* * *
Байкал. Паром.
Мы кормим чаек.
И даже тот, кто у руля,
Наверняка не замечает,
Что осень ближе, чем земля.
Ольхон в туманной дымке бледной,
На нем всегда теплей в разы,
Но лето отблеском последним
Дрожит на крыльях стрекозы.
Еще не знаю, что навечно
В душе застынет этот свет:
Паром, и чайки, и, конечно,
Тот незначительный момент,
Где солнце над водой высоко
И я владычицей морской
Твою щетинистую щеку
Целую с теплою тоской.


* * *
На кухне мы с тобой всегда молчали,
Я жарила проклятых карасей,
Что долго трепыхаться продолжали
В переизбытке боли и костей,
А ты курил, задумчиво и хмуро,
Годами вырабатывая стиль,
Как будто наша жизнь карикатура
На незапоминающийся фильм.
На тесной кухне, сплошь пропахшей рыбой,
От нас все время ускользала суть:
Мы оба быть счастливее могли бы,
Когда бы постарались хоть чуть-чуть.


* * *
Гиацинты, тюльпаны, анютины глазки...
Каждый год я высаживаю цветы
В мае.
Каждый апрель кто-то выдергивает все подчистую,
Не со зла, по незнанию, хотят как лучше.
Благими намерениями...
Ничего, я снова приеду, выкопаю ямку,
Залью водой, высажу
Бархатцы, петуньи, все те же анютины глазки,
Присыплю землей, похлопаю сверху, полью
И уеду.
Зачем эти три сотни километров между нами?
Я посадила яблоню,
Я посадила лиственницу,
Я посажу дуб, я посажу кедр, я посажу березу...
Уместить бы все это на двух квадратных метрах.
Георгины, гортензии, лютики, васильки...
Сколько цветов у нас впереди?
А хочешь, я посажу тебе землянику,
Крупнее и слаще которой не будет?


* * *
Утром проснусь и расплачусь — не успокоиться, —
Выпью таблетку, но не утихнет боль.
Пусть прилетит лучше бледная моль бессонницы,
Чем расставаться каждый рассвет с тобой.
В страхе, что так не смогу дотянуть до вечера,
В лучшей больнице приема врача добьюсь,
Там на вопрос «на что жалуетесь?» отвечу я:
«Непроходящая, необъяснимая грусть».
Мне постучат по коленкам и лоб потрогают,
Кончиком пальца попросят нащупать нос,
Знаю, с такими симптомами ходят многие,
Только вот я-то больна, и больна всерьез.
Врач убедится, что для лечения поздно, но
В мягкой улыбке растянет усталый рот:
«Это всего лишь жизнь — ничего серьезного.
Перетерпите, скоро само пройдет».


* * *
Мой панцирь стал мне мал.
Я долго притворялась,
Что я слаба, что я не знаю букв.
Но суть моя росла
Во мне, и разветвлялась,
И обращалась в звук,
Который нарастал
И выливался горлом,
Тяжелый и густой,
Уже не звук, а ртуть,
Как талая вода,
Сплетясь потоком горным,
Прокладывала путь.
И я смотрела вслед
Отпущенному слову,
Бледнея и скорбя,
Родство утратив с ним,
Но расширялась грудь
И подступало к горлу,
И наполнялся рот
Еще одним.


* * *
Александра Сергеевна выйдет в пробел окна —
В незакрытую дверь, в непробудную синь — прочь,
Оттого что покажется, будто она одна
И терпеть одиночество станет совсем невмочь.
Александра Сергеевна больше не сможет ждать,
Не захочет мириться, мужаться и делать вид,
Потому что не скрыть, не закрасить седую прядь,
Потому что в груди с каждым годом сильней болит.
Александра Сергеевна выйдет — и сразу сад
(А куда еще денешься с первого этажа?!),
Где послушные дети спасают слепых котят —
На ладошку кладут, целуют, и те дрожат.
Где невидные птицы всегда продолжают петь,
Где становится легче от запаха разных трав,
Там, где кажется странным желание умереть
И в руках тают бабочки, сердце твое украв.


* * *
Ты лежал на больничной кровати:
Трубки, иглы, попытки вдохнуть...
В реанимационной палате
Много света, а жизни чуть-чуть.
И пока я цеплялась за тело,
Две ладони боясь разомкнуть,
Вырываясь, душа твоя смело
Торопилась в окошко взглянуть.
То ли вид из него безупречен,
То ли душам предписано, где
Отправляться бесстрашно навстречу
Недоступной живым красоте.
Я стояла в больничном халате,
Постигая печальную суть:
В реанимационной палате
Много смерти, а жизни чуть-чуть.


* * *
Когда весны осталась треть
И каждый день надеждой дышит,
Кому понравится смотреть
На прошлогодние афиши?
Все режиссеры — дураки,
Им бы придумывать, не слышать,
Как холодит тепло руки
Горячий лоб того, кто выжить
Пытается и между снов,
Сквозь сбивчивость кардиограммы,
Среди десятка голосов
Способен угадать тот самый.
И плыть на зов, и прорастать
Вишневым деревом навстречу,
Забыв больничную кровать,
Законам жанровым переча...
А дальше занавес. Точь-в-точь
В тоске уподобляясь зверю —
Уверенно шагаю в ночь.
Не верю.


* * *
Мне, наверное, вечно стоять на причале,
Поцелуи с ладоней сдувая вам вслед,
И не помнить, что именно было вначале,
Но махать кораблям, будто прошлого нет.
И слегка улыбаться, встречая матросов,
Вспоминая, как смел капитан корабля,
Беспристрастный, с дымящей во рту папиросой,
Говорящий то «право», то «лево руля»...
Только соль в волосах да песок между пальцев,
Крики чаек торопят и гулкий прибой
Плыть на ветхом плоту до Гвидонова царства
Или пеною стать на воде голубой...


* * *
Там, где лето уносит тебя во мглу
Тополиного пуха и пустоцветов,
Я останусь наказанная в углу —
Не найдя ни следов твоих, ни ответов.
Прислоняясь к обоям горячим лбом,
Утирая глаза рукавом — для виду,
Я останусь на месте стоять столбом
И уже никогда из угла не выйду.
Потому что под яблочным снегом — стынь
Пострашней, чем январская непогода,
А любви твоей ласковая полынь
Не страшней твоего ухода.


* * *
Вот мы с тобой — как кофе с молоком —
Судьбой растворены один в другом,
И будто нету никого кругом...
А даже если есть, какое дело?
Конечно, я не этого хотела...
На берегу я видела наш дом,
Там мальчик на крыльце с воздушным змеем,
В предчувствии восторга цепенея,
Веревочку удерживал с трудом...
А ветер рвал, а мальчик улыбался —
И все на свете было далеко,
Кофейный дым над домом поднимался
И в облаках молочных растворялся,
И мне дышалось сладко и легко.


* * *
Я тебя отпустила, а ты не рад.
Укоряюще смотришь, взывая к совести...
Все твердишь, что свобода — обман и яд,
Что финала не может быть в нашей повести.
А я молча смотрю на летящий снег,
Вспоминаю начало сюжетной линии,
Понимая, что не было нас и нет,
А сомнениям нет ни числа, ни имени...
И так ясно, и грустно, и холодок
Пробегает. И наше совместное вечное,
Будто снежный растаявший городок,
Не случайные топчут ногами встречные.