Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

...Потом мне дали знание

Наталья Аркадьевна Иванова родилась в городе Октябрьском, Республика Башкортостан. Училась в Литературном институте имени А.М. Горького. Работала редактором отдела поэзии альманаха «Артбухта» и журнала «Лампа и дымоход». Стихи и проза публиковались в «Нашем современнике», «Литературной газете», «Эмигрантской ли­ре», «Дне литературы», в журнале «Аргамак», в альманахах «День поэзии», «ЛитЭРА», «Пятью пять», «Артбухта», в сборниках «Траектория», «Точки». Автор поэтической книги «Имя ласточки горной». Участник Первого форума молодых писателей Китая и России (Шанхай, 2015). Лауреат различных фестивалей и конкурсов. Член Союза писателей России. Живет в Москве и Сингапуре.

В огороде

Моя бабушка знала пять языков: три тюркских, один финно-угорский, а пятый — русский. Но она была неграмотная и плохо писала. Окончила всего четыре класса. У нее была тетрадка, в которую переписывались молитвы и евангельские истории. Иногда она садилась за прялку и просила меня ей почитать. Я читала и ничего не понимала. Особенно про Вогородицу. Так и было написано в тетрадке: «Вогородица». И мне представлялась какая-нибудь владычица огорода — фея в белом среди свекольных и картофельных грядок. И дело, наверное, было не в ошибке, а в том, как органично перемешивались язычество и христианство: домовые, духи и Божья Матерь. Куры, огород — и книга. Когда я стала постарше, она садилась за прялку и просила меня почитать ей Евангелие. У нас дома была старая книга конца позапрошлого века. Читать Евангелие было сложно. Буквы были русские, дореформенные — и ять, и фита, а слова старославянские. Но я быстро научилась — и все равно ничего не понимала: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова...» И мне никто ничего не объяснял, а я почему-то и не спрашивала. Бабушка хочет — и я ей читаю. Мне и так было стыдно, что я в быту такая бестолковая: ни пирогов испечь, ни шерсть накрутить, ни скот накормить не могла. Только грядки полола ей в помощь. Выдирала сорняковые всходы и думала о Вогородице. Так и вошла религия в мою жизнь. Как часть житейской культуры: пироги и яйца на Пасху, икона в рушнике и в окладе в углу. Иногда мне кажется, что в этом была уникальная педагогика моей бабушки: читай мне, а я послушаю. И через это чтение я и приобщалась, становилась причастницей. Попадала «в огород». Храма в городе тогда еще не было. Только в Воздвиженке стояла старая деревянная церковь, но мы туда не ездили. В церкви ходить тогда еще было опасно...

А тюркский я так и не выучила. Мои родители разговаривали на нем между собой, когда хотели скрыть что-нибудь от нас с братом. А мы все равно догадывались — по интонации и по жестам. Но песни на башкирском или татарском я очень любила. А дед мой, когда выпивал, пел громко и горько про черный лес и плакал. А я была маленькая и не могла понять, отчего ему так горько. Моему брату повезло больше — он учил в школе башкирский. Как-то мы с ним шли по городу, и я увидела вывеску над парикмахерской. «Смотри, — говорю, — “Чайка”». А он меня поправляет: «Не чайка, а “чачкэ”, то есть “цветок”». Буквы были прописные, с завитушками — легко ошибиться.

А по осени у нас убивали коров... Когда подрастала молодая телка, старую корову резали. Меня выгоняли на улицу, а я все равно слышала, как она кричала, как надрывно мычала. Но я не плакала, только обмирала внутри. Корова была для меня опасным рогатым чудовищем, и тем страшнее было, что это чудовище не всемогуще. Позже пришла сказка «Крошечка-хаврошечка» и — ощущение ужаса. И я долго верила, что косточки коровы можно закопать и на этом месте вырастет яблоня. Все в том же огороде.

Когда картошка была уже выкопана, мне позволялось играть в бакалейную лавку. Я собирала остатки мелких картофелин, подсохшую мелкую морковку, сморщенные свекольные шарики. Мама ставила мне на кирпич доску и давала гирьки. Мы с Регинкой играли в магазин — продавали и взвешивали урожай. Было весело, и никому из нас не помнилось, как летом приходилось бегать с лейками, ползать среди сорняков, собирать мерзких колорадских жуков с картофельных листьев. И пожалуй, их розовые личинки были еще мерзее. И пальцы до сих пор помнят эту склизкость и липкость: чур, меня, чур! Никуда не денешься — Божьи твари.

Огород помогает. Вырастет куча сорной травы в голове — начинается прополка: осот налево, луковицы на месте. Иногда нечаянно выдирается и лук. Если корни повреждены, на место его уже не присадишь. Жаль только, что теперь не надо, как в детстве, прятать луковички в сорную охапку, чтобы не ругалась мама. И жаль, что я уже никогда не смогу повторить за теми бабушкиными каракулями: «Царица моя, Вогородица...» — потому что потом мне дали знание. А знания дали печали. И невозможность кощунствовать. И умение огораживаться. И по этому знанию я бы стала виновна. А бабушка всегда была по своему незнанию невинна. И чиста. Так и сидела бы с прялкой и крутила бы маленькое веретено. И пела бы: три куплета по-тюркски, один — по финно-угорски, а припев — русский, душевный, родной. Она бы пела — а у меня бы внутри все зеленело: ее саженцы, ее посевы и всходы.


Balena

Я гуляла по Мурано в поисках стеклянных китов... Мне хотелось найти что-то маленькое, милое, разноцветное, чтобы можно было вложить в ладошку и поностальгировать. Вода в каналах аппетитно зеленая. Присядешь на берег, свесишь ноги — а там, на дне, длинноволосая русалка... Ветер колеблет волосы и качает волны — и получается картинка-мираж... Мельтешение, рябь. Серебряные блики. А волосы длинные, светлые, переливаются на солнце и в воде... Почти сирена. И хочется нырнуть в глубину... А на набережных — стеклянные скульптуры. Стеклянная девушка и стеклянные птицы... Стоишь себе, переливаешься на солнце голубыми переливами — а в ладонях стеклянные хлебные крошки.

В одном из магазинов меня спросили: «Вы коллекционер?» Слишком придирчиво я рассматривала китов: этот слишком губастый, а тот слишком хвостатый, этот черно-золотой, а тот прозрачно-кристаллический... Ничего особенного — только надутое пузо и загнутый, как у скорпиона, хвост... И все большие. Нужны две ладони, чтобы держать их... «Нет, я не коллекционер», — сначала отшучивалась, а к десятой лавке уже осмелела и спрашивала с порога: «Есть ли киты для моей коллекции?» «Кит» по-итальянски будет «balena». Жарко и экспрессивно — balena. А мне хотелось что-то ласковое, крошечное, с бирюзовым металлизированным песком внутри. Такой китенок жил в моей голове... И другие там не водились...

А мне предлагали рыб — от прыгающих дельфинов до электрических скатов. Рыбы были всюду — от уличного лотка до фабричной выставки. Пугали своей мелкотой. Даже слоны попадались размером с фалангу пальца. А киты — все скучные да чопорные... Без изюминки... Sine grano salis...

Но крупицей соли ни рыб, ни китов не спасешь. Нужна картинка, почти наживка. Поэтому в голове моей — один чудесный и чистый понедельник. Стоит человек у колонны — руки в карманах, без галстука. Он улыбается, а в глазах искорки: «Наташа, здравствуй!» Настоящий, почти любимый... И эти искорки как рыбки... Картинка из детства — рассвет, гладь реки, туман. И солнце уже не заревое — а белое, дымное. Тихо, только слышно, как рыбки выпрыгивают из воды — то тут, то там по течению реки... Щука ли гонит их, или рады они заре, я не знаю... Только чешуя их на солнце серебрится... Как монисто. И вода звенит.

Ничего я в Мурано не нашла и уехала через кладбище в Венецию. А вечером в гостинице уже скучала по ним: и по изумрудно-латунному, и по винно-золотому, и по самому несуразному — крашенному почти в хохлому. Все были хороши, все могли бы стоять на полках в моей коллекции... Но они были чужие. Потому что один бирюзовый китенок все плавал и плавал где-то в моих фантазийных морях и махал мне хвостиком. Он еще не родился. Как в «Синей птице» — дедушка Время еще не отпустил его в мир живых.


Реки и ризы

Мы с Сережей выгуливали собак. Вечерами, пока отец с бригадой строил церковь, я приходила на церковный двор с моим черным Принцем, а Сережа выводил батюшкину овчарку, и мы шли на Ик. Дорога была пыльная, сумеречная, но короткая. На берегу мы отвязывали поводки и отпускали собак в реку — они лихо носились, наслаждаясь свободой. Мы кидали им палки, и они ловили их наперегонки. В воздухе пахло камышами, водной травой и разбитыми ракушками. Собаки играли, сбивали нас с ног, а мы лавировали между ними и между снующими стрекозами и даже успевали перекидываться словами — говорили о разном и важном, но все-таки о земном. А прямо перед нами солнце садилось на край неба. И по старому бетонному мосту возвращались с работы люди и ехали машины. Река текла по границе между Татарией и Башкирией, и разные временные зоны позволяли мерить длину моста в часах. Два часа — назад в прошлое или вперед в будущее.

Сережа помогал на церковной службе, и говорили, что он собирается поступать в духовную семинарию. Когда он был в ризах, я замечала, что пальцы у него длинные, музыкальные, а глаза потусторонние. Но на речке мы были просто детьми и играли с собаками... А позже, когда у соседа умер тесть, меня позвали почитать псалтырь над покойником. Они жили через две улицы и дружили с моими родителями. Я пришла к ним, а там Сережа читал псалмы. Читал горько, шумно, как умел только он: с подвыванием, глотая слова, превращая псалмы в музыку. Когда он устал, я сменила его. Так и читали мы по очереди — он пел, а я говорила. Он — ночью, а я — днем. А когда через несколько дней кто-то у соседей снова умер и меня позвали читать, дома был скандал — мама кричала, что это безобразие, можно один раз допустить для знакомых, но чтобы ребенок ходил теперь по покойникам — никогда. А она умела запрещать. Так сильно и громко, что больше никогда не хотелось. И больше к нам не приходили и меня не звали.

А Сережа вырос и стал священнослужителем. Настоятелем Свято-Троицкого храма. Так просто к нему и не подойдешь — ряса и ризы требуют особого почитания. Только если сложить смиренно ладошки и попросить благословения. Так и улыбаемся теперь друг другу, отмеряя глазами ту пропасть, которая разрослась между нами... Он уже где-то высоко на Афоне, а я все еще здесь, внизу, у подножия великой тайны...

А Свято-Троцкий храм известен страшной историей. Он долго стоял заброшенным, на колокольне и на разрушенном куполе зеленели тоненькие деревца. Семена занесло ветром — они и проросли, прямо на стене. А когда храм реставрировали, строители нашли во дворе захоронения. Все детские головки были пробиты железными гвоздями — в лоб или в темя. Приехала комиссия, делали экспертизу... Страсти тех, атеистических времен. Преступление, требующее особого искупления... И теперь здесь служит Сережа. И мне очень нравится слушать его голос — глотание слов, дребезжание, вой. Он читает молитвы, а я вижу текучий Ик и купающихся собак... Пологий берег, свободный горизонт и красный диск заходящего солнца. Пахнет илом, ракушками мидий и зелеными речными камушками. Ик течет шумно, с вызовом, огибая дамбу. А краем берега бежит мой черный Принц... Живой, стремительный, радостный...


Люлька качалась мерно

Утром мне проткнули уши. Мы сели у окна, мама принесла иголку, вату и спирт. Иголка никак не хотела выходить с другой стороны. Спирт страшно жег, руки у мамы были в крови, я плакала. Когда иголка протыкала второе ухо, я дернулась, мама все бросила, громко зарыдала и ушла в другую комнату. Уши горели, как будто их сдавили и продолжали сдавливать клещами. Я сидела не двигаясь и смотрела в окно. Я сама попросила дырочки в ушах: все подружки давно носили золотые гвоздики или колечки, и мне, пятилетней, это казалось красивым. Специальные пистолеты с иголками в наш маленький город не привозили, и я готова была терпеть.

Кое-как мы завершили кровавое дело, и мама продела мне в уши пропитанные спиртом ниточки. Они казались тяжелее сережек с рубинами, тяжелее хрустальных светильников, как будто мочки сдавили жерновами, жернова крутились и гудели... Хотелось свернуться в клубочек, спрятаться где-нибудь в уголке, укрыться с головой, только бы избавиться от боли в воспаленных ушах. Боль не проходила весь день. Играть не хотелось, читать не получалось, подружек домой не звала...

К вечеру мама села за швейную машинку. Платья в наш маленький город тоже не привозили, только ткани, поэтому шили сами. Мама раскатала на полу рулон миллиметровой бумаги и переносила на нее выкройку из швейного журнала, немного корректируя фасон. Рядом уже был разложен белый лен в синюю крапинку.

Мой недавно родившийся братик лежал запеленатый на диване и играл с кусочками серебристой ткани и бусами из коробки. Коробка была сделана из новогодних открыток: открытки приклеивали на картон, вырезали, края красиво обвязывали «столбиком» и сшивали. Внутри хранились катушки с нитками, мерная лента, собранные на леску пуговицы. Зеленая, с новогодними свечами и шариками коробка нравилась малышу больше разноцветных тканей, и детские пальчики скользили по гладким открыткам, но никак не могли их ухватить. Не получив коробку, малыш обиделся и принялся хныкать. Это означало, что его скоро будут кормить и готовить ко сну.

Детская люлька висела в родительской спальне, подвешенная на крюк в потолке. Снизу к ней крепилась дугой веревка, в которую можно было поставить ногу и качать, чтобы свободные руки в это время вязали или шили. Качание люльки входило в мои обязанности, только веревочная дуга была для меня велика, и мне приходилось качать ладошками. Край люльки доходил до подбородка, и я вставала на цыпочки, чтобы поправить пеленки.

Я ждала за закрытой дверью спальни, пока мама покормит малыша. Усыплять его не хотелось, а хотелось наблюдать, как из белой ткани с синими прожилками рождается платье. К ниточкам в ушах было невозможно прикоснуться, и страшно было подумать, что утром придется надевать шапку и завязывать тесемки. Кожа чувствовала прикосновение воздуха и даже прикосновение звука. В комнате было темно. В тихом, синем, незанавешенном окне виднелись крыши домов и столбики дыма из труб.

Мама вышла из спальни раздраженная, ей тоже хотелось превращать белую ткань в торжественный наряд.

— Покачай люльку!

Я подошла к кроватке, где братик уже высвободил ручки из пеленок. Личико его сморщилось, он приготовился плакать. Может быть, и ему хотелось наблюдать чудеса швейного искусства, или он все хотел ухватить золотые новогодние шарики, нарисованные на швейной коробке. «Пожалуйста, засыпай...» Малыш заплакал...

— Качай люльку!

— Ах, качи-качи-качи!
Прилетели к нам грачи...

Нет-нет, пожалуйста, не плачь...

Малыш стал плакать сильнее. Звук ходил по ниткам как по струнам, и казалось, что это иголки входят в мочки, в ушные раковины, жернова крутятся и гудят...

— Люли-люли-люли-люли!
Прилетели к ляле гули.
Стали гули ворковать...

Ну что же ты плачешь... Уже темно... Придет бабайка.

Ручки, высвобожденные из пеленок, взмахивали у лица и пугали малыша. В дальней комнате закрутилось колесо швейной машинки. Иголка громко, на огромной скорости прошивала ткань. Та-та-та-та-та... — отдавалось в ушах. Я легла на кровать. Колесо машинки продолжало громко и мерно стучать, торопясь проложить шов. Голос младенца стал еще громче.

— Что же ты плачешь? — Я качнула ребенка, слезы мои закапали на деревянный край люльки. — Смотри, какая уточка, как она плавает... Ой-ой-ой, утонет!

Погремушка пищала и звенела. Швейная машинка стучала. Малыш не хотел успокоиться.

— Давай мы спрячем твои ручки... — Я развернула пеленку, поймала крошечные ладошки, скрытые в зашитых рукавах распашонки, прижала их к бокам и закрутила в ткань. — Маленькая Дюймовочка спряталась в цветочке...

На полу валялась игрушка с рычагом, рычаг вдавливался — цветок крутился, лепестки раскрывались, а в середине сидела маленькая куколка. Вжих-вжих! — заработал рычаг игрушки... Люлька снова закачалась, веревки заскрипели. Малыш успокоился, но засыпать не хотел. Он испуганно наблюдал, как открывается и закрывается железный цветок с железной куклой внутри. Рычаг работал отчаянно, как пила. Резцы царапали металл и воздух, царапали уши, царапали нитки... Швейная машинка перестала стучать...

Я убрала Дюймовочку и продолжила качать малыша.

— Мама уже сшила юбку, планки и сделала карманы... На карманах будут синие-пресиние пуговицы... Я видела картинку, мама мне показала. Я буду пришивать пуговицу с перламутром...

Малыш наблюдал за мной, кряхтел, пытаясь высвободить спеленатые руки, и никак не засыпал... Маленькая полиэтиленовая клеенка под ним сбилась на один край. Я вытащила ее из-под пеленок.

За дверью было слышно, как шумно выворачивается ткань и рассыпаются по ткани пуговицы.

— Все кошечки уже уснули, все собачки уже спят, все зайцы, все медведи, солнышко уже спит, а ты все не засыпаешь, — шептала я, отталкивая от себя край люльки.

Люлька качалась мерно, как качели...

— Надо тебе закрыть глазки... Закрывай.

Я подула малышу на глаза... Реснички опускались и снова поднимались, синие глаза смотрели на меня сердито.

— Нет-нет... Глазки открывать нельзя... Давай мы их тоже запеленаем. — И я положила клеенку малышу на лицо.

Люлька продолжала качаться. Полиэтилен то прижимался, то отходил от носа. Личико у малыша порозовело. Глазки он больше не открывал.

Через несколько минут я прекратила качание. И скорее побежала смотреть на платье. Мама сидела ко мне спиной за машинкой и заправляла нитку в челнок.

— Мама, мама, я нашла новый способ усыплять ребенка!

Мама не слушала, она продолжала крутить челнок и выводить нить. Белый лен, похожий на будущее платье и наживленный иголками, лежал на диване.

— Я положила клеенку ему на лицо...

Мама закричала... Она подскочила, снова присела, стул из-под нее выскользнул... Челнок полетел на пол... Швейная коробка опрокинулась... С трудом мама поднялась, развернулась и с искаженным лицом, задыхаясь, побежала к двери... Я хотела ее задержать, но была отброшена к шифоньеру. Пытаясь защитить ухо, вывернулась и, падая, ударилась о шифоньер лицом...

Крик продолжал звенеть в ниточках-струнах... На полу лежал пустой челнок, катушка из него выскочила и закатилась под стол... Белый лен отражался в полированной стенке шкафа. Я нащупала рядом с собой перламутровую пуговицу и сжала ее в руке... Швейная машинка молчала и больше не стучала своим колесом.


Время года — одиннадцать

Альберт уехал, и в лагере стало скучно. Стояла покосная жара. Смена подходила к концу, все спортивные состязания закончились, ребят забирали по домам, ночью некуда было совершать вылазки с тюбиками зубной пасты — кровати пустовали. Но вражда между мальчиками и девочками сохранялась: каждый вечер в окно спальни кидали то фосфорные коряги, то мокрые камыши, то наволочки с муравьями и гусеницами.

Я сидела на подоконнике корпуса и читала книгу. Буквы не складывались в слова: я погружалась в индейские мифы, а память подменяла картинки... Вот на соревновании считали количество подтягиваний, и двадцать было самое высокое число. Вот прыгали в высоту и взяли самую высокую планку. Вот забирались по канату на скалу и собрали все флажки до самой вершины. Альберт был гордостью отряда. Победа в каждом состязании. Я была очарована... А однажды получилось так, что на уборке костровой площадки ребята стояли над кучей мусора и гадали, где найти лопаты, чтобы собрать его в мешки. Уборка тоже была состязанием, мы соревновались, время текло. Понимая, что мы отстаем, я стала с бешеной скоростью укладывать пыль, опилки, окурки, стекла в мешок голыми руками. Ребята сначала растерянно смотрели на мусор и на мои руки, а потом кинулись помогать. Я только на секунду подняла глаза от пыльной мешковины — и уперлась в голубой очарованный взгляд... Так и ходили мы, очарованные друг другом. И у нас даже появилась заветная скамейка: у акаций, на другом конце лагеря, ближе к краю ограды. Там росла высокая трава, краснели покосные ягоды и стоял турник, где можно было крутить колесо. Чистое и чудесное одиннадцатилетнее время года...

А в спортивных состязаниях мне, маленькой и легкой, доставались две главные роли: сидеть на плечах, руках или носилках в скоростной эстафете или пролезать под веревочными ловушками, не задев ни одной звенящей «мины». Репетиция будущих лавирований во взрослой жизни... Ползти приходилось на животе, почти не поднимая головы. Ползешь и видишь, как задорно и дразнительно прыгают мимо кузнечики, как недовольно разбегаются муравьи, как сминаются и поднимаются острые, режущие травы... Вечерами я приходила к скамейке, пряча расцарапанные руки и локти, а Альберт понимающе улыбался и снимал куртку, накидывая ее мне на плечи. Мы говорили о далеких прериях, о резервациях, о войне между бледнолицыми и краснокожими, о жестоких набегах индейцев...

Память еще перебирала картинки, когда мимо с визгом пробежали девчонки и, влетев в спальню, закрылись и навалились на дверь.

— Убегай с окна! — закричали они.

Из-за поворота выскочили наши ребята. Было похоже на очередной виток вражды. Мне не хотелось участвовать в этой игре. Главный герой уехал, я тосковала. И, стараясь не замечать баталий, я вновь погрузилась в книгу — я в домике, вне игры.

Мальчишки, на самом пике азарта, бились в дверь палками и ногами:

— Мы вас поймаем!

Я сидела спокойно и невозмутимо, не обращая внимания на их возню, Альберт должен был вернуться через два дня, и мне казалось, что меня никто не обидит.

— Они не откроют! Давай схватим вот эту! — Кто-то показал на меня пальцем.

— Я не играю. Я читаю.

— Хватай ее!

— Идиоты!

Совершенно неожиданно книга отлетела в сторону, и голубое небо взлетело надо мной, или это я взлетела, когда меня легко стащили с подоконника и подвесили за руки и ноги. Четверо из ребят стояли как столбы, и я висела между ними, как жертва индейцев. Осталось только разжечь подо мной костер. Ребята визжали, хохотали и громко совещались, что же делать дальше. Я извивалась и пыталась вырваться, но силы были катастрофически неравны: их восемь, а я одна. Хватка была железной, намерения становились грубыми...

— Давай потащим ее в туалет! — предложил кто-то.

Все радостно согласились и сообщили об этом громко, чтобы хорошо было слышно тем — в корпусе, за запертой дверью.

Туалетное здание было у леса, примерно в трехстах метрах от нашего корпуса, на возвышенности, но, чтобы туда добраться, нужно было миновать соседний отряд. Ребята лихо двинулись вверх по лужайке, сокращая дорогу. Я судорожно извивалась, пытаясь укусить их за пальцы. Девочки испугались, выбежали из комнаты и, с громкими криками нападая на мальчиков, требовали меня отпустить. Они вцеплялись парням в ноги, хватали их за руки, нападали по-девически — царапаясь и кусаясь, их отталкивали. Передо мной мелькали брюки, юбки, колючки, камушки, трава, край неба и края корпусов. С каждым метром подъема игра стала приобретать какой-то неприятный, зловещий смысл... Кто-то вытащил нож.

— Не подходить! — Человек с ножом резко вскинул рукой.

Игра изменилась. Голоса стали густыми, злыми, предвкушающими. Борьба сильно ослабила меня, и я вяло повисла и затаилась, восстанавливая дыхание. Высокое яркое небо раскачивалось в такт шагам. Впереди и позади шли четыре человека. Справа, у чужого корпуса, выстроилась колонна любопытных из старшего отряда. Кофта на мне высоко задралась. Слышались гадкие реплики. Театр.

Край леса неумолимо приближался.

— А что мы будем делать с ней в туалете? — спросил кто-то младший из шагавших, держащий меня за руку.

Вопрос был неожиданным и на секунду вызвал замешательство. И то ли оттого, что они уже устали, то ли оттого, что я уже не брыкалась, то ли оттого, что все задумались над вопросом, но хватка на мгновение ослабла. Я крутанулась, выпала и приземлилась на четвереньки. Меня схватили за кофту, я вывернулась и побежала вниз с горы. Откуда-то появилась сумасшедшая скорость, ребята бежали за мной, почти настигая. Мелькали камни, кусты, окна, какие-то лица. Нужно было только повернуть за угол — там дверь, и меня спасут.

Но тут из колонны зрителей кто-то очень знакомый бросился наперерез и больно поймал меня за запястье:

— Вот она, держите, я поймал ее вам!

Я смотрела на эту руку, вывернувшую мое запястье. Смотрела в злые, довольные глаза. Черные волосы, едва заметный черный пушок над верхней губой. Еще мальчик, сосед моего детства. Огороды наших бабушек имели общую границу, и мы часто угощали друг друга упавшими яблоками через дыру в заборе. Он знал меня, он ловил меня сознательно. Я попыталась вырваться — но эта рука была старше, была жестче, и хватка была капканной. Меня торжественно вернули похитителям.

А я пребывала в диком ошеломлении, в диком открытии. Взрослые нравы еще не коснулись меня. Я еще не знала тогда, что в каждой пьесе должен быть злодей. И был ли злодей? Эти черные глаза койота, наверное, наблюдали за мной — там, у акаций, где трава высока, и ягоды красны, и крутится колесо на турнике. Как в индейской легенде: много лет назад, когда на земле еще не было людей, а пребывали только духи — дух воды, дух ветра, дух земной тверди, — жили-были на свете Ворон, Волк и Койот. Женщина-Ворон была прекрасна, как сама природа, в ней постоянно сменяли друг друга весенняя романтичность и зимняя холодность, осенняя грусть и жаркая летняя страсть. Она пела — и зеленели луга, она плакала — и разливались реки... Благородный Мужчина-Волк полюбил ее, и не было союза прекраснее на земле. Но злой и завистливый Койот решил разлучить влюбленных. Вечерами, когда Волк отсутствовал, он приходил к Женщине-Ворону и рассказывал, что на краю земли есть священная гора, с высоты той горы виден весь мир, солнце, луна и звезды. Женщина-Ворон полюбила эту гору как мечту и стала каждый вечер просить Волка отправиться на край земли, пока наконец он не уступил уговорам. Много месяцев длилось путешествие — прошло лето, миновала осень, потом стаял снег, разлились ручьи. Наконец Ворон и Волк достигли священной горы и стали подниматься на ее вершину. Два пика были на макушке. Женщина-Ворон села на левую вершину, а Мужчина-Волк на правую. С высоты было видно, как просыпается солнце и гигантским китом медленно плывет по небу. А навстречу ему плывет таким же огромным китом луна, и звезды мерцают в его плавниках. Женщина-Ворон и Мужчина-Волк сидели и в долгом молчании любовались движением китов. И вот когда проплывающие киты поравнялись с пиками горы, одна из них проглотила Женщину-Ворона, а другая проглотила Волка. Так и закончилась история прекрасной любви: Ворон и Волк отныне вечно пребывают раздельно — во чреве солнца и во чреве луны...

Но это легенда. А здесь, в лесном лагере, игра шла уже не до первой крови. Остались только старшие. Мне вывернули руки за спину и грубо, широкими шагами волочили к стенам туалета. Сопротивление становилось бесполезным. Но вот из-за угла раздался радостный крик:

— Вожатая идет!

Девочки, до первого взмаха ножа боровшиеся за меня, побежали искать вожатую. Хватка ослабла мгновенно, и я, спотыкаясь о каждую выемку лужайки, побежала обратно к корпусу, к той самой двери, от которой началось мое жертвенное восхождение. Или падение. Вожатая Зуля стояла на крыльце. Я бросилась к ней как к спасительному судье, ожидая справедливого наказания обидчикам. И только подбежав, заметила, что она стоит растрепанная, ожесточенная и смотрит на меня обличительно:

— Ну что, доигралась!

И в ответ на мой удивленный взгляд прокричала возмущенно на два корпуса:

— Сама виновата! Меня в туалет никто не тащит!

Та история закончилась лучше, чем в индейской легенде... Альберт вернулся, а мне было стыдно поднять на него глаза. История быстро облетела весь лагерь, обогатившись неприятными и ложными подробностями. Вожатые смотрели на меня с осуждением, оставшиеся ребята избегали меня, как чумной. Только голубые глаза смотрели так же очарованно, но с мягким вопросом. Я смущалась, избегала встреч, избегала объяснений, и смена закончилась... А неделю спустя на свежем асфальте, раскатанном под моими окнами, мелкими цветными камушками было выложено нежное признание... В утреннем небе проплывала рыба-солнце, стояла июльская жара, плавился воздух, трескалась пересушенная земля, дрожали пустые раскаленные кадки, а буквы не прыгали — лежали в черном гудроне как влитые — чистые и настоящие...


Верхняя вода

Центр социальной защиты в Сеуле стоит внутри жилого квартала Каннам: трехэтажное серое здание, окруженное высотками. Я называла эти высотки «дома с горчичниками»: по их фасаду одинаковыми вертикальными рядами были выложены горчичного цвета панели. Грустное напоминание для тех, кто работает в этом учреждении. В первый раз я приезжала сюда обсуждать проект для детей с неизлечимыми заболеваниями — им требовался патронаж. На этот раз — строительство школы. Вход в здание был заблокирован картонными коробками. Улица узкая, машина перегородила проезд, и подростки в цветных шарфиках и шапках аккуратно разгружали грузовик. Две улыбающиеся девушки стояли у плаката — прикрепили его прямо к перилам крыльца. Оказалось, что это фан-клуб молодого актера делает пожертвование в его честь и передает социальному центру автоматические кресла-коляски — для тех, кто обездвижен.

— Что, вы разве не слышали? — загадочно улыбнулась ответственная за мой проект барышня, когда я поднялась к ней в кабинет. — Он же теперь работает у нас, проходит здесь альтернативную службу. Уже полгода. Будете уходить, увидите, какая толпа поклонниц собирается вечером у выхода...

— Служба? Здесь? Он разве непригодный?

— Очень даже пригодный, — возмутилась барышня, — все трюки выполняет сам, без каскадеров. Он же владеет кали... — А потом спохватилась и протянула доверительно: — Жа-алко же... Такой молодой, красивый и очень-очень популярный. Зачем ему в казармы?

Оказалось, что еще подростком он попал в аварию, в которой погибли люди, чудом выжил, но сильно повредил ноги. Год пролежал в больнице, перенес несколько операций и наращивание костной ткани.

— А как же трюки?

— Это кино, там все понарошку. — Барышня мечтательно вздохнула, и я подумала, что она тоже в фан-клубе. — Вы не смотрели? Очень рекомендую, особенно последний фильм. Там есть сцена на кладбище, где идет дождь, и он бьется только зонтом, потому что не было... Ой, нет, вам, наверное, лучше что-нибудь повеселее.

— Лучше полиричнее.

— Ну, тогда про школу. Не делайте такое лицо, там настоящая драма!

— Школа подходит, как раз про наш проект. — Мне хотелось скорее перейти к делу, но я боялась ее обидеть.

— Нет-нет, вы такая серьезная, лучше начните с исторического кино. Он играет в нем знаменитого генерала... Я пришлю ссылку. Вам точно понравится. Он такой красавчик, видели его лицо?

— Видела внизу, на плакате.

— И как вам?

— Ну-у...

— Посмотрите в кадре, в живом кадре... — Барышня потянулась за телефоном и стала пролистывать фотографии. — Вот, полюбуйтесь, съемки в Таиланде!

Коллекция фотографий и коротких видео поражала: тематические альбомы с разными фильмами, съемки для модных журналов, закадровые сцены, документальные хроники... Но еще больше поражало лицо актера. Не его симметрия — в этой стране пластическую операцию дарят на совершеннолетие,  — притягивали сияющие глаза и чистая, искренняя улыбка. Это было больше, чем красота. Мне хотелось назвать это высотой. Обещание высоты в глазах...

— А-а-а, нравится... Я же говорила. Здесь, в центре, вы не сможете его рассмотреть, он носит черную маску. — Моя собеседница прикрыла половину лица. — Защита от журналистов и случайных снимков. Он даже в офисе ее не снимает. Сейчас же у всех телефоны. Нам запрещено его фотографировать. — Но промелькнувшее в ее глазах смущение подсказывало, что она все же делала тайные кадры.

Я больше не торопилась. Нам принесли кофе, барышня снова включила телефон и показала трейлер про демилитаризованную зону, рассказала, что в гражданскую войну ее родственники оказались отрезанными и остались в северной части полуострова, что с тех пор они больше не виделись и не знают, живы ли. Поэтому армейская служба важна, от нее невозможно уклониться или откупиться, перед ней равны и сын лавочника, и сын политика. Это часть национальной идеи.

Мы уже успели обсудить проект школы и будущие административные сложности, когда на улице протяжно и призывно заскандировали женские голоса.

— Вот, началось... Прямо по часам. Скоро шесть. Уже ждут его. Хотите взглянуть?

— Хочу.

Барышня понимающе улыбнулась. Я убрала ежедневник в сумку и стала собираться.

— Обязательно посмотрите кино, я пришлю ссылку, — шепнула она у лифта и помахала рукой.

Стемнело. Каннам вечером расцветает огнями. Даже спальный квартал. На улице перед крыльцом не было свободного места. Девушки и женщины с цветами и пакетами толпились у крыльца, облепили стоявшую там машину, хихикали, фотографировали. К парковке неподалеку подъезжали малолитражки, и оттуда тоже выходили женщины с фотоаппаратами наготове. Я развернулась и отправилась в сторону стоянки такси.

Мне показалось, что глупо и даже стыдно вот так караулить у крыльца. Но пока я шла к шлагбауму, всплыла навязчивая картинка: глаза-обещание и загадочное слово «кали». Если подвинуть ударение, звучит как калий — сердечная капельница, самое то среди домов-горчичников... Я включила телефон и набрала «кали» в поисковике. Филиппинское боевое искусство, ближний бой, удар по точкам на теле противника. В поисковике мелькали картинки воинов с мечами, ножами, ротанговыми палками. Мне вспомнились сцены старинных битв: летающие воины, разящие кинжалы, развевающиеся одежды, летящие осенние листья... И я повернула обратно.

На маленькой площадке напротив социального центра стояла деревянная скамейка, освещенная фонарем. Отсюда удачно просматривалось крыльцо. Было холодно, ожидался первый снег, и я подтянула шарф повыше. Ветер терзал последние красные клены. Где-то в темнеющем небе гремел вертолет. Фонарь у моей скамьи гас, потом снова вспыхивал. Снова гас и снова светил... Лампы накаливания боролись за свою жизнь, и я сидела как будто на сцене под мигающими софитами. Ожидание длилось... Наконец в дверях появился долгожданный силуэт. Радостно завизжали девушки. Дорога от двери до машины — это площадка, несколько ступеней и две минуты всеобщего помешательства. Женщины кричат, тянут ладони, цветы, пакеты, снимают на телефоны. Героя почти не разглядеть: он в маске и капюшоне, натянутом на глаза. Но пожимает ладошки, берет цветы и подарки, едва уловимо кивает. Водитель открывает дверь, герой исчезает в темноте автомобиля и уезжает... А девушки восторженно щебечут и договариваются, кто выкладывает видео в социальные сети. Каждый день фанаты всего мира ждут новостей — засыпают и просыпаются в ожидании. Я отправилась к стоянке такси. Все-таки глупо вот так караулить у крыльца...

Утром открыла Твиттер и нашла фан-группу. Видеоролики вчерашнего явления были уже выложены — разные ракурсы: в дверях, на ступенях, в машине, близко и далеко. Теперь можно было рассмотреть глаза, точнее, только глаза и можно было рассмотреть, потому что все остальное было спрятано под капюшоном и черной тряпичной маской. Фанаты разобрали одежду героя по деталям: куртка подарена малазийским клубом, кроссовки — от японских поклонников. Выкладывались фотографии-подтверждения и благодарность дарившим. Мир сошел с ума, картинка победила разум человеческий.

Одно сообщение привлекло мое внимание. Неожиданный ракурс: актер у машины, фанаты, а на заднем фоне девушка в лучах фонаря — одна, в пустом пролете между горчичных домов... Узнала себя сразу. Хорошо, что пряталась в черный шарф. Заокеанские фанаты обвели меня желтым маркером и подписали: «Она представляет нас... счастливо наблюдает издалека...» Счастлива и держит дистанцию, говорите? Я пролистала и другие доказательства моего присутствия. Оставалось надеяться, что к вечеру это исчезнет с первых полос фанатских сетей.

К вечеру пришла ссылка на историческую драму. Два десятка серий — когда же это смотреть? И ведь придется сделать над собой усилие, чтобы не обидеть барышню. Но не сегодня. Сегодня у меня урок хангыля.

«Если верхняя вода будет чистой, то и низовья будут чисты», — выводила я буквами, очень похожими на лабиринты. Я уже могла читать и писать. Чтобы выучить хангыльский алфавит, нужно всего два часа. Правила почти математические. Чтобы научиться хангыльской письменности, нужно еще два часа. Тенденция уплотнения букв напоминает старославянские тексты. Но чтобы говорить — нужны годы практики и музыкальный слух, которого у меня нет. Но я полюбила мелодию языка, она была похожа на монгольский, а значит, на казахский, а значит, на башкирский, который мне почти родной. Горловой, гортанный... Хангыль — язык тяжеловесный и недоверчивый. Но в песне он красив. Как будто крылатая латынь. Хангыльская высота.

В выходные загрузила присланную историческую драму и начала просмотр. Втянулась мгновенно: борьба за трон, придворные интриги, отравления ядами, закат династии Юань, мятежи и сражения, молодой капитан королевской стражи.

Это была история о древнем государстве Корё. Дворцы с крышами, похожими на двойные лодии. Эбонитовые фигурки химер на этих лодочных крышах — как будто фигурки гребцов. Куда плывет такое маленькое королевство? Сбрасывает цепи и якоря вассалитета и выходит в опасное открытое море... Я смотрела кино взахлеб, не отрываясь — все выходные. А потом открыла историю Корё и еще несколько часов читала о главном герое-генерале.

В понедельник утром позвонила барышня из социальной защиты:

— Со мной связались из благотворительного фонда нашего актера и спросили, какие проекты они могут профинансировать. Я предложила им наш центр обучения... Давайте поговорим не по телефону. Приезжайте...

Неожиданно. Пора изучать биографию не генерала Корё, а реального актера. Я полистала поисковик. Надо же, даже его фонд называется «Обещание». Пожертвования в ЮНИСЕФ, защита детей в Камбодже, помощь пострадавшим от землетрясения. Чрезвычайно положительный образ. Фан-клуб — десять миллионов поклонников.

Барышня встретила меня с папкой распечатанных документов. Оказалось, что фонд хочет не просто профинансировать строительство школы для особенных детей, а предлагает сделать пробный класс в их учебном заведении на острове.

— Проект от этого только выиграет. У нас будет тестовая площадка, мы сможем на ней тренировать врачей и волонтеров. — Барышня передавала мне фотографии и план кампуса.

— Я не отказываюсь, но нужно полететь туда и посмотреть вживую. Прежде чем делать площадку, нужно узнать, сколько там таких детей, их возраст. Мне нужна статистика. Нужно понять, где мы возьмем педагогов и врачей, придется ли их перевозить отсюда. Давайте проверим, какие там есть медицинские центры.

— Конечно, конечно. Я все цифры вам подготовлю. Вы сможете туда вылететь?

Договорились, что я отправлюсь в следующую пятницу.

Вечером решила посмотреть фильм про школу. Он очаровал меня. Это был фильм о любви, о том, как бескомпромиссно и честно мы любим в шестнадцать, о противостоянии миру взрослых, о первых потерях. О первом моральном выборе. Любовалась героем. Как у него получается такое точное попадание в образ? Мгновенное притяжение, магическое обаяние. Бесстрашие юности. Забытое сегодня рыцарство с его кодексом чести... Несуществующий идеал.

В выходные знакомая поделилась своими впечатлениями о поездке в Северную Корею. Мы сидели за столом, накручивали на палочки стеклянную лапшу и рассматривали фотографии.

Они с мужем вернулись из поездки неделю назад и все еще были в шоке от увиденного. Им, интуристам, показали только отполированный фасад, но и через него проглядывала реальная жизнь. Остались тягостные впечатления. Великие идеи — а сельское хозяйство через адский ручной труд: люди впрягаются в плуг.

— Но они же под санкциями, — я попыталась защитить северян, — только что прозаседавшиеся в ООН ввели новые. Во благо страдающих и голодающих.

Понимания я не встретила.

— У северян совершенно иная форма сознания и понятия счастья. Ты — пиксель. Счастлив оттого, что служишь великому делу. Я не увидела ни грамма индивидуального сознания. Ничего не напоминает?

— Напоминает... Но ты же знаешь, идея всегда требует жертв. Что делают у границы военные корабли? Дразнят тигра? Оставить их в покое, снять санкции — и им некому будет противостоять и незачем спасать свою национальную идею.

— Мне сложно абстрагироваться и рассуждать, что любой идее нужны жертвы, сами недавно плавали, знаем, где жертвы, где идеи.

Разговор грозил противостоянием. Я вспомнила трейлер про демилитаризованную зону. Лучше спор не начинать. Обе половины полуострова все еще находились в состоянии войны. Многие семьи разделены — как у той барышни из социального центра.

— Смотри, как красиво. — Я ткнула пальцем в панораму северного города.

— Я же говорю, над фасадом они поработали.

— Река... Деревья... Тягучее русло... В фасаде ли дело?

— Я не могу воспринимать это в отрыве от людей. Все это прекрасно существовало бы и без великих идей Чучхе.

В чем-то она была права. Жизнь не считалась там высшей ценностью. Вспомнив историю Корё, я попыталась снизить накал:

— Они вернутся к своим истокам, это вопрос времени. Они разделены на совершенно короткий промежуток.

— Мне кажется, за пятьдесят лет различия в ментальности огромны.

— Скажи это миру. Япония закрывала границы на триста лет. Ничего не переменилось. Пятьдесят — это всего два поколения. Не нужно их трогать, они сами откроют границы. Они идут своим путем.

Подруга сердилась; в отличие от меня, она там была и видела все своими глазами. А я, идеалист и романтик, искала положительное в любой неприятной реальности.

— «Своим путем»... Почему южане, не утратив своей самобытности, живут сыто и безбедно? Назови это гнетом империализма или как-нибудь еще. Но на севере люди живут плохо, полстраны умерло от голода. Справедливая ли это цена?

— Они еще помнят гражданскую войну... — попыталась возразить я.

— Те, кто не выжил в войне или умер потом от голода, голоса уже не имеют... Полстраны! Полстраны просто умерли за идею... — Подруга закрыла электронный альбом с фотографиями.

— Не сердись... Они мне дороги... И только за эту свою жертву заслуживают самых хороших слов... Лежачих ведь не бьют, лежачих поднимают.

Я забрала посуду и ушла заваривать чай. Мы сменили тему, но осадок несогласия остался.

Наконец я отправилась на остров. Уже рассвело, самолеты в аэропорту стояли сонные, а проснувшиеся медленно двигались к своим рукавам. Я сидела у окна с чашкой кофе и словарем — учила хангыль. Все еще путалась в чтении пачхимов — нижних букв. Достала ежедневник, где на последней страничке была записана шпаргалка... «Рисовый хлебец на картинке» — так здесь говорят о недосягаемом, о журавле в небе. Видит око, да зуб неймёт. Как в сказке: очаг и котелок над огнем были нарисованы на куске старого холста...

За окном отъезжал от рукава самолет. Белый, с оранжевым днищем и оранжевым хвостом. На хвосте почти смайлик: точки, крючки и запятые — логотип авиакомпании. По борту — четыре фотографии: юноша в костюме, он же с мячом, с походным рюкзаком и, кажется, за рулем велосипеда — самолет поворачивал, и изгибы крыла закрыли мне обзор. Не узнать героя было невозможно. Я сидела с кофе и словарем и растерянно улыбалась самолету. Чувствовала себя так же, как тогда, на скамейке под фонарем. Рисовый хлебец на картинке.

Я проверила в поисковике. Действительно, авиакомпания запустила новую рекламную акцию и пригласила молодых популярных актеров, чтобы быть ближе к новому поколению. Фанатам должно понравиться. Меня, например, существенно подбодрило с утра, лучше, чем чашка кофе.

Объявили посадку.

Провела день в осмотре местной школы. Трехэтажный кампус в парковом массиве на берегу, две спортивные площадки и крытый бассейн. Школа-пансион. В окна видно море. Темное, почти черное в ноябре...

Оставшееся свободное время на острове нужно было чем-то занять. Было пасмурно, моросил дождь, выходить из гостиницы совсем не хотелось. Но я все-таки заставила себя. Бродила по улицам города, заходила в местные магазинчики в поисках зонта, но зонты нигде не продавались. Накинула на голову шарф. Ноги уже промокли, я не планировала задерживаться на острове, и мои прогулочные кроссовки оказались совсем не по погоде.

В одном из переулков увидела ворота в буддийский храм. Черный сланец черепицы. Крыша как в кино: та самая двухъярусная лодия с загнутыми к небу краями — отгонять злых духов. По левую руку от ворот — крошечный пруд с улыбающейся статуэткой бога изобилия. Пруд был полон медных и латунных монет, которые кидали на счастье посетители. Я прошла через храмовые ворота и поднялась по ступеням до огромной статуи Будды Майтреи. Его охраняли каменные львы с распахнутыми зевами. Дождь усиливался. У подножия статуи стоял стеклянный саркофаг с зажженными свечами. У ног Будды можно было спрятаться от дождя — выступы помоста, на котором он стоял, образовали крышу. Я только успела встать под этот навес, как засверкали молнии и пошел ливень. Чистая верхняя вода... Благодать — стоять у ног Майтреи и смотреть сквозь стену дождя с высоты холма — на город, на огненные небесные стрелы, на горящие в саркофаге свечи. Ни о чем не просить у небес... Даже чуда. Любоваться — городом и миром.

Когда ливень чуть ослаб, из нижнего храма пришел смотритель. Он церемонно поклонился и протянул мне прозрачный полиэтиленовый зонт. Я поклонилась в ответ и зонт приняла.

Символ защиты, пусть даже такой хрупкой и тонкой...

Вечером я поехала в аэропорт, он на острове маленький, даже тесный. В самолет меня провели через отдельный зал, посадили в самом углу салона — у окна. Пахло лимонной травой — видимо, где-то стояли палочки с ароматным маслом. Двое мужчин в черном вошли и осмотрели ряды. Я подумала, что меня сейчас попросят подняться и показать документы. Но они только заглянули за шторку в соседний отсек.

Один ушел, а другой остался и сел впереди. Стюард принес дорожную сумку и поднял ее на полку. Через минуту в салон вошел молодой человек. Бросил на меня быстрый, цепкий взгляд и сел в первом ряду...

Я чувствовала себя ошеломленной, растерянной. И даже смутилась и отвернулась к окну. Почему я решила, что это глаза-обещание? Как мы оказались в одном самолете? Разве служащим, пусть на альтернативной гражданской, можно покидать город? Или на выходные, в пределах страны — можно? Я надела темные очки. Нервничала. Разницу можно уменьшить, дистанцию можно сократить, но не так же стремительно. Как там наверху соединяют маршруты? Кто обещает высоту?

— Пристегните ремни, мы взлетаем...

Можно было подойти к пассажиру в первом ряду и поговорить о фонде, о проекте, который мы собираемся вместе делать. Мы же были вдвоем в салоне, не считая сопровождающего. Но для этого пассажира фанат, ищущий любого повода, чтобы познакомиться, — как сто пятнадцатый, даже тысяча пятнадцатый дубль. И если я сейчас начну накрывать этот стол, перекладывая ложки слева направо и наоборот, никогда — ни сейчас, ни в будущем — наше общение не будет на равных. Разница только увеличится, а дистанция возрастет.

Так и летели... Двое в воздушной лодке, не считая охраны.

Я даже не знаю, были ли пассажиры за шторкой. По приземлении герой скользнул по мне мягким взглядом. В глазах не стрелы, а мерцание свечных обелисков. Он уже был в черной маске и капюшоне. Покинул самолет, не оборачиваясь. Охрана забрала сумку и вышла за ним.

Утро началось с экстренных заголовков. Северная Корея привела войска в полную боевую готовность. Я полистала западные новостные сайты — всюду паника и нагнетание градуса. Включила телевизор — сеульские телеканалы войны не ждут. Можно продолжать жить. Сварила кофе. В Твиттере выложили новое видео явления героя в социальный центр.

Я включила ролик. Герой выходит из машины, девушки кричат, тянут к нему руки. В кадре мелькают намазанные тинтом губы, красные шарфы, дутые куртки, разноцветные чехлы телефонов. Герой, как всегда, элегантный. Сегодня без кепки и капюшона. Проходит фанатский коридор, бодро взбегает по лестнице, берется за ручку двери и резко оборачивается... Бросает быстрый, пытливый взгляд в пролет между горчичными домами и входит в здание.

Прокручиваю снова и снова: крыльцо, герой, дверная ручка и поворот. Неизменная черная маска. Черная челка. Видны только глаза. Глаза-вопрос... «Где ты?»

Вечером загрузила новый фильм, тот, где кладбище и герой бьется зонтом. Тяжелый фильм. Бессмысленный фильм. Раненый, окровавленный герой ползет по щебню вдоль железной дороги. И умирает на выходе из туннеля. Никакого романтизма. Сараи, трущобы и грязь... И героиню никто не спас.

Под впечатлением написала барышне телефонное сообщение: «Слишком много кровавых, натурных сцен». Все еще не могла примириться с трагическим финалом. «Режиссерский почерк», — был мгновенный и короткий ответ, дающий понять, что критика неуместна.

Утром позвонили из фонда и попросили снова прилететь на остров. Нужно было посмотреть доставленное медицинское оборудование — что оставить для нашего класса. Конечно, можно было отправить туда кого-нибудь из проектной команды. Но мне очень хотелось к мандариновым деревьям и в храм Будды Майтреи... Будет дождливо, ветрено и, может быть, даже снежно, но искушение было велико. Глаза-приглашение... «Где ты?»

Вспомнила «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» Василия Голованова — мужчина мечтал попасть на северный остров, а когда попал туда, испытал жестокое разочарование: мерзкий ветер, хлюпают доски, проложенные как настил по улицам, все пьют спирт, серо, пусто, гадко... А потом — улица, дети, перерыв в дожде, человек, приколачивающий к стенке сарая шест со скворечником. Мужчина интересуется: «Разве скворцы прилетают в эти края?» «Никогда не прилетают», — спокойно отвечает житель острова, сует в карман молоток и уходит, не продолжая разговор... Никогда не прилетают. Вот и моя тоска по высоте — как приколачивание скворечника к стенке сарая.

Проект пилотного класса получался. Фонд хотел успеть к весне и быстро соглашался со всеми предложениями. Я летала на остров несколько раз. И привязалась к нему. Особенно полюбила аллею перед кампусом, где под каждым деревом стояли скамейки, похожие на ту, что в пролете горчичных домов, — сосновую, с коваными ножками.

Месяц спустя, когда я была в командировке, из фонда позвонили:

— Приглашаем вас на празднование Рождества, вы же прилетите?

Я растерялась:

— Рождество?.. — Все-таки речь шла о буддийской стране.

— Да, фонд организует праздник для детей на острове. Мы бы очень хотели, чтобы вы прилетели.

Дальше мне описали церемонию: будет пресса, телевидение и конечно же главный герой. Прозвучало ли последнее как пароль? Или мне это показалось? Искушение так велико, что обманываться было одно удовольствие... Но мысленно я уже меняла расписание, бронировала билеты и паковала чемодан.

После официальной церемонии планировался сам праздник — с конкурсами, подарками и сладостями. В парке напротив кампуса уже нарядили елку и сделали зимний городок с горками и каруселями. Школу украсили радужными гирляндами и светильниками. Дети готовили друг другу рождественские поделки.

— Конечно, я прилечу! — Во мне заговорил ребенок, жаждущий праздника и рождественского чуда.

Села в самолет... Предвкушение праздника не покидало меня. Представила сказочную световую дорожку с елочными гирляндами — вдоль всей аллеи до школьного крыльца. И парк с детскими качелями и лабиринтами. И мандариновые деревья. И пепельное море вдалеке. И вулканические камни. Я так и не добралась на острове до кратера. Как там остров? Где сейчас герой? Летела в предвкушении зимнего этюда...

На остров я не попала. Наш самолет развернули. Объявили, что по техническим причинам аэропорт места назначения закрыт и самолет вынужден совершить посадку в Токио.

Токийский аэропорт был переполнен такими же перенаправленными самолетами. Пока мы летели над заливом, северный полуостров снова испытал баллистическое оружие, а несколько часов спустя ракета с юга попала на север. С учений ли?.. Намеренно ли?.. С моря ли была выпущена или с суши, в той демилитаризованной зоне? Мы не знали. Экраны в аэропорту сверкали выпусками-«молниями». Я нервно листала поисковик — новости сообщали об обмене ракетами и отмене всех рейсов... Вспышки и стрельбище. С военных баз подняты самолеты. Больше ничего. Будет ли объявление войны? Объявлена ли она уже сейчас? Будет ли всеобщая мобилизация? Люди вокруг тоже ничего не знали. Но воздушное пространство для пассажирских самолетов было закрыто.

Со мной связались из консульства. Советовали поскорее покинуть город и улететь на материк. Военные действия — через залив, транспортное сообщение может быть заблокировано.

Ночью, пока я ждала в гостинице обратный рейс, произошло землетрясение... Не сильное. Я почувствовала, как будто кровать и пол подо мной исчезают, падают вниз... На долю секунды. Потом тряска — стены, столы, двери. За стеной проснулись и громко заговорили люди. В растерянности я не знала, что делать... Брать сумку и выходить на улицу? Скорее одеться? Я еще металась между ванной и прихожей, когда все прекратилось... Отголоски войны? Или это привычная сейсмическая активность? Хотелось скорее покинуть город.

Я присела на край кровати. Руки слегка дрожали... В ладонях сжимала ключи, документы и кошелек. Видимо, схватила их в панике... Как там остров? Школа? Все сгорит? Куда эвакуируют детей? В бомбоубежище? Я даже не знаю, есть ли оно там, никогда не спрашивала... Открыла в телефоне любимую картинку с героем. Когда он оборачивается и смотрит в пролет горчичных домов. «Где ты?» Коснулась его лица. Отправили ли их из тренировочного лагеря сразу на границу? Что останется от пролета, скамейки и фонаря? Как далеко это теперь... Полная неизвестность... В ночной тишине стремительно и громко пролетели самолеты. Очень низко. Очень взвинченно. Тектонический толчок повторился, но уже слабый. Снова подо мной на секунду исчез пол... Руки продолжали дрожать... Снова вспомнила остров... Представила, как весной будут цвести королевские вишни — розовые и белые лепестки. Парки будут словно заснеженные. И синее море вдали... И детки на аллее, где крутятся музыкальные карусели... И ленточка в воздухе, которую некому будет разрезать...

Но я же вернусь. Как только все это прекратится, я обязательно вернусь.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0