1

Море шумело за окном вот уже третью неделю подряд.

Днем и ночью оно било и било большими волнами в берег, расползалось по золотистому песку пляжа шипящей пеной, которая узкой кромкой оставалась заметна на суше даже тогда, когда море втягивало волну назад, в себя. Мелкие пузырьки пены шуршаще лопались, исчезали в потемневшем сером, мокром песке, словно зарывались в него. И так до следующего раза, когда рокочущая волна вновь набрасывалась на берег.

Так было днем, когда он бродил по безлюдному, пустынному пляжу, наблюдая за бесстрашно бросающимися в море черными бакланами. Вглядывался в даль, в неспокойную, изумрудно светящуюся под солнцем до горизонта водную стихию. Вглядывался, словно что-то особенное хотел увидеть там, где небо и вода соединялись в одну долгую непрерывную линию горизонта. Вдали, у кромки  горизонта, море казалось спокойным, блещущим золотом отраженного солнца.

Но сейчас ночь, и томительное чувство одиночества, так измучившее его за последние дни, не давало уснуть.

Он закрывал глаза, но, слыша через открытую на балкон дверь рокот моря, вновь, как бы внутри своего сознания, видел все ту же огромную рассерженную волну, жадно накрывающую собой беззащитный берег. Казалось, кто-то неведомый включал заранее отснятый фильм, проецируя его на сомкнутые веки глаз, как на белую стену большой просторной комнаты, в которой он сейчас лежал, раскинувшись на кровати.

Море и бессонница были чем-то единым в его возбужденном сознании.

Давно затихли за окном звуки восточной жизни древнего Дербента. Полуночные водители, из динамиков машин которых гремело нечто призывное, протяжно завывающее, успокоились. Кто-то из них наконец-то нашел тех, кто утолит их мужскую жажду, усладит томление их плоти. Другие, отчаявшись, вернулись в свои дома и квартиры.

Все в городе успокоилось, все замерло в ожидании следующего дня, и только море монотонно и надрывисто било большим, разогнанным издалека валом в беззащитный, измученный берег.

«Зачем сюда приехал? — упрекал он себя, не находя объяснения так безжалостно навалившейся на него тоски. — От чего пытаюсь убежать?»

Он задавал и задавал себе эти вопросы, не понимая, не находя объяснения той мучительной тоске, что все больше и пугающе заполняла будто неведомо как образовавшуюся внутри него пустоту, овладевала всем им.

И тут, лежа распластанным в комнате, которая так и не выпустила из себя накопившийся зной прошедшего дня, он услышал глубоко внутри своего сердца ответ: «Чтобы вспомнить всё».

2

Он родился, когда после огромной войны, унесшей жизни немыслимого количества людей, прошло немногим более десяти лет. В их поселке, далеком от больших городов, в самом центре Сибири, не было ничего примечательного. Его население — рабочие леспромхоза да железнодорожной станции. Эти люди отвоевывали у тайги жизненное пространство, обживали его, обустраивали, насколько для этого хватало сил, выдумки и материальных возможностей.

Почти никого из тех, с кем прожил первые годы своей жизни, он не помнил. Разве что соседей, что поставили свои дворы возле дома его отца, тем самым образуя небольшую улицу, заканчивающуюся опушкой леса.

Родители рано уехали из тех малоприветливых мест в центр России, в город, что стоит на берегах двух больших рек. Он был тогда еще совсем маленьким. Однако память сохранила необязательные, случайные события, словно нанизала их, подобно разноцветным бусинкам, на крепкую нитку времени. Сейчас он как бы потянул за эту нить и удивился, что она не истлела, не оборвалась. Не потускневшие бусинки времени заиграли в его памяти разноцветными, переливчато-радужными цветами — картинками давно минувшего, будто не прошло с тех пор нескольких десятилетий, так многое изменивших и в стране, и в его жизни.

Он по-разному прожил эти десятилетия, в разных городах. И память никогда так настойчиво не возвращала его в безвозвратно ушедшее время, хотя зачем-то все это бережно хранила в потаенных уголках сознания помимо его воли и желания.

Оказывается, не просто хранила, но вот потребовала некоего ответа. За что? Почему? Это непонятно. Только ясно, что без ответа на эти вопросы не обрести покоя в самом себе, не избавиться от тоски, так безжалостно терзающей его теперь.

Далекое прошлое, в котором он был мал, вернулось к нему картинкой яркого, залитого солнцем дня.

Вот их дом и пристроенный к нему сарай, сложенный из отслуживших свой век черных, со впитавшимися пятнами машинного масла шпал. Внутри сарая выкопана яма, в ней вода — лужа для уток. Выпускать птиц на волю, в поселок, равнялось потере их навсегда.

В его воспоминаниях дом и самая близкая возле него территория — сосредоточение всего мирового пространства. Именно здесь открывалось, постигалось как радостное, так и трагическое по тем детским меркам.

Мать сидит за столом в сумрачной, слабо освещенной комнате, что-то шьет у керосиновой лампы, стоящей на столе ближе к краю: так ненадежный свет падает на занятые рукоделием руки.

Ему, мальчишке, совсем крохе, отчего-то очень хочется положить расческу наверх стеклянной колбы, которой закрыт живой огонек. Туда, к тому отверстию, куда тянется светящийся ровным остроконечным оранжевым язычком зажженный фитилек.

Мать не обращает внимания, как он взбирается рядом с ней на стул, тянется с расческой к лампе и кладет ее наверх колбы. Мгновение — и пластмассовая расческа вспыхивает, ярко, пожарно. Мать испуганно вскакивает, успевает сбросить охваченную пламенем расческу на пол, затоптать ее.

Он не помнит, ругали ли его за совершенную шалость, которая грозила дому большой бедой, но чувство опасности от внезапно загорающегося огня, видимо, с тех пор поселилось в нем, а обугленное углубление в широкой крашеной половой доске навсегда врезалось в память образом чего-то страшного, неподвластного.

Но почему он это сделал, зачем, кто «руководил» его рукой — он и сейчас не смог бы ответить на эти вопросы.

По соседству с их домом жила другая семья — зажиточная.

Это теперь подобным образом он может подумать о тех людях, а тогда эти слова оставались для него неведомыми. Просто бегал к соседям, к своему сверстнику, чтобы с восхищением посмотреть, как крошечные, но один к одному похожие на настоящие паровозик и вагончики, поблескивая черным и красным лаком, сами по себе катились по таким же крошечным рельсам, переезжали по крошечным мостикам, останавливались у крошечных вокзальчиков, меняли направления при переводе уж совсем небольших механизмов стрелок.

Игрушка ему казалась невероятным чудом, которое немыслимо, чтобы когда-то могло принадлежать ему. Он недостоин его. Такой железной дорогой могут играть только особенные мальчики, к которым он не принадлежал, потому безоговорочно смирился с этим.

В его чистой душе не было зависти, но чувство, что не каждое чудо в жизни будет принадлежать ему, он осознал именно тогда. Неясно, некатегорично, но подспудно это чувство нашло и обжило уголок в его душе.

Их улица протянулась недалеко от железнодорожной насыпи. Чтобы пройти к центру поселка, где вдоль административных зданий проложены дощатые тротуары, нужно миновать дамбу, перекрывающую течение небольшой речки.

У дамбы образовалось озеро. Ему оно казалось огромным, глубоким, красивым и вечным. Какое же смятение охватило его сердце, когда однажды весенним половодьем дамба была смыта и он увидел обнажившееся неглубокое дно озера! Неприглядным оно оказалось: грязным, заилившимся, со множеством черных осклизлых пней, что остались от спиленного когда-то на этом месте леса.

Увиденная нагота обнажившегося дна настолько оскорбила, настолько разочаровала, что он так и не смог сам себе простить случившегося обмана.

Чтобы попасть в гости к дедушке и бабушке, нужно было перейти железнодорожные пути по мосту. Затем мимо водонапорной башни, высившейся огромным красным каменным столбом-изваянием, пройти еще какое-то расстояние, пока не упрешься в треугольный островок земли между проселочными дорогами, огороженный забором из досок. Этот островок и была та самая «земля обетованная», на которой жила мама до его появления на свет.

На островке помещалось все: усад с рядами окученной картошки и огородом с грядками, на которых в зеленых шершавых зарослях стеблей и листьев легко отыскивались невероятной свежести, сочности и сладости огурцы. Рядом поднимался вверх, цепляясь тонкими нежными усами за воткнутые в землю веточки, горох. Созревшие плотные стручки приятно было зажимать в ладошке, прежде чем сорвать.

Был двор, от улицы закрытый глухими крепкими воротами, за которыми располагались дом, теплые постройки для скота, срубленные, как и дом, из надежного леса. В углу под навесом выкопан колодец.

Свободное пространство между двором и домом покрыто деревянным настилом, так что и в дождь внутри двора оставалось чисто, ухоженно.

Со стороны улицы на ночь окна дома закрывались крепкими деревянными ставнями, украшенными резным узором.

Это потом, повзрослев, он приходил сюда один, а тогда это можно было сделать только с родителями, которые иногда оставляли его здесь на несколько дней. И однажды дедушка за ним не уследил. Он увидел лежащие на подоконнике гвоздь, ножницы, и словно кто-то неведомый повел его к ним. Он взял железки в ручки, подошел к розетке и сунул их в отверстия.

До этого мгновения все хорошо помнилось, так, словно случилось с ним только вчера. Что произошло потом — нет. Намного позже рассказывали, что болел, руки оказались обожженными, долгое время оставались обмотанными бинтами, сквозь которые жирно просачивалась желтая мазь с неприятным больничным запахом.

И вообще вид его был жалким, страдающим, вызывающим сочувствие у всякого, кому доводилось его увидеть.

Точно так же осталась в памяти и другая беда, приключившаяся с ним.

Родители работали, и потому время от времени его забирала к себе на целый день нянечка, пожилая русская крестьянка, одевающаяся во все темное, даже черное, с повязанным на голове платком, оставляющим открытым только овал измученного жизнью, покрытого морщинами старого лица.

Он сидел на высокой кровати, застеленной одеялом, напротив русской печи. Няня для какой-то надобности принесла таз, поставила его на пол рядом с кроватью, достала из загнётка чугун, вылила из него горячую воду. Кипяток в тазу парил. Ему захотелось на все это посмотреть поближе. Он наклонился вперед и в этот миг ясно осознал, что падает вниз...

Дальше были боль, спасение его жизни, лечение. Все это память не сохранила, только тело спрятало в нескольких местах страшные шрамы как напоминание о пережитом.

Не забыть ему и один поздний вечер, когда после гостей у бабушки они с отцом возвращались в свой дом.

Шли вдоль берега озера. Небо ранней осени оказалось ясным, чистым, усеянным яркими звездами. Он, дурачась, «играя в маленького», начал приставать к отцу, чтобы тот объяснил, откуда на небе взялись эти яркие мерцающие точки. Отец не очень-то был расположен к разговору, потому ответил как-то скучно, неинтересно, попросту отмахнулся от надоедливого сына. А ему так хотелось поговорить: они редко виделись, редко вот так оставались вместе, тем более одни на пустынной дороге.

Тогда, хоть и понимая, что говорит неправильно, придуманное, он начал убеждать отца, что это звездочки с солдатских пилоток улетают на небо. В ответ тот его жестоко высмеял, обозвав глупым.

Как же глубоко эти слова, больно обидевшие не своим унижением, а отказом от общения, сохранены в памяти!

За прожитые десятилетия что только с ним не случалось, но помнится эта, казалось бы, совсем пустяковая обида, саднит сердце.

Вот и сейчас все вспомнилось — к чему бы? Отца давно нет на этой земле, а он помнит и его молодым, и себя маленьким, и неудачно сказанные случайные слова.

3

Он повернулся в кровати на бок, потянулся к часам, лежащим на тумбочке, нажал на кнопку подсветки циферблата. До трех часов оставалось семнадцать минут. Скоро начнет светать, а ему так и не удалось провалиться в сон.

Прислушался к себе.

Сердце неспокойно и утомленно билось. Подобное случается всякий раз, когда бессонница тянула из памяти нечто недоброе и он понимал, сколько вины за прожитые годы накопил перед людьми. Есть за что с него спросить, есть... Оттого и нет покоя. Мечется что-то в груди, не находя пристанища. Сколько всего неправедного, постыдного осталось позади. Как бы сейчас хотелось избавиться от этого груза на совести. Ведь самую крохотную совершенную подлость память безжалостно хранит, будто бесценный дар, чтобы в один миг взять и вывалить это «богатство» из потаенных закромов — на, мол, смотри на незаслуженные страдания, принесенные людям. Ты-то свои обиды помнишь, а те, кто получил их от тебя, думаешь, забыли? Каково им с этим грузом жить? Это ведь не на день-два, на все отпущенные жизнью годы.

Подумав обо всем этом, ему так захотелось спрятаться от собственных мыслей, укрыться, освободиться, что даже тряхнул головой, будто прогоняя подступившее видение, проверяя — не во сне ли все это.

Колотится, колотится сердце.

Он заставил себя заглушить поднявшуюся в памяти горькую волну.

— Подожди, дойдем и до этого, — предостерегающе грозно сказал вслух. И тут же понял свою ошибку, потому что от этого предостережения еще горше стало на душе.

Море, которое бушевало через дорогу от дома, позвало к себе. Он вновь услышал грохот волн, но в памяти наперекор всему явился яркий, залитый солнцем день.

Их, малышей из детского сада, строем попарно ведут по поселку на прогулку. У стадиона, на краю футбольного поля, сразу за воротами на поляне устроили игры.

Земля желта от распустившихся цветов одуванчика — значит, это весна.

Малыши крутятся вокруг молодой воспитательницы, жмутся к ней и в какой-то момент устраивают с ней кучу малу. Он смотрит на эту игру отстраненно, со стороны и вдруг понимает, что молодая играющая с ними девушка не только воспитательница, не только взрослый человек, которому следует подчиняться, которую он обязан во всем слушаться, но в первую очередь красивая женщина. И это невероятное, ошеломляющее открытие пробуждает в нем, совсем еще крохотном существе, новое, доселе неведомое, по-особенному волнующее чувство. Может быть, даже неясное желание.

Девушка смеется над проказами детворы. Ей радостно возиться с ними. А он в это время не мог себе объяснить, что в воспитателе есть такое особенное. Но ведь именно тогда в нем впервые пробудилось чувство мужчины — так неправдоподобно рано.

Неосознанное, далекое, оно мелькнуло и погасло в удивленном сознании ребенка для того, чтобы сейчас, на берегу моря, в ночной пустоте квартиры, дышащей зноем, так ярко и первозданно явиться вновь из детства, из того возраста, про который обычно говорят: «Ты не можешь этого помнить. Это тебе, наверно, кто-то рассказал». Но кто ему о пережитом тогда мог рассказать?

Память выковырнула из своих глубин, чтобы заставить держать какой-то ответ перед самим собой.

Наверное, он все-таки очень рано познал женщин. Непозволительно рано. Так не должно быть. Но с ним было. И не кроется ли объяснение этого там, в рано проснувшемся мужском чувстве?

При этом нельзя сказать, что исключительно женское тело было притягательно для него. Если все сводить только к физиологии, это было бы грубо, глупо и оскорбительно. Его влекла к женщине неразгаданная скрытая особенность, что таилась в ней и не поддавалась объяснению.

Он не был любвеобилен, не бегал за каждой юбкой и не понимал этой страсти у других мужчин. В откровенной похоти есть что-то животное, вульгарное, унижающее человеческое достоинство. Во взаимоотношениях с женщинами было необходимо чувство — пусть самое незначительное, зачаточное в возникших отношениях. Оно могло разрастись, могло угаснуть почти сразу. Это неважно. Но только тогда он мог подойти, заговорить, почти сразу понимая, его ли это женщина, сможет ли он с ней встретиться еще.

Наконец — он не был ревнив, что среди мужчин уж совсем большая редкость. Конечно, оставаться равнодушным в определенных обстоятельствах и он не мог. Однако довольно стойко преодолевал искушения, чтобы «не пасть в чужих глазах», отойти в сторону, дав тем самым партнеру право свободного выбора. Оттого за ним укрепилось мнение, что легко оставляет, бросает женщин. А он просто не мог допустить сомнения в своем чувстве. Если оно возникало, то не считал вправе кого-то удерживать. Иначе это было сродни обману.

Но ведь началось-то все давным-давно именно с чувственного, физического прикосновения, сближения.

Он жил уже в большом городе, хотя оставался еще совсем маленьким, только осенью должен был пойти в первый класс. Летом мать поехала в Сибирь проведать родителей и взяла его с собой.

Давно забылся ему их прежний дом. Да его и не осталось на земле: снесли, построив на этом месте еще одну железнодорожную ветку. Странно, прошло немного времени, а память мальчишки полностью, казалось, освободилась от воспоминаний о доме, в котором ему было столько всего открыто. Может быть, это случилось потому, что в этот раз они жили в доме у бабушки с дедушкой.

Через дорогу стоял другой дом, хозяевами которого оказалась молодая пара. Даже в те первоначальные годы жизни он понимал, что мужчина и женщина, изредка проходящие мимо окон их дома, молоды. Изредка к ним навстречу выбегала из калитки девочка, его ровесница.

Он наблюдал из окна за этой девочкой несколько дней, а познакомиться смог только перед самым отъездом. Они и обрадовались тому, что подружились, и огорчались, что вот сейчас придется расстаться.

Худенькая, с тоненькими, аккуратно заплетенными косичками, с выбившейся выгоревшей белесой прядью волос у лба, она, как взрослая, пригласила его в свой дом. И там, во дворе, чтобы никто из посторонних не видел, прижалась к нему всем тельцем, неумело придавила своими губами его губы крепко-крепко и так, как ему показалось, долго не отпускала от себя.

Повзрослев, он догадался, что эта кроха подражала кому-то из взрослых. Вернее всего — повторила невольно подсмотренное за своими молодыми родителями. Но уже тогда мальчишка почувствовал, что все это не игра. И в ней, и в нем так рано и неосознанно, но проснулись будущие желания женщины и мужчины. И ей, будущей женщине, уже было больно терять, отпускать от себя обретенного мужчину.

В девочке нашла свою силу страсть. Непонятное, необъяснимое, неожиданное чувство влекло это хрупкое создание, всего-то несколько лет как обретшее жизнь, к нему, такому же маленькому, ошеломленному, не понимающему, что с ним происходит.

Удивительно — пройдут годы, и он, уже взрослый, будет не раз становиться свидетелем, как переживают все то, что так рано показала ему та далекая девочка, одинаково юные девушки и умудренные жизнью женщины. Да и он тот поцелуй запомнил навсегда: влажность тоненьких, доверчивых, прохладных детских губ.

Она его отпустила, и он убежал. Простился или нет — не помнит. Его уже искали, звали, торопили, чтобы идти на станцию. Скоро должен был подойти их скорый поезд, что долгим маршрутом прокладывал свой путь от Владивостока до Москвы.

Но и в поезде, на верхней полке качающегося вагона, в купе, заполненном вязкой ночной темнотой, он думал о ней, он хотел, чтобы она сейчас была с ним рядом, чтобы повторилось то, что произошло во дворе ее дома. Мечтая, он вновь и вновь ощущал влагу ее губ, прижатых к его плотно сжатым губам, не умеющим откликнуться на ласку, не привыкшим к поцелуям.

Ему хотелось, чтобы все повторилось.

Он тосковал по этой девочке.

Может быть, потом, повзрослев, когда с ним случилось то, что и должно было случиться, он неосознанно вспоминал, желал именно эту «свою» девочку из далекого сибирского поселка. Потому что и сейчас, когда большая часть жизни прожита, он ясно помнит тот послеполуденный, загустевший свет клонящегося к закату солнца и ее горячую ладошку, в которую она взяла его ладонь, сжала ее и повлекла за собой туда, где сделала то, что хотела сделать.

Все, о чем он вспоминал сейчас, ему казалось совершенно невероятным.

Он точно не мог вспомнить, когда стал мужчиной, когда впервые познал женское тело, где и с кем это произошло. Слишком давно случившееся основательно стерла из сознания ненадежная в этом случае память. Одно было ясно тогда и неизменным остается теперь — произошедшее ничего не изменило в нем самом. От этого он не повзрослел, не стал мудрее, строже к своим поступкам, требовательнее к ним.

Вспоминая прожитое, он отчетливо понимал, что был и оставался человеком, к которому в свой черед являлись влюбленности: школьная, юношеская, молодости. Все они приходили к нему, и, ничего не оставляя в душе, растворялись во времени.

И только образ маленькой девочки с тоненькими косичками, как первой и самой главной женщины в его жизни, был запечатлен в его мятущейся душе навсегда.

4

Каждый раз, когда он увлекался кем-либо из сверстниц, что-то смутное и недоброе терзало его. Рационального объяснения этому не находилось. Странное изматывающее томление не давало обрести успокоения.

Что он хотел получить, кроме физической близости от тех, в кого влюблялся? Дружескую привязанность? Но то чувство, которое он испытывал, требовало не дружбы. Может быть, подчинения его самого воле кого-то другого? Видимо, неосознанно чувствуя это, он всякий раз преодолевал терзающее его пристрастие.

Увлечения же с легкостью себе позволял, не неся перед совестью никакой ответственности. В этих отношениях он был свободен и страстен, совершенно не думая о той боли, с которой при расставании оставлял доверившихся ему женщин. И в этом крылось какое-то его наказание в будущем. Потому что, это он понял намного позже, в сближении мужчины и женщины действуют иные — их даже можно назвать мистическими — законы, а не только чувственное, физиологическое влечение. Чувственность «включается» только для того, чтобы этот необъяснимо-таинственный закон осуществить.

К тридцати годам он понял, что женщина и мужчина — друг на друга ни в чем не похожие миры. У них все разное, кроме рук, ног и головы. Женщина постигает окружающий ее мир совершенно иначе, чем мужчина, отсюда другая психология. Потому что изначально она несет в себе непостижимое таинство продолжения жизни, рождения новой души, всякий раз изменяющей свойства галактики. Зачатый в ее чреве, выношенный ею ребенок будет сам представлять новый мир, с радостью и печалью, с возможностью вести диалог с Богом. Он сам, только появившись на свет, многое изменит в нем — вначале в ближнем пространстве, затем этим изменениям не будет пределов, только его воля может ограничить их.

И это чудо зарождается, формируется, приобретает цвет глаз, форму носа, овал лица, мускулатуру рук, силу ног, характера, хотя и помимо ее воли, но — в ней, в женщине. Будущие устремления к любви и ненависти, к познанию и уничтожению, к жертвенности и стяжательству — все это для будущего, явленного через нее мира уже живет в ней, в той, что так легко легла с тобой в одну постель, ласкает твое тело, пробуждая желание овладеть ею, впускает тебя в себя... Но что происходит в это время в ее сердце, в ее душе — ты не знаешь. Тайна чаще всего непродуманно сокрыта от тебя. Потому что все в мироздании разделено, не смешано, пути этих разделений непостижимы.

Как-то у одной женщины, которую, как ему казалось, он по-настоящему любил, после произошедшей близости, когда вроде бы все физические силы были растрачены, он спросил, что она чувствует, когда, соединившись, они становятся единым целым? В ответ она не смогла ему объяснить своего состояния. Только тихо улыбнувшись, прошептала: «Нежность в теле, в сердце. Невероятную сладостную нежность».

То же самое чувствовал и он, когда был с ней, в ней, когда сжимал, обхватив нетерпеливыми, напряженными руками ее податливое, безвольное, полностью отданное в его власть тело, словно стремясь вобрать, вдавить его в себя, растворить в себе.

Как-то, дурачась на пляже, она легла на него сверху, как бы шутя закрывая от солнца, не давая загорать. Она была намного меньше, тоньше, изящнее его, но он, почувствовав тяжесть ее тела на своей груди, удивленно спросил: «Как же ты выдерживаешь мой вес?»

Смутившись, она соскользнула с него на песок, несколько отстранилась, словно задумалась («А действительно, как?»), и, немного помолчав, прижалась губами к его уху и тихо, горячо прошептала: «Я ничего не чувствую в это время, потому что вся-вся твоя, до последней клеточки, до последнего, самого крошечного, атома. В это время все принадлежит только тебе. Меня нет. Ничего моего не остается».

Но и эту женщину он в итоге оставил, потерял.

Они расстались необъяснимо глупо, даже не поссорившись, а как-то незаметно потеряв друг друга.

Жалеет ли он об этой потере? Жалеет, как и обо всем том, что когда-то составляло наполненность его жизни. Но эту женщину он вспоминает с особым томным чувством в сердце. Именно она заставила иначе увидеть, почувствовать, что такое иная вселенная, и осторожно отошла в сторону, как человек, до конца выполнивший свою нелегкую работу.

Она поняла, что он уже никогда не станет прежним, а ей он был нужен тот — еще не разрушенный, не переделанный ею.

И действительно, у него исчез порыв, он стал бережнее относиться к женщинам, а близость с ними воспринимать (если не точно выразиться, то с благодарностью) с осознанием жертвенности с их стороны.

5

Он встал с кровати, остановился посередине комнаты.

Сна все равно не было.

Большой кузнечик, величиной с указательный палец, влетев в открытую балконную дверь, упал к его ногам.

— Это еще что за чудовище? В наших краях кузнечиков таких размеров не водится. Давай-ка, брат, я тебя отпущу на волю. Каким ветром тебя занесло на восьмой этаж?

Взяв насекомое двумя пальцами, он почувствовал, как тот тверд, как крепко вцепились в пальцы его лапки, усеянные мелкими игольчатыми шипами.

Выйдя на балкон, он с облегчением швырнул кузнечика за перила, и тот пропал в густой, бархатной темноте южной ночи.

В море далеко-далеко от берега посверкивало огнями промысловое судно, невольно притягивая взгляд.

В большом городе он рос в трудном районе. В нем за то, чтобы оставаться самим собой, а не быть кому-то подчиненным, приходилось бороться.

В этом районе много всякого народа перемешалось: выходцы из деревень, из городских низов, переселившиеся из бараков в малогабаритные квартиры пятиэтажных домов, и удачные управленцы, еще только выстраивающие свою карьеру, потому не доросшие до того, чтобы сменить район проживания на более удобный, благополучный и безопасный; дорожные рабочие, занимающиеся укладкой горячего асфальта на разбитые близлежащие дороги, и начинающие добиваться первых своих больших побед спортсмены, пока не удостоенные солидного жилья в центре города; уголовники-рецидивисты и летчики гражданской авиации — все жили рядом, по соседству друг с другом, на одной лестничной площадке.

Отпрыски этих семей, росшие как сорная трава на вольной воле, в силу своего характера и способностей постигали азбуку окрывающейся им жизни — ее возможностей, соблазнов, способов существования в ней.

В их ребячьем обществе ценились и сила, и знания, и хитрость, и честность, умение крутить «солнышко» на самодельном турнике и интересно рассказывать содержание прочитанной книги (конечно, о войне, о бандитах, о беспризорниках, о Леньке Пантелееве), незаметно вскрыть крышку передвижной бочки с квасом (тогда все украденного напитка напивались вволю) и храбро перейти реку по ненадежному весеннему льду.

Они были в меру дружны и в меру жестоки в отношениях друг с другом, потому что еще не знали, что такое настоящие боль и утрата. Смело и бесшабашно шли в драки квартал на квартал — с камнями и палками в руках, стреляли друг в друга из рогаток и поджигов. Выпущенные из этих «орудий войны» свинцовые шарики на близком расстоянии летели с не меньшей скоростью, чем дробь из ружья. Летом не боялись, переплывали широкую реку с мощным течением, не думая о проходящих по фарватеру баржах и катерах. Необдуманный, бесшабашный риск составлял большую часть их мальчишеской жизни.

Первые случившиеся смерти ровесников — когда одного из сверстников нашли повесившимся в чулане своей квартиры, другой утонул, провалившись под лед, — не пугали, не вызывали страха, а рождали в душе ощущение некой потусторонности случившегося, нереальности и оттого полной убежденности, что уж с ними-то подобного никогда не произойдет.

Но некоторыми годами позже, совсем немного повзрослев, он впервые так отчетливо ощутил на себе давление «стаи». Оно было не явным, потому что почти с любым сверстником во дворе один на один он мог справиться. И вовсе не оттого, что был сильнее всех, а потому что так чувствовал в самом себе.

Он продолжал все так же встречаться во дворе с дружками, но, когда они собирались вместе группой, он чувствовал, что либо должен был подчиняться воле большинства, делать то, что делали они (хотя ему этого и не хотелось), либо быть отторгнутым ими, как инородное тело, униженным насмешками и как бы гонимым.

У всех мальчишек в квартале были прозвища. Как они возникали и почему — неразгаданная тайна. Это случалось вдруг и навсегда. Чаще всего это были несуразные, бессмысленные слова, которые не очень-то и обижали носителей прозвищ. Реже возникали прозвища обидные, низводящие их носителей как бы в низшую дворовую касту. В такую категорию попадали слабаки и трусы, предатели и ябедники, которые не могли или боялись за себя постоять. Но и они не вызывали такого отторжения, как не желающие подчиняться «инстинкту стаи».

У него никогда никакого прозвища не было — за все пятнадцать лет, что он прожил в этом районе.

Он часто помнит себя в одиночестве: на набережной рядом с городским пляжем; у старых каналов, еще до революции прорытых прежним губернатором; в кинотеатре на дневном сеансе; среди шумных и суетливых торговых рядов местного центрального рынка; на железнодорожных путях, отделявших величественный, но оставленный людьми пятиглавый собор от озера со странным, непривычным для городского уха названием...

Из разговоров, мимоходом он начал узнавать, что старшие братья многих из его приятелей сидят в тюрьме. Что это такое — «тюрьма», — ему было не очень понятно, но от слова веяло чем-то угрожающе-отталкивающим, настораживающим, враждебным.

Многое стало понятно, когда, проходя все к тем же запасным железнодорожным путям, он увидел, как в зеленые пассажирские вагоны по живому коридору, составленному из солдат, держащих в руках оружие и за поводки рвущихся с лаем овчарок, бежали остриженные наголо люди, озираясь по сторонам, будто ища кого-то. На изможденных скулах некоторых застыла гримаса, похожая на скорбную улыбку. Собравшиеся за шеренгой солдат люди сочувствующе пробегающим что-то кричали, бросали под ноги пачки сигарет, которые подбирали конвоиры и безжалостно рвали.

Он смотрел на заключенных и понимал, что в чем-то это уже другие люди, невидимой стеной отделенные от всех прочих, живущих в домах по соседству с железнодорожным полотном.

Такие же лица, только много позже будут у его друзей детства, когда и они начнут возвращаться из тюрем после отбытия в них срока за совершенные преступления. Этот след долго остается в облике всякого, кто пожил там, под надзором за колючей проволокой.

Но тогда он увидел эти лица впервые. И потому, когда к концу восьмого класса некоторые его одноклассники начали получать условные сроки, он понимал, какая участь их ждет.

Но до этого было еще далеко.

Кузнечики... Он же подумал о них.

Помнится жаркий летний выходной день, который утомленно, лениво клонится к закату. Ощущение одиночества и ненужности никому в мире. Безлюдность задворков брошенного собора, запах разогретых солнцем шпал и множество кузнечиков в траве по краям тропинки, пробитой ногами прохожих на краю железнодорожной насыпи. Зеленые, коричневые, спасаясь от его ладоней, прыгающие в заросли репейника. Он и там их зачем-то ловит и безжалостно нанизывает на найденную тут же тонкую проволоку. И так до самого вечера, пока солнце не скрылось за вершинами тополей, росших на другом берегу одичалого озера.

В сумерках он отправился домой — маленький, несчастный, непонятно чем униженный, мучимый необъяснимой тоской от надвигающейся на него неведомой жизни — недоброй, несущей в себе много горького, несправедливого. И он тоже должен был стать носителем и этой горечи, и несправедливости и в конце пути еще и ответить за все...

Сейчас, отчетливо увидев себя маленьким, он понял, что именно это ощущение неотвратимо надвигающегося терзало беззащитное сердечко мальчишки. И защитить это сердечко не мог никто.

Даже самые близкие и любящие его.

6

Он уснул неожиданно.

Постояв на балконе в жаркой ночи, когда, казалось, сам воздух застыл в недвижимости и только море бесновалось совсем рядом, в полустах метрах от его дома, он вернулся в комнату, лег и утомленно закрыл глаза.

Он бы мечтал увидеть вновь родных, себя маленького и доверчивого, потерянных во времени друзей и бывших с ним близкими женщин, но он не видел ничего.

Все это было у него безжалостно отнято сном. Глубоким и спокойным.

Ему ничего не снилось.

7

Разбудил жужжащий зуммер телефона, валяющегося у подушки. Пригласивший его в Дербент друг ждал в машине напротив дома, чтобы ехать купаться.

Тяжело было подняться с кровати. Он не выспался, но еще вчера договорились об этом купании, и он, пересилив желание вновь закрыть глаза, встал, оделся.

В джипе работал кондиционер, охлаждая воздух в салоне автомобиля.

— Неважно выглядишь. Плохо спал? — сочувствующе осведомился друг.

— Устал от жары, надо возвращаться домой.

— Домой всегда успеешь. Хочу показать тебе одно место в горах. Понравится — поживешь там... Вот искупаемся, позавтракаем и поедем.

По набережной подъехали к пляжу. Раздевшись, джинсы и футболки они оставили в машине. Босиком по еще прохладному после ночи песку прошли к морю.

Друг первым бросился в воду. Подныривая под большие валы, он далеко отплыл от берега, и теперь его голова то поднималась над гребнем волны, то снова проваливалась куда-то, скрывалась от взгляда в глубине изумрудных валов.

Он сам далеко от берега удаляться не решился. Ему приятно было ощущать упругую, настойчивую, непреодолимую силу моря. Но он старался не попасть под пенистый гребень. Иначе от волны не было спасения. Когда он не успевал заплыть на надвигающийся вал, тот накрывал его с головой. Волна играючи, несколько раз переворачивая его внутри себя так, что не понять было, где дно, а где поверхность, несла к берегу, пытаясь швырнуть как что-то лишнее, ненужное на песок... Но затем, словно одумавшись, вновь, как игрушку, которая еще не надоела, тащила его за собой назад в море, так же безжалостно в водовороте бросая на дно.

Завтракали у друга в большом зале его огромного дома, где на все случаи жизни все было приготовлено — от бильярдного стола и тренажерного зала до сауны и библиотеки.

Ухаживала за нами, подавая на стол всяческую еду, а еще блюда с фруктами, глиняные миски с сотами, из которых сочился янтарно-густой мед, чашечки с вареньем и орехами, младшая дочь друга. Теперь это была взрослая и красивая девушка, готовящаяся выйти замуж, но он-то ее помнил совсем другой — маленькой, темноглазой, с опаской заглядывающей в комнату, едва приоткрывая в нее дверь. Все это было в другом доме, в самой старой части Дербента.

8

После завтрака они вновь отправились в дорогу, отъехав от особняка друга, когда над городом встало в зените жаркое прикаспийское солнце.

Казалось, окружающее пространство все изнывало от зноя: стены домов, сложенные из крупных блоков напиленного ракушечника, черный асфальт шоссе, над которым маревом колыхался раскаленный воздух, придорожная, до окаменелости застывшая светло-коричневая земля обочин.

Ранее в дождливую погоду ископытанные скотом, намятые шинами съезжающих с шоссе машин, теперь обочины были во власти торговцев, разложивших свой товар на длинных дощатых столах. Загорелые лица мужчин, чьи головы прикрыты засаленными фуражками, были доброжелательны, предлагая буро-красные крупные гранаты, золотистые груши и ало-желтые яблоки, заманивающие взгляд прохожих и проезжающих крайней спелостью и сочностью, большущие полосато-зеленые арбузы и продолговатые белесые дыни.

И над всем этим изобилием время от времени начинала клубиться жаркая пыль, поднятая несмелым случайным ветерком, прорвавшимся в глубину городских кварталов с морского побережья.

Лишь когда Дербент остался позади, ощущение жары за окном автомобиля исчезло.

На них надвигалась усталая, слегка припыленная зелень пригородных садов. Затем пошли виноградники, по краям которых торговцы мясом развесили освежеванные бараньи тушки.

Незаметно для него друг свернул вправо, и на лобовое стекло джипа стали надвигаться казавшиеся совсем недавно такими далекими склоны гор. Дорога пошла по распадку. Он смотрел на приблизившиеся склоны и не переставал удивляться малости размеров стада коров, которое то показывалось из-за скалы, то вновь пропадало за ней. Коровы отсюда виделись размером с муравья, а скалы — небольшими камешками, брошенными вразброс по ровно зеленеющему пологому склону. Однако, когда похожее стадо пересекло перед ними дорогу и они вынуждены были остановиться, чтобы пропустить животных, подгоняемых пастухом с длинной палкой-посохом в руках, он только тогда и смог понять, как далеко от их машины и скалы, и пасущиеся около них коровы.

— Куда мы едем? — спросил он друга.

— У одного очень хорошего, авторитетного, уважаемого человека из Махачкалы умерла жена. По обычаю, он ее похоронил в родном селе. Теперь должен определенное время пожить там, чтобы те, кто хочет выразить ему соболезнование, уважение, смогли приехать и сделать это. Мы с ним давно знакомы, еще со времен соревнований по борьбе.

А дороге меж тем становилось все теснее и теснее меж поднимающихся с обеих сторон горных вершин.

— Видишь красивый дом слева, вон на том склоне?

— Вижу.

Дом действительно был игрушечно красив. Он стоял одиноко, никаких других построек рядом не было. Стены первого этажа на фоне зеленой травы белели выкрашенным известью камнем, верхние два этажа медово отблескивали благородным деревом, покрытым лаком.

К дому, от шоссе вверх, несколько извилисто вела каменистая дорога, не сильно наезженная. Это говорило о том, что немногие хозяева пользуются ее услугами.

— На обратном пути в этот дом заедем.

— Ты знаешь, кто в нем живет?

— Знаю. Да и ты тоже.

— Я? Откуда мне знать?

— Знаешь... Это дом Светланы.

Услышав имя, он в изумлении замолчал.

— Я ей сказал, что ты приехал... И что мы поедем в горы, а на обратном пути завернем к ней, — продолжил удивлять его друг. — Она должна приехать, нас здесь встретить.

Оставшуюся часть пути до аула они молчали. Даже музыку выключили, чтобы не мешала. Они молчали, потому что каждый думал о своем.

9

Еще ничего не предвещало горьких испытаний для страны, хотя в СССР уже были объявлены перестройка, ускорение и гласность, во всю ширь разворачивалось кооперативное движение, создавались частные торговые предприятия. Вот тогда судьба впервые и привела его в Дербент.

Не случайно. Еще раньше он познакомился с тем, кто стал на долгие годы его настоящим другом.

Из Нижнего Новгорода в Махачкалу они прилетели на небольшом пассажирском самолете — малоскоростном и потому медленно, казалось, что с трудом одолевшем расстояние в две тысячи километров. В салоне самолета было тесно, лететь скучно, и потому проделанный путь показался невероятно утомительным.

Разглядывание бесконечных калмыцких степей, изрезанных редкими, невесть где берущими начало и в какую даль уходящими грунтовыми дорогами да вдруг возникающими стойбищами с вытоптанной землей такого же цвета, как и дороги, быстро утомило.

Аэропорт Махачкалы встретил остужающей прохладой угасающего южного дня. У дверей аэропорта их ждала черная «Волга» — местные руководители всегда любили пустить пыль в глаза прибывающим гостям, показать свою значимость и что им тут подвластно все — мол, «это вам не Москва, а наша самостоятельная республика».

В Дербенте тот туристический пансионат, в котором он планировал остановиться, оказался в удручающем состоянии. Начавшаяся в стране разруха — а ей сопутствовали приватизация и игнорирование законов — коснулась и этой, когда-то сверхвостребованной и прибыльной отрасли.

В трехэтажном кирпичном здании только на первом этаже в коридоре горели две тусклые лампочки.

Комната, в которую привела его дежурная, представляла собой жалкое зрелище: в ней стояли две допотопные железные кровати с провисшими к полу, наподобие гамака, панцирными сетками. Покрывали кровати застиранные, вылинявшие зеленые байковые одеяла с замысловатым цветочным узором, потерявшим свою первоначальную бутонно-лиственную раскраску. У окна между кроватями установлена тумбочка с открытой перекошенной дверкой, ручка у которой отломана. Штукатурка на выкрашенных зеленой краской стенах ближе к потолку вздулась пузырями от протечек. Желтые разводы по потолку шли от окна ближе к висевшей на шнуре в патроне неяркой сорокаваттной лампочке.

Дежурная бросила на ближнюю от двери кровать стопку белья: простынь, пододеяльник, вафельное полотенце:

— Располагайтесь.

По виду русская добродушная женщина. Она сочувственно посмотрела на него, улыбнулась, но почти сразу в ее глазах появились глубокая утомленность и равнодушие.

Повернувшись к незакрытой при входе в комнату двери, дежурная хотела выйти, но он остановил ее:

— Вы знаете, я тут не останусь. Уж очень у вас неприветливо.

Та неопределенно пожала плечами. Затем одобряюще вновь улыбнулась.

Вместе они вернулись к конторке администратора. Друг, как оказалось, не уехал и дожидался его у дверей.

— Поехали лучше ко мне, поужинаем, а завтра решим, где тебе остановиться.

Когда они вышли из пансионата, на его крыльце уже стояло человек пять местных парней, внимательно наблюдавших за тем, как они с другом прошли к машине.

— Это что за люди? — спросил он, когда друг захлопнул дверцу со своей стороны.

— Тут я не смогу обеспечить тебе безопасность, — последовал короткий и все объясняющий ответ.

По пустынным, слабо освещенным улицам они медленно ехали в противоположную сторону от моря. Наружный пейзаж города казался почти неразличимым. Невысокие, бесформенные, темные дома вдоль нешироких улиц тонули в густом мраке росших по обочинам деревьев, так что не разобрать, где заканчивалось одно и начиналось другое строение. Лишь изредка сквозь зелень листвы посверкивало полосками электрического света по краям одиноко горящее окно, задернутое тяжелой портьерой.

Дом друга оказался в тихом переулке. Припарковав машину поближе к дверям, они по внутренней лестнице поднялись на второй этаж, в большую и щедро залитую электрическим светом комнату, под потолком которой радужно поблескивали грани хрустальной люстры. В одной из стен, ближе к углу комнаты, был сооружен камин. Посредине большого пространства стоял стол. Скоро на нем появилась не очень разнообразная, но по-южному сытная трапеза.

За ужином обсудили, чем займутся в последующие дни, и довольно скоро разошлись. Друг разместил его в этой же комнате, расстелив на полу удобную постель. Завтра им предстояло провести несколько деловых встреч, перед которыми лучше всего как следует выспаться.

Он лежал один в большой комнате. В камине шипел, вырываясь из металлического наконечника, прикрепленного на конце протянутого в него резинового шланга, сгораемый газ, обдавая его лицо волнами теплого сухого воздуха. На новом месте не спалось, и потому он невольно начал прислушиваться, не донесутся ли снаружи, из-за стены, звуки незнакомого ночного города.

Нет, только тишина звенела в ушах.

Древний Дербент словно замер в неведомом ожидании.

На следующий день первые, с кем они встретились, оказались местные «решалы», которые должны дать гарантии, что заключенные договора, если состоятся, будут выполнены в полном объеме и в срок, а проплаченные по ним деньги не пропадут в местном банке. Без таких гарантий вести коммерческие переговоры с кем-либо бесполезно.

Решалы выглядели осовремененными бандитами. Они были аккуратно и чисто одеты в модные спортивные костюмы, сквозь которые выпирали накачанные мускулы, но в разговоре их проскальзывали те слова и интонации, которые свойственны людям, отбывшим срок в местах лишения свободы. Уж ему ли эти слова и интонации было не знать!

На встречу спортивного вида, накачанные парни приехали на большом белом «мерседесе» представительского класса, что должно было внушать всякому обратившемуся к ним за поддержкой предпринимателю, что это серьезные, финансово обеспеченные ребята, не занимающиеся мелочами.

После знакомства первыми же словами решалы дали понять, что люди они занятые, но на эту встречу приехали исключительно из уважения к его другу, известному и уважаемому в городе человеку. Гарантию безопасности возможным заключенным в Дербенте сделкам они дали. И все-таки было в их словах и движениях что-то суетливое, несолидное, потому в твердость их слов не очень верилось. За ними стоял кто-то другой, главный. Вот его защиту и следовало получить. Видимо, это тот, кто сидел в «мерседесе» на заднем сиденье, но так и не открыл дверцу, чтобы выйти, а наблюдал за происходящим сквозь затемненное стекло.

Он понял, что это тот особый, главный человек.

Время не подходило даже к полудню, а на улице уже наступила особая прикаспийская жара, которая, обжигая кожу нестерпимым солнцем, заставляла людей искать спасительной тени, хоть в большинстве своем они и были одеты в светлые рубашки с короткими рукавами и легкие летние брюки. Все равно — спасение от жары давали только тень и несмело обдувающий ветерок с моря, пахнущий солоновато и пряно.

Потому и удивило, когда из «мерседеса» все-таки вышел до того скрывавшийся в нем человек, который оказался одетым в строгий черный костюм, безупречно на нем сидевший, не имевший ни одной помятой складки, под которым снежно белела идеально выглаженная рубашка. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, и потому у шеи выглядывали черные волосы, росшие на груди. Короткая стрижка мужчины не скрывала две наметившиеся у лба залысины, которые делали его несколько удлиненным. В темных волосах, зачесанных набок, искорками проглядывала седина. Рост мужчины — выше среднего, фигура сильная, коренастая, выдававшая в нем бывшего спортсмена.

— Абдулатип, — коротко представился он, пожимая руку заезжему гостю, а потом и другу, ладонь которого задержал в своей руке. — Чего сразу ко мне не обратился?.. Помнишь, как вместе камни таскали из карьера? Отцы пилили ракушечник, а мы эти блоки, прижав к груди, на руках выносили по трапу наверх. Помнишь? А потом бежали на тренировку, бороться. Давно, давно мы с тобой не виделись. И город-то вроде маленький...

— Невелик, точно, да только ты в нем не частый гость. Редко показываешься... Потому к ребятам твоим обратился, знаю, тут все надежно.

— Брат, твои вопросы для меня всегда были важны. Я не сразу понял, что это к тебе человек приехал, потому и не вышел из машины. Там кондиционер, хорошо, прохладно. Но услышал знакомый голос, пригляделся, — зрение-то уже не как прежде, подводит, — а это ты с ребятами разговариваешь.

И, обращаясь к одному из тех, с кем друг начинал переговоры:

— Айрат, ты отвечаешь, чтобы у этого человека в Дербенте, — он показал рукой, — все было правильно.

Парень в спортивном костюме молча кивнул головой и отвел взгляд в строну проезжавшей мимо машины.

— Давай сегодня встретимся в ресторане у карьера, вспомним молодость. В десять.

Друг деловито согласился.

На этом расстались.

Белый «мерседес» уехал первым. Следом с площади отправились и они с другом на потрудившемся уже на своем веку «москвиче».

День прошел в непрерывных встречах и переговорах. По его части в Дербенте интересного оказалось не так много, но все-таки кое-какие предложения вызывали интерес, их следовало обдумать и при благоприятных обстоятельствах заключить договора. Однако в первую очередь необходимо все просчитать: затраты, возможные непредвиденные потери, расходы на транспортировку, проценты гарантам надежности прохождения сделки и, наконец, получение планируемой прибыли. Тут без опытного экономиста и знатока местной специфики прохождения коммерческих сделок не обойтись. В стране еще существовали прежние законы, но мало кто им следовал, на исполнение их надеялся.

Они отправились в рабочий кабинет друга.

В то время друг, по специальности инженер-кораблестроитель, только начинал заниматься предпринимательской деятельностью. Пришел он к этому не от хорошей жизни. Его основная профессия в разваливающейся стране в одночасье стала никому не нужна. Тогда он арендовал небольшое помещение, где мог хранить бухгалтерские документы да встречаться с представителями всевозможных проверяющих служб, с коллегами и друзьями.

Большей частью эта комната пустовала.

Когда они вошли в нее, друг первым делом открыл окно, чтобы сквозняком удалить из помещения застоявшийся, разогретый воздух. Тут пахло старой, рассыхающейся бухгалтерской мебелью позднесоветского периода и придорожной пылью: здание стояло на окраине Дербента у трассы, соединяющей город с Махачкалой, столицей автономной республики.

Обстановка в кабинете выдавала, что хозяин здесь не частый гость. Не было здесь ухоженности, деловитости, всего того, что бросается в глаза, стоит только зайти в помещение, в котором идет непрерывная работа. Тут же ощущалась рабочая бесперспективность, невольно вселяющая тоску в сердце, особенно постороннего, приезжего человека.

Но друг, казалось, ничего этого не замечал. Он сел за один из старых письменных столов, крышку которого когда-то покрывал темный мебельный лак, но теперь выгоревший под солнцем, сдвинул в сторону папки скоросшивателей, обложки которых из коричневых превратились в желтые, снял трубку с телефонного аппарата, проверяя, в рабочем ли он состоянии. Громкое непрерывное гудение в трубке было слышно даже сквозь шум проезжающих по дороге машин, доносящийся в открытое окно.

Друг выдвинул верхний ящик письменного стола, извлек из него потрепанную записную книжку, перелистал в ней несколько страниц, ища запись нужного номера телефона. Найдя, указательным пальцем левой руки прижал нужную страницу, а мизинцем правой начал накручивать повизгивающий диск аппарата, набирая номер абонента.

Он сидел сбоку у стола и потому слышал, как в телефонной трубке, прислоненной к уху друга, послышались протяжные гудки вызова. Почти сразу на противоположном конце линии сняли трубку.

— Светлана, ты дома? Хорошо, я сейчас к тебе заеду с одним человеком. Это мой друг из другого города. Ему нужно немного помочь.

Он не расслышал, что было произнесено в ответ. Друг положил трубку на телефонный аппарат, встал из-за стола и, закрывая створки окна, объяснил:

— Это моя бухгалтер, умнейшая девчонка. Поехали, она нам все разложит по экономическим полочкам, раскроет всю картину.

Он с душевным облегчением вышел из заброшенного кабинета друга.

И они вновь тронулись в путь — куда-то в сторону промышленной зоны города.

Светлана жила в скучном пятиэтажном доме-общежитии, принадлежавшем одному из местных заводов, продолжавшему работать, с грехом пополам сводя финансовые концы с концами. Одним торцом дом упирался в высокий забор, выстроенный из бетонных плит с символикой прошедших в 1980 году Олимпийских игр в Москве. Забор ограждал территорию того самого завода. Другим торцом граничил с пустырем, заросшим непроходимым бурьяном, высохшими колючками и репейником. Двор запыленный, не метенный многие недели. Перед единственным подъездом сиротливо стояли потерявшие былую веселую раскраску сломанные детские качели. Немного поодаль ряд металлических гаражей, выкрашенных коричневой краской разных оттенков, с пробивающей у земли сквозь эту краску рыжей ржавчиной.

Они вошли в подъезд этого неприветливого на вид здания. Стены лестничных пролетов зияли многими дырами в штукатурке, которая местами еще хранила покраску ядовито-синего цвета. На этих сохранившихся островках выделялись непотребные надписи.

Друг привел его на последний этаж. С лестничной площадки повернули в длинный полутемный коридор, освещенный одиноким пыльным дальним окном с торца стены.

Тогда еще не вошли в обиход мощные металлические двери. Во всех квартирах они были почти стандартные, окрашенные серой краской, с прибитыми сверху жестяными цифрами номеров.

— Этот этаж семейный. Светлана работает на заводе главным бухгалтером, поэтому ей директор тут выделил двухкомнатную жилплощадь, — пояснил друг.

— Завод держится на заказах?

— Куда там! Издыхает. Ты думаешь, будь иначе, она стала бы у меня подрабатывать?

Друг позвонил в дверной звонок. С небольшой задержкой к ним вышла хозяйка, пригласила зайти.

Он одним взглядом окинул квартиру: крохотная чистенькая кухонька, миниатюрная прихожая, дверь в комнату и справа еще одна комната, побольше, с диваном, телевизором на тумбочке, сервантом с недорогой посудой.

Светлана пригласила их пройти в открытую комнату, усадила на диван, сама села на стул, придерживая руками соединенные полы домашнего халатика. Заметив его взгляд, извинилась:

— Я не ждала гостей, занималась уборкой.

Он протянул ей стопку бумаг: договора, приложенные к ним копии удостоверений качества, счета-фактуры и прочее.

— У себя я бы легко со всем этим разобрался, а тут... не хочется попасть в сложную ситуацию.

Девушка согласилась, что ситуации могут возникнуть самые неприятные, даже опасные, и углубилась в чтение бумаг. А он осторожно, то отводя взгляд в сторону, то, будто ненароком, оглядывая ее лицо, фигуру, прическу, начал изучать новую знакомую.

Это была совсем молодая девушка — лет двадцати семи, хотя насупившиеся при чтении документов брови говорили о ее зрелой строгости и сосредоточенности, самостоятельности. Довольно высокого роста, но ниже его, наверно, на полголовы, сантиметров на десять. Замечательно сложенная фигура говорила о том, что она внимательно следит за своей внешностью. По национальности русская, но было в ее облике, в особенном разрезе глаз, в изгибе губ, в легкой смугловатости кожи что-то скрыто восточное. Рыжие густые волосы, словно потревоженная волна, спускались к шее, покоились на плечах.

— Не разглядывайте меня, это мешает сосредоточиться.

Смутившись, он поспешно отвел взгляд в сторону окна.

— Свет, мы сейчас должны уехать на встречу, — поторопил девушку друг.

— Хорошо, — спокойно, по-деловому отозвалась та, — оставляйте документы, я вечером во всем разберусь.

— Нет, вечер лучше проведи с нами. Мы должны обедать в ресторане. Составь нам компанию. А это все прочитаешь позже. Ко мне приехал дорогой гость, хочется, чтобы мы его радушно встретили. — Друг сделал паузу. — Без красивой девушки будет скучно. Поедем. Быстренько одевайся, мы подождем тебя в машине.

Девушка задумчиво помолчала, внимательно посмотрела на друга и согласилась с плохо скрываемым сожалением в голосе:

— Хорошо.

Они быстро спустились по неопрятным, пропахшим чем-то несвежим, душным лестничным пролетам заводского общежития, начинающего превращаться в прибежище людского неблагополучия.

Выйдя на свежий воздух, он спросил друга:

— Зачем ты ее позвал? Я заметил, ей не хотелось идти.

— Так надо, — коротко ответил друг.

Светлана вышла из подъезда минут через пятнадцать. На ней была темная, обтягивающая бедра юбка до колен, светлая кофточка, свободно спадающая к поясу, заправленная в юбку и тем самым красиво подчеркивающая ее грудь.

Подойдя к машине, она молча села на заднее сиденье «москвича».

Уже наступали сумерки. Дневной зной постепенно ослабевал, и город начинал жить иной жизнью — торопливой, шумной. Оживились торговцы вдоль дорог, до этого, словно оглушенные жарой, вяло сидевшие у своих прилавков. Чаще и настойчивее засигналили у перекрестков автомобили. Иначе в начавшем остывать воздухе зазвучала музыка из открытых дверей небольших кафе и лавочек, где продавали фрукты и всевозможные сладости — большей частью импортные шоколадки, леденцы и жевательные резинки.

Когда подъехали к ресторану, предупрежденный хозяин заведения уже ожидал их у входа. Здороваясь с другом за руку, приглушенным голосом сообщил, что Абдулатип его ждет в беседке у озера. Друг начал перечислять, что следует подать на стол, но хозяин его перебил, осторожно придерживая за локоть:

— Абдулатип все заказал по-своему... Проходите, проходите. — И обращаясь к стоявшему поодаль молодому официанту: — Проводи моих друзей.

Территория под ресторан оказалась щедро выделенной. Кроме отдельного большого шатра, в котором располагался главный зал, для гостей были устроены прогулочные дорожки, обсаженные молодыми деревьями, клумбы с цветами и фонтанчиками, отдельные беседки, украшенные деревянной решеткой. В одной из таких беседок, стоявшей на самом краю озера, за столом в одиночестве сидел Абдулатип.

Они снова поздоровались.

— Рад, что ты приехал, — он вновь пожал руку друга, — и своих друзей привез. Как вам Дербент?

Глаза Абдулатипа доброжелательно улыбались, но в этой доброжелательности не было искренности, а лишь дежурная вежливость.

— Я его, к сожалению, еще не видел. Только из окна автомобиля, переезжая от одних переговоров на другие. Какие-то конторы, кабинеты, склады. Это одинаково во всех городах.

— Удачно поговорили? — с несколько большим вниманием поинтересовался Абдулатип.

— Все зависит от решения Светланы. — Он перевел взгляд на сидевшую рядом девушку. — Насколько она удачными и выгодными найдет нам предложенные поставки.

— Даже так? — усмехнулся Абдулатип, в упор разглядывая Светлану. — Значит, с нами за столом умная девушка. Это приятно и делает честь мужчинам.

Тем временем стол, накрытый белоснежной скатертью, плотно заставили блюдами с мясными и рыбными деликатесами, подносами с зеленью, креманками со сладостями. В середине стола оказалась ваза с грушами, яблоками, виноградом. По краям ее украсили уложенные волной нарезанные ломтики арбуза и дыни.

Принесли бутылку коньяка «Багратион».

— Может быть, дама будет пить что-то другое?

— Я бы лучше вообще ничего не пила, но ведь вы этого не позволите?

Абдулатип с некоторым удивлением посмотрел на девушку:

— А вы действительно умны... Поэтому я налью коньяк в эту рюмку, — он протянул горлышко бутылки к рюмке Светланы, — а вы сколько сочтете нужным выпить за этот вечер, столько и выпьете.

Больше хозяин стола к бутылке не прикасался, это делал стоявший несколько поодаль тот самый молодой официант, что привел их сюда.

Друг с Абдулатипом многое вспоминали. Далекое теперь прошлое, которое связывало их молодостью, учебой в школе, уличной мальчишеской жизнью, теперь обоим было мило. Даже совместные драки со сверстниками из соседних дворов теперь казались им детской шалостью, хотя и приводили порой к печальным последствиям.

Светлана и он большей частью молчали. Рассказываемая чужая жизнь для них малоинтересна и совсем не трогала. Девушка еще слишком молода, чтобы ностальгически вспоминать недавно оконченную учебу в школе и институте. Он прожил свои годы в иной среде, с другими сверстниками, без морского пляжа и купания под жарким южным солнцем, без проведенного лета у дедушки в горном ауле, без сладких груш и винограда, которые доставались ему изредка, по большим праздникам, а хозяева стола ели их всегда и вволю, не покупая, а обрывая в росших в предгорье садах... Нет, у него была другая жизнь.

— Вот тот карьер. — Абдулатип повернулся к озеру и показал на него рукой. — Здесь резали ракушечник, а мы, мальчишки, зарабатывали свои рубли, которые затем несли матерям. Не богато жили, а вспоминаются те годы хорошо. Мужчинами становились.

Блюда сменялись одно за другим. Пиршество становилось для него пыткой обжорства. Он отказывался, говорил, что больше не может есть, но друг и хозяин стола настаивали — он должен попробовать все, что приносит официант. Не выполнить просьбу было невозможно.

Только к полуночи решили отправляться по домам.

Абдулатип никому не позволил расплатиться. Вынув из внутреннего кармана пиджака пачку купюр, он небрежно бросил на стол, не считая, несколько коричневых сторублевок с профилем Ленина.

У ресторана хозяина поджидал тот самый белый «мерседес». Еще раз коротко махнув рукой, Абдулатип сел в машину, и та, рванув с места, скрылась в темноте окраинной улицы.

— Весь вечер вы о чем только не говорили, только не о наших делах, — поделился он своими впечатлениями с другом.

— Все, что он хотел узнать, — строго ответил друг, — он от тебя узнал. Ты этого даже не заметил.

После ресторана в салоне «москвича» стало тесновато. Он даже пошутил на этот счет.

До дома Светланы, как показалось, доехали совсем быстро.

У подъезда друг вместе с девушкой вышел из машины и, несколько отойдя, о чем-то негромко стал с ней разговаривать. Та слушала, ничего не отвечая. Затем, соглашаясь, едва заметно кивнула и пошла в сторону подъезда, темневшего провалом открытых нараспашку дверей. Он понял, что разговор для Светланы не совсем приятен. Она погрустнела, и даже шаг ее стал резче, недовольнее.

Друг вернулся к машине.

— Ты останешься ночевать здесь, у Светланы есть свободная комната. В гостинице сейчас не безопасно. Завтра утром я за тобой заеду.

«Москвич» уехал. Он догнал девушку.

— Пойдемте, — коротко и устало сказала Светлана.

Она первая вошла в подъезд.

— Как же я буду у вас? — виновато говорил он, поднимаясь следом за девушкой, больше ориентируясь на звук ее шагов, чем видя ее спину. — У меня с собой ничего нет... из личных принадлежностей.

Он был смущен, оставшись наедине с почти незнакомым человеком в чужом городе, в неблагополучном по своему внешнему состоянию доме. Еще минуту назад он рассчитывал, что и эту ночь проведет у друга. Но, похоже, тут так не принято.

— Что-нибудь придумаем, — устало ответила девушка, похоже, думая о чем-то своем.

Войдя в квартиру, Светлана первым делом спросила:

— Чай будете?

— Да. Очень хочется пить.

Девушка прошла на кухню, поставила на газовую плиту чайник, зажгла конфорку.

— Посидите пока здесь, я переоденусь. Потом вам постелю на диване.

Светлана скрылась за той дверью, которая все время оставалась закрытой. Он остался один на шаткой табуретке у небольшого кухонного столика. Огляделся.

Тут явно жил человек, испытывающий недостаток в деньгах. Посуда за стеклянными дверками в стандартном настенном ящичке советского мебельного провинциального изготовления, до блеска вычищенная и аккуратно расставленная, была недорогой, даже дешевой: толстые, неудобные фарфоровые чашки, грубого литого стекла стаканы и фужеры поточного производства. Лампу под потолком закрывал старенький абажур, оттого желтовато-красноватый свет делал окружающее пространство тускло гнетущим.

Зеленый чайник на плите закипел, выдувая из носика со слегка отколотой эмалью струю белого пара.

Все эти мелкие детали материального неблагополучия он невольно отмечал про себя, и ему становилось неловко, что он непрошеным гостем ворвался в тот житейский мир, который не был для него предназначен.

Он поднялся с табуретки, сделал шаг к плите и выключил конфорку.

Из соседней комнаты вышла Светлана в уже знакомом ему халатике и скрылась за другой дверью, той, что прилегала вплотную к кухне. Оттуда появилась посвежевшая, смывшая с лица бывший почти незаметным до этого макияж. Глаза девушки оставались утомленными, негостеприимными.

Достав из шкафчика чашки, ополоснула их кипятком. Ополоснула кипятком внутри заварной чайник, насыпала в него чай из открытой пачки. Налила в него воду из чайника. Тот ответил поднявшимся паром, но Светлана быстро закрыла фарфоровый чайничек с заваркой миниатюрной крышечкой.

— Если хотите умыться, то туда. — Она кивнула головой в сторону двери у кухни. Руки ее в это время были заняты.

— Да, спасибо.

Ванная комната крохотная, укороченная. В ней с трудом помещались душ, раковина для умывания, унитаз и оставалось совсем немного пространства, чтобы стоять человеку.

Он с наслаждением ополоснул лицо, намылил руки и тщательно промыл глаза, лоб, шею. Это придало бодрости.

— Новая, запечатанная зубная щетка ваша, — послышалось из кухни.

Он нарушил упаковку, выдавил на щетку ментоловую пасту и долго, тщательно, с удовольствием чистил зубы. Когда вновь вошел на кухню, на столе уже стояла налитая чашка чая. Над ней поднимались слегка заметные волокна пара, а в коричневой глубине напитка крохотным светлым пятнышком отражался свет от лампочки, спрятанной в абажуре.

Он было попытался заговорить с хозяйкой квартиры, но та перебила его:

— Знаете, я за сегодняшний день очень устала. Давайте все разговоры оставим на завтра.

Ему пришлось неловко замолчать.

Пока он допивал свой чай, девушка постелила на диване простынь, оставила покрывало с подушкой и скрылась за своей дверью, попросив:

— Не забудьте выключить в кухне за собой свет.

— Аккуратистка, — прошептал он так, чтобы Светлана не услышала.

Все возможные фривольные мысли насчет предстоящей ночи вылетели у него из головы. Но, раздевшись, выключив свет и улегшись на диване, он все-таки крикнул за стенку:

— Спокойной ночи!

Ему не ответили.

10

Утром он проснулся в пустой квартире. На кухонном столе оставлена записка: «Я на работе. Документы взяла с собой — разберусь. Когда будете уходить, очень прошу, внимательно захлопните дверь. Проверьте!» Последнее слово дважды подчеркнуто.

Он невольно улыбнулся и опять, только уже громко, самому себе произнес:

— Аккуратистка!

Увидев на холодильнике оставленную синюю шариковую ручку, взял ее и под текстом Светланы дописал: «Все сделаю на совесть. Спасибо за гостеприимство». И, в отличие от хозяйки, поставил свое имя.

В вынужденном безделье он протомился около полутора часов. Друг приехал с запозданием. Снизу «москвич» посигналил несколько раз, хотя это было лишним — он и так все время ожидания не отходил от окна и, увидев подъезжающий к подъезду «москвич» кофейного цвета, вздохнул с облегчением.

В точности выполняя просьбу Светланы, он плотно закрыл дверь и, удостоверяясь, что замок надежно защелкнулся, несколько раз с силой потянул ее на себя за дверную ручку.

Быстрым шагом он спустился вниз, сел в машину.

После приветствия друг повернул ключ зажигания и, пока разворачивал машину, сообщил:

— Светлана все проверила. Четыре предложения по поставкам забраковала по различным причинам, две одобрила. Хотя окончательно решать, конечно, тебе. Сейчас заедем к ней на работу, она подробнее объяснит, в чем дело.

Чтобы попасть в заводское управление, нужно пройти через проходную. Другу достаточно было сказать несколько слов вахтерше, пожилой полной женщине, сонно сидящей в деревянной будке за толстым стеклом с прорезью для сдачи и получения пропусков, чтобы их без задержки пропустили на территорию предприятия.

— Тебя и тут знают, — с усмешкой заметил он, когда металлическая поскрипывающая, крутящаяся перегородка осталась позади.

— В Дербенте все друг друга знают, — не приняв шутки, серьезно ответил друг. — Когда-то я тут работал, пока не стало в стране все разваливаться.

Территория завода оказалась безлюдной, выглядела умирающей. Два больших кирпичных корпуса стояли закрытыми, хотя стекла в окнах поверху цехов — для попадания внутрь помещений дневного света — оставались еще целыми, не разбитыми ветром да нерадивыми мальчишками.

Приземистое трехэтажное здание заводоуправления тоже не радовало глаз. И тут в коридорах ощущалась почти нерабочая тишина, обреченность умирающего производства. Никто суетливо не переходил из кабинета в кабинет, неся в руках деловые бумаги, не слышалось за дверями притихших кабинетов трели телефонных звонков и громких переговаривающихся голосов. Все осталось в прошлом.

Светлана сидела в большой общей комнате бухгалтерии. Пространство импровизированного кабинета отделяли от остальных сотрудниц два шкафа с наполовину прозрачными застекленными дверками, за которыми плотными рядами стояли папки, набитые бумагами. В этот «кабинет» они с другом и вошли.

Девушка оторвала взгляд от калькулятора, посмотрела на вошедших, молча протянула руку на край стола, взяла новенькую папку, раскрыла ее. Внутри папки в аккуратном порядке были разложены переданные им вчера Светлане документы.

— По телефону свое мнение я сказала. Договора, которые лежат вверху, мне кажутся перспективными и поставщики пока надежными. Но все так быстро меняется. На условия, столь выгодные для вас, они пошли не от хорошей жизни, им важно найти стабильный рынок сбыта. Я им позвонила. Предприятия эти сейчас хорошо развиваются, успели на дешевые кредиты прикупить новейшее оборудование для переработки и современной фасовки сельхозпродукции. В остальных случаях предложения превышают пределы разумного риска, но решать вам.

Закончив говорить и закрыв папку, Светлана протянула ее в его сторону:

— Вы дверь хорошо закрыли?

— Не беспокойтесь, я надежно проверил, перед тем как уйти... И большое спасибо за консультацию, бесценные советы, которыми я обязательно воспользуюсь.

Он неловко помолчал, теребя папку в руках.

— Мне бы хотелось отблагодарить вас, да не знаю, как это сделать, чтобы с моей стороны это не выглядело неловко.

— Не мучайтесь, за проделанную работу мне оплачивает ваш друг.

— Я надеюсь, наш гость сможет воспользоваться твоим гостеприимством еще в течение нескольких дней? — вмешался в их разговор друг. — Нам необходимо закончить дела.

Светлана неопределенно пожала плечами.

— Мы заедем на рынок, купим мясо, овощей, фруктов... Скажи, что еще нужно?

— Работа заканчивается в пять. Заезжайте за мной, вместе выберем все необходимое.

Выходя от Светланы, он не мог не заметить, с каким откровенным любопытством смотрят на него две пожилые работницы бухгалтерии, сиротливо сидящие за своими письменными столами в большом, пустующем пространстве комнаты.

До вечера они с другом побывали и у тех, чье предложение его не устроило, отговорившись дополнительными согласованиями с партнерами, и у тех, с кем подписали договора на поставку продукции, и даже отметили предстоящую совместную работу довольно шумным обедом в ресторане, с уверениями за столом в уважении гостя, честности в делах с ним и даже в личной дружбе, что отныне становится нерушимой.

В пять «москвич» стоял у проходной завода. Светлана вышла одна, быстрым шагом направилась к машине, привычно села на заднее сиденье.

Несмотря на все политические катаклизмы, что внезапно обрушились на страну, рынок Дербента оставался территорией изобилия и процветания, предлагая покупателям разнообразие всего того, чем так богата эта древняя плодородная земля. Прилавки с соленой, копченой, вяленой и свежей рыбой чередовались с мясным изобилием. Горы овощей, зелени и фруктов уступали место пряностям, меду, орехам.

Светлана не спеша, сосредоточенно выбирала продукты, в отличие от друга, который норовил набрать всего побыстрей и побольше, тут же расплатиться и отнести тяжелые пакеты в багажник машины.

Пока девушка осматривала каждое яблоко и каждый огурец, которые торговец порывался положить для нее на чашку весов, друг уже купил и понес в машину небольшого свежего осетра, пакет с зеленым луком, петрушкой, укропом, чесноком.

Светлана, внимательно ощупывая и принюхиваясь, осматривала куски мяса, выбирая, какую часть взять от баранины, какую от говядины. Затем твердо торговалась по цене и только после этого расплачивалась купюрами, которые дал ей для покупок друг. Хоть это были и не ее деньги, но и чужие она не собиралась транжирить попусту. Друг в это время тащил к «москвичу» два здоровенных арбуза, а следом за ним, еле поспевая, семенил мальчишка в тюбетейке, с почти до черноты загорелым лицом, неся в руках длинную желтую дыню.

С покупками втроем они поднялись в квартиру Светланы. Друг предложил наскоро отметить удачное завершение заключения договоров, но после двух рюмок водки спешно засобирался уезжать, и окончание ужина им пришлось провести вдвоем.

Пить спиртное ни ему, ни Светлане не хотелось. Девушка лениво жевала листик петрушки, отщипнув его от стебелька, он время от времени ковырял вилкой кусок копченого осетра.

— Завтра выходной, у меня есть свободное время. Что вам приготовить?

— Хороший кусок осетрины в духовке. Чтобы была мягкая золотистая шкурка, с которой легко вилкой с внутренней стороны собирать желтый вкусный жир. Сможете?

— Смогу. Мне тоже нравится эта рыба, когда она свежая, недавно выловленная. Плохо только то, что, покупая ее, мы тем самым поддерживаем браконьерский промысел... Хотя сейчас я не вижу, чтобы их кто-то преследовал. Торгуют свободно на рынке, у всех на виду.

— Если у вас выходной, лучше покажите мне город. По-настоящему Дербента я так и не видел.

— Хорошо. А сейчас давайте укладываться спать. Время позднее.

И опять Светлана скрылась в своей комнате, плотно затворив за собой дверь.

В этот раз он долго не мог заснуть. Невольно думалось о девушке за стеной, которая все больше нравилась ему своей серьезностью, почти мужской рассудительностью, при этом оставаясь женственной.

Хорошо сложенная фигура Светланы не могла не привлекать внимание мужчин. Мягкий голос с глубоко запрятанной, еле уловимой картавинкой выдавал в ней будто бы что-то наивно детское, оттого и был столь возбуждающе притягателен. В то же время манера общения не допускала даже подумать собеседнику о возможно большем, чем только деловые отношения. Ни одним жестом или словом девушка не давала повода этого заподозрить. Словно холодный, расчетливый ум и здесь главенствовал над ее мыслями, чувствами, переживаниями.

Он понимал, что это защита Светланы, живущей не в простой обстановке, и все-таки это сочетание невозможных противоположностей удивляло его. Не могло не удивлять, потому что он впервые встретил такую женщину.

И вдруг с внутренним испугом он почувствовал, что сейчас в своем воображении не просто любуется красивой и умной девушкой, а в нем пробудилось особое, рассудком не контролируемое чувство к ней. Необъяснимая тревога томила его душу, не давая уснуть. Он ворочался с боку на бок, пытаясь найти сон, заставить себя думать о другом, отключить возбужденное сознание и уснуть, но мысли неизменно возвращались к Светлане: ее лицу, плечам, рукам, груди... Он злился, мысленно ругал себя, но ничего не мог с собой поделать.

Рано утром встала хозяйка квартиры. Он слышал, как она стояла под душем (представлять ее раздетой было мукой), затем что-то готовила на кухне, под струей из крана мыла вчерашнюю посуду... И только тут, внезапно он провалился в сон — словно измучившееся сознание сжалилось над ним и выключилось, как выключают свет в комнате щелчком тумблера выключателя.

Разбудил его стук в косяк дверного проема.

— Мне кажется, все-таки пора просыпаться. Скоро одиннадцать часов.

Он открыл глаза, повернул голову в сторону Светланы. Девушка стояла в метре от него и улыбалась. Ее темно-рыжие волосы в попадающем из окна солнечном свете горели свежевыплавленной, горячей медью.

Он смотрел на Светлану снизу вверх — на ее густые волосы, на ставшее за эту ночь таким родным лицо — и мысленно повторял: «Родная моя, милая моя». Только слово «любимая» все еще боялся произнести даже самому себе.

Светлана ушла на кухню. Он ненадолго снова закрыл глаза, представляя, как сейчас мог бы обнять эту девушку, прижать к себе, ощущая на груди упругость ее тела, вдыхать запах ее волос, осторожно дотрагиваться губами до ее теплой шеи.

Время подходило к двенадцати, но друг так и не появился.

Позавтракав, они решили больше его не дожидаться, а выбраться в город самостоятельно.

Выйдя по узкой тропинке, вьющейся между выстроенными невпопад гаражами, раскопанными огородами, заросшими высокой запыленной травой пустырями из предзаводского захолустья, они оказались на дороге, у обочины которой стояли припаркованные «жигули». Водитель в ожидании клиентов сидел за рулем.

Он подошел к машине, попросил отвезти в центр города.

— Куда в центр? — несколько удивленно переспросил хозяин «жигулей».

— Лучше отвезите нас к крепости, — вмешалась в разговор Светлана, — а там мы разберемся.

Водитель назначил цену.

Не слушая его, он открыл заднюю дверцу машины. Туда юркнула Светлана и, не давая ему сесть рядом, указала рукой на переднее сиденье рядом с водителем:

— Вам туда.

Жаркий летний день набирал силу. Когда машина забралась в гору и остановилась на площадке немного ниже возвышающейся на вершине крепости «Нарын-Кала», солнце уже утомленно плавило, казалось, все вокруг: камни древних стен, деревья, что укрывали себя от обжигающего света спасительной зеленью густой листвы, редкие далекие и высокие облака, сверкающее море, раскинувшееся до исчезающего вдали горизонта, и город, который устремился к морю и, кажется, хотел спрятаться в нем, омыться в его волнах от жаркой пыли и нестерпимого зноя. Распластавшись по устремленному вниз склону, расширившись в долине у берега, город остановился в растерянности у кромки воды, не имеющей краев.

Расплатившись с хозяином «жигулей», он вышел из машины к поджидавшей его девушке. Светлана стояла словно просвеченная солнечным светом, прищуренно улыбалась, глядя несколько в сторону от него, на зеленоватую, поблескивающую яркими бликами рябь моря. Несильный, словно заблудившийся в горных отрогах случайный ветерок осторожно пошевелил подол ее легкого платья.

Они поднялись к цитадели. Через ворота, гулко повторившие их шаги в каменной тени тяжелого свода, прошли внутрь крепости. Оказалось, что укрепленная оборонительная территория не такая уж и большая. Несмотря на выходной день, тут было пустынно, безлюдно. Вдвоем они поднялись на крепостную стену, оттуда без помех открывался вид на весь Дербент с его спускающимися вниз, к морю, двумя долгими древними оборонительными стенами. Основная часть города до сих пор оставалась заключенной в этом многовековом пространстве, ограниченном камнем и временем.

Старинные погребения многовекового мусульманского кладбища, надмогильные плоские каменные столбы, на которых с трудом виднелись надписи арабской вязью, словно выросшие из земли, темнели на коричневой, выжженной солнцем земле, наклоном своим, вслед за стенами, тоже были устремлены вниз. Все на этом пространстве звало, тянуло к себе море, потому что оно здесь властвовало.

Но в крепости тишина, неподвластная морской стихии.

Они ходили одинокие по узким проходам стен, разглядывали возвышающуюся на западе гору, поросшую лесом. Раз, как бы ненароком, он попытался приблизиться к Светлане, но она резко отпрянула от него, сделав несколько быстрых шагов вперед, словно не замечая его намерения, и, показав рукой на росшие в стене шаровидные растения, спросила, знает ли он название этих кустов.

Конечно, он не знал.

Светлана повела его на высокий каменный выступ стены, что пропастью обрывался вниз. У выступа не было перил. И хотя ширина его позволяла спокойно дойти до края, он почувствовал, как тошнотворность закралась к нему в грудь.

Еще со стены он обратил внимание на зеленый остров среди сплошной каменной застройки старого города.

— Это мечеть, — ответила на его вопрос Светлана. — Пойдем к ней? Я никогда там не была.

Пешком они отправились вниз. Пробирались по каменному лабиринту узких улочек. Город и здесь словно вымер. Редко кто встречался им на пути. Каменные стены домов, каменные стены высоких заборов, каменные ступени мостовой.

Территория мечети оказалась огорожена. Они вошли на пустынный двор, увидели высокое, раскидистое старое дерево и сели под ним на лавочку. Здесь, на территории одной из самых старых мечетей в стране, невольно хотелось молчать.

Однако стоило им выйти за ворота, вновь очутиться на узких улочках, как девушка первым делом предложила спутнику:

— Хочешь мороженого? Я — очень!..

Светлана с прищуром, улыбаясь, смело смотрела ему в глаза.

Они выбрались из запутанных переулков близ мечети к более широким, просторным улицам в нижней, более близкой к морю части города. Нашли открытое, под широко раскинувшем свои могучие ветви тополем кафе, заказали по большой порции сливочного мороженого и по чашке кофе. Мороженое в металлических креманках из нержавеющей стали белой тающей горкой возвышалось над отблескивающими солнечными зайчиками боками посуды. Сверху мороженое алело, облитое густым вишневым сиропом.

От долгой ходьбы они устали. Столик, за который сели, был маленьким, квадратным, рассчитанным только для двоих, поэтому им никто не мешал. Он решил спросить у Светланы, давно ли она живет в Дербенте.

— По виду вы не местная, хотя что-то южное в вас все-таки есть.

Девушка какое-то время молча разминала ложечкой мороженое в креманке, смешивая белую прохладную массу с жарким на вид сиропом.

— Я приехала сюда по распределению, после окончания института. Как же еще можно оказаться в этих краях?

— Оказаться можно по-разному, жизнь штука загадочная, и зачастую ее повороты необъяснимы... Нравится здесь жить?

Этот дежурный вопрос он задал машинально, ничего значительного в него не вкладывая.

— Нет! — категорически ответила Светлана и вновь пристально, ему даже показалось — испытывающе, жестко посмотрела ему в глаза.

— Извините, я что-то не то...

— Да все то, — резко перебила девушка, — все то, — уже тише повторила она, — только деваться некуда.

Они неловко замолчали, уткнувшись взглядами в креманки, выбирая из них ложечками прохладную сладость. Ему сделалось за что-то неловко, хотя он сам себе не мог объяснить за что.

Светлана погрустнела.

— Пожалуйста, не чувствуйте себя ни в чем виноватым. Просто в этой теме для меня нет ничего интересного и занимательного. — Девушка наклонилась поближе к нему и, понизив голос до шепота, добавила: — Прямо надо сказать — скучная тема.

Казалось, она задумалась, глядя в сторону от него, на проезжающие по дороге автомобили.

— Я приехала на этот завод отработать положенные два года после окончания экономического факультета в институте. Думала — южный город, ничего, как-нибудь проживу одна. Ни одного знакомого человека в Дербенте у меня не было. Однако за этот срок в моей жизни многое изменилось... В автомобильной катастрофе погибли родители. Папа был азербайджанцем, мама русская — я родилась от смешанного национального брака. После этого сразу стало некуда возвращаться. А тут еще в стране непонятно что происходит. Все разваливается.

— Ну, еще не развалилось, — попытался пошутить он.

— Развалится, недолго осталось ждать. Здесь, в национальных республиках, это хорошо чувствуют. Они уважают силу, порядок, власть над собой. Чуть все это ослабевает — начинается брожение на национальных дрожжах. А это крах.

— Как вы можете так рассуждать, вы же совсем молодая девушка?

— Живу здесь, все чувствую на себе... Завод стремительно начал гибнуть. Все произошло в течение одного года. Русские специалисты, кто пооборотистее, кому было куда отправиться, почувствовав неладное — уехали. Оставшиеся в одночасье превратились в людей второго сорта. Об этом не говорят напрямую, но дают понять: вы здесь чужие... Думаете, за ту зарплату, что мне платят, стал бы работать кто-то из местных? Знают, что деваться некуда. Ладно, квартиру дали — всё не платить за съемное жилье.

— Вас же ценят.

— Потому что разгребаю все то, что накрутит директор. Иначе там сплошная уголовщина. Я же говорю — весь страх потеряли. Как начались кооперативы — завод стремительно стал разоряться, потому что им, пока еще государственным предприятием, никто в интересах государства не занимается... Вот и подрабатываю где могу. В том числе и у вашего друга. Он не жадный, порядочный человек, не относится как к прислуге.

— Светлана, поверьте, я к вам тоже так не отношусь.

— Верю, потому и разговариваю не так, как с ними.

Они доели мороженое и теперь пили горький, ароматный кофе, отхлебывая напиток из чашек маленькими глотками.

— Может, нам пора пообедать? — прервала затянувшееся молчание девушка. — Вы не проголодались?

— Конечно, голоден. Сейчас я спрошу, где тут поблизости ресторан поприличнее.

— Зачем? — засмеялась Светлана. — У нас дома столько всего вкусного. Утром я приготовила, пока некоторые долго-долго спали, кое-что из рыбы и мяса.

Он остановил частника, выйдя на обочину с протянутой рукой.

Уставшие, разомлевшие от жары, они вошли в квартиру. Светлана тут же скрылась в своей комнате, он прошел и сел на диван, с наслаждением вытянув ноги. Расстегнув на груди рубашку, он раскинул руки по спинке дивана. Неспокойно, взволнованно было у него на сердце. Он вновь вспомнил смех Светланы, такой необычный, словно рушивший все преграды между ними. А потом твердый, даже властный взгляд сильного человека. «Как это все одновременно в ней уживается? — подумал он. — Необыкновенная девушка!»

Он слышал, как Светлана прошла в душ, как зашуршала вода, падение которой было приглушено ее телом.

Его сердце все учащеннее и учащеннее забилось. Он встал, подошел к душу, рывком открыл дверь. Обнаженная Светлана стояла под струями падающей на нее воды. Она недоуменно и испуганно оглянулась. Он сделал шаг вперед, крепко обхватил мокрое тело, прижал к себе.

Девушка отвернула лицо. Ее мокрые волосы лежали на плечах. Он стал целовать их, ее шею, щеки. Голова его кружилась, ему казалось, что еще никогда с ним такого не было, он не был так счастлив.

После, вспоминая произошедшее, он многое самому себе не смог объяснить.

Он не мог точно сказать, кто выключил воду, только вдруг почувствовал ее руки на своих плечах, и губы Светланы, такие желанные, стали доступны ему.

Немного присев, он приподнял девушку и понес к дивану. Она не сопротивлялась, но и страсть еще не овладела ей.

Он положил Светлану на диван, продолжая ненасытно целовать ее лицо и обнаженное мокрое тело, потому что почувствовал — она поверила, она доверилась ему. В нетерпении он срывал с себя прилипшую к телу мокрую рубашку и никак не мог от нее освободиться. Короткие рукава бечевкой скатывались на плечах, и он рвал их, но так и оставил рубашку на себе.

Когда осторожно, преодолевая сопротивление плоти, он вошел в нее, то не закрыл глаза, не зарылся лицом в ее мокрые волосы, а, не отрываясь, смотрел в лицо девушки. Он видел, как черты ее словно каменели, застывали. Потом лицо побледнело, будто отхлынула кровь от щек, лба, закрытых век. Вздрагивающими руками Светлана прижала его к себе так сильно, словно стали они в этот миг чем-то единым, прошептала «мамочка» и тихо заплакала.

Обессиленные, они лежали рядом на тесном для них диване. Она молчала, он осторожно дотрагивался губами до ее лица, шепча: «Моя, ты моя, я тебя никому не отдам...»

Через какое-то время Светлана попросила выпустить ее из его объятий и, стесняясь наготы, пробежала в свою комнату.

Вечер они провели на кухне. Ели приготовленные Светланой рыбу и мясо. Он лениво ковырял вилкой запеченный кусок осетрины, собирая желтый жир с внутренней стороны шершавой коричневой шкурки, и отправлял его в рот. Светлана совсем ничего не ела. Она задумчиво смотрела на сервированный ею стол. Девушка была грустна. И хоть он и был к ней внимателен и нежен, ему никак не удавалось ее разговорить.

Ложась спать, он признался Светлане, что сегодня прожил самый счастливый день в своей жизни.

В эту ночь они спали вместе, несколько раз просыпаясь от ласк друг друга. И все равно — та легкость в настроении, которая была у нее днем, к Светлане не вернулась.

Вместо трех дней он остался в Дербенте больше чем на неделю. Все это время, исключая обязательное рабочее для Светланы, они проводили вместе. Только когда начались поставки по заключенным договорам, он вынужден был уехать: требовалось его присутствие при первой приемке поступившей продукции.

Расставались они тяжело. Он был уверен, что в самое ближайшее время вернется в Дербент, но Светлана грустила, и тогда он впервые произнес слово «люблю». Девушка доверчиво улыбнулась:

— Что ты сказал? Ну повтори, что ты сказал.

— Я люблю тебя. Ты только моя.

Потом они еще много раз встречались в Махачкале — так было удобно и ей, и ему. Ей — избежать ненужных сплетен, ему — удобнее прилетать к ней. Из его города в Дагестан самолеты больше не летали. Он брал командировку, на машине доезжал до Москвы и оттуда вылетал в Махачкалу. По его просьбе она заранее выбирала гостиницу поприличнее, заказывала в ней номер и ждала его прилета.

Несколько дней они оставались вдвоем, почти не выходя из гостиничного номера. Это была радостная и сладостная мука для обоих. Они без насыщения любили друг друга, изредка выбираясь в город посидеть в ресторане или прогуляться у моря. Но Махачкала была для них чужим жизненным пространством. Только в уединении они ощущали себя единым целым.

Неожиданно наступившее охлаждение со стороны Светланы было для него непонятным, необъяснимым и мучительным. Он искал этому причину в себе, в своих поступках по отношению к ней, и не находил. Томясь без встреч с ней, он непрерывно звонил девушке на работу, пытался разобраться в случившемся через друга, но все оказывалось напрасным.

Когда удавалось застать ее у телефона, холод и безразличие звучали в ее голосе. В какое-то время он с горечью почувствовал, что и его любовь остывает, иссякает в его сердце, не тревожит так, как было совсем недавно. Они безвозвратно отдалялись друг от друга. Без близости с любимой все тускнело в нем самом до тех пор, пока так неожиданно обретенный свет совсем не померк, не притушился в его душе, вновь погрузившейся в одиночество.

11

Они свернули с дороги, что многие километры пролегала по распадку, на серпантин, круто уходящий в горы. Пробирались по склону, что еще не так круто, а полого уходил вверх от твердого, черного полотна заасфальтированной дороги. Но постепенно подъем становился все круче, машина продвигалась вперед, и казалось, что она задирает капот, чтобы опрокинуть его на лобовое стекло джипа.

Выбравшись на перевал, на развилке, они взяли вправо, в сторону видневшегося на вершине селения. Оставив сбоку мусульманское кладбище, они проехали по улице не более ста метров и остановились. Асфальтовое покрытие закончилось. Далее узкая каменистая дорога вновь поднималась круто вверх, и нельзя было понять по стоящим с обеих сторон строениям, где заканчивается стена одного дома и начинается крыша другого. Все они словно наперегонки карабкались к вершине, на которой, как маленькая, не по размеру шапка на голове великана, стоял небольшой деревянный домик. Он словно бросал вызов всем стихиям, ветрам и грозам, молниям и вьюгам.

Друг сказал, что дальше ему придется идти пешком.

— Ты можешь отправиться со мной или походить посмотреть, как здесь люди живут.

Он предпочел второе.

Друг привычным быстрым шагом начал подниматься в гору, скрылся в проулке, уходящем в сторону.

Оставшись один, он огляделся. Его окружала жизнь, говорящая о небольшом материальном достатке проживающих тут людей.

Мимо машины прошли две некрасивые молодые женщины, несшие на плечах большие металлические кувшины с водой. Они были одеты в национальные халаты, ноги спрятаны в темные трико. Женщины поднимались от родника. Лица их с грубыми чертами обожжены солнцем. Не обращая на него внимания, они прошли мимо, но, отойдя на значительное расстояние, чему-то весело рассмеялись. Словно в отместку за что-то, он незаметно сфотографировал их со спины — грубоватых, неуклюжих, обремененных тяжелой ношей — на свой телефон.

Он пошел в противоположную сторону от той, куда удалился его друг. Вышел на небольшую пыльную площадь. С одного края ее ограничивало убогое строение, крышу которого подпирали два столбика, больше похожие на жерди, затертые со временем от частого прикосновения рук до костяной желтизны. Перед узкой дверкой, выкрашенной в ярко-синий цвет, возвышался над землей оббитый множеством прошедших по нему ног невысокий порожек. У двери сбоку прибита большая вывеска под стеклом, на которой красной краской несоразмерно увеличенными печатными буквами было написано только одно слово: «Администрация».

Таким чуждым и неестественным звучало это слово в небольшом горном ауле, словно явилось из какой-то другой, враждебной этим краям жизни.

Обойдя площадь по периметру, он увидел между домов малозаметный ход, больше напоминающий узкую щель, который продолжался натоптанной тропинкой. Буквально протиснувшись в него, он, как в ущелье, прошел несколько десятков метров между глухими каменными стенами и оказался перед дорогой, ведущей на кладбище.

Справа открывался свободный вид противоположного склона горы. Они не могли его заметить, въезжая в селение. Склон уходил к спрятанной далеко в глубине между гор неведомой долине. А дальше, за изумрудным котлованом, ярко освещенным солнцем, вновь высились горы, по краю одной из которых уходила, терялась за поворотом усыпанная щебнем, пылящая белым облачком, казавшаяся отсюда совсем игрушечной дорога.

«Неужели и туда кто-то ездит? — подумал он. — Туда, где, кажется, не должно быть никакой жизни, потому что здесь она заканчивается, здесь край земли, здесь обрывается пространство».

Это странно: он смотрел в это неведомое и не мог оторвать взгляд.

И столбики над могилами кладбища, вход в которое обозначен металлической аркой с прикрепленным над ней сверху вырезанным из металла полумесяцем, и неведомая дорога по склону дальних гор, и зеленая глубина котловины, и сливающееся с горами небо — все это казалось чем-то нереальным, выдуманным, параллельным миром, параллельной жизнью — той жизни, что проживал он сам в этот миг.

Память ему вернула давнее, уже единожды прожитое в горах Северной Осетии осознание открытия неведомого, чувство иного пространственного измерения. Оно, это чувство, было тревожаще острым, но не шло в глубину его души. Сейчас же он переживал нечто совсем иное, вернувшись памятью в те годы.

Огромная страна, огромные расстояния и просторы. Когда ему, еще совсем молодому человеку, только отслужившему два года в армии, предложили туристическую путевку в горный лагерь, он согласился не задумываясь. Побывать в горах было его мечтой.

Самолетом он долетел до Минеральных Вод, там пересел на автобус до столицы Северной Осетии — города Орджоникидзе. На автостанции он оказался поздно вечером, первый рейс автобуса местного маршрута до городка Дигора отправлялся только на следующее утро, и потому провести ночь ему предстояло на жестких сиденьях зала ожидания.

Рядом с ним устроилась пожилая осетинка с маленьким мальчиком. Вернее всего, это была бабушка, которая куда-то везла своего внука.

Ночь тянулась томительно, заснуть на неудобной скамье, несмотря на долгий проделанный путь и накопившуюся усталость, не удавалось, и потому он не пропустил того срока, когда бабушка, предупредив внука, чтобы он никуда не отлучался, взяв с собой небольшой, сложенный вчетверо коврик, вышла из вокзала. Проснувшийся мальчик послушно сидел на своем месте, с любопытством разглядывая ожидающих свои рейсы пассажиров. Он хорошо выспался и теперь был озабоченно любознателен.

Вернулась бабушка, убрала в сумку все так же вчетверо сложенный коврик, вынула оттуда лепешку, завернутую в чистый белый платок. Она похвалила внука за послушание, разломила лепешку надвое и половину протянула мальчику. Тот с аппетитом начал жевать хлеб. Старушка успокоенно вновь застыла на своем месте, словно погрузилась в сон или в нелегкие думы о многих прожитых годах.

Тогда он не знал, куда ходила пожилая женщина, зачем ей этот вышитый красный коврик, лишь заметил, что за окнами начал набирать силу свет нового дня.

Вскоре объявили посадку на первый рейс. Люди в нетерпении зашевелились, забеспокоились, загомонили. Послышались беспокойные возгласы. Кто-то кого-то искал, звал. Кто-то выносил из зала ожидания тяжелые чемоданы, пузатые, плотно набитые сумки. Заплакали проснувшиеся в неурочное время потревоженные маленькие дети. Все ожило, пробудилось, заволновалось.

Рейсы стали объявлять один за другим. Он услышал название города, куда сам заранее взял билет, и поспешил к автобусу. Больше своих соседей по ночному бдению на автовокзале Орджоникидзе он никогда не видел. Они затерялись в толпе. И не представлял, не смел даже предположить, что случайный образ этой пожилой женщины, бережно держащей за руку мальчика, останется в его памяти, в его жизни на долгие годы.

Он приехал в Дигору, нашел туристический лагерь, располагавшийся невдалеке от быстрой горной реки, тут, на равнине, уже успевшей потерять свой прежний стремительный порыв, но остающейся холодной, помнящей прохладу высокогорных ледников.

Без труда он перезнакомился с теми, с кем ему предстояло провести более двадцати дней. Условия жизни оказались довольно примитивными. Летний деревянный корпус был разбит на небольшие отдельные комнаты с кроватями. Умываться пришлось на улице, но это не расстраивало. Он не неженка, привык к бытовым удобствам без излишеств.

Вскоре, после нескольких пробных походов по окрестностям, автобусом их повезли в горы.

Это был незабываемый маршрут. Он впервые увидел скалы, пропасти, каньоны, пробитые горными реками между неприступными каменными великанами, которых, казалось, не может сокрушить никакая сила.

Пазик остановился на обочине дороги. Вокруг возвышались вершины, и только между ними расстилалась долина, уходящая от дороги вверх, в противоположную сторону.

Группа выгрузила вещи, взвалила их на свои плечи и через настоящую, устрашающе бурлящую горную реку, по ненадежному узкому мостику, состоящему из трех бревнышек, направилась к палаточному лагерю, расположенному у ближнего склона. Так началась недельная жизнь в горах.

Вокруг долины возвышались вершины гор. По ночам он наблюдал, как ковш Большой Медведицы постепенно опрокидывался за одну из них. Сначала исчезала первая, самая низшая звезда, обозначающая краешек ковша. Затем весь ковш оказывался спрятанным за вершины, и оставалась видна только его изогнутая ручка, но к рассвету и она проваливалась куда-то в неведомое пространство за каменным хребтом.

Испытывая себя, он купался в стремительном потоке обжигающе ледяной воды, держась двумя руками за большой камень недалеко от берега. Камень был округлым, мутная белесая вода, словно лаская, омывала его, делая блестящей его серую, в белых крапинках кварца, скользкую поверхность. Устоять на ногах, тем более плыть против течения в бешеном напоре было невозможно, если только за что-то не держаться.

Небольшой группой они дважды поднимались на вершины. Проходили луга, затем снег, утрамбованный непогодой до бетонной крепости, пили воду из ручейка, вытекающего из-под края ледника. Постепенно скатываясь вниз, этот ручеек наполнялся неведомой влагой, расширялся, превращаясь в грозный поток. Им с высоты скал было видно, как он нырял под мост пустынной местной дороги.

Еще на альпийских лугах им встретился старик, пасший небольшое стадо, который угостил путников желтым от застывшего жира сыром незнакомого аромата и вкуса, но быстро таявшего во рту. Старик рассказал, что все лето, пока в горах не выпадет снег, он живет здесь с коровами и козами, доит их, делает сыр, который частями спускает вниз, в долину, его помощник, мальчик. Этот «мальчик» молча, то ли настороженно, то ли застенчиво, стоял в некотором отдалении и внимательно наблюдал за происходящим; было ему на вид немногим за тридцать лет. У ног пастуха, опиравшегося на длинную палку-шест, спокойно, но подняв уши, словно прислушиваясь, лежала собака. Поначалу пес готов был броситься на непрошеных гостей, но старик что-то крикнул в его сторону на непонятном для них языке, и тот успокоился, улегся у ног «мальчика» и почти заснул. Но в то же время чувствовалось, что он неустанно продолжал следить за каждым движением чужаков.

Старик удивился, что они так налегке идут к вершине. Туристическая тропа проложена через перевал, а они отклонились от нее намного левее. Пришлось объяснить, что их цель — именно скалы, нагромождение тех неведомых камней, что закрывали от взгляда горизонт.

И камни эти во время подъема неоднократно обманывали их. Казалось, вот впереди гранитный осколок, за которым вершина. Но, поднявшись вверх, к камню, до этого казавшемуся невеликим, они видели перед собой исполинских размеров уступ, обойти который требовалось немало усилий, а вершина вновь отдалялась на неопределенное расстояние.

В какой-то момент ему показалось, что сил подниматься вверх уже не осталось. Сердце билось у самого горла, потому лучше остановиться, отдышаться и направиться обратно, вниз. Однако необъяснимое упрямство влекло его вперед. Вдруг там, немного выше, уже вершина? И он опять карабкался вверх, преодолевая жажду, стиснув зубы.

Втроем они все-таки достигли вершины.

Шедшие впереди остановились, чтобы дождаться его, несколько отставшего. Затем они обнялись и одновременно трое, сделав последние шаги, вышли на небольшую площадку, от которой все склоны шли только вниз. Лишь скалистая стена, да и она была ниже вершины, обрывисто уходила вперед на многие сотни метров. Смотреть в эту бездну было жутковато.

Долина, из которой они поднимались, давно была сокрыта тенью гор. Облака — они прошли сквозь них раньше, как сквозь сырой туман — становились все плотнее. Упираясь в отвесную стену скалы, они кипели, не в силах преодолеть, переплыть через нее. С другой стороны, откуда они только что пришли, этой преграды не было, и молочное марево все более и более устремлялось в обход вершины.

Нужно было спешить вниз, к палаткам, к вечернему костру, к шуму реки, которая отсюда виднелась тонюсенькой светлой ниточкой. Там, внизу, еда, там покой и ставшие близкими в этом походе друзья. Но они стояли, смотрели на открывшийся им с разных сторон неведомой красоты мир, где вершины и распадки, крохотные ленты рек и близкое у вершин, склоняющееся к закату солнце, белизна снега, соседствующего с коричневым цветом камня, и густая зелень трав в надвигающейся темноте совсем далеко от них.

Они слышали грохот обрушившегося льда с края ледника и в то же время вечную, не потревоженную ничем и никем тишину. Слабые потоки воздуха охлаждали их лица.

Чувство свершившейся победы заполняло его душу. Он словно понимал, что, когда спустится вниз, это чувство из его души исчезнет, и потому, заранее огорчаясь, пытался потаенно сохранить его в дальних уголках сердца, недоступных поверхностным радостям, обидам и переживаниям.

Теперь это давнее и потаенное отчего-то дало о себе знать. Но отчего? Зачем?

Он ведь и тогда понимал, что в его жизни обязательно произойдет что-то необычное, важное, самое главное. Он ждал этого, хотя и не смог бы себе объяснить, в чем это необычное и главное заключается.

Но внизу, ночью, в палатке, закутавшись в тяжелый, из стеганой ваты, отсыревший спальный мешок, он ясно осознавал, что без произошедшего восхождения, совершенного им сегодня, не будет того будущего, которого так жаждет его сердце.

И после того чувства, пережитого им в горах Северной Осетии, подобным чувством по ощущению главного и необходимого была его встреча со Светланой.

Теперь он это осознал отчетливо, как никогда раньше. Даже тогда, когда они были вместе, он не был в состоянии оценить этого главного. Нужно было расстояние, нужно было прожить время, нужна была память сердца... Та самая, запрятанная глубоко, в самые недостижимые уголки его.

Спустившись в распадок, они перешли дорогу, что тянулась вдоль склона горной гряды, из источника, что бил у самой обочины, утолили жажду. На территорию лагеря пришли, когда совсем стемнело, но их ждали, о них беспокоились.

Пока они совершали восхождение, девушки набрали для них по кружке ягод и радостно их вручили измученным скалолазам, как только те явились у костра.

Ему протянула эмалированную кружку рыженькая, плотненькая и все больше молчавшая на их общих посиделках девушка. Едва перекусив, они разбрелись по палаткам. У него ныли ноги, плечи, но сон долго не шел.

На следующее утро он был единственным, кто отважился вновь окунуться в горную речку, а ближе к полудню всей группой решили вдоль этой речки подняться к источникам нарзана.

Он поднимался вверх по правому берегу и не заметил, как тропинка превратилась в узкую щель, которая, все более и более сужаясь, вывела его на отвесную скалу, где он уже не мог развернуться, чтобы уйти назад. Над его головой была ровная высокая каменная стена, в которой не за что было уцепиться, под ним, метрах в пяти, тоже отвесная стена, омываемая бушующим потоком. Он прижался к гранитному обрыву скалы, не зная, что делать дальше.

Рыженькая первая заметила, что ему грозит опасность, и позвала ребят, из тех, с кем они поднимались на вершину. Обойдя скалу выше, они протянули ему сверху ствол срубленного деревца. Он уцепился за него рукой, немного попятился назад и, повиснув над рекой, смог развернуться в обратную сторону, осторожно продвинуться к спасительной тропинке.

— Если бы не Марина, ведь погиб бы, — выговорил спасший его приятель.

— Ты прав, у меня уже ноги от напряжения начали дрожать. Не знаю, сколько бы еще смог продержаться.

Так он узнал, как звали рыженькую.

Вечером у костра они сидели уже рядом, как давние знакомые. Марина жила недалеко от него, в соседнем от областного центра городке. Возраста они были примерно одинакового, потому и интересы во многом совпадали.

Пока были в горах, он ни разу не сделал попытки не то чтобы поцеловать, но даже обнять свою спасительницу — столь целомудренной была атмосфера в их группе.

Возвратившись из гор и ущелий в долину, в окрестности Дигоры, вечером на танцах они впервые почувствовали тела друг друга. Во время медленного танца он прижал Марину к себе и поцеловал девушку в шею, около уха. Марина не отстранилась, только словно напряженно замерла от неожиданности или от испуга.

После этого танца они ушли с площадки.

Через день их группа на последнюю неделю отдыха уехала в Дагестан, чтобы на пляже около Махачкалы разбить небольшой палаточный лагерь и оставшийся по путевкам срок провести на берегу Каспийского моря.

В первый же день по приезде они отправились с Мариной в город — ходили по незнакомым улицам, изнывающим от зноя, прятались от солнца в тенистых аллеях, где, сидя на лавочке, наслаждались мороженым, которое быстро таяло, просачивалось сквозь трещинки в вафельном стаканчике, отчего ладони становились липкими и сладкими. Они зашли на рынок и под краном, где ополаскивают только что купленные фрукты, чтобы их тут же можно было съесть, вымыли руки.

Увидев, какие спелые груши при них для дочки обливала водой молодая мама, они зашли под навес самого большого павильона, утонув в незнакомых запахах и ароматах, прошли к рядам с фруктами и выбрали себе по большой желтой груше.

На вечернем автобусе, утомленные, они вернулись на пляж. Члены группы, разделившись на две команды, играли в волейбол. Солнце большим остывающим красным шаром висело у горизонта, вот-вот готовое скрыться.

Наскоро перекусив тем, что им оставили от общего ужина, они пошли к воде, решив искупаться перед сном. Море, казалось, тоже готовилось к ночи. Оно лениво шевелилось чуть заметной пологой волной у берега, было тихим и сонным.

Марина первая скинула с себя легкое платье, вошла в воду, удалилась от берега, оставляя после себя потревоженный, рябивший волнообразными отблесками след, и поплыла к выплывающей из-за кромки моря луне. Он последовал за ней.

Сначала они плыли от берега к поднимающемуся над морем холодному белому кругу. Затем, увидев, что находятся слишком далеко от берега, повернули назад.

Марина плыла впереди, он, подстраховывая, был все время сзади. Хотя делать этого, видимо, было необязательно: девушка прекрасно плавала, свободно держалась на воде.

Когда до песчаной отмели оставалось не так далеко, но глубина еще не позволяла достать ногами дна, он в несколько взмахов рук догнал Марину, осторожно коснулся ее плеча.

Девушка будто ждала этого. Она перестала плыть, обернулась. Он поцеловал ее в солоноватые от морской воды губы. Марина ответила, слегка приобняв его за плечи. Так, удерживаясь на воде, они осторожно ласкали друг друга, все более и более отдаваясь страсти.

Солнце совсем скрылось в море. В какой-то момент он почувствовал, что может стоять. Марина была ниже его и до дна не доставала. Она обхватила руками его шею. Ее ноги были у него на бедрах, и так крепко девушка прижалась к нему, что казалось, никакой силой не оторвать.

Они оба измучились в ласках, их руки знали каждый изгиб тела друг друга, но Марина не позволяла совершиться последнему. Она не переставая шептала ему ласковые слова, целовала в лицо, позволяла ласкать себя так, как этого ему хотелось, но только не того самого крайнего, чего ему невыносимо хотелось.

Измученные друг другом, они вышли из моря, когда путь им освещала светлая колышущаяся дорожка выплывшей на небо луны.

Они расстались у палаток. Она ушла в женскую, он — к своим товарищам.

Все последующие дни они не расставались.

В аэропорт Минеральных Вод они приехали тоже вместе. Билеты у них оказались купленными на разные рейсы. Самолет Марины улетал первым. Его — на два часа позже.

Пройдя регистрацию, сдав багаж, девушка прошла на посадку. У дверей остановилась, весело ему помахала рукой и жестом, прижав кулачок к уху, словно держа телефонную трубку, показала, чтобы он звонил. В ответ он закивал и тоже помахал рукой.

Он не позвонил.

И они больше никогда не встретились.

12

Он не знал, сколько так просидел, завороженно созерцая открывшийся ему вид на горы и в то же время погруженный в свое прошлое.

По прошествии какого-то времени он жалел о потере Марины. Ему казалось, что встреча с ней и была тем главным, чего он ожидал в своей жизни.

Теперь же все оценивалось иначе. Расплатой за прошлое было расставание со Светланой.

Его нашел друг, не на шутку обеспокоенный его долгим отсутствием:

— Знаешь, в горах все может случиться. Ладно, старики у «Администрации» заметили, в какую сторону ты пошел. Иначе сюда прийти я бы не догадался.

Они прошли к воротам кладбища, и уже оттуда тропка вывела их на главную дорогу селения.

Отправившись в обратном направлении, они еще остановились перед спуском по серпантину, у самого обрыва, чтобы немного перекусить тем, что взяли с собой из Дербента.

Далеко-далеко, в распадке, черной лентой медленно поднимаясь все выше и выше, уходила, неведомо для него куда, их дорога, на которую они еще только должны были выехать. Из оставленного ими селения подходили к обрыву столбы с натянутыми на них проводами. Они словно останавливались в нерешительности перед разверзшейся глубиной и вдруг прыгали вниз, пропадали из глаз, лишь однажды зацепившись одним столбом на небольшом выступе.

«Все здесь куда-то срывается, исчезает, прячется от глаз, пропадает в неведомое. Может, потому в горах и живут так долго, что не ведают, где начало чего ни возьми, где конец ему. Заблудились, как и я сам, во времени...»

Осторожно, медленно, словно пробираясь по нехоженой тропе, они приблизились к дому, на который указывал ему друг.

Щелкали под колесами машины мелкие камешки. В приоткрытые окна тянуло зноем, горьковато пахло высохшей травой и горячей землей.

Возле дома стояла машина хозяйки, отражая вымытыми красными боками блики солнца.

Друг посигналил. Через некоторое время открылась дверь на высоком крыльце. В дверном проеме стояла Светлана.

Он и узнал, и не узнал ее. Прошло без малого двадцать лет, когда они виделись в последний раз. Теперь это не взрослеющая, но все еще молодая девушка, которую на руках он выносил из-под струй душа, а женщина, у которой года берут свое, хотя она и продолжает следить за своей внешностью: появилась неброская полнота, черты лица словно немного оплыли, потеряв отточенность, глаза ушли глубже под веки. Они ждали встречи друг с другом и все-таки растерялись, не зная, как начать разговор, так неожиданно прерванный двадцать лет назад.

— Сильно изменилась? — глядя ему в глаза, не здороваясь, наконец спросила она.

Во взгляде, в голосе твердость, даже властность.

— Мы оба изменились, — грустно улыбнувшись, ответил он, переведя взгляд на друга, словно ища у того поддержку. — Я больше, чем ты.

— Все, я поехал. Вы пообщайтесь. Ты его привезешь в Дербент?

— Конечно. Заходите, пообедаем.

— Нет, мне к бабушке заехать надо. Помнишь, я тебе рассказывал о русской женщине, которая вышла замуж за лезгина, уехала с ним жить в горы и там стала совсем нашей — даже по-русски сейчас плохо говорит?

— Которая сказала про меня, что, оказывается, и среди русских есть хорошие люди?

Как-то он звонил другу, а у того гостила приехавшая из аула бабушка. Друг передал ей телефон, и они с бабушкой перемолвились несколькими фразами. В конце бабушка и сказала ту памятную для обоих фразу, которая и сейчас заставила их засмеяться.

— Она перепутала, не так выразилась, — объяснил друг Светлане. — Всю жизнь, с молодости прожила у нас. Многое потеряла в родном языке.

Друг сел в машину. Джип развернулся, все так же пощелкивая камушками, покатился вниз. Они остались вдвоем.

— Что же стоять, проходи, — сказала Светлана и первая вошла в дом.

Он последовал за ней, закрыв за собой массивную дверь, легко поддавшуюся небольшому усилию руки.

Осматривать дом, как это обычно делают люди давно не видевшиеся и потому не знающие, с чего начать разговор, они не стали. Светлана провела его в большую и светлую комнату. Слева она оканчивалась глухой стеной, на которой висело несколько картин и небольших этюдов: городские пейзажи, виды гор, цветы, морское побережье...

Из окон с одной стороны видна дорога, за ней широкая пойма реки, устланная камнями. Дальше какое-то небольшое, в несколько домов, между которыми вилась коричневая тропинка, селение на склоне горы. Еще дальше скалистые вершины. С другой — уходящий вдаль распадок, по которому они с другом приехали сюда, небо и горы, вершины которых скрывали облака.

— Не удается начать разговор, когда столько лет не виделись, да? — невесело, с горечью ухмыльнулась Светлана. — Не спрашиваю, как ты живешь. Все равно ответишь: «По-всякому». Ведь так? Твоя беда в том, что ты предсказуем.

— Это плохо?

— Это данность. А плохо или хорошо... в каждом особом случае по-разному.

Он молча оглядывал комнату.

— Ладно, пойду принесу что-нибудь перекусить. Ты, наверно, голоден.

Светлана вышла из комнаты.

Он остался один и от этого одиночества почувствовал себя легче, будто после ожидаемого старта он побежал вперед сломя голову, но тут объявили, что это только тренировка, а главный забег впереди, и он с облегчением выдохнул.

Он начал наискось ходить по большому мягкому ковру, застилавшему паркетный пол, стеклянно поблескивающий лаком там, куда не доставали края узорчатого цветного роскошества.

Со стороны могло показаться, что он рассматривает обстановку комнаты, хотя на самом деле ни массивная, тяжелая мягкая мебель, ни картины, ни дорогая красивая посуда в высокой горке из благородного темного дерева не интересовали его. Смятение — вот что охватило его сердце. Единственная женщина, которую он по-настоящему любил в своей жизни, теперь была рядом, а он не чувствовал того, что, как до этого был уверен, должен был пережить.

Казалось, во время многих прожитых лет не было минуты, когда он не вспоминал о Светлане. Он помнил о ней, она словно все эти двадцать лет жила рядом, параллельной с ним жизнью. Только в его памяти она оставалась неизменной, той настороженной, вступающей в настоящую самостоятельную взрослую жизнь девушкой из рушившейся огромной страны: одинокой, беззащитной в чужом для нее городе. Возможно, он первый, кому она с такой откровенностью доверилась, потому и оставалась Светлана в его душе дорогим, близким человеком, хотя их разрыв был горек и непонятен для него. Теперь он это понимал более, чем когда-либо.

Он остановился у окна. Стал разглядывать дальнюю пустынную дорогу, которую местами затемняли тени редких высоких облаков.

Зачем он приехал в Дербент? Зачем так много и долго разговаривал с другом о чем угодно, только не о главном, что произошло с ним в его жизни? Чем он мучился в этой поездке? Что хотел вспомнить и разгадать? Что всегда гонит его из одинокого обжитого дома прочь, все равно куда — в путешествие, в командировку, на встречу с приятелями?

Он давно осознал: ему не дано было в жизни никаких талантов. Почему так получилось и кто в этом виноват? На эти вопросы невозможно найти ответов. Так распорядилась судьба, таково было повеление свыше. Он не обладал ни ярким умом, ни упорством характера, ни желанием учиться, хотя все положенное для человека своего круга, занимающего престижный пост на хорошо оплачиваемой работе, он окончил, ни глубокой памятью, которую ленился развивать специальными упражнениями и заучиванием наизусть стихов, как поступали некоторые из его коллег, ни уверенностью в себе, хотя с молодых лет на зависть однокурсникам и знакомым его упорно продвигали по службе вышестоящие начальники, хотя он не подхалимничал, не наушничал и не предавал сослуживцев, — руководители отмечали его ответственность к порученному делу и самостоятельность в принятии ответственных решений, — ни иных каких-то особо выраженных способностей вообще к чему-либо. Единственное — он был рожден со свободной душой, не терпящей насилия, руководства над собой со стороны.

Но чувство любви ему все-таки было дано сполна. Только почему-то оно не дарит радости, а только смятение непонимания и боль расставаний.

В комнату вернулась Светлана, неся на подносе тарелки с мясом, зеленью, сыром. Поставив все это на массивный, как и вся мебель в комнате, круглый стол, спросила:

— Ты чего-нибудь выпьешь?

— Если только рюмку коньяка.

Светлана вновь ушла и вернулась с небольшим хрустальным штофом в руке.

— Все, садись за стол. Только сначала иди вымой руки. Я покажу где.

Просторное помещение оказалось отделано кафелем идеальной чистоты. Над раковиной висело большое продолговатое зеркало, в которое он посмотрел с затаенной грустью: появилась седина на висках, лучики морщин у глаз и на лбу, наметившиеся мешки под глазами говорили о том, что молодость прошла.

Из крана бежала обжигающе холодная вода. Не удержавшись, он набрал ее в пригоршню и опустил в ладони лицо. Так подержал какое-то время, ощущая, как холодные иголочки начали пощипывать кожу на лбу. Затем сделал это еще раз, и еще, и еще...

Лицо посвежело. Он чувствовал, как к нему прихлынула кровь, оттого щетина на подбородке стала заметнее, выглядела неопрятно. Машинально, по привычке он потер подбородок пальцами, но улыбнулся и кивнул в зеркале самому себе.

Стол был накрыт, когда он вернулся в комнату. Светлана сидела возле него на стуле с высокой спинкой. Он сел рядом.

— Нет, твое место напротив, так я буду лучше тебя видеть.

Он послушно перешел на указанное место.

— Ты все так же хорошо готовишь.

— Готовить я почти разучилась. Это из ресторана. Заскочила по дороге, взяла у них то, что было из готового. Хотя обычно я заказываю заранее. Помню, ты любишь рыбу...

— У тебя большой, красивый дом.

— Его спроектировал знакомый архитектор, талантливый человек, русский. У него у самого дом в горах.

— Нелегко управляться с таким хозяйством?

— Приходят женщины из селения, что за дорогой. Старательные, чистоплотные, убираются и ухаживают за участком на совесть.

— Доверяешь им?

— На Кавказе никому нельзя доверять. Они друг другу не доверяют. Пока хорошо плачу — они делают. Ты хотел выпить, давай, я тебя поддержу.

Из увесистого штофа он налил коньяк в хрустальные рюмки.

— Я не представлял, что наша встреча будет такой.

— Какой же ты ее представлял? В крохотной квартирке на пятом этаже заводского общежития?

— Наверно, да... Не знаю.

— С тех пор много воды утекло. Слишком много. Моя жизнь шла своим чередом, в ней случались большие перемены. А в твоей?

— Тоже. Хотя... Я не переставал помнить о тебе, словно ты и не уходила из моей жизни. Прошло двадцать лет, и теперь я знаю: главное было связано с тобой.

Светлана молчала. Затем со вздохом:

— Да ты ешь. Остынет — мне вновь разогревать... А прошлое вспоминать... чего уж теперь.

Он выпил рюмку до дна, Светлана лишь пригубила.

Подцепив с большого блюда кусок мяса, он начал резать его на своей тарелке на небольшие кусочки. Не поднимая взгляда на Светлану, он ел мясо с веточками петрушки.

Молчание затянулось, и тогда она заговорила первой:

— Завод, конечно, продали. Это случилось, наверно, через год после твоего приезда. И наступили сложные времена. Для меня.

— Тогда ты решила порвать со мной? Встречаться стало в тягость?

— Все и так, и не так. Сложно объяснить, — задумчиво ответила Светлана.

Она ничего не ела, только внимательно смотрела на него, словно хотела понять для себя что-то очень важное. Он чувствовал этот внимательный, неравнодушный, но не влюбленный взгляд и оттого внутренне растерялся.

Светлана будто что-то искала в нем и не находила. Может быть, искала того, родного, давнего, ради которого через многое переступила в себе, почти попала в беду (так ей тогда казалось), а в итоге, если посмотреть на нее, ничего не зная, стала счастливой. Не так, как мечталось с ним, но все-таки...

— Ты же догадываешься, что мне хочется знать, почему ты оставила меня. — Он пристально посмотрел на Светлану. Та не отвела взгляда, словно дожидаясь, что он еще скажет. — Я места себе не находил, не понимал, как и зачем дальше жить.

— Произошли обстоятельства, которые потребовали от меня такого решения. — Ее взгляд потеплел. — Да и лучше так было и для меня, и для тебя.

Он встал из-за стола, по привычке заходил по комнате, остановился у стены с картинами. Солнечный свет из окна полосой осветил морской пейзаж с белыми гребнями на волнах.

— Завод работу прекратил, территорию превратили в рынок. Мне там места не нашлось, да и боялась я этих «рыночных отношений». Так что не о любви мне тогда пришлось думать, а о выживании.

— Почему ничего не сказала мне? — Голос его сделался мягким и растерянным.

— Была такая мысль, хотела попросить помощи, да потом раздумала.

— Не поверила мне?

— Что ты мог сделать? К себе в город не забрал бы, я это понимала, а остальное... все это ни к чему.

— Значит, не поверила и потому перестала отвечать на звонки.

— Господи, какие звонки, у меня и телефона-то не было... Вот тогда, в самый отчаянный момент, и появился в моей жизни вновь Абдулатип. Предложил помощь, работу. Почти всем, что у меня есть, я обязана ему. Видела, что многое в его делах незаконно, на грани закона, и находила выходы. Еще работая на заводе, у прежнего директора, приходилось выкручиваться, правильно оформлять всякие подозрительные сделки, так что научилась быстро. Абдулатип хорошо платил, заботился, защищал. Зная, что я в его фирме, на меня никто не смел смотреть с пренебрежением.

— Ты стала с ним жить? — невольно вырвалось у него.

Он словно испугался своего голоса с появившейся в нем хрипотцой и, резко повернувшись, отошел от картины, чтобы в движении скрыть охватившее его волнение.

— Да, я стала с ним жить, — спокойно, как давно продуманное и потому само собой разумеющееся, ответила Светлана. — Абдулатип был мне хорошим, заботливым, любящим мужем, хотя у него была уже своя семья где-то в Москве. Но меня это мало беспокоило. В Дербенте он бывал не так часто, но звонил постоянно, всем интересовался. Ему многое приходилось мне поручать, связанное с экономикой, законодательством. В Дагестане у него были большие активы: предприятия, банк, благотворительные заботы. Постепенно связи мои в коридорах власти окрепли — не только в Дербенте и в Махачкале, но, благодаря Абдулатипу, и в Москве, в больших кабинетах и министерствах. Он был знающим, грамотным, мудрым человеком, потому и держал весь местный криминал в кулаке.

— Зачем они ему были нужны, такому мудрому? — не без иронии и ревности, с ухмылкой спросил он.

— Потому что все так устроено в большом бизнесе. Там трудно отделить законное от незаконного, властное от криминального — особенно в те годы захвата и передела всего и вся. Впрочем, в особо опасные дела он меня не посвящал, берег.

Видно было, что Светлане самой многое вспоминать не хочется, но ей словно захотелось выговориться, освободиться от памяти прошлого, того, что, кроме как самой себе, никому другому не расскажешь. Она будто бы вслух оценивала свое прошлое.

— Когда стала подрастать Ольга, Абдулатип настоял, чтобы все вопросы экономического анализа и юридического сопровождения были сосредоточены в отдельной фирме. Он открыл ее, профинансировал покупку помещения и оборудования, поручил мне нанять необходимый персонал по своему усмотрению, со своими же предприятиями заключил первые договора на обслуживание и перечислил на счет новой конторы деньги. Затем пригласил в тот ресторан, в котором мы были вчетвером, у озера, и вручил документы, в которых значилось, что единственным владельцем новой фирмы являюсь я.

— Так он купил твое молчание... и твою близость.

Он опять сел за стол напротив Светланы и начал с особым выражением разглядывать ее лицо, плечи, грудь, руки, неподвижно лежащие у чистой тарелки.

— Еще скажи, что я удачно продала себя, и тогда сразу получишь по морде.

Щеки ее зарделись, черты лица заострились, в глазах появился безжалостный холод. Он видел перед собой человека сильной воли, привыкшего повелевать и настаивать на своем. В том, что еще одно неосторожно сказанное слово — Светлана влепит ему пощечину, он не сомневался.

— Извини, извини... Сам не понимаю, как у меня вырвалось. Я не имею права ни в чем тебя упрекать. Ольга — твоя дочь?

— Да. И потом — я же не спрашиваю, сколько женщин было у тебя после меня.

— Абдулатип поступил как и должно для своей семьи, неважно — первая она или вторая.

— Абдулатип так поступил, чтобы в случае своей смерти я не осталась без куска хлеба. Он понимал, что не только намного старше меня, но и что его партнеры не отдадут мне ничего из того, что причитается за работу с ним. Потому заранее хотел, чтобы новую фирму не связывали с его именем. Он все правильно рассчитал. Через несколько лет уже никто не подозревал, что это им создано. Когда мне нужна была его помощь, мы договаривались о встрече в разных городах, там жили в разных гостиницах и тайно разговаривали в каком-нибудь парке, на выставке картин — в тех местах, где каждый человек на виду. Абдулатип был очень осторожен, хитер, беспощаден, но меня любил, и я бы никогда его не предала. Он это знал.

— Ты говоришь «был»?

— Он погиб четыре года назад. Автомобильная катастрофа.

— Случайная? Все под Богом ходим.

— Говорят — да. Но я в это не верю, потому что знаю, как в автомобильной катастрофе погибли мои родители. В моей жизни уже был этот горький опыт.

Он, обойдя стол, подошел сзади к Светлане, осторожно положил ладони на ее плечи, почувствовав сквозь тонкий материал тепло ее тела:

— Прости меня за все.

— Не за что мне тебя прощать. Все, что было между нами, — было по моему решению. Так хотела я. Ты вообще-то ни при чем.

Светлана помолчала, чуть заметным движением плеч попросила убрать руки.

— Друг тебе ничего не рассказывал обо мне?

— Только сегодня утром, когда проезжали мимо твоего дома, я узнал, что ты здесь живешь и на обратном пути мы к тебе заедем.

— Значит, ты даже не собирался меня искать в Дербенте? — В голосе Светланы впервые послышалась нескрываемая горечь.

— Я не знал, здесь ли ты, или давно уехала из этого города. Помню, каким чужим для тебя был Дербент.

— Прижилась.

Солнце давно опустилось за горы. Сумрак сгущался в распадке, неся с собой прохладу и ощущение надвигающейся сырости.

В комнате потемки. Все предметы, окружавшие стол, незаметно сделались серыми, плохо различимыми.

Светлана закрыла окно, включила свет. Хрустальные подвески люстры под высоким потолком засверкали разноцветными искорками.

— Я оставлю тебя, пойду поработаю. На телефоне наверняка много непринятых вызовов. Мои клиенты не привыкли, чтобы я так надолго отключалась от связи с ними. Большие деньги не терпят суеты, но требуют быстрых, продуманных решений.

— Хорошо, я подожду.

— Не стоит. Ты пока можешь принять душ. Все необходимое там есть. Гостевая спальня по лестнице сразу справа.

Что-то неуловимое изменилось в облике Светланы. Пропала ее домашность, легкая грусть в глазах, навеянная воспоминаниями прошлого. Это была уже совсем другая женщина, мало похожая на ту, что недавно так приятно с ним разговаривала. Целенаправленной походкой она прошла к лестнице, стремительно начала подниматься по ней, быстро перебирая ступеньки ногами. В этот момент ему показалось, что Светлана уже забыла о нем. Вскоре где-то высоко хлопнула дверь, и все стихло. Он остался один.

Воду он сделал горячей, настолько, насколько мог терпеть. Стоя под напором обжигающих плечи струй, тёр ладонями грудь, плечи, руки. Он понимал, что его страсть к этой женщине никуда не ушла, хоть и минуло столько лет. Он уже ощущал волнение, напряжение в себе. И непонятно было ему самому, кого он видит в своих мыслях, мечтаниях — ту ли девушку, что была его любовью двадцать лет назад, или эту женщину, что только что покинула его. Невероятно, как это произошло, но для него, в его сознании, ощущении, они сейчас были едины.

Выключив душ, он вновь подошел к запотевшему зеркалу, протер его ладонью. На него из глубины стекла смотрело раскрасневшееся, помолодевшее лицо мужчины, не скисшего и еще не растратившего физических сил.

Заметив на стеклянной полке под зеркалом принадлежности для бритья, он с благодарностью подумал о хозяйке дома: «И об этом побеспокоилась». А потом ревниво, да так, что обожгло сердце: «Может быть, это вообще... для посетителей? Да нет, когда раньше умывался, ничего этого здесь не было».

Он разорвал упаковку одноразовой бритвы, выдавил на ладонь крем для бритья, намылил им подбородок и щеки. Бритва с чуть слышным треском скользила по коже, оставляя за собой чистый, ровный след.

Когда было покончено с бритьем, он еще раз умылся, налив в ладони туалетной воды из большого флакона. Накинув свежий, пахнущий чем-то неуловимо цветочным, тонким белый махровый халат, заботливо повешенный у двери на тонких металлических плечиках, он вышел к лестнице.

Светлана спускалась вниз, ему навстречу. Он невольно засмотрелся на ее стройные, слегка пополневшие по сравнению с той, прежней девушкой ноги, несколько округлившиеся колени, на ее все так же безупречно сложенную фигуру, лишь слегка женственно раздавшуюся в бедрах, на подчеркивающую пропорциональность всей фигуры ее по-девичьи стройную талию, на ее лицо, как и прежде, окруженное густыми локонами рыжеватых волос, и не смог произнести того, что приготовился сказать. Он молча смотрел вверх и думал, что эта женщина идет к нему. Светлана поняла его взгляд, но ни одним жестом, ни одним движением не одобрила его намерения.

— Ты посвежел... Будешь пить чай?

Не дожидаясь ответа, Светлана вновь скрылась в глубине дома. Он не посмел последовать за ней. Вернувшись в душевую, он вновь оделся в свою прежнюю одежду.

На этот раз в зеркале мелькнуло растерянное, огорченное лицо.

Все на том же большом подносе хозяйка принесла фарфоровый чайник, чашки с блюдцами, вазочку со сладостями. Она разлила горячий чай по чашкам. О его переодевании Светлана не сказала ни слова, будто не заметив этого вовсе.

— Завтра рано придется уехать. Есть срочное дело, не терпящее отлагательства. Ты можешь остаться здесь, пожить. Я приглашу из селения женщину, она приготовит на обед все, что захочешь.

— Нет, поеду с тобой в Дербент, — с плохо скрываемой обидой ответил он. — Друг должен заказать для меня билет в Москву, — добавил он.

— Да? Он мне об этом ничего не говорил. Напротив, я поняла... А впрочем, конечно, поедем вместе.

Он торопясь выпил чашку чая, которую протянула ему Светлана, направился к лестнице и, остановившись, быстро оглянулся. Светлана беззаботно потянулась к вазочке со сладостями. На его уход она не обратила особого внимания.

13

Утром, наскоро позавтракав омлетом с кофе, которые приготовила сама хозяйка дома, они отправились в путь.

Он сидел в машине на переднем сиденье рядом со Светланой и молчал. Раннее солнце освещало вершины гор, но в распадок, на дорогу его тепло еще не доходило, и потому местами от реки тянуло пластами легкого, не успевшего до конца растаять ночного тумана. Но вот неожиданно, незаметно горы расступились, и он с опозданием понял, что они уже едут по равнине. Светлана, защищая глаза от лучей низко повисшего над дорогой солнца, надела темные очки.

— У меня такое впечатление, что ты сердишься. Это так?

Он помолчал. Похожий вопрос он ожидал, но так заранее и не придумал на него ответа.

— Напрасно, — не дождавшись ответа, продолжила Светлана. — Или ты действительно думал, что появишься через двадцать лет и все будет как прежде?

Она догнала попутную машину и, прибавив скорость, резко обошла ее. Ехавшая навстречу легковушка испуганно замигала фарами, но Светлана уже вернула машину на свою полосу.

— Все эти годы я, признаюсь, несколько иначе представлял нашу встречу. Если бы ты знала, как я мечтал о ней. Сколько раз бессонными ночами видел тебя почти наяву.

Он повернулся к Светлане, попытался заглянуть в ее глаза, но очки отблескивали темным стеклом, а сбоку закрывала глаза прядь ее волос.

— Хотя ты, конечно, права. Все в жизни слишком быстро меняется.

— Не все, — категорично ответила Светлана. — От прожитого остается не только память, но и еще что-то.

Она ненадолго оторвала взгляд от дороги, посмотрела на него. Он не увидел ее глаз. Темные стекла очков отразили что-то в них мелькнувшее — солнечный зайчик или отблеск стекол придорожного кафе.

— Неужели тебе друг так обо мне ничего и не рассказывал?

— Говорю же — нет! Да я никогда бы не стал обсуждать твою жизнь с другими. Много лет ты была моей главной тайной, которую я оберегал. Я был уверен, что больше никогда тебя не увижу. Только в мечтах. Смешно, да?

В машине повисло молчание.

— Сейчас мы проедем на берег, — первой заговорила Светлана, — ты побудь там, пока я проведу встречу. Поверь, тебе не стоит встречаться с этими людьми. Потом заеду за тобой и мы поедем ко мне. Буду кормить тебя осетриной. Попробую приготовить ее так, как ты раньше любил.

Светлана вновь мельком взглянула на него и улыбнулась.

— Не боишься, что от общения с этими господами у тебя возникнут неприятности?

— Бояться мне поздно. И потом, есть два специалиста в городе, которые знают все их тайны: это венеролог и экономист. Того и другого можно убить, но где возьмешь замену, на которую можно положиться в очень деликатных, секретных вопросах как на уже проверенных людей, тех, у которых налажены все связи? Если даже кто-то один захочет — снесет у него крышу от зависти и злости, — то другие не позволят, а то и спросят, да так, что откупиться никаких денег не хватит. Мир с овчинку покажется. — И, вновь мельком поглядев в его сторону: — Не трусь!

Светлана высадила его у незнакомого трехэтажного прибрежного ресторана. Бушующее море огромными покатыми волнами уходило куда-то под здание и там с грохотом ударяло о невидимое препятствие. Ресторан словно парил над морем.

— Вот как можно при желании увеличить размер полезной площади, не арендуя дополнительного участка суши, — показал он рукой на море подошедшему официанту, чернявенькому пареньку с темно-маслянистыми глазами, одетому, несмотря на жару, в черную рубашку с короткими рукавами, обнажившими до локтей его смуглые руки.

На официанте были черные брюки и черные же ботинки.

«Как должно быть ему жарко — и сам темнокожий, и одет в черное», — подумал он.

Официант, похоже, не понял его слов, но на всякий случай приветливо улыбнулся и, раскрыв чистенький блокнотик, приготовился записывать заказ.

— Принесите бутылку вина и кофе.

Официант, кивнув, удалился. Вскоре на столе появились чашка горячего кофе и открытая бутылка сухого вина.

Он налил целый фужер вина и без остановки выпил. Прохладный кисловатый напиток отдавал вкусом виноградной лозы.

Посидев некоторое время, бездумно вглядываясь перед собой, он принялся осторожно отхлебывать из маленькой белой чашки обжигающий губы, горячий кофе и вновь с сожалением подумал: «Как жаль, что бросил курить. Сейчас бы хорошую сигарету, от которой после первой же затяжки слегка кружится голова».

Выпив кофе, он позвонил другу, сообщил, что уже в Дербенте, и попросил заказать билет на самолет из Махачкалы в Москву. Друг деликатно не спросил, как прошла их встреча, только посетовал, что он все-таки решил улететь. Затем перезвонил, сообщил, на какие числа и на какие рейсы есть билеты.

Немного подумав, он решил взять билет на завтра.

— Хорошо, сейчас попрошу своих девушек все оформить. — И после паузы: — Не торопишься?

Он не стал уточнять, что под этим вопросом подразумевал друг, хотя почувствовал в его голосе скрытую многозначительность. Конечно, друг многое, без всяких дополнительных объяснений, понимал, что сейчас происходило с ним, потому и пытался предостеречь от поспешных решений.

Где-то внизу, невидимое из ресторанного зала, море било волной в бетон укреплений, захлебывалось, фыркало — зло, разгневанно. Но оно было видно ему вдали от берега, где над гребнями, как черные вестники смерти, кружили бакланы, то и дело с высоты стремительно падая вниз, бесстрашно врезаясь в поднявшиеся волны, в зелень просвечивающиеся солнечным светом.

И море, и бакланы, и жаркое пустынное солнце ему становились невыносимы, ненавистны, как вестники всего недоброго, случившегося с ним.

По краю ресторанного зала, не ограниченного стенами, словно это палуба парохода, стояли высокие искусственные пальмы. Их пластмассовые ветки лениво шевелил почти не приносящий прохладу ветерок. Искусственный ковер под цвет сочной зеленой травы, что покрывал центр зала, был затерт, несвеж, местами засален подошвами ботинок многих прошедших по нему посетителей. Он осмотрел зал с насмешкой в душе. Сколько всего ненастоящего, придуманного окружает нас!

— Вот так, он пьет вино, не дождавшись меня. — К его столику подошла Светлана.

— Встреча, судя по настроению, прошла удачно.

Он взял бутылку, налил вина в свободный фужер.

— Обыкновенная рабочая встреча. Теперь в этом суть моей жизни — встречи, переговоры, разъяснения, помощь тем, кто нуждается в моем опыте и моих знаниях.

Светлана пригубила вино, маленьким глотком попробовала его вкус и отставила фужер в сторону, предложив:

— Ну что, поехали обедать?

Он подозвал чернявого официанта, расплатился по счету, прибавив чаевые, и вслед за Светланой вышел из ресторана.

Они подъехали к старому трехэтажному дому-особняку в ближайшей к морю части города внутри крепостных стен. Свернув в заросший зеленью двор, Светлана припарковала машину, открыв дверцу багажника, достала две тяжелые сумки. Он поспешно взял их из ее рук, пошел следом.

От подъездных дверей она нажала кнопку сигнализации на брелоке. Машина в ответ согласно пискнула. Электронным ключом Светлана открыла замок двери в подъезд, пропустила его вперед. Следом за ними дверь легким щелчком закрылась. Они оказались в прохладе толстых кирпичных стен.

— Нам на второй этаж.

По высокой лестнице, отполированные ступени которой были вырезаны из белого камня, с ажурными чугунными перилами, обрамлявшими ее и площадку между этажами, они поднялись на второй этаж, подошли к единственной на площадке двери. Светлана достала из сумочки ключи, открыла дверь, вновь пропустила его вперед, в широкую прихожую, больше напоминающую холл.

— Вот тут я и живу.

— По-барски, — не удержавшись, с некоторым ехидством заметил он, невольно вспомнив прежнюю квартиру, в которой когда-то, девушкой, жила эта женщина.

Светлана на его замечание не обратила внимания. Ей не впервой приходилось слышать подобное, хотя в свою квартиру, как и в загородный дом, она редко кого допускала.

Пройдя в комнату, она показала ему рукой на другую дверь. Он открыл эту дверь. За ней оказалась просторная комната — то ли кухня, то ли столовая. Сумки поставил у ножки стола.

Из этой комнаты была видна следующая, чуть ли не большой зал — столь просторна была она, так вольно вливался в нее дневной свет из высоких окон, оканчивающихся у потолка полукругом, а толщина дореволюционных стен образовывала углубленные ниши. Строили тогда на века — чтоб еще многим потомкам эти стены служили. Да вот не пришлось. Все изменилось в России, да и не в первый раз.

— Ладно, потом будешь рассматривать мои владения. — Светлана кивнула на кресло рядом с собой. — Садись, отдыхай, а я поставлю стейки осетра в духовку.

Она поднялась, вышла из комнаты и уже в открытую дверь громким голосом спросила:

— Ты чего-нибудь выпьешь или подождешь, пока накрою на стол?

Он отказался от спиртного.

Когда Светлана вернулась, он все так же сидел в кресле и, казалось, безразлично, равнодушно или задумчиво смотрел перед собой.

Она остановилась рядом. Он порывисто поднялся, обняв, прижал к себе и поцеловал в губы. Светлана ответила на поцелуй, положив руки на его плечи...

Когда все произошло и они лежали рядом в наспех разобранной большой кровати, еще запутавшись в покрывале, его вдруг охватило отчаяние. Они сделали совсем не то и не так, как это должно было случиться между ними после стольких лет неведения о судьбе друг друга. Разрушилась не сбереженная им большая мечта. Та мечта, которой он жил двадцать лет. Теперь наступило опустошение.

Он еще не мог возникшее чувство в полной мере самому себе объяснить. Было в нем необъяснимое пока отчаяние.

Светлана почувствовала его холодность. Она тоже не хотела близости, но уступила, считая, что это нужно ему. Теперь и она жалела о случившемся, и ее мечта обрушилась. Не этого она ждала от человека, которого когда-то искренне полюбила. Не поздняя близость, не постель ей была нужна, а то, прошлое, когда не задумывалась, что будет впереди, а только мечтала о счастье.

Она молча встала, накинула на себя халат и вышла из спальни. Он, ощущая неловкость, оделся, прошел в большую комнату, остановился у портрета красивой молодой девушки, обрамленного дорогим багетом. Тяжелая рама отблескивала золотом. «Это Ольга, — догадался он. — Дочь Светланы».

Рассматривая черты лица девушки, находил сходство с красотой матери, и той, давней, и теперешней, не утерянной ею.

Переодевшись, в комнату вошла Светлана.

— Это Ольга? — спросил он, не поворачиваясь, продолжая рассматривать портрет.

— Да.

В ответе Светланы слышался нескрываемый вызов.

— В ней много твоей красоты... и ничего от Абдулатипа, — неожиданно вырвалось у него.

Поняв недопустимость сказанных слов, особенно сейчас, после того, что между ними произошло, он повернулся к Светлане и примирительно повторил:

— Прости, прости, пожалуйста, прости. Сам не знаю, почему это сказал. Словно кто-то заставил произнести эти слова.

Светлана посуровела лицом. Скулы ее напряглись, легкая бледность появилась на щеках, ближе к глазам.

В один миг он понял, какой решительной и жесткой может быть эта женщина. Из добродушной и приветливой к гостю хозяйки она превратилась во властную, умеющую постоять за себя женщину. В глазах ее мелькнула недобрая искорка, прищур их сделался безжалостным, черты лица, будто в секунду похудев, заострились.

Выждав недолгую паузу, Светлана подошла вплотную к нему, пристально поглядела в глаза, словно что-то пытаясь увидеть в их глубине. Она знала, что он не выдержит и отвернется. И когда это произошло, чужим, холодным голосом, выделяя интонацией по отдельности каждое слово, произнесла:

— Почему моя дочь, родившаяся от тебя, должна быть похожа на Абдулатипа?

С ним случилось что-то необъяснимое. Все вокруг потеряло свой цвет, стало черно-белым, словно негатив фотопленки. Сама комната левой стороной будто бы стала приподниматься, переворачиваться... и резко опустилась вниз, на прежнее место. К нему вернулись краски окружающего.

— Ольга — моя дочь?! — перехваченным, сдавленным горлом прохрипел он.

— Она моя дочь, — жутковато, почти не разжимая зубов, произнесла Светлана, — и больше ничья. Если ты когда-нибудь только подумаешь к ней...

Вновь долгий, испытующий взгляд прямо ему в глаза.

Она уже жалела о признании, но ничего изменить было нельзя. Сказанным ей хотелось за что-то отомстить ему. Это была редкая слабость, когда эмоции взяли верх над расчетливостью. Никогда до этого она не собиралась признаваться ему, что Ольга его дочь. Мечтала — вырастет Ольга, станет знаменитой, красивой и только тогда, в укор, мол, вот кого потерял, она сообщила бы ему о дочери. Но теперь — это все было не то и не так. За это Светлана злилась на себя, но еще больше на него.

Он не находил, что ответить, был обескуражен и одновременно обрадован услышанным.

— Почему же... Раньше... Я же не знал...

— Я думала, что никогда тебе об этом не скажу, — словно устав от напряжения, ослабленным голосом произнесла Светлана.

Она отошла от портрета дочери, села в кресло в простенке между окнами, из которых продолжал литься свет клонящегося к завершению дня. Вязкий, потяжелевший солнечный свет заполнял свободное пространство комнаты. Он был слегка приглушенным, пробиваясь сквозь легкие прозрачные занавески, что закрывали окна, да еще зелень верхушек старых лип, росших невдалеке от стены дома.

— Сомневалась, много всего передумала, когда поняла, что беременна. Ты помнишь те времена? А на тебя надежды никакой. Поначалу любовь мне разум затмила, ничего не понимала, никого, кроме тебя, не видела. А тут разом протрезвела, спустилась с небес на грешную землю. — Светлана подалась вперед, зажала сложенные ладони между колен. — Два раза уж совсем было решилась сделать аборт, но Бог уберег. Такую бы радость в жизни, да сам смысл ее потеряла бы. Это я сейчас понимаю, а тогда, подумав, приняла решение: как-нибудь выкручусь, перетерплю. Но первое, что необходимо было сделать, — это окончательно порвать с тобой.

— Почему? — с обидой спросил он. — Если бы ты мне сказала...

Светлана пренебрежительно махнула рукой, останавливая его:

— Не обижайся, но ты не боец в трудных ситуациях. Тут ничего от тебя не зависит — характер дается с рождения или воспитывается обстоятельствами. У тебя таких обстоятельств не случилось... Думая о рождении ребенка, я это сразу поняла. Понимаешь, в такой ситуации другим взглядом начинаешь смотреть на все, иначе оценивать, осознавать, в том числе и близких тебе людей. Нет, надеяться следовало только на себя — другого выхода у меня не было.

Светлана ненадолго замолчала, а он все никак не мог собраться с мыслями.

— Страшно было заглядывать вперед. А тут еще новая напасть — завод приватизируется. По сути, его продали своим людям. За бесценок. На Кавказе во все времена не все продавалось, но все покупалось. Так что смысл поговорки «Беда не ходит одна» я поняла на своей собственной судьбе. Сирота, без работы, с малышкой-ребенком в чужом, почти враждебном городе.

— Зачем ты так обо мне, я не предал бы тебя. Я любил тебя все эти годы. Я же думал, что ты связала свою жизнь с кем-то другим, потому порвала со мной. Из-за этого и не искал.

Светлана не отвечала. Казалось, она была полностью погружена в то прошлое, о котором только что вспоминала. Потаенная, глубокая грусть была в ее потемневших глазах.

Наконец, словно очнувшись, она сказала:

— Хорошо, что теперь прошлое ворошить. Оно уже прожито и пережито.

Встав с кресла, она привычно ладонями огладила бедра, как бы расправляя возможно образовавшиеся складки на юбке, вновь подошла к нему:

— Я и не сердилась, и не разочаровывалась в тебе, а трезво все оценивала и взвешивала. И пришла к такому выводу, к которому пришла. Думаю, ты действительно не оставил бы меня. Но только разочарование в любви у тебя наступило бы намного раньше. Я правильно оценила: в тебе много от сентиментального мечтательства, хотя по внешнему виду этого не скажешь. Ты рожден, чтобы быть одному. Женившись, уже через месяц меня бы возненавидел. Вот так вот. — И выходя из комнаты: — Пошли поедим. Я проголодалась.

Он пошел за ней в смущении и, как ни странно, с душевным облегчением.

За столом Светлана рассказала, что дочь учится в Москве, там и живет в квартире, купленной для нее еще Абдулатипом. Она умница, знает английский и французский языки. Уже хорошо разбирается в вопросах экономики, пишет для журналов о живописи.

— Этот портрет написал знаменитый художник, у которого Ольга брала интервью, а он в качестве ответной услуги попросил ее ему позировать. Большой портрет он выставляет на выставках, продавать не соглашается, а этот, поменьше, подарил ей. Мне кажется, он влюбился в девочку. Я говорила с ней на этот счет, чтобы была осторожна. Но Ольга умница, все понимает и трезво оценивает. Самостоятельная особа, хоть и совсем молодая.

— Как и ты.

— Это теперь я такая. Двадцать лет назад совсем нет.

— Она приезжает к тебе?

— Конечно. Но суета и шум столицы ей милее тихого провинциального Дербента. Здесь ей скучно. Появится, потомится несколько дней, чтобы только маме сделать приятное, и опять улетит. Я ее понимаю. Теперь весь мир открыт, везде хочется побывать, все увидеть, со всеми встретиться. Только каждый раз с радостью встречаю в аэропорту и со слезами (только так, чтобы она не видела) провожаю.

После обеда он попросил отвезти его на квартиру.

— Можешь остаться здесь... Гарантирую, между нами ничего не будет, — буднично и по-деловому добавила Светлана.

— У меня завтра самолет.

— Я отвезу в Махачкалу.

— Не надо, друг отвезет. Мы еще раньше договорились.

Когда они подъехали к дому, в одной из квартир которого эти недели он жил, Светлана выключила двигатель машины, повернулась к нему:

— Вот и все.

И непонятно, в этих ее словах было утверждение или вопрос.

— Вот и все, — грустно, со вздохом повторил он за ней. — Прощай. — И открыл дверцу.

— Только помни мои слова, — уже твердо произнесла Светлана, — не вздумай искать Ольгу. Она о твоем существовании не знает.

— Обещаю.

Он вышел из машины.

Слегка прошуршав, завелся двигатель. Не оглядываясь в его сторону, не сигналя на прощание, Светлана уехала.

Он подошел к обрыву высокого берега. Внизу, на пляже, продолжали хозяйничать волны. Он сел на обломок бетонного блока, так не к месту брошенного здесь нерадивыми строителями.

Один из древнейших городов человеческой цивилизации мирно погружался в сон. Затихал шум торговых улиц, разъезжались машины с площадки у крепости, что, господствуя над пространством, возвышалась на отроге Джалганского хребта Кавказских гор, сторожа огни успокоившихся к ночи кварталов.

Все в этом мире приходило в равновесие, как было это всегда, изо дня в день, из года в год, из века в век.

Дербент засыпал.

И только море накатывало и накатывало на измученный берег беспокойные, могучие, с белыми пенистыми гребнями, подсвеченными лунным отражением, волны — вестники бесконечности времени, бесконечности жизни на этой прекрасной, но такой сложной для человека земле.

Да еще тихо плакала, не в силах самой себе объяснить отчего, в большой квартире сильная, красивая и одинокая женщина.

2019–2021
дер. Кунавино