Два мира, одна жизнь

Утро, холодное, стылое, распласталось на деревянном полу. Через круглое, без занавесок окошко в мастерскую проникал ноябрьский туман. Кукольник не закрыл его на ночь и теперь, подрагивая под тонким одеялом, подтягивал ладони и колени к животу. Раму окна окаймляли деревянные витиеватые закорючины. Все в этой комнате Кукольник сделал сам, как и дом, в котором находилась эта комната. Слева по коридору была спальня с узкой деревянной кроватью и большим пузатым шкафом. Что в этом шкафу было, Кукольник уже и сам точно не помнил. Одежду он развешивал на спинках стульев, стоящих здесь же или в мастерской. Кукольник жил один. Так давно, что слово «всегда» уже не было бы преувеличением. Его последняя жизнь началась 25 лет назад, когда ему исполнилось сорок. Тогда он построил этот дом и маленький театр с местами на 50 человек, стоявший неподалеку. В спальне было совсем холодно. Кукольник не заходил в нее уже пару месяцев. Когда в его доме появлялись редкие ученики, которым он помогал изготовить кукол (таких, как у него, как они говорили, «живых»), они оставались ночевать в мастерской. Но сейчас учеников не было, и Кукольник сам спал здесь. Эта комната выступала над фасадом дома, как скула на очень худом лице. В комнате находились узкий диванчик и деревянный высокий верстак, полки которого были обиты мягкой бархатной тканью, на них лежали обездвиженные солнечным светом куклы. В доме на первом этаже была еще маленькая кухонька с небольшим квадратным столом на высоких тонких ножках. Возле него стояли три простых табурета и большая деревянная бочка, на которой чаще всего и сидел Кукольник, когда пил чай.

Тем утром он услышал их. Эти слова, которые должна была произнести его кукла Алиса. Слова простые и словно обращенные к кому-то очень знакомому, но еще ей неизвестному. Кукольник сел за стол, посмотрел в индевеющее окно, как огромный глаз подергивающееся белесой слепотой. Оно вбирало в себя свет, но в комнату он почти не попадал. Внутри он превращался в сыроватое блеклое пятно, ложился ровно по центру, не освещая уголки. Кукольник посмотрел на это пятно посередине комнаты и начал писать. Время подобралось и замерло. Как будто бы весь мир двигался за пределами этой комнаты, но именно здесь, в пространстве вокруг белесого пятна света, все внезапно приобрело полновесное звучание. Кукольник писал долго и, пока он писал, не ощущал своего тела. Словно внезапно перестал существовать в этом мире.

Исписав несколько страниц, Кукольник огляделся, затем встал и подошел к верстаку. Алиса лежала на спине, вытянув худые руки вдоль тела, на верхней полке верстака. Ее открытые черные бусинки-глаза мечтательно смотрели в потолок. Кукольник ощутил щемящую нежность и одновременно тоску, которая заполнила его, как заполняет вода глухой черный ящик, не оставляя надежду, что останется воздух для кого-то, кроме него.

Алиса не была его первой куклой, но казалось, все те, что были созданы ранее, предвосхищали ее черты и, имея свой собственный характер, все-таки были звеном непрерывной цепи решений и образов, которые вели его к ней. Рядом с ней лежал небольшой брусок дерева. Кукольник уже начал с ним работать, и на дереве уже проступали контуры лица, но пока было совершенно непонятно, какой характер будет заключен в этих чертах. Какого размера будут нос, губы, уши. Какой это будет человек.

Кукольник взял этот брусок, покачал его на ладони, затем обернулся к круглому зеркалу, висящему на стене. Худой, невысокий человек взглянул на него. Весь в черном, со сжатыми губами и темными, внимательными глазами. Волосы у него были совсем седые и растрепанные. Над ушами они топорщились и тянулись вверх. Человек в зеркале поднялся. Стали видны его руки и впалый живот, обтянутый черной тканью. Он поднял руку и погладил бородатый подбородок. Большая ладонь легла на узкую щеку. Самыми приметными, выделяющимися из всего его облика были большие кисти рук с грубыми пальцами и большой нос, далеко выступающий вперед. Он казался массивным на этом худом лице, но крылья ноздрей были маленькие и даже почти изящные. В комнате было тихо, он задумчиво потрогал свое лицо и взялся за инструменты.

Дни и недели проходили тихо и незаметно. Круг на полу в мастерской по вечерам тускнел и сужался до вытянутого бледного овала (за окном светил фонарь). Но каждое утро холодное солнце, набирая силу после ночной дрёмы, оставляло его снова перед кроватью Кукольника. По выходным Кукольник, как всегда, показывал старые спектакли. Днем — «для детей и взрослых», вечером — «для взрослых и детей». Но все остальные дни были отныне отданы работе в мастерской. Там он то застывал над деревянным телом, обретающим черты в его ладонях, то бежал к Алисе и, глядя в ее внимательное лицо, проговаривал слова, которые она должна будет произнести, когда вновь оживет. То он вдруг садился за стол и записывал мысли еще не рожденного существа. На ночь Кукольник оставлял его на письменном столе, напротив кровати, и перед сном смотрел на уже кажущиеся подвижными части тела.

Последним Кукольник помогал появиться лицу. Долгими аккуратными движениями он снимал лишнюю стружку с него. Голова в его ладонях еще спала, но с каждым движением, уточняющим, материализующим ее бытие, она казалась Кукольнику все более знакомой. Наконец появился тонкий рот, угрюмый, с немного опущенными уголками губ, нос, далеко выступающий над ним, и темные, бархатные глаза. Кукольнику стало не по себе. Металлический тонкий обруч защелкнулся на запястье Кукольника. Пальцы, погруженные в тело фигурки с седыми растрепанными волосами, зашевелились, увлекая ее в единое и цельное движение. Кукольник поднес левую руку к носу. То же проделала и кукла, заменившая ему сейчас правую. Кукольник как-то нервно усмехнулся.

— Молодец, учишься быстро, — шутливо произнес он вслух. Ему стало вдруг неловко, как если бы он, задумавшись, говорил сам с собой, а кто-то другой увидел это.

Днем перед премьерой ему было беспокойно. Еще утром он почувствовал серебристое жжение в горле. Он бродил по мастерской с застывшим взглядом и часто и мелко дышал. Наконец, движимый какой-то слаженной, собранной тягой, он набросил куртку и пошел по узенькой тропке к еще пустому и тихому театру. Он помещался в деревянном домике, увитом замысловатыми закорючинами. Собственно театр начинался еще за километр, где тянулись в его сторону острые носы причудливых указателей, заметные ищущему глазу. Зрительный зал начинался узкой прихожей, где входящим сразу были слышны голоса движущихся через определенный промежуток времени кукол. Куклы словно вырастали из стен театра. Оживленные голосом Кукольника, записанным и вложенным в их тела, они играли свою роль, повинуясь механическому движению своего стального остова. Эти куклы всегда были на своих местах и обходились без рук Кукольника. Они смиренно умолкали, когда начинался спектакль.

Он вошел в театр сквозь прохладную веранду и сразу прошел в зал. Кукольник замер. Все пространство было в напряженном ожидании. Воздух, сухой и неподвижный, подрагивал, словно натянутая серебряная нить.

— Механи-механи-механическое сердце, — нервно напел Кукольник неизвестно откуда пришедшие слова, но будто бы спохватился и одернул себя, словно эта фраза была бранной, а в зале было полно детей, как на дневных спектаклях.

Кукольник взглянул на сцену: маленькое плоское пространство, часть которого была захвачена лавочками (на них сидели зрители, которым не хватило места в зале), часть отделена тонким черным занавесом. Перед спектаклями занавес, подрагивая, поднимался вверх, обнажая темную нишу, в центре которой стоял небольшой круглый стол. Стол был покрыт черным сукном, свисавшим до пола, и оборудован механизмом, позволяющим вращать его вокруг оси. Когда Кукольник садился за него, сам неизменно в черном, и склонял лицо к куклам, выраставшим из его рук, казалось, что у него с этим полуживым миром одно тело. Почти во всех спектаклях куклы время от времени обращались к его склонившемуся лицу, и оно отвечало им. Реплики были и серьезными, и шутливыми. Это было одной из особенностей спектаклей, и зрители воспринимали эти моменты радостно, словно узнавая их, демонстрируя понимание этой авторской вольности смехом. Но сегодня Кукольник знал, что куклы должны остаться одни, и ждал, напряженно переживая свое присутствие в этом мире.

Над сценой тяжело, как толстая бровь, нависал деревянный балкон с перилами из толстых гладких сучьев. На балконе спала в кровати кукла, растрепанная, худенькая, чумазая ведьмочка. Перед вечерними, «взрослыми», спектаклями она оживала. Она словно ждала, когда зритель подойдет совсем близко, стараясь разглядеть в полумраке ее личико, и внезапно начинала двигаться и говорить тонким и пронзительным голоском. Прямо перед сценой, через несколько шагов, был первый ряд, за ним вырастали и множились второй, третий, четвертый и наконец заканчивались площадкой со скамейками. Она соединялась с балконом узкой галереей, тянущейся вдоль стены. Кукольник постоял еще немного в тишине перед сценой и ушел в дом. Вернулся он только вечером, бережно неся актеров под толстой шалью.

В назначенное время зрители начали собираться и рассаживаться в зале. Кукольник ходил вдоль сцены, посматривая на них. Когда он подошел к зрителям ближе, чтобы произнести вступительное слово, из коридорчика послышался скрип двери, там проходили, толкаясь, опаздывающие. Кукольник увидел их покрасневшие от мороза лица, проступающие в сгущающемся полумраке театра. Среди них была девушка с черными волосами и такими же глазами. Он предложил им места. Девушка сначала смотрела на Кукольника внимательно и весело, но как-то сразу стала серьезнее, когда села. Кукольник старался не смотреть на ее лицо. Почему-то ему захотелось, чтобы она слышала его голос, но это желание он очень быстро, почти механически оглядел и не без сожаления заметил, что говорить ему вовсе не хотелось. Особенно своим голосом. Он задумался и стал, прохаживаясь, что-то рассказывать о спектакле. Слова казались ему совсем лишними. Он остановился. Попружинил на ступнях, пошутил, помолчал. Когда же Кукольник снова обвел глазами зрителей, он не смог разглядеть черт их лиц — помощники уже впускали темноту в зал, азартно прищуриваясь и улыбаясь. Ему показалось, что лица сидящих в зале зрителей — это круглые мазки розово-бежевой краски. Они застыли и светились в спускающейся на зал темноте. Кукольник повернулся к ним спиной и пошел к своему стулу. Свет на сцене сузился, вобрав в себя его фигуру и деревянный стол, покрытый черным полотном. Он заметил, что свет перестал выхватывать лица из зала, и он видел только красные, словно бы оживленные прожекторами руки зрителей, покорно сложенные на коленях. Когда Кукольник остался один на один со своими героями, он вздохнул и, неловко оглянувшись, пробормотал: «Что ж, нужно начинать». Знакомое напряжение ушло, будто какой-то узел в нем внезапно развязался. И вот он отпустил руки, отдавая их чужой жизни.

Кукольник немного отодвинулся от стола, и свет отпустил его. Перед ним, удивленно оглядываясь и недоверчиво шевеля руками, стояла маленькая фигурка с седыми волосами и большим деревянным носом. Куклы говорили, и слова, которые он произносил за них, будто уже давно ему не принадлежали. Никакого выдуманного сюжета в этом спектакле словно и не было. Словно новый житель этого мира просто знакомился с другими, давно уже живущими здесь. «Правду говорить легко и приятно», — промелькнуло в голове у Кукольника, и он на секунду немного разозлился от этой пустой, сложившейся не в его жизни фразы. Все происходящее на плоскости стола постепенно сжималось и отступало, словно очень близко подошло к моменту, для которого все, все было лишь увертюрой.

У левого края круглой и плоской земли показалось лицо Алисы. Она оглянулась и замерла. Седая фигурка вздрогнула и словно бы качнулась к внимательно смотрящему на нее Кукольнику. Кукольник чуть наклонился и сказал что-то тихо-тихо, так, что даже сидящие совсем близко к сцене не расслышали этих слов. Зазвучала нежная и грустная музыка.

Алиса повернула голову в сторону незнакомого ей персонажа и дрогнувшим голосом сказала:

— Простите, я вас, кажется, знаю?..

Фигурка с большим носом отрывисто проговорила:

— Нет, но кто мешает? Я уже знаю, как вас зовут.

— Правда?.. А вас как?

— Ну... Мое имя... Я вам потом скажу. Если будет потом.

Музыка зазвучала громче. Куклы покачивали головами, глядя друг на друга, но что они говорили, уже было не разобрать. Занавес опустился перед Кукольником, и он отступил в мятую ситцевую темноту. Он знал, что в этот момент там, на сцене, перед глазами зрителей зажигаются один за другим яркие огоньки, похожие на зеленых светлячков. Загораются, становятся ярче, гаснут и снова загораются. Он знал, что там перед их открытыми, влажными глазами проплывает луна, которую он сам сотворил. Музыка стихла. Темнота становилась влажной и густой. И наконец он услышал, как распускаются лепестки рук и как зал наполняется их трепетанием. Кукольник оглянулся на кукол, уснувших на столе. Лицо его горело, глаза были влажными. Он стал пробираться сквозь темноту к залу, но раньше, чем он появился перед зрителями, его тело уже приняло понятную и знакомую всем позу. Он вышел, поклонился, и лицо его, немного отстраненное, со сжатыми губами, качнулось вперед и уплыло на веранду, где помощники уже заваривали чай.

Позже, когда он стоял возле стены и смотрел, как люди сменяют друг друга на лавочках и пьют чай, он увидел ее. Ту тонкую, черноволосую девушку, которую заметил еще в самом начале. Она стояла, растерянно, но многозначительно смотря куда-то вдаль. Затем она медленно подошла к двум худым куклам, похожим на языческих божков, все тело которых состояло из вытянутого ромбовидного лица. От них веяло древней, потаенной шаманской жизнью, но их черты, казалось, были привязаны к современности. Лица кукол были совсем близко друг к другу, они смотрели в одну сторону. Девушка приблизила свое лицо к одной из них, медленно и аккуратно прислонилась щекой к ее щеке, чуть сощурила свои черные, как бусинки, глаза, словно пытаясь увидеть то, что видят куклы. Она застыла так, затем зажмурилась и рассмеялась. Потом подошла к парню, фотографировавшему ее: «Покажи!»

Кукольник посмотрел в свою кружку, покачал ее — чай заплескался, и в нем запрыгал огонек от лампы. Холод уже проникал на веранду, последние зрители, посматривая на Кукольника, шумно втягивали чай, устало и растерянно улыбались, составляли чашки, кивали, благодарили и покидали театр.

Он стоял и смотрел сквозь огромные стеклянные окна в темноту, затвердевающую в холодной осени, окна веранды проливали желтый свет на едва выпавший, остро поблескивающий снег. Ночь одиноко, как оборотень, брела по узкой тропинке, тянущейся к дому Кукольника.

Если хозяин пасеки умирает...

«Если хозяин пасеки умирает — кто-то должен сказать об этом пчелам». Так говорил отец Агнии. Именно эту фразу она вспомнила, когда стояла возле раскосого заброшенного строения в деревне. Не было в нем той жизни, которую она помнила. От пасеки тоже ничего не осталось. Так, деревянные ящики, давно уже покинутые. С тех пор как отца не стало, они уже столько раз мокли под дождем, одиноко спали под снегом, что, наверное, однажды весной просто остались мертвыми досками.

Вдалеке показалась фигура Марты. Она увидела Агнию и пошла быстрее, резко взмахнув рукой в воздухе, то ли приветствуя ее, то ли отмахиваясь от чего-то. Руку она так и не опустила, пока не подошла к сестре вплотную. Женщины обнялись. Лицо у Марты было спокойное, но какое-то отрешенное и словно виноватое. Они повернулись к дому. Марта слегка навалилась животом на колышки ограды, редкие, шаткие, как зубы за старческими щеками.

— Сколько мы не виделись? Десять лет? — Марта, щурясь, повернула лицо к Агнии.

— Да, с похорон.

— Нет, подожди! Я же была на твоей свадьбе, это...

— Да, точно. Тогда лет восемь.

Марта отвернулась и снова посмотрела на то, что осталось от дома. Высокая и стройная, со светлыми вьющимися волосами, чуть закрывавшими уши, она выглядела совсем хрупкой и юной рядом с коренастой, темноволосой Агнией, несмотря на то что была старше сестры на четыре года.

— Напомни, где наша земля заканчивается?

Агния строго и непонимающе посмотрела на Марту, затем вытянула руку далеко вперед, в сторону сухих прутьев, торчащих из земли:

— Во-он у тех кустарников. А начинается как раз у того дерева. — Она указала в противоположную сторону, где стоял жилистый и высокий дуб.

На его голом суку, далеко выступающем над землей, виднелись грязные лохмотья веревок, на которых когда-то висели качели.

Позади женщин тихо зашуршал гравий, словно подкрадываясь, подъехала черная пыльная машина, и из нее вышел невысокий человек в серой клетчатой кепке. В руках у него была папка, по которой он постукивал короткими пальцами, пока подходил к сестрам. Представившись друг другу, они втроем какое-то время бродили возле дома. Агния что-то горячо объясняла, распахивая руки, а мужчина что-то записывал. Наконец все трое подписали какие-то бумаги. Мужчина, прощаясь, сказал:

— Что ж, будем на связи! Не знаю, сколько по времени это займет, обещать не буду. Как только кто-нибудь заинтересуется, я вам, — он качнул головой в сторону Агнии, — отзвонюсь.

Сестры немного постояли, оглядываясь на деревянное строение, и побрели в сторону железнодорожной станции.

Рельсы были тусклыми. Холодными пятнами по ним скользило отражение солнца.

Агния, не отрывая глаз от выбеленной дорожки, направилась в сторону крошечной будочки, стоящей за станцией. Марта растерянно остановилась и оглянулась на ступеньки, ведущие к перрону.

— Агния, — позвала она.

Агния оглянулась:

— Нужно билеты купить, это здесь.

Марта сощурилась и крикнула:

— Я себе сразу купила в обе стороны, еще в городе.

Агния, словно немного растерявшись, чуть округлила глаза, кивнула и пошла быстрее. Старая, потрескавшаяся будочка, выкрашенная в теплый зеленый цвет, словно бы вырастала из земли. Как побочная часть живого существа, настолько огромного, что понять его природу, равно как и различить форму его тела, было невозможно.

Хрипло стрекотало в почти пустом вагоне. Марта сидела у самого окна и отрешенно наблюдала за летящими мимо деревьями. Агния смотрела на нее и вдруг вспомнила, как еще ребенком в том самом доме Марта повела ее на чердак и, часто постукивая указательным пальчиком по своим сжатым губам, показала тайник. Там был спрятан укутанный белыми тряпками футбольный мяч, непонятно откуда взявшийся в доме. Марта, указывая на него, говорила: «Тсс... Это улей, там пчелы спят». Когда мама случайно нашла мяч, она словно чего-то испугалась сначала, потом долго молчала, смотрела на него и наконец понесла в спальню. Десятилетняя Марта прыгала возле нее, просила вернуть, но мама будто не слышала. Только шла и не отрывала застывших глаз от мяча.

В городе Марта сразу отправилась в аэропорт. Агния же долго бродила по знакомым ей улицам. И сладко, и горько пахло в воздухе. Выплыло навстречу здание школы, где Агния работала, уже готовое ожить после весенних каникул. Облака, гудя и переваливаясь, наплывали друг на друга. Размеренно и чудовищно медленно двигалось время.

Дома у Агнии было тихо. Недовольно зажужжала лампа на кухне. Агния сморщилась. Лампа стала жужжать недавно. Женщина много раз всматривалась в ее слепящее желтым круглое дно, но отчего жужжит, понять, конечно, не могла. Жужжание отвлекало, болезненно подрагивал воздух в кухне, но Агния решила ждать мужа, который скоро должен был вернуться из командировки.

Тем вечером она долго сидела на балконе и смотрела во двор. Изредка у подъезда останавливались машины, проглатывая спешащих к ним людей. Белое, совсем уже летнее платье мелькнуло у подъезда, и Агния увидела, как высокий мужчина, подавшийся ему навстречу, открывает дверцу машины перед девушкой, как она становится вдруг такой маленькой рядом с ним и исчезает за темными стеклами.

Агния вздрогнула и прикрыла глаза. Ей вдруг вспомнилось, как мама, часто дыша, собрав рот трубочкой, садится в машину, держа руки на круглом, объемном животе, и уезжает в ночь. Как возвращается следующим вечером с тусклыми глазами, уставшая, в платье, ставшем вдруг страшно большим, и с пустыми опущенными руками. Ее светлые спутанные волосы падают прямо на лицо. Папа, растерянно застыв у машины, с жалостью и тоской смотрит ей вслед, когда она, тихая и одинокая, бредет к дому.

* * *

Дни текли размеренно и спокойно. Агния много гуляла и готовилась к занятиям в школе. Они должны были начаться уже на следующей неделе. В пятницу вечером неожиданно позвонил тот мужчина, агент, и радостным голосом сообщил, что сегодня показывал участок и «можно уже готовить документы». Агния только спросила:

— Так быстро?

На что он весело ответил:

— Сам не ожидал! Можете прощаться с домом!

В тот вечер она легла рано и наутро уже была там. Агния брела медленно, по-детски шаркая. Жухлая трава росла беспорядочно, островками, но по всему периметру. Только один небольшой участок с плотной глинистой почвой одичало мертвел вдалеке. Агния остановилась неподалеку от него. Ей вспомнилось то лето, далекое, уже словно бы незнакомое. Вспомнилось беспокойное лицо отца, горькие складки на его высоком лбу. Был конец августа, уже холодало. Темнота приходила быстро. В ту ночь Агния долго не могла уснуть и выглянула из окна во двор. Там, под холодным и колким светом звезд, медленно, пошатываясь, шла мама. Она вдруг оглянулась на дом и заскользила пустым взглядом по окнам. Агния пригнулась. Когда она снова тихонько выглянула, то увидела, как мелькнула сорочка мамы у входа в сарай и пропала. В доме было тихо. Тоненько и обиженно сопела Марта на соседней кровати. Агния улеглась и долго еще не могла уснуть. Следующим утром они вдвоем стояли и смотрели из того же окна, как выносят из сарая носилки с длинным черным пакетом на них и отец с окаменевшим лицом слушает человека в белом. Он не говорил ни слова несколько дней. Сидел в кресле в своем пепельно-сером халате, как в саване, и смотрел сухими глазами в одну точку. Через неделю он сжег все вещи жены и по досточке разобрал сарай.

От участка Агния пешком добрела до небольшого кладбища. За знакомой, уже потрескавшейся оградкой стояли неподалеку друг от друга три креста. Агния постояла немного там и отправилась к станции.

Дома она позвонила Марте и сказала, что, скорее всего, ей снова нужно будет приехать — подписать документы, потому что землю кто-то хочет купить. Марта немного замялась и ответила:

— Послушай, я узнавала, мне не обязательно присутствовать. Я лучше тебе доверенность вышлю, заверенную по всем правилам, и ты сможешь все сама сделать. Хорошо?

— Ну, можно и так, просто... Мне бы пригодилась помощь...

— Но я же в этом ничего не понимаю!

Агния вздохнула:

— Марта... Может, откажемся?..

— Это же ты захотела продать землю, — удивленно проговорила Марта.

— Я знаю. Просто... — Она замолчала.

Что-то зашелестело в трубке, словно Марта перебирала какие-то бумаги.

— Летом будет десять лет со смерти отца. Приедешь?

— Этим летом? Нет, не смогу. — Марта говорила чуть запыхавшись, словно перемещалась по дому.

— На кладбище нужно бы оградки, наверное, покрасить...

Марта не ответила.

— Марта!

— Что?

Агния вдруг вспыхнула:

— Слушай, тебе не стыдно?

— Что? Да отстань ты от меня с этими могилами!

Тишина, ворвавшаяся за этими словами, была совсем мертвой. Не было слышно звуков с улицы. Сестры замерли и, казалось, совсем не дышали.

Марта смягчившимся, тихим голосом сказала:

— Ну не могу я приезжать туда, понимаешь?

— Это наш отец! За что ты его так ненавидишь?

— Послушай, я не виню его, он не был плохим человеком. Мне он не сделал ничего плохого... Просто он умер не десять лет назад, а еще тогда, когда мамы не стало, понимаешь? Но мы-то живы остались... Мне не стыдно, Агния. И тебе не должно быть. Прости, ты его очень любишь. Больше, чем я.

Агния замолчала, словно вдруг захлебнулась словами.

— Ты поэтому сразу после школы сбежала? — тихо добавила она наконец.

Там, далеко, Марта укусила себя за нижнюю губу и застыла так, со скривившимся ртом, глядя куда-то стеклянными глазами. Прошло несколько минут. Агния неловко вытерла рукавом выкатившуюся крупную слезу.

— Прости, — наконец ожила Марта. — Прости меня.

Агния тяжело сопела и молчала. Через некоторое время Марта продолжила говорить:

— Агния, я там не нужна была, мне там нельзя было остаться... Он так на меня смотрел тогда... Ну, словно бы не на меня, понимаешь?

Агния молчала.

— Вот скажи, он хотя бы перед смертью вспомнил меня?

Она вздохнула:

— Он уже не узнавал никого, кажется. Маму позвал один раз. Но отрывисто так и зло, что ли...

Марта негромко и горько хмыкнула.

* * *

Несколько дней спустя вернувшаяся на работу Агния сидела в своем кабинете и ждала одиннадцатый класс на последний в этот день урок. Рой голосов гудел на втором этаже. Умягченные бетонной толщей, голоса сталкивались друг с другом и сливались в знакомую Агнии мелодию.

Дверь открылась, и показалось лицо молодой учительницы.

— Агния, — негромко позвала она, — можно забрать у тебя мой класс сегодня? Скоро последний звонок, они очень просили порепетировать.

Агния сидела за столом, среди пустых скамеек, грузная, темная, как обломок скалы, затерявшийся в море. Молодая учительница ждала ответа. Вопросительно и спокойно смотрели ее глаза. Волосы у нее были совсем короткими, золотистыми. Наконец Агния словно бы очнулась. И машинально задвигалась, заулыбалась:

— Да, конечно.

Лицо в проеме двери согласно и благодарно кивнуло и уже хотело уплыть, как Агния вдруг, словно спохватившись, спросила:

— Как ты? Это же у тебя первый класс выпускается? Будешь скучать, наверное?

Женщина сначала удивленно посмотрела на нее, а потом мягко улыбнулась:

— Да, правда. Скоро разлетятся кто куда... — Она выпрямилась, готовясь уйти. — Ладно, спасибо.

Агния кивнула. Дверь закрылась, и она осталась одна среди портретов композиторов, репродукций картин русских художников и устало прислонившихся к стене музыкальных инструментов. Слева от нее, с желтыми, словно облитыми воском клавишами, стояло фортепиано, на котором давно уже не играли.

На противоположной стене, высокое и узкое, тянулось зеркало. В нем отражалась часть классной доски, скамейки и половина лица Агнии. Она немного отодвинулась от окна, чтобы вместиться в него целиком, и удивилась тому, какое строгое, почти печальное у нее лицо.

Этот урок был последним у нее, и Агния решила зайти в гончарную мастерскую подруги. По дороге она заглянула в магазин, и в руках у нее грузно осел пузатый пакет.

У Ольги еще шло занятие: сосредоточенные лица склонялись к вертящимся станкам, на которых кружились и оплывали куски влажной глины, тянущиеся вверх.

Ольга заметила подругу. Она кивнула и, игриво улыбаясь, протянула Агнии фартук:

— Подождешь немного?

Она кивнула и пошла к свободному станку в самом конце зала. Агния придавила ладонями комок глины и наугад стала мять его. Глина крошилась, разъезжалась вялыми кусками. Возле ее станка не оказалось воды, идти набирать ее Агния не стала: Ольга, кажется, уже заканчивала занятие. Все, что вышло в тот день у Агнии, — это плоский растрескавшийся круг, вдавленный в неподвижную пластину. Она уминала трещины пальцами, но они вновь расползались.

Когда зал опустел, Агния вынула из пакета закуски и высокую бутылку:

— Давай вина выпьем?

Подруга удивленно и весело посмотрела на нее:

— Ого! Давай. А что за повод?

Агния пожала плечами.

— Ладно, пусть будет просто вечер пятницы, — пропела Ольга. — У меня здесь где-то бокалы были...

Глядя на наполненный красным бокал, Агния тихо сказала:

— Вчера землю купили.

Ольга тряхнула завитыми волосами:

— О! Что же ты молчишь? Тогда за это!

* * *

Бледное лицо Ольги покачивалось и оплывало в отражении на хрустале, подсвеченном красным. Агния задумчиво отпивала вино прерывистыми большими глотками.

— Илья еще не вернулся?

— Нет, сегодня прилетает.

Ольга поставила бокал, оглянулась на почти пустую бутылку, внимательно и немного тревожно посмотрела на лицо Агнии и сказала:

— Слушай, ты не пойми меня неправильно... Я очень рада, что ты здесь, рядом со мной, в этом городе...

Агния серьезно, сжав поникшие тонкие губы, посмотрела на Ольгу. Она замялась:

— Мы же с тобой с института... Вместе всегда...

Ольга немного помолчала и наклонилась к подруге:

— Почему ты не уехала?

— После института? Ты же знаешь, я у отца одна осталась. Как бы я его бросила?

— Да нет, не тогда... Когда его не стало уже... Когда Илье повышение предложили и он звал тебя переехать. Я понимаю, понимаю, суета, переезд, но... Это же большой город и столько возможностей разных... Помнишь, ты в аспирантуру хотела поступить, в музее искусств работать, с настоящими, «большими» полотнами... А теперь? Агния... Ты не жалеешь?

Агния все молчала. Взгляд ее блуждал по двери за спиной Ольги. Там была небольшая кладовка. Коротко выстрелила темнотой старая замочная скважина. Агния моргнула и засобиралась домой. Ольга, растерянно оглядываясь, провожала ее, поправляя ворот своего платья.

— Ты прости, если что-то лишнее сказала...

— Да ничего, ничего! — Агния на ходу надевала плащ. — Илья сегодня прилетает, мне идти надо! Пока!

На улице накрапывал дождь. Жирные желтые складки облаков вспарывали изнутри короткие клинки молний.

Дома Агния достала из шкафа узкую пыльную бутылку. Подаренный кем-то и забытый коньяк стоял в доме несколько лет. Она опрокинула горлышко бутылки над большой пузатой кружкой. Ее белое дно исчезло под медово-гречишного цвета жидкостью, заколыхавшейся у самых краев.

Агния пошла в комнату, отхлебывая и морщась. Она остановилась у окна. Там, под бесцветным дождем, чернели проемы окон стоявшего напротив дома. Только несколько из них светились ядовито-желтым. Многоэтажный, длинный, он стыл в подступающей темноте, как разоренные соты. Агния долго стояла, неотрывно глядя в окно. Затем оставила на подоконнике почти пустую кружку и, цепляясь за столик, на котором стоял телефон, опустилась на пол. Пальцы не слушались ее, дважды она набрала не тот номер. Наконец далекий и одинокий голос Марты зазвучал в трубке:

— Алло?

— Марта, а что случится с пчелами, если им сказать, что хозяин умер?

Марта помолчала, словно не сразу узнала голос Агнии:

— Что?

— Ну помнишь, папа всегда говорил, что нужно сказать пчелам, если хозяин пасеки умер? Что они будут делать, если сказать?

Она отозвалась не сразу. Голос ее зазвучал тише:

— Не знаю... Кажется, тогда они улететь смогут...

Агния молча качнулась вперед, словно кивнула всем телом. Так, словно знала ответ, но давно забыла его и теперь, вспомнив, поняла, что он ей страшно неприятен.

В трубке снова зазвучал напряженный голос Марты:

— Агния!

— Да?

— С тобой все хорошо?

— Да! Все хорошо. Я тут скоро ложусь уже.

— Я пойду, у нас тут утро, мне на работу пора... Пока?

— Пока, — отозвалась Агния и повесила трубку.

Пол был холодным, но она никак не могла встать. Перед ее глазами все плыло и покачивалось.

В коридоре стукнула дверь. Раздался голос Ильи:

— Я дома.

Агния мотнула головой в сторону горящего желтым проема:

— Как долетел?

Послышалось глухое рычание молнии и шорох одежды.

— Ничего, помотало немного, но домой всегда почему-то тяжелее лететь. А ты где?

Он направился в комнату и застыл в проеме, растерянно глядя на жену.

— А я вот никак не взлечу! — громко, беспомощно раскинув руки, сказала Агния и горько рассмеялась. По ее щекам катились слезы.