Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Приезжий

Павел Велкин (Давыдов) родился в 1954 году в Москве. Окончил Московский институт химического машиностроения и трехгодичные курсы японского языка (техперевод).
Работал в ТЦ «Останкино», по­том во ВНИИхолодмаше, в Треть­яковской галерее. С 1990 года начал пробовать себя в журналистике, позже стал репортером отдела культуры еженедельника «КоммерсантЪ». Затем работал в разных изданиях и проектах, наиболее известные из которых рекламное агентство «Знак», первый мужской глянец «Медведь», журналы «Мир и дом», «Столичный стиль» и «Вояж». В настоящее время — главспец в ФИЦ «Информатика и управление» РАН (по штатному расписанию), а по факту — литред академического рецензируемого ежеквартального журнала «Информационные технологии и вычислительные системы».

Вот, я не словесен...
Исход 4, 30

Малолитражка взлетала на пригорки, неся пассажиров по бесконечной анфиладе среднерусских видов. Пологие холмы медленно поворачивались и, отступая друг от друга, неспешно расстилали свои золотые и серебристо-зеленые покровы. Множество оттенков менялось от поля к полю, оживляя плавные склоны живописными пятнами. Даже яркость соседних полей не была одинаковой и нарастала по прихоти нежащихся в теплом небе ленивых облачков, причудливо дробящих солнечный свет на широких, плавных пространствах, то вдруг заливая расплавленным золотом край дальнего пшеничного поля, то сгущая и без того темную зелень лощины или неуловимо разделяя один цвет на близкие тона. Высокое летнее небо нежно прикрывало синевой кудрявые головки облачков и, поддавшись очарованию их игры с солнечным светом, незаметно смягчало краски у самой линии низкого горизонта.

После ста километров пути взгляд привык к изысканному богатству красок на гигантском полотне полей, проплывающих за окошком.


Сад

Наш двор как сад.
С.Г. Бархударов, С.Е. Крючков. Учебник русского языка. Часть 2

Теперь это был старый сад. Да и садом его уже нельзя было назвать: с десяток сучковатых, разветвленных почти у самой земли деревьев за много лет переросли хату и своими скудеющими кронами образовали высокий навес над кривыми подпорками стволов, между которыми лежали чугунки, корыта и тянулись веревки с бельем. Через поредевшую листву уже легко проливал самый недолгий дождик, но почти не просвечивало яркое летнее солнце, и голая черная земля под деревьями всегда была влажной и упругой. Теперь это был двор.

Выходящее угловое окошко всегда открывалось в сырую тень и приносило в комнату звуки и запахи двора. Человек сидел за столом и жалел, что не знал этот двор садом. Время от времени во дворе слышался шлепок упавшего яблока. При легком ветерке шлепки становились чаще, а во время дождя яблоки бились о мокрую землю с тоскливым постоянством. Каждый новый шлепок тукал какой-то едва уловимой жалостью. В непогоду эта подергивающая жалость сливалась с затяжным дождливым настроением и превращалась в смутную неотвязную грусть. Человек сидел за столом и, глядя во двор, грустил о себе и деревьях. А яблони стояли, не ведая, что делается на земле, и, развалив свои старые кроны под вечным небом, покачиваясь на корявых стволах, глядели на свои родные холмы и роняли со слабеющих ветвей еще не вызревшие яблоки, обреченные на высокое, увечное падение о голую землю.

И человек понял: с этими ударами в него проникала заемная тоска по мягкому шороху спелого яблока, упавшего в высокую сухую траву.


Кошка

Вообще-то кошки в хате не было. Ее взяли напрокат на соседнем дворе, чтобы попугать одолевших домовых мышей. Клички ей никто не дал, и звали ее просто кошка. Как и все другие кошки здешней породы, она выросла мелкой, узкомордой и короткошерстной. Заметная привычка поджимать переднюю лапку и подолгу держать в таком положении напоминала заученные повадки расфуфыренных цирковых лошадок, а брюхатость и черно-белая немецкая масть делали ее похожей на маленькую корову. Наверно, бегать ей было уже тяжело. Неторопливо обойдя комнату, она остановилась у закрытой двери и в напрасном ожидании задрала свою маленькую мордку. Постояв так, она ушла под широкую лавку и легла там на деревянном полу, вывалив вбок толстый белый живот и задние лапы. Она лежала там, не обращая внимания на шум посуды и стук дверок кухонного стола, медленно смаргивала и изредка вздрагивала от своего живота. Глядя на нее, трудно было представить, что эта неповоротливая кошка два дня назад сумела взять крысу не намного меньше ее самой.

Когда люди сгрудились вокруг обеденного стола, кошка вышла на середину комнаты и просительно замерла. Она не смела мяукать: хозяева этого не любили. Есть ей давали иногда, и в основном ей приходилось кормиться собственным промыслом. По ночам она ловила по дворам мышей и крыс, но от хозяев не уходила. Этой ночью ей предстояло окоротить разгулявшихся мышей, и выпрашивать что-нибудь накануне было безнадежно. Кошка это скоро поняла и стала понуро бродить по хате. Она уходила и снова возвращалась, проходила под арками стульев, выходила на середину комнаты, часто останавливалась, приподнимая лапку, иногда приближалась к столу, но ни разу не подошла слишком близко, чтобы не быть отброшенной властной человечьей ногой. Не в силах изменить свою природу, требующую от человека или свободы, или ласки, лишенная одного и никогда не знавшая другого, она заластилась к углам и ножкам бездушной, но безопасной мебели и самозабвенно замурлыкала.

Поздно вечером человек сидел на диванчике и, рассеянно читая, подглядывал за кошкой: она так и не мяукнула ни разу за целый день. Человек заметил и то, что кошка ходит только по полу, не помышляя запрыгнуть к кому-нибудь на колени или на сиденье людей. Улучив момент, человек мягко подхватил кошку, посадил к себе и стал гладить. Она сидела послушно, не противясь, но и не мурлыча. Иногда человек клал свою ладонь на раздутое кошачье пузко и слышал возню котят. Человек знал, что их утопят. А кошка этого не знала. Она ничего не знала. Она была просто кошка.


Дороги

Чтобы оглядеть окрестности, надо было подняться по дороге за деревню, в поле, на краю которого одиноко уснул летаргическим сном новенький комбайн. Оттуда, с пересечения двух проселков, обмотавших колосящийся холм чуть ниже макушки, окрестный вид полукругом разбегался на три стороны до голубовато-дымчатого горизонта. Почти безлесная, издавна обжитая местность повсюду собиралась в мягкие складки. В зеленеющих макушках ближних холмов прятались небольшие деревеньки, а луговые склоны под ними были надсечены маленькими лощинками и перетянуты черными ленточками проселков, сползшими тут и там к подножию холмов. Ни один из проселков не удалось бы проследить от начала до конца: одни обрывались на вершинах холмов, другие — по линиям косогоров, а появившись снова, могли оказаться вовсе не теми. Все они были одинаковой ширины и совсем не имели крутых поворотов. Когда деревни и поля оживали после снежных зим и земля оказывалась едва способной удерживать на своих подъемах буксующие колеса полевой техники, заново укатывались свежие проселки, не всегда оказывающиеся на месте старых. Иногда они появлялись и в середине лета, и тогда, только что проложенные, они напоминали раздвоенные чернильные линии — как от разошедшихся кончиков старого ученического пера.

Рывками упадая на руль тяжелого бескрылого велосипеда, человек поднимался по черной, изъеденной ручьями, замусоренной деревенской дороге вдоль дворов, обнесенных изгородями из подручного хлама. За комбайном он слез с велосипеда и огляделся вокруг. У вершины холма дорога, по которой он ехал, сломавшись о другую, отворачивала в сторону, спускалась по косогору и оврагом возвращалась к побитому железному мостику, почти лежащему на маленькой темноводной речке. За ней бестолково разбрелась перспективная деревня, отмеченная дурной печатью центральной усадьбы и сухой красной болячкой развалившейся столетней церкви. Человек только что приехал оттуда и не хотел сразу возвращаться. Он выбрал новую дорогу и посмотрел на дальние холмы. Проселки на них поднимались и опускались, перекрещивались и шли параллельно. Они перепутывались, как нарисованные нитки в детской угадайке с Мурзилкой, которую разглядываешь, — когда еще слишком мал, чтобы сразу угадать ответ, — и ведешь по рисунку пальцем. И человек покатил вперед, думая о том, что и на велосипеде, и в угадайке, и в жизни либо стоишь в растерянности, либо двигаешься наугад.


Овраг

Второе, дальнее поле было распахано до угольной черноты, и когда множество потревоженных грачей, с минуту покружась, вновь рассаживались по комкастым бороздам, их невозможно было различить. Издали казалось, будто порыв ветра приподнял с поля горсть золы. Бархатная чернота ледником сползала с недалекой вспученной линии горизонта к крутому сырому оврагу, раздвинувшему две деревни. Низом, под сочной зеленью, полз ручеек, а чуть выше, по извилистой луговой низине, бежала узкая тропинка. Там, где она уходила вниз и жалась к ручейку, раскрывалось к реке симметричное, как пролом в крепостном валу, устье. Ни одна стежка не отделялась от тропинки в этом месте.

Уже много лет обе деревни почти не имели в овраге нужды. Иногда через устье сюда загоняли пастись деревенских коров, и под их перетирающими челюстями и узкими трамбующими копытами со склонов давно исчез высокий травостой, и почти весь овраг затянуло жестким, упругим ковриком какой-то карликовой живучей травки. Растущие по склонам деревца словно разбежались в испуге, но, быстро настигнутые, так и не успели выбежать в открытое поле и застыли то тут, то там аккуратненькими бесствольными купками, будто воткнутые чьей-то бесплотной рукой по самую крону. Только одно деревцо, одиноко стоящее на плоском дне шагах в ста от устья, не бросилось бежать вместе со всеми, а так и стояло, встречая зашедшего сюда неслучайного гостя.

Подальше от устья склоны становились положе, а по верхнему краю редкой шеренгой стояли деревца, застыв на фоне наведенного золотом голубого неба, как великолепные статуи на кровле небольшого дворца природы. Почти в середине овраг перегораживал невысокий, почти декоративный вал с узким проходом, за которым деревья равномерно распределились по всему склону, разделив его на уютные полянки-комнаты. На одной из таких полянок полулежал человек. Он смотрел на пушистый противоположный склон, поросший по низу бледноцветным разнотравьем, над которым, сбившись маленьким лесочком, что-то затевали старшие деревья, на начало оврага, лежащее пустым солнечным амфитеатром, и радовался, что не находил здесь следов людей. Теперь они не приходили сюда — было незачем. Во время войны они вырубили здесь все деревья и забыли про него. А овраг, не видя смысла оживать, тридцать лет прятался от людей под обрубками пеньков, навещаемый лишь деревенскими ребятишками, пока не проводил их в чужие края и не стал медленно возрождаться для их нечастых коротких наездов.

Человек потянулся и медленно перевалился навзничь. Не спеша он стал гонять языком странное целительное название оврага — Ал-гин, — пока его не взяло сладостное оцепенение, и тогда, глядя в бездонное, растворенное солнцем, без единой зацепочки небо, он вдруг увидел цвет собственных глаз и это небо, отраженное в них.


Крапива

Дом был выстроен недавно и своим трехоконным боком краснел на всю улицу. Но подойти к нему из-за крапивы было непросто. С виду невысокая равномерная поросль, не доходящая даже до окон, оказывалась мощной зарослью, скрывающей кювет и понижение к дому, стоящему на высоком фундаменте. У ближнего угла заросль высунула узкий шершавый язык утрамбованного строительного мусора, уходящего в зеленое ворсистое нёбо. По этому языку легко можно было перейти крапиву вброд, не оставляя за собой надломанных следов: отдельные побеги сплетались в зеленую массу только кронами, стебли же — прямые и тонкие, как у мачтовых сосен в бору, — расступались, будто пропуская сказочного царевича, и плотно смыкались за ним, в отличие от зарослей глупого репейника или лебеды, которые нельзя пройти, не смяв или не срубив их. Впрочем, и в крапиве можно было протоптать стежку: взрослые побеги были готовы послушно лечь, чтобы уже не подняться, веря в силу воспроизводства своего вида, силу, искупающую слабость своего прямостояния.

С дороги казалось, что крапива растет прямо из-под фундамента, обрастая его, как опята полюбившийся пень, однако это было обманчивое впечатление. Заросли скрывали цементную отбортовку, скрывали, не разрушая ее своими корнями и не касаясь стены, оставляя ее доступной для ветерка, сохраняя фундамент сухим и прочным и заглушая своей изумрудной тенью настырную мелкую травку, требующую солнечного света, чтобы создать рыхлую сырость вокруг себя и медленно трухлявить бревно или камень. За домом местность начинала постепенно понижаться к речке. До самых акаций, обозначающих конец участка, было царство крапивы. Человек стоял, прислонившись спиной к шершавой стене, и смотрел на прямоугольное крапивное поле. Ближние листья, зазубренные и простеганные четкими прожилками, дрожали под ветерком, будто ворсистые язычки, стараясь жгуче лизнуть человека в руку. Чуть дальше листья мельчали, наползали друг на друга — подобно фону кубистического полотна, отличаясь размером и густотой зеленого, — и наконец, у самых акаций, выравнивались в матово-зеленую рябь шевелящихся верхушек. Человек смотрел на крапиву и думал о ее чудесных сохранительных свойствах. Может быть, в этом сокрыт ее главный смысл. Может, и здесь она растет, чтобы уберечь этот опустелый дом от тлена.

Редкий дождик невидимыми пальцами заиграл по клавишам листьев неслышную мелодию. Человек очнулся и побрел туда, откуда пришел.


Омут

Вместе с мельницей на камень разобрали сарай, ближний коровник и небольшой мостик. Водяное колесо сняли, а в плотине пробили брешь. Через несколько дней вода полностью сошла, обнажив затопленный давным-давно луг. Но луг не возродился. Чуть подсохнув, он сразу же зарос крапивой, репьем и татарником, среди которых петлял бессильный ручеек. Со временем бурьян покрыл и насыпь плотины, и разрытые фундаменты, и подъездную дорогу, основательно сгладив неровности местности и спрятав следы ломовой работы человека от него самого. Разросшиеся с годами ветлы, осины и тополя сделали местность почти неузнаваемой. И только омут на месте снятого колеса остался таким, каким и был, хотя и его сделал совершенно неопределимым с дороги недобрый сговор деревьев и лет.

С края рассеченной ручьем насыпи весь омут был виден с высоты стрекозиного полета. Омут упорно удерживал свою береговую линию, не пустив на черное зеркало ни одного стебля осоки, и только смирился с нависающими ветвями ив, скрадывающими его небольшой размер. Омут жил своей глубиной. Суетливый ручеек, проскочив пролом в плотине, сразу останавливался, пораженный неожиданной оторванностью от своих камушков и застрявших сучков, и тогда плывущая щепочка начинала описывать круги и спирали, останавливаться, засасываться под легшие на воду ветви и выныривать снова, не подчиняясь никакому видимому закону, пока не исчезала уже навсегда. Солнце пугалось заглядывать сюда, а небо в любую погоду видело в омуте только свое черное, грозовое отражение. При редком ветре, долетавшем к воде, низкие ветви ветел целовали черную гладь, а она отзывалась слабой дрожью и, полуприкрыв себя веком береговой зелени, томилась рябью, пока не выглаживалась из глубины русалочьей лаской своих темных струй.

Человек стоял на насыпи среди татарника и смотрел на воду. Он думал о сохранившемся омуте и исчезнувшей запруде и находил здесь справедливую закономерность, простую и очевидную, которую надо увидеть самому и бесполезно слушать и читать. Потому что не осталось в словах больше смысла, а только прок один.


Исход

И рассеялся народ по всей земле Египетской собирать жниво вместо соломы.
Исход 5, 12

Теперь здесь осталось три жилых двора. Заспанная деревенька, сползшая пятками-огородами почти к самой речке, лениво потягивалась на длинном, ровном склоне, нехотя обнимала укатанный полевой тракт, нетерпеливо вырывающийся из цепких зарослей вишен и акаций, растущих по завалинкам сплошной стеной, и послушно отпускала его в колосящиеся просторы по своим большим и нужным делам. Можно было сказать, что деревенька располагалась исключительно живописно: в ясный день темно-желтое поле на вершине холма обрывалось в глубокую синеву неба, внизу блестела речка с ярким заливным лугом, а вбок, тремя планами открывался чудесный вид — с дымчатой синей далью, лесистой балочкой и каменистым бродом за крайним двором, — словно специально предназначенный для услаждения участливого заморского взора в прохладной конторе где-нибудь на набережной Москвы-реки. Здесь же любоваться красотами было некому. Летом в деревне жили две бабки и дед. К бабкам иногда приезжала городская родня — на день-два, за вишней, — да какие-то люди на машинах набивали полные багажники антоновки в запущенных, но еще плодоносящих садах. Зимой бабок забирали в тепло городских квартир нянчить детей. К деду не приезжал никто. Летом он каждый день ходил в соседнюю деревню за молоком, а остальное по случаю подвозили проезжающие механизаторы. Осенью кто-нибудь из них сваливал под акации небольшой прицеп дров и слегка поправлял соломенную крышу. В сухую погоду дед сидел на облупившемся бревне перед завалинкой в долгом ожидании редкой колхозной техники, преданно вглядываясь в пыльные кабины, чтобы вдруг не заставить ждать своего нечаянного благодетеля. В дождь по окрестным проселкам никто не ездил, и тогда дед нехотя забирался в хату.

Мокрый человек сидел напротив деда за неровным столом, накрытым посеченной, пахнущей кислым клеенкой, и пил самогон. У маленького, не открывающегося окна сидел дед. За годы молчания он хотя и не разучился говорить внятно, но изъяснялся уже с трудом, и человек мысленно составлял из услышанных слов привычные для себя, но уже оторванные от земли фразы. Можно было сказать, что дед рассказывал про то, как в каждой хате пекли хлеб и толклись ребятишки и его еще и сейчас нестарый дальнегородний сын вместе с другими гонял лошадей в ночное, про пещерку в подножии холма, откуда бил ледяной ключ, сводивший лапки уткам, которые подплывали сюда вверх по ручью, а белью, выстиранному в нем вальком, придавал природную свежесть.

И тогда человек стал просто слушать и пить, и поддакивать, и слова звучали ароматно, но некрасиво. А потом дед устал говорить, а человек — слушать, и надо было возвращаться, чтобы там, потом, когда поймешь, что уже не угадать, когда уходишь, а когда возвращаешься, получилось грустно и красиво.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0