Ассоциация союзов писателей и издателей (АСПИ) — объединение четырех крупнейших союзов писателей и Российского книжного союза. Писатели самых разных направлений и взглядов собрались вместе для поддержки текущей словесности и литературного процесса. Занятия с начинающими литераторами, помощь писателям в трудной ситуации, создание сети литературных резиденций, творческие командировки писателей — число масштабных проектов АСПИ, охватывающих всю Россию, от Калининграда до Чукотки, продолжает расти.

Один из проектов ассоциации — «Мастерские». Это школа литературного мастерства для молодых дебютантов. Известные российские прозаики, поэты, драматурги и критики выезжают в разные регионы для работы с талантливой молодежью — позже появляются новые книги, статьи, публикации.

Представляем вам рассказ Маргариты Антоновны Шилкиной, стихи Марии Романовны Затонской и Елизаветы Александровны Долковой — участников «Мастерской» АСПИ.

Маргарита Шилкина

Маргарита Антоновна Шилкина родилась в 2003 году в городе Абакане. Студентка Литературного института имени А.М. Горького (семинар прозы Р.Т. Кире­ева), участник литературной мастерской «Мир литературы. Новое поколение» по направлению «Проза» (семинар В.Г. Попова и К.А. Грозной). Печаталась в журнале «Юность».

Птенцы мира

Рассказ

Маша вскочила, за окном что-то громыхнуло. Еще не до конца открывшимися глазами она увидела, что с крыши комьями падает снег. Она выдохнула, Жилина, соседка, громко цокнула языком, пробормотала что-то неразборчивое, а потом вдруг встрепенулась. Полосатое одеяло скользнуло на пол, Жилина бросила взгляд на улицу, на Машу.

— Все хршо? Все нрмально? — спросила она хрипло. Спросонья голос не слушался, пришлось прокашливаться и повторять вопрос.

Маша тихо ответила:

— Да, снег упал просто.

Жилина выдохнула. Она подняла с пола одеяло и натянула его на себя. На часах было четыре сорок пять утра, ни Маша, ни Жилина не спали.

Жилина смотрела на исчерченную тонкими линиями деревянную спинку кровати и пыталась успокоиться. Обычно фантазия рисовала крупные суммы на счетах, поездки за границу, обеды в лучших ресторанах мира и выступления на международных конференциях, но сегодня в голову не приходило ничего, кроме смеющихся детей. Жилина не считала себя сентиментальным человеком, трехлетки с розово-белыми от мороженого подбородками не вызывали у нее теплых чувств, но после вчерашних событий она не думала ни о чем, кроме детей и старушек. Они ее раздражали, но перестали, едва только Жилина представила, как они перемещаются с подъездных лавочек на заводские станки. Повтор одного и того же по десять раз, жалобы на цены, кряхтение — все это было ничем по сравнению с тем, что старушки были. Она спрашивала себя, что может случиться и исчезнуть, и перед глазами вставали трое мужчин. Один лет пятидесяти, голубые глаза светятся под толщами морщин, второй помоложе, те же глаза, но не светятся, а горят, полыхают, морщин меньше, но еще лет пять — и станут явственней, изрежут широкий лоб. Третий не похож на двух других, взгляд темный, засасывающий. Жилина не подошла бы к Артему, если б он тогда не улыбнулся. Улыбка у него хорошая, облегчает взгляд. Светлые глаза, светлая улыбка — вот что может случиться и исчезнуть. Если начнется то, что обещают, она лишится отца, брата и молодого человека? Будущего мужа, будущего немужа?

Их заберут, а ее второй брат, четырнадцатилетний Сережа, сбежит из дома. Начитается статей, обсмотрится видео на Ютубе и сбежит, он у нее такой — любит сыпать вопросами, глупо шутить и разбрасывать по дому завернутые носки. Ноготь большого пальца до красноты натирал кожу указательного, Жилина еле сдерживалась. К Сереже приходили друзья, некоторые в клетчатых жилетках на два размера меньше, некоторые неровно остриженные, с длинными прядями у левого виска и с короткими у правого. Они играли в приставку, разуваясь, пихали друг друга в бока, мол, какой запах, како-о-ой аромат. Жилин-средний говорил, что для четырнадцатилетних пацанов это нормально, что он был таким же, а сейчас ничего, про трусы шутит только в особых случаях. Жилина находила в своем шкафу разноцветные платочки с засохшими, побелевшими комьями. Она называла Сережу неряхой, бомжом, говорила, что он вырастет и ни одна женщина не выйдет за него замуж, если он не будет убирать за собой, а он заходился кашлем по ночам, видел докторов так же часто, как и домашних, и просиживал штаны на уроках физкультуры, потому что в справках писали: «Физическая активность противопоказана». Он бы сбежал, он у нее такой, но не прибежал бы обратно, приплелся, привёзся или пропал.

Жилина спрятала лицо в подушку. В нос ударил запах кардамона и розового перца. Артем жил в сердце Москвы, Жилина на Большой кольцевой, их разделяли семь станций оранжевой ветки и две красной, но его присутствие чувствовалось так же остро, как и Машино. «Они б с Сережкой подружились», — подумалось ей. Впервые за четыре года столичной жизни Жилина захотела домой, к подрагивающим колоскам пшеницы и степному ветру, который то кренил их, то вздымал. Он сушил кожу, пробирался в зазоры между штанами и ботинками, рассеивал по телу дрожь и промораживал его же, но в Москве таких ветров не бушевало. Ни один не освежал, не дарил свободу. Зимние кусались, караулили у дверей и не позволяли любоваться блеском сугробов и полетом снежинок под светом фонарей. Летние не спасали от жары, каждый второй москвич из двенадцати миллионов задумывался о покупке вентилятора, а каждый четвертый его покупал. На второй год жилинской самостоятельной жизни наступила аномальная жара. О ней заголосили все газеты и журналы, Жилина почти что перестала вставать с кровати, ходила в душ по три раза в день, долго засыпала и мало спала. Она готова была жить так хоть месяц, хоть год, хоть пару лет, но жить. Новости о погоде воспринимались легче. Они воспринимались.

Маша готовила презентацию для завтрашнего доклада. Пальцы стучали по клавиатуре, картинки скачивались, вставлялись в презентацию, шрифты плыли перед глазами, изображение Гесиода пробиралось на страницу с информацией о Плутархе, грудь сдавливало. Незаконченный доклад повис свернутой вкладкой, Маша вспомнила, что не вымыла посуду. Стол загромождали кружка и усыпанная черными крошками тарелка с присохшей полосой сливочного крема. Как вчера она осилила этот пирог, эту приторную сладость, как она могла есть и даже получать удовольствие? Если бы переваренную пищу можно было вынуть, вытряхнуть из себя, она бы непременно это сделала.

Маша перемыла всю посуду, которая нашлась, грязную и чистую, сохранила на рабочем столе незавершенную работу и, набросив поверх пижамы бежевую ветровку, вышла из комнаты. Они жили на двенадцатом этаже, но, хотя в общежитии были лифты и работали они исправно, Маша решила спуститься по лестнице. Она считала ступеньки, сбилась на тридцать седьмой, начала считать заново, сбилась на двадцать девятой и перестала считать, начала рассматривать надписи. С аккуратно выведенными матерными ругательствами и небрежно начерканными строками Ахматовой соседствовали всевидящее окно, стикер с бритым мужчиной в темных очках и граффити с выпуклыми буквами. Местами изображение было подтерто, а местами на него залезали линии других постмодернистских произведений. Маша провела по шероховатой поверхности ладонью, подушечки пальцев потемнели. Рядом со ступеньками, под карикатурным портретом Хармса, пряталась черная точка. Маша присела на корточки, и этот ракурс превратил черную точку в крошечный пацифик. В ушах что-то звякнуло, в глаза брызнула чернота, равновесие потерялось, и, чтобы не упасть, Маша схватилась за перила. Локоть ударился о поручень, глаза увлажнились. Маше вдруг захотелось отпустить себя, разрыдаться и выпустить весь тот страх, все то непонимание и весь тот гнев, которые в ней накопились. Сверху зашуршали шаги, и Маша поспешила к выходу.

Солнечные лучи ласкали хмурые лица, у закусочной, где в любое время дня и ночи толпились рабочие, никто не усмехался, не чавкал, сально не шутил. Пассажиры автобусов, трамваев и метро сливались не столько с мобильными телефонами, сколько с новостями. Уличные маркетологи приостановили торговлю ручками со стирающимися чернилами, попрятали кубики-рубики по карманам и оставили дома подержанные планшеты. Маше нравилось улыбаться работникам сферы услуг, всем этим копировальщикам, продавцам-консультантам, кассирам и официантам, нравилось раскрашивать их рабочее время участливыми вопросами, но сегодня доброжелательность казалась неуместной. Воздух уплотнился, дыхательные пути сузились, Маша ощутила пустоту в кармане ветровки, его не оттягивал чехол для наушников. Когда она в последний раз гуляла без музыки? Когда она в последний раз гуляла, а не добиралась докуда-то? Солнце растапливало снежные глыбы, они текли по асфальту темными ручьями, и замша пропитывалась ими, тяжелела. Маша будто бы шла босиком, наступала на сигаретные бычки и целлофановые пакеты. Природа плакала, плакала страна.

Телефон разорвался звонком:

— Маш, это такой... Ну даже не знаю... Ты же слышала? Просто невозможно, про-сто! Что за люди, что за страна! Одно за другим, одно за другим, я сколько раз повтор...

Голос стучал, как стучат под водой камни. На экране светилось: «Женёк». Разговор прервался, Маша бросила трубку. Что это был за Женёк? Машина лучшая подруга или... Лучшей подругой она была вчера. Вчера все было по-другому. Маша забыла про Мишу, с которым у них то склеивалось, то расползалось, и про пересдачу у Ярославы Юрьевны. Стоит ли учиться на лингвиста, стоит ли учиться вообще? Маша рвалась к незнакомцам, хотела кидаться им на шеи и приободрять, они были уставшими и потерянными, такими же, как она. Они вздрагивали, когда колесо проезжающей мимо машины лопалось, замолкали, когда небо наливалось красным, и выдыхали, когда по нему рассыпались искры, с придыханием шептали: «Фейерверк, фейерверк просто». Маша рвалась к ним, чтобы почувствовать, что она не одна, что рядом с ней есть люди, их много, и всем вместе им удастся пережить или предотвратить грядущее. Маша рвалась от этих людей, потому что они расшатывали ее расшатанные нервы своими страхами и опасениями и не давали надежде взрасти.

Три часа ноги бродили по Обручевскому району, три часа губы не шевелились, Маша знала, что, если остановится, силы ее покинут, она упадет и не встанет, а если вернется в общежитие, то не выйдет из него ближайшие три дня. Руководительница и коллеги не поймут, осудят. Жизнь расщепилась на общую и личную, общая останавливала, а личная заставляла продолжать. Телефон разорвался звонком, онемевшие от холода пальцы нажали на зеленую трубку.

— Дочь, у тебя все хорошо? Я слышала...

Они проговорили минут двадцать, и за эти двадцать минут Маша выдохнула раз семь. Воздух заполнял легкие до краев, вырывался и снова заполнял. Мама не сказала ничего нового или конкретного, но одно ее «люблю» проткнуло шарик тревожности, и тот сдулся. Маша знала, что все повторится, что шарик надуется вновь, но она нашла свой способ борьбы.

На двенадцатом этаже Жилина набирала номер младшего брата, в то время как он набирал ее.

Мария Затонская

Мария Романовна Затонская родилась в 1991 году в городе Сарове Нижегородской области. Окончила Государственный институт русского языка имени А.С. Пушкина по специальности «филология».
Работала в газете, в саровском маленьком издательстве научных журналов, педаго­гом-организатором в школе.
Публиковалась в журналах «Арион», «Нева», «Кольцо А», «Знамя», «Интерпоэзия», «Дети Ра», «Наш современник», «Зинзивер», «Звезда», «Новая юность», «Урал» и др.
Автор книг стихов «Дом с птицами» (2020), «Миниатюры» (2021).
Победитель Национальной премии «Русские рифмы» (2019), победитель Международной литературной премии имени Анненского (2021).
Член Союза писателей России.
Живет и работает в Сарове.

Человек становился звуком

* * *
И музыку, и прочую брехню
вели-вели по сердцу моему,
и складывался из моих широт
над головой широкий небосвод,
и собирался дождь и человек,
и лили в чашку водку и компот,
и пахла ночь медлительностью вод.
Потом был свет.


* * *
Это снег в пансионате,
это человек в ботинках
ходит по тугим сугробам
и печаль свою хрустит.
После счастья нету счастья,
только призрак алкогольный,
или это в человеке
просто музыка болит.


* * *
Что мне делать с тобой, время мое,
темное небо, нависшее над хрущевками,
ты мне снишься, как прежде.
Зимний дым из трубы длинен, горизонтален,
звезды тонкие, как ушко игольное,
стою здесь теперь,
такая голая, —
почему оставили, не сказали,
куда я кончаюсь, в какие дали?


* * *
Мне тоже хочется
когда-нибудь,
гордо блестя сединой,
показывать правнучкам наши с тобой
потрескавшиеся фотокарточки
так, будто мы всегда
были только счастливы,
и моим причитаниям
были, мол, всякие времена
они бы, скептически ухмыляясь,
совершенно не верили:
разве бывает иначе?
Умильные лица,
красивые женщина и мужчина —
значит, оно и с нами
однажды случится.


* * *
Дед не касается ее платьев:
это последнее, что осталось
после раздачи кастрюль, полотенец,
колготок капроновых в мелкую сетку —
она в них, наверное, сильно мерзла.
А вот это зеленое в крупный цветок
я всегда говорила, что заберу,
и она обещала: вырастешь и наденешь,
закружишься где-нибудь на лугу,
и лето замерло за окном,
и до дома идти пять минут пешком.


* * *
Пока волны
одна за другой
налетали на берег —
курила, читала, как люди спивались и умирали.
Про замасленный фартук продавщицы из кабака,
лохматый мужик орал: «Где моя водка?» —
и чайки орали откуда-то издалека,
и меня обманывала
каждая прочитанная строка.

Я это видела, но все было не о том.

Деревенское небо было широким и звездным,
как южное это широкое звездное небо.
И таинственной мукой тугие деревья кричали,
и человек становился звуком, встав на причале.

Елизавета Долкова

Елизавета Александровна Долкова родилась в 1994 году в Нижнем Новгороде. Окон­чи­ла Нацио­нальный исследовательский университет «Высшая школа экономики». В на­стоящий момент учится в аспирантуре.
Автор ряда научных публикаций на темы экономики и права в профильных изданиях. Стихи печатались в «Литературной газете» и на портале Prosodia.
Лауреат, победитель и дипломант ряда поэтических конкурсов, проходящих в Ниж­нем Новгороде и Москве.
Живет в Нижнем Новгороде.

Оракулы и орлы

* * *
будущее — стена огня
и угольный силуэт женщины
неопалимый
она идет по ржавым пескам аравии
черным пескам исландии
идет по пескам небольшого пляжа
где мы загорали каждое лето
идет по пескам марса
которым неведома иная ступня
по пескам каждой из половин песочных часов
этот страх не имеет названия
я вижу женщину
стену огня
не понимая
куда она движется —
на меня
или от меня


* * *
сколько себя помню
он приходит и орет под моими окнами
скинь мячик
группа крови на рукаве
переставь машину закрыл меня урод
ленка дура вернись
ленка действительно дура
вся улица знает
надписи на гаражах и сараях не врут
мне самому его ор
заместо оракулов и орлов
кукушкиных ритмов
аха ну сколько
сколько еще
гек-тор гек-тор гек-тор


* * *
В ночи подвешены окошки
И пропадают вразнобой.
Прорезались у неба рожки —
За привокзальной голытьбой
Приглядывают хлад и сумрак:
Опять не все как у людей.
На плащаницах площадей
Хозяева бессчетных сумок
И басурманные такси
Не складываются в рисунок
Во тьме кочующей Руси —
Как будто важные детали
Забыли дома, но вдогон
Их шепотом пересчитали:
Локомотив-вагон-вагон-вагон,
Цистерна-вагон-вагон...


* * *
Меняя сущность, имя измени —
Вот правило монахов и поэтов.
Весна воскресла, но летально лето.
Воистину летальное.
Аминь.
Бродили дрожжи.
Бородинский хлеб
Еще до срока вынули из печки.
Голодными гуляют человечки:
Любой из них по-своему нелеп,
Любой из них себе придумал имя,
Любой из них — и пекарь, и мука.
Бродили дрожжи.
Бродят облака,
И лето пролетает,
К счастью,
Мимо.