* * *

Их поселили в одной комнате гостиницы «Спутник» на Всесоюзном совещании молодых писателей. Три подающих надежды сочинителя. Миша Вартанов из Ростова, Сережа Садофьев из Бологого и Леша Шардаков с далекого курильского острова. Что они сочиняли? Да, в общем, все называли себя поэтами, а дальше — как судьба распорядится.

За те несколько дней, что продолжалось пышное советское мероприятие, они здорово сдружились и единогласно решили, что не пойдут на последнее общее мероприятие, большой сбор в зале для конгрессов гостиницы «Спутник». Там предполагалась массовая раздача заслуженных слонов представителями писательского руководства. Миша, Леша и Сережа своих небольших наградных животных уже получили — вызов на экзамен в Литературный институт по прохождении творческого конкурса — и решили потратить последний день в столице с пользой. Посетить ЦДЛ, Дом писателей на улице Воровского, что неподалеку от метро «Баррикадная».

Вартанов лучше всех ориентировался в Москве, Садофьев и Шардаков последовали за ним.

ЦДЛ они нашли легко, но, как тут же выяснилось, внутрь пускали не всех. Только членов Союза и пришедших с ними женщин.

Парни загрустили.

Садофьев и Шардаков закурили. Вернее, закурил Шардаков, невысокий, крепкий, загорелый островитянин, весь в каких-то царапинах, как будто прорывался в литературу прямо из непроходимой тайги. Садофьев составлял ему компанию. Он был выше ростом, с волосами до плеч, серо-голубыми глазами и одет в польские джинсы, белую куртку, в отличие от Шардакова, носившего черный, душный костюм провинциального модника с огромными лацканами.

Вартанов же успел завязать разговор с кем-то из числа вившихся у входа личностей. Он обращал на себя внимание отличным джинсовым фирменным костюмом и располагал к общению приятным, вкрадчивым голосом. Собеседником его был некий примерно двадцатипятилетний тип в белых полусапожках на каблуке и распахнутой до пупа клетчатой темной рубашке.

— Все в порядке, — сказал Вартанов, подходя к своим. — Это Юра, он нам поможет.

— Он писатель? — недоверчиво спросил знающий жизнь Шардаков.

— Он нас проведет, — уклончиво сказал Вартанов.

— Ну что, пошли? — подал голос, подходя кавалерийской, можно даже сказать, чуть-чуть гарцующей походкой, Юра.

Оказалось, что, хотя Юра пока еще не являлся членом Союза, он знал все тайные пути в буфет ЦДЛ.

Они двинулись в сторону площади Восстания. Вартанов решительно, Садофьев с таким выражением — будь что будет. Один Шардаков был в сомнении:

— А если нас сцапают? Еще запомнят.

Юра весело расхохотался. Кажется, его уже не раз сцапывали.

— Ты же сам хотел сюда. Нельзя отступать. Неудовлетворенные желания — это яд для организма, — настаивал Вартанов.

Они обошли полквартала и остановились перед монументальным крыльцом. На него, величественно кивнув швейцару, вышел... они сразу его узнали: Сергей Михалков.

— Ничего себе! — непонятно что имея в виду, сказал Садофьев.

— Только себе, и все только себе, — мелко скаламбурил Юра и поманил за собой своих сусанинцев.

Они вошли в подворотню, открыли дверь в стене и по очереди нырнули внутрь. Шардаков попридержал Мишу Вартанова:

— А чего он так ради нас старается?

— Гос-споди, да он падает нам на хвост, только и всего. За провод.

— А-а...

Возбуждаемый приятными предвкушениями, местный сталкер Юра что-то бормотал про «тропу Доброскокина» и еще что-то, вновь обретенные друзья терпеливо следовали вслед за ним по каким-то узким коридорчикам, поворачивая в неожиданных местах. На очередном таком повороте Юра вдруг замер, как будто его каблуки провалились в паркет. И он прошептал гневно и беспомощно:

— Гена!

И действительно, впереди показался невысокий человек в серой паре, с бабочкой под подбородком. Если его как-то и можно было назвать, то именно Геной.

— А ты что здесь делаешь? — спросил он скукожившегося Юру. — Так, молодые люди, давайте-ка на воздух. Ты уже бригадами стал сюда водить. — Это уже опять к Юре.

Когда все оказались на улице, Юра довольно долго оставался среди обманутых клиентов, пытаясь им объяснить, что сам по себе план был великолепен, но это Гена, замдиректора ресторана, совершенно неожиданно оказался в библиотечном коридоре, хотя все знают, что он в жизни не прочитал ни одной книги.

К Юре все сразу потеряли интерес.

Шардаков закурил.

Вартанов пялился на вывеску Театра-студии киноактера на другой стороне улицы.

Один Садофьев старался хоть как-то смягчить неудачу Юры, подкашливал его речам и кивал белокурой шевелюрой.

Но тут кое-что произошло. У парадного крыльца остановилось такси, и оттуда солидно, можно сказать, увесисто выбрался сорокалетний мужчина в белом костюме.

Молодые люди отреагировали на его появление по-разному. Юра куда-то слинял, а трое неудачников смущенно потупились. Им было неудобно, что руководитель их семинара застает их в этом злачном месте, вместо того чтобы найти на подведении итогов Всесоюзного совещания.

— А, вы уже здесь, — сказал Молоканов, захлопнув дверь авто. — Скоро поняли, где тут масло на бутерброде.

Троица молчала.

Руководитель, кажется, не был склонен к нравоучениям, к тому же был без компании, и посмотрел на литературную молодежь именно в этом смысле.

— Что, не можете пройти?

— Именно, Анатолий Анатольевич, — подрулил к нему Вартанов.

— Ну так пошли со мной.

Обретя в лице Молоканова Вергилия совершенно другого уровня, компания застучала каблуками по ступеням, продолжая чуть-чуть побаиваться рослого, фигуристого швейцара. Тот даже не пикнул.

Фойе. Сплошь черное дерево и зеркала. У зеркала стоял крупный, холеный человек и аккуратно поправлял мизинцем усики.

Молоканов, не посмотрев даже, слышат ли его семинаристы, был уверен — слышат, громко произнес в спину любующемуся собой:

— Привет мировому сионизму!

Тот не растерялся и сытым, благостным голосом поинтересовался:

— От кого?

Молоканов и тип у зеркала захохотали.

Спутники Молоканова оторопели, они привыкли там, у себя в провинциальных палестинах, что «эти» разговоры ведутся осмотрительно, как бы из-под полы, а тут такой блестящий публичный выпад. Что скажешь, Москва, тут у них все по-особенному. Что ж, надо привыкать.

И Анатолий Анатольевич вошел.

В этот послеполуденный час отделанный благородным темным деревом зал ресторана был наполовину пуст. Там и сям клубилось несколько небольших компаний, с одной шутливо, по-домашнему беседовала официантка, в другой вдруг возвысился некий господин с бокалом. Тост.

На Молоканова и его гостей обратили внимание, официантка кивнула белому костюму, мол, одну минуточку, и действительно приблизилась буквально через пару секунд.

— Ну, выбирайте, — обратился Анатолий Анатольевич к молодым людям. И к официантке: — Для меня и моих молодых друзей.

Им был предложен уютный четырехместный столик в углу, подальше от прохода. Они уселись, осторожно ощупывая ягодицами мягкие стулья. Осторожно разобрали меню, с интересом поглядывая на глянцевые страницы.

— Это так, для порядка, — продолжал солировать Анатолий Анатольевич. — Пускаем в дело малый джентльменский набор. Запоминайте, долгие годы вам придется прибегать к нему. В общем, так, Наташа, — обратился он к официантке, — для начала картошечка разварная с селедочкой, это первая местная закуска, без нее никак нельзя. Потом, поскольку мы обедаем, нам всем по соляночке. По мясной соляночке. Такой солянки вы, поверьте мне, нигде есть не могли. Дальше тарталетки, сырные и с паштетом, по восемь штук. Соления, капустки гурийской и ну как обычно. И — корейка, всем корейка.

— Что это? — спросил недоверчивый Шардаков.

Садофьев ткнул его локтем в бок: да ладно, мол, тебе.

Анатолий Анатольевич не удостоил его ответом.

— И пить, пить, конечно, будем водочку.

— Я бы вина выпил, сухого, красного, — осторожно подал голос Вартанов.

— Вы спорили со мной на семинаре, когда речь шла о том, как строится стихотворение? А как строится цэдээловский обед, я знаю еще лучше. Наташа, нам графинчик.

— Одну минуту.

— А хлеб? — подозрительно спросил Шардаков.

— Ты бы еще рюмки попросил, — усмехнулся Вартанов, явно более опытный в ресторанном обиходе.

— Ну-с, — бодро сказал Молоканов, поднимая в руке графин и оглядывая дымящийся солянками стол, — за успешное окончание семинара.

Выпили, и довольно быстро, сообразно тому, как действовала водка, молодые люди обрели себя за столом.

— Вы довольны результатами? Кстати, почему вы не на подведении итогов?

— Сегодня вечером у кого самолет, у кого поезд, — сказал Садофьев, жмурясь от удовольствия: солянка была очень вкусная.

— В институт надо подготовиться, — пояснил Шардаков, катая во рту маслину.

— Вам же еще экзамены сдавать. Творческий конкурс вы прошли, а «жи-ши» отвечать придется. Хотя, — Молоканов снова налил водки, — главное — все-таки конкурс творческий, на экзаменах никого не валят.

Выпили.

— Вы, кстати, деньги на обратную дорогу отложили? А то будете голодать в пути.

— Я самолетом. Мне десятки хватит.

Молоканов ухмыльнулся:

— Как говорит современный гений Андрей Георгиевич Битов, на десять рублей можно и не улететь.

Поняв, что острота не полностью дошла до молодых людей, Анатолий Анатольевич вновь поднял графин:

— Кстати, «Шагреневую кожу» читали?

— Ну, читали, — с некоторым вызовом ответил Садофьев, спеша перехватить честный ответ Шардакова.

Руководитель семинара вдруг слегка помрачнел, впал в подобие философского настроения:

— Знаете, ведь жизнь наша — это своего рода шагреневая кожа, это поначалу кажется, что все впереди. Вот с какого-то момента начинаешь замечать — стала убывать, убывать, и в конце концов всего-то и остается желать, чтобы вокруг было «чисто и светло».

— Это Хемингуэй, — подловил руководителя Садофьев.

Руководитель посмотрел на него, молча выпил и тут же вернулся в привычное праздничное состояние.

— А знаете, почему меня одолевают такие мысли?

— Не знаем, — сказал Шардаков.

— Знаете, где мы с вами сейчас обед кушаем?

Молодые люди молчали.

— Это помещение знаменитой Олсуфьевской ложи. Масонской, естественно.

Ученики напряглись с рюмками в руках, с интересом глядя на учителя.

— Толя! — раздался голос, и к столу подошел невысокий рыжий человек в голубом клетчатом костюме. — Я тебя уже полчаса жду.

— А-а, прошу любить и жаловать, — повел рукой, оснащенной рюмкой, в его сторону Молоканов. — Совесть земли русской и по совместительству ее же и гений.

Рыжеволосый сердито нахмурился:

— Я жду тебя наверху. — И начал подниматься по крутой узкой лестнице с перилами, что вела на антресоли ресторанного зала.

— Так вот, молодые люди, что-то я хотел вам сказать, но, кажется, не скажу. Скажу другое, в духе дня, но вы меня послушайте.

— Слушаем, — сказал Шардаков, сияя всеми своими шрамами и царапинами.

— Бегите отсюда, пока не поздно, на просторы большой жизни, а то завязнете тут, как мухи в янтаре.

После этого он хлопнул рюмаху, потыкал вилкой в кусок капусты у себя на тарелке и встал.

— Ну что ж, хорошего помаленьку.

— Понемножку, — вежливо и тихо поправил Садофьев.

— А я отправляюсь в клуб четырех коней. — И ушел, оставив весьма противоречивое о себе впечатление.

Молодые люди заказали еще один графинчик, а потом и еще. День медленно клонился к закату.

— А я все равно приеду поступать, — суммируя свои сомнения, сказал Шардаков во время одного из тостов.

— А чего ты, там же у тебя на Итурупе красиво: север.

— Сам ты север.

— А у нас в Ростове хорошо, абрикосы пошли.

— А у нас ничего не растет, — вздохнул Садофьев.

— Все же здорово, ребята, что мы так напали друг на друга, даже расставаться не хочется, — вдруг расчувствовался Шардаков.

Следующий графин официантка нести им отказалась и вежливо намекнула, что им в общем-то пора собираться.

Вартанов все время крутил головой, непонятно что стараясь углядеть. Хотя, в общем, понятно. Еще на семинаре он высмотрел пару симпатичных девиц и теперь рассчитывал, что они появятся здесь. Зал уже был полон, и в воздухе стоял сдержанный, благородный гул, как от работы большой группы компьютеров, сказал бы я, если бы это сравнение было уместным хронологически.

— А меня никто дома не ждет, — пустил вдруг слезу Шардаков.

— То есть? — заинтересовались друзья.

— Совсем. Мамка со своим хахалем, она, кажется, даже не заметила, что я куда-то укатил.

— Мальчики, на воздух! — пролетел над головами зов официантки.

Они поднялись, как карбасы на волнах, медленно пошли к выходу.

— Стой, а там что? — сообразил Вартанов, указывая в глубь помещения.

Оказалось, что там коридор, занятый слева стойкой. Тут им оказались неожиданно рады. Тут торговали в розлив. Шардаков решительно потребовал три по пятьдесят все той же водочки. Они встали, неудобно облокотившись на стойку, вокруг все плавало, бегали официантки, перемещались какие-то люди под покровом своего литературного авторитета. А откуда-то из конца этого помещения, с противоположной ресторану стороны, катил шум морского прибоя или, может быть, племенного становища в момент объявления привала.

— И собака моя сдохла.

— Белый Клык? — поинтересовался Садофьев.

— Клыки белые, да.

— А лететь сколько?

— Четырнадцать часов. И то если погода будет.

— Слушай, а чего тебе туда тащиться? — предприимчивость Вартанова нашла для себя работу. — Едем сейчас в аэропорт, сдаешь билет и давай ко мне в Ростов.

Шардаков задумался.

— А я? — спросил Садофьев.

— И ты, — сказал Вартанов. — Бологое — это знаешь... — Он неопределенно махнул рукой.

— Там поезда, — любя точность, заметил Садофьев.

Одним словом, радикальная идея овладела умами и была воплощена в жизнь. Молодые гении добрались до аэровокзала, что возле метро «Аэропорт», и уже, можно сказать, под покровом ночи сунулись в кассу возврата, где им охотно обменяли билет Шардакова на остров Итуруп с пересадкой на Сахалине на девяносто рублей новенькими десятками. То, что десятки были новенькие, как-то намекало, что начинается иная теперь жизнь, с новыми приключениями и свежими идеями.

Садофьев попытался еще раз напомнить друзьям, что ему надо бы в Бологое, но кто бы его отпустил. Вартанов прочно взял дело в свои руки. Тут же неподалеку была железнодорожная касса, и они без всяких хлопот и очередей приобрели три билета на ростовский поезд, уходивший из столицы в семь утра.

Вяло пытавшийся вырваться в Бологое Садофьев показал на диск вокзального хронометра — половина первого.

Полупротрезвевший и от этого начавший настораживаться Шардаков тоже выразил сомнение: где-то ведь следовало провести предстоящую ночь.

— Где, где? В Караганде! А ресторан зачем? — ответил на сомнения друзей Миша и решительно направился к стеклянным дверям местного ресторана.

Как ни странно, в этот сугубо поздний час заведение активно трудилось: понятно, ведь люди летают круглосуточно, и им охота есть и пить.

— Я пить больше не могу, — устало сказал Садофьев.

— А будешь? — поинтересовался Вартанов.

Что интересно — что все время этой одиссеи они ничего не потеряли из документов, не забыли, что надо еще заехать за вещами в гостиницу, и успели точно к отходу поезда, находясь в характерном чадном, дымном состоянии. Денег у них уже не было, но зато были билеты. Отступать было некуда. Ни на Итуруп, ни в Бологое. Единственное место на карте великого Союза, где им светил некий огонек, располагалось в Ростове. Туда и покатили.

* * *

За три месяца, проведенных на ростовской земле, молодые гении Леша, Миша и Сережа не только загорели, но и изрядно поработали. Сначала на бахче, потом на уборке яблок, на строительстве асфальтовой дороги. Все «подряды» пробивал Вартанов с большой помощью своего отца Михал Михалыча, человека с феноменальными связями и широкой душой. Поплавать, попить вина и пошустрить с местными девчонками им тоже довелось, так что возвращались они в столицу с несколькими сотнями рублей в кармане каждый. Сережа Садофьев даже и с адресом, по которому он клятвенно обещал писать замечательной девушке Свете. Отца он тоже известил, и тот отнесся с мужским пониманием к его желанию поработать перед институтом. Шардаков даже и не писал никому.

Полные предвкушений и ожиданий, въехали они в столицу.

Тут пошло не совсем по-ровному. Сережа еще на ростовской земле начал растить большой непонятный фурункул на подбородке — занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Но вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.

На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда мол, пропал сынок мой милый, единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.

Поселился он, естественно, с Мишей Вартановым. Другого выбора не было, Садофьев лежал под капельницей в 69-й больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то помышлял связном.

Семиэтажная глыба здания еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие его находится вроде бы в Переделкине, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.

Вартанову, наоборот, нравилось, что общага в городе, а не в Переделкине: таскаться туда-сюда каждый день.

Садофьева поселили заочно с четверокурсником — комендантом общаги. Тот, видимо, рассчитывал, что Садофьев уже и не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, такая была фамилия у коменданта, очень не обрадовался и стал хлопотать об отдельном для себя помещении, в результате чего отдельное помещение досталось и Садофьеву.

Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы — как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская, дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов, о чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно: «Зато уровень духовности какой в стране!»

Сомалиец Кикози был, кажется, всем доволен. По крайней мере, здесь не стреляли.

Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.

Миша Вартанов обратил внимание, что железные кровати достались в основном первокурсникам, а у старослужащих можно было видеть в комнатах вполне нормальные деревянные, типа тахты. Он сходил поговорил с кастеляншей, и уже очень скоро и у него, и у его друга Шардакова тоже были кровати как у людей. Садофьев появился позже и поэтому некоторое время маялся на железе.

Семиэтажник и в самом деле представлял собой нечто вроде ковчега. Там жили не только иногородние студенты, но и часть преподавателей, не обеспеченных своим жильем, и даже журнал «Литературное обозрение».

Блуждая по коридорам, заходя в подвальный душ, друзья наблюдали самые разные сцены — от ласок гомосексуалистов, героем которых был знаменитый Вольдемар Романовский, работник приемной комиссии, до не менее знаменитого «танца с веригами», устроенного студентами четвертого курса. Выглядел он так: посреди комнаты садились на пол голые по пояс два бывалых литинститутца и брали на спину по массивной стальной цепи. На раз-два-три начинали концами этой цепи лупить по паркету, приговаривая все громче: «Это Ленин нам дорожку проложил, это Сталин нам тропинку протоптал!»

Больших и малых чудес и красот в коридорах общаги было не счесть, так что нет никакого смысла в том, чтобы их перечислять.

Вартанов и Шардаков завели себе двухлитровую железную кастрюлю, которую каждый вечер наполняли чищеным картофелем, варили с лавровым листом и деловито поедали с портвейном, купленным на заработанные в ростовских степях деньги. Садофьев, выйдя из больницы, естественно, присоединился к их ежевечерним трапезам. Они держались немножко особняком, но не сказать, что очень уж дичились остальных представителей курса. Забегали к ним, как и ко всем, посудачить однокурсники, сладостная сеть сплетен постепенно охватывала общагу. Всех веселил и забавлял сомалийский аристократ Кикози, он настолько плохо знал русский язык, что у него совершенно не было недоброжелателей, все тянулись ему помочь, поопекать. Его любили угощать портвейном, после чего он частенько сидел на подоконнике в коридоре, грозил указательным черным пальцем кому-то неизвестному и приговаривал: «Кикози человек, брять!»

На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен и в таких тяжелых очках, что они заставляли ее кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней. Ровни дома не оказалось. Тогда гостья, будучи человеком упорным и до невероятности худым, влезла к нему в кабинет через открытую форточку и расположилась за его столом со своим угощением. Вознесенский все не шел. Тогда Ольга откупорила одну бутылку вина и прикончила ее из горла. Хозяин все не появлялся. Была выпита вторая бутылка. Гостью сморило, и она улеглась спать прямо посреди рукописей. Надо отдать должное автору «Гойи»: застав такую картину, он оценил силу и креативность поэтического движения молодой поэтессы, не стал никого звать, а отправил ее в общежитие Литинститута на такси.

Каким-то образом эта история стала известна в институте и сделала Ольгу популярным человеком на некоторое время. И, как оказалось, не без основания. Видимо, она продолжила выпивку, начатую за столом классика, зашла в этом деле очень далеко, прямо на седьмой этаж институтского общежития, откуда шагнула через несколько дней в ночную пустоту. Или ей помогли шагнуть. Проступали сквозь реальность даже такие слухи.

Не все были потрясены до глубины души случившимся. В частности, уже сделавшийся не очень любимым преподаватель русской литературы Виктор Антонович Богданов. Доставший всех своей любимой шуточкой: «Несмотря на героизм матроса Кошки, Крымскую войну мы проиграли», — он и по поводу ночного полета несчастной поэтессы тоже пошутил: «Пить надо в подвалах». Очень так себе шуточка, но кое-кто хихикнул в аудитории.

Кстати, что писала Ольга Нода, так и осталось неизвестным, кроме одного стихотворения, которое она прочла на первом семинаре, на церемонии общего знакомства. На что другим, значительно более любимым студентами преподавателем Евгением Николаевичем Лебедевым было сказано: «Ворота в литературу открываются иногда совсем даже не стихами».

Страшно волновались на этой самой церемонии знакомства все без исключения новички. Надо было встать, рассказать о себе и дать характерный образец своего творчества.

В аудитории сидел руководитель семинара Александр Алексеевич Михайлов со своей помощницей Галиной Ивановной Седых, бывалый, дружелюбный фронтовик с задорной аспиранточкой. Сидели и с очень важным видом старшекурсники. Что они пишут сами, оставалось неизвестным, но подразумевалось, что пишут уже очень умело, даже мастеровито. Были среди них носители славных и даже царственных фамилий, таких, как Карнович-Валуа. Юные поэты даже подумать боялись, каких высот достиг в своем мастерстве такой студент. Конечно, у любого собрания есть неформальный лидер, и в данном случае им был кудрявый улыбчивый человек с большим ртом и большой свободой в движениях — Алексей Парщиков. Молодежи было неизвестно, что он написал, как и в случае с Валуа, но было совершенно ясно — гений.

Хотя они работали в три памяти, Садофьев, Шардаков и Вартанов сумели запомнить не всех участников того семинара.

Запомнился Саша Логинов, зрелый уже мужик, лет двадцати восьми, чем-то походивший на состарившегося Шардакова, обветренный северными вихрями, писавший складно и как-то очень натурально, как будто шагнул на семинар прямо из природы.

И Юра Кабанков запомнился, он предложил на всеобщее обозрение маленькую резную шкатулку: «Самый вкусный листок капустный — украл мышонок, самые точные часы песочные — украл лягушонок. Хотел я ее в ломбард заложить, чтоб не лукавить, а просто жить, да вот не вышло, а сказку вышлю с первым голубем на ветер. P.S. Сказкам не верьте».

Самое сильное впечатление произвел самый молодой из выступавших — львовянин Илюша Кутик. Он уже сидел почти в обнимку с мэтром Лешей Парщиковым и добродушно улыбался. «Дай пережить мне эту осень, и для чего мне страшный дар — страдать за лист, который сносит твоим дыханьем на бульвар».

Руководитель Александр Алексеевич дружелюбно и не ядовито шутил по поводу звучащих строк. Как ни странно, досталось такой незлобивой шуточкой Вартанову: «Стюардесса по имени Нонна, как прекрасна ты и непреклонна». «Это прямо готовый музыкальный хит», — сказал Александр Алексеевич. Правда, трудно сказать, было ли тогда уже в употреблении слово «хит».

Садофьев был как в тумане, его история про Бологое почему-то никого живо не заинтересовала, и стихотворение не записалось на пленке памяти.

Шардаков имел несомненный успех со своим Итурупом, а уж когда рассказал о своей встрече с медведем, которая случилась в амурской тайге, восторгам не было предела.

— И что он? — спросил Александр Алексеевич. — Ну, медведь?

— Медведь как медведь, — пожал плечами Леша.

Стихотворение его больше всего понравилось Парщикову, хотя, например, Вартанов не советовал его читать на этой примерке.

Садофьев тоже не советовал. Хотя бы потому, что половина слов там была из Пушкина:

Я вас любил, а вы меня едва ли.
Зачем меня такого вам любить?
Вы не бывали у меня в подвале.
Вот в чем вопрос: быть иль не быть?

Александр Алексеевич так прямо ему и сказал, что отдельные слова и словосочетания просто гениальны.

Аудитория веселилась.

Шардаков после семинара мрачно закурил у окна. К нему подошел Парщиков вместе с юным корифеем Кутиком и похлопал его по плечу:

— Дело Некрасова живет и процветает.

На лице Леши выразилось непонимание, но Парщикова было не сбить.

— Не читал? — сочувственно спросил Леша Лешу.

— Кого? Некрасова или Пушкина? — ехидно присоединился к нему Кутик.

— Не читал, — с вызовом сказал Шардаков.

— На следующий семинар принесу тексты, ознакомишься с учителем.

Роль Парщикова в семинаре была отчасти просветительской, он щедро делился текстами со своими товарищами по перу — Бродский, Флоренский и т.д., — но только с теми, кого считал достойным. Он собирался и в самом деле принести тексты Всеволода Некрасова, но только Леше Шардакову было не до текстов.

Он влюбился. Тяжело, мрачно и, как тогда казалось почти всем, без шансов.

Были тогда в Лите, помимо поэтов и прозаиков, еще и переводчики, их формировали на базе национальных провинциальных кадров: чуваши, литовцы, марийцы... Но иногда замысел поднимался до уровня стран народной демократии. Болгарии, например. И за год до поступления наших трех мушкетеров в институт туда была принята группа молодых переводчиков, а главное, переводчиц из страны дешевых, но хороших сигарет. О парнях еще пойдет речь, они тоже были экземплярами любопытными, но имелась среди них и подлинная звезда, Алка Машкалова.

Шардаков обратил на нее внимание уже в тот самый первый день, первого сентября, когда счастливые и не очень студенты кучковались у забора заведения. Алка стояла в соблазнительной позе — других у нее, иностранки, просто не было, — приставив подошву изящной туфельки к основанию забора, и весело смеялась чьей-то шутке, отбрасывая волосы русого каре за изящное ушко.

Вартанову она тоже понравилась, но Шардаков был поражен глубоко в сердце — настолько глубоко, что сбился с шага и потерял дыхание. Она была невысокая, скорее даже миниатюрная, с чуть длинноватым носом и широко посаженными глазами.

Шардаков понимал всю необратимость случившегося и разницу в их положении в этом мире. Она кто? Иностранка, красавица, второкурсница. А он?.. Конечно, он попытался вырвать острие стрелы из закоулков сердца, но оно уходило все глубже. Стихотворение, прочитанное им на семинаре, было не выражением какого-то особого метода поэтического мышления, оно представляло собой непосредственный и очень болезненный крик погибающей души.

За очередным разъеданием картофеля он на вопрос, что случилось с его аппетитом, разразился откровенной, прочувствованной речью о восхитительной болгарке. Сережа и Миша так и застыли с горячими картофелинами во рту. Во-первых, они, сказать по правде, не считали, что их друг способен на такие сильные и тонкие чувства, а во-вторых... В общем, они попридержали свои затаенные мысли на этот счет. В ответ на отчаянный крик, что у него нет ну никаких шансов на этом любовном фронте, они не стали возражать слишком яростно. Да, они скорее мялись и выражали всяческие сомнения в успехе предстоящего предприятия. Да и предприятие, насколько можно было понять, непосредственно не планировалось. Леша просто не смел подойти к Алке Машкаловой.

— Что мне делать?

Друзья молчали.

— У нее есть кто-нибудь?

— Элька Буртасова (курсовая сплетница) говорила, что у нее кто-то там остался в Болгарии, — сказал Вартанов. — Но сведения непроверенные.

Легли спать, убежденные, что история эта, вернее всего, перерастет в длительное, мучительно платоническое обожание. На самом деле, красавица и почти чудовище — какие тут могут быть варианты?

Но ошиблись. Уже на следующий день события стали развиваться стремительно. Дело в том, что у Лита была лыжная база в Подмосковье, по Савеловской дороге. Заведовал этим активом Иван Кириллович, вечно ходивший по аудиториям с заунывными предложениями «прокатиться покататься».

Как раз выпал первый, но достаточно сильный снег. И Машкалова вместе с двумя своими товарками-болгарками решила вдруг проверить, что это такое — русская зима. Записалась у Ивана Кирилловича. Это как-то стало известно Леше Шардакову, и он схватился за такую возможность. Набил свой коричневый рюкзак портвейном и явился на станцию электрички.

Всего лыжников собралось человек пятнадцать, во главе с осанистым, очкастым, речистым руководителем, который намекал, что в далеком прошлом был спортсменом хоть куда. У него карман был набит талонами на питание — таким образом, он держал все дело в своих руках.

Ехали, ржали, Шардаков очень хотел и очень боялся поймать глазами взгляд Машкаловой, предпочитал быть настороже, выглядывать возможных соперников в толпе соучеников. Кажется, никто не претендовал на эту роль. Что было очень странно. Алка сама, конечно, тоже не глядела в сторону здорового, но, несмотря на бразильские джинсы US Top и красно-белый роскошный шарф, затрапезного парня.

Приехали, расположились.

Несмотря на то что это была лыжная база, пошли выбирать себе снаряжение. В том смысле, что не сразу уселись пить винище. Со снаряжением дело обстояло не блестяще. Пару одинаковых лыж еще удавалось как-то подобрать на свалке в углу, но с ботинками была беда-беда: какие-то заскорузлые, с прошлогодними узлами на шнурках. В общем, экипированная хуже, чем итальянская армия Наполеона, делегация Лита выкатила на мерзлую тропу. Снег начинал уже где-то предательски подтаивать, приходилось не столько изящно скользить, сколько месить грязцу, но, кажется, это никого особенно не беспокоило, все, что ни случалось, было поводом для ржачки. Шардаков старался держаться поближе к Машкаловой, но не вплотную, чтобы она чего-нибудь не подумала. Однако при таком странноватом поведении у него все же возникла возможность для рыцарского поступка. Молодая, ненаезженная лыжня вела себя порой непредсказуемо и на одном из поворотов-спусков вдруг рванула в сторону, раздваиваясь сверх всякой меры, отчего мелкой красотке Алке пришлось встать на четвереньки, разбросав палки в стороны. А он, Леша, тут как тут, подхватил под локоток, поставил в вертикальное положение, подобрал разбросанные палки и вручил предмету своего вожделения как букет цветов.

Был благодарный взгляд. Ничего больше. Команда лыжников кое-как двинулась дальше, но Шардаков крикнул себе тихо: «Лед тронулся!»

Вечером был съеден типичный советский ужин, не вызывающий никаких чувств, и толпа уселась в общей гостиной у грубого чугунного камина. Не запомнилось, кто именно, — не Шардаков, он еще не осмелел до такой степени, — предложил «выпить винца», и предложение вызвало радостный ропот.

Сходил за одной из своих бутылок и Леша.

Сидел он в противоположном конце гостиной, а когда вернулся, вдруг заметил, что освободилось местечко чуть поближе к Алке. Он тут же его занял. Предусмотрительно захваченным штопором вскрыл болгарское вино «Варна» и пустил бутылку по кругу.

Машкалова решительно отказалась от одноплеменного вина и остановила свой выбор на «возьмизубами» — «Вазисубани». Шардаков решил, что все пропало. Куда он сунулся со своим грубоватым выбором! Он бы еще бутылку водки предложил!

Деликатное грузинское вино — вот что было ее выбором. Хотя кислятина редкая.

Стаканов не хватало — глотали из горла.

Обсуждали преподов: «Ах, какой душка В.П. Смирнов и какие дуболомы Пухов и Власенко...»

Шардакова подкупало, что ее взгляды совершенно совпадали с его взглядами. Тем более что она была в том же семинаре по текущей литературе, что и он, у того самого Смирнова.

Запасы живительной влаги быстренько истощились.

Нужно было идти за очередной бутылкой. Не хотелось терять относительно удобного места. Но что делать, и он отправился за сладковатой «Тамянкой».

И судьба сыграла на его стороне.

Вернувшись, он смог занять местечко всего через одного человека от нее, от Алки. Да к тому же на этом промежуточном стуле сидела Наташа Груева, тоже болгарская переводчица, приятно опьяневшая и, кажется, посматривавшая в его, Шардакова, сторону благосклонно.

В этот раз Машкалова отнеслась к родному вину с интересом и даже сказала что-то забавное про него, в том смысле, что у болгар есть сто песен про красное вино и всего одна про белое. И звучит она так: «Белое вино, ну почему ты не красное?» И выпила из горла. Он не оценил это как критику своего подношения.

Появился Иван Кириллович и сказал, что студентам пора бы уже укладываться в койки, чем вызвал взрыв веселья у потухшего камина.

Еще трижды Шардаков отправлялся в свою комнату к рюкзаку, соседа уже нашел благополучно спящим.

У них с Наташей и Аллой уже составился маленький кружок, они о чем-то болтали, но уже не представлялось возможным понять и запомнить о чем. Шардаков чувствовал, нужен еще какой-то толчок ситуации. У него была еще бутылка водки «Выборовой» в рюкзаке, но не предлагать же водку?

Как ни странно, предложила Алка, она предложила выпить чего-нибудь «радикального», чтобы можно было последовать совету Ивана Кирилловича.

Водку пили тоже из горла.

Первой отвалилась Груева. На достаточно еще твердых ногах, но уже покачиваясь, эта полненькая болгарская лыжница удалилась в сторону кровати. Она, как оказалось, и была соседкой Алки. Хрупкая Алка сумела еще сделать несколько глотков, приводя Шардакова в восторг и ужас своими способностями.

А потом она предложила ему себя проводить.

Они подошли к двери их комнаты, причем спортсменка поддерживала спортсмена.

— У меня нет кофе, но все же зайдем, — сказала она.

— Зайдем, — ответил Шардаков.

Ему несколько облегчало задачу то, что там внутри была уже неплохо ему знакомая Наташа. Когда они вошли, Груева храпела, как Чичиков, во всю носовую завертку.

Надо сказать, что совершить то, что совершилось потом, Шардакову было легче ввиду присутствия Груевой; если бы вместо нее храпел кто-нибудь другой, он вряд ли бы решился перейти к обниманию и сжиманию в объятиях извивающейся Аллы. Она не упорствовала, она завлекала — просто с ума сойти.

После всего он конечно же вынужден был ретироваться в комнату к старосте курса Сереже Казначееву, хотя ему страшно хотелось проснуться вместе с возлюбленной.

Он едва дотерпел до начала завтрака и помчался в столовую — было немыслимо не видеть ее уже несколько часов. Почему-то был уверен, что она его уже поджидает.

Не поджидала.

Не пришла попозже. Вообще не явилась на завтрак. Явилась сонная, тяжеловесная Наташа, кивнула Шардакову, ничего не сказала и забрала с собой Алкин компот.

Ну да, мы же вчера столько выпили. Но все равно было досадно. Но нельзя было отрицать — роман начался.

Шардаков вел себя так, как подсказывало ему его поцарапанное жизнью сердце. Все время был рядом и все время к услугам вашим. Торил лыжню после утреннего снега, бегал за водой в киоск, с вызовом отвечал на некоторые ухмыляющиеся взгляды. Все выходило и складывалось к лучшему, несмотря на все первоначальные сомнения.

Конечно, решил жениться.

Ей пока не говорил. Все же иностранка, как там у них с этим, вообще разрешено ли? В общем, был переполнен радостными разнообразными хлопотливыми мыслями.

К вечеру вернулись с лыжной базы в общагу. Леша Шардаков в этот вечер изменил кастрюле с бульбой. В эту ночь Наташа Груева опять легла спать лицом к стене и даже не прислушивалась к шепотам, что текли с соседней кровати.

Садофьев с Вартановым тоже поужинали без особого азарта, хотя должны были бы радоваться за своего друга, в жизни которого наступила такая грандиозная перемена.

Обычно на пути литературных героев судьба раскладывает различные препятствия, дабы испытать силу нахлынувшего чувства. Это называется в теории литературы перипетиями. В данном случае роль судьбы сыграла учебная часть. В понедельник было объявлено, что весь второй курс буквально с послезавтрашнего дня отправляется на картошку. Видите ли, работники сельхозотрасли Дмитровского района не справляются со своими обязанностями, и урожай рискует замерзнуть на полях.

До вечера того же дня Шардаков еще надеялся, что раз Дмитровский район находится в СССР, то и помогать работе его аграриев должны соотечественники, а иностранцы здесь ни при чем. Но выяснилось, что страны народной демократии примут участие в данном деле из солидарности.

Расстаться на месяц с возлюбленной в самый разгар романа немыслимо!

Надо что-то делать!

К этому времени уже стало ясно, что та же самая учебная часть сквозь пальцы смотрит на посещаемость занятий, которые и без того начинались только в 10 часов утра. И иной раз особые любители поспать являлись на занятия ко второй паре. Шардаков попросил Сережу Казначеева поддержать его со своей стороны: не отмечать все его прогулы. Тот обещал.

Шардаков решил ехать вместе с Машкаловой.

Алка рассмеялась — была большой поклонницей всяких затей и приключений.

— А где ты будешь спать? — Имелось в виду, что на картошке в одном помещении будет не одна только Груева в соседках.

— Придумаю что-нибудь. — Леша был готов горы свернуть, как водится.

Шардаков договорился со смотрящими, а тем-то что — больше на одного работника это не меньше. Да и как не поддержать парня в такой ситуации, это как-то не по-болгарски. Хотя, стоит напомнить, стояли густые советские времена и комсомола никто в стране не отменял. Работал же Шардаков на совесть, перевыполнял чахлые литературные нормы сбора картошки, что никак не отражалось на его ночной активности. Возлюбленные устраивались где-то в помещении старого пионерского лагеря. Не очень удобно, зато от души.

Но судьба-сюжетослагательница не унималась. Алке понадобилось зачем-то срочно уехать — чуть ли не в посольство; ее вызывали по поводу, который не разглашался в письме.

Шардакову пришлось остаться.

Смотрящий, большой, усатый аспирант Влад, сказал ему, что не может потерять рабочую единицу. Придется Шардакову отдуваться за двоих.

— Да хоть за троих.

Работать не трудно, если есть куда принести добычу.

День, другой Леша выкладывался на полную, вызывая некоторое раздражение второкурсников, уже сумевших приучить начальство к небольшой норме своей выработки — и как тут быть, когда на фоне общей расслабленности маячит один истерический работник! Но и Шардакову без весточки от Алки было трудновато. Напоминаю, что мы описываем те времена, когда не было ничего похожего на мобильные телефоны.

И потом, что она там делает в Москве, вместо того чтобы рваться к любимому в Дмитров? Что там за козни в этом болгарском посольстве? Не отозвали ли ее на родину?

Может быть, проснулся ее прежний, о котором шла смутная речь еще до их знакомства с Шардаковым?

Леша разузнал, кто это. Георгий Миланов. Звучит угрожающе. А что, если этот шикарный болгарин сам явился в русскую столицу, прекращая размолвку с пассией?

Шардаков послал на фиг смотрящего, оседлал очередную гору картошки в кузове грузовика, рванул в Дмитров, а оттуда — в Москву. Примчался на третьем троллейбусе на улицу Руставели, взлетел на пятый этаж.

Вот ее дверь, заперта.

Рванулся в комнату к себе. Там никого. Не стал переодеваться, было невыносимо, только умыл физиономию на кухне — и к Садофьеву.

Тот сообщил ему страшную новость. Глядя куда-то в угол, понимая, что разрубает сердце друга.

— Что? — для начала не поверил Леша.

Сергей пожал плечами:

— Да уж.

— Где она?

Садофьев опять пожал плечами:

— Наверное, в кино.

— В «Орле»?

Друг тихо кивнул.

Шардаков рванул вниз по улице, она с небольшим уклоном уходила к железке, к станции электрички. Не доходя до станции, углом выходил на улицу местный кинотеатр. Но в данный момент сеанса не было. Потолкавшись в фойе, Леша никого не обнаружил. И тут увидел, что Садофьев следует в полушаге за ним и все время хочет что-то сказать.

— Кафе-мороженое.

Ах вот оно что!

На первом этаже того же здания, где располагался кинотеатр, имелась затрапезная (выбирать не приходилось) кафешка. Именно туда влетел прямо как был, с картофельного поля, Леша Шардаков и увидел их. Алка давилась от хохота, а Миша Вартанов что-то рассказывал ей на ухо. В общем, ситуация, не вызывающая сомнений.

Они заметили Шардакова одновременно.

Алка осталась сидеть, делая вид, что ее чем-то страшно заинтересовало мороженое в вазочке.

Миша встал. Он чувствовал себя плохо, как и всякий гаденыш, схваченный на месте преступления.

Крушение дружбы тронуло Лешу не так сильно, как крушение любви. Он решительно приблизился, весь обветренный, «как скалы», и с размаху влупил Алке хлесткую пощечину. Мгновенно Вартанов овладел собой и полупустой бутылкой шампанского шарахнул Шардакова по голове.

Тот рухнул. По голове поползла струйка крови.

Завизжала официантка.

Все обернулись.

Подбежал Садофьев, подхватил Шардакова под мышки.

— Уходите! — резко крикнул он Алке и Вартанову. — Сейчас сюда ментовку вызовут.

Как потом рассказывали это в широких институтских кругах, именно Сережа Садофьев спас положение своей собранностью и решительностью.

* * *

Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что именно в это время появилась серия анекдотов про чукчей, и среди них был тот анекдот, где была фраза: «Чукча не читатель, чукча — писатель!» Так вот студент Литературного института был именно читатель в первую очередь. Писатель во вторую. Что там напишется, это мы еще посмотрим, а вот по части чтения студент Лита был впереди планеты всей. И особенно налегал он на литературу именно запрещенную. На общих собраниях студентов наш ректор, Владимир Федорович Пименов, тряс угрожающе пальцем, предупреждая нас от чтения Набокова, но даже он понимал, что слушатель его вуза не может ограничиться по этой части одним лишь Сартаковым, иначе из него получится в результате этого чтения всего лишь маленький Сартаков. А это никому не надо. Конечно, оставались еще Пушкин с Толстым, не полностью прочитанные нашим студентом, но все же тяга мысленная за рубеж если и не поощрялась, то не каралась.

Общежитие Лита представляло собой что-то вроде книжной биржи, где постоянно шел обмен активами. Активы эти делились на несколько видов.

Во-первых, оригинальные тексты издательства имени Чехова[1], «Посев» и других. Они поступали на биржу из библиотек писательских дочек, в значительном количестве учившихся в институте. Что интересно — только дочек, сыновей тех же писателей в институте почти не было. Писатели разъезжали по заграницам и привозили во множестве многочисленную запрещенную литературу. В доме каждого уважающего себя сочинителя был шкаф с такой литературой. Дочери, как правило, были не жмотами и делились этой продукцией с однокурсниками, с которыми дружили.

Во-вторых, ксероксы. В Москве была уже тогда распространена по всяким НИИ масса этих полезных приборов, сами студенты или их знакомые устраивались на работу, чаще ночную, в эти заведения и там, аккуратно сбив счетчик, тиражировали запрещенку. Дальний потомок Гутенбергова станка успешно боролся с ограничениями по части печатной продукции.

В-третьих, книжки, отснятые на фотопленку, кое-как проявленные и переплетенные, тоже были в обороте.

И наконец, бледные машинописные копии, обычно третьи, четвертые, первые почему-то не попадались никогда.

Делились они еще и по степени ответственности, которую пришлось бы нести за них, если бы они попались на глаза представителям власти. Не знаю, правда или нет, но за том «Архипелага», Авторханова, «Большого террора» Конквеста неаккуратному пользователю могли грозить серьезные неприятности, вплоть до уголовной статьи.

Почему-то преследовалась «Лолита», а «Тропик Рака» почти не преследовался.

На общежитской кухне вполне можно было услышать: «Саня, я закончил Гумилёва! Гони моего Ходасевича».

«Зияющие высоты», как ни странно, равнялись в обменном смысле примерно «Чонкину», а «Закат Европы» (почти всегда только первый том и непереплетенный) Леонтьеву или Бергсону.

Такие книги или прочитывались за ночь, или хранились на полке над кроватью, как любимое чтение.

Миша Вартанов со своей неугомонной тягой к активной деятельности встал на тропу незаконного культуртрегерства. Нашелся у него земляк-ростовчанин, чем-то обязанный его отцу, Михал Михалычу, в ведении у него был тот самый ксерокс, и Миша наладил его соответствующим способом и открыл широкое производство ходовой литературы.

Через того самого сталкера Юру, бывшего однокурсником Оли Солоухиной, он добывал шедевры из книжного шкафа в доме, стоявшем у метро «Аэропорт». Владимир Алексеевич ездил по заграницам непрерывно, и выбор был богатейший: «Москва — Петушки», «Мы», «Дар», «Котлован» ну и т.д.

После известных событий он отселился в комнату к Садофьеву, видеть Шардакова он не мог, и, хотя Леша пребывал несколько дней в больнице с зашитым ранением, Вартанов не ходил даже условно делить с ним одно жизненное пространство. Вскоре он снял квартиру в Москве, сообщил отцу, что женится, и тот подкинул средства. Комнату же Сергея он сделал своей оптовой базой, именно там складировалась запрещенная литература, вышедшая из чрева поврежденного ксерокса.

У Садофьева с Вартановым отношения не стали закадычными. Явление такой кометы, как Алка, разрушило тройственный союз, казавшийся незыблемым. От возвращения Шардакова из больницы Садофьев тоже не ждал ничего хорошего, хотя его позиция выглядела безупречной. Но что толку, когда Машкалова принадлежала теперь другому.

База не база, но одновременно папок двадцать–тридцать под кроватью, которая считалась теперь кроватью Вартанова, постоянно лежало. Вскоре он где-то раздобыл переплетную аппаратуру, и дело пошло совсем хорошо.

Все описанные выше события вместились в какие-нибудь шесть недель институтской жизни, дальше жизнь пошла много ровнее. Через месяц Вартанов и Машкалова поженились. Садофьев не пошел на финальную пьянку, чем снискал совершенно незаслуженную благодарность Шардакова. У Сергея, как потом выяснится, были и свои основания для такого поведения.

Родители Алки не приехали, но присутствовал весь их переводческий семинар, что придало торжеству оттенок какого-то торжества из области советско-болгарской дружбы. Был руководитель переводческого семинара — кстати, тоже болгарин Божидар Жеков, он сказал настолько витиеватый тост, что его прервали нетерпеливыми аплодисментами.

Невеста была необыкновенна. Конечно, никакого белого платья: кремовый югославский костюм, прозрачный шарф на лилейной шее ну и все такое прочее.

Михал Михалыч, батюшка Миши (мама умерла), очень похожий на телеведущего Диброва, который станет популярен лет через тридцать, прослезился и объявил, что если первый ребенок будет мальчик, то он подарит молодым машину. Подарок щедрый, но слишком условный.

Плясали до упаду.

С наступлением ночи молодые уехали в свои новые апартаменты, а действие переместилось в общежитие, где продолжалось до самого утра.

В те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная. Только-только оформилось новое художественное течение — метаметафоризм. Имена участников этого течения сейчас известны широко — Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Идеологическим дядькой этой группы молодых поэтов был популярный преподаватель Лита Константин Александрович Кедров, и сам-то являвшийся изрядным поэтическим сочинителем, но временно отложивший свою личную лиру ради продвижения идей ближайшего литературного будущего.

Да, как я уже сказал, собственно молодых богатырей было три человека, это было сделано специально, потому что в таком виде реальность охотнее потребляет новое явление. А вокруг вилось еще немало талантливых парней и девиц, тоже присягнувших метаметафоризму. И далеко не все они кучковались в Лите, подтверждая старую ревнивую мысль, что научить таланту нельзя, он, так же как дух, дышит где хочет.

Сережа Садофьев просто в силу своей принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он, так же как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов, составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления, и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, происходивших на даче Алексея.

Во время одной из таких поездок гуляли в толпе веселых, возбужденных приспешников листочки какой-то неизвестной рукописи. Один такой листок попал в руки Садофьеву:

Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга.
Был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.
А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись
между скрипучих стульев, снял свою одежду
с неловко в стену вбитого гвоздя...
Он раздевался в комнате своей,
не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом.

Фамилии автора на листке не было, но впечатление было оглушающим. И тут же Сергей услышал объяснение Алексея Парщикова, что они, мол, метаметафористы, идут дальше Бродского, им скучновато останавливаться на выбранном им пределе выразительности и открытия, которые их ждут, будут поразительны. Но как попутчика они его терпеть согласны.

На секунду мелькнула в голове Садофьева крамольная мысль, что, может быть, не надо дальше, может, остаться на этом пределе выразительности и там немножко понежиться. Но он скоренько отринул ее, дисциплина прежде всего. «Тусовка», — сказал попутчик — значит, попутчик.

Как-то Сергей попался на глаза Парщикову в день семинара, и тот, уж не знаю, с чем сообразовываясь, позвал его на дачу (не вспомнить к кому): там собирались чествовать какого-то югославского журналиста. Это было действо рангом повыше, чем, скажем, попойка с польским поэтом: все же наполовину капиталистическая страна.

По крайней мере, по меркам ОВИРа.

Предводителем у них был назначен Илья Кутик, ехали также Кабанков, Попов и куча всякой прочей шантрапы. От станции было недалеко, прошли какими-то дворами, без Сусанина было не обойтись в этом путешествии.

Участок был большой, очень красиво запущенный, с большим деревянным домом. Между елками и березками располагались ветхие беседки с резными лавочками, вросшими в землю, на них выкладывалось бухло.

Замечу, была уже поздняя весна, конец первого курса. Как время летит! Светило яркое, немного истеричное солнце, верещали птахи. Возбужденное, нестройное веселье овладело всеми, ни о каком общем порядке не могло быть и речи, все уже откупоривали что-то и, даже не дождавшись стаканов, глотали «отравленный ветерок» прямо из горлышка.

Какой-то порядок старалась этому действу придать Оля Свиблова, очаровательная и по-западному деловитая супруга Алексея Парщикова. Ее все слушались, даже взрослые мужики, приехавшие из многих городов Советского Союза. Раф Левчин откуда-то с Украины, Саша Чернов — этот точно из Киева, из Киева же был и Игорь Винов. Были и сибиряки, и прибалты, всё знакомые улыбчивые лица, подмигивавшие через стакан.

Разумеется, были и московские богатыри Иван Жданов и Саша Еременко, второй вместе со своей симпатичной супругой, тоненькой в талии, широкой в кости, в очках отличницы, за которыми скрывался ведьмачий огонек.

Парщиков тоже себя вел по-хозяйски, не в старом смысле слова, когда, следуя князю Мещерскому, хозяин напивается первый и больше ни на кого не обращает внимания, а обхаживал почти каждого, обнимал за плечо и рассказывал что-нибудь интересное, приближающее слушающего к тайне бытия.

— Что такое? — спросил он Садофьева, неожиданно появившись сзади из-за елки.

Сережа чуть не подавился и что-то изобразил лицом.

Парщиков обвел картину райского праздника полунаполненным стаканом:

— Запомни, это Парнас. Вон идет Левчин, он кто у нас?

— Кто?

— Допустим, Сельвинский.

— А Мезенко кто?

— ?

— Асеев.

— А дальше, там дальше кто, Винов? К кому мы приравняем Винова?

— ?

— Мариенгоф!

— Драгомощенко?

— Пастернак.

— Правильно, пусть щеголяет Пастернаком.

— А Илюша? Пусть будет Жуковский.

— Леша, я не хочу быть Жуковским.

— А кем хочешь?

— Державиным.

— Хочешь им быть — будь!

— А кто там подливает Державину вина?

— Ерёма. Это не меньше, чем Лермонтов.

— Хорошо, — осмелел Садофьев. — А Пушкин кто?

Парщиков отпустил его плечо и скрылся в хвойной чаще с криком:

— Так, а где Здравко?

Югославскому гостю сделалось плохо от сильно смешанного питья, и его увели опорожнять желудок за туалетом. Странно, хотя ведь известно, югославы здоровы выпить.

Кажется, все же до этой весенней вылазки произошло событие, которое можно считать днем основания движения метаметафористов. Ведь чтобы как-то заявить о собственном существовании, следовало от кого-то ярко отмежеваться. Самый радикальный способ это сделать — устроить скандал.

Лучшая площадка в то время для устройства скандала — это ЦДРИ, Дом работников искусств. Там в Каминном зале уже произошла небольшая встреча трех представителей самой современной поэзии, предводительствуемая Константином Кедровым, но нужный эффект не был достигнут. Ну какая-то очередная группа отщепенцев официальной поэзии читает свои невразумительные тексты, только и всего.

О ней не заговорили.

А надо, чтобы заговорили.

Думали не долго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но с немного сомнительным оттенком. А если вдруг это известный какой-нибудь фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежовываемся? От стариков? Пусть себе спокойно стареют. Наш враг — полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать себе небольшой официозный жирок и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.

Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время». Гандлевский, Сопровский, Кенжеев... У них как раз через неделю выступление в Большом зале ЦДРИ.

Большой зал — это как раз то, что нужно.

Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете, как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно: входят широкими рядами, грубо, зримо и надолго.

Кинули клич от Киева до Перми, от Питера и до Лита.

Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы, отлично ему известная, учила тому, что показать себя можно только силой.

Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.

Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.

Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу или, правильнее сказать, поверх основного скандала устроить свое представление.

Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников, и агрессивен был в своих замыслах, как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену Большого зала с оружием в руках. У него осталась, очевидно от отца-кавалериста, старинная шашка времен войны. Олег этот придумал определенный перформанс с шашкой — типа давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хотя и холодное.

А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?

Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не появлялся, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Лит — институт маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, и поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более что он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее конечно же кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говорится, и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.

Тем не менее Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Молоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Молоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился — очень уж за него просила Кочережкина, зав учебной частью. Могут спросить: а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании, будучи прозаиком?

А все очень просто. Молоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас Севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов, Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.

Кстати, «Ананас Севера» — это про морошку.

Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся в семинаре Михайлова: то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц. А когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.

Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут он проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «“Я вышел на Копакабану”, — вы пишете. И через страницу: “Я вышел на Пикадилли”. В отличие от вас, я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне и ничего из того, что вы описываете, там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «“Кирпич — паровоз” — это, Миша, не рифма, но с еще большим основанием я должен вам заметить, что рифма “ботинки — полуботинки” при всем моем желании не может быть сочтена точной».

Что касается последнего примера, тут были вопросы. Один из трех метаметафористов, Саша Еременко, кстати Садофьеву нравившийся больше даже самого Парщикова, вовсю щеголял подобными. «Лейтенанты — оберлейтенанты» так и мелькали в его последних стихах.

— Старик отстает, — сказал Парщиков после семинара.

— Вы знаете, — сказал в заключение мастер, — есть у вас все же достоинства, это, например, необыкновенная легкость. Ваше существование воистину легко. Не легковесно, а именно легко. Даже можно позавидовать. Вам бы, знаете что, попробовать писать для эстрады. Да, да, не обижайтесь.

Вартанов склонил голову, но, кажется, не обижался.

Обсуждение Садофьева пришлось на предпраздничный день, самого Михайлова не было. Его ассистентка Галина Ивановна была к обсуждаемому добра, он получил довольно снисходительную оценку, даже получше того, на что мог рассчитывать. А семинарских зубоскалов типа Попова или правдорубов типа Логинова вообще на семинаре не было.

Пронесло.

«Но долго ли будет проносить?» — задал себе вопрос Сережа. Он догадывался, чему был обязан в конечном счете своим пусть и ограниченным, но все же успехом. На предыдущих семинарах он выступал с очень аргументированными, филологически оснащенными оценками, поэтому при всей бледности его собственных текстов с ним решили не связываться.

«Надо менять пластинку, — решил Садофьев. — Надо подаваться на критику. Не меняя семинара». Так можно было продержаться.

Что же касается столь ожидаемого боевого поэтического вечера в ЦДРИ — гора родила, как водится, мышь. Главенствующие личности договорились в верхах, и просто состоялся общий вечер «Московского времени» и «Клуба метаметафористов».

Скучно на этом свете, господа.

* * *

Шардаков обосновался поблизости от Лита, на улице Горького, во дворе ресторана «Баку». Пошел в дворники. В основном потому, что там давали жилье. И жилье, как оказалось, непростое. Дома стояли под выселение, уже не один год стояли, готовили их к какому-то небывалому ремонту, поэтому старые коммуналки занимали аспиранты МГУ, бурятские экономисты из Плешки и студенты Лита. Причем квартиры не маленькие советские, а старые роскошные московские доставались им в пользование, что-то вроде той, что была у профессора Преображенского из знаменитой повести. «Собачье сердце» было последней вещицей, которую прочитал Шардаков с ксерокса Вартанова. На ней они и поссорились. Вот такой поверхностный символизм.

Квартиры были роскошные, но пустые или почти пустые, меблировку приходилось собирать на местных помойках, которые были отделениями Клондайка на московской земле. Чего там только не было! Шкафы, буфеты, стулья, диваны, все, конечно, покоцаное, обезноженное, без пары ящиков, но в общем пригодное к использованию.

Население Москвы гонялось за гэдээровскими гарнитурами, безжалостно выбрасывая старинную мебель. Конечно, обставлялась квартира не один день, но постепенно все же обставлялась. А одному человеку много ли надо? Стол на кухню, диван, стул. Газ был, свет тоже. Неясные перспективы? Ну и бог с ним, у кого они в наше время ясные! Зато живем в самом центральном центре и до института семь минут ходьбы.

Было, правда, одно неудобство — приходилось выходить на работу. Каждое утро с метлой или с лопатой в снежные зимы. Надо было где-то добывать соль с песком, участвовать в общих работах после обеда, но тут важно было договориться с начальством, и тебя обычно на общие работы не дергали. Пятикурсник, от которого к Шардакову перешли по наследству и работа, и квартира, уезжал в Омск, к месту постоянного жительства, очень хорошо устроился, и, если бы не жена с ребенком в этом Омске, ни за что бы не тронулся с места.

Во время отвальной на квартиру пятикурсника явились многие из его друзей, в основном те, кому удалось задержаться в Москве. Их тоже по наследству передавали Шардакову, и он просил: «Заходите». Они потом и заходили на огонек и портвешок. Все это с чтением стихов, а иногда и мордобоем. Но это уже так, к слову. Соседи не жаловались, потому что соседей не было.

Однажды морозным весенним утром долбил Леша ледок во дворе под окнами, совершенно не думая, что это может быть кому-то неприятно. Открылось одно окошко на третьем этаже, и там появилась дива, именно так он о ней подумал, длинноволосая, в полураспахнутом пеньюаре, огромные глаза, удивительная бледность.

— Молодой человек, что вы делаете, вы сбиваете с ритма весь Париж!

— Что? — спросил дворник, лицо ему заливал пот, и он не понял, что это цитата из анекдота.

— Вы понимаете, что некоторые еще не ложились спать, а вы их уже будите.

Леша растерялся, с ним разговаривали недовольным тоном, но отнюдь не недовольно.

— Хорошо, вы добились своего, приглашаю вас на чашку кофе.

Растерянность Шардакова усилилась, можно было, конечно, дамочке нахамить, но почему-то не хотелось.

— А как? Номер квартиры?

— Какой еще номер? Поднимитесь по моим волосам, — капризно, но мило крикнула дамочка и выбросила вниз водопад своих роскошных волос.

— А все-таки?

Она зашвырнула гриву себе за спину и сказала почему-то очень кокетливо, словно в номере квартиры заключалась какая-то нескромная тайна.

— Двадцать четвертая.

— Ну, хорошо, если вы настаиваете. Я только переоденусь.

— А зачем? И так сойдет.

— А лом?

Она задумалась.

— Да, лом можно не брать.

Двери кладовки, где Шардаков хранил инструменты, была в двух шагах, и уже через две минуты он был на третьем этаже и увидел следующую картину. На ступеньке сидел большой, сильно пьяный, дорого, но неопрятно одетый мужчина и клевал носом. Длинноволосая выглянула из-за двери и показала пятирублевку:

— Это на такси.

— При чем здесь...

— Вы не спасете меня, молодой человек, от этого чудовища? Ему надо домой ехать, а он не хочет, сейчас сюда явится его супруга, и тогда всем нам конец.

— Почему «нам»?

— И вам тоже, она разбираться не станет. Я умоляю вас. — В ее голосе задрожали внезапные слезы.

Плачущая женщина никогда не выглядит виноватой.

— Вы мне поможете?

— А где он живет?

— Да тут рядом, на Гоголевском бульваре.

Действительно, рядом.

— Дом наискосок от ТАССа.

— Но...

— Такси тут ловится легко, всегда кто-то у ресторана стоит.

— Но все ж таки...

— Он легко управляемый сейчас, как теленок, пойдет, пойдет. Почему я не сама? Но посудите сами, женщина тащит такого бугая...

— Ладно, — согласился Леша.

— Вы мой спаситель! — очень экзальтированно крикнула незнакомка.

Против ее обещаний, Леша не без труда нашел машину и усадил в нее пьяного, который и правда вел себя как теленок, но, оказавшись на заднем сиденье, цепко схватил Шардакова за рукав:

— Поедем, а то она не поверит.

Хватка была смертельная.

— Кто не поверит? Жена?

— Ха-ха, жена. Змея!

Конечно, поехали. Расставание со смутно знакомым дядькой прошло достаточно легко.

«Змея» ждала на балконе, выбежала, схватила его за грудки:

— Ермолаев, ты же мне обещал! — И последовала сильная оплеуха.

— Ах да, Ермолаев, — вслух узнал его Леша и тоже получил оплеуху.

Хотелось спросить: «За что?» Женщина тут же объяснила:

— Ты же знаешь, что у него сердце, все вы пользуетесь его добротой, совести у вас нет. — И она его уволокла.

Домой Шардаков вернулся пешком, заслужил нагоняй от техника-смотрителя за ледяные надолбы под водосточными трубами и отправился их ликвидировать. Старался себя уговорить, что сделал доброе дело, помог одинокой женщине. Хотя почему одинокой? Просто не одинокая не стала бы прибегать к его дворницкой помощи в подобных обстоятельствах.

Некоторое время голова его была занята этой женщиной. Он никак не мог определить, сколько ей лет — двадцать пять, тридцать пять... И какая бледная кожа, как искусственная! Кроме того, он не мог определить, нравится ему это или нет. Был недоволен собой из-за того, что думает о ней в такой плоскости.

Потом он о ней забыл. К женщинам у него было большое недоверие после известных событий.

— Здравствуйте, рыцарь! — Это дня через три-четыре после подвига она появилась из подворотни и двинулась к нему, по-прежнему занятому ледяной глыбой под той же водосточной трубой. Что за гадость эти водосточные трубы! Днем текут, ночью замерзают!

Она была в длинном белом пальто, белизна кожи производила особенно сильное впечатление, и волосы роскошные по плечам. Но лет никак не меньше сорока.

Шардаков трудовым движением смахнул пот со лба. Выражение лица его говорило: «Ну чего тебе еще?»

— Поскольку, как известно, наши московские подворотни подметают интеллигентные люди, то колитесь, молодой человек, вы аспирант?

— Студент.

— А курс какой?

— Второй.

— Совсем желторотик. Они решат, что я питаюсь детьми. Хотя на вид вы уже такой поживший, бывалый.

— Послушайте, что вам нужно? — Леша мощно вонзил лом в глыбу.

— Чтобы вы сегодня вечером были наготове.

— Зачем?

— Я поведу вас в Дом кино.

— Зачем?

— Ну должна же я вас как-то отблагодарить за оказанную мне помощь.

Так Леша Шардаков познакомился со вторым знаменитым злачным местом в Москве семидесятых.

Для начала Клара, так звали незнакомку, потребовала, чтобы он оделся «максимально естественно». Гордость Шардакова — джинсовый костюм, купленный на заработанные под Ростовом деньги, — она решительно отвергла. Зато ей очень понравился изначальный его пиджак с чудовищными отворотами и относящиеся к нему брюки.

— Знаете что, Алексей, вы не могли бы мне оказать и еще одну услугу, раз не отказали в первой?

— Ну?

— Можно я буду называть вас тигроловом?

— Зачем?

— Это же так романтично. Вы как будто только что из тайги, я не удивилась бы, если бы выяснилось, что вас, как Маугли, выкормила чета амурских тигров.

— Я с Итурупа. И вообще, если вам не нравится...

— Всё, всё, мне всё нравится, но это правда романтично: молодой писатель, тигролов, еще со следами тигриных когтей на коже, врывается в столицу, чтобы...

— Черт с вами, пусть будет тигролов.

Идиотичность замысла мадам Клары была настолько очевидна, что даже не очень его обижала.

Ресторан Дома кино только тем и отличался от ресторана ЦДЛ, что там было значительно больше узнаваемых лиц. Зато тарталетки были чуть поменьше и на горячее полагался антрекот.

Мадам Клара заказала столик на двоих и специально села так, чтобы зал был у нее за спиной, в то время как «тигролов» был у всех на виду. Конечно, возникло человек пять-шесть относительно молодых людей, что подошли «к ручке»: «Кларочка, душка!» Были и подружки, пожелавшие приставить третий стульчик и поболтать.

Леша понимал, что от него требуется одно: брутальность и еще раз брутальность.

— Тигролов?! — всплескивали дамочки руками.

— И писатель, — вставляла Клара.

Пила она исключительно водку, Леша потребовал для себя портвейна, оказался в меню только португальский, ну хоть так.

Пару раз дама уходила «попудрить носик», и Шардаков ловил себя на тоскливой мысли: «Что я здесь делаю?» Можно было бы сделать ноги, не будь дама его соседкой. Хотя рассказывала она интересно. У нее словно глаза были на спине, и стоило появиться в зале какому-то новому лицу, она тут же, не дожидаясь вопроса своего кавалера, начинала остроумный и ядовитый рассказ о нем.

Нагрузилась она значительно. Они вышли вон, расплатившись, с небольшим пакетом, в котором была еще бутылка водки и какие-то пирожки. Такси как намагниченное притягивалось к ее указательному пальцу. Ехать всего ничего, можно было бы просто пройтись, но ей не желалось.

Она потребовала, чтобы Леша проводил ее до двери квартиры. Тут он впервые почувствовал неладное. К тому же этот пакет с бутылкой.

На прощание он подал ей руку, и это было его ошибкой. Она цепко сжала его грубую, тигроловскую ладонь и прошептала:

— Сволочи, никто не вспомнил.

— О чем ты?

— У меня сегодня день рождения, и ни одна собака не вспомнила.

«Так, значит, я подарок», — подумал Шардаков без восторга, но вместе с тем жалея именинницу.

* * *

Ее звали Ксения, но окликали все, даже некоторые преподаватели, Ксанка, на манер героини из «Неуловимых мстителей», был тогда очень популярный такой фильм. Она и внешне походила на киношную Ксанку: симпатичная, но немного как бы простоватая, не умеющая включить в действие все ей доставшиеся женские достоинства. Хотя всем было известно, что происходит она из чрезвычайно солидной семьи, настолько серьезной, что никто даже толком не мог сказать, чем именно занимается ее отец. Садофьев ее видел несколько раз на своем семинаре, хотя она писала прозу и числилась у Бакланова, а потом у Молоканова, пришедшего ему на смену. Посещение других семинаров в общем-то поощрялось руководством института, если не шло в ущерб работе в собственном семинаре. Студент должен был питаться из разных источников.

Сергей был убежден, что она приходила послушать Парщикова, который оканчивал пятый курс, вот-вот должен был блеснуть на защите диплома и распрощать свою ярчайшую личность с михайловским семинаром.

Но получилось иначе.

В перерыве между лекциями студенты разных курсов болтались в коридоре, покуривая, а то и отправляясь в «Лиру», чтобы пересидеть неинтересного спикера. «Лира» была на том самом месте, где впоследствии образовался первый в Москве Макдоналдс. Иногда шли в кафе-мороженое «Север», что располагалось чуть подальше, на улице Горького. Несчастные старосты бегали туда, когда кого-то из студентов требовал к себе кто-нибудь из начальства.

У Садофьева не всегда были деньги, чтобы присоединиться к такой компании сладкоежек. В тот конкретно день он стоял спиной к большому стенду с публикациями студентов и преподавателей института и смотрел в спину А.И. Герцену, смотревшему в свою очередь на Тверской бульвар.

— Привет, — услышал он.

— Привет.

Перед ним стояла Ксанка. Одета она всегда была в очень дорогое и модное, но без того последнего шика, что обнаруживает настоящую модницу. Она была на курс старше его, и поэтому в этом проявлении внезапного дружелюбия была некоторая странность. Конечно, все тут знали всех, но всё же...

Он ждал, что она скажет дальше.

— Неделя польского кино. У меня есть два билета.

В известном смысле Сергей оказался в том же положении, что и Леша, правда, не знал об этом.

— Ты меня приглашаешь?

— Я тебя приглашаю.

— Когда?

— Сегодня.

После лекций они отправились в кинотеатр «Москва», где посмотрели знаменитый польский фильм «Лекарство от любви». Возможно, Сергей перенес часть обаяния фильма на девушку, и она стала ему немного нравиться. В ней больше всего поражало отсутствие всякой игры, все было натурально, просто, честно.

— Я специально приходила на ваш семинар, чтобы тебя послушать, — сказала она после сеанса.

У Садофьева ком подкатил к горлу от неожиданности, он смутился, но пробормотал что-то вроде:

— Да уж...

— Ты проводишь меня домой, хотя бы в благодарность за кино?

Сергей задвигал руками, показывая возмущение: как ты могла подумать, что не провожу?

На следующий день она просто и естественно предложила ему:

— А поедем в выходные в Мелихово.

К своему стыду, Сергей не знал, что это имение Чехова, и хорошо, что не ляпнул ничего про Шолохова, а то обрушил бы весь свой авторитет.

Встретились в субботу на вокзале. Ксанка была в резиновых сапожках и с рюкзачком, Садофьев не располагал большим обувным парком и экипировался как обычно. Чувства неловкости, которое часто сопровождает такие ситуации поначалу, совсем не было. Ксанка взяла руководство в свои руки, у нее были выписаны все подходящие электрички, станция, до которой надо было добираться. Сергей с трудом настоял на том, чтобы он оплатил билеты. Сели, поехали. За окном была ранняя весна, уже в той стадии, когда земля освободилась от снега и явила миру всю неприглядную изнанку зимы. Мир был неуютен и нелицеприятен, солнце светило немного лихорадочно, но в обществе пока еще малознакомой девушки Садофьеву было почему-то просто и раскрепощенно.

Они поговорили о Чехове. Когда Сергей обнаружил, что она очень даже в курсе предмета и ничем ему ее не удивить, заговорили о рассказе вообще. Ксанка в институте числилась пишущей именно рассказы. Он осторожно и вежливо поинтересовался, каковы успехи. Она свернула разговор о себе, наверное из скромности, и перевела почему-то на Акутагаву. «А, она его сейчас, видимо, читает», — решил он. Хорошо, Акутагаву он тоже любил, особенно рассказ «В чаще». Она тоже любила именно этот рассказ.

Так и ехали по российской голой весне под беседу о былой Японии.

Прибыли на станцию.

До дома-музея Чехова ходил автобус, но до его отправления было примерно полчаса. Нашли скамейку неподалеку от станции.

— Давай перекусим.

Дома ей навертели роскошные бутерброды, не кокетливые типа канапе, а настоящие, по полбатона, с колбасой, котлетами, солеными огурчиками. Они действительно проголодались, если аж трещало за ушами. «Неплохо», — подумал Садофьев.

— Это кто? Наверно, мама, бутерброды?

— Нет, Кириллыч, — ответила невнимательно Ксанка, впиваясь в еду.

Тут Сергей немного смутился. Он знал одного Кириллыча, ответственного за лыжную базу, и ему показалось маловероятным, чтобы в обязанности этого старика входила еще и подготовка бутербродов для Ксанки. Но переспрашивать не стал.

Пришел автобус.

Поехали.

Вот оно, Мелихово.

Не надо забывать, на дворе 70-е годы, теперь-то там все заросло древесами, а тогда трепетало на легком ветерке собрание жалкой растительности. Отсвечивал прямоугольный пруд. Вот и дом, одноэтажный, с невысоким крыльцом, здание больнички, где доктор Чехов вывешивал флаг во время эпидемии — идите, мол, спасаться. Лечил холеру горячими соляными клизмами. А этот, с высоким крыльцом, домик специально воздвиг Шехтель для писательских занятий классика. Краем уха от проходящего экскурсовода они услышали, что имение было в 213 десятин и стоило 15 тысяч рублей. Много это или мало? Выгодной была покупка, или писатель проторговался?

Дальше все в обратном порядке.

Только расстались не на вокзале, проводил до дома.

— До завтра.

— Да, до завтра.

Не удержался, спросил:

— А кто это Кириллыч?

Она потупилась:

— Дворецкий.

Сережа и Ксения посетили еще несколько мероприятий в режиме сдержанной приязни. Причем каждый раз это были чрезвычайно популярные на Москве выставки и спектакли. Однокурсники Садофьева страшно гордились, если им удавалось попасть на них после нескольких часов в очереди, в Ксюшином исполнении это выглядело просто, почти небрежно и места оказывались не на студенческой галерке, а в самом натуральном партере.

После выставки «Москва — Париж» Садофьев решил, что пора ее поцеловать. Хотя бы в знак благодарности.

Кстати, жила Ксюша в доме напротив института — солидном цековском строении, где обитал, страшно сказать, сам Суслов. Сергей попал туда однажды в качестве агитатора по каким-то выборам в паре со Светкой Василенко, своей однокурсницей. Побыли они и в жилище самого Суслова и, надо сказать, были поражены спартанскими условиями, в которых обитал серый кардинал отечественной идеологии. Он сам вышел к явившимся агитаторам, с совершенно серьезным видом предъявил свои документы, дожидаясь, пока его найдут в списочной ведомости. Сухо, деловито попрощался. Сергею долго помнился вытертый коврик у них с Михаилом Андреевичем под ногами. На одно короткое мгновение они оказались на одной волне, и он потом часто приводил этот аргумент при возмущенных беседах своих товарищей о жутких привилегиях партийцев.

Они с Ксенией часто шли к ее дому окружным путем, как везут провинциальных лохов столичные таксисты, чтобы сорвать максимальную плату. Таким образом, получалось, что их роман, если это был роман, разворачивался на глазах всего института, вроде как под контролем общественности. Эти отношения молодого человека и симпатичной девушки были продуктом, имеющим некое государственное значение.

Итак, Садофьев решил: «Сегодня я ее поцелую, в конце Тверского бульвара. У памятника Тимирязеву». Тимирязев здесь был ни при чем, но все равно в известном смысле освящал новый этап в отношениях пары.

Они сели на скамейку.

Была поздняя весна второго курса.

Поговорили про экзамены. Почему-то Ксанку они довольно сильно волновали. Ей казалось, что будет неудобным, если она произведет не блестящее впечатление на экзаменаторов. Она и так уж была персональной стипендиаткой и собиралась ею оставаться. «Отнюдь не из материальных соображений», — естественно, подумал было Сергей. И ошибся. Ксюша гордилась, что у нее есть «свои» деньги.

— Неохота брать у дворецкого? — весело спросил Сергей и испугался, что вторгается на засекреченную территорию.

— Да, — серьезно ответила собеседница.

И в этот момент он почувствовал, что не только должен ее поцеловать, но и имеет некую санкцию с ее стороны.

Поскольку он уже давно примеривался и проигрывал этот эпизод в голове много раз, поцелуй получился не смазанным, а, наоборот, акцентированным. Долгим, сочным. Когда они отлипли друг от друга с сознанием выполненного долга, мимо как раз прошла дама с собачкой. Сергей был благодарен даме за то, что она предоставила ему тему для разговора.

— Тебе нравятся таксы?

— Да, они остроумные. — И она рассказала несколько историй из жизни своих такс, что проживали когда-то на даче.

— Совсем как у Чехова, — ввернул Сергей, намекая, что у их отношений с Ксанкой уже есть какая-то история.

— Пойдем попьем чаю, — вдруг предложила Ксанка.

— Да где тут на Тверском бульваре можно выпить чаю?

— У нас, — просто сказала она.

Ноги у Садофьева немного ослабли, он даже не отрефлексировал тот момент, что это предложение выглядело как плата за проделанную работу. Поцелуй был выполнен все же старательно и страстно.

Они поднялись по Большой Бронной. В окнах Лита уже зажглись кое-где огни, заметно вечерело. Охрана, насколько помнил Сергей, состояла из бдительных молодых людей, долго возившихся с его удостоверением личности агитатора. Ждал чего-то подобного и в этот раз, но в обществе Ксанки он, оказывается, пользовался неприкосновенностью.

Что он ожидал увидеть? Было два ориентира, первый задало посещение квартиры Суслова, второй — ассоциации на слово «дворецкий», то есть коврик и колоннада на входе. Оказалось, ничего особенного. Вытертого коврика не было, вместо него под ногами оказался коврик обыкновенный. На нем стоял невысокий мужчина средних лет, в пиджаке, с галстуком и с мягкой улыбкой на губах.

— Здравствуйте, Владимир Кириллович.

— Здравствуйте, Ксения Богдановна.

— Это мой друг Сергей.

— А по отчеству?

У Садофьева перехватило горло от неожиданности и смущения, он с трудом выдавил:

— Можно просто Сергей.

— Как вам будет угодно.

— Владимир Кириллович, я пригласила Сергея на чай.

— Одну минутку, Ксения Богдановна, и все будет готово.

— Спасибо. Я сама.

— Как вам будет угодно.

Прошли по мягко освещенному коридору, убранному светлыми деревянными панелями, мимо нескольких закрытых дверей. Поворот налево — а-а, кухня. Ну, кухня была, как и положено, громадная. Много разнообразной непонятной техники, но среди нее угадывались и привычные очертания предметов обихода — например, чайник.

— Руки можно помыть...

— Да, да, да.

Выключатель был расположен очень удобно, на уровне чуть выше локтя. Ванная комната производила впечатление, как внутренность космического корабля. Во-первых, сама ванна была не привычных очертаний, а что-то вроде капли, а дно ее оснащено было четырьмя сливными отверстиями. Во-вторых, три разных крана, да и воздвигнута она была на постаменте, к ней, к ванне, надо было подниматься по ступенькам.

Что же это получается, товарищи, главный ум партийной верхушки мается на негодном коврике, в то время как господа, занимающие положение уж по-всякому пониже его, строят себе в ванной комнате подобные постаменты!

Вернулся в кухню Садофьев потрясенный, но старался ничем не выдать своего душевного волнения.

— Ты после института, ты проголодался, — объявила ему Ксюша.

— Ну, в общем, да.

На огне уже шипела сковородка, так что все равно отступать было некуда.

Быстро и как-то очень умело Ксюша приготовила замечательную яичницу из двух яиц для себя и трех для Сергея, с луком, помидорами и беконом.

— Потрясно, — честно признался гость.

— Да, яичницу с беконом я готовлю хорошо. А еще я умею шарлотку, пудинг и рассольник, — перечислила молодая хозяйка и добавила, что собирается научиться у Владимира Кирилловича еще нескольким блюдам в ближайшее время.

— А где...

— Никого нет. Папа, как всегда, на космодроме, там у них что-то не летает, поэтому он неотрывно там. А мама на даче, медитирует.

— Что? — Тогда это слово еще не стало общеупотребимым.

— Йогой занимается.

— А...

— Женька за границей.

— Брат?

— Старшая сестра. Я по ней очень скучаю.

Съели яичницу, попили чая со странным, но очень приятным вкусом.

— Послушаем музыку?

— Ну-у, да-а, — неожиданно для себя растягивая слова, согласился Сергей.

Они прошли в святая святых, в комнату Ксюши. Здесь царил приятный глазу, одухотворяющий обстановку беспорядок. Очевидно, сюда не было входа Владимиру Кирилловичу. Здесь были в неединственном виде проигрыватели и магнитофоны, висели наушники, наплывом на кровати лежали пластинки. Сергей почувствовал себя почему-то увереннее. Наверное, от вида беспорядка.

— Ты какую музыку любишь?

Садофьев задержался с ответом. Сказать правду, что никакой музыки он особенно не любил и не знал, — стрёмно, в этой комнате явно царила меломания. Сказать, современную? Легко попасть впросак.

— Классическую.

— Да? — Ксения посмотрела на него с удивлением и уважением. Вообще-то молодежи следовало любить рок, и она его любила. Группу «Аквариум», Александра Градского. Она их и назвала.

— А, — пошутил Садофьев, — ты любишь всю ту музыку, которая на «А».

Шутка была так себе, но Ксюша весело рассмеялась.

— А я люблю Баха, Бетховена, Брамса — на «Б».

Он подошел к пластиночному развалу и поднял сдвоенный альбом, лежавший сверху.

— Высоцкий!

Ксюша не то чтобы смутилась, но потупилась.

— Это папа любит.

— С автографом? «Богдану Ильичу...»

— Владимир Семенович пел у них на космодроме.

Все время этого очень в общем содержательного, но не имеющего никакого отношения к теме диалога Садофьев думал, стоит ли ему переходить к решительным действиям. Дает ли поведение Ксюши ему санкцию на это? Ведь столько уже посмотрено постановок, и к тому же ему стала известна сокровенная тайна отца — Высоцкий. Не сочтет ли она его рохлей? Но, ринувшись в неподготовленную атаку, можно таких дров наломать... Да к тому же здесь этот, мажордом. Держиморд. Нет, проявим деликатность, даже стеснительность.

И он не решился.

Так разговорами о музыке все и закончилось.

Продолжилась эпоха гуляний. Причем Садофьев заметил, что с Ксанкой что-то происходит. Это было трудно определить словами. Скорее всего, у нее внутри шел какой-то напряженный диспут, хотя при этом расположение фигур на доске серьезно не менялось.

Были театры. В частности, знаменитый на Таганке. В связи с ним Леша сделал открытие, которому очень смеялся, но скрыл причину своего веселья от спутницы, как она ни настаивала. Его душил хохот, но он держался. Дело было в том, что наконец он понял, что слова знаменитой песни «Таганка, все ночи полные огня...» относятся не к театру, а к тюрьме. Хорош бы он был...

Они смотрели там «Принцессу Турандот», после чего Сергей захотел посмотреть и классическую постановку в театре Вахтангова. Лишне говорить, что это было организовано. По вечерам, а иногда и днем они наведывались в берлогу Ксюши на Большой Бронной, где его кормили исключительно произведениями Ксюшиного кулинарного искусства. Борщ, творожная запеканка, пельмени... У него оставалось устойчивое впечатление, что это какая-то демонстрация, самореклама, особенно потому, что на дальнем фоне все время маячила фигура Владимира Кирилловича.

И вот однажды...

Она ему сказала, причем полушепотом, который предполагал какую-то интимность, что сегодня вечером Владимира Кирилловича дома не будет — он выходной.

— Ладно, — сказал Сергей, — тогда до послезавтра.

Конечно, он понимал, что она говорит, но сделал вид, что не все понимает. Глянув на внезапно подурневшее личико Ксюши, он пожалел о сделанном.

— Не-ет, ты не понял, — сказала она. — Его совсем не будет.

— Ах, совсем...

Забыл сказать, что всю пору ухаживания гаденыш Садофьев крутил беззаботный, как ему казалось, роман с одной третьекурсницей, Иркой Ширковой. Там все было обставлено скромно, как в спектакле Любимова, но отношеньица кое-какие складывались. Сергей приезжал в общагу поздно, третий троллейбус очень не спешил его доставить на место проживания, тормозил у каждого столба. Ирка была независимой, неглупой девчонкой, которая не спешила вешаться на шею красавчику Садофьеву, хотя пару раз и залетала к нему в койку, после совместных отмечаний чего-то там такого. Обычная общажная история, но тут вступил в действие один из самых главных законов общаги: два раза переспал — любовник! Не то чтобы Ирка сильно настаивала на своих призрачных правах, но вместе с тем нельзя было отрицать, что нечто вроде таких прав у нее появилось.

Она однажды у него даже спросила:

— А где это ты шляешься вечерами? Только поспать и приходишь.

Потом она перестала интересоваться этим вопросом. Узнала. Как, впрочем, и весь институт. Насупилась. Садофьев почувствовал угрозу с ее стороны. И главное — в адрес Ксанки. Это был первый момент, когда он почувствовал какую-то ответственность за девушку из квартиры с дворецким.

А тут еще выяснилось, что дворецкого не будет.

Принял душ, переоделся в чистое, поехал.

Против обыкновения, Ксюшка приготовила сразу несколько блюд и достала бутылку вина из огромного шкафа в углу кухни: «Это винотека». «Эх, сюда бы меня с парнями на пару часов — конец бы пришел винотеке», — подумал Садофьев. И тут же ему стало ясно, что винотека эта может со временем стать его собственностью. Такая отчетливая мысль мелькнула и исчезла. Вино оказалось дорогой дрянью, хотя пилось из невероятных фужеров. Сергей все время думал, как бы его не разбить, и все-таки сдвинул локтем и едва поймал.

Ксанка исчезла из кухни. Не было ее довольно долго, Садофьев напрасно прислушивался к звукам квартиры: определить, где она находится в настоящий момент, было невозможно.

Он налил себе кислятины, и в этот момент она появилась — в пеньюаре, с распущенными волосами. Да, совсем упустил главное — волосы у нее были роскошные, вечно заключенные в небольшую башенку на голове.

В глазах у нее стояли слезы.

— Ты сейчас уйдешь, — сказала она, и он почувствовал, что действительно уйти надо. Очень сложен механизм женского устройства, на ходу его не починить.

Он встал и молча отправился в прихожую. Молча надел туфли.

— Извини, — сказала она, открыв дверь.

— Да ничего, — буркнул он.

Дома, то есть в общаге, ждала Ирка. Случайно встретилась в коридоре. Как же, поверил...

Зашла вслед за ним в комнату:

— Скажи, а почему ты там на ночь не остаешься?

Садофьев взял ее за шиворот и прижал голову к груди. Ну что ж, любовница так любовница.

* * *

Машкалова забеременела. Вартанов ходил счастливый весь четвертый курс. По правде сказать, он сомневался, где там у нее найдется место для устройства ребеночка, такая она была субтильненькая на вид. Оказалось, только на вид. До этого важнейшего события немолодые уже молодые съездили на родину супруги. Провели там две очаровательные недели. На плантации тестя под Пловдивом. Вартанов с удовольствием работал на винограднике, он быстро обучался и принес немалую пользу хозяйству ближайшего родственника.

Мать Алки поразила Мишу своим внешним видом, дочь была в нее, в Цветану, а Цветана была в бабушку Стефу. Все три женщины удивительно походили друг на друга и любили повспоминать про прабабушку Алки, недавно ушедшую из жизни, судя по всему, по какому-то недоразумению, а не в силу возраста. Все три были сухонькие, подтянутые, работящие, улыбчивые, ну какие там еще есть женские достоинства? Про остальных родственников не буду, все равно не запомнить. Ночью Вартанов лежал и смеялся от счастья. Это значит, что и через двадцать пять лет у него будет такая же красавица жена, как Цветана, самому бы не заплыть жиром, не состариться. А риск был. Готовили болгарские женщины так, что Миша стал заметненько раздаваться в бедрах, несмотря на работу на винограднике.

Вартанов на манер Челентано участвовал в топтании винограда, перед этой процедурой жена омывала ему ноги и вытирала белым полотенцем. Молодого вина было сколько угодно, но всякий болгарин считал своей визитной карточкой ракию. И угощал только ею. И вот в конце этого гостевания, смешанного с работой для души, Алка и сообщила ему духоподъемную новость.

Почему так радовался?

Дело было, конечно, не в мифическом отцовском автомобиле, обещанном на свадьбе. Тут был более тонкий момент. Вартанов все время сомневался в жене. Да, было в этом браке что-то не совсем устойчивое. Начиная с того, как он начался, ведь, говоря откровенно, он вытащил будущую супругу из постели другого мужчины, и все время вился за ней хвост разнообразных, а вернее, однообразных слухов. Одним словом, Вартанов не доверял жене. Очень любил и очень ревновал.

Давала Алка повод для них? Откровенно говоря, да.

Изменяла Вартанову? Да вроде нет, но все время оказывалась в положении, которое могло быть истолковано как сомнительное. То поднимется в гостиничный номер к знакомому за книгой. Ну на кой черт ей эта книга? А Миша в нервы. То слишком явно любезничает с каким-нибудь хлыщом в баре, так что начинает казаться, что они давным-давно знакомы, хотя она говорила — познакомились только что.

Разница культур.

— Мы европейцы, а вы азиаты, — мягко улыбаясь, говорила она. — Улыбаться и вежливо отвечать для нас естественно. Ты ревнуешь меня к моему воспитанию.

Тоже мне заграница, бушевал внутренне Миша, но вслух, конечно, не высказывал.

Но что характерно — ни одного момента, который можно было истолковать однозначно, он так и не застал. Это и радовало, и мучило.

— Что это за воспитание такое, что помешает тебе в знак хорошего расположения сделать минет какому-нибудь обаятельному мерзавцу? Иностранному конечно же.

И вот тут беременность. Ну, теперь она остепенится. Вартанов радовался, как будто получил на Алку дополнительные права, надел на нее пояс верности.

Затарившись ракией до подбородка, Миша выехал с женой в Москву.

Михаил Михайлович Ростовский, узнав, что вскорости станет дедом, так расчувствовался, что решил свое свадебное обещание выполнить немедленно, даже не выясняя, кого именно ждет Алка, мальчика или девочку. Уже через две недели красная шестерка стояла у подъезда дома, в котором молодые родители снимали квартиру.

Машина появилась очень вовремя, прежняя золотая жила истончилась, мало кто теперь хотел получить ксерокс запрещенного произведения — слишком много стало настоящих книг в обороте. Надо было искать новые пути для обеспечения семьи.

Вартанов нашел. Помог ему все тот же его приятель Гоша, что заведовал копированием на своей прежней работе.

«Как быть? Как снискать хлеб насущный?» — обращался к нему Миша с вопросом.

Гоша отвечал известной фразой: «Надо мыслить».

Надо сказать, что последним событием на ниве распространения запрещенки явилось событие казусное. В руки Вартанову попало странное, кажется Северо-Кавказского издательства, издание «Идиота». Оно так походило на продукцию, которой снабжал своих однокашников Миша, что он невольно увлекся чтением, подгоняя себя подсознательным ощущением, что эта книга получена им всего лишь на ночь, как чаще всего бывало с литературой известного рода. Он и одолел «Идиота» за ночь, не сомкнув глаз и пребывая в странном, просветляющем возбуждении.

Это был момент истины.

«Не заняться ли литературой? — спросил себя Вартанов. — Какая же это мощная вещь! Какие ослепительные пути открываются на этой дорожке!» Но долго он не продержался на этой мысли. Насущные заботы дня пришли на смену юношеским грезам.

Вартанов решил заняться иконами.

Друг Гоша был родом из Калининской губернии, там до сих пор проживала его родная бабушка, и он утверждал, что все хаты там забиты старинными и даже очень старинными иконами.

— Берем двадцать палок сухой колбасы — и на деревню к бабушке.

— А где мы будем их сбывать, кому? — усомнился Миша.

О моральной стороне такой экспедиции вопрос не стоял. Вкусовые пристрастия верующих бабулек только и брались в расчет. Положит она на язык ломтик такой колбаски, и мир осветится для нее новым знанием.

Чтобы провести разведку на местности, решили выбрать родную деревеньку Гоши. По правде надо сказать, что Вартанов в основном обеспечивал автотранспорт и услуги грузчика, основную подрывную работу вел Гоша.

Бабка Серафима, которую бойко начал окучивать внучок, на уговоры его не поддалась и даже назвала нехристем. И сказала, чтобы назавтра его с приятелем не было у нее в хате с их погаными подходцами.

Но слушок пошел по деревне.

И на рассвете второго дня нарисовалась в воротах бабкиного дома соседка Маланья. За две палки сухой колбасы она притащила две пыльные деревянные доски с загадочной мазней, вынутые с чердака.

Гоша с Мишей были искусствоведы еще те. Больше всего им понравился серебряный вроде оклад на одной из икон. Решили не кочевряжиться. Взяли рухлядь. Явилась и еще пара бабулек, тоже с хламом. Гоша пошел по деревне сам с рюкзаком сухой колбасы. Результат был не больно-то вдохновляющий, но кое-что в колбасные сети попало.

Бабка Серафима на самом деле выгнала ближе к обеду, правда обедом накормив.

Конечный, первый блин получился скорее комом, но, сказать по правде, они свою колбаску полностью отбили.

— Да, — прокомментировал Вартанов, — как государство богатеет и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет.

— Что-что?

— Ты оказался прав, деньги особенно никто ведь не брал. Бартер нас выручил.

Машкалова, несмотря на свои невыдающиеся стати, переносила беременность очень хорошо. Довольно долго скрывали от Михал Михалыча, что будет девчонка, не хотели расстраивать. Разрешилась Машкалова легко, без всяких там кесаревых сечений. Счастливый дед в качестве сатисфакции потребовал, чтобы ему доверили выбор имени. Он выбрал — Арина. Странная, но отцовская воля.

Машкалова хихикала: «Это в честь няни Пушкина?»

Была, оказывается, в роду Вартановых семейночтимая святая лет сто назад. Михал Михалыч выразил надежду, что новая носительница этого славного имени превзойдет ее достоинствами.

Прикрепилось уменьшительное Ариша.

* * *

Жизнь Садофьева наладилась. В том смысле, что Ксанка решилась переступить заветную черту: Кириллыч был отправлен в отпуск, и на ложе, освобожденном от пластинок, состоялось известное действо.

Ирка Ширкова была с тихим скандалом отставлена.

Примерно через неделю тесных отношений, которые, правда, немного смущали Сергея своей церемонностью и однообразием, было объявлено, что они едут знакомиться с родителями.

Садофьев опять испытал чувство, похожее на смущение. Решение было доведено до него в мягкой, но довольно ультимативной форме. Вопрос о том, хочет ли он знакомиться, вообще не стоял. Ловя на себе, как ему казалось, насмешливые взгляды Владимира Кирилловича, Садофьев пытался через ироническую щель выскользнуть из ситуации.

— Мы что, на космодром поедем?

— Нет, почему? На дачу. Папе неудобно приезжать сюда.

Сергей замахал руками, он ни в малейшей степени не собирался нарушать рабочий график государственного человека.

Но до знакомства с великим конструктором ему предстояло пройти через еще одно знакомство. Началось все с того, что Кочережкина вызвала его к себе в кабинет. В кабинете никого, кроме нее, не было, хотя в учебной части все время кто-то крутился в обычное время. Вызвала и с некоторым удивлением, как показалось Садофьеву, вручила ему некий телефон.

— Что это?

— Позвони. И не откладывай.

На том конце провода Сергея ждал довольно неприятный, хотя и корректный голос. Он попросил его явиться к гостинице «Москва» в таком-то часу.

Сказать, что Садофьев взволновался, значит, сказать недостаточно. Тогдашний Лит просто стоял на разговорах о КГБ, все вычисляли стукачей, подозрение по очереди падало буквально на каждого, каждый хоть на секунду становился сомнителен в волнах общественного мнения. Этот слишком народен и прямолинеен, тот, наоборот, кажется тонким и интеллигентным, этот парень — душа нараспашку, а вон тот скрытен как-то совсем нехорошо. Кто-то сорит деньгами, другой скуп, как рыцарь.

И наконец, главное определение: еврей — не еврей. Причем если еврей — это одновременно было и подозрение, и отмазка. Причем был один неприятный и ничтожный одновременно типчик, который сам утверждал, что он состоит на службе в органах. Некто Черпаков. Почему-то ему никто не верил. Считали, что тянет одеяло на себя, чтобы придать себе значительности.

Садофьев проходил по нескольким пунктам в подозреваемые, но никогда не попадал в эпицентр всеобщих подозрений. Так, между прочим, иногда. Было понятно, в связи с чем.

Ну конечно, не в связи с его литературной деятельностью, которая, кстати, почти совершенно замерла.

Возможно, его участие в культуртрегерской работе Вартанова. Но работа эта перестала быть актуальной уже год как.

Конечно — Ксанка!

Будут отговаривать, предупреждать, настраивать соответствующим образом.

Одно для себя решил прочно: «Стукачом не буду! Ни за что!»

Кому можно рассказать об этом событии? Настоящий друг — это такой друг, с которым можно поделиться всем, даже вызовом в КГБ.

Прыснул от неожиданности, хотя в общем-то ему было не до смеха.

Решил, что, если станут угрожать, мол, откажись от Ксанки, отступись, он после долгих колебаний, соответствующим образом обставленных, все-таки подчинится. «Прости, Ксюша, но дело зашло слишком далеко».

И вот он стоит посреди холла гостиницы «Москва», высматривая среди снующих туда-сюда гостей агента. Как всегда, тот подходит незаметно, сзади.

— Вы Садофьев?

Сергей мычит что-то, в общем, подтверждая личность.

— Пойдемте.

Они ныряют в коридор, до того Садофьевым не замеченный, и заходят в обыкновенный гостиничный номер.

— Садись.

«Это хорошо, что на “ты”», — думает Садофьев почему-то.

Агент указывает на стул, стоящий посреди комнаты, сам устраивается за обшарпанным советским столом. Вид у него, как и пишут в шпионских книгах, незапоминающийся: мятый костюм, набрякшие веки — видно, много работы. Неужели все женятся на дочерях государственных конструкторов?

— Понимаешь, зачем я тебя вызвал?

— Нет.

— Не ври. Ты соблазнил дочь Богдана Ильича?

Садофьев опускает голову.

— Ну ладно, сделанного не вернешь, только теперь я жду от тебя государственного отношения.

Садофьев посмотрел на него с любопытством. Спина и ладони вспотели, хотя сильного волнения он не чувствовал.

Агент порылся в бумажках на столе:

— Литературный институт?

— Да, — пискнул Сергей.

И дальше последовала короткая, но внушительная лекция про военную угрозу Запада, про то, какое большое дело делает Богдан Ильич, работая над своим истребителем. Особенно после того, как этот скот Беленко угнал Миг-25 в Японию.

— Понял?

— Да.

Им действительно, когда он еще служил, доводили об этом прискорбном инциденте, и факт предательства он, безусловно, осуждал.

— Я не знаю, как они будут действовать, могут подъехать на кривой козе, позвать в сомнительную компанию с иностранцами, а может, даже и без иностранцев и там уж... Может твой приятель обычный завести речь о Богдане Ильиче, так ты что?

— Что?

— Дай нам знать.

Садофьев бурно и жарко вспотел. Вот оно — вербовка!

— Что ты молчишь?

— Я сексотом не буду.

— Да кто тебя возьмет! Но свой долг ты выполнить обязан!

— Долг да, но...

— Вот и всё.

В следующие несколько дней Сергея мучил вопрос: так он стукач или нет? Доходило до того, что ему трудно было смотреть в глаза товарищам по учебе. Как лихо, профессионально его развел этот комитетчик с лицом непроспавшегося алкаша! Когда Ксанка сообщила ему, что в субботу они едут на Пахру — именно там была дача родителей, — на лице его выразилось страдание. Ему казалось, что до того момента, когда он лично узнает Богдана Ильича, вес его прегрешения как бы условен.

— Что с тобой, Сережа?

— Нет, ничего.

— Ты не хочешь ехать?

— Нет, нет, хочу.

На самом деле он собирался поговорить с Ксанкой, но осторожненько о том, чтобы как бы отложить событие, немножко снизить темп продвижения к ЗАГСу, но своим вопросом она застала его врасплох, и он вчистую проиграл партию, которая и объявлена-то не была. Он побледнел.

— Да нет, тебе совсем плохо, я позвоню маме.

«Да, да, да, позвони, отложи», — хотелось ему кричать, но он, проявляя нечеловеческую силу, продолжал убеждать Ксению:

— Нет, ни в коем случае. Завтра мы едем!

«Зачем я это говорю?»

— Зачем ты себя мучаешь?

— Я себя не мучаю, мне хорошо.

В знак высочайшего расположения Сергей был в этот вечер оставлен ночевать на Большой Бронной. Утром Владимир Кириллович кивнул ему, как родному. А ведь это он, сука, доложил куда следует о том, что белокурый юноша охотится за дочерью авиаконструктора. Не сама же Ксюшка донесла. Хотя кто их знает, нравы в их авиаконструкторском сообществе.Государственная тайна хранится за таким высоким забором... Он решил не продолжать эту мысль.

Подали машину. Сергей и Ксюша сели на заднем сиденье и взялись за руки.

Хотя, если разобраться, это ведь удобно, даже такси не надо ловить.

Всю дорогу до места Ксюша рассказывала жениху («Теперь уже жениху», — обреченно думал Садофьев) содержание «Волшебной горы». Особенно ей нравился один момент в книге. В зале для приема пищи Ганс Касторп сидел спиной к входной двери, а все время кто-то, входя, раздражающе хлопал ею. Будучи воспитанным человеком, Ганс не успевал обернуться и посмотреть, кто это. И вот его роман с Клавдией Шоша распустился пышным цветом, одновременно Ганса пересадили так, что он лицом сидел к двери. Он следит влюбленным взором за тем, как по галерее, опоясывающей зал, она идет ко входу. И когда его влюбленный трепет достигает предела, она входит в обеденный зал и... оглушительно хлопает злосчастной дверью...

Приехали!

Сергей даже немного удивился, что никто не открывает перед ним дверь, как перед августейшей особой. Пришлось выбираться самому.

Дача не потрясала воображение. Двухэтажная всего лишь. Зато, конечно, растительность породистая: ели высоченные, пихты, никаких следов огородничества. Втайне Садофьев боялся, что его заставят горбатиться на участке, как Вартанова в Болгарии.

Ангелина Ивановна встретила их на крылечке и сразу стала ясна как день. В окружении своих собачек. Их было штук пять или восемь, две на руках, остальные радостно вились вокруг. Странные, коротколапые, в густой рыжей шерсти. «Корги — так называется эта порода, — объяснила ему позднее Ксанка. — Любимая порода английской королевы». — «Ничего себе». — «На самом деле они пастушеские. Чтобы коровы, лягаясь, не задевали их, они такие коротколапые».

— Здравствуйте, дорогие, здравствуйте! — Улыбка у Ангелины Ивановны была чудесная, и вообще она производила впечатление доброй старушки, если так можно сказать. — Богдан Ильич наверху, работает. Он всегда работает, сейчас спустится.

Прошли внутрь. Там сразу же бросались в глаза кабанья голова и оленьи рога — охотничьи трофеи.

— Это Богдан Ильич добыл вместе с Егором Кузьмичом, — пояснила Ангелина Ивановна, выпуская любимую собачку на паркет.

Захрустели ступеньки — спускался и сам хозяин дачи. Садофьеву понравилось, что он был без чинов, в простом адидасовском костюме, маленький и пузатый, с большим складом металла во рту. Потом-то выяснилось, что зубы потерял на северах в лихие годы, но формулировка никогда не расшифровывалась.

Садофьев был роста небольшого, но тут почувствовал себя на высоте. Богдан Ильич подошел к нему с доброй усмешкой и чуть наклоненной головой:

— Ну, здравствуй.

— Здравствуйте.

Ксанка прижалась к плечу избранника.

— Значит, ты!

Садофьев решил промолчать.

— Видел, какой я стрелок? — спросил Богдан Ильич и махнул рукой в сторону кабана с оленем, причем с таким видом, что молодой гость должен был понять, что если не оправдает ожиданий, то займет место в этом ряду.

— Говорит само за себя.

— То-то.

Богдан Ильич подвел Сергея к столику, стоявшему несколько отдельно от большого, уже вовсю накрытого стола, и наполнил по рюмке.

— Водку пьешь?

— Анисовую, — ответил Сергей голосом Яковлева из комедии «Иван Васильевич меняет профессию», бывшую очень в моде в то время.

— А зубровку? — беззащитно обиделся Богдан Ильич.

— Тоже.

— Богдаша, — укоризненно протянула Ангелина Ивановна, — за стол ведь садимся.

— Премедикация, — назидательно сказал хозяин дома.

Садофьев не понял, но запомнил.

За столом под грузди в сметане и соленые огурчики опять выпили, теперь, как выразился Богдан Ильич, кориандровой. Горло обожгло, но Сергей старался держаться. С него спросили биографию.

— Родился в Мурманске, мать умерла родами. Отец военный, в запасе. Живет в Бологом.

— А почему в таком странном месте?

— Почему странном?

— Богдаш!

— У меня такое впечатление, что там одни проститутки живут.

Садофьев с усилием прожевал кус груздя.

— Богдаш!

— Да ты не обижайся. Ты лучше скажи, чего ты в такой вуз интересный подался?

Садофьев почувствовал, что все идет по наезженной колее, он ожидал этого вопроса.

— Почувствовал предназначение.

— Вот и наша Ксанка почувствовала. Я ей — иди во врачи, будет кому на старости лет присмотреть за стариками.

— А Женьке можно?

— Тихо, цыц!

Налили еще по одной.

— Богдаш!

— Я не неволю. Молодой человек всегда может отказаться. У нас как было в деревне? Работника нанимали. Если хорошо пьет в первый день, то и бьет молотком хорошо потом.

Садофьев показал, что готов работать в любом качестве.

— Молодец. Вот, а на первое у меня перво-наперво — борщ.

Здесь роль Владимира Кирилловича играла почтенная женщина. Она налила сначала хозяину, потом хозяйке, потом гостю, в конце Ксанке.

— После этого мы водку отставляем и начинаем питаться.

На середине порции Богдан Ильич вытер губы специальным полотенцем и поинтересовался:

— Так что, значит, это ты девку-то спортил?

— Богдаш!

— Папа!

— Ладно, женись, женись.

Садофьев обреченно кивнул.

То, что Богдан Ильич может быть не таким ласковым, как во время обеда, Сергей понял уже полчаса спустя, когда высокопоставленный тесть поднялся к себе в кабинет. Кто-то там затормозил с выполнением какого-то распоряжения, и будущий тесть на повышенных тонах объяснил ему, что с ним будет сделано, если тот пропустит еще один срок. Сергей очень удивился, что такой небольшой и славный человечек, каким явился Богдан Ильич за обедом, может издавать такие чудовищные звуки.

— Пойдем погуляем! — сказала Ксанка.

И они затерялись в лесу, что рос на участке. Пара славных собачек присоединилась к их прогулке.

В голове у Садофьева билась только одна мысль: «Надо сказать сейчас, надо сказать, что я не хочу, отложим, Ксюша, отложим!»

— Знаешь, я решила, откладывать ничего не нужно. Если ты, конечно, не против.

— Что откладывать? — искренне не понял Садофьев.

— Свадьбу. Устроим здесь через неделю.

— Как через неделю?! — Он-то считал, что минимум неделя уйдет на подачу заявления, а потом еще месяц на размышление. А тут... У них свои возможности.

— Ты захочешь, наверно, своего папу позвать.

— Он в Бологом.

— Ну, не дальний свет.

— Может билетов не быть, — привел Садофьев жалчайший аргумент. Какие билеты! Если надо, пошлют специальный вертолет.

Он вздохнул несколько раз, взял ближайшую ель за лапу, ища поддержки. Сейчас или никогда!

— Я позову в свидетельницы Ленку Славороссову, а ты, наверно, кого-то из своих ребят.

— Они не разговаривают друг с другом.

— Так пусть и не разговаривают, рассадим их подальше. Впрочем, тебе виднее. Миша, вероятно, захочет прийти с Машкаловой, может быть скандал.

— Я не хочу.

— Чего ты не хочешь?

Он отпустил ветку ели:

— Чтобы был скандал.

— Правильно, — сказала Ксанка со значением, — скандала не надо.

Одним словом, Садофьев решился бежать. Да, обрывая все путы, закрывая себе все пути. Может быть, даже придется бросить Лит.

Промучился дня три-четыре, неотвратимое событие приближалось. Шел радостный обзвон гостей, сыпались поздравления. Наверно, если бы Ксанка не была в таком радостном возбуждении, она бы заметила, в каком Сергей находится ступоре. Не могла представить себе, что ее возлюбленный совсем не рад предстоящему счастью. Даже тот факт, что они совершенно перестали заниматься любовью в эти дни, не навел ее ни на какую мысль. Ей было не до постели. Она умчалась на Пахру, непонятно, собственно, даже зачем, все шло там своим неотвратимым ходом.

Садофьев остался дома, сказал, что поработает над статьей. Ксанка расцеловала его, она была в восторге от его замысла и считала, что он всех поразит. Статья называлась действительно интригующе: «Юмор Льва Толстого». Садофьев возился с этим замыслом уже полгода и начал еще до романа с Ксюшей, это было интеллектуальное приданое. Последние недели он не занимался этим вообще, был не в силах видеть какой-либо печатный текст. Смысл статьи был вот в чем. Хотя нет, изложение займет слишком много места, нас сейчас волнует другое.

И вот он остался один.

Ужин остался нетронутым, Садофьев не мог есть уже несколько дней. Он пошел в ванную и уставился в зеркало, ища следы безумия в своем облике. Как она не видит, что он подыхает, просто подыхает!

Переоделся. Сложил в портфель документы и стопку с листами записей к статье. Это говорит о том, что не окончательно все же рехнулся к этому моменту.

Присел на дорожку в прихожей. Проверил, с собой ли деньги.

С Ленинградского вокзала поезда уходят каждые полчаса. Уже к раннему утру он будет дома. Отцу он сумеет объяснить, что произошло.

Или не сумеет?

В Бологом должны найтись нужные слова.

Да и отец увидит, в каком он состоянии.

Свадьба назначена на послезавтра, и его не успеют найти. В любом случае скандал произойдет и свадьба расстроится. Когда он представил, какие придется применять усилия, чтобы дать отбой всем приглашенным, у него заболела, физически заболела голова, как при менингите.

Товарищ генерал армии, и ты, неведомый сотрудник Комитета, идите вы к черту, да я подъезды буду мыть в Бологом, грузчиком пойду, но свобода дороже. Ну что ж, прощай, Большая Бронная, меняем тебя на Малую Магистральную.

* * *

Разумеется, Леша Шардаков не один раз спрашивал себя: «Зачем я живу с этой старой дурой?» Особенно остро этот вопрос вставал перед ним после очередного краткого, поначалу такого многообещающего романа, что случались с ним пару раз в год и неизбежно его разочаровывали, заставляя вернуться в Кларину коммуналку, уютную комнату в трехкомнатной квартире, которую она делила с семьей работника типографии.

Что в ней такого особенного? И действительно, ничего.

Глупа? Решительно и бесповоротно.

До сих пор считает, что их отношения с Лешей напоминают те, что связывали Есенина и Дункан. Хотя где имение, где вода. Леша давно уж не писал стихов, она в жизни не выходила на сцену в балетной пачке. Скорее уж Маяковский и Лиля Брик, но об этом невозможно было и заикаться. Лилю Клара ненавидела сильнейшей, утробной ненавистью, основным содержанием которой был личный, когда-то в прошлой жизни заработанный антисемитизм. Все театры, где подвизалась Клара, руководимы были режиссерами-евреями, и они никогда ее не привлекали ни к одной серьезной постановке.

Представить, что причиной была ее сугубая бездарность, Клара не могла.

Леша мог, но молчал.

Не помогала и «диванная политика», режиссеры охотно пользовались услугами Клары на диване, но это никак не отражалось на их отношении к ее «таланту».

— Ну не гады ли?

— Гады, — скупо кивал он, когда Клара в сотый раз заводила речь об этом.

Надо сказать, Шардаков держал нос по ветру. Ему нравилось, что его нынешний руководитель Молоканов, если судить по отдельным очень аккуратным замечаниям, тоже придерживается той же линии. Афишировать ее, линию, время еще не пришло, в стране засилье определенного типа граждан, и большинство из них засело как раз в среднем звене в печати, театре и издательствах. Да, на руководящих должностях вроде бы расположились представители титульной нации, но что они могут, когда все рычаги кривы.

Но вот у некоторых же все получается как надо. Взять того же Молоканова. Издавался он здорово. Начинал как певец сельских пейзажей и печеной картошки, а вырос в полноценного, даже где-то эстетствующего горожанина. Литературная пресса ставила его во главу «московской школы», причем это был особенный извод оной, совсем без мистической примеси, как у Владимира Орлова. «Москва 70-х» Молоканова славилась подробным реализмом трезвого розлива, тонкостью описаний человеческих отношений. «Соленый арбуз» Орлова купался в волнах читательского внимания, герой Молоканова корпел над статьей Леонтьева в Ленинке, вычисляя «стратегии сакрального смысла».

Из разговоров разномастной публики, что посещала с бутылками «салон» Клары, постепенно вырисовывалась топография Третьего Рима, и Шардакову начинало казаться, что он не просто так проживает свою жизнь, а примыкает к строителям незримого собора.

Почти каждый раз такие сборища заканчивались распеванием старых советских, ни в коем случае не пугачевских песен — это глубоко презиралось. «Когда весна придет, не знаю...», «На границе тучи ходят хмуро...», «Лейся, песня, на просторе...». Клара, кстати, очень неплохо пела и умела втянуть в совместное исполнение всех, кто находился за столом.

Однажды Шардаков осмелел и посмел сунуться со своим рассказом из итурупской жизни в редакцию прозы «Нашего современника». Там он встретил молодого, носатого, худого критика, который накануне весьма зажигал на квартире у Клары. Критик этот не оставил камня на камне от рассказа Шардакова, причем так, что Леша остался с ним согласен. Оказывается, для того, чтобы войти в литературу, «мало буквалистски отражать деревенскую жизнь, надо создавать живой образ, воздействующий на сознание читателя». Леша чувствовал, что парень, конечно, прав, где-то он не дотянул, но уж больно хотелось напечататься. Тем более что сотоварищи по семинару, особенно Светка Василенко, печатались нарасхват и считались восходящими звездами. Но выяснилось, что совместного исполнения песни «Артиллеристы, Сталин дал приказ» с работником журнала недостаточно для того, чтобы пробраться на страницы этого журнала.

Молоканов выразился короче молодого критика:

— Чернуха, Леша, чернуха!

— Но я же все это видел собственными глазами.

— Не типично. Подумай, если бы то, что ты развозишь на двадцати страницах, было типично, как бы мы выиграли войну?

Шардаков не знал, как именно была выиграна война, но к факту победы относился с большим уважением, и ему было немного неудобно за то, что он, кажется, льет воду на мельницу критиков этой победы.

Тогда Леша, набравшись смелости и даже наглости, стараясь, чтобы его никто случайно не увидел, отправился в «Юность», и там его в виде исключения прочитал сам Натан Злотников. Шардаков без трепета ждал окончания чтения. Он все взвешивал внутри себя: является ли предательством русской идеи то, что совершает он в данный момент? не вырвать ли прямо сейчас из тонких пальцев завотделом свои «Медвежьи реки» и вернуться скоренько в лоно?

Злотников выразился не вполне внятно, сказал, что необходим некий «паровозик», а лучше парочка, и только тогда, и только после серьезной редактуры... «У вас назойливые инверсии, молодой человек...» — в общем, не пойдет.

Пока Леша шел к метро, ему стало ясно, что в обоих журналах его текст отвергли по сходному поводу. У него появилось довольно стойкое ощущение, что эти идеологические раскраски всего лишь отмазки, не берут его по какой-то другой причине. Засевшие там наверху, как пассажиры переполненного трамвая, отпихивают всякого, кто хочет забраться на подножку. «Жаль, что я не корги, — мог бы он подумать, если бы знал о существовании такой породы, — мне все время достается каблуком по морде».

Пришло время преддипломной практики. Было такое заведено в Лите — когда работник на несколько месяцев вливался в какой-нибудь трудовой литературный коллектив, где готовился к своей будущей карьере на выбранном поприще. Клара устроила Шардакова в литчасть театра на Малой Бронной, была там у нее когда-то связь, и она теперь сработала. Шардаков, конечно, не знал всей правды, но догадывался — тут что-то не так, и все же от использования в этом деле связей Клары не отказался.

«Ну не подлец ли человек?» — задавал он себе риторический вопрос, входя в здание театра.

Да, прикрепили его именно в литчасть, там для него нашлась должность пятого заместителя какого-то не основного работника. Пришел и пришел, значит, кто-то попросил, в литчасти на Шардакова махнули рукой. К тому же он по совету Клары не проявлял никакой сообразительности, поэтому все быстро смекнули, что проще сделать самому, чем поручать что-то этому Тигролову — легенда за ним так и тянулась.

Хорош он был только в одном: умело и скрытно бегал в магазин. На эту ниву его и отрядили.

— Сколько брать? — спрашивал, получая деньги.

— На все, — отвечали ему, если денег было маловато. — Возьми достаточно, — когда вручалась большая банкнота.

Насколько он понял, от литчасти в театре советском ничто не зависело ни в малейшей степени, поэтому и ответственности не чувствовалось никакой. Репертуар был делом режиссеров и дирекции, там вся кашка и варилась, а Шардаков, хлебнув дармовой водочки, шел на очередной просмотр бессмертной комедии Гоголя «Женитьба». Он смотрел ее раз двенадцать или семнадцать, и все она ему не надоедала, особенно Дуров в роли Балтазара Балтазаровича Жевакина.

Да, от литчасти репертуарная политика не зависела, но народа на небольшой площади там вертелось немало. Самого различного народа.

Уже на третий день Шардаков спросил у Клары, как это ей удалось завести столь прочные связи в столь антисоветском заведении.

— А что так?

Не в анекдотах дело, антисоветские анекдоты рассказывали все и везде, и ни в одном заведении культуры вы бы не встретили ни единого человека, который был бы за советскую власть.

— А в чем тогда дело?

Помаявшись умственно, Леша так и не сумел сформулировать. Да, он тоже передразнивал Брежнева, и даже смешнее, чем некоторые артисты с Малой Бронной, но все же это было не совсем то. Даже совсем не то.

— Я как-то рассказываю так, что как бы с любовью, а они как бы без любви.

— К кому?

— Ладно, замнем для ясности.

* * *

Вартанов оказался на практике в журнале «Октябрь». Поговорил одну минуту — буквально одну минуту, — с редактором отдела прозы, хмурым дядькой, у которого, кажется, болели зубы, и получил для работы краешек стола у одного из сотрудников, и на этот краешек взгромоздил целую стопку писем.

— Это надо сделать за сегодня, — было сказано ему.

Писем было штук сто, каждое содержало рассказ, а то и повесть, это все надо было прочитать, оценить, порекомендовать отделу или отвергнуть. Оценив тоскливую физиономию Вартанова, сотрудник отдела, у которого он занял полстола, посоветовал ему:

— А ты иди домой. Забирай все это и иди. Сделаешь — принесешь.

— А как же...

— Да ладно, — поморщился сотрудник. — Ты вообще, общую справку сделай, обо всех текстах. Отдельно каждому писать не надо. Мы их вообще-то пригласили. На страницы. Теперь отбираем лучших.

— А, так они моего мнения не узнают?

— Нет, только тут, в отделе, для внутреннего пользования. Но по гамбургскому счету, понял?

— Хорошо.

Возвращение его было неожиданным для Алки Машкаловой, она выразительно обрадовалась, к тому же тут был гость — Гоша. У того вид был, наоборот, мрачный. Сели пить чай.

— Что там у тебя?

Выяснилось, что неприятности немаленькие. Говоря нынешним языком, основной дилер их маленькой компании загремел в милицию.

— За связь с иностранцами.

Вартанов обжегся чаем. Этого только не хватало. В комнату вбежала двухлетняя Ариша с автоматом. Признавала только мальчиковые игрушки: самосвалы, самолеты.

— Что теперь будет?

— Будем рассчитывать на то, что он не расколется.

— А может?

— Гад он, все может. Только ему незачем, мы слишком мелкая рыбешка. У него знаешь какие тузы светились.

— Не знаю, — ответил Миша.

— Вот и не знай.

— Что это? — спросила Алка, доставая из пакета стопку испечатанной бумаги.

— Будущее русской литературы.

— Ну ладно, — хмуро сказал Гоша, — я пойду.

— А чай?

— Не за чаем я приходил.

Пачка, которую ему вручили, оказывается, была подборкой молодых писателей, отбиравшихся для двенадцатого номера. Была заведена в «Октябре» такая благородная традиция — один номер в году отдавать молодежи. Поэтому чтение оказалось для Вартанова небезынтересным. Большинство авторов составляли знакомцы Миши и Алки, они и взялись на пару разбираться с претендентами. Хохотали до колик, читая иные тексты, кое-что, конечно, нравилось, но ни от одного автора Миша не пришел в восторг. Ну честно и на сердце руку положа.

— Невеселенькое нас ждет будущее.

— Да уж, да уж, — поддакивала Алка.

Так что совершенно в согласии со своей совестью начал рубить правду-матку. Особенно досталось Светке Василенко, уж больно она высовывается, в каждом журнале затычка. Потом Попов, тоже тип неприятный, про что рассказ его, вообще не понять. Иманов — чепуха на постном масле. Чуть лучше обстояли дела у тех, кого Вартанов не знал лично, ведь не все таланты учились в Литературном институте. Скажем, Брежнев, Бакин, Паламарчук....

— Только ты смотри не проговорись, — сказал Миша жене.

— Я умею хранить тайны, — с достоинством сказала Машкалова и вдруг добавила: — Тем более подлые.

— Так ты считаешь, что я из зависти?! — Он угрожающе поднялся из-за стола. — Ты же сама смеялась!

Машкалова была неконфликтный человек и сумела все обратить в шутку.

Короче говоря, гора рассказов была разгромлена в каких-то два дня. А потом Миша захворал — простыл, — позвонил в редакцию, там его успокоили и пожелали скорейшего выздоровления.

Его второе появление в редакции не произвело фурора. Он поставил портфель с бездарным содержимым на то самое место, с которого взял. Никого в обозримом пространстве не было. Что делать? Не тащиться же к заведующему отделом. А почему, собственно, нет? Он проделал немалую, ответственную работенку, пусть почитают его инвективы.

Заведующий отделом сидел на своем месте, и, кажется, у него продолжали болеть зубы.

— Вот, — сказал Миша Вартанов.

В этот момент ему почему-то вспомнилась Алка. А чего это она, собственно, так на него наехала? Потом отшучивалась. Небольшой заусенец в душе все же ныл. Но будем решительны.

— Что это?

— Рассказы. Для двенадцатого номера.

— Зачем?

— Вы мне дали их прочитать.

— Когда?

— Неделю назад.

— Ах да. — Он бросил в рот таблетку. — Это было срочное дело.

— Так...

— Да, все уже в наборе.

Не то чтобы Миша рассчитывал, что его мнение повлияет серьезно на политику отдела, но обидно тем не менее ему было сильно. Он выдержал удар.

— Но я же...

— Засчитаем вам как практику. Хорошо?

— Я пойду.

— Да.

* * *

Садофьев решил добра от добра не искать в смысле преддипломной практики. Обратился к руководителю семинара: возьмите к себе в «Литературную учебу». Александр Алексеевич, кажется, был даже польщен.

Да, о главном. Никуда Сережа Садофьев не бежал, а благополучно женился. Да, он сидел в прихожей квартиры на Большой Бронной, он встал, думая о Ленинградском вокзале, и в этот момент раздался звонок в дверь.

От ужаса он сел обратно: «Кто? Ксанка вернулась? Почему я так одет? Гулять собрался перед сном?»

Второй звонок. Но у Ксанки есть ключ. Охрана же внизу кого попало не пропустит. Может, Владимир Кириллович вернулся? Но у него тоже свой ключ!

Придется открывать.

За дверью его ждало нечто... И Ксюша — и не Ксюша, она улыбалась, это была девушка ростом чуть побольше его невесты.

— Ну, здравствуй, родственник!

Ах да! Отлегло от сердца. Но это было минутное чувство. В более общем масштабе случилось огромное несчастье. Как ему сейчас убегать из дома, при сестре, которая свалилась из Парижа прямо ему на голову?!

— Ну, пошли, пошли, — повлекла она его внутрь квартиры. — Рассказывай, кто ты, что ты. Смазливенький. Вот уж не думала, что Ксанка сподобится.

Сергей попытался объяснить, почему он так странно одет в такой поздний час, но это никого совершенно не интересовало.

Сели на кухне.

— Багаж, подарки — там все, внизу.

Садофьеву было очень неловко под ее насмешливым, испытующим взглядом.

— Чё такой насупленный?

Он хотел было сказать, что у него разрывается сердце, он не знает, что ему делать, но заговаривать об этом было ни в коем случае нельзя.

— Когда вериги надеваешь, завтра?

Ему не к месту вспомнился «танец с веригами», он смешался. Буркнул:

— Завтра.

— А с Ксюшкой вы на одном курсе?

— Она старше.

— Вот уж точно, она всегда и всех старше, я всегда живу так, будто она старшая моя сестра, а не наоборот.

Если бы Садофьев был хотя бы отчасти в норме, он бы заметил, что Женя — так ведь зовут старшую сестру Ксюши — очень даже хороша собой, и более того, она ему нравится.

— Вырвалась на три дня. В ЮНЕСКО такой бардак. Но в самом скором времени перевожусь, знаешь ли, домой, к родным осинам. Давай мартини выпьем.

Она уже вскочила, ополоснула руки, открыла дверцу холодильника, и Садофьев понял, что обречен.

* * *

Прямо под елями натянули огромный тент, расставили несколько круглых столов и буфеты с напитками. Была даже музыка, солдатики в парадной форме с электрогитарами, ударник почему-то гражданский. Видимо, особенно счастливый оттого, что не на службе, он развлекал всех своими громовыми эскападами и сделался всеобщим любимцем публики.

Шардаков не явился, не желая сидеть за одним столом «с этим гадом» Вартановым. Но Вартанов тоже не пришел, чтобы не поставить любимую жену под угрозу новых пощечин.

Это пошло на пользу свадебному пиру. Все прошло чинно, солидно. Свидетелями были Славороссова и один из однокурсников Ксанки, приглашенный в последний момент.

Садофьев-старший вел себя с большим достоинством, несмотря на то что отец с противоположной стороны превосходил его в звании на пять рангов. Богдан Ильич отринул чины, привлек Александра Сергеевича в свой кружок с Ангелиной Ивановной, и они отлично там тяпали по рюмке, пока аниматор болтал языком и устраивал какие-то нелепые конкурсы. Искусство свадебной анимации тогда делало первые шаги на отечественной почве и было признаком события высочайшего класса.

Сергей справился с собственным состоянием и не выглядел на торжестве мумией, сдержанное поведение, короткие поцелуи под «горько!» все отнесли на счет его скромности. Отец его, правда, чувствовал, что сын не в своей тарелке, но не лезть же с вопросами посреди шумного пира.

Женя сидела рядом с сестрой и до некоторой степени слилась с ней внешне, так что в особенно смутные моменты Садофьеву казалось, что он женится на них обеих. Ксанка была как Ксанка — чуть угловата, скромно улыбчива и насквозь счастлива. Сестра сыпала анекдотами на трех языках и веселила всех до слез.

Разъехались не поздно.

Ксанка так наплясалась и была настолько уверена, что в ее жизни теперь все как в банке, что уснула сном скупого рыцаря. Сергей не стал ее расталкивать, ни о какой первой ночи не могло быть и речи.

Встал.

Спустился на кухню, заставленную небоскребами грязной посуды, и обнаружил там отца. Александр Сергеевич рылся в своем пиджаке в поисках сигарет.

Вышли на улицу, сели в беседке. Ночь была как будто специально выделенная для душевных разговоров, месяц ховался за полупрозрачную тучку, звезды тоже не лезли в свидетели. Горел огонек в будке охранника, да маялась там от безделья немецкая овчарка — еще одно, дополнительное свидетельство, что все в этом мире серьезно. И сделанный шаг уже не перерешить.

— Что случилось, сынок?

— А что?

— Такое впечатление, что тебя весь вечер донимал понос и ты прислушивался — не пора ли бежать.

Сергей глубоко, но уже даже не тяжело вздохнул:

— Тебе показалось.

— Ну, смотри, тебе жить.

* * *

Садофьев не был любимым учеником Александра Алексеевича Михайлова. Значительно выше шеф ценил дарования, скажем, Риты Потаповой, Саши Логинова, Ильи Кутика, и даже глубокомысленный сумбур Юры Кабанкова на него производил большее впечатление, чем простоватые, как он однажды выразился, «фотографические» тексты Сергея. Сказать трудно, в чем было дело с одаренностью Садофьева. Она была в чем-то важном весьма ограниченной, как будто автор не доверял своему воображению, старался работать только с безусловными фактами физической реальности. Для поэзии на этом поле было слишком мало пищи. В прямом смысле мало. Садофьев обсудил за четыре года две подборки по семь стихотворений. Причем во второй подборке половину представляли собой переделки из первой.

— Одиннадцать стихотворений! — многозначительно произнес руководитель семинара, бросив перед собой жидкую стопку листов на стол.

Они сидели на кафедре творчества за большим круглым столом за час примерно до начала семинара. В это время никого больше на кафедре не было, никто им не мешал, кроме лаборантки, занятой своими делами.

Садофьев вздохнул.

Александр Алексеевич тоже вздохнул:

— Положение аховое.

Сергей был согласен, но считал, что это не только его проблема, что это проблема также и Александра Алексеевича.

— Будем выходить через комбинированный диплом, — сказал руководитель.

— У меня есть несколько статей.

— Вы же знаете, как я это не люблю.

Садофьев размышлял над тем, знает или не знает старик о том, на ком он, Садофьев, женат. Это была подлая мысль по своей сути, но спасительная для него как для студента.

— Конечно, были в истории литературы мало пишущие авторы. Бараташвили, например. Весь корпус творчества — двадцать шесть текстов, но в историю поэтического дела у себя на родине вошел.

Было понятно, что старик ищет индульгенцию для себя.

— А мне вот интересно, это вы так подолгу пишете каждое стихотворение или...

— Я же говорил, у меня есть ряд статей.

— Ах да... Ну да...

— Собираюсь поступать в аспирантуру.

— Там же надо писать диссертацию.

Садофьев твердо сказал:

— Я собираюсь написать ее и напишу.

— Но вы хоть выбрали тему-то, о чем будете писать?

— О юморе Льва Толстого.

Александр Алексеевич покашлял:

— Юмор у Льва Толстого?

— Нет. Юмор Льва Толстого. Принципиальная разница.

— Ну да, ну да. И...

— Я уже больше двух лет над этой темой работаю. Собрал большой материал.

— Ну, Лев Толстой это, конечно...

— Его юмор принципиально отличается от юмора других писателей.

Александр Алексеевич кивал.

— В чем-то, конечно, схож. Ну это если брать такие фразы, как «Несмотря на то что Наташа выполняла все указания докторов, она выздоровела». Или вот: «Дипломаты разговаривали так, словно в угоду друг другу готовы были обмануть свое правительство».

— Ну, это да...

— Есть промежуточные формы. Помните, когда денщик князя Андрея сталкивается со свитой Наполеона? Он-то сразу опознал, с кем имеет дело, но вспомните, какое он изобразил гомерическое удивление, когда кто-то из свитских сказал ему, с кем он разговаривает.

Александр Алексеевич именно это место не помнил, но кивнул, Садофьев рассказывал интересно и даже увлеченно.

— Так в чем же...

— А главная особенность толстовского юмора в том, что он никогда не смешит намеренно. Его не увлекает эта мелкая, ничтожная по своей сути работа. Пусть скетчисты всякие стараются, а он, уж извините, рассматривает жизнь человека с позиций Бога. Юмора в его мире полно, но он возникает сам собой, без специальных усилий автора.

«Черт его знает, — думал Александр Алексеевич, — может, и напишет, вон как разгорелся».

— Бондарчук в «Войне и мире» что-то такое почувствовал и придумал свой финт с вертолетом. Помните его классические пролеты над полями битв? Вертолет, конечно, не Бог, но движение мысли здесь в нужном направлении. Вот и я хочу все тексты Льва Николаевича ну как бы методом Архимеда взвесить на предмет отыскания удельного веса юмора в нем.

— Ну, если методом Архимеда...

Садофьев умолк и закрылся.

Александр Алексеевич побарабанил пальцами по тоненькой рукописи его и сказал:

— Остановимся на комбинированном дипломе.

Вартанову было назначено свидание на той же кафедре, они с Садофьевым поприветствовали друг друга. Улыбчивый вид друга настроил Мишу на оптимистический лад. Всему курсу было известно, что Садофьев пишет исключительно мало, и уж если он улыбается, то ему, Вартанову, пишущему не в пример больше, хотя, надо признать, и весьма безалаберно, бояться вроде бы нечего.

В качестве работы для включения в диплом Миша выбрал вроде бы неотразимый текст. Стихотворный сценарий мультфильма «Красная, красная Шапочка». Зная отношение Александра Алексеевича к своим обыкновенным стихам, зная, что он считает их необыкновенной ерундой, Миша решил подкрепить свои претензии классикой. Он, конечно, постеснялся вынести в число авторов Шарля Перро, но запасся историей из его трагической жизни. Он вычитал где-то в комментариях, что Шарль имел брата-близнеца, которого семья Шарля во время голода (голод бывает не только в России, но и во Франции) съела самым непосредственным образом. До десяти лет Шарль молчал, потом заговорил и даже начал писать сказки.

Эту зубодробительную историю Вартанов заготовил для начала беседы с Александром Алексеевичем, чтобы морально того обезоружить. Но как часто бывает, мы готовимся к одному, а получаем другое. Руководитель не оставил места для длинной преамбулы, а сразу начал с вопроса в лоб:

— Вот у вас тут написано: «Шапочка, Шапочка, где же твой папочка?»

— Написано...

— Как это понять?

— Очень просто понять. Красная Шапочка выросла не в полной семье, отец ее погиб на охоте и...

— Стойте. «А бабушка звалася Маргарита, лежала неподвижно от артрита».

— При артрите ходить очень трудно.

— Постойте, вы разыгрываете из себя идиота или...

Вартанов насупился.

— Не обижайтесь, но создается впечатление... В общем, в тексте возникает неуправляемый комический эффект, сплошь и рядом.

— Но это же хорошо, что смешно.

— Но возникает он не там, где вы его планируете. Куча всяких болезней...

— Да нет, там еще только у волка гастрит, оттого что бабушка...

— Хватит. Никакой редактурой этот сценарий не исправить. — Александр Алексеевич разволновался и помахал на себя сложенными в стопку листами сценария. — Стихи ваши тоже положения не спасают. Что прикажете делать?

Миша взволнованно пошевелился: кажется, благополучный конец не просматривается.

Наступила длительная пауза.

Даже лаборантка повернулась в их сторону. Очень нечасто разговор мастера со студентом заходил на эту стадию.

— В общем, так. Диплома я этого не подпишу...

— Как? — с неожиданно подлинным трагизмом в голосе спросил Вартанов.

Александр Алексеевич поморщился, он был мягким человеком. Этот фронтовой разведчик, притащивший кучу языков через линию фронта, не любил всякие там административные меры.

— Уж если вы за четыре с половиной года не сподобились написать что-нибудь стоящее, за оставшиеся недели у вас вряд ли получится.

— Получится.

Поморщившись, Александр Алексеевич сказал сухо:

— Идите!

Молоканов принял Шардакова во дворе Литинститута, где располагались тополя с Герценом посередине.

— Сказать по правде, я ждал от вас большего, а что мы имеем в наличии? Сплошные «Медвежьи реки», только вид сбоку, сверху и так далее. А ведь там у вас кипит большая человеческая жизнь. Я там побывал не так давно. На островах. Суровые люди, суровая природа, и человек одолевает природу. Вот в чем пафос. Вы почему-то уперлись в эту Камчатку... Да и Камчатка ваша исключительно карякская, шаманская...

Шардаков остановился, Молоканов проделал часть пути не сопровождаемый учеником. Заметил это. Обернулся. Грустно усмехнулся:

— Да подпишу я диплом, но уж не обессудьте, не больше тройки.

Леша стоически снес это известие.

Тройка так тройка.

В общем, объяснение простое — не всегда находишь общий язык с руководителем. Значительно больше его сейчас занимало положение в «семье».

У Клары была сестра, младшая, но такая же безалаберная, как и старшая. Одинокая, проживавшая в двухкомнатной квартире где-то на окраине. Леша видел ее несколько раз, они ездили ее навещать. Кем она работала, так и осталось неизвестным. Кажется, профессия была ничуть не творческого характера. Так вот эта Роза, так ее звали, взяла и усыновила ребенка из детского дома. Очень правильно рассуждала: «Это я не для себя, а для него». Хотя, конечно, врала, так считал Шардаков, — чтобы скрасить собственное одиночество. Парню, звали его Романом, было года четыре, но он уже нес на себе все признаки детдомовского воспитания. Оно у нас часто просто повторяет воспитание тюремное на более раннем этапе. Возможно, Шардаков преувеличивал, потому что эта история ему очень не нравилась, ждал он от нее какого-то подвоха.

И дождался.

Сразу почти вслед за усыновлением обнаружили у Розы рак груди. Как будто она перед самой процедурой усыновления не проходила диспансеризацию. То, что началось потом, было еще интереснее. Сестры решили бороться с болезнью.

Но нестандартными методами.

Долой больницы и врачей-хапуг.

— А что тогда? — спрашивал Леша.

— А то.

По своим каналам, которые были весьма разнообразны и уходили далеко в глубины театральной общественности, она добыла адрес какого-то знахаря-колдуна, который должен был точно помочь.

— Ты что, дура?! — кричал Шардаков. — Вот кто настоящий хапуга.

Сестры были непробиваемы для рациональных аргументов, они пошли к колдуну, отсидели очередь. После беседы с ним принесли какие-то бутылочки — то ли с солью, то ли с мазью.

В самый день похода они привезли из пригорода этого самого Романа, и Леша вынужден был остаться с ним.

Парень был полностью себе на уме, у Шардакова сложилось впечатление, что он вертит как хочет больной «матерью», да и «теткой» тоже.

— Есть будешь?

— Сам ешь.

— Давай во что-нибудь поиграем!

— Сам играй.

Впрочем, через минуту он передумал и предложил перекинуться в картишки. В доме Клары нашлась старинная пасьянсная колода.

— Во что будем?

— В очко.

— Еще и на деньги, да?

— Ну, само собой. — И начал профессионально тасовать колоду.

— Сколько тебе лет?

— Пять.

— Маловато для картишек.

— Прокурор добавит.

Именно вот в такой манере и проходило общение. Мальчишка исповедовал философию «Не верь, не бойся, не проси!» и был уверен, что весь окружающий мир заточен против него. Шардаков знал Розку, она дуреха, но добрая. Но какой смысл в том, что добрая, если у нее ни копейки за душой? Как ей только разрешили завести этого спиногрыза?

— Ты Розку любишь?

— За что?

— Она взяла тебя к себе домой, заботится.

— Она о себе заботится, я ей по фигу.

На это Леша даже не знал, что ответить. Парень раскусил приемную свою матушку на раз.

— А чего ты тогда пошел к ней?

— А чего ж не пойти, воля в любом случае (он говорил «случае») лучше.

Вернулись сестры с очередного визита к колдуну. По их разговорам он понял, что они им недовольны. Надо что-то менять в лечении. Он надеялся, что они возьмутся за ум и отправятся в больницу.

— Рак груди ведь лечится, — пытался Леша настаивать.

— Оттяпают по ребра, и все, — сказала Клара.

Вторым надежным вариантом была потомственная целительница откуда-то из Дубны. Шардаков удивлялся, как это в городе ученых заводятся такие дубиноголовые бабищи. Она чистила чакры, влияла на положительную энергию и тому подобное.

Роман злобненько так хмыкал:

— Сколько денег изводят, идиотки...

— Так ты и скажи ей, ты же сын.

— Какой я, к черту, сын!

Шардаков не знал, что на это сказать.

— Давай, Рома, что-нибудь почитаем.

В глазах мальчика мелькнул испуг.

— Зачем?

— Ну-у, для удовольствия.

— Для удовольствия делают совсем другое.

Целительница выудила у сестер свою порцию денег, а они не унывали. Таскались по области на электричках, сидели, скорбно прижавшись друг к другу, и рассуждали только об одном — о болезни.

Очередным спасителем оказался магистр белой магии — вот именно так, и никак иначе, магистр. Брал он дорого и лечил всех бальзамом Караваева. Каждое лето ездил на Северный Кавказ, там бродил по отрогам, набивал большую котомку. Потом долго сушил, мял, измельчал, настаивал.

— Ну почему вы решили, что вот эта мутная жидкость вам поможет? — Шардаков смотрел на просвет в окошко на налитую в баночку густую жидкость.

— А давай мы тебя полечим, — вдруг предложила Клара.

— Свят, свят, свят...

Но все же сестры настояли, и он обработал этой дурно пахнущей субстанцией папилломы под мышкой.

На следующий день папилломы отвалились.

Бальзам Караваева работал.

Сестры торжествовали. Но тихо и тактично.

Шардаков был в ярости. На мелком, поверхностном уровне кавказский состав показал себя неожиданно неплохо, но совсем же другое дело рак второй степени. Опухоль продвигалась. Леша обдумывал пути какого-нибудь насильственного способа принуждения к лечению, но натолкнулся на такую сумасшедшую ярость со стороны сестер, что отступился. Теперь Клара совсем переселилась на квартиру Розы, и Роман всецело стал проблемой молодого писателя. Отношения у них налаживались. Особенно Роман ценил в старшем друге отсутствие притворства и сюсюканья. Шардаков не скрывал, что парень стал для него обузой, при этом как мог о нем заботился. Хорошо, что ему помогало семейство типографского рабочего, соседи Клары по квартире. Они тоже были из числа натерпевшихся, каких немало на Руси, как известно, и это развило в них сердечность и обходительность. Отправляясь на очередную свою сходку вечером или на работу с утра, он просто коротко говорил супруге соседа: ты, мол, присмотри. А то и не говорил и мог быть уверен, что все будет в порядке.

Между тем подошла очередь Романа в детский сад. Он ввалился в нашу систему дошкольного воспитания огромным шестилетним увальнем, и воспитатели с ужасом обнаружили, что он курит и матерится.

Неоднократно Шардаков, как ближайший родственник бандита, терроризировавшего старшую группу, представал перед возмущенным директором садика после очередной выходки своего «пасынка».

— Зачем ты это делаешь? — спрашивал он Романа по дороге домой.

— А что они как бараны!

— Они дети.

— Они бараны.

Что характерно, дома он не хамил и не пакостил и жену соседа слушался без всяких возражений.

Роза стала совсем плоха. По-хорошему ее надо было бы отдать в заведение, которых тогда не было даже в Москве, в хоспис. Но все тяготы ухода легли на Клару. Уход Розы был тяжел, Шардаков не раз благодарил судьбу за то, что ему не выпало непосредственное участие в этом деле.

Часть времени Роман проводил во дворе, когда из садика его выдворяли в воспитательных целях на какое-то время. И однажды раздался звонок в дверь. На пороге стоял какой-то крупный мужчина в очках, с залысинами и держал Романа за шиворот.

— В чем дело?

— Вы отец? — тяжело дыша от возмущения, спросил мужчина.

— Я воспитатель.

— Ну, все равно. Знаете, чем занимается ваш воспитанник?

— Сейчас вы мне расскажете.

Выяснилось, что колода карт, с которой Роман подъезжал к Леше, не лежала без дела. Роман организовал во дворе игру «по маленькой».

— Он должен мне двадцать четыре рубля. Он куда-то спрятал их и не отдает.

— Так он с вами играл?

— Я думал, это развлечение.

Роман то хихикал, то насупливался.

Леша обратился к нему:

— Играл?

— Да, — с вызовом ответил юниор.

— Жульничал?

— Нет.

Шардаков обратился к мужчине:

— Он не отдаст вам деньги.

— Почему, я...

— Он их выиграл.

Было много криков и угроз, но Шардаков твердо стоял на своем. Даже обвинение в том, что он специально высылает во двор натасканного молокососа, снес.

— Ну и семейка! — бушевал проигравший.

Когда он ушел, Леша сказал Роману:

— Отдашь деньги Кларе.

— Чего это?

— Сам знаешь чего.

Конечно, Леша был лишен какой бы то ни было личной жизни. Утром на участок, затем отвести Романа в детский сад, где приходилось каждый раз выслушивать целые повести о его некондиционной деятельности, вечно он то кого-то бил или обыгрывал, не в карты, а в любые другие игры. Объяснял свое рукоприкладство он необходимостью восстановления справедливости, а преступную ловкость в игре — «они сами этого хотели». После этого институт. По правде сказать, он не отнимал у Шардакова слишком много времени. Труднее всего приходилось вечером.

Ни выпить с друзьями, ни с друзьями выпить.

Пару раз все же приводил приятелей в свою дворницкую квартиру. Роман, естественно, при этом присутствовал, не отпускать же его во двор. Обернулось все это потерей авторитета в глазах ребенка.

— Ну ты вчера и болтал.

— Что?

— Слова не давал никому сказать. Итуруп, Итуруп... Ехал бы, раз так тянет.

— Не с тобой же.

— Ни на какие острова я не поеду.

— Почему?

— Не могу без цивилизации.

— Это наш двор со шпаной ты считаешь цивилизацией?

На время похорон Розы мальчишка как будто куда-то исчез. Нет, он не пропадал никуда, только не вертелся все время перед носом.

Народу было не очень много, пришли старые товарки Клары по театральной жизни. Отпевали в подмосковной церкви, маленькой, деревянной, но поп был настоящий, старый, как седой ворон, очки на носу, пучки волос из носа, хриплый, в ненужном месте взрастающий голос. «Миром Господу помолимся» он произносил ровно, а потом вдруг, как будто в приступе неожиданного огорчения, грассировал звук.

Приехали Садофьев с Ксанкой. Они стояли рядом, держали свечки в проткнутых квадратиках серой бумаги и молча крестились, потому что крестились все остальные. На поездке настояла Ксанка, мотив был понятен: она очень гордилась своим браком, но им слишком редко с Садофьевым доводилось бывать на людях вместе. Пусть уж похороны.

Поминальный стол накрыли на квартире Розы.

В воздухе витал запах карболки, хотя последние недели две больная провела в больнице, не выветрился.

Клара была черна, как сама смерть.

Шардаков потом вспоминал эти похороны и считал, что Клара уже в этот момент была больна сама.

Говорят, рак не заразен.

Но когда проводишь с больной сестрой большую часть времени и таскаешься при этом по разным черным знахарям, попадаешься в его призрачные сети.

На поминках Ксанка сказала Кларе, что ей надо было бы обратиться к ней, Ксанке, «папа бы все устроил в ЦКБ».

Клара ничего не сказала в ответ на эти слова, выпила большую рюмку водки и закусила куском селедки.

Садофьев дернул под столом Ксюшу за платье, она вроде бы поняла и потупилась.

Романа не было видно за столом. Шардаков пошел на поиски и застал его мирно спящим на чьей-то чужой одежде в соседней комнате.

Поговорили с другом об институте, приближалась защита, но ни один ни другой особых радостей от этого события не ждали.

— Видел Вартанова? — неожиданно спросил Леша.

— Видел.

— И чего он?

— По-моему, Михайлов ему диплом раздолбал.

— И что он?

— Ищет себя. Не дай бог, найдет.

— А ты все с юмором? — с неожиданной неприязнью спросил Шардаков.

— А ты со своими реками? — нашелся тот.

— Правда гениальная идея? — с ходу ворвалась в разговор Ксюша, которой так не хватало литературных споров в семейной жизни.

— Пойду покурю, — ответил на это Леша.

Как раз в этот момент подошла веселая стадия, которая часто бывает на поминках, водка развязывает языки. Подружки Клары, долго томившиеся в вынужденном благообразном состоянии, стали подпускать некие остроты, вспоминать истории из совместного их с Кларой студенчества, раскрывая все более и более рискованные детали. Судя по этим рассказам, их молодая жизнь в театральном училище ничуть не уступала по своеобразию литинститутской. Если бы Клара их не осаживала, то пошли бы плясать.

Разошлись в предвечернем полумраке.

Садофьевых ждала машина. Ксюшка предложила подвезти, кому надо, в центр. Оказалось, что надо многим, с трудом разобрались, кому нужнее.

Клара решила остаться в квартире — убраться.

Шардаков разбудил Романа и вдруг обнаружил, что тот в глубочайшем похмелье. Когда юный негодяй успел налакаться, уследить никому не удалось. Говорить связно он все еще не мог. Только слюняво жалел «мамочку».

Пришлось и Шардакову оставаться, не тащиться же с таким героем общественным транспортом.

Не прошло и месяца, а может быть, и прошел, как Клара засобиралась в гости к одному из своих знахарей. Выяснилось, что она сходила к онкологу, и он у нее выявил то же самое заболевание, что и у сестры. Только не левая грудь, а правая.

— Так какой же болт ты потащишься опять к этим тухлым колдунам? Ты не помнишь, что случилось с Розкой?

Она молчала.

Леша забрал у нее пальто. Клара не сопротивлялась, но стоило Шардакову отлучиться по каким-то неотложным делам, как она...

Жили эти ребята все очень неудобно, в не слишком ближнем Подмосковье, добираться до них приходилось холодными электричками, и брали они недешево. Одержимость Кларина находилась за пределами понимания. Такая в ней чувствовалась мрачная решимость, что Леша отступил. Ну что, сжечь, что ли, было всю одежду? Да она бы голая стала ездить. Очередной маг был с каким-то образованием и выступал против «закисливания». Оказывается, именно она, кислота, выделяющаяся при «неправильных» психических реакциях, служит питательной средой для всех вредоносных клеток, включая онкологические. Один раз Шардаков поехал с ней, она не гнала его, просто не разговаривала.

— Что с тобой, ты же неглупая баба?

Она отвечала, что прожила «свинскую» жизнь, просто купалась в кислоте.

Принимал «кислотник» в Серпухове, на привокзальной улице, в обычной, даже обшарпанной квартире, никаких признаков богатства и роскоши. В коридоре перед дверью «кабинета» сидели какие-то люди. Очередь. Атмосфера благоговейная, все были страшно предупредительны друг к другу — очевидно, боялись «закислиться». Леша сел на узкой банкетке рядом с Кларой. Кажется, она поприветствовала кого-то кивком: была тут не первый раз и встретила завсегдатая.

Из кабинета вышел мужчина в сером костюме и водолазке, очень приличного вида, гладко выбритый и какой-то очень предупредительный весь. Попрощался с присутствующими, робко вышел.

— Генерал, — сказала Клара.

— Армии?

— Что?

— Да я так. Что, генерал?

— Видишь, не похож сам на себя. Покорный, как овечка. Ни капли кислоты.

— У него тоже опухоль?

Клара кивнула.

— Раньше приходил — ногой дверь открывал.

Вдруг раздалось пение из-за двери. «По диким степям Забайкалья», — пел мужчина, пел хорошо, но как-то жестковато, слишком, что ли, технично.

— Арсений Борисович ставит между посещениями свои записи с концерта, — сказала женщина, сидевшая справа от Шардакова.

— Он певец?

— Раньше у него не было голоса, все съедала кислота, — пояснила Клара.

Одним словом, Леша скандал устроить не посмел. Не рванул вместе с Кларой в кабинет. «А кто я ей? Не брат. Не муж». Атмосфера медицинского притона действовала обволакивающе.

Клара появилась под «Поедем, красотка, кататься». Арсений Борисович встал за полупрозрачной стеной, разминая члены, и произвел впечатление гиганта. Он бы сам, без помощников, а они были, справился с бунтующим посетителем. Этим Шардаков объяснял свою трусость.

Настроение у Клары улучшилось: дело в том, что Арсений Борисович нашел у нее существенное понижение уровня кислоты.

— А что он сказал про опухоль? Снимки смотрел?

Клара только грустно улыбнулась ему.

Попробовал обратиться в милицию, там толком и слушать не стали. Арсения Борисовича знали, но у них было записано, что у него дома собирается клуб по интересам.

— Чё ты дергаешься? — спросил его Роман. — Пусть помирает. Она же тебе не мать.

— А ты бы не дергался?

— Я ребенок.

— Какой ты ребенок! Зачем ущипнул Варвару Ильиничну за грудь?

— А-а...

— Вот сдам тебя обратно в детдом.

— Не сдашь, — самодовольно расплылся в улыбке Роман.

— Почему это?

— Нам вместе хорошо.

— С чего это ты взял?

— Ты об меня моешься, — сказал загадочную фразу Роман.

Надо ли говорить, что Клара тоже померла, и даже быстрее и легче, чем сестра. С похоронами было чрезвычайно трудно. Денег в доме не оказалось. Помощников тоже. Отряд подружек почему-то поредел очень сильно, а те, что не пропали, оказывали в основном пассивную помощь. Театр выделил какую-то сумму, хватило на гроб, работник то ли собеса, то ли еще какого-то учреждения, бойкая женщина с финансовыми бумагами, потеряла к Шардакову всякий интерес, когда выяснила, что он не родственник и на сберкнижки Клары не имеет никакого права. И даже посоветовала ему держаться подальше от «квартиры актрисы». Соседи по этой самой квартире тоже приняли участие в скорейшем выселении «не родственника», в видах на дополнительную площадь.

Не будем расковыривать эту гнойную рану, одно несомненно: Клару похоронили на Даниловском кладбище. Почему именно там? Какие-то родственные покойники там обнаружились.

Шардаков бежал в свою служебку, прихватив из небольшой, но изящно обставленной комнаты Клары только ее портрет на подставке, того периода, когда она заманивала его своими волосами из открытого окна. Ну и, конечно, Романа, «сыночка».

Неделя прошла, я бы сказал, как в тумане, по-другому просто не скажешь. Роман, надо сказать, был вполне сносен. Но однажды утром раздался осторожный стук в дверь. Леша как раз вернулся с работы. Роман спал на своей раскладушке.

Неделя прошла в размышлениях о будущем Романа. Шардаков написал домой, что, мол, женился на женщине с ребенком, она померла, и теперь он собирается приехать на Итуруп с этим ребенком. Может быть, не выгонят.

Пошел открывать дверь.

Там стояли два человека. Женщина с папкой в руках и крепкий мужчина с улыбочкой. В полминуты объяснились.

Работники детского дома.

Спросонья Роман даже не понял, что произошло. А когда понял, просто обмер и уставился на Шардакова неожиданно детскими глазами:

— Ты же...

Слава богу, мальчишку быстро увезли. Тот мужчина с улыбочкой, а с женщиной Шардаков еще имел длительные переговоры. Бумаг не подписывал, отказался.

Как ему потом сказал посвященный в историю староста общежития, мол, ты еще хорошо отделался, могли похищение ребенка припаять.

— А кто вам сообщил?

Женщина порылась в бумагах. Письмом, Роза Владимировна. Очевидно, перед смертью.

Продолжение следует.