Как художника я определяю себя так: где-то посередине между гением и талантом; и талант губит мой гений, а гений не дает таланту выкристаллизоваться в свою тесную, но строгую форму. И когда я пишу не думая, оживает гений; когда же я думаю, получается средняя талантливость. И чем я осторожнее, трусливее, чем я «вдумчивее», тем «хуже».

Леонид Андреев. Из «Дневника» (11 октября 1915 года)

Свой первый рассказ «В холоде и золоте» Леонид Андреев опубликовал в 1892 году в журнале «Звезда» (№ 16, 19 апреля, за подписью Л.П.)[1].

Дебютант учился в Московском университете, ему был всего лишь 21 год, он писал о том, что ему было больше всего знакомо, — о студенческой жизни.

Герой, Саша Лавров, мучается от беспросветной бедности. По объявлению он находит место: госпожа Вольская ищет репетитора для сына. Но все планы бедного студента на некоторое улучшение своей жизни разрушает муж зажиточной барыни. Саша вынужден вернуть выданное жалованье и, сопровождаемый его холодным, презрительным взглядом, возвращается из богатого особняка в свое скромное жилище.

В 1910 году, почти через двадцать лет, Леонид Андреев в «Автобиографической справке» напишет: «О писательстве задумался впервые лет семнадцати. К этому времени относится очень характерная запись в моем дневнике; в ней с удивительной правильностью, хотя в выражениях и ребяческих, намечен тот литературный путь, которым я шел и иду поныне. Вспомнил о дневнике случайно, когда был уже писателем, с трудом нашел эту страничку и был поражен точностью и совсем не мальчишеской серьезностью сбывающегося предсказания»[2].

«Я хочу быть известным...»

Очевидно, речь идет о записи из раннего дневника от 1 августа 1891 года. Приведу ее без купюр, потому что она важна для понимания всех рro et contra литературного пути, которым прошел Леонид Андреев: «...я хочу быть известным, хочу приобрести славу, хочу, чтобы мне удивлялись, чтобы преклонялись перед моим умом и талантом. Всего этого очень трудно добиться, но данные у меня есть. Я говорю про ум и про известные убеждения, благодаря которым я могу почитаться истинным сыном своего века. Я хочу написать такую вещь, которая собрала бы воедино и оформила те неясные стремления, те полусознательные мысли и чувства, которые составляют удел настоящего поколения. Я хочу, чтобы в моем сочинении отразилась вся многовековая культура человечества, вся современная социальная, моральная и интеллектуальная его жизнь. Я хочу на основании тысячелетнего опыта человечества, на основании самосознания, на основании науки показать человеку, что ни он сам, ни жизнь его — ничего не стоят. Я хочу показать, что на свете нет истины, нет счастья, основанного на истине, нет свободы, нет равенства, — нет и не будет. Я хочу показать, что вся жизнь человека (ого!) с начала до конца есть один сплошной бессмысленный самообман, нечто чудовищное, понять которое — значит убить себя. Я хочу показать, как несчастен человек, как до смешного глупо его устройство, как смешны и жалки его стремления к истине, к идеалу, к счастью. Я хочу показать всю несостоятельность тех фикций, которыми человечество до сих пор поддерживало себя: Бог (sic), нравственность, загробная жизнь, бессмертие души, общечеловеческое счастье, и равенство, и свободу, что только в смерти истина и справедливость, что вечно одно только “не быть” и все в мире сводится к одному, и это одно, вечное, неизбежное есть смерть. Я хочу быть апостолом самоуничтожения. Я хочу в своей книге подействовать на разум, на чувство, на нервы человека, на всю его животную природу. Я хотел бы, чтобы человек бледнел от ужаса, читая мою книгу, чтобы она действовала на него как дурман, как страшный сон, чтобы она сводила людей с ума, чтобы они ненавидели, проклинали меня, но все-таки читали... и убивали себя. Мне хочется потешиться над человечеством, хочется вволю посмеяться над его глупостью, эгоизмом, над его легковерием. И когда хоть один человек, прочитавший мою книгу, убьет себя — я сочту себя удовлетворенным и могу тогда сам умереть спокойно. Я буду знать тогда, что не умрет семя, брошенное мною, потому что почвой его служит то, что никогда не умирает, — человеческая глупость»*.

От «гения» до «графомана»

Замах молодого писателя был вселенский, даже русские титаны — Толстой, Достоевский — так о себе не писали. Да и западные — Гёте, Золя — тоже.

Своего он добился — стал известным писателем и всероссийскую славу обрел.

Слава — это не только когда тобой восхищаются и возносят до небес. Слава — это и когда твое имя полощут на каждом углу, правда, тогда это называется скандальная слава. Такой славы у Андреева было предостаточно.

Им и восхищались — Александр Блок говорил: «Леонид Николаевич!.. Вы — гениальный писатель...»[3], — и осыпали градом оскорблений: некто Семен Высокий[4] обозвал «графоманом», Дмитрий Философов назвал «пошляком», Василий Розанов прозвал «Хлестаковым».

На разум, чувства и нервы читателя он воздействовал и некоторых даже иногда «сводил с ума», хотя Толстой от андреевских «ужасов» не бледнел и говорил: «Он пугает, а мне не страшно»[5].

В зрелых своих произведениях пытался показать, что человек несчастен, смешон и жалок, как и жалки его стремления к истине, к идеалу, к счастью, что вся его жизнь с начала до конца один сплошной бессмысленный самообман.

Потешаясь над глупостью человечества — счастье, как равенство и свобода, недостижимы, — пытался доказать, что «только в смерти истина и справедливость, что вечно одно только “не быть” и все в мире сводится к одному, и это одно, вечное, неизбежное есть смерть» (см. выше).

«Апостол самоуничтожения»

И поэтому хотел быть «апостолом самоуничтожения», однако стать им так и не сумел, хотя на самоубийство покушался не раз.

В юности, в 16 лет, в Орле: «Однажды, — рассказывает он, — я был в компании молодежи. Было весело, шумно, интересно. Спорили, пели. Я шел сзади всех и спрашивал себя: с какой целью те спорят, с какой целью эти поют? Для чего мои товарищи веселятся и живут? И вдруг, на виду у поезда во мне обострилась мысль о самоубийстве, и я лег между рельс, задавшись вопросом: если я останусь жив — значит, есть смысл в моей жизни, если же поезд раздавит меня — стало быть, в этом воля Провидения»*.

В 20 лет из-за несчастной любви. После того как в том же Орле на рождественских каникулах гимназистка Женечка Хлуденева встретила его объяснение смехом. «На одном вечере маскировались <...> на нем был китайский костюм с необычайно смешной маской. Отправились к знакомым, и там была эта девушка. Она все время над ним шутила. Он в маске объяснялся ей в любви, а она хохотала», — вспоминала родственница Андреева Софья Панова**.

Ничего более ужасного представить было нельзя***. Он вернулся в Петербург, «битком набитый мрачными мыслями и намереньями. Денег, а с ними надежд на будущее не было никаких. Пьяная, безобразная жизнь в Орле отразилась на душевном состоянии. Раскаяние, упреки совести, а с другой стороны, мнимая или действительная невозможность изменить свое поведение, остановиться на наклонной плоскости — делали положение безвыходным»****. А спустя некоторое время еще одна душевная драма — расставание с Зинаидой Сибилевой, которая была его первой любовью.

От дальнейших попыток свести счеты с жизнью юного русского Вертера спасла литература — через десять лет ей напишет: «...литературу я люблю до смерти!»[6]

Первые опыты

После расставания с Зинаидой в «Дневнике» появляется такая запись: «Только одна приятная вещь и была. Это известие о том, что мой рассказ будет недели через две напечатан в “Звездочке”. Хотя внешним образом я своей радости и не выражал, а, наоборот, высказывал сожаление, что рассказ будет напечатан в таком плохом журнале, но внутри радовался сильно...»[7]

Рассказ «В холоде и золоте» был так же плох, как и журнал, но для начинающего автора главное было не это: «Мне, главное, крайне любопытно, каким выйдет в печати все то, что при писанье казалось таким простым и не стоящим внимания. Приятно думать, что те мысли, которые ты так долго носил в себе, те слова, которые ты ночью, в полной тишине и уединении, заносил на бумагу, будут прочтены тысячами людей...»[8]

В 1910 году, уже будучи известным писателем, еще раз вернется к своему дебюту: «Первый мой... литературный опыт был вызван не столько влечением к литературе, сколько голодом. Я был на первом курсе в петербургском университете, очень серьезно голодал и с отчаянием написал прескверный рассказ “О голодном студенте”. Из редакции “Недели”, куда я самолично отнес рассказ, мне его вернули с улыбкой»*.

В редакции еженедельного иллюстрированного журнала «Звезда» для семейного чтения, воскресного приложения к ежедневной столичной газете «Свет», издаваемой В.В. Костомаровым, с улыбкой приняли.

Окрыленный автор поделится своей радостью со своей орловской знакомой Любовью Дмитриевой: «Это было моим первым опытом — и, к счастью, удачным. Теперь уж с уверенностью последую своей склонности и займусь не на шутку писательством. Я уверен, что меня ожидает успех. Я знаю себя, знаю, что я могу сделать многое, если захочу»**.

Успех пришел после целого ряда неудач — молодому автору отказывали в «Северном вестнике», в «Ниве» и в других журналах, и в конце концов привели к тому, что к 27 годам он перестал думать о литературе — решил стать присяжным поверенным и попробовать свои силы в журналистике. В течение короткого времени помощник присяжного поверенного в Московском судебном округе Я.В. Ливенсона как судебный репортер начинает сотрудничать с газетами «Московский вестник» и «Курьер» — для одной пишет репортажи в рубрику «Из зала суда», для другой фельетоны, судебные очерки и даже театральные рецензии.

Однако от литературы никуда не деться — одновременно он сочиняет рассказы «Защита», «Алеша-дурачок», «Ангелочек», «Молчание» и другие. В 1901 году в журнале «Жизнь» несколько раз пытавшийся покончить с жизнью Андреев публикует рассказ «Жили-были», на который обратила внимание критика.

«Святой» и «грешник»

Но еще тремя годами ранее на другой его рассказ обратил внимание Горький:

«Весною 1898 года я прочитал в московской газете “Курьер” рассказ “Баргамот и Гараська” — пасхальный рассказ обычного типа; направленный к сердцу праздничного читателя, он еще раз напоминал, что человеку доступно... чувство великодушия и что порою враги становятся друзьями, хотя и не надолго...

Со времен “Шинели” Гоголя русские литераторы написали, вероятно, несколько сотен или даже тысячи таких нарочито трогательных рассказов... Но от этого рассказа на меня повеяло крепким дуновением таланта...

Я написал автору письмо по поводу рассказа и получил от Л.Андреева забавный ответ; оригинальным почерком, полупечатными буквами он писал веселые, смешные слова, и среди них особенно подчеркнуто выделился незатейливый, но скептический афоризм: “Сытому быть великодушным столь же приятно, как пить кофе после обеда”.

С этого началось мое заочное знакомство с Леонидом Николаевичем Андреевым. Летом я прочитал еще несколько маленьких рассказов его <...> наблюдая, как быстро и смело развивается своеобразный талант нового писателя»*.

Знакомство переросло в дружбу, дружба — в желание опекать талантливого автора.

Горький ввел Андреева в литературный кружок Николая Телешова «Среда» и книгоиздательское товарищество «Знание», а летом 1900 года, узнав, что издательство Сытина обещало Андрееву за сборник рассказов 350 рублей, предлагает с Сытиным отношения разорвать и выпустить сборник в своем «Товариществе»: «Жулик и сукин сын этот ваш издатель, ибо он обобрал Вас бессовестно, безжалостно... Не пожелаете ли Вы продать рассказы Ваши мне, я даю Вам всю прибыль с них и сейчас же — 500 р.?»[9] Андреев, не успевший подписать договор, пожелал, и осенью 1901-го в Петербурге в издательстве «Знание» вышла первая книга начинающего писателя тиражом 4000 экземпляров, отредактированная Горьким с посвящением ему же. В сборник вошли десять рассказов, среди них были «Ангелочек», «Молчание», «Валя», «Рассказ о Сергее Петровиче», «Ложь», «Жили-были». У читающей публики она имела шумный успех, ее быстро раскупили, и «Знание» несколько раз книгу переиздавало. Издательство заплатило новому автору 5000 рублей — огромные по тем временам деньги, — и из бедного журналиста Андреев превратился в весьма преуспевающего литератора.

При первой встрече Андреев протянул руку и сказал: «Будемте друзьями!»

Друзьями они стали, но на этом пути их связывали сложные отношения — будут и признания в любви, и длительные расхождения друг с другом.

Горького раздражал пессимизм Андреева — Андрееву претил неиссякаемый оптимизм Горького.

Он ценил его ученость, но не терпел, когда Горький вставал в позу учителя, — учеником Андреев быть не собирался.

В одном из откровенных разговоров после совместного визита «на квартиру к девицам» (Горький не отпустил его одного) сказал своему товарищу, выступавшему в роли непорочного святого, что «лучше быть грешником, чем праведником, который не может домолиться до полной святости»[10].

Они оба писали о Человеке (именно так — с большой буквы), но Человека понимали по-разному — Горький верил в его разум, Андреев говорил о глупости всего человечества. Оба увлекались Шопенгауэром и Ницше, но их по-разному трактовали. Оба искали истину, пытаясь ответить на вопрос, где она — в человеке или вне его. Горький считал, что в человеке, Андреев сомневался.

«Не было почти ни одного факта, ни одного вопроса, на которые мы с Л.Н. смотрели бы одинаково, — вспоминал Горький, — но бесчисленные разноречия не мешали нам — целые годы — относиться друг к другу с тем напряжением интереса и внимания, которые не часто являются результатом даже долголетней дружбы. Беседовали мы неутомимо, помню — однажды просидели непрерывно более двадцати часов, выпив два самовара чая...»*

В 1907 году после публикации рассказа «Тьма» возникла первая размолвка. Горький счел рассказ «отвратительной и грязной вещью»**.

Они обижались друг на друга, сходились и расходились, но окончательно их развели не литературные или эстетические пристрастия, а октябрьские события 17-го года: Горький свержение Временного правительства считал революцией и всячески ей способствовал, Андреев революцию большевиков рассматривал как переворот: «Это переворот — но переворот с ног на голову. Все — кверху ногами... И так, говорят, надо жить... Они — правительство России, власть. Они будут управлять Академией наук, университетами, издавать законы, они, безграмотные... Этого в истории еще не бывало. Когда приходили и брали власть варвары, они все же приносили с собой какой-то образ жизни, устройство — а эти? Парижская коммуна не то. Здесь — восстание тьмы против знания, глупости против ума. И победа, и власть. Нет, не могу»[11].

Не только от любви до ненависти один шаг — от былой дружбы тоже. За год до смерти его мучили мысли о Горьком. В дневнике назовет его и «Новую жизнь» (Горький издавал эту социал-демократическую газету в 1917–1918 годах) «лицемерами, лжецами и погубителями», обвиняющими всех в том, в чем сами повинны. Задастся вопросом: «...неужели Горький так и уйдет ненаказанным, неузнанным, неразоблаченным, “уважаемым”? Конечно, я говорю не о физическом возмездии, это вздор, а просто о том, чтобы действительно уважаемые люди осудили его сурово и решительно. Если этого не случится (а возможно, что и не случится, и Горький сух вылезет из воды) — можно будет плюнуть в харю жизни»[12]. И отвергнет, несмотря на то что жил в доводившей до отчаяния бедности, предложение Горького, с которым приехали Гржебин и Тихонов, о продаже своих сочинений издательству «Всемирная литература». Пройдет всего пятнадцать лет, и Горький, выступая с докладом на Первом съезде советских писателей, не преминет (вместе с Розановым и Арцыбашевым) пнуть своего бывшего товарища: «...Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы...»[13] Очевидно, имея в виду рассказы «Стена», «Бездна», «В тумане», «Тьма», позабыв упомянуть социально-бытовые рассказы «У окна», «В подвале», «Ангелочек» и того же «Баргамота и Гараську», с которого начнется их знакомство.

Между стеной и бездной

Художественный мир Андреева, того Андреева, ошеломившего литературный мир Петербурга в начале века, чье имя не один десяток лет не сходило со страниц газет и журналов (не только литературных), начнет складываться именно с «кошмарных» рассказов, написанных с некоторой преувеличенной экспрессией, гротеском, гиперболизмом и метафоричностью (которые станут отличительными чертами его стиля), «Стены», «Бездны» (оба 1901 года), «В тумане» (1902) и «Тьмы» (1907).

В этом мире человек гол, беззащитен, одинок и не может противостоять страданиям и ужасам жизни. В этом мире «зверь» зачастую побеждает «человека» в человеке.

Человек если и выбирается из подвала, то блуждает в тумане, мечется во тьме — упирается в стену, падает в бездну.

Мир к человеку равнодушен и безучастен, в нем царствует хаос, связи между людьми разорваны. Человек не может справиться с абсурдом человеческого существования и все время, выбравшись из одной ловушки, попадает в другую и все равно продолжает надеяться на чудо.

Но чуда не происходит, и тогда надежды сменяются отчаянием. Он пытается сопротивляться, но все усилия тщетны — человек в художественной картине мира Андреева обречен.

«Memento mori — помни о смерти», — говорили древние римляне.

Леонид Андреев помнил и писал о смерти в большинстве своих произведений, в которых жизнь, будь ты самый отъявленный грешник или самый праведный праведник, все равно всегда, для всех заканчивается одним и тем же — вырытой в земле ямой, яма — вечностью.

Герои первых рассказов (все написаны в 1899 году): «У окна» — коллежский регистратор Андрей Николаевич, «В подвале» — Хижняков, старуха хозяйка Матрена и ее любовник Абрам Петрович, «Ангелочек» — мальчик Сашка, его отец, добрый и больной Иван Саввич, и огрубевшая сердцем, пьющая мать Феоктиста Петровна испытывают неосознанный страх перед действительностью, подспудно ощущая власть рока, которой не в силах противостоять. Жизнь проходит в замкнутом пространстве, как и у героев рассказов «Петька на даче» (Петька работает в парикмахерской; 1899) и «Жили-были» (купец Кошеверов, дьякон Сперанский и студент Торбецкий лечатся в психиатрической лечебнице; 1901).

Символическую «Стену» (между старым миром и новым возведена стена, усталые, пребывающие в вечной ночи и воющие от отчаяния люди преодолеть ее не могут и вынуждены смириться с несправедливым устройством мира и собственным ничтожеством) не поняли.

Читатели писали самому Андрееву, просили объяснить смысл рассказа. Он ответил фельдшеру А.М. Питалевой, получилось для всех: «“Стена” — это все то, что стоит на пути к новой, совершенной и счастливой жизни. Это, как у нас в России и почти везде на Западе, политический и социальный гнет; это — несовершенство человеческой природы с ее болезнями, животными инстинктами, злобою, жадностью и пр.; это — вопросы о смысле бытия, о Боге, о жизни и смерти — “проклятые вопросы”. Люди перед стеной — это человечество — в его исторической борьбе за правду, счастье и свободу, слившейся с борьбою за существование и узко личное благополучие... Прокаженный — это воплощение горя, слабости и ничтожности и жестокой несправедливости жизни. В каждом из нас частица прокаженного... Смысл же всего рассказа в словах: “...нас много, и жизнь наша тягостна. Устелем трупами землю; на трупы набросим новые трупы и так дойдем до вершины. И если останется только один — он увидит новый мир”...»[14]

Потрясшую (без преувеличений) всю читающую Россию «Бездну» (героиню рассказа насилуют бродяги, влюбленный в Зиночку студент Немовецкий не может ее защитить и сам подвергается избиению; очнувшись, находит распластанную на земле еле дышащую спутницу, не в силах себя удержать, прижимается к ее губам... и тогда «черная бездна» поглощает его) встретили с гневом и негодованием, такого еще в русской литературе не было.

И читатели, и критики рассказом были возмущены, ругали на чем свет стоит, но читали. «Читают взасос, — писал Андреев Горькому 19 января 1902 года, — номер из рук в руки передают, но ругают!! Ах, как ругают...»[15]

Когда скандал разросся и из литературного превратился в литературно-общественный, решил объясниться: «Можно быть идеалистом, верить в человека и конечное торжество добра и с полным отрицанием относиться к тому современному двуногому существу без перьев, которое овладело только внешними формами культуры, а по существу в значительной доле своих инстинктов и побуждений осталось животным <...> Чтобы идти вперед, чаще оглядывайтесь назад, ибо иначе вы забудете, откуда вы вышли и куда нужно вам идти <...> Пусть ваша любовь будет так же чиста, как и ваши речи о ней, перестаньте травить человека и немилосердно травите зверя. Путь впереди намечен людьми-героями. По их следам, орошенным их мученической кровью, их слезами, их потом, должны идти люди — и тогда не страшен будет зверь. Ведь все звери боятся света»[16].

«Фуй!..»[17] Льва Толстого

Толстой, прочитав рассказ, рассердился. Когда в беседе с журналистом Ф.Мускаблитом речь зашла об Андрееве, яснополянский отшельник (как иногда называли автора «Войны и мира») воскликнул: «Ведь это ужас!.. Какая грязь, какая грязь!.. Чтобы юноша, любивший девушку, заставший ее в таком положении и сам полуизбитый, — чтобы он пошел на такую гнусность!.. Фуй!.. И к чему это все пишется?.. Зачем?..»*

На «зачем?» старшего Льва Николаевича младший, прибегнув к мистификации, ответил письмом в редакцию героя рассказа Немовецкого: «Все мы — звери и даже хуже, чем звери, потому что те, по крайней мере, искренни и просты, а мы вечно хотим и себя, и еще кого-то обмануть, что все звериное нам чуждо. Мы хуже, чем звери... мы подлые звери...»**

Но этого ему показалось недостаточно, и 30–31 августа 1902 года Андреев написал критику А.А. Измайлову: «Читали, конечно, как обругал меня Толстой за “Бездну”? Напрасно это он — “Бездна” родная дочь его “Крейцеровой сонаты”, хоть и побочная». И там же посетовал: «Вообще попадает мне за “Бездну”, — а мне она нравится. Вот пойди тут-то. В ней есть одно драгоценное свойство: прямота. Оттого я некоторое время и боялся ее печатать, а теперь жалею, что не могу ее напечатать сто раз подряд»***.

Ницше, которым долгое время увлекался Андреев, в свое время говорил: «Во мне есть слова, которые... разрывают сердце Богу — я — rendez-vous опытов, проделываемых на высоте 60 000 футов на уровне человека»****.

Своими литературными опытами Андреев «разрывал» сердце читателя и шел до конца, вызывая обвинения со стороны людей, находившихся даже в разных лагерях.

Так случилось после публикации в «Журнале для всех» (1902, декабрь, № 12) рассказа «В тумане». Герой, Павел Рыбаков, болен «дурной болезнью»; влюбленный в Катю Реймер, которая влюблена в другого, он, мучаясь ревностью, ссорится с сестрой, желающей его утешить, уходит из дома в окутанный туманом равнодушный город, встречает проститутку и убивает ее во время внезапно вспыхнувшей ссоры (проститутка дает ему пощечину). Осознав непоправимость содеянного, всаживает в себя нож.

...и приговор Софьи Андреевны

Андреев своим рассказом был не удовлетворен (что бывало довольно часто — к себе был строг и взыскателен), о чем написал все тому же Измайлову: «Рассказ не нравится мне в художеств<енном> отношении: длинен, в начале сух и искусственен, по языку как-то дробен, незначителен. Довольно слабо выражена и идея: женщина и мужчина, по существу друзья, в силу разных жизненных непорядков мучают друг друга, оскверняют и оба несчастны, становятся врагами»[18]. Но такой реакции, которая последовала, не ожидал. В этом случае крайности сошлись, объединив в негодующем порыве выходца из крепостных крестьян, скандального критика Виктора Буренина и происходившую из обрусевших немецких дворян жену Толстого Софью Андреевну.

Буренин был известен не только своими скандальными статьями, но и по язвительной эпиграмме Дмитрия Минаева:

По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил.
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.

В январе 1903 года в «Новом времени» Буренин обвинил Андреева в безнравственности[19]. В феврале Толстая в той же суворинской газете назвала его статью «прекрасной» и обвинила Андреева в том, что он любит наслаждаться «низостью явлений порочной человеческой жизни и этой любовью к пороку заражает неразвитую морально, еще нечистоплотную, как выразился г-н Буренин, читающую публику и молодежь, не умеющую разобраться в жизни и тупо повторяющую излюбленную бессмысленную фразу: “Да ведь это сама жизнь”».

Но почему, задавала риторический вопрос графиня, «глаза читателей должны быть обращены именно к этой стороне жизни?». И, противопоставив Андреева своему мужу, вынесла приговор: «Жалкие новые писатели современной беллетристики, как Андреев, сумели только сосредоточить свое внимание на грязной точке человеческого падения и кликнули клич неразвитой, полуинтеллигентной читающей публике, приглашая ее рассматривать и вникать в разложившийся труп человеческого падения и закрывать глаза на весь просторный, прелестный Божий мир, с красотой природы, с величием искусства, с высокими стремлениями человеческих душ, с религиозной и нравственной борьбой и великими идеалами добра». Толстая закончила свои инвективы такими словами: «Хотелось бы громко, горячо закричать на весь мир этот призыв и помочь опомниться тем несчастным, у которых разные господа Андреевы сшибают крылья, данные всякому для высокого полета к пониманию духовного света, красоты, добра»*.

В связи с этим интересна реакция мало чему удивлявшегося Чехова, который весьма нелицеприятно отозвался о «Письме» графини в письме Книппер-Чеховой: «А ты читала статью С.А. Толстой насчет Андреева? Я читал, и меня в жар бросало, до такой степени нелепость этой статьи резала мне глаза. Даже невероятно. <...> Теперь кто нагло задерет морду и обнахальничает до крайности — это г. Буренин, которого она расхвалила»**.

Возмущены были не только Буренин и Софья Андреевна, но и Главное управление по делам печати, в результате чего 16 января 1903 года приказом министра внутренних дел К.В. Плеве цензору «Журнала для всех» М.С. Вержбицкому за разрешение печатать «В тумане» был объявлен выговор.

«Так зачем же я верил?»

Не успели улечься страсти по герою рассказа Павлу Рыбакову, как Андреев в сборнике товарищества «Знание» (1903 год, кн. 1. СПб., 1904) печатает с посвящением Шаляпину рассказ о провинциальном русском Иове — «Жизнь Василия Фивейского». И вновь вызывает ожесточенную полемику в печати.

Сельский священник, у которого рождается сын-идиот, который высвобождает из петли жену, восстает против Бога: «И Ты терпишь это! Терпишь! Так вот же... Он высоко поднял сжатый кулак...»

На о. Василия наваливаются новые несчастья: первый сын погибает, утонув в реке, попадья сгорает в доме, охваченном пожаром. Но ничто не может поколебать его веру в Бога. И только после гибели работника Семена священник, испив всю чашу мирских страданий до дна, приходит к мысли, что Господь должен дать ему силы сотворить чудо. На отпевании в церкви он кричит мертвецу: «Тебе говорю — встань!»

Но чуда не происходит — мертвец не встает.

«Так зачем же я верил?» — вопиет к Богу Василий. Но небеса молчат — Всевышний не дает ответа. И тогда остается только одно — умереть: «О. Василий упал в трех верстах от села, посередине широкой и торной дороги. Упал он ничком, костлявым лицом в придорожную серую пыль, измолотую колесами, истолченную ногами людей и животных. И в своей позе сохранил он стремительность бега; бледные мертвые руки тянулись вперед, нога подвернулась под тело, другая, в старом, стоптанном сапоге с пробитой подошвой, длинная, прямая, жилистая, откинулась назад напряженно и прямо — как будто и мертвый продолжал он бежать».

Реакция на рассказ была предсказуемой — одни критики, как монархист и государственник Николай Стечкин (писал под псевдонимом Стародум), обвиняли Андреева в надругательстве «над священником, над его саном, над его семейной жизнью, над его горем, над его сомнениями, над его горячею верою и над Верою вообще»[20]. Другие, как Илья Игнатов, в молодости примыкавший к революционному движению, с одобрением отзывались о прекрасном языке, которым написан рассказ, и говорили, что он изображает «общечеловеческие страдания»[21]. Ополчилась (что естественно) на Андреева церковная печать: Василия Фивейского осуждали за «гордое настроение ума», несовместимое с христианским смирением, называли «душевнобольным», а автора ругали за «декадентство».

Совершенно иначе это произведение понял и оценил В.Г. Короленко. Рецензируя за подписью «Журналист» в «Русском богатстве» (август 1904-го) сборники товарищества «Знание» за 1903 год, он писал: «Самым выдающимся произведением обоих сборников, бесспорно, является рассказ Леонида Андреева “Жизнь Василия Фивейского”. В этом произведении обычная, уже обозначившаяся (например, в «Мысли») манера этого писателя достигает наибольшего напряжения и силы, быть может, потому, что и мотив, взятый темой для данного рассказа, значительно обще и глубже предыдущих. Это вечный вопрос человеческого духа в его искании своей связи с бесконечностию вообще и с бесконечной справедливостью в частности. Свою задачу автор ставит в подходящие условия, при которых душевный процесс должен развернуться в наиболее чистом и ничем не усложненном виде. Его Василий Фивейский, немудрый сельский священник, не отличается особенной глубиной мысли. Он скорее человек туповатый, но зато является, так сказать, “гением веры”, ждущим только подходящих условий для полного расцвета. Автор в своем рассказе с некоторой сухостью психолога и анатома обставляет своего героя этими условиями»*.

«Пустынею и кабаком была моя жизнь...»

За год до публикации рассказа Андреев женился на Александре Велигорской, внучатой племяннице Тараса Шевченко. За несколько дней до свадьбы подарил невесте первый сборник своих рассказов, вышедший в «Знании», в котором обратился к ней с искренним и исповедальным посланием. И оно, так же как и запись из «Дневника» (см. выше), важно для понимания всех рro et contra его литературного пути:

«Пустынею и кабаком была моя жизнь, и был я одинок, и в самом себе не имел я друга. Были дни светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные, жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти. Безгранично велик был мир, и я был один — больное, тоскующее сердце, мутящийся ум и злая, бессильная воля.

И приходили ко мне призраки. Бесшумно вползала и уползала черная змея, среди белых стен качала головой и дразнила жалом; нелепые, чудовищные рожи, страшные и смешные, склонялись над моим изголовьем, беззвучно смеялись чему-то и тянулись ко мне губами, большими, красными, как кровь. А людей не было; они спали и не приходили, и темная ночь неподвижно стояла надо мною.

И я сжимался от ужаса жизни, одинокий среди ночи и людей, и в самом себе не имея друга. Печальна была моя жизнь, и страшно мне было жить.

Я всегда любил солнце, но свет его страшен для одиноких, как свет фонаря над бездною. Чем ярче фонарь, тем глубже пропасть, и ужасно было мое одиночество перед ярким солнцем. И не давало оно мне радости — это любимое мною и беспощадное солнце.

Уже близка была моя смерть. И я знаю, знаю всем дрожащим от воспоминаний телом, что та рука, которая водит сейчас пером, была бы в могиле — если бы не пришла твоя любовь, которой я так долго ждал, о которой так много, много мечтал и так горько плакал в своем безысходном одиночестве.

Бессилен и нищ мой язык. Я знаю много слов, какими говорят о горе, страхе и одиночестве, но еще не научился я говорить языком великой любви и великого счастья... Жизнь впереди, и жизнь страшная и непонятная вещь. Быть может, ее неумолимая и грозная сила раздавит нас и наше счастье — но и умирая, я скажу одно: я видел счастье, я видел человека, я жил!

Сегодня день твоего рождения — и я дарю тебе единственное мое богатство — эту книжку. Прими ее со всем моим страданием и тоскою, что заключены в ней, прими мою душу...»[22]

«Литературный хулиган»

Автора, знающего «много слов... о горе, страхе и одиночестве», в газетах и журналах продолжали бранить (сам Андреев расценивал это как травлю, которой подвергался в течение многих лет[23]), и в 1908 году друживший с Андреевым Корней Чуковский в книге «Леонид Андреев большой и маленький» в алфавитном порядке составил словарь бранных эпитетов, которыми награждала писателя критика после рассказов «В тумане», «Бездна» и «Тьма».

Критика в выражениях не стеснялась, ругала на чем свет стоит. Приведу самые одиозные: «“Гнусность” — Буренин, “Нов. вр.”, 902, IX (он же “Идиот” — Буренин, “Нов. вр.”, 902, IX), “Сумасшедший бред” — А.М. Скабичевский, “Новости”, 902, X, “Хулиган литературный” — Семен Высокий, “Крымск. сл.”, 907[24]. И так далее и тому подобное — от “малообразованного и претенциозного писателя” (З.Гиппиус, “Весы”, 907, V.) до “тупого Андреева” (Розанов, “Нов. вр.”, 907, “Литерат. и педагогические дела”)»[25].

«Самый талантливый писатель Европы и Америки»

Аграфену Закревскую Пушкин сравнивал с «беззаконной кометой, в кругу расчисленных светил», затмившей петербургский свет.

Леонид Андреев был такой «беззаконной кометой» в литературе, затмившей многих петербургских писателей. Даже Мережковский в своей отнюдь не лестной статье о нем (см. ниже) признавал: «Ведь все-таки по действию на умы читателей среди современных русских писателей нет ему равного. Все они — свечи под спудом, он один — свеча на столе. Они никого не заразили; он заражает всех. Хорошо или дурно, но это так, и нельзя с этим не считаться критике, если критика есть понимание не только того, что пишется о жизни, но и того, что делается в жизни»[26]. А Горький писал Андрееву: «Будь я критиком, я написал бы статью о тебе, начав ее так: “Для меня несомненно, что Л.Андреев в данное время является самым интересным писателем Европы и Америки, и я думаю, что он в то же время самый талантливый писатель двух частей света”»[27].

Такие признания от двух диаметрально противоположных людей и литераторов, бывших о себе весьма высокого мнения, дорогого стоили.

Он писал обожженными нервами. Задавал (по определению Блока) «глупые, детские вопросы»: зачем человеку любовь, слава, богатство? зачем мы все живем, если все равно умрем? Говорил всем известные истины, о которых предпочитают либо говорить вполголоса, либо не говорить вообще, но говорил с такой болью и надрывом, пытаясь донести свою правду о человеке и мире, что заставлял себя слышать.

От Мережковского до Айхенвальда

Диапазон мнений и оценок на всем протяжении его творческого пути был необычайно велик. Кроме Горького, о нем писали Мережковский, Волошин, Айхенвальд и другие авторитетные литераторы.

Мережковский, признавая его воздействие на читателей, называл его «жертвочкой в обезьяньих лапах»*, обвинял в «нарушении законов прекрасного», «красноречии дурного вкуса» и «бесчестии языка». Волошин считал успех автора «Бездны», «В тумане» и «Тьмы» «знаменательным явлением» не только литературной, но и общественной жизни, свидетельством состояния «души русского общества в эпоху революционной смуты», которое «указывает на точный уровень нравственных и философских запросов большой публики. Истинные произведения искусства дают душе новую полноту, даже проповедуя пессимизм и отрицание. Главные же особенности произведений Леонида Андреева в том, что они оставляют в душе новое чувство пустоты — точно вынимают из нее нечто... Спорить с художественным произведением нельзя. Истинное художественное произведение вырастает в душе так же органично и бессознательно, как цветок растения. Его можно разбирать, толковать, но нельзя опровергать. Произведения же Леонида Андреева требуют возражений. Их можно и должно оспаривать. Этим они выдают проповедническую сущность, прикрытую формами художественного произведения»[28]. Юлий Айхенвальд утверждал, что Андреев многословен, тяготеет к натурализму, характеры героев утрированы и не отличаются особой глубиной. Творец он не мудрый, а «мудрствующий, органически неправдивый, дурной наблюдатель... искажает истину; он выдумывает души, беседы, он сочиняет людей, и в этом — великое кощунство, потому что людей можно и должно творить, а не сочинять»[29].

Горький о своем товарище говорил, что видел в Андрееве человека крупного, своеобразного: «...он был таков, каким хотел и умел быть, — человеком редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественным в своих поисках истины»[30].

Библейские мотивы

Андреев не раз в поисках разгадки человека обращался к Библии, домысливая и переосмысливая канонические евангельские сюжеты. Именно этим и привлекли внимание читателей и критики рассказы «Елеазар» (1906) и «Иуда Искариот» (1907).

История воскрешения Лазаря Иисусом (Ин. 11, 1–57) в Библии кратка и лаконична — Иоанн рассказывает только о его воскрешении[31]. Анд-
реев евангелистом не был — он был художником, и, как художник, он пишет характер Елеазара — до его смерти и после. Ему было интересно представить, что было за чертой жизни и что происходит потом, после возвращения в жизнь. Поэтому в сюжете главный герой Лазарь, а не Христос, воскресший брат Марии и Марфы, в доме которых останавливался Иисус, а не воскреситель, по слову Которого «Встань и иди» Лазарь встает и идет.

«До смерти своей Елеазар был постоянно весел и беззаботен, любил смех и безобидную шутку».

После — становится другим человеком, напоминает труп и на людей смотрит так, словно сама смерть смотрит глазами Елеазара.

Жизни после смерти нет.

За гранью — пустота, тьма, там нет ни рая, ни ада.

Повествование Андреев начал фразой: «Когда Елеазар вышел из могилы, где три дня и три ночи находился он под загадочной властию смерти, и живым возвратился в свое жилище, в нем долго не замечали тех зловещих странностей, которые со временем сделали страшным самое имя его».

Закончил тем, что император Август, испытавший на себе силу его взгляда, приказывает каленым железом выжечь Елеазару глаза и отправить в пустыню, где он и находит свою погибель: «Случилось, пошел он однажды и больше не вернулся. Так, видимо, закончилась вторая жизнь Елеазара, три дня пробывшего под загадочной властию смерти и чудесно воскресшего».

В письме к Горькому Андреев назвал свой рассказ «мрачным», «как клистирская трубка»*, Горький рассказ одобрил: «...это, на мой взгляд, лучшее из всего, что было написано о смерти во всемирной литературе. Мне кажется даже, что ты как бы приблизился и приближаешь людей к неразрешимой загадке, не разрешая ее, но страшно близко знакомя с нею. Ее чувствуешь — спокойную, темную, великую своим спокойствием, — это удивительно и хорошо»**. Но философию отверг: «Вообще — как литература, как произведение искусства — эта вещь дает мне огромное наслаждение и вызывает славную радость за тебя... Как философия — это для меня неприемлемо. Я заражен жизнью и силами ее лет на шестьсот... ничего не имею против смерти — но питаю отвращение к трупам, особенно к тем из них, которых не похоронили почему-то... Смерть, если это целостно, законченно и крупно, может быть даже красиво — но умирание — отвратительно всегда...»[32]

В повести «Иуда Искариот», как и в «Елеазаре», героем становится не Иисус, а Иуда, не Учитель, а ученик, который предает Его за тридцать сребреников, тем самым обрекая на мучительную смерть на Голгофе.

Андреева интересовала «психология предательства» — в письме к Вересаеву говорил, что его повесть есть «нечто по психологии, этике и практике предательства»[33], и написал он ее так, как понимал, хотя написанным был недоволен.

Он пытался найти оправдание действиям Иуды, понять, что толкнуло его на предательство, каковы были внутренние противоречия, побудившие совершить преступление, и доказать, что в его предательстве больше благородства и любви к Христу, чем у других верных учеников.

По Андрееву, это он, Иуда, а не другие апостолы, истинно любит Христа и страдает, что не находит понимания своим чувствам. Это он, Иуда, ради Него готов обречь свое имя на вечный позор, а душу — на вечные муки.

И, совершив тягчайший грех, кончает жизнь самоубийством, не в силах пережить свой поступок, который приводит к казни любимого Учителя.

Именно это и вызвало возмущение критики, особенно церковной: тексты Евангелия сакральны, и не беллетристу, даже известному, их переписывать, домысливать и переосмысливать.

«Меня не надо вешать»

А через год в печати появился «Рассказ о семи повешенных» (1908), который Андреев посвятил Льву Толстому. Пятеро террористов: две женщины — Таня Ковальчук и Муся, трое мужчин — Вернер, Сергей Головин, Василий Каширин приговорены к смертной казни. Вместе с ними ожидают своего смертного часа работник, отправивший на тот свет своего хозяина, Иван Янсон, и разбойник Мишка Цыганок, попавшийся на грабеже и убийстве.

Смерть — последний акт в жизненной драме. Каждый переживает близость последнего часа по-своему. Каширин в ужасе мечется по камере. Головин жалеет свою непрожитую жизнь и перед уничтожением пытается бороться со своим страхом. В картине мира Вернера отсутствует понятие страха; наделенный сильной волей, он относится к смерти философски. Ковальчук думает не о себе, а о своих товарищах. Чистая и безгрешная Муся счастлива умереть как героиня и мученица.

Цыганок, которому предлагают стать палачом и такой ценой купить себе жизнь, воет звериным воем и впадает в отчаяние. Янсон замыкается в себе и все время твердит одну и ту же фразу: «Меня не надо вешать».

У героев были реальные прототипы — члены «Северного летучего боевого отряда» партии социалистов-революционеров готовили покушение на министра юстиции И.Г. Щегловитова, но были выданы полиции Азефом, арестованы, судимы и казнены на мысе Лисий Нос в ночь с 17 на 18 февраля 1908 года.

Андреев был возмущен политикой Столыпина и его военно-полевыми судами, действовавшими в восьмидесяти двух губерниях, в письме к Вересаеву говорил, что только «сумасшедшие могут додуматься до них»*. «Столыпинские галстуки», которые затягивались на шеях революционеров, приводили в тяжелое нервное состояние.

«Рассказ о семи повешенных» схож с повестью Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти» (1829) — оба писателя пытались представить, как ведет себя человек перед смертью. И оба, психологически точно исследовав эту проблему, выступали убежденными противниками смертной казни и требовали ее отмены.

18 октября 1908 года он писал переводчику рассказа Герману Бернштейну в Америку: «Моей задачей было указать на ужас и недопустимость смертной казни при всяких условиях»[34].

Чему отдана мысль

В это же время Андреев обращается к драматургии, которая давала возможность воплотить мучившие его идеи в новых формах. Формы новые, но, как и в прозе, в драматургии он ищет ответы на все те же вечные вопросы: что есть человек? что есть вера и безверие? что есть добро и зло? «Эпохи я не составлю, — писал Андреев, — это уже факт — об этом свидетельствуют мои рассказы, но хорошие пьесы писать буду — это также факт. И как в беллетристике моей, я останусь в них все тем же иррационалистом, врагом быта — факта — текущего. Проблема бытия — вот чему безвозвратно отдана мысль моя, и ничто не заставит ее свернуть в сторону»[35].

Новый опыт оказался удачным. Одну за другой в течение нескольких лет он пишет пьесы «К звездам» (1906), «Жизнь человека» и «Савва» (1907), «Царь-Голод» и «Черные маски» (1908), «Анатэма» и «Дни нашей жизни» (1909). Так рождается театр Леонида Андреева — театр мысли, лишенный примет быта, театр философский, в центре которого Человек и Мир. Его пьесы ставят Мейерхольд, Комиссаржевская, Таиров, Марджанов, им начинают интересоваться Станиславский и Немирович-Данченко, который называл его драматургический талант «своеобразным», «неудержимым» и «бунтарским»*. Однако Московский Художественный быстро остыл к его «бунтарскому» творчеству, оставив своим знаменем реалистические пьесы Чехова и Горького.

Тем не менее неудачи с МХТ его не остановили, он продолжал писать, его пьесы шли в театрах Германии, Австрии и даже в Харбине.

«Нет России, нет и творчества»

На Русско-японскую войну Андреев отозвался рассказом «Красный смех» (1904). Война — это безумие и хаос, ее ужасы отвратительны, она противоречит здравому смыслу, убивает человека в человеке — разрушает личность. Поражение России в войне подтолкнуло к потрясшим империю событиям — правительство не справлялось с недовольством народа, недовольны были все: рабочие, крестьяне, армия, флот.

Революцию 1905 года он приветствовал, помогал как мог, а мог помочь тем, что укрывал у себя дома скрывавшихся от полиции членов РСДРП, да еще и разрешил провести одно из тайных собраний ЦК на своей квартире. За что и был посажен в Таганскую тюрьму. После двухнедельной отсидки вышел на свободу под залог — залог внес Савва Морозов.

Февральскую революцию 1917 года принял, считал не бессмысленным бунтом, а народным восстанием, шагом к звездам, к своим звездам**. Верил, что Россия освобождается от полицейщины, рабства, насилия и страха; к Николаю никаких симпатий не испытывал, и его отречение от власти особых эмоций не вызвало.

Дальнейшее предвидел, говорил, что при таком катастрофическом развитии событий переворот неизбежен. И из взбаламученного Петрограда (Андреев называл его сумасшедшим домом) уехал в Финляндию, в свой дом в Ваммельсуу, выстроенный на Черной речке, где постоянно жил с 1908 года со второй женой, детьми от первого брака и родившимися в браке с Анной Денисевич.

В октябре большевики свергли Временное правительство — прервали связь времен и нарушили естественный ход исторического развития России. Переворот он воспринял как катастрофу, это было и преступлением, и ошибкой: «По июльским трупам, по лужам красной крови вступает завоеватель Ленин, гордый победитель, триумфатор... Что тебе все земное и человеческое?.. Ты выше слез, выше проклятий, выше презрения — ты сам есть великое презрение, ставшее над землею...»*

В начале декабря Финляндия провозгласила свою независимость и отделилась от России — Леонид Андреев оказался в эмиграции. Рериху написал: «Все мои несчастья сводятся к одному — нет дома. Был прежде маленький дом в Финляндии, с которым сжился... Был и большой дом — Россия с ее могучей опорой, силой и простором. Был и самый просторный дом — искусство, творчество, куда уходила душа. И все пропало. Вместо маленького дома — холодная, обворованная дача с выбитыми стеклами, а кругом чужая и враждебная Финляндия. Нет России, нет и творчества. Так жутко мне без моего царства, и словно потерял я всякую защиту от мира. Изгнанник трижды — из дома, из России и из творчества...»**

Прощание с миром

Но он нашел в себе силы создать свой Апокалипсис — «Дневник сатаны», проникнутый мотивами грядущей катастрофы и неизбежности крушения старого мира. Он вновь пытался переосмыслить библейский сюжет: по Андрееву, пришествие сатаны в образе человека уже состоялось (первоначальное название романа, оставшегося незаконченным, было «Вочеловечившийся дьявол»[36]).

Это было его прощание с миром, с землей, где царят только время и смерть[37].

А потом случилось то, что случилось, — паралич сердца, удостоверенный доктором медицины А.Пилацким. Леонид Андреев умер 12 сентября 1919 года.

Мария Иорданская, первая жена Куприна, жившая в это время в Финляндии, была среди немногочисленных русских людей, которые общались с Андреевым в его последние дни, и оставила воспоминания об этих днях, навсегда запомнив его «тоскующий и скорбный образ изгнанника»[38].

«Кто я?..»

Почти все, кто писал об Андрееве, пытались определить его место в литературе, причисляя то к реалистам, то к декадентам, то к экспрессионистам, то к мистикам и даже к романтикам.

Осознанно или не осознанно пытались втиснуть в какие-то узко очерченные рамки.

Андреев в печати мнения критиков не опровергал; если и пытался ответить на этот вопрос самому себе, то только в письмах — определял себя вне лагерей и течений.

В декабре 1912 года в письме к Горькому: «Кто я? Для благородно рожденных декадентов — презренный реалист; для наследственных реалистов — подозрительный символист»*. Да и мистиком себя не считал, не понимал и не принимал такого деления в литературе, оно казалось ему смешным.

В декабре 1916-го — критику Сергею Голоушеву: «...моя вся суть в том, что я не принимаю мира, каким мне дали его наставники и учители, а беспокойнейшим образом ставлю ему вопросы, расковыриваю, раскапываю, перевертываю, перелицовываю, заглядываю ему не только с указанных мест, но и с... И ликом мира я восторгаюсь, а от... его отворачиваюсь — вот и вся моя нехитрая механика»**.

Когда все споры и ожесточенные полемики отгремят, совершенно в другую эпоху, в советские 30-е годы, нарком просвещения Анатолий Луначарский объявит его «рупором мелкой буржуазии <...> и провинциальной обывательщины» и откажет «презренному реалисту» и «подозрительному символисту» в умственных способностях (в чем невольно сомкнется с запрещенным Розановым): «Андреев вообще никогда не отличался особым умом...»***, а литературный критик Георгий Горбачев назовет его не типичным, а «типичнейшим (что придает оттенок уничижительности. — Г.Е.) выразителем настроений мелкобуржуазной интеллигенции XX века»*. Андреева постараются вычеркнуть из литературы: литературе соцреализма, литературе «Разгрома» Фадеева, «Цемента» Гладкова, «Брусков» Панферова и «Гидроцентрали» Шагинян Леонид Андреев с его «Бездной», «Тьмой» и «Жертвой» был не нужен. Только на переломе эпох, в оттепельные хрущевские годы, появится том его избранных произведений**, а затем и сборник пьес***.

Из XXI века его можно назвать писателем, перевернувшим многие устоявшиеся понятия классической русской литературы, предвосхитившим французских экзистенциалистов, пытавшимся на русской почве в 20-х годах XX века дать ответ на вопросы человеческого существования, над которыми в 30–40-х годах будут биться Жан-Поль Сартр («Стена», «Бытие и ничто») и Альбер Камю («Посторонний», «Миф о Сизифе»).

И согласиться с его беспощадной самооценкой: «Как художника я определяю себя так: где-то посередине между гением и талантом...»**** — которая во многом объясняет все рro et contra Леонида Андреева.