Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Когда рак свистнет

Елена Соколова родилась в Эстонии. Детские и юношеские годы прошли в городе Нея Костромской области. Окончила географический факультет МГУ. Писать начала, учась в аспирантуре. Сотрудничала с газетами и журналами, пишет рассказы, сказки, пьесы. Живет в Костроме.

Андрею Мартынюку посвящается


«Почему это случилось?.. Почему это случилось со мной?..»

Опомнившись, я тревожно посмотрела направо, налево, стараясь понять по лицам окружающих: вслух были произнесены эти вопросы, или они прозвучали лишь в моей голове. Однако народ держался спокойно, насколько это возможно после длительного стояния на автобусной остановке. В мою сторону не поглядывали исподтишка, так, как обычно смотрят на сумасшедших, любящих разговаривать на улице с невидимыми собеседниками. «Уф, кажется, пронесло!» — вздохнула я, и тут же в моей голове вновь запульсировало: «Господи, за что?!»

Однако не на всякий вопрос есть ответ. Некоторые вопросы только кажутся простыми, а на самом деле за их простотой скрывается невозможность получить однозначный ответ. Ну, действительно, почему вот уже который день светит солнце, небо синеет, словно после генеральной помывки, трава предательски зеленеет изумрудной свежестью, и даже облака, похожие на полупрозрачные клочки ваты, примостились на краю неба? Дождя, под который можно подставить лицо, нет и вряд ли будет, а потому, несмотря на вывернувший из-за поворота рейсовый автобус, мне пришлось развернуться и поспешить назад, к зданию поликлиники, в скромный больничный скверик, туда, где меня никто не увидит. Почти всегда сквер пустовал. Сначала люди спешили на прием, потом — домой или на работу. И даже пенсионеры сюда не заглядывали. Только такие, как я, могли искать здесь уединения.

Позавчера, когда врач сказал, что у меня — опухоль, я, конечно, расстроилась, но как-то так, не очень — в тот день предстояло переделать кучу дел, и голова отказалась думать на всякие посторонние темы. Проблемы я решала по мере поступления, и их было много без всяких докторов. Я так и не смогла найти нормальную работу. После того как наша жизнь полетела вверх тормашками, университетский диплом перестал что-либо значить, а у меня за время учебы не образовалось нужных связей. Поэтому приходилось курьерствовать, трудиться уборщицей и фасовщицей, вкалывать на разных однодневных подработках. Но что поделаешь? Если и было в нашем тихом городе учреждение, где с людьми разговаривали грубо, так это биржа труда, куда меня тогда вызвали. Но, как выяснилось, вызвали по пустяку, а не для того, чтобы предложить достойную вакансию. Я не успела выйти из кабинета, как специалисты по кадрам, две упитанные тетки с губами одинакового цвета, принялись болтать:

— Чистенькую работу им подавай! А где ее на всех набрать?!

— Да уж, образование получат, а делать ничего не научатся.

До общения с ними я верила, что жизнь наконец налаживается, и потому диагноз прозвучал траурным маршем, тоскливым, печальным, но не моим. Словно идешь по улице и вдруг встретишь похоронную процессию, проводишь ее взглядом и тут же, отбросив душевный трепет, появляющийся при виде гроба и толпы скорбящих родственников, заспешишь дальше по своим бесконечным делам.

На следующее утро, посмотрев сначала в окно, а потом в зеркало, я поняла: «Доктор ошибся». Яркий свет благотворен для оптимистических прогнозов. Но терапевт, ничуть не усомнившись в результатах УЗИ, послал меня к онкологу, а тот почему-то сразу же начал говорить об операции.

— Откладывать на потом не стоит... — несколько раз повторил он, выводя в моей карте зигзагообразные каракули. У меня даже появилось чувство, будто он готов резать хоть сейчас.

Все же появились у нашего времени и положительные моменты: например, рентген стал делом добровольным. Потому как дорогим. И если ты безработная, то никто ни на чем не настаивает.

Из больницы я ушла с невысказанным, хотя и с подразумеваемым напутствием: думайте! То есть ищите деньги! Однако в начале пути неподтвержденный диагноз лучше смертного приговора, да и, когда считаешь каждую копейку, трудно расстаться с несколькими сотнями.

Вернувшись домой, я приготовила ужин, посмотрела телевизор, поговорила с бабушкой. Так, ни о чем. Прежде мы не находили общего языка, не находили его и сейчас, просто она постарела и стала нуждаться в помощи, а я повзрослела и научилась не реагировать на ее глупое брюзжание. Вчера я даже быстро уснула, а проснувшись, неожиданно почувствовала: отныне моя жизнь станет иной.

Выдержки мне хватило лишь на завтрак.

— Куда это ты собралась? — мгновенно насторожилась бабушка, приподнимаясь на постели. Уж не знаю почему, но мою любую попытку выйти из квартиры она воспринимала в штыки. — Дома тебе не сидится!

— У нас закончилась картошка, — соврала я.

Как всегда, бабушка со мной не согласилась:

— И не нужна нам картошка. На обед я макарончиков хочу!

— Но ты ведь еще и ужинать привыкла! — отозвалась я от двери, оставляя старушку без удовольствия от ежедневно-бесполезных пререканий.

Только бы не встретиться с соседками, молила я небо, сбегая по лестнице. А слезы, переполнив душу, заструились уже по щекам, и остановить их сил не было. Иногда человек способен выдержать нечеловеческое напряжение, но едва равновесие нарушится, как эмоции берут верх, и тогда не остановить катастрофу.

Говорят, что преступники любят возвращаться на место преступления. Я тоже поспешила к поликлинике, около которой почти всегда пустовал маленький больничный скверик.

Отгородившись от улицы белыми стволами берез, я дала волю отчаянию. И тихие слезы перешли в рыдания — я заплакала навзрыд, во весь голос, без оглядки на то, что меня могут услышать.

Приступ продолжался больше часа, затем я успокоилась, вытерла лицо и собралась покинуть свое скромное убежище. Но тут из глубин подсознания всплыл роковой вопрос: почему? И слезы полились вновь. Носовые платки, и из кармана, и из сумочки, давно были мокрыми, однако ручьи все текли и текли.

Истерика не лучшее времяпрепровождение. Пора было успокаиваться.

— Перестань! Хватит! — обратилась я сама к себе.

Однако эта скромная просьба не подействовала. Тогда я взмолилась:

— Успокойся, ну, пожалуйста!

Только та, сидящая внутри меня, успокоиться не пожелала. Она даже чуть не завыла истошно и утробно: «У-у-у!»

— Да что же это такое! — разозлилась я. — Разве можно реветь два часа?!

Вполне можно, как оказалось. Прежде я совершенно не предполагала, что в женщине таится такая масса слез!

— Не плачь! — продолжала я увещевать свой непослушный организм. — На кого ты стала похожа! Хочешь, чтобы появились морщины?

Но и этот безотказный аргумент не подействовал. Наоборот, он вызвал новый приступ отчаяния. Представив, какая образина образовалась сейчас на месте моего лица, я, прижавшись щекой к белому стволу, зарыдала еще безутешней, а когда подумала: «Не все ли равно, какой лежать...» — то впервые во взрослой жизни затряслась от рыданий.

Некоторые доживают до глубокой старости и умирают в своей постели, окруженные детьми и внуками. Несчастья происходят не со всеми, и никто не знает, почему одним везет, а на других как из рога изобилия сыплются проблемы, неудачи, болезни... Отчего такая несправедливость? Нет, я совсем не хотела, чтобы рок переадресовал мою болезнь кому-то другому. И я знала, что никто и никогда не ответит на эти вопросы, однако продолжала шептать, истово и отчаянно: почему? за что?

Пора было возвращаться домой, но как появишься перед бабушкой плачущей и несчастной? Сказать ей правду? Ни за что! Хотя о несчастье говорить хочется. Ведь у нас, у женщин, горе, выплеснутое со словами, уменьшается. Только бабушка была не тем слушателем... К тому же в словах утешения или ободрения я пока не нуждалась. Если беда слишком велика, то ее, прежде чем обнародовать, нужно сначала перемолоть, словно зерно, между жерновами собственной души.

«Сколько еще проживет бабушка? Полгода-год, — думала я. — Не стоит ее огорчать. Пусть она так и не узнает плохих новостей».

И снова, будто кого-то постороннего, я принялась уговаривать себя: «Успокойся!» Но доводами разума слезы не остановить! Отчаяние сильнее слов. Поэтому мне вновь и вновь пришлось возвращаться от автобусной остановки к березам, чтобы среди радости весеннего пробуждения переждать очередной приступ отчаяния.

Наступил ужасный период — я могла заплакать в любой момент. Уговоры и внушения не помогали! И у судьбы я стала просить лишь об одном — чтобы слезы прорывались не дома. Это только вначале имеет значение, что будут думать люди об этой плаксе, одетой в мою одежду и с похожим на меня лицом, а потом понимаешь: мой долг — скрыть от бабушки страшный диагноз. Пусть продолжает, если ей от этого становится легче, укорять меня не гарантирующим работу образованием и находить многочисленные недостатки.

В один из вечеров, который мы с бабушкой коротали дома, сидя каждая в своем углу, в квартире раздался телефонный звонок. От неожиданности я даже вздрогнула. Вот ведь какая штука: если у тебя все хорошо, то телефон трезвонит без умолку, а стоит произойти неприятности, как он замолкает.

— Ты куда исчезла? Уж не на Багамы ли махнула?

Голос подруги вибрировал ехидными модуляциями, а я, вцепившись в трубку, испугалась — как бы мой не задрожал.

— Собираемся в шесть, как обычно, — сказала Таня.

— Что? — растерялась я. Крохи земных удовольствий, сгорев, серым дымом растаяли в небе. Увы, я совершенно забыла, что у людей бывают дни рождения. — Ах, да! Что ты, я все помню! И даже подарок приготовила. Нет, не скажу, ты увидишь его только в субботу.

Это была наглая ложь. Подарок лежал где-то на магазинной полке, и мне, страшащейся выходить в места скопления людей, теперь предстояло его найти.

Таня встретила меня возгласом удивления и не отстала до тех пор, пока я не призналась, отчего выгляжу распухшей ведьмой.

— Ну, ты даешь! — протянула она. — А что говорят врачи? Можно ли надеяться на выздоровление?

Меня всегда удивляло, почему бабушка и Таня не родственницы. Они были странно похожи и часто говорили так, что сквозь ткань обычных слов проглядывала грубая, злая изнанка. Но я слишком долго молчала — и меня понесло. С воодушевлением принялась я пересказывать, что говорил мой лечащий врач и какие процедуры нужно будет пройти, но тут глаза у подруги стали отсутствующими, и она выпорхнула на кухню. «Проверить, не сбежала ли жареная курица», — поморщилась я. Но Таня была права.

Первые десять минут застолья внимание гостей было целиком приковано к моей персоне: на меня смотрели — кто с сочувствием, кто испуганно — и спрашивали, как я себя чувствую.

— У тебя ничего не болит? Совсем ничего?

Потом хозяйка, видимо, решив напомнить, чей сегодня праздник, авторитетно изрекла:

— Синие круги под глазами у тебя и раньше были. И ты ничуть не похудела. Как была плюшкой, так ей и осталась.

«Ничего себе!» — мысленно ахнула я. Однако высказывание сработало ушатом ледяной воды, отрезвляющей и укрепляющей дух. Возмущение вытеснило жалость к себе, к тому же гости уже смеялись над очередной Таниной колкостью. И рядом с ними все плохое забылось. Моего настроения хватило даже на то, чтобы прокричать тост за именинницу, но едва из динамика зазвучал голос Джо Дассена, который пел о том, что падает снег, как отчаяние вернулось. Сначала я ринулась в ванную, где попыталась переждать слезный ливень, а затем, поняв бесполезность ожидания, тихо проскользнула к двери. И никто не заметил моего исчезновения.

Больше мне не звонили и в гости не звали. Да я и сама не хотела ни с кем встречаться. Зачем позориться? Чьи-то печальные глаза, слово, мелодия — и я начинала реветь. А ведь это все-таки ужасно, когда друзья или просто знакомые видят, как от набегающих слез твое лицо начинает скукоживаться.

За всеми этими переживаниями я совершенно забыла о Диме, а он, оказывается, приехал домой. Наверное, как всегда, ненадолго. Теперь многим в поисках работы приходится покидать родные места. Я увидела его на улице; он стоял с Таней, и они весело смеялись. Я дернулась, чтобы выйти, но потом плюхнулась назад: с какой стати выскакивать из автобуса, если спешишь? Впрочем, и если не спешишь — тоже. «Раз не звонит, то зачем напоминать о себе?» — хмыкнула я.

А ведь совсем недавно все было иначе. Наш роман начался под Новый год, и моя душа пела. Я строила обычные женские планы, но теперь об устройстве личной жизни можно было забыть. К тому же стало понятно: Дима не тот мужчина, на поддержку которого могла бы рассчитывать больная женщина. Когда слышишь слово «опухоль», все ненужное, словно хвоя с елки, простоявшей в доме до марта, осыпается, и ты становишься мудрым, как древнее божество, просвечивающее людей своим третьим глазом.

Сейчас я нуждалась не в любовном приключении, а в надежном плече. У Димы были накачанные плечи, бицепсы и трицепсы. Он нравился женщинам, таким же дурехам, как и я. И брось он меня прежде, до диагноза, я бы долго страдала. А теперь это не выжало из меня даже пары слабосоленых слезинок. Я только вздохнула, что вот опять увлеклась неподходящим мужчиной, и вспомнила о Толике.

Толик был из породы мужчин, каких называют хорошими семьянинами и называют с оттенком пренебрежения, особенно юные девушки, еще не успевшие обжечься на роковых красавцах, с которыми так весело гулять, но жить с которыми — невозможно. Я тоже была глупой и больше смотрела на то, что снаружи. И где теперь мой Толик, искренне любящий и мечтающий о семье? Он бы никогда не бросил... Но что жалеть об упущенном? Упущенного не воротишь. Только с того дня я стала думать о Толике и о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не обидела хорошего человека.

Дни шелестели страничками из медицинской карты и были такими же непонятными, как и почерк врачей. Я жила и слышала только свой внутренний голос, который бесконечно повторял: ты скоро умрешь. Однако сколько я ни старалась, но, что значит умереть, понять не могла. Разве может этот мир не исчезнуть вместе со мной? Меня не будет, а он останется? Такой же прекрасный, только без меня?

Как-то совершенно незаметно я научилась смотреть на себя глазами постороннего. Жаль, что такое зрение проявилось слишком поздно. Это ведь ужасно — вдруг осознать: я неправильно жила, не с теми дружила, не тех любила — и не иметь возможности исправить.

Нужно было строить жизнь, как каменщик — дом, а не ждать птицу счастья...

Однажды ночью я долго мучилась, пытаясь уснуть, и вместо того, чтобы считать баранов, принялась представлять себя лежащей в гробу... Однако, сколько я ни напрягалась, воображение не смогло нарисовать картину собственной смерти. Поэтому в ближайшее воскресенье, сказав бабушке, что иду на рынок, я отправилась на кладбище. Только вот поверить в то, что здесь скоро появится холмик, на дощечке над которым напишут мои имя-фамилию, было нереально — в конце концов, сколько людей носят точно такое же обозначение. А я — вот она я! Живая и невредимая! Вечная! Я ходила между могил, читала эпитафии и подсчитывала, сколько лет прожили нашедшие тут пристанище люди. Это занятие оказалось невероятно интересным! Вскоре я заметила странную закономерность: чем дальше были могилы от входа, тем больше молодых лежало в земле, словно лет десять назад аварии и болезни, как достигшие половой зрелости кролики, начали активно размножаться.

Около памятника однофамилице, умершей в двадцать лет, мои ноги притормозили. «Она была моложе меня...» — испугалась я, и на мгновение мне стало стыдно. А потом жажда жизни победила, и я тихо заплакала, жалея себя и эту незнакомку, уже два года как ушедшую на небо. «Красивая и веселая, — вглядываясь в фотографию, зашлась я в плаче. — Наверное, мечтала о счастье. И могилка ухоженная. Видно, сюда часто ходят. А кто будет ходить ко мне?» И вдруг — совершенно неуместно — мне вспомнилась сказка о жадном радже и антилопе, из-под копыт которой летели монетки. Раджа, засыпанный золотом, не выдержал и закричал: «Хватит!» В детстве я любила рассматривать картинки из этой книжки, а сейчас подумала: «Человек должен умирать лишь тогда, когда решит — все, хватит, я устал жить!»

С моим чувством жалости произошли странные метаморфозы.

— До чего дожили, — ворчала на ночь глядя бабушка, — самолеты падают чуть не каждый день. То ураган, то авария. Скоро людей на земле не останется.

А я лежала и завидовала погибшим: им не пришлось мучиться, стоя в очереди к смерти. Раз — и тебя не стало. Возможно, они даже не успели понять, что сейчас умрут. «Жалеть надо не их...» — мысленно стонала я, вгрызаясь в комковатую, сырую подушку. И тут где-то на самом донышке души появилось чувство сладости, сладости от боли, от жалости к себе, от чего-то еще, неведомого и расплывчатого, что не понимаешь, что не хочешь понимать.

Хотя праздник 9 Мая уже прошел, я все чаще стала думать о войне. Когда была маленькой, знала: если что — пойду защищать Родину. Но теперь в своей храбрости я уже сомневалась. Расстаться даже с тем огрызком жизни, которым располагала, было невозможно. Поставить тело под пулю, броситься на гранату...

— Нет, не смогу, — отчаявшись от малодушия, шептала я и ужасалась тому, какие мысли посещают мою молодую голову.

Однако к старикам, особенно к тем, чей возраст перевалил за восемьдесят, начала приглядываться. Им пришлось жить в страшное время, время братских могил, хлебных пайков и ватных телогреек, а они по-прежнему цеплялись за жизнь, ради нескольких сэкономленных копеек ездили за хлебом на другой конец города, собирали бутылки... Они боролись. И я тоже готова была биться за каждую секунду своего существования, хотя ветеранов жалела, потому что их, переживших вторую мировую, нещадно трамбовали и они, обессиленные и больные, могли лишь издалека наблюдать за роскошью новой жизни. Это было несправедливо, а любая несправедливость являлась для меня отныне все равно что слезоточивым газом.

Случилось непредвиденное, но обычное для последнего времени нововведение: врачи перестали принимать больных без медицинского полиса. Боли меня пока не беспокоили, зато анализы и рентгены уже подточили мои хилые сбережения, поэтому пришлось бегать по учреждениям, брать позорные справки о своей ненужности, то есть о том, что я безработная, но почему-то продолжающая мельтешить особа.

В глазах бабушки, с дивана наблюдавшей за моей суетой, стало появляться некое всезнание. Глядя, как я несу ей поднос с ужином, она могла задать какой-нибудь каверзный вопрос:

— Почему перестали звонить твои подруги?.. И что это ты на витамины налегаешь?

Либо еще того хуже — поймав мой взгляд, бабушка произносила:

— Побледнела-то как! Видать, загар к тебе не пристает! И похудела — одни ребра торчат!

Очень любила она поговорить с соседкой, и я была для нее не главной, но одной из обязательных тем.

— Все дни где-то пропадает, — жаловалась бабушка. — И молчит, как бука. Со мной словечком не перемолвится.

Что я могла сказать в свое оправдание? То, что подругам не интересны медицинские байки, а мне — их обычный женский треп? Или то, что стараюсь прятаться от солнца? Но уж точно не то, что боюсь с ней говорить, потому что мои слезные железы функционируют по неведомым мне законам.

И все-таки мир не без добрых людей! Мой давнишний друг договорился со знакомым врачом, и у меня появился шанс узнать свою судьбу у лучших в нашей стране специалистов.

Когда я объявила, что еду в Москву, бабушка запричитала. Наверное, сделать это надо было за час до поезда. Впрочем, может, я и действительно стала черствой и неблагодарной... По крайней мере, от бабушкиных слов в слезы меня не бросило, хотя виноватые глаза бездомной собачонки, инвалид в коляске или сломанная у березы ветка по-прежнему вызывали жуткие приступы рыданий.

Состояние щемящей жалости к себе закончилось так же внезапно, как и началось. В центре онкологии нас, получивших вызов на тот свет, было так много, что мой организм наконец-то успокоился. Я нашла нужную дверь, заняла очередь, и тут пожилая медсестра провезла по коридору противно дребезжащую каталку, на которой лежало маленькое, укрытое одеялом тельце. Ребенок еще оставался здесь, с нами, хотя уже шагнул и туда. Он лежал, откинув правую ручку в сторону, и безразлично смотрел в потолок. Думают ли в таком состоянии и о чем, я пока не знала. Потому что живым этого знать не нужно.

Около онкоцентра тоже был маленький скверик. Наверное, их разбивают специально, чтобы человек, вдруг превратившись из пациента в больного, мог прижаться к теплому, шершавому стволу и, не боясь, что его не дослушают, посетовать на судьбу, отмерившую испытание болезнью. Плакать не хотелось, но я прошла по аллее — под ногами зашуршали сухие листья. «Осень, — удивилась я. — Когда она успела наступить?» Ведь буквально вчера, когда, словно колокол набата, прозвучало для меня страшное слово, была весна!

Мы, как листья, как все на земле, приходим в этот мир, а потом — уходим. И пусть отпущенный нам срок кажется иногда слишком коротким, пусть. Но это не так. Даже год может стать вечностью. А если хотел совершить что-то грандиозное, но не успел... печально, но не смертельно. Ведь жизнь продолжается!

Выпуск подготовила Марина ПЕРЕЯСЛОВА.

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0