Рабочие будни поднимали меня в пять утра, и я в целях экономии шел на работу пешком. Как и всегда, охрана на проходной констатировала, что я первый поднимаюсь на четвертый этаж, в лабиринты зуботехнических лабораторий. В военном госпитале для ветеранов Великой Отечественной войны и горячих точек я работал второй год, я воспринимал это как работу, которая меня кормила, но мои родители и в особенности дед, Александр Павлович, испытывали чувство гордости и ожидали от меня большего. Но стоматология, как и большинство других видов деятельности, на начальном этапе не приносит много денег.

Помню, как первую мою заработную плату мы с друзьями пропили в первый же вечер в глубине оврага Нескучного сада под покровом раскинувшихся деревьев. Новеньких купюр хватило на три бутылки водки, а два бидона кваса уже купили дворовые друзья Андрюха Кошмар и Андрюха Бегемот. Но домой в тот день заглянуть я успел, вручив маме сумку с курицей, сосисками, хлебом и картошкой. Поэтому пировать я имел полное трудовое право. Бегемот устроился лучше нас всех, он приглядывал от братвы за дядиной фирмой строительных материалов, и это изумительное положение устраивало всех, так как за неделю на распилах столешниц этот подсматривающий зарабатывал на заветную новенькую «Ладу» девятой модели. Скупердяем Бегемот никогда не был, и поэтому всем было хорошо, машины у него не было, а все добытое он тратил на болезненное приобретение шмоток, и сейчас, переболев Труссарди и Армани, он болел Версаче. Брендовые недуги были подкреплены ежечасовым выкуром косяка веселой травы и вечерними забавами в злачных заведениях Садового кольца.

На моем рабочем верстаке полыхала горелка, пахло газом, воском, смолами, парафином, кислотами, раздавался стук киянок и молотков, попеременно работали машинные моторы. Шла привычная работа. Периодически, минуя запрещающие таблички и предупреждения медицинского персонала, в лабораторию заходили пациенты и просили по-свойски делать протез особенно внимательно. Кто-то засовывал в карман халата пятьдесят или сто рублей, кто-то — яблоко, а кто-то сразу шел писать жалобу. В этом месяце к зарплате полагалась премия, и уже заранее наш старший техник Всеволод Ростиславович Бердичевский предупредил: «Думаю, все помнят, но напоминаю: не забудьте зайти к ней». К ней — это к шестидесятитрехлетней Галине Захаровне Бездонной, главному врачу госпиталя, которая собирала конверты с полагающейся податью со всех работников госпиталя в день зарплаты. Очередь выстраивалась длиннейшая вначале за положенным государственным вознаграждением, а потом на аудиенцию к милому созданию Бездонной, которая не имела ни высшего, ни профессионального образования, была обучена только акушерскому делу и мздоимству. Я ее ненавидел. Денег и так все время не хватало, а здесь еще эта дымковская игрушка, вставшая на путь внутригосударственного рэкета.

Настроение было неважнецкое, я попросил взаймы у доктора Кербеля. Он сказал:

— Милый Саша, только завтра, хорошо?

— Хорошо. — И я отправился с такой же просьбой к зубному технику Айзману, который сообщил:

— Саша, я скажу вам и только вам, так как уважаю вас и мы с вами не просто коллеги, но и живем рядом: никто у нас не дает денег по понедельникам, только со вторника, и то не всем. Это традиция, о которой все приличные люди молчат, и только мое к вам расположение раскрыло тайну понедельника. Завтра, хорошо?

— Хорошо. Но почему нельзя в понедельник? — уточнил я.

— Эх, Саша, вы еще очень молоды. Все дело в том, что есть старая примета, я ее слышал еще от мамы моей мамы, а Рахиль Абрамовна слов на ветер не бросала, поверьте мне. Если в понедельник дать денег, то вся неделя пройдет в денежных расходах, и так можно пойти по миру. В нашем заведении эту традицию чтут, — пояснил Айзман.

— Иди скорее к телефону, босяк, — окликнул меня Бердичевский.

Я взял трубку общего телефона, который находился в коридоре, и услышал взволнованный голос Бегемота:

— Сань, выскочи на несколько минуток, сейчас пацаны подкатят, я только Кулему видел, он к тебе рвется.

— А он взаймы мне на неделю не даст? — спросил я у Бегемота.

— У него и спросишь, он твоего номера не знал, я не дал, сам набрал, а дальше не моя тема, — соскочил с разговора друг детства.

Андрея Кулемина я знал с шести лет. Мы бывали вместе в пионерских лагерях и на спортивных сборах, наши родственники работали в системе Мосэнерго. Когда мой дед возглавлял комсомольскую, а потом и партийную организацию ТЭЦ, он принимал в ряды избранных отца Кулемы. Андрей был старшим сыном в семье, и было у него еще два брата, и все как на подбор добрые мальчики. Кулема в детстве был рыхловат, а когда начал заниматься футболом, его неплохая техника всегда терялась из-за медлительности, он был неповоротлив, и я всегда подтрунивал над ним.

У меня как раз наступило время перерыва. Я спустился, зашел за угол госпиталя, и ко мне мгновенно со свистом подкатила «шестерка» «жигулей» с тонированными стеклами. Из машины во все горло заливался Михаил Круг. Кулемин, сияющий как медный таз на солнце, выскочил мне навстречу, рукопожатие переросло в братские объятия, и начался разговор:

— Здорово, братиш! Что, все трудишься? — И Андрей, улыбаясь во весь рот, подкалывая меня, пропел:

Я не хочу судьбу иную,
Мне ни на что не променять
Ту заводскую проходную,
Что в люди вывела меня...

— Здорово! А у тебя есть другие соображения? — парировал я.

— Они всегда есть. Как видишь, и результаты тоже. Господь, Он с неба все видит, поэтому и помогает нуждающимся, — умничал Кулема.

— Поздравляю с такими результатами. Надо обмыть, — порадовался я за друга.

— Ты когда закончишь?

— В шесть, а что?

— Может, пораньше свалишь? Сегодня такой день, ты что, забыл? — удивился он.

Я понял, о чем говорит Андрюха. Несколько лет назад в этот день убили нашего одноклассника Леху Цыплакова. Убили жестко у метро. Его нашли лежащим лицом вниз, а когда перевернули, кровь хлынула потоком. Никто не знает точного количества ножевых ран, но ударов было много, и убийца провернул несколько раз ножом в животе у Цыпы. Вместе с Цыплаковым на ночную встречу был зван и я, но отказался идти, несмотря на все Лехины подколы, что я еще девственник, что учусь в десятом классе. Он обещал всю ночь петь мне под гитару, привести классных девок старше нас и говорил, что все будет. Он давно бросил школу, а за три месяца до смерти пришел играть в футбол — точнее, приехал на очередном мотоцикле, в кожаной косухе с повязанным поверх нее платком.

Что Леха Цыпа воровал, никто точно не знал, но все догадывались, еще в школе учителя с опаской относились к нему, побаивались, он хамил, материл всех, всегда носил высокие хромовые сапоги под школьную форму. В какой-то момент он перешел все грани, мог ударить в пах ногой при выяснении отношений, проткнуть руку карандашом сопернику, мы трижды дрались. Только раз была ничья, дважды я проигрывал.

В тот вечер мы играли в разных командах, тягаться со мной на поле не мог никто, а Цыпа не мог проигрывать, и в конце второго тайма он все же нанес удар, который мог бы стать голом престижа в наши ворота, но гола не было, мяч влетел в ворота, разорвав сетку сбоку. Он сказал, что гол был, и все согласились, я сказал, что гола не было и матч мы выиграли всухую. Цыпа шел ко мне, по ходу спрашивая, был ли гол, я отвечал, что не было и все это видели. Он подошел ближе и внезапно нанес мне сильнейший удар в кадык, я устоял, но слезы брызнули из глаз. Кто имел дело с уличной дракой, знает: ударом в кадык можно убить человека. Я успокоился, а Кулема, провожавший меня домой и не раз получавший от Цыпы по голове, говорил, что обидчик мне сильно завидует.

После этого Цыпа пропал, но накануне ночью, когда его убили, он встретил меня во дворе моего дома и упрашивал пойти с ним вместе. Я отказался. С ним пошел Костя Кот, который был старше нас, отсидел по малолетке, был здоровым и уже бородатым, его нашли в нескольких метрах от Цыпы с пятью ножевыми ранениями в спину. Он выжил, восстановился, женился, родилась дочь, а потом Кота нашли второй раз — выловили в Москве-реке с перерезанным горлом.

— Я не поеду! Работы много, и хочу отдохнуть, — ответил я.

— Ну и зря, он был первым из нас, кто что-то начал понимать в этой жизни. Ты что, зол на него? — спросил Кулема.

— Нет. Я на него никогда не злился, просто не поеду, нет желания. — Я замолчал.

Кулема прервал паузу:

— Да, он был первым, а Первак — вторым, ты помнишь Лешу Первакова?

— Помню, — ответил я.

Кулема, вздохнув, сказал с горечью:

— Да, и я, конечно, помню.

Леша Перваков был на год нас старше, худой, низкорослый, наглый. Он все время гонял на картинге и мопеде. Мама его воспитывала одна, работала уборщицей в магазине. Первак добывал себе на жизнь самостоятельно лет с тринадцати. Он с друзьями грабил преуспевающих гомосексуалистов, облюбовавших Нескучный сад. Первак был подставным, делал вид, что готов в кустах обслужить денежных извращенцев, а в лощинах Нескучного сада их поджидали крепкие ребята. Они жесточайшим образом избивали любителей однополой любви и подростков, отбирая все, что могли, у некоторых выставляли квартиры, делали компрометирующие фотографии и шантажировали потом. В итоге обиженных собралось немало, видимо, были и влиятельные, ведь милиция бездействовала. Они нашли Первака, а точнее — заказали его убийство. Первака выследили, а потом сбили на машине, а на прощание несколько раз переехали. Хоронить семнадцатилетнего парня пришлось в закрытом гробу.

Я задумался и сказал:

— А что так вздыхать? Теперь этим никого не удивишь! Газеты открой: каждый день кого-то мочат. Что, всех поминать? — отреагировал я.

— Может, ты, братан, и прав! Но в Донской я все равно заеду, убиенные все в рай попадают, пусть они с того света мне фарт намолят. Отстал ты от жизни, Сашок, да и по православной тяге тебе посвящаться надо. Ты пойми, Господь, Он нас, разбойный люд, любит, потому как жалеет. Понимаешь? Он кого с Собой с креста прихватил? Сам знаешь — разбойника. Так что ты зря батрачишь на страну, которой нет. Так и жизнь не познаешь. В мужиках засидишься, и блатное понятие тебя не спасет, — ответил он.

— Да, страны нет. Ничего больше нет, что почвой нашей было, но в Донской ты один пойдешь, — отрезал я.

— Зря. Ты слышал, что самого патриарха Тихона Московского недавно там мощи нашли? Я и хочу к нему сходить, в место то, где он молился, от красноперых претерпел, и партачку набью с его образом на груди, чтобы он меня хранил. Поехали, три минуты на тачке — и мы у него в гостях, — не унимался Кулема.

— Бричка-то откуда, одноклассничек? — спросил я.

— Только тебе, брат, скажу: помнишь Тамаза, который друг моего отца, на этаже у нас раньше жил, сосед, сидел который потом два раза? Он, кстати, на зоне по второму заходу, по ходу положенцем был, воры его поставили, когда узнали, что дядя Тамаза Кривого еще со сталинских времен урка, — сыпал словами Кулема.

— Не знаю его, но ты рассказывал, — ответил я.

— Короче, друг его, Зурик, не совсем прав был по одной ситуации. Мы с ним рамсовали. Тамаз его сторону хотел принять, но потом вспомнил, как меня на руках носил грудного, и сказал: «Сами разбирайтесь». Мы поехали за гаражи поговорить, а он быковать как начал, сука черножопая, но я подготовился. В общем, мы зацепились, и я его замочил. Первый раз ударил, потом остановиться не смог, а потом нож сломался, то ли в ребра, то ли в грудину попал, отверткой добивать пришлось, там его и выкинул. — Кулема говорил шепотом, быстро, озираясь. Потом добавил: — Тамаз узнал — вначале орать начал, потом, я так понял, очканул, я бы и его замочил. В общем, Зурика похоронили, мусорам дела особого нет, а я несколько дней машину отмывал от крови, запарился, так что с почином меня. Видишь, какая ласточка, и это только начало, — душевно заулыбался Кулема и сжал кулак, на котором блестела золотая печатка с отрубленного пальца особо опасного рецидивиста Зураба Зестафонского.

Я, ошеломленный, слушал одноклассника и смотрел на него, думая, куда делся тот добрый и пухловатый мальчик, который еще несколько лет назад в черной шляпе, с сережкой в ухе подрабатывал на подтанцовках у Аллы Пугачевой.

— Теперь точно не поеду! — ответил я.

— Ты что, ссышь? — презрительно фыркнул Кулема.

— Ссу, не ссу, да если и так, то с тобой не пойду в Донской. Ты душегуб. Что я с тобой, мокроворотом, вымаливать у почившего патриарха буду? Срок? Нары помягче? Дачку к днюхе? Помню, был я на исповеди в Донском, мне тогда иеромонах Тихон посоветовал начать с себя. Ты бы задумался.

Повисла напряженная пауза. Казалось, еще мгновение — и мы сцепимся, как два зверя. Кулема уже привык, что все идет как он хочет, но школьные драки, всегда заканчивавшиеся не в его пользу, были еще свежи в памяти. Я боялся его или просто опасался. Но кто из нас опасался больше?..

Он заговорил:

— Штаны тебе менять не буду, сегодня по крайней мере, сам справишься, не малолетка. Но запомни: Опт, что Оптину пустынь основал, разбойником был, а знаешь, сколько таких было до него от распятия Христова? Так что подумай, как жить, почитай, ты же любишь. Мы с тобой сила были бы. Недолго только, а чтобы лучше думалось, знай: братва наша иконе Божией Матери Нечаянная радость больше остальных поклоны шлет и особо почитает церковь в Марьиной Роще в ее честь. Съезди или вместе давай, — настаивал Кулема.

— Не хочу совместного процесса на том свете. Я сам по себе, и ты сам по себе. А ты это с кем? — спросил я, завидев в машине двух пацанов помоложе нас.

— Ты что, не узнал? Ты даешь! Это Губа и Мешок, — рассмеялся Кулема.

— Теперь узнал, помню, в пионеры их принимали, они нас на три года младше. Брата твоего одноклассники? — спросил я.

— Я никого в пионеры не принимал! — врал мне Кулема. И продолжал врать: — И тряпку эту красную не носил, и уродца этого кучерявого в золоте на значке не терпел, да и ты бы забыл об этом, — посоветовал Кулема.

— Все мы носили! Это я значок не носил, просто не люблю значки, а галстуку был рад, и ты, помню, сиял, когда тебя после последней смены принимали на заводе Серго Орджоникидзе, — напомнил я.

— Путаешь ты меня с кем-то, Саня, не было такого, да и завязывал бы ты работяжить, жизнь сейчас другая, вникать в нее надо, — зло прошептал Кулема.

— Вникай, вникай, — ответил я. — А мелкота тебе эта зачем?

— Забочусь я о них! Они настоящими парнягами растут, а я помогаю. Вон сейчас поедут на вокзалы или к метро, — разоткровенничался Кулема.

— Зачем?

— Тренируются! На бомжах, на нелюдях всяких удары отрабатывают, чтобы ножи не ломались в главный момент. Хочу нужными их для жизни подготовить, чтобы в люди вышли, — на прощание важно сказал Кулема.

Они уехали в Донской монастырь. Молить о справедливости и счастливой жизни. Я смотрел им вслед, а потом вернулся за верстак.

Вокруг происходили события, не поддающиеся моему пониманию. Не уходящие из моей головы слова героя романа Николая Островского «Как закалялась сталь» Павки Корчагина: «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», — думалось, универсальные, сказанные на все времена, сейчас должны были потерять смысл. В сознание моего поколения врывались понятия новых хозяев жизни. Становилось модным походить на персонажей картины Юрия Кары «Воры в законе», снятой по мотивам произведений Фазиля Искандера, примерами для подражания стали герои Марио Пьюзо из саги «Крестный отец», Серджио Леоне из киноленты «Однажды в Америке», фильмов Брайана де Пальмы «Лицо со шрамом» или «Путь Карлито», Мартина Скорцезе «Славные парни»... Эти настойчиво распространяемые, заменившие книги гангстерские киноуроки появлялись фактически одновременно с тем, как пришло знание о святителе Тихоне, патриархе Московском, о священномучениках Владимире Богоявленском, митрополите Киевском и Галицком, Вениамине Казанском, митрополите Петроградском, о преподобномученицах великой княгине Елизавете Федоровне, инокине Варваре Яковлевой... Это была брань видимая и невидимая, словно стали явью все пророчества и предсказания.

Позже, через несколько месяцев, я встретил Кулему на новенькой черной «девятке», с толстой золотой цепью на шее, и сомнения закрались в мое сердце. Я все думал: «Как же так? Я с утра до вечера пашу, а он спит, жрет, пьет — и на “девятке”». Злился сам на себя, а потом меня это чувство отпускало... Через два года Кулема, разодетый в черные одежды от Джанни Версаче, ездил на БМВ, потом был первый его срок, второй, третий, и я больше никогда не видел его.

Прошли годы. В пятницу вечером я зашел в пивную недалеко от дома, через несколько минут в ней появились младший брат Кулемы, мой тезка, а с ним Губа и Мешок. Они были одноклассниками.

Мы поздоровались, завязалась беседа. Сашка, как и ранее, трудился, он не был похож на брата, работал, сколько его помню, стал отцом. Губа и Мешок, заметно погрузневшие, рассказали о второй войне в Чечне, в которой оба поучаствовали, о женах и детях, о своем духовнике в Донском монастыре, о частых походах к мощам святителя Тихона Московского. Потом я спросил:

— Как брат?

— Ты что, не знаешь? — удивился Кулемин-младший. — Он тебя постоянно вспоминал. Саш, после последней ходки он почти не ходил, все с палочкой и в перчатках, все тело покрыто псориазом, ты же знаешь, он у него с детства...

— И что?

— Он умер, — Сашка ответил, еле сдерживая слезы.

Мы вчетвером выпили молча. Без слов, поминаний. Просто выпили.

— От чего? — спросил я.

— У него были туберкулез и СПИД. Колоться он давно начал. И угорал долго, по чуть-чуть, пока в скелет не превратился. — Он замолчал.

— Сгнил, значит. Вышел в люди, весь вышел по чуть-чуть, — не сдержался я.