Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Перспективная реальность

Оксана Павловна Лисковая родилась в Москве. Окончила Литературный институт имени А.М. Горь­кого, семинар поэзии Олеси Николаевой. Вела детскую литературную студию при московской библиотеке имени Александра Грина. Работает в Литературном институте и ведет занятия для абитуриентов. Печатается в журналах «Литературная учеба», «Ревизор.ру», «Поляна», «Ковчег», «Лиterraтура». Как автор и редактор сотрудничала с издательством «Эксмо». Лауреат журнала «Литературная учеба», конкурса «И память сердца говорит» (Австрия). Вошла в лонг-лист драматургической премии «Премьера-ПРО». Победитель в совместном конкурсе торгового дома «Библиоглобус» и портала ГодЛитературы.РФ «Память Победы». Член Союза писателей России, член Союза журналистов Москвы.

Нисо

Моей маме, сестре и всем моим куклам с благодарностью

Даже во сне Кирилловна не вспомнила, как назвала свою куклу, она помнила восторг и небывалое голубое небо в окне, помнила, как варила ей кашу, хотела научить, как миновать острые камни и бутылочные стекла, чтобы не порезаться летом, когда бегаешь босиком. Кирилловна видела, будто она маленькая, ей лет семь и мама подарила ей глиняную куклу. Кирилловна знала теперь, во сне, что кукла была куплена за пять копеек у старьевщика и что это было для матери дорого. И это чудо случилось только один раз. Не было больше никаких кукол, был распухший от голода живот на тонких ногах, носивших без всяких сандалий ее все лето по заводскому поселку на окраине Москвы, про который не все жители столицы тогда «поди и слышали», а теперь почти «до центра рукой подать». И кукол было теперь много, они смотрели с витрин и кивали своими головками, хвастались платьями и показывали пальцем на мебель в соседнем отделе, чтобы и у них все как у людей. Они были разные — от имитации младенцев, просившихся на горшок после кормления, до прекрасных девиц на каблуках, в автомобиле и даже с молодым человеком. Но такой, как надо, не было.

Мать Люши пришла домой и поманила дочь к себе. «Сумки разбирать», — привычно откликнулась в Люшиной голове унылая мысль. В сумках не бывало конфет или каких-то других лакомств, обычная еда, чтобы хватило на всех: Люше с матерью, двум братьям и сестре. Все они были кто в техникуме, кто на заводе и еще не вернулись или специально не вернулись, чтобы не застрять в этих вечных помощах в приготовлении еды. Люша была еще при доме, в школу ее в этом году не взяли, мать обрадовалась: кто-то должен делать «разные работы», как это называла Люша. Мать, будучи строгой, при проверке этих работ проводила пальцем по полу, и, если ей казалось, что сделано не чисто, тряпка или веник запросто обрушивались тогда на «безрукую козу» Люшу. В то время не принято было говорить, что дети ничего не должны и содержать дом — это взрослые проблемы, которые сами взрослые и должны решать, а дети должны жить свое счастливое детство в играх и сытости. Кирилловна вообще не помнила, когда она не хотела есть, в детстве есть хотелось всегда, всегда — это постоянно, без перерыва на игры или домашние дела. За обедом или там ужином она всегда получала последняя: надо же рабочим людям побольше, а она все равно ничего не делает, даже и не учится еще. Люша, как только выдавался случай, добирала себе из холодных кастрюль так, чтобы потом не заметили. А потом?

Кирилловна каждый день обнаруживала, что она ест и наедается, да еще как-то причудливо стала готовить дочь после поездки в какой-то итальянский город и от вкуса сытости вдруг прибавилось. Да еще оказалось, что и сама Кирилловна была отправлена в болгарский город, а на вокзале дочь сказала, что есть можно в кафе сколько хочешь, денег она на карту «накидала много», а если что еще накидает, что можно угощать подруг, можно «отрываться». Так Кирилловна и делала, с удивлением обнаруживая, что денег хватает и в кафе никто не удивляется, что она пришла есть. За это Кирилловна привезла дочери белого кота из глины, с розами на спине и всякого другого нужного сувенира и вина.

Люша приготовилась вынимать верхние кульки, чтобы тащить на кухню и надеяться, что чистота полов сегодня мать устроит, но произошло что-то странное. Мать сказала: «Не надо», — и вынула из своей сумки небольшую глиняную куклу. Люша замерла, не понимая, что это такое происходит, а мать всунула ей в руки непривычную вещь с фразой: «Иди играй», — и одна потащила на кухню рыночный груз. Было еще утро, она работала на заводе во вторую и третью смены, поэтому с утра, когда завершалась уборка после завтрака, ходила на рынок и готовила с Люшиной помощью, потом в полдень уходила на завод, а дочь выпускала «во дворы гулять» почти до вечера, когда возвращалась на перерыв между сменами. А тут такое! Люша убежала в спальную комнату, где стояли кровати. Две настоящие и одна самодельная. Материна была отделена занавесью с пыльными цветами. На другой, настоящей кровати спали два брата, сестра — на самодельной, а сама Люша — то с матерью, то с сестрой. Иногда бывало, что самый старший брат — Адам, которого до войны звали Адольф, не приходил домой, и тогда следующий за ним по дате рождения Энгель, по-семейному Эня, ложился на пол, а Люшу торжественно, как «ее величество», перекладывал на свое и Адамово место.

Она видела, как другие девочки во дворе играют со своими «дочками», и попробовала покачать коричневую куколку — ей понравилось. Кукла смотрела на нее вопросительно-преданно, как будто понимала, что теперь она будет зависеть от такой же голубоглазой, как она сама, девочки, новой девочки, поэтому надо понравиться. Люше она очень понравилась, и стало понятно, что надо придумать ей имя, но сначала накормить, нельзя же не есть. Она выбежала к матери на кухню и сказала:

— Надо бы ее покормить.

Мать оторвалась от чистки картошки и дала дочери блюдце, почти разбитую чашку и картофельных очисток.

— Большие очень, она же маленькая еще.

— Ты нарежь их поменьше, потолки и повари кашу ей, каша подойдет.

Люша за несколько приемов собрала себе «кухню» на табурете и принялась готовить. Несколько раз она выбегала к матери за водой, за солью, за сахаром.

Мать возилась на кухне и как бы в кулинарном порядке выдавала дочери все, кроме сахара, — «она ж тебе внучка, да?», — а сама жалела потраченных денег и жалела, что не купила куклу раньше, чтобы дочь вот так носилась и что-то свое играла в другой комнате. Ей показалось, что между всем этим полунищенством, в котором уже был виден просвет, так как старшие дети вот-вот начнут нести в дом, а кое-кто из них перестанет тратить на водку и тоже принесет в дом, не охвостки зарплаты, на которые почти нечего купить, а всю ее, — в этом ее сильном выживании наступила какая-то правильность и что-то вроде «счастья?» от этого серьезного приготовления обеда для глиняного человека.

— Платье надо ей, — снова прибежала дочь.

Мать кивнула на корзину с лоскутами под столом и рассказала, как сложить прямоугольник, сделать посредине надрез, надеть на куклу и завязать пояском.

— Она сказала спасибо, — сообщила серьезно дочь через несколько минут и исчезла.

Из-за перенесенного в эвакуации менингита младшая дочь была слабой, с плохой памятью, в школе посоветовали переждать еще год и давать сахар, поэтому кукле его выдать было невозможно. Хотя... Мать насыпала белые кристаллики на блюдце и принесла в комнату.

— Чаю ей потом дашь со сладким.

Дочь прислонила указательный палец к губам и прошелестела едва ли разборчиво:

— Доченька моя спит, чччччч.... — и запела что-то свое, напоминающее колыбельную.

Мать на цыпочках вышла, оставив блюдце возле картофельноочистковой каши.

Люша пела про зайку и голубей, которые качали ее доченьку, объединив две песенки в одну, и вспоминала, как она видела похожую куклу, только не такую нелепую, у девочки «с белого дома», да и кукла, в общем, была белой, как и сама девочка: все у нее было очень красивое и очень белое, но Люша не была разочарована, она допела песню и, убедившись, что кукла на Адамовой кровати не проснется, если она оставит ее одну, приподнялась на цыпочках, даже больше прямо на мысках, будто балерина, взяла блюдце с сахаром и выплыла из спальни.

Мать с удивлением обнаружила, что дочь вернула блюдце с сахаром.

— Сахар не стала она, — прошелестела та и вопросительно посмотрела на кочерыжку от капусты.

— Возьми и иди гулять, мне скоро на смену, надо выспаться. И встань на всю ступню, как человек.

Люша схватила кочерыжку и выскочила на улицу, надеясь принести глиняной дочери что-нибудь самое лучшее.

Кирилловна долго выбирала бы куклу внучке, но старшая дочь, переговорив с сестрой по телефону, быстро окинула прилавок и сняла с полки одну из коробок:

— Ребенок заказал монстр хэй. Хай? Хайт? В общем, вот эту... Китти Нуар... покойницу-кошку??? Да...

Кирилловна взяла в руки заказ, покрутила:

— В общем, красиво сделано.

И они пошли в кассу, вспоминая, какие куклы были раньше и как их было непросто достать, да и не на что зачастую.

Во дворе мальчишки играли в футбол и позвали Люшу стоять на воротах. Откуда ей тогда было знать, что старшая дочь пойдет в футболисты и станет всерьез и за большие деньги стоять на воротах, превратив всю их похожую на детство Кирилловны, полубедную жизнь матери-одиночки без алиментов от бывшего мужа, являвшегося занять и пообещать вернуть «копеечки» вместе с алиментами, «как только, так сразу», жизнь с выдачей конфет к чаю строго по счету, донашивание одежды за кузенами и кузинами в какое-то спокойное благополучие, о котором она много смотрела по телевизору? Да и в телевизоре совсем недавно их показывали в какой-то семейной передаче. Люша догрызла кочерыжку и встала на ворота, растопырив руки и окинув поле метким взглядом. Через час почти всех позвали на обед, а Люша, как победитель, отправилась добывать своей дочери еду и подарки.

В одну из своих поездок Кирилловна оказалась у дальней родни в Ташкенте, как-то совсем случайно и всего на пару дней. Уже перед самым отъездом она зашла в «ихний Детский мир» и замерла. С полки на нее смотрела изумительная кукла — «узбечка». Такие национальные сувениры есть везде, и Кирилловна привозила их, если нравились, то из Венгрии, то из Греции, но тут был особый случай. Как это назвала старшая? Гольштайт? Гештальт? Гештальт этот случился с ней и ее младшей дочерью давным-давно, в магазине канцтоваров, куда они приехали за школьными тетрадями. Там, к сожалению, был и отдел сувениров, а на полке стояли куклы в национальных костюмах союзных республик. Младшая подошла к этому отделу и застыла. Кирилловна не стала ее дергать и спокойно со старшей стала отоваривать список к первому сентября; когда со списком было улажено и тетради с другой мелочью исчезли в сумках, они двинулись к выходу. Кирилловна позвала младшую, но услышала в ответ:

— Мама, купи узбечку, хочу узбечку.

Узбечка стоила немыслимо. И мать, и старшая дочь, и продавщица — все это понимали и принялись объяснять, но в ответ было то же:

— Мама, купи узбечку, хочу узбечку.

Дочь отказалась выходить из магазина и вцепилась в стеклянный прилавок. Кирилловна растерялась. Даже если бы она и хотела такую роскошь для дочери, денег сейчас не было.

— Эта кукла не для игры, это — сувенирная, — доказывала старшая дочь. — Хватит просить, нам это не по карману.

— Давай вот этого пупсика тебе куплю, — тыкала в стекло Кирилловна.

— Мама, купи узбечку, хочу узбечку.

Дочь не ныла, не рыдала, она просто методично отвергала все доводы и предложения и повторяла свою просьбу, завороженно глядя на куклу.

— Мама, купи узбечку, хочу узбечку.

Кирилловна вспотела и почти уже отчаялась действовать добром, но тут вмешалась продавщица:

— Это не узбечка, девочка, это таджичка!

Младшая изумленно посмотрела на нее, поджала губы, что означало полное разочарование в жизни, и отошла от прилавка. Кирилловна тихо шелестнула продавщице «спасибо», вывела детей из магазина, а потом мучилась несколько месяцев, порываясь занять денег и купить эту неигровую куклу, но потом в суете забылось, а тут опять.

Опять смотрит на нее «у москвички две косички, у узбечки — двадцать пять». Кирилловна прикинула цену — дорого. Хотела позвонить старшей, посоветоваться, но решила, что сама разберется, и попросила хорошенькую продавщицу снять ей заветную игрушку. Она замотала ее в полотенце и аккуратно сложила так, чтобы не трясло в чемодане, боялась, что с ней может что-то случиться и гештальт опять всплывет где-нибудь в неподходящий момент. Потом ей показалось, что она совершила глупость и дочери будут над ней смеяться, потому что кукла не понравится и младшая подожмет губы, как она делала это в детстве, или не поймет, что это и зачем. И чем ближе был день дарения, тем больше нервничала Кирилловна, переставляя и перекладывая узбечку, чтобы налюбоваться.

— Спасибо, мама. Я ведь потом, дома, поняла, что вы меня обманули, что не таджичка она была... я обиделась. Очень похожа, правда. Красивая. — И дочь в шутку посадила куклу на стол, выдав ей собственную тарелку и вилку.

Набрав разного размера камешков, среди которых оказался и один совсем почти прозрачный, как леденец, Люша сбегала к двери своей квартиры и ссыпала их в уголок. Мать давно ушла на завод, и до прихода кого-то из старших нужно было еще гулять, хотя гулять не хотелось, хотелось бы поесть и разбудить доченьку, чтобы покормить и начать учить словам. Она перебежала в соседний двор, где дядьки играли в городки. Пахло табаком, водкой и чем-то кислым — возможно, солеными огурцами или просто потом от игроков. Люша села на бревно, подперла голову руками и стала смотреть, рядом присоседилась одноглазая кошка, потерлась грязной мордой о такие же девчачьи ноги и прислонилась к ним боком. Игровые фигуры были далеко, и больше было «видать» дядек и пыль, которая поднималась от каждого броска биты. Гоп! Бухф! Труфк! И пыль взлетала вместе с матерком до нового броска.

— Люшенька! — вдруг услышала она.

— Тетя Вера!

— Поди-тка.

Люша вскочила, сбила кошку и понеслась к голосу, который вырос из пыли в заводскую приятельницу матери, домашнюю художницу, огромную женщину в сером платье, поверх которого было надето еще одно платье, но без рукавов, а сверху круглый, расшитый вишнями воротник. Тетя Вера очень неодобрительно посмотрела на грязные ноги Люши и сказала, чтобы та бежала на завод, к проходной, мать оставила там поесть из столовой и ключи, еще сказала, что гулять еще полчаса, а потом дома надо греть воду старшему брату, скоро он придет домой, еще велела накрывать стол, как брат помоется, потому что скоро пересменок и мать, да и все остальные соберутся ужинать, а она все бездельничает. Люша так и сделала, она добежала до проходной, и сторож без ноги, дядя Рома, пустил ее прямо в каморку пить чай с полкотлетой и «макаронинами-глистами», еще был кусок серого хлеба и подсунутый безногим сторожем сухой чернослив. После такого Люша решила и не гулять дальше, а пойти угодить матери по дому. Она подхватила ключи и пошла сразу домой, подбирая по дороге красивые камешки, чтобы были похожи на конфеты: скоро проснется глиняная дочь, и надо ее развлечь настоящей едой.

Люша поставила греть воду и решила помыть полы и оставшуюся посуду. Потом села на кухню с книгой — читать ее давно научила тетя Вера, — следить за водой и ждать Адама. Сколько прошло времени? Вернулся Эня, потратил всю воду, дал Люше карамельку и три фантика и убежал по делам на танцы. Люша отложила книгу и снова поставила воду, сбегала в спальню проверить, не проснулась ли доченька, и снова принялась читать. В дом прибежала сестра поменять разбитые ботинки на туфли, потому что позвали на свидание; увидев целую кастрюлю горячей воды, перехватила ее себе, вернула Люше пустую и исчезла. Кастрюля была наполнена и поставлена, но согреться не успела. Дверь открылась, и в дом с материной помощью был доставлен самый старший, уже успевший отметить рабочий день по-мужски ребенок, самым настоящим образом еле стоявший на ногах и выбрасывавший на всех противные звуки и запах. Мать почти уронила его в коридоре и сняла свои ботинки, а Люша умоляла воду немедленно закипеть или хотя бы стать горячей прямо сейчас, пока еще не проверили и не отругали или, того гляди, не дали бы шлепка. Она стояла над кастрюлей и шептала свое заклинание, когда мать оказалась уже за спиной.

— Что шепчешь на воду? Опять читала полдня?

Мать наклонилась к полу и провела пальцем.

Люша замерла. Даже отступила от кастрюли и отошла подальше.

— Ладно.

Мать, видимо расстроенная безнадежным пьянством старшего сына, не поняла, устраивает ее такая помывка пола сегодня или нет, вымыла руки и накидала в кастрюлю с ненагретой водой заранее почищенную сырую картошку. Когда очнулась и поняла, что сделала что-то не то, было поздно.

— Адик, ложись спать, потом разбужу на ужин.

В детской памяти все произошло слишком быстро, хотя брат еще что-то объяснял матери, оправдывал себя, орал на нее, подмигивал Люше и обещал завтра принести пряник, потом снова орал и пытался снять ботинки, но справился только с кепкой. Люша несколько раз порывалась проскользнуть мимо матери и брата, но возможности не представилось... брат как-то вдруг резко завалился из коридора на кровать и захрапел.

Мать отвернулась и стала возиться с ужином дальше. Люша в панике открыла книгу, но читать больше не могла, она стала просить кого-то, чтобы все вернулось обратно, стало немедленно как утром, и сильно зажмурилась.

Потом вернулись Эня с Галей и начали садиться за стол.

— Пойду Адика разбужу, все-таки нельзя, чтобы он не ел, а ты положи все как надо, хватит с книгой сидеть.

Мать вышла из кухни, Люша бросила книгу на подоконник и стала раскладывать ложки туда-сюда, путая, чья какая. Когда Адику удалось освоить стул и подмигнуть ей, она наконец заплакала.

Кирилловна помнила, как она нашла черепки с глазками и как странно они выглядели, перестав быть ее утренним чудом, которому так и не успели дать имя, как будто только теперь стало понятно, что никакая это была не доченька, да и не могла ей быть. Помнила и то, как Эня придумал пойти похоронить куклу и как они все вдруг стали серьезными и пошли во двор с завернутым в газету «покойником». Как мать после похорон обещала взять ее утром на рынок и купить варенец с пенкой.

Купила она тогда ей варенец или нет? Куклу больше не купила. Через пару дней Адик приволок домой безглазую кошку, сам отмыл ее в тазу вонючим мылом ДДТ, вытер своей рубашкой, потом соорудил ей горшок из принесенной большой овальной селедочной банки, настелив туда порванных газет, велел ошарашенной Люше немедленно дать ей имя, чтобы снова не пришлось хоронить и протирать оставшийся кошачий глаз спитым чаем. Сам, нечаянно трезвый, договорился с матерью оставить Нисо — такое имя вдруг выдала Люша для кошки — в доме.

Через две недели Нисо зажила возле Люши домашней жизнью и после чайных протираний обнаружила у себя на морде второй, вполне видящий новые перспективы в жизни глаз.


Заявка № 123 786

У когда-то заброшенного города было свое представление о чужеродном ему мире. Он думал, что этот мир с псевдомашинами и людьми невозможен, однако все его улицы и площади были заняты такими псевдолюдьми и псевдомашинами. А ходили по нему, наплевав на обозримое будущее и представление о реальном пространстве. Вот в таком месте, где нет деревьев, а люди меняются с машинами, вечером прошлого четверга нашли раздавленную курицу.

Курица была рыжей, с черными ногами и кровавой дулей вместо головы. Собралась комиссия по расследованию. Комиссия нашла убийцу и назвала его имя прессе. Потом пригласила мерзавца подойти поближе, полюбоваться и разослала письма будущим присяжным заседателям: двум домохозяйкам, пенсионеру, школьнику, двум проституткам и одной чиновнице. Впрочем, в назначенный час никто из них на заседание суда не пришел. Все они оказались очень занятыми людьми, и курица продолжала лежать в морге, пока ее не съели на закуску.

В этом городе однажды проснулся и вышел с утра на балкон один доцент. Как ни странно, доцент обнаружил, что его квартира отпочковалась от дома и стала жить какой-то самостоятельной жизнью. Курьёзо — так назвали доцента студенты — стоял в пижаме и не мог понять, что же теперь делать. Он еще подумал немного и позвонил в управляющую домом компанию. Женщина из компании сказала, что заявка № 123 786 на отпочковавшуюся квартиру принята и надо ждать слесаря — он придет и все исправит. Вызов — бесплатно, материал за деньги и чаевые. Курьёзо согласился и пошел пить кофе.

После кофе позвонил на работу и сказал, что не придет, так как не может выйти из квартиры, потому что та висит рядом с домом и до лестницы добраться — «не удовлетворяется». Начальник ужасно расстроился и ответил:

— Дорогой, только не волнуйся, я пришлю тебе хорошую лестницу. Сегодня Научный Просвет, и ты вполне к трем успеешь.

Доцента не удивила доброта начальника, там, в благополучном вузе, все добрые, но его внезапно поразило то спокойствие, с которым начальник воспринял эту новость. Будто все квартиры сотрудников отпочковались и он позвонил не первый. Доцент задумался и решил не терять времени даром, а написать статью, темой выбрал анонимки, тут же сел за компьютер и написал:

«Анонимка сама по себе акт вынужденный. Это последний жест обиженного или назначившего себя таковым. Но что все-таки заставляет автора скрывать свое имя? Этот довольно интересный жанр как таковой сложился далеко до нашего рождения. И сегодня переживает, на мой взгляд, новый подъем. Сама по себе форма дает автору такое многообразие вариантов — от маленькой записки до большого разворота или даже романа. Кто что сможет. Иногда маленькие записки превращаются в целый роман. Страх быть услышанным и одновременное требование этого же, возможно, заставляет скрывать свое имя, но говорить о наболевшем или, на его взгляд, являющемся (как явление, не объяснимое фонетикой) для него, автора анонимки. Однако даже если в такой заметке есть только правда, все равно выглядит такое произведение вполне непрезентабельно. Автор, решивший скрыться, но желающий высказать правду или ее оборот, попадает в разряд, по меньшей мере, недосмелов, которые в реальной жизни не способны постоять хоть в слове, хоть в деле ни за дело, ни за слово. Такова реальность. Но нереальность совершенно иная. Сегодняшняя нереальность такова. Что эстетически позволяет иметь несколько ролей. С одной стороны, ты скромный рядовой трудяга в полубесправной системе между автором и читателем, с другой — ты единственный, кто еще способен на что-то. Перелицовывание своего авторского сознания часто приводит к потере самого себя как неповторимого объекта, потеря субъективного начала при этом практически необратима. Автор, привыкший и адаптировавшийся в сетевом и несетевом пространстве к двойной (в лучшем случае) жизни, обречен на поражение. Настоящее его существование — одиночество. То творческое пространство и позитивные перемены, которые могли бы возникнуть в случае очного контакта, не возникнут никогда. Как бы ни пытались авторы анонимок доказать свое право на существование, они остаются с клеймом “недо...” — недобравших пару баллов или страниц для создания собственно художественного мировоззрения. Объясняют они это сами, опасаясь быть непонятыми и затравленными коллективом, против которого и пошли вперед, они снимают свое имя, оставаясь “безымянным автором произведения без подписи”».

То, что Курьёзо написал в кавычках, взял из Большого толкового словаря городского языка. И хотел уже указать, из какого, но остановился.

Это было все, что он успел написать до того момента, как в дверь позвонили.

Доцент сохранил вступительную часть статьи и пошел открывать. На пороге висел слесарь. Он грубо поздоровался, подтянулся и прошел в ванную, потом в туалет. Потом посмотрел на Курьёзо и сказал:

— Сто рублей.

— Как сто рублей? — испугался доцент. — Започковывание квартиры — сто рублей?

— Нет, это за прокладку в кране, он у вас текил. А квартиру я еще не смотрел.

— Ну так смотрите.

Слесарь прошел по квартире и вернулся к двери.

— Ничего не могу сделать. С трубами все в порядке. Все тейкает и утейкает как надо. Батареи теплые, но пока рано горячо топить, так что живите спокойно.

— Позвольте, — возмутился Курьёзо, — но ведь мне на работу нужно! А как же я выйду? Сто рублей не дам! Меня Просвет ждет!

Слесарь ничего не сказал, он надел кепку, взял свой засаленный чемоданчик, обиженно пожал плечами из-за ста рублей и ушел за порог, прикрыв за собой дверь. Доцент остался один. Походил по квартире, посмотрел в окна, вышел за дверь и на балкон и еще раз убедился, что квартира неведомо как висит себе рядом с домом.

И решил позавтракать еще раз. Но потом подумал и лег спать. «Возможно, — рассуждал он, — я всего лишь сплю и все это снится, а когда проснусь и пойду завтракать, все окажется как обычно». Курьёзо зашторил окна, лег в кровать, почитал перед сном и заснул. Ему приснилось, что он идет по берегу океана. Белый и просторный океан шумит, где-то вдалеке кит пускает фонтан, Курьёзо жрет мороженое из трех цветов и идет куда-то с большим трудом. Сон на этом закончился, и он проснулся. Доцент спустил ноги с кровати и обнаружил, что спал в тапочках. Дурное предчувствие тут же стало тянуть вниз его желудок. Он раздвинул шторы и выбежал на балкон. Ничего не изменилось. Квартира висела. Внизу шли люди — болтали и улыбались, некоторые даже помахали рукой. Курьёзо все-таки пошел позавтракать: как-никак только что проснулся.

— Что я буду делать, если продукты закончатся? — спросил он себя, смешивая овсянку с кефиром.

— Ерунда, вызовешь доставку.

— Кто это?

— Кто это? Город говорит и показывает.

Он решил помолчать. Вокруг все стихло. Доцент взял чашку с кашей, насыпал сверху орехов и вышел на балкон. Внизу было весьма мило. Внизу плыли небольшие облака, совсем тонкие, кошки сидели на макушках деревьев и показывали дулю собакам снизу. Доцент тоже показал собакам дулю. Кошки отвлеклись на него, посмотрели, повиляли хвостами и стали медленно спускаться вниз, а собаки поползли вверх по деревьям. Курьёзо стал кушать. Хрустнул орешком фундука, хотел загрести еще одну ложку, но в чашку упало птичье дерьмо. Кошки и собаки показали ему дулю. Он бросил в них чашку и ушел с балкона.

«Надо дописать про анонимку. Нет. К черту! Надо пойти позавтракать, но не выходить на балкон», — заорало что-то изнутри.

Он вернулся на кухню и вытянул из холодильника сосиску. «Лучшие в мире сосиски, от них на ушах вырастают ириски!» — гласила реклама. Он решил их купить, потому что любил на Научном Просвете есть именно эти конфеты. Но особенно приятно было дать их одному лысому члену Просвета. Лысый не умел их есть и слеплял себе зубы. А когда начинал говорить, зубы из дурака выскакивали, рассыпались, и все бросались их собирать. Пока собирали, Курьёзо успевал получить письменное согласие на свой новый проект, подползая к каждому члену Просвета, которые уже не помнили и не желали понимать, за что расписываются.

— Вот ты и наказан. Ты съел сырую сосиску, и теперь у тебя на ушах вырастут не ириски, а неизвестно что. И тебя прогонят из вуза, если ты выберешься, конечно! — закричали ему в окно от Города.

Доцент промолчал, дожевал сосиску и позвонил на работу.

— Вы уволены, вы все уволены, и я уволен, институт распочковался, Научного Просвета не будет.

Курьёзо бросил трубку и сел в кресло. Посмотрю футбол. Потом найду управу и позвоню. Футбола не было. Он стал смотреть мультфильм про универсальное воспитание самодвижущегося пространства. Сначала ему показалось, что это чушь, но потом доцент списал оттуда несколько формул, записал за мультяшным профессором план действий, выключил телевизор и закрыл шторы, за которыми плыли небольшие лодочки, а собаки сидели на верхушках деревьев и показывали дулю кошкам. Кошки сидели внизу и смотрели на доцента. Курьёзо ничего им не показал, тяжело вздохнул и вернулся обратно. Откуда в небе лодки? Ну и ладно. Он разложил свои записи и стал чертить на полу формулы припочкования квартир в дом. Резво начертил их на полу, потолке, стенах и где только смог. Проверил все еще несколько раз. Разделся догола. И завыл, как было рекомендовано в мультике. Квартиру дернуло и повело влево. Доцент переместился и стал выть еще больше. Квартиру дернуло и повело вправо. Тут ему захотелось в туалет. Он решил прервать ритуал и сходить туда, терпеть, почему-то не было никакой мочи. Он вполне себе успел. Спустил бурно воду, и тут квартиру снова дернуло сразу в обе стороны, и унитаз треснул пополам. Оттуда выпало... в общем, сами знаете что, вполне себе человеческое событие. Доцент вышел. Квартиру снова тряхнуло, и зазвонил телефон.

— Что?

— Друг наш, вы не в очень хорошей форме. Город делает все, чтобы вы могли улучшить свою форму.

— Я бы хотел не висеть в небе.

— Надо же, он считает, что, находясь в квартире, висит в небе. К вам же приходил слесарь?

— Да.

— Так у вас же все течет как надо. Чего ж вам еще?

— Я отпочковался.

— Что за фантазии! Вы бы лучше унитаз починили, а то аж досюда пахнет. До самой нашей горячей линии.

И повесили трубку. Курьёзо вышел на балкон. Квартира спустилась немного ниже облаков, верхушки деревьев немного поднялись, и собаки снова менялись с кошками местами. Зато не надо идти на работу. Он показал дулю кому-то, собаки одобрительно зачихали и полезли вниз. Курьёзо решил обедать.

— Мало ли что бывает в жизни! Респект! Посижу подожду. Починю унитаз. Как-нибудь все образуется, и буду я к трем на Просвете раздавать свои ириски, которые уже созрели на ушах. Не голодать же, в конце концов.

Обед не заладился. В квартиру проникла одна из собак. Она молча зашла в туалет, потом в спальню, потом уселась напротив поедающего трюфельный суп доцента и слегка пукнула. Квартиру невероятно затрясло — так, что с деревьев сквозь стены и окно посыпались кошки, собаки, листья, облака и даже две шляпы. Кошки немедленно принялись доедать улетевший со стола трюфельный суп, а собаки жутко выть и скрябать пол когтями. Курьёзо вцепился в теплую батарею отопления и стал петь гимн своего вуза, нечто среднее между «в траве сидел кузнечик» и «ходила девка по воду». Квартиру трясло и метало. Кошки прикончили суп, оставили собакам жареную колбасу и стали приканчивать банановое пюре со спаржей. Одна из них быстро схватила шляпу и натянула ее на голову доценту.

— Деточки! — заорал тот в беспомощности. — Если бы мы были в Париже или на худой конец в Нью-Йорке, я бы вызвал полицию!

В дверь позвонили, и тряска немедленно прекратилась. Пукнувшая собака снова зашла в туалет, а потом открыла дверь.

На кухню зашла полиция. Посмотрела по сторонам и спросила:

— Do you have a New York residence permit? Does your owner have a health insurance?[1]

 

[1] У вас есть вид на жительство в Нью-Йорке? Есть ли у вашего владельца медицинская страховка? (англ.)





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0