* * *
А пес летел, раскидывал ушами,
И ничего о смерти он не знал,
И пуховою тополиной шалью
Клубились отраженья луж-зеркал.
И было в том и мудрости, и смысла,
И было в том и света, и любви
Так глубоко и вечно, так лучисто —
Молчи, дыши и слов не говори.
Мохнатый пес так радовался бегу,
И вместе с ним стремительно цвели
Сады, и прорастал сквозь эту негу
Весь мир и отрывался от земли.


* * *
И рассекает снежные поля
стволами тополиных просек.
Так плугом вьюжная земля
разрезана от декабря
до февраля
от поздней осени.

И каждый ствол
бросает в борозду
синеющую тень,
врастая в поле.
И зимней смерти
не преодолеть
всем, что безмолвное и ледяное.

И только корни
спят невечным сном
и помнят треск
ломающихся почек.
Так жизнь, она намного больше,
она — со всех сторон.


* * *
По полям, по раскидистым зарослям,
То косой состригая, то вниз
По песчинке ссыпаясь, безнравственно
Равнозначно.
Кузнечика жизнь,
И цветка, и пичуги, и зверя —
Нет, не смерть уравняла, не страх.
Уравняло их старое время,
Отмеряя на точных весах
И в тисках изжимая, выдавливая
По песчинке, по кванту, до дна.
Эта мука такая же давняя,
Что земля, что на небе звезда.
Но над смертью, над страхом извечно
Разлился изумительный свет,
Что божественно в человеческом
Все горит в старом ворохе лет.


Человек в квартире
А.Мохначёву

Наваливается целой кучей
Мир безумный и злополучный,
Но есть человек, что сидит неподвижно
На первом этаже с паховой грыжей.

Засыпают к ночи беспокойные птицы,
А человеку приходится шевелиться.

Кряхтя не вслух, но молча,
И выть бы там по-волчьи,
Но он не может громче.

В трехкомнатной квартире
Так много ног ходили,
Но вроде непосильно,
А он почти один.

И только мне однажды
Пришел конверт бумажный
Из дебрей тех отважных
Трехкомнатных квартир.

Там целая россыпь чистого места
Ослепительна и повсеместна.

И мне бы заполнить ровно и в ряд,
Но я пишу невпопад.

И это тоже на жизнь нанижет
Человек
В квартире с паховой грыжей.


* * *
И глухота, где стынь и стан
Надломом в каменной Венере,
Чьи белоснежные уста,
Но дух надгробий, дух метельный,
Где эллин был и иудей,
Там кровь и винограда завязь —
Он говорил среди людей,
И человеки поднимались.
И было там, и до сих пор,
Что Свет, пробивший мрак могилы,
И весть о том во весь опор
От гроба разнеслась по миру.
И нам над церковью, над паствой
Все тот же голос говорит,
Что Русь, охваченная Пасхой,
Восходом розовым горит!


* * *
А если, выходя за эту дверь,
ты усмотрел Того, Кто выше ходит,
о той Его, немыслимой природе
одно лишь чувство света, слово «верь».
Падёжем скотским, проклятой чертой,
переходимой гранью, преходящим —
все это оставлять по восходящей.
Душой, такой немыслимо простой,
прорвавшись ввысь, туда, где немота
преодолима, и вот в той природе,
придя к Тому, Кто все же выше ходит,
узнать и стать всем тем, что — высота.


* * *
Камень лбом упирается в водный поток,
Омывает его всевозможная жуть,
Иногда вырывается неба кусок —
Искаженная линза воды. Не забудь
Эту хмарь, эту взвесь, эту звездную ночь,
Не забудь никогда все, что ты разделил
На двоих. И однажды уже превозмочь,
Не забудь, не останется крохотных сил.
Не забудь города и слова навсегда,
Потому что белеет небесный апрель
И весна пробивается из-подо льда.
Не забудь, водной жути не верь.


* * *
Заморожен и звонок
Свет январской луны
В стеклах тьмы заоконной.

Выходи и дыши осторожно
Там, где сможешь.

Осыпается звонкая пыль
То снежинок, то инея тонкого
Неба сколов.

Наша острая, колкая быль,
Наши голос и голод —
Не холод.

Расхлестало от жара тулуп,
И пошли нараспашку
В январе к Рождеству,
В снег опавший.

Ну так что же ты ждешь,
Человече?
Тяжело, ну так что ж,
Только верится крепче.


* * *
Вот так и мы из года в год
и все ужасней и немее
глядим и думаем вперед
и ни о чем не сожалеем,
пока беснуется огонь
или качаются метели,
и одинокий, сам не свой
фонарь — как свет в конце недели.
И вот, открытый всем ветрам,
бредет и длится двадцать первый —
прохладный век,
который нам
всем современный.


Рабочий Василий

Все это был простой пенициллин,
а Вася спал и видел снов громаду,
и было ничего ему не надо —
ни современных грез и ни былин.
Хотелось жить, вот так вот, просто — жить
и видеть сны, и явь, и свод небесный,
а на соседней койке плакал жид
от интернетных отзывов нелестных,
и в уголке дремал седой прораб,
пропивший жизнь на вечных долгостроях,
нехитрый весь уже не скарб, а скраб
в ногтях чернел и ничего не стоил...
По пьяни, в грязной робе ЖКХ,
уснул зимой от жизненных усилий
и отморозил пальцы на руках
рабочий-слесарь с именем Василий.


* * *
Мой дед под Курском был, где смерть лихая.
Под небом выжил и под небом жил.
Когда крестился он? Господь лишь знает,
Для мира дед молчал, не говорил.
Бывает много не постов, но постных,
Не лиц, но выражений и мерил,
А мой отец крестился в девяностых.
Зачем? Он никогда не говорил.
И вот настал черед и я крестился.
Когда? Тогда, когда пришла пора.
Зачем? Ответил я, когда молился —
Вначале и сегодня вот с утра.


* * *
Закатился за крышу,
Заклубился и сгинул
Дым печного затишья,
Дым февральского мира.
Так заброшены сети
Ветвистого сада
В туман,
В горизонт,
По домам.
Так сплетается горе —
Бредет по умам
И сети плетет по умам.
Так болит под ногами
Рифмованный снег
И по снегу идет человек.


* * *
И вздыхает, нагруженное зерном,
Это поле и просится на покой,
А вдали фургон — только пыль столбом,
Как сто лет назад — да по полю конь.
И под вечер, измучившись духотой,
Мошкарой комариной забитый рот,
В полевую грудь человек плюет
И домой уходит, махнув рукой.
И закатом проглоченный драндулет,
И следы человека того, и дом —
Через сто таких же российских лет
Только поля вздох,
Только пыль столбом.


Утро

Это раннего утра июльская тишина,
И раскинулась сада намокшая зелень,
И легкий туман,
И вокруг ожидание солнечного огня.
И по небу птица плывет,
И Он смотрит оттуда на нас —
На тебя и меня.