О Пушкине написано так много, что и добавить к написанному уже нечего — пересказывать в сто первый раз биографию русского гения или восхищаться изящной простотой его стиха значило бы утомлять собеседника или читателя. Опровергать хулу, возводимую на Пушкина уже в наши дни, и вовсе занятие неблагодарное, к тому же получившее заранее отповедь самого Пушкина: «Толпа <...> в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе».

Но Пушкин — так или иначе, в стихах ли, в прозе, в письмах или заметках — высказывался по самому широкому кругу вопросов, оставив свои суждения на все случаи жизни и на все времена. Творчество, искусство, политика, любовь, свобода... Неутомимый мыслитель, Пушкин современен и по сей день. Его взгляды на историю, на человеческие взаимоотношения не просто близки и понятны России XXI века, они нужны как духовный, эстетический ориентир.

Но что для каждого из нас значит Пушкин? Стихи и сказки? Человеческий идеал? А может быть, каждому Пушкин поведал что-то свое, внушил какую-то особенную мысль? Что больше ценит современный читатель — гений, талант, мастерство? Гений слышит то, что недоступно большинству. Музыка сфер или зов мироздания — звуки эти воспринимаются не ухом, гений обладает особым органом восприятия. Услышанный призыв он обращает в привычные формы. Для создания формы необходим дар или талант — сила, облекающая голос мироздания в земную плоть, придающая понятные очертания неведомому голосу. И тем прекраснее, тем безукоризненнее эти очертания, чем сильнее и крепче мастерство творца.

Как истинный гений, слышал недоступные простым смертным звуки Пушкин. Как подлинный талант, он облекал эти звуки в гармоничную форму. Как непревзойденный виртуоз, доводил форму до совершенства. И всякий, кто соприкасается с творчеством Пушкина, может испытать восхищение как перед чуткостью гения, так и перед мощью таланта или отточенностью мастерства. Но так или иначе, все созданное Пушкиным живет в каждом, для кого русский язык родной. Пушкин не просто наш великий соотечественник. Он стоит особняком, но в то же время близок любому из нас. И когда мы говорим «Россия», то среди прочего имеем в виду и Пушкина.

Как-то само вошло в русскую жизнь, что Пушкин стал всеобщим учителем, что в самых разных случаях мы обращаемся к Пушкину за наставлением и советом. То и дело мы прибегаем к его словам, чтобы выразить восторг, печаль или гнев. Владислав Ходасевич когда-то предрекал, что в надвигающемся мраке мы будем аукаться, перекликаться именем Пушкина. Так и вышло.

Зайдет ли речь о Кавказе, об Украине, об истории России или о Европе и либералах «местного розлива», мы неизменно возвращаемся к Пушкину, вспоминаем его строки. А что уж говорить о чувствах или о красоте! Нет никаких сомнений, что в солнечный морозный день миллионы голосов произносят одни и те же слова. Равно как и при сильном снегопаде и ветре или осенью, любуясь на леса, одетые «в багрец и в золото». А что мы восклицаем летом, измученные зноем, пылью и надоедливыми насекомыми?.. Да что там снегопад, что леса! Даже оказавшись за границей, обращаешься к Пушкину. Заслышав, например, в аэропорту Афин или Пафоса греческую речь, первое, что вспоминаешь, это пушкинское:

Слышу умолкнувший звук
             божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую
                                    смущенной душой.

Мы не задумываемся об этом, но Пушкин везде и постоянно с нами. Он так прочно вошел в нашу жизнь, что представить себе Россию без Пушкина просто невозможно. И если вдруг наступят времена, когда имя Пушкина будет предано забвению, а в России не найдется и двух человек, аукающихся именем русского гения, это будет уже не Россия.

Сложно вообразить, что когда-то не было Пушкина и наши соотечественники не знали строк:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем...
 

Это кажется странным, почти невозможным. Но в этом и нет ничего удивительного. Человек, подобный Пушкину, не мог появиться в России раньше — его время еще не настало. Есть великие правители — созидатели и преобразователи, собиратели земель и устроители быта. Но они приходят, когда наступает их час. Петр I не мог появиться во времена Смуты, точно так же как Ленин — в екатерининскую эпоху. Пушкин стал устроителем национального бытия, созерцая и соединяя духовное содержание как русской истории, так и каждодневной российской жизни. Творчество его было служением, миссией, собиранием духовных земель русского народа и — шире — народов России. Потому и неотделим он от каждого из нас, что стал выразителем самой сущности России, ее духа, ее силы и слабости, ее истории и чаяний. Пушкин стал голосом России, можно сказать, что до его появления Россия была немой. Да, ко времени его явления Россия обрела плоть и даже крепкие кулаки. Но голос ее не был слышен, он еще только пробивался. И лишь с пришествия Пушкина этот голос окреп и зазвучал.

Оттого-то и вспоминаются его строки даже и тем, кто не учил нарочно его стихов, а только однажды их слышал. Эти строки запоминаются сами, потому что в них звучит то, что все мы видим и чувствуем. Пушкин просто подсказывает слова, готовые сорваться с языка. Булгаковский Рюхин недоумевал: «...Что-нибудь особенное есть в этих словах: “Буря мглою...”? Не понимаю!.. <...>... стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...» Да, ничего мудреного, ничего особенного нет в этих словах. Кроме разве удивительной, почти интуитивной точности, подсказанной способностью слышать то, чего не слышат другие, когда в завывании и плаче бури, в вихрях русской зимы различает поэт русские слова.

В Пушкине соединились глубокий ум и артистизм, поэтический дар и чувство меры, художественный вкус и сильная интуиция. Ему были присущи ребячливая шаловливость и подлинное мужество, искренность, доброта и щедрость, при этом он обладал внутренней свободой и душевным благородством. Его ум восхищал современников. Жуковский уверял, что ум Пушкина созрел гораздо раньше его дарования. Будучи двадцати трех лет от роду, он в письме младшему брату Льву подавал советы, как вести себя с людьми, обнаруживая в этих советах глубокое понимание человеческой психологии и знание жизни. Такие суждения пристали скорее человеку умудренному и пожившему, но никак не юноше. Во всю жизнь Пушкин оставался знатоком человеческой души, видя людей насквозь и безошибочно определяя, кто из них чего стоит, но сохраняя при этом детскую чистоту, искренность и даже наивность.

Император Николай Павлович отзывался о нем как об умнейшем человеке в России, а фрейлина Смирнова-Россет писала, что никого не знала умнее Пушкина. Жуковский доверял его памяти как критерию художественности. Так, если Пушкин забывал что-то из стихов, написанных Жуковским, можно было смело утверждать, что забытое было нехорошо и требовало доработки.

Пушкин был наделен способностью видеть главное, постигать суть явлений и вещей. Это был ум, граничащий с ясновидением. К тому же ум, которому было внятно все или, по слову другого поэта,

...и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
<...> и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
 

Мицкевич записал о Пушкине, что тот изумлял собеседников живостью, тонкостью и ясностью ума, а также необыкновенной памятью, верными суждениями, превосходным вкусом. Обо всем он судил здраво и точно, а «когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентских прений». По мнению Мицкевича, никто не смог бы заменить Пушкина, ибо только однажды в стране может появиться человек, соединяющий различные и даже исключающие друг друга качества. Таким человеком для России и стал Пушкин.

Как любой смертный, он был знаком со страстями и не избежал соблазнов, что позволяет по сей день обвинять его в каких-то излишествах. Но целостная и чистая натура поэта, преодолев соблазны и облагородив страсти, явила упорядоченность, мудрость и красоту душевную. Слова Гоголя «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» следует понимать как утверждение, что Пушкин указал русскому человеку, к чему тот призван, что в нем заложено и на какую высоту может подняться он, следуя за Пушкиным.

* * *

Пушкин явился в стране, мятущейся со времен Петра Великого между собственным и европейским жизнеустройством. Мятущейся и все никак — а пожалуй что и до сих пор — не могущей решить для себя: так что же все-таки лучше и полезнее, что следует принять и от чего отказаться. Пушкин не ответил на эти вопросы, нет. Но он рассказал России о России; своим соплеменникам, которые и говорить-то по-русски забыли, он открыл богатства и прелесть родного языка, поведал о русских преданиях и русской старине. Это он, вопреки многим тогда, заявил, что «гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».

Пушкин впервые ввел в мировую литературу русский характер, весь мир, таким образом, познакомив с соотчичами, представив их, не унижая (как делают обыкновенно современные либеральные литераторы) и не приукрашивая (как писатели-патриоты). Пушкин обрисовал разницу, существующую между Россией и Европой, показав, что это два совершенно разных мира, обрисовав иоанновского и прометеевского человека. Но опять же никого при этом не унижая и ничего не приукрашивая. Так появились Алеко и Онегин, Татьяна Ларина и Маша Троекурова, Алексей Швабрин и Сильвио, Лиза Берестова и Маша Миронова, графиня Анна Федотовна Томская и Емельян Пугачев и множество других образов русских людей, верно схваченных, филигранно обрисованных, превосходно объясняющих все странности и особенности русской жизни. Примером тому мог бы послужить один «Евгений Онегин», о котором Достоевский отозвался как о воплощении настоящей русской жизни, воплощении «с такою творческою силою и с такою законченностью, какой не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй».

Объехав Россию, не понаслышке зная жизнь ее народов, Пушкин в произведениях и суждениях своих явил пример настоящего патриотизма. Не «квасного», фанатичного, непонятно на чем основанного, а потому вызывающего раздражение, шаткого и не имеющего порой отношения к действительности. Но подлинного патриотизма, зиждущегося на знании своей страны, своего народа и родной истории, на восприятии Отечества как явления сакрального. Именно поэтому даже резкие суждения Пушкина о России лишены неприятия или презрения.

В наше время слово «патриотизм» воспринимается многими едва ли не как ругательство. Даже произносить его «передовая общественность» старается не иначе как с искажениями: «пуцриотизм», «патриотизьмь» и прочее в том же роде. Особенно же забавно это звучит из уст борцов с режимом. Ведь под «патриотизмом» понимается не что иное, как любовь к Отечеству и желание ему блага. В таком случае очевидно, что тот, для кого «патриотизм» смешон, Отечество не любит и блага ему не желает. А стало быть, борясь с режимом, преследует цели смутные и, по всей видимости, своекорыстные. Впрочем, во времена, когда Родину принято выбирать как породистую собаку, все это неудивительно.

Пушкин рассуждал иначе: «...я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератор — я раздражен, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». В этих давно и хорошо известных всем словах заключена, пожалуй, формула патриотизма. В этих словах ум, искренность и благородство — все то, чего так не хватает сегодня.

Вторая библейская заповедь гласит: «Не сотвори себе кумира...» Но люди склонны создавать кумиров не только из золота или дерева. Любая самая прекрасная идея может стать кумиром, вокруг которого будут сбиваться в толпы фанатики, ненавидящие придуманных врагов и готовые на борьбу с ними. Никогда и ни в чем Пушкин не был фанатиком, явив, напротив того, пример трезвого и глубокого, пытливого и острого ума. Того русского ума, что с неподдельным интересом воспринимает весь мир, с умилением любуется им и пытается понять его, созерцая. Пушкин и сам стал ярчайшим образцом того самого иоанновского человека, воспринимающего мироздание не как хаос, нуждающийся в организации, а как гармонию; человека, стремящегося к примирению и правде. Как подтверждение тому — обращение Пушкина к иноземным сюжетам, достоверное изображение чужой жизни. Но даже здесь Пушкин обнаруживает сугубо русскую черту, подмеченную затем Достоевским: «всемирную отзывчивость». Эту особенность Достоевский считал национальной, а потому и называл Пушкина «народным поэтом»: «...не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном...»

Эту силу перевоплощения, этот пушкинский артистизм отмечал раньше и Белинский, уверяя, что в нем и состоит тайна «пафоса всей поэзии Пушкина», что в Пушкине следует видеть прежде всего художника, «вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему». Но Достоевский считал пушкинскую способность к перевоплощению, к интуитивному познанию неизведанного, ту самую «всемирную отзывчивость» национальной чертой, наиболее ярко воплотившейся в гениальном поэте. Можно сказать, что Достоевскому вторил позже Блок в приведенной выше цитате из «Скифов».

Впрочем, правота этих суждений поверяется практикой. Напрасно искать в зарубежной литературе достоверного, правдивого, психологически точного произведения о России. Получается, как правило, то, что принято называть «развесистой клюквой». В то же время русская литература не раз успешно справлялась с аналогичной задачей. Помимо «Маленьких трагедий» или «Египетских ночей» Пушкина, вспомним хотя бы роман Брюсова «Огненный ангел». «Я не верю в русское происхождение автора романа, — писал критик «Berliner-Lokal-Anzeiger» (1910), — ибо такое знание этой части нашей истории едва ли допустимо у иностранца». Примерно о том же писал критик «Baseler Nachrichten» (1909).

Речь, заметим, идет не об исключительности какой-то нации, а всего о национальных чертах. Нет ничего обидного в том, что русские не обладают немецкой пунктуальностью, а немцы — той самой русской «всемирной отзывчивостью». Пушкин и сам писал о национальном своеобразии: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенное лицо <...>. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». При этом Пушкин не был каким-то оголтелым ксенофобом, ненавидящим все чужое. Разница, отличия между народами вызывали его исследовательский интерес. Он не просто чувствовал и понимал дух другого народа, в «Пиковой даме» он сравнил и сопоставил носителей разного духа. Кстати, тема эта — Россия и Запад — не раз потом возникала в русской литературе. Вспомним хотя бы Достоевского, Гончарова, Лескова...

В «Пиковой даме» Пушкин сталкивает русский и западный миры и показывает, что получается из этого столкновения. Русский мир олицетворяют в повести Павел Томский, графиня Анна Федотовна, ее воспитанница Лизавета Ивановна; западный — Германн, о котором сказано, что он инженер, немец и похож на Наполеона. «Германн — немец...» — говорит Томский. Но по замыслу Пушкина, Германн не просто немец, он олицетворяет западный, романо-германский мир. Ведь неспроста этнический немец «удивительно напоминал» портрет корсиканца, ставшего императором Франции.

Пушкину одной только фразой удалось выразить и цель западного человека, и средства к достижению этой цели, и разницу между русским человеком и западным. «Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» — говорит себе Германн, размышляя о трех чудесных картах. Германн — представитель Запада — мечтает о покое и независимости, для этого ему нужен капитал, желательно втрое или даже всемеро больший, чем уже есть. Германн знает: чтобы утроить или усемерить свой капитал, ему необходимо быть последовательно расчетливым, умеренным и трудолюбивым. Но, насмотревшись в России на русских, которые проигрывают в одночасье огромные состояния или выигрывают то, о чем вчера и не думали, Германн оказывается на распутье. Он перед выбором: продолжать и дальше быть расчетливым, умеренным и трудолюбивым и тогда, возможно, к старости достичь покоя и независимости посредством увеличения капитала — или рискнуть, доверившись случаю, и попробовать в одночасье выиграть у судьбы все, то есть поступить так, как поступают русские. Но обмануть судьбу не получается. Германн, в самом буквальном смысле поставив на карту все, не учел одной мелочи: играя с судьбой, ни Томский, ни Нарумов не мечтают о покое и независимости. Их игра происходит ради самой игры, ради удачи, случая. Мысль о том, что жажда риска, стремление переменить в одночасье судьбу — черта сугубо русская, проводил впоследствии и Достоевский. Кстати и вопрошая: «Неизвестно еще, что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления».

Судьба позволила Германну утроить и усемерить свой капитал, когда тройка и семерка выиграли ему по талье. Но обрести покой и независимость, надеясь на удачу и случай, — это значило бы совместить несовместимое, и удайся Германну эта авантюра, можно было бы говорить о преодолении пропасти между Россией и Западом. Но когда пиковая дама вдруг подмигнула Германну и Германн понял, что судьба смеется над ним, стало очевидным, что покой и независимость нельзя обрести разом и вдруг, точно так же как нельзя быть идеалистом, оставаясь расчетливым и умеренным. Германн, будучи типичным представителем Запада, попробовал стать русским, но этот эксперимент провалился. На примере Германна Пушкин подтвердил справедливость русской поговорки: «Что русскому хорошо, то немцу — смерть».

О взаимоотношениях русского человека и случая писал Ю.М. Лотман, отмечавший, что «начиная с петровской реформы жизнь русского образованного общества развивалась в двух планах: умственное, философское развитие шло в русле и теме европейского движения, а социально-политическая основа общества изменялась замедленно и в соответствии с другими закономерностями. Это приводило к резкому увеличению роли случайности в историческом движении. Каждый фактор из одного ряда с точки зрения другого был внезакономерен, случаен, а постоянное взаимное вторжение этих рядов приводило к той скачкообразности, кажущейся необусловленности событий, которая заставляла современников целые аспекты русской жизни объявлять “неорганичными”, призрачными, несуществующими». Жизнь российского государства, российского общества была (да, признаться, и остается) устроена таким образом, что слишком многое в ней зависело от случая, от везения, от счастья. Вспомним и рассуждения Ключевского о характере великоросса: «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит, подчас очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось». Пушкин отмечал влияние на национальный характер климата, образа правления и веры. Что ж, прибавим и религиозное отличие от Запада, ведь православное вероучение никогда не провозглашало успех, достижимый трудом и расчетом, мерой богоугодности. Гораздо более важным представлялось противоположное — удаление от земной привязанности и суеты, избавление души, по слову Григория Паламы, «от всяких вещественных оков».

В результате влияния всех этих обстоятельств — климатических, культурно-исторических — сложился характер своеобразный. Характер человека, где-то глубоко в подсознании которого закрепилось убеждение, что путь к счастью пролегает не через «расчет и умеренность», а через везение, случай или удачно сложившиеся обстоятельства. А само счастье — явление настолько зыбкое, что и хвататься за него не стоит. Русская жизнь разительно отличалась от европейской, отличается и по сей день. Все те же разноголосица и противоречия на каждом шагу, или, по слову Лотмана, целое, моделируемое «с помощью четких и умопостигаемых моделей, но в реальной жизни являющее лик хаоса, торжества случайностей». Еще короче сказал об этом В.С. Черномырдин: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Уместно будет вспомнить и всем хорошо знакомые тютчевские строки:

...Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить...
 

Между тем и сегодня Россия сама себя не понимает, многие соотечественники ненавидят страну и народ, все ждут, когда же наконец превратится Россия хотя бы в подобие Европы, и презирают русских за неспособность стать немцами. А ведь уже Пушкин понял и показал в «Пиковой даме»: подобные метаморфозы безболезненно не проходят.

Главные герои повести появляются на первых страницах. И читатель узнает, что «Германн — немец; он расчетлив, вот и все», что графиня Анна Федотовна Томская лет шестьдесят тому назад была в Париже, где и узнала тайну трех карт.

Перед нами немец в России и русская графиня во Франции. Пушкин подчеркивает это, называя Германна немцем, а графиню — «la Venus moscovite» («московская Венера»). Анна Федотовна, оказавшись на Западе, попала в затруднительное положение благодаря собственной непрактичности и азарту. Спасло ее чудо, то есть явление иррационального порядка, близкого ей по духу как носительнице иррационального начала, представительнице мира, где правит случай. В конце повести мертвая графиня является Германну «против своей воли», но опять же представляя иррациональную силу.

Германн, напротив, олицетворяет рациональное начало. Он не признает случай как таковой. Когда Томский заканчивает рассказ о трех картах, кто-то из гостей восклицает: «Случай!» Но Германн, словно отрицая саму возможность случая, отзывается: «Сказка!» Подобно Анне Федотовне, Германн тоже оказывается в чуждом ему мире, он не похож на других офицеров, о чем сам же и сообщает охотно: «Игра занимает меня сильно <...> но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее».

Появление Германна в повести всякий раз связано с противопоставлением случая и расчета. Даже решив отдаться на волю случая — сделаться на время русским, — Германн не оставляет расчета. Кроме графини, Германн появляется в паре с Лизаветой Ивановной. И здесь действует он по расчету против спонтанного и во многом случайного чувства Лизаветы Ивановны. Узнав о его расчете, о том, что «эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги, — вот чего алкала его душа!», Лизавета Ивановна говорит Германну: «Вы чудовище!» Но он невпопад отвечает: «Я не хотел ее смерти <...> пистолет мой не заряжен», — обнаруживая тем самым полное непонимание своей vis-à-vis, пропасть, которая их разделяет. В церкви на отпевании, когда Германн подходит к мертвой графине, ему вдруг кажется, что «мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». Германн отступил в страхе и упал. Сближение с миром случая, попытка проникнуть в этот мир с целью подчинить его своей воле заканчивается для Германна неудачно — буквальным падением. В конце концов случай, в лице уже мертвой графини, сам явился к Германну, и Германн не выдержал этой встречи. Германн мечтает утроить, усемерить свой капитал за счет случая. Ну что ж, случай дарит ему шанс: тройка, семерка и туз должны выиграть Германну сряду. Ведь утроив и усемерив капитал, Германн рассчитывал попасть не иначе как в тузы. Но вместо этого попадает в сумасшедший дом. Думая, что играет (в карты, графиней, Лизаветой Ивановной), Германн сам делается игрушкой случая: если бы он случайно не обдернулся, все пошло бы иначе.

Отчасти здесь угадывается встреча двух миров, произошедшая на памяти Пушкина, — неспроста Германн похож на Наполеона. Отчасти Пушкин выступил пророком, предугадав события, наступившие только спустя сто лет, когда новый Германн вновь пожаловал пытать счастья в России, желая утроить и усемерить свой капитал, что закончилось для него столь же печально, как и для пушкинского героя. С точки зрения обобщения Пушкин показал давние и неизбывные взаимоотношения России и Запада.

Но конечно, «Пиковая дама» и вообще творчество Пушкина не связано исключительно с национальным вопросом. Гениальность Пушкина выразилась, в частности, в способности видеть и целое, и его разрозненные куски, показывать несовместимые предметы частями единого. По мнению Лотмана, эта способность делает «произведения Пушкина не только фактом истории искусства, но и этапами развития человеческой мысли». Пушкин дал русской литературе импульс к самопознанию, вернее, определил назначение русской литературы как средство осмысления русской действительности. Родившись и живя в стране, которая уже традиционно сама себя не понимает, он сумел и понять, и выразить это понимание, став основоположником национальной художественной антропологии. Так в русской литературе появился человек ищущий, скучающий, любящий, бунтующий, мыслящий, сомневающийся. И вслед за героями Пушкина стали появляться тургеневские барышни, толстовские мыслители, лесковские чудаки, чеховские слабаки.

А что касается простого русского человека, не отслеживающего «этапы развития человеческой мысли», то Пушкин и здесь все предугадал:

...И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой
                                                  пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я
                                                         свободу
И милость к падшим призывал...
 

Да, для каждого в России Пушкин стал родным и любезным, потому что как никто другой он понял свой народ, воплотив в себе лучшее, что есть в народе, — язык, нрав, душу. Вот почему все, что связано с Пушкиным, имеет особенное значение, а дни его рождения и смерти вспоминаются в России как особые дни.

* * *

Пушкин жил среди простого народа, он много ездил по России, собирал воспоминания о Пугачеве, интересовался обычаями и бытом самых разных народностей и сословий. В архивах он изучал историю России, намереваясь серьезно заниматься исследовательской работой. Поругивая порой отечество, он признавал, что его история «требует другой мысли, другой формулы», нежели история западных стран, что никогда Россия «ничего не имела общего с остальною Европой», а потому нелепо ждать от России, чтобы она стала Францией, бесплодно ругать Россию за непохожесть на Германию. Невозможно, добавили бы мы сегодня, перекроить Россию под Соединенные Штаты Америки и при этом не лишить страну и народ собственного лица и не обречь на вечное следование в кильватере «мирового лидера».

Да, незадолго до смерти, в 1836 году, Пушкин воскликнул: «...черт догадал меня родиться в России с душою и талантом». Но в том же году он написал: «...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». И тогда же: «Нет убедительности в поношениях, как нет истины, где нет любви». Любовь, понимание и приятие взаимосвязаны и взаимозависимы. Любовь — к отдельному существу, к народу, к стране — невозможна без понимания и приятия. Точно так же как понимание невозможно без приятия и любви, а приятие — без любви и понимания. Пушкин не просто любил свое Отечество, о чем писал и говорил неоднократно. Он понял и принял его, даже и в этом став примером для современников и потомков.

Но пример его простирается шире любви к Отечеству. На фоне пушкинских размышлений какими смешными, жалкими, приземленными кажутся современные разговоры о свободе, когда приводится в пример Америка — якобы самая свободная страна! Свобода по Пушкину — это широта души и созерцательность, это творчество и дерзновение, это любознательность и способность вместить в себя весь мир, восхищаясь красотой и гармонией, это независимость от благ земных и от сильных мира сего, это дар к одухотворению любого делания, это, наконец, власть над самим собой и воспитанное в себе чувство меры.

Пушкин и сам был таков. Сосредоточив в себе лучшие проявления русского духа, он заключил их в слова, облек в исполненную гармонии форму и щедро рассыпал перед своими потомками. Голос России и пророк ее народа, Пушкин возвестил о постижении русского человека, его истории и предназначения, помог русскому человеку познать себя и поверить в себя. Его наследие способно не только подарить эстетическую радость, но и наставить, поддержать, просветить и просветлить.

* * *

День русского языка недаром связан с именем А.С. Пушкина и отмечается в день рождения поэта. Ведь Пушкин не просто великий поэт и прозаик, но и создатель русского литературного языка. Тот язык, на котором писал Пушкин, по сей день понятен и общеупотребим; установленные Пушкиным нормы определили дельнейшее развитие русского художественного слова. «Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка» — можно сказать, что эти слова стали девизом самого Пушкина, соединившего разговорную речь с существующим книжным языком и языком народной словесности. Пушкин, обращаясь к собратьям по перу, призывал учиться народной речи, оживлять свое творчество разговорными оборотами, но при этом сохранять, не отрекаться от того, что приобретено языком на протяжении веков.

Язык поэта тем и богат, что гармонично объединил высокий штиль и просторечие, выражения книжные и повседневные. По мысли Пушкина, иначе как вобрав и соединив самые пестрые оттенки и полутона родной речи, невозможно в литературе передать жизненную непредсказуемость, множество психологических особенностей, разнообразные ситуации. Внутренняя свобода, присущая гению Пушкина, позволила поэту перешагнуть через требования жанров, преодолеть условности, ослушаться мнения критиков и наделить каждый изображаемый предмет или характер особенными языковыми красками, а слово — магическими свойствами оживлять любое описание.

Пушкин первым в русской литературе овладел словом настолько, что уподобил писательство актерскому мастерству, требующему не просто рассказывать или описывать персонажей, но и играть каждого из них — чувствовать так, как чувствуют они, говорить их языком, руководствоваться их логикой и мотивами, смотреть на мир их глазами.

Возможно, именно природный артистизм, способность к эмпатии, то есть способность поставить себя на место другого человека, вжиться в любой образ, и позволили Пушкину отказаться от принятых литературных норм и расширить языковые границы, по сути же — создать новый литературный язык, качественно новую литературу. Белинский, рассуждая о творчестве, призывал искать ключ «к тайне личности и поэзии поэта». Сила, подвигающая к творчеству, у каждого своя. Понять, определить эту силу или пафос — значит понять художника. Так, Шекспир для Белинского — прежде всего «глубокий сердцеведец». В Байроне поражает «титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей». Гёте выступает как «поэтически созерцающий мыслитель». Но Пушкин — в первую очередь художник, «призванный для искусства как для искусства». Стих его главным образом поэтический, художественный, артистический стих, отличающийся пластикой, игрой, изящной простотой, что связано с несравненным владением языком. «Все акустическое богатство, — восторгался Белинский, — вся сила русского языка явились в нем (стихе. — С.З.) в удивительной полноте; он нежен, сладостен, мягок, как ропот волны, тягуч и густ, как смола, ярок, как молния, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифма, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения».

Артистическое владение русским языком позволяло Пушкину перевоплощаться из русского поэта в испанского повесу, британского священника, молодую цыганку или старого еврейского ростовщика. Эта способность перевоплощаться языковыми средствами, не раз уже отмеченная, не перестает удивлять всех, кто соприкасается с творчеством Пушкина. Умение по-русски говорить как испанец, думать как еврей или петь как англичанка обусловлено не только той самой русской всечеловечностью, о которой говорил Достоевский, но и пушкинским исключительным чувством языка, тем необходимым качеством для любого литератора, которое отчего-то перестало цениться со временем.

Современная русская литература создается зачастую людьми, лишенными этого чувства, не владеющими русским языком не только с пушкинским артистизмом или виртуозностью, но и вообще слабо им владеющими. Такая литература уже не способна вызвать восторг, который испытывал Белинский. Помимо всего прочего, она оказывается куцей, безликой, лишенной существенной своей части. Отказ от пушкинской традиции, от развития пушкинских идей и оставленных им наработок мог бы стать плодотворным или хотя бы безболезненным только в случае противопоставления конгениальной идеи. Но ничего похожего не произошло. Особенности русского языка, его гибкость, а временами — прихотливость и коварство, делают русскую литературу лингвозависимой. Могут появляться разные жанры и направления, но отказ от пушкинского принципа всестороннего владения языком, ничего, кроме вреда, русской литературе не приносит, превращая изящную словесность в убогую, косноязычную писанину.

Пушкин не просто сумел осуществить синтез разных форм русского языка. Он последовательно и настойчиво выступал за простоту, точность, ясность и в то же время за языковое разнообразие, отвергая салонность, вычурность, а равно и предпочтение сверх меры иностранных слов русским. «Не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням, — призывал он. — Они говорят удивительно чистым и правильным языком». Воспринимая язык как культурное достояние, как национальное богатство, Пушкин с неизменным интересом исследовал язык предшественников и современников, размышлял о том, каким надлежит быть русскому языку, о его судьбе и свойствах.

И о том, что литература — это не столько изложенный сюжет, сколько язык, написано Пушкиным немало. Причем не просто правильный и красивый язык, но еще и точно подобранный по случаю, в соответствии с темой или сюжетом. Так, Пушкин показывает, что «иногда ужас выражается смехом», на примере переводов Хебеля, баллад Катенина или шекспировского «Гамлета», где «сцена тени <...> вся писана шутливым слогом, даже низким, но волос становится дыбом от Гамлетовых шуток». Умение найти нужные слова и расставить их в нужном порядке, умение выбрать эпитет и подходящий под описание тон Пушкин называл «чувством соразмерности и сообразности». Сам он обладал этой способностью как никто другой. Известно, что Л.Н. Толстой поражался тому, с каким трудом и упорством Пушкин работал над словом, как долго и тщательно подбирал нужный эпитет: «Мы читаем у Пушкина стихи такие гладкие, такие простые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую форму. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко». Пушкинская кропотливость, въедливость или даже дотошность, с какими он относился к выбору слова, действительно поражают. Это видно, например, из писем друзьям, чьи стихи он подробно разбирает и дает советы, настаивая, как и всегда, на предельной точности, простоте и краткости. Впоследствии об этой пушкинской придирчивости и требовательности отзывались многие. Гоголь уверял, что «никто из наших поэтов не был еще так скуп на слова и выражения, как Пушкин, так не смотрел осторожно за самим собой, чтобы не сказать неумеренного и лишнего, пугаясь приторности того и другого <...> Какая точность во всяком слове! Какая значительность всякого выражения! Как все округлено, окончено и замкнуто!»

Белинский считал, что из русского языка Пушкин сотворил чудо. А всякое слово Пушкина смело и оригинально, резко точно и математически определено. Смелость Пушкина Белинский подтверждает неоконченной поэмой «Вадим», где Пушкин использует слово «тын», до той поры совершенно невозможное и едва ли не неприличное для русской литературы. Этот «тын», взятый «прямо из мира славянской и новгородской жизни», поразил Белинского даже не смелостью, а «поэтическим инстинктом поэта». Или, сказали бы мы сегодня, непревзойденным чувством слова и полной внутренней свободой.

Смелость Пушкина, как и любая другая смелость, вызывала, конечно, нападки и насмешки. Трудно сегодня представить, что употребление в литературе таких слов, как «тын», «корова», «кружка», могло вызывать возмущение и обвинения в безвкусии. Но Пушкину приходилось отбиваться от критиков его нововведений. Причем ответы критикам, полемические замечания он порой помещал в свои произведения — взять хотя бы роман в стихах «Евгений Онегин»:

...Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном...
 

Но и для современной русской литературы замечания Пушкина о языке не утратили своего значения. Напротив, претензии к сегодняшним литераторам, да и к критикам-аллилуйщикам, связаны в первую очередь со слабым владением и небрежением русским языком, с отсутствием у многих чувства слова, с манкированием словом как материалом, из которого создается литература. Художественному языку уделяется критикой все меньше внимания. Говорить же об артистизме и виртуозности, о соразмерности и сообразности применительно к языку современной литературы и вовсе представляется неуместным. Гонимый за пределами Отечества, оскверняемый и попираемый на Родине, русский язык переживает не лучшие времена. И поэтому пушкинское наследие, да и сама личность Пушкина приобретают сегодня особенное значение.

Всем памятно стихотворение в прозе Тургенева «Русский язык», в котором писатель признается в любви к родному языку, называя его поддержкой и опорой «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий». Но, продолжая мысль Тургенева, можно сказать, что такой же опорой для русского человека может стать Пушкин. Именно во дни сомнений и тягостных раздумий вспомните о Пушкине, задайтесь вопросом: а как бы он поступил, что говорил он и думал в таких же обстоятельствах? И многое прояснится и станет понятным, что-то покажется простым и незначительным, а что-то, напротив, существенным и важным.