Предисловие издателя

Этот — дневник — попал — мне — в — руки — случайно...

Ну и так далее. Что еще можно сказать, когда все уже сказано самой жизнью? «Сюжет закончен, не успев начаться», или как там у Шекспира? Или не у Шекспира? Или я вообще сам выдумал эту фразу? Со мной и такое бывает...

(Вот ведь парадокс: всегда считал все эти если и не выдуманные, то совершенно надуманные предисловия непроходимой глупостью и пошлостью! Что можно объяснить в предисловии? Особенно там, где ничего объяснить в принципе невозможно?.. Ну да, считал пошлостью — а все равно бреду той же привычной дорожкой всех недалеких и бездарных обывателей. Но банальный человек если чем и отличается — то это именно банальностью своей, если банальностью можно отличаться. А я человек банальный, онтологически и фатально банальный, и это хоть и через силу, но приходится признать. Просто для объективности...)

Разве только добавлю и даже специально подчеркну: я публикую эти страницы именно и только потому, что все это уже произошло. И произошло довольно давно, лет двадцать с чем-то назад. (А ведь двадцать с чем-то лет — это целое поколение.) Произошло в те самые девяностые, которые громадное большинство переживших их вспоминает с содроганием, болью и отвращением, а ничтожное меньшинство — с ностальгией и тоской по безграничным возможностям, открывшимся для них в те времена. Возможностям безнаказанно грабить, насиловать и убивать себе подобных. Причем делать это в массовых масштабах. А почему безнаказанно? А потому что у этих жертв не было защиты. Никакой. Государство просто отвернулось тогда от своих граждан (обычных граждан!) и само, как последний шакал, старалось урвать все, что можно было урвать. А урвать в этой богатейшей стране (для отвода глаз постоянно называемой беднейшей) можно было немало...

Ее ошалевшие от боли и изумления граждане были как законопослушные овцы, которых в лучшем случае стригли, в худшем — убивали на мясо. А ведь беззащитность жертвы — это самое сладкое ее качество для садиста-палача...

Впрочем, эти-то возможности никуда не делись и сейчас, человек всегда может грабить, насиловать и убивать себе подобных, и человек всегда делает это с большим удовольствием — только сегодня надо быть немножко умнее. Хитрее и тоньше (чуть хитрее и чуть тоньше), чтобы никого явно не шокировать. Ведь главное в этом фальшивом мире — соблюсти приличия. А уж соблюдая приличия, ты волен делать все, что хочешь.

Но этот дневник совершенно не об этом. Вернее, не совсем об этом. А еще вернее, об этом тоже, но не только, не только об этом. Я настаиваю: не только об этом. В нем есть еще что-то, что раздражает, возмущает и влечет меня одновременно. Есть то, что для меня все время остается выше, ниже или даже помимо слов. И потому я до сих пор не могу внятно ответить даже себе самому, что именно не отпускает меня в этих страницах и почему я их публикую, хотя лишних денег на все эти спесивые издательские удовольствия не имел никогда, да и сейчас даже пришлось подзанять.

Да ладно, все, надоело. Можно подумать, что я перед кем-то оправдываюсь. Добавлю, что лично я его не знал, хотя и много слышал о нем стороной. Еще бы не слышать: одно время он был весьма популярной фигурой, и не только в нашем довольно крупном областном городе. Я сейчас самого автора дневника имею в виду, вы поняли. Мы с ним никогда не были близко знакомы, и это важно. Ну да, я видел его пару раз на каких-то массовых сборищах, но издалека. И что это были за сборища — я сейчас даже и не вспомню. Но даже подойти к нему у меня никогда не возникало желания. Да он и не был тогда какой-то важной фигурой, по крайней мере, для меня.

Вы можете спросить: как в таком случае ко мне попал его дневник? Но тут я ничего никому никогда не отвечу. Своей судьбой я еще могу распоряжаться, но подводить под угрозу чью-то чужую жизнь не собираюсь. Я хоть и банальный обыватель, но все же не совсем подлец.

(А кстати, вот и еще один философско-онтологический вопрос, даже проблема: может ли не быть подлецом самый банальный и пошлый обыватель? Или даже по-другому: как связана человеческая банальность с высшими моральными категориями? Стоит как-нибудь на досуге подумать над этим. Но не сейчас. Сейчас я смертельно устал от всей этой философии...)

Предисловие автора дневника

Для кого я писал эти записки, вел так усердно, а иногда даже и вдохновенно дневник? Странность в том, что я не могу ответить точно.

Для Бога? Он и так знает все. Знает не только то, что было, но и то, что будет до скончания времен. (А то, что эти времена кончатся, я знал всегда, знаю и сейчас. Когда они кончатся? Раньше или позже на сто, тысячу, сто тысяч лет? Да разве это важно для Того, Кто держит в Своей руке все дни и ночи, все лета и зимы? Для Кого время даже не разменная монета, а просто бледный фон картины, в которой движутся такие же бледные фигурки под названием «люди»...)

Так для кого же я пишу? Для своих близких, если их еще можно назвать близкими? Но им это не нужно, потому что они меня ненавидят, глубоко и сильно ненавидят и презирают к тому же. Они искренне уверены, что я лишил их счастья и даже единственного смысла самой человеческой жизни. Что я их жизни попросту сломал (хотя, если вдуматься, может ли человек сломать чьи-то чужие жизни?).

А когда кого-то ненавидишь и презираешь — ты не хочешь ничего знать об этом человеке. Точнее — ты страстно хочешь ничего не знать о нем (а это, если вдуматься, все равно что убивать, хотя бы и мысленно).

Может, для себя я это пишу? А что, может быть. Да, наверное, прежде всего другого и раньше всех других — именно для себя. Чтобы не забыть, не потерять, не упустить ничего из того, что было, что есть, что будет со мной. Да, вот теперь точно, именно так, хотя и звучит вроде странновато. Чтобы не забыть того, что со мной будет. Впрочем, смогу ли я когда-нибудь перечесть написанное — наверное, главный вопрос...

Конечно же я не смогу говорить на этих страницах всей правды (и на это есть серьезные причины, которые, я думаю, со временем будут ясны любому вменяемому и непредвзятому человеку!), но все же — умные догадаются и о том, о чем я не вправе здесь говорить. Должны догадаться, хотя бы умные должны, иначе зачем я делаю все это?..

Как будто я могу все это забыть! Нет, как будто я смогу забыть хоть что-то, хоть малую толику бывшего...

Вы что-нибудь поняли? Тогда вы умнее меня, потому что я не понял ничего из того, что сам написал.

Дневник

17.08.199...

Сегодня у меня был странный сон. Шел по песку, до горизонта раскинулись ровные бело-желтые барханы — настоящая, классическая пустыня. Но идти было легко, ноги не вязли в песке, я как будто был бесплотным духом и плыл, плыл, как бестелесный дух, над барханами. И прямо на песке я что-то видел и старался разглядеть. И разглядел наконец — бесчисленные буквы, арабская вязь красно-кровавого цвета. Почему кровавого? Потому что по этим буквам, как по венам или артериям, струилась живая кровь. Как будто тонкая живая кровеносная сеть, наброшенная на всю бескрайнюю пустыню...

Я шел и ощущал эти буквы. Они были живыми, они скользили по моим босым ногам, щекоча кожу, как щекочет свежая трава. А в небе горело почему-то два солнца, и оба тоже были покрыты вязью арабских букв. Вязь была такой густой, что оба эти солнца были темными, почти бордовыми, и какими-то раскаленными. Но помню, что во сне эти два солнца меня совсем не удивляли. Наоборот, я знал, что так и должно быть, что на небе они были всегда — просто не все могли их видеть, только избранные.

И вот теперь я вошел (или только входил, или только собирался входить?) в это число избранных. Звучала музыка — неуловимая и тонкая. Воздух был пронизан ароматом, от которого кружилась голова. Мне было безмерно хорошо, это было просто блаженство, но я никак не мог понять, отчего мне так настолько блаженно-хорошо...

Когда проснулся — долго не мог отойти ото сна, хотелось, чтобы он продолжался дольше и дальше... Но все хорошее кончается, как известно, очень быстро, быстрее, чем мы рассчитываем. Жена прямо с утра заговорила что-то о детях, о школьных проблемах, о несправедливостях оценок и денежных поборах — и пришлось, привычно и терпеливо сжав зубы, окунуться в то, что мы привычно и терпеливо называем гнетом повседневности.

19.08...

Сегодня — Преображение Господне.

Службу вел настоятель, отец Илья, а я в это время исповедовал. Боже мой, как за десять лет надоели эти ежедневные исповеди наших православных прихожан, будто списанные друг у друга под копирку! Да и что это за грехи? Сказал (сказала) то-то и то-то, съел (съела) в постный день то-то и то-то, подумал (подумала) то-то, посмотрел (посмотрела) на лицо противоположного пола с вожделением... Тоска.

То ли всем этим людям и правда нечего сказать (и тогда вокруг одни праведники, что просто в принципе невозможно!), то ли все они просто скрывают свою настоящую суть. Если им есть что скрывать. Редко-редко, правда, промелькнет у кого-то какая-то духовная нотка, озабоченность о чем-то высшем — но это слишком редко, невыносимо редко...

Нет, буду справедлив: есть еще третий вариант — они просто не видят себя настоящих со стороны, так как это непросто. Не умеют увидеть... Впрочем, это и правда не так просто для любого из нас, да и некогда всем нам посмотреть на себя... Некогда, говоришь? Но если проследить, сколько времени своей жизни мы теряем ни на что, впустую...

После службы поздравляли настоятеля с днем рождения. Да, 84 года — это возраст. А если учесть, что лет двенадцать он провел в лагерях, где год наверняка идет за три, если не за пять, — ему по полному счету уже и за сто давно перевалило. Кстати, года два назад, когда он очень серьезно болел, встал вопрос, кому быть настоятелем, если отец Илья уйдет, как это привычно у нас называется, из этой жизни в вечную жизнь. Многие прихожане тогда подходили ко мне и выражали свое доверие именно мне, хотели, чтобы я возглавил храм. Вроде и в епархии поговаривали о моем назначении настоятелем. Но... Настоятель нынешний в свои восемьдесят два благополучно поправился, а я так и остался чередным священником...

Но о чем этот старый и мудрый человек говорил проповедь в свой день рождения? Уму непостижимо! Опять все та же песня, что каждый христианин должен быть смиренно готов к страданиям!.. Ну почему, до каких пор? Оглянись вокруг, старче, время изменилось, эпоха гонений пусть недавно, но кончилась наконец! Почему бы тебе не призвать свое стадо не к страданиям, а к активной созидательной жизни в обществе? Почему мы, называющие себя христианами, все время должны быть жертвами? Пора уже брать в свои руки бразды... если уж не бразды правления государством, то хотя бы общественной, хотя бы семейной, да хотя бы собственной жизнью!..

Я не знаю, то ли здесь почтенный их возраст играет с ними злую шутку? Прожив всю жизнь в гонениях на религию, пройдя за свою веру даже лагеря, они и в наше относительно свободное время не могут внутренне освободиться от этого страха, от этих фантомных болей. И вот результат: будем все вместе страдать дальше, потому что, как мы искренне убеждены, именно этот главный наказ нам заповедал Создатель...

А ведь отец Илья — это еще достойнейший из достойных. И глубокий, и мудрый, и по-своему добрый. Но при этом — какая ограниченность, какая зацикленность на этой темной стороне жизни... Почему верующему надо все время себя ломать? А нам, священникам, приходится еще и ломать других, называя это духовным окормлением прихожан... И мы это обсуждаем с собратьями, мы даже семинары и конференции на подобные темы начали проводить! Впрочем, особо обольщаться тоже не надо: даже если б я всерьез захотел кого-то из верующих не то что сломать, а так, нагнуть слегка — ничего бы у меня не получилось. При всем нашем внешнем смирении — попробуй хоть кого-то хоть на йоту сдвинуть с места!

Нет, я, конечно, знаю о так называемых старцах, которые приказывают своим послушным чадам сделать то-то и то-то, жениться вот на этой, выйти замуж за того, идти в монахи вместо брака, идти в мир вместо монастыря и так далее. Но эти отношения со старцами (а порой подобные старцы — просто пациенты известных всем больниц определенного профиля!) — это отдельная и очень болезненная лично для меня тема. Тема, как я считаю, основанная исключительно на безоглядном религиозном фанатизме одних и человеческой гордости других...

Вечером был в гостях у отца Андрея Самойлова. Давно собирались встретиться, наконец созвонились и выбрали время. Как оказалось в результате — уж лучше бы мы это время никогда и не могли выбрать.

Как бесповоротно и тяжко переменился человек!.. Пока он служил обычным инженером в каком-то НИИ — это был скромный, молчаливый верующий, старающийся бывать на службах почаще, прибегающий на праздничные всенощные после работы, всегда сосредоточенно молящийся где-то в темном уголке храма. Теперь, после рукоположения, уже четыре года он настоятель полуразоренного храма в ближнем пригороде, Николаевке. И это уже совсем другой человек. Говорит громко, размахивает руками, так же размашисто пьет, обязательно водку (видимо, чтобы не отделять себя от народа...). А главное, о чем, о чем он говорит!.. Кирпич, железо, пиломатериалы, гвозди, опалубка, машина бетона (она обязательно называется миксером!), две машины утеплителя, три машины дров...

Я понимаю, храм надо восстанавливать, но неужели для этого надо вот так, раз и навсегда, навечно, стать прорабом на стройке, пусть даже и храмовой?.. Где тот тихий молитвенник, на которого я так любил смотреть украдкой, чтобы не спугнуть его сосредоточенности?.. Куда он ушел? И неужели ушел уже навсегда?

И жена его, Людмила  Степановна (точнее — матушка Людмила, теперь ее надо только так называть!), тоже совсем другая: растолстела, тоже машет руками, тоже говорит громко, голос стал резким и каким-то повелительно-пронзительно-противным. Кстати, именно она и была, на мой сторонний взгляд, главным двигателем стремления отца Андрея к священству. Не она бы — так и остался бы Андрей Самойлов тихим и сосредоточенным прихожанином нашего храма, молящимся где-то в темном уголке. Видать, она нашла те нужные клавиши, которые надо было нажать, чтобы наш тихий прихожанин стал громким батюшкой...

Да, а перед этим я застал отца Андрея в его храме, дослуживающим панихиду. Он так торопился, что ни слова было не разобрать. Стоящие на панихиде прихожане украдкой переглядывались и вздыхали. Я же недоумевал: для кого он таким безудержным галопом «служит» панихиду? Для живых или усопших? Оказывается, должны были приехать очень важные и нужные спонсоры (в результате, как это у нас частенько бывает, не приехали!), которых он боялся пропустить и упустить...

Вспоминали за столом отца Игоря Симонова, известного (а главное — талантливого, вправду талантливого!) московского художника, начинавшего свою художественную карьеру в выставках неформалов на Малой Грузинской, который однажды, обретя веру, бросил все свое искусство, рукоположился и уехал вместе с женой в какую-то вологодскую или архангельскую глухомань. Теперь он, так же как и отец Андрей, восстанавливает храм, а кроме того (что называется, сверх программы, из духовного энтузиазма!), разводит кур и свиней (матушка Людмила каждый раз говорила: «Курей»), доит коров, заготавливает сено и в резиновых сапогах месит многокилометровую вологодско-архангельскую грязь, зарыв в эту грязь свой редкий художнический талант...

В какой-то момент у меня даже закружилась голова, и мне вдруг показалось, что все это просто немыслимый бред и что нахожусь я в известной лечебнице. Кажется, слово «бред» вырвалось у меня непроизвольно, хотя и негромко. Надо было видеть, как вытаращилась на меня матушка Людмила, уперев руки в боки. Минуты две она не могла произнести ни слова, зато уж когда смогла — мне досталось по первое число, несмотря на все попытки отца Андрея смягчить неловкость ситуации!

Основная мысль Людмилы была проста: а кто ты такой, чтобы судить праведников, взявших на себя настоящий духовный подвиг, крест Христов и т.д.? Да, сегодня почему-то, чтобы прослыть праведником, надо бросить столицу, интеллектуальный труд, опроститься по примеру Толстого (он-то, правда, из Ясной Поляны никуда не собирался, только восторженных паломников со всего мира принимал!) и учиться самому доить коров... Ну что ж, флаг в руки всем опростившимся и желающим опроститься. Но это уж как-нибудь без меня, поскольку я смысла этого странного процесса опрощения не понимаю и никогда не пойму. Да и коров доить у меня нет особой тяги.

Через десять минут у меня пропал всякий интерес к общению, я как-то скомканно распрощался и уехал. Провожал меня не только громкий и размашистый голос отца Андрея, но и — самое главное — тяжелый и какой-то подозрительный взгляд матушки Людмилы. Похоже, я приобрел еще одного недруга или, по крайней мере, недоброжелателя.

23.08...

Что-то последнее время не клеится у меня с женой. Хороший человек Анна — достойный, рассудительный, верный. Но как-то уж слишком она... наивна, что ли. Да нет, она отличная матушка, все эти десять лет помогает мне чем может, но при этом все в ней так просто, так ясно, так однозначно, что я иногда раздражаюсь, а иногда даже теряюсь от этой простоты. А последнее время все жалуется на то, что я закрытый человек. Она даже говорит «скрытный». Это означает всего лишь, что я не вываливаю на окружающих все свои внутренние проблемы, не занимаюсь ежеминутно психологическим стриптизом.

Вчера даже слегка поругались, хотя я вообще никогда и ни с кем не ссорюсь (это с ранней молодости моя категорическая установка, да и устойчивый характер располагает), а уж с женой особенно. Она все допытывалась, отчего я в последнее время такой тоскливый (а мне действительно уже давно скучно), а у меня, как на грех, в разговоре вырвалась фраза: «Должен быть выход...»

Эти слова напугали ее до слез. Она все повторяла: «Какой выход?.. Из чего выход?.. Из нашей жизни?.. Чем тебя не устраивает наша жизнь?.. Что ты задумал?..» Потом надулась и перестала разговаривать. Спать мы легли в разных комнатах, что в последнее время случается все чаще. Не только из-за ссор, а просто: какой смысл?.. Но не буду об этом уж слишком личном...

24.08...

В том-то и дело, что я и сам не совсем понимаю, о каком выходе говорю. Вернее — о выходе из чего?

С виду в моей жизни все нормально и стабильно. Да нет, о чем я?.. С виду в моей жизни все просто великолепно и даже образцово! Лет пятнадцать назад, в начале восьмидесятых, мы с женой начали ходить в церковь, поститься, причащаться. Я даже не помню, кто тогда был инициатором, как-то все само собой получилось. Да и встать в духовную оппозицию к поздней советской власти, власти, потерявшей всякий дух, всякий смысл, было, что называется, делом чести для всякого хоть сколько-то культурного человека. Помню, что эта внутренняя тяга — ощущать себя инородным в этом скучнейшем и даже тоскливейшем мире — была во мне именно тогда очень сильна. Хотя... Хотя Анна как-то всегда была более послушной всем правилам, и жизненным, и особенно церковным. Женщина...

Времена поначалу были еще вполне атеистические (хотя уже слабеющие и разбалтывающиеся все больше и больше), но прошло сколько-то лет, не очень много, кстати, и в обществе начало меняться настроение. Впрочем, менялась и сама власть, и это тоже сильно влияло на общую атмосферу. Примерно через пять лет нашей сознательной церковной жизни ко мне подошел настоятель, все тот же отец Илья, и... и вдруг предложил готовиться к рукоположению.

Признаюсь, предложение мне польстило. А уж как была счастлива моя жена!.. Отношение ко мне на приходе тоже сразу и резко изменилось: я постоянно ловил на себе если не восторженные, то очень уважительные взгляды. А иногда и завистливые: ведь не все мужчины имеют каноническое право становиться священниками (ну хотя бы второй брак не дает!), а хочется, я подозреваю, почти всем. Вспоминается сразу поговорка про солдата, мечтающего стать генералом...

Очень быстро прошла подготовка (я старался изо всех молодых еще тогда сил), потом — первое рукоположение (в диакона), а спустя еще два месяца я — новоиспеченный священник... Рукополагал меня наш тогдашний епархиальный владыка, человек старой закалки, жесткий, временами даже жестокий, но, надо признать, достаточно справедливый, что отнюдь не всегда присутствует во владыках.

Первые месяцы священства я летал буквально как на крыльях. Да и было отчего. Кругом я видел только улыбки и уважительные взгляды, слышал только заветное слово «батюшка». Я и старался искренне быть настоящим батюшкой для всех и каждого из своих прихожан, старался входить во все их заботы и трудности, большие и малые, которых всегда в избытке.

Областное телевидение стало звать меня на еженедельные беседы, я как-то вдруг и сразу стал местной телезвездой, даже на улице узнавали и приветливо улыбались. Да, это было прекрасное время какой-то общинной, какой-то публичной церковной жизни.

Годы шли, шли быстро, точнее — летели...

Интерес к Церкви, который поначалу в обществе был сильным (как ко всему новенькому!), поугас, жизнь церковная и общественная вошла в колею привычности. Новый областной телевизионный начальник прикрыл мою программу безо всяких объяснений, произнеся только одно слово — «неформат». А в церкви... В церкви тоже есть своя рутина, признаём мы это или нет. Чередные службы, требы (в основном — отпевания почему-то), воскресная школа и т.д., и т.д. Я вдруг понял, что мое участие в жизни моих прихожан — что-то вроде миража: они приходят ко мне с проблемами, требуют совета, но, получив совет, и не собираются его исполнять! Это как-то постепенно охладило мой первоначальный пыл духовника...

Года три-четыре назад я вдруг ощутил, что теперь, когда я не путаюсь в службе, молебен о здравии и панихиду помню наизусть, а на исповеди каждый раз и от каждого прихожанина слышу одно и то же (и это который год подряд!), меня больше не ждет в этой жизни ничего нового. Сначала попытался сопротивляться этому чувству, хотел задавить его в себе, думал, что это именно со мной, и только со мной происходит что-то не так. Начал усиленно читать святых отцов, несколько раз съездили с женой в паломничество по возрождающимся русским монастырям. Но постепенно пришлось признать: да, ничего нового я больше не увижу, не испытаю, не переживу.

А ведь мне всего сорок пять! Неужели на этом моя жизнь кончена? Неужели не будет этого обещанного святыми восхождения «из силы в силу»? Неужели не стану я тем светильником, который не прячут в горнице, а ставят на вершине горы, дабы он светил всем? Ведь именно об этом я мечтал при своем рукоположении. Впрочем, только ли я...

26.08...

Сегодня на улице встретил отца Геннадия Спирина, старого знакомого и приятеля, настоятеля Вознесенской церкви, которого не видел месяца три. Он рукополагался лет на пять раньше меня. В свои первые церковные годы я иногда ходил к нему на исповедь и всегда бывал тронут его сердечностью.

Вот именно сердечностью... Оказывается, он совсем недавно лежал в больнице после второго инфаркта и даже остановки сердца. А ведь он всего-то на два-три года старше меня! И хотя глаза светятся как и раньше — в целом это усталый, тучный, больной человек с постоянной тяжелой одышкой. Но говорить он может только об одном — о своем храме, о своем приходе и своих прихожанах и, конечно, о братьях-священниках. И говорит он обо всем этом так горячо и искренне, что трудно (да просто невозможно!) заподозрить его в каком-то лицемерии. Да, для него церковная жизнь стала, видимо, единственным содержанием его земного существования, и это даже трогает.

Я совершенно искренне пожелал ему впредь хоть немного беречь себя. Но в ответ вдруг услышал недоуменное: «А зачем?» Он так удивленно при этом смотрел на меня, что я был просто обескуражен. Ну и что ты станешь делать с таким вот неистовым человеком? Такое ощущение, что он и в священство-то пошел как будто на смерть...

Расспрашивал и он меня о моей жизни, и, хотя я не очень-то пускался в откровения, при расставании он вдруг сочувственно и тепло произнес: «Не грусти, отец Михаил. И не тоскуй. Посмотри вокруг себя повнимательней. Посмотри и внутрь себя. Выход всегда есть, поверь. Я недавно на самом краю жизни побывал, поэтому знаю...» Меня даже пронзило холодком: как он смог увидеть мое сердце? Но потом я все же понял, что это простое совпадение: говорили-то мы о многом другом, но совсем не о моем душевном состоянии.

28.08...

Да, я очевидно устал. Сильно устал, и эта скука, эта тоска — не скука, а именно усталость. Сегодня Успение Пресвятой Богородицы — праздник, который обычно радовал меня тихой осенней радостью. Но нынче я не ощутил ничего радостного — все пусто и мертво снаружи и внутри. Наверное, виновата и на редкость отвратительная погода — дождь, ветер, собачий холод, хотя обычно в этот день бывает солнечно, тихо и тепло.

Жена с утра смотрела на меня какими-то особенными глазами. Как бы чего-то ожидающими. А под вечер у нее явно испортилось настроение. Попытался выяснить, в чем дело. Оказалось, я опять виноват... На этот раз в том, что забыл такую важную дату: ровно двадцать два года назад мы с ней встретились... Ну что тут скажешь? У женщин свои точки отсчета, свои временные ориентиры, своя шкала ценностей — и так далее...

Попытался как-то сгладить неловкую ситуацию, купил цветы, торт, шампанское, но, кажется, безрезультатно. И вновь повисла в семье невысказанная, затаенная полувражда, полуобида, полунелюбовь.

Да, что-то не так, что-то не так в моей жизни, такой благополучной с виду... Должен быть выход, и он всегда есть, тут я полностью соглашусь с отцом Геннадием. Но куда, а главное — откуда выход? Это и есть основной вопрос.

29.08...

Вчера, на Успение, умер отец Геннадий Спирин, с которым я встречался всего три дня назад!..

У меня нет слов, впервые за много лет я, человек вообще не сентиментальный, нахожусь в состоянии какого-то болевого шока. И больше всего поражает не то, что это случилось, а то, как это случилось.

Естественно, сразу после больницы, сразу после его второго инфаркта, все те же любящие и обожающие его прихожане со своими вечными проблемами без всякой жалости обрушились на него. Накануне Успения, после всенощной, он исповедовал. Исповедь закончилась в двенадцатом часу ночи — каково?..

Был ли хоть один среди этих десятков людей, который думал в это время не о себе, а о другом — о своем духовнике?.. Вряд ли. Каждому нужно было получить духовное утешение перед праздником, а для этого — рассказывать и рассказывать священнику о своих проблемах. И вот — все и всё ему рассказали, все ушли успокоенными и утешенными. А его усталое сердце больного человека остановилось к утру...

Говорят, что старец Константин, узнав о смерти отца Геннадия, сказал: «Он перетрудился... Блаженная смерть...» Ну что это за оценка, что за слова?.. Что это за блаженство, в конце концов?.. Умереть от перенапряжения, от измождения, как рабы умирали на галерах, как узники умирали в концлагерях, — это наше блаженство?.. Зачем? Кому это нужно, дорогой и уважаемый всеми отец Константин?..

Разве Церкви стало лучше от этой безвременной смерти — смерти замечательного священника (а отец Геннадий был замечательным священником, и это неоспоримо)? Разве все мы что-то приобрели? Разве можно приобретать, теряя самое дорогое, что есть у нас, — людей?..

Послезавтра похороны.

31.08...

Похороны отца Геннадия. На отпевании были все: епархиальный владыка и еще два-три архиерея, человек сорок пять священников (чуть ли не вся епархия), люди приезжали даже из обеих столиц. Да, это был большой человек, известный человек, добрый человек — и тем обиднее, тем досаднее все, что с ним произошло. Сегодня все вспоминают его с какой-то истерической любовью, прочат в праведники и святые, говорят, что мы еще дождемся его канонизации. Вот-вот дождемся, очень скоро, лет через пять, десять, пятнадцать...

Друзья, а не лучше ли было поберечь его при жизни?..

Молодой человек, не доживший даже до пятидесяти, ничего толком не успевший, он мог жить еще долго, долго... Он мог еще годы, десятилетия работать на благо всей Церкви и каждого близкого человека. Ведь наша задача — хоть чуть-чуть переустроить этот мир, сделать его духовно свободным, сделать его более удобным для жизни, оставить его нашим детям и внукам в лучшем состоянии, чем его приняли мы, чем он есть сейчас. И насколько мы смогли облагородить этот мир для наших потомков — настолько это зачтется нам в будущей жизни. Ведь главная цель и главный долг — работать там, где нас поставил Господь.

Что будет, если мы все умрем от измождения? Кто сделает эту работу за нас?

Странное чувство, что на все эти законные вопросы у всех нас — прихожан и священников, и даже епископов — нет никакого ответа. Но еще более странно — что вокруг никто (кроме меня, что ли?) и не задается такими вопросами...

Я не поехал на поминки — боялся, что не удержусь и выскажу свои упреки присутствующим и тем самым уже окончательно похороню себя в их глазах.

03.09.199...

Вчера мои ревностные прихожанки затащили меня на какое-то патриотически-армейское мероприятие с ярко выраженным православным уклоном. Основная идея сего сборища энтузиастов была проста: армия российская должна сплошь стать православной, в каждой части должен быть священник, который будет окормлять военнослужащих. Ох уж эти мне окормители...

Наша прихожанка Серафима, у которой сын погиб в Чечне, вручила мне книжку про Евгения Родионова. Мне говорили, что она всерьез молится ему как святому. Впрочем, чему удивляться? У нас сегодня и Грозного со Сталиным в святые записывают, иконы с них пишут! А кто-то мне говорил, что уже и акафист Грозному видел в какой-то церковной лавке.

На досуге я полистал эту подаренную книжку. Что тут сказать? Кроме раздражения, после прочтения ничего не остается. Да, молодой человек, совсем мальчишка, пострадал в плену в свой день рождения за то, что отказался снять с себя нательный крест. Ну и что? Чего тут больше — сознательного героизма или юношеского упрямства? А не лучше ли было снять крест и сохранить свою жизнь? Сохранить ее для будущего, для будущей жизни, для будущих (может быть, великих!) свершений!.. Вопросы без ответов, как многое в нашей вере... А в нашей вере ведь немало вопросов, на которые никто и никогда не давал ответа и даже не собирался отвечать.

Особенно трудная тема — мученичество за Христа. Ох уж это мученичество... Самая сложная для меня тема во всем христианстве... Кстати, их было там, в кавказском плену, четверо или пятеро, и все отказались снять кресты. И всех до одного казнили. Не безумие ли — так терять свою непрожитую жизнь?

05.09...

Сегодня приснился очень странный сон. Впрочем, странный — это неверно. Вещий? Нет, тоже не подходит. Осмысленный — так будет точнее всего.

Я стоял в каком-то полумраке, из глубины которого доносилась удивительная, нечеловеческая музыка. В ней было что-то и от Моцарта, и от Баха, но больше всего — от каких-то восточных мелодий и легких, почти бесплотных интонаций. И в то же время эта музыка была такая страстная, чувственная, что наполняла все мое существо удивительным наслаждением и каким-то глубинным эротизмом.

Потом из прозрачного сумрака появилась рука. Нет, книга!.. Нет, все-таки рука, держащая книгу. Небольшая толстая книга с какими-то знаками на кожаной обложке. Надпись была нечеткой. Я стал вглядываться, напрягая зрение.

И вдруг я понял, что знаки на обложке — арабская вязь. Опять арабская вязь, уже второй раз! И как будто сильный электрический ток пронзил меня с головы до ног. Я понял! Понял, что это за надпись и что это за книга. И даже не понял, а всей душой почувствовал...

В каком-то восторге я принял ее в руки — и тут... И тут я начал просыпаться. Но, еще не проснувшись, я вдруг ощутил, что тот эротизм, который меня заполнял, плеснул в меня волной, девятым валом, — и оргазм потряс все мое существо...

Я проснулся залитый семенем, как это бывало когда-то в ранней юности. А рука моя, правая рука, как будто все еще держала книгу. И четкая фраза еще до полного пробуждения пришла откуда-то извне и остановилась передо мной как фреска, как клинопись на камне: «Эта книга есть семя вечной жизни и бесконечного наслаждения!»

Весь день я находился под обаянием этого сна.

14.09...

Всю последнюю неделю я пребывал в новой реальности. Я узнавал все, что мог узнать, об исламе.

Какой это огромный и удивительный мир! Почему мы так мало знаем о нем? Для нашего обывателя ислам — это террористы-смертники да продавцы на рынках, а на самом деле... Богатейшая история и культура, средневековые математика и медицина, великий арабский мир — и еще много-много всего, вплоть до сегодняшнего дня.

Я познакомился, почти случайно, с очень интересным человеком. Его зовут Ахмед. Мы встречаемся с ним в каких-нибудь нейтральных и безлюдных местах. Наши беседы продолжаются иногда часами. Как-то раз я спросил его, откуда он родом. Он слегка поморщился и промолчал. Я не стал настаивать и больше ни разу не спрашивал.

Беспокоит только одно: подозрительность жены дошла до предела. Вчера я случайно застал ее перебирающую бумаги на моем столе. У нас в семье это никогда не было принято, и я посмотрел на нее с удивлением. Она сначала смутилась и даже, кажется, покраснела, но потом взяла себя в руки и спросила: «Зачем тебе это, отец Михаил?» А «это» был Коран. Я ответил: «Разве тебе непонятно? Я хочу знать». — «Зачем?» — «Потому что я человек. Стремиться к знанию — естественно для любого нормального человека». — «Адам и Ева тоже стремились к знанию, а рай в результате потеряли...»

Препирательство в этом роде продолжалось минут пять–десять, потом... потом, как всегда, у нее на глазах заблестели слезы и она вышла.

15.09...

Еще одна ложка дегтя (что-то их в последние дни многовато). Я выходил из подъезда и столкнулся с соседом с первого этажа. Это мужичок лет сорока или сорока пяти, пьяница и бездельник по имени Клим. Как всегда, он был под мухой. Увидел меня и сразу оживился: «Слышь, батя, что у тебя за дружок интересный появился?» (Он имел в виду Ахмеда, с которым видел меня накануне.) «А в чем дело, Клим?» — «А в том, что ты бы с ним поосторожнее... Я про него такое знаю... И вообще, ты с ними лучше не дружи. С ними дружить — себе дороже обойдется!» — «А кого ты имеешь в виду, Клим?» — «Ну, батя, ты из себя дурачка-то не строй! Я тебя по-соседски предупреждаю, по-дружески, а ты...»

Мы разошлись, недовольные друг другом.

16.09...

Накануне долго не мог уснуть — приходило на ум все, что происходило в последние дни. Потом опять вспомнился разговор с пьяницей соседом. Какая же в нас во всех темнота! Как мы, люди, нетерпимы друг к другу! Как трудно нам увидеть в другом человека! Ведь этот самый Клим не любит Ахмеда уже только потому, что тот для него — чужой!.. А мы еще говорим о какой-то свободе выбора! Да какая вообще может быть свобода с такими вот людьми?.. Интересно, а если бы кто-то из нас вдруг решил... Впрочем, сейчас я вспоминаю о другом.

Сны мне снятся относительно редко. Тем значимее каждый сон, который я вижу в жизни. Но что значил этот?..

Мне снилось, что я стою возле своего подъезда и о чем-то спорю с Климом (вот еще философ-самоучка привязался!), как вдруг Клим поворачивается, смотрит на кого-то позади меня и падает на колени. Я тоже оборачиваюсь, но абсолютно никого не вижу. В удивлении поворачиваюсь назад, смотрю на Клима — а тот все так же смотрит куда-то мимо меня и со слезами на глазах (я даже вижу эти слезы, они текут из его глаз и падают на грудь, и грудь становится влажной) повторяет: «Евгений, помолись за меня... Евгений, помолись за нас за всех... И за него помолись, Евгений!.. Почему, почему ты не можешь за него молиться?..» Во сне я понимаю, что этот странный разговор — обо мне. Холодок непонятности, почти ужаса ползет по моей спине, сковывает все мое существо... Потом я вроде бы просыпаюсь... Лежу на своей кровати, чувствую даже, как жена дышит рядом, — но ясно вижу, что посреди комнаты стоит Клим, голова у которого вся в каких-то мелких кровоподтеках. Он смотрит на меня, смеется каким-то затаенным и издевательским смехом и повторяет: «Я тебя первый отгадал, батя... Ты меня прогнал и думал, шито-крыто? А я тебя первый отгадал...» Я пытаюсь что-то ему ответить, но не понимаю, что я должен отвечать. И тогда я собираю все свои силы и кричу изо всех этих сил: «Уйди от меня!..»

И тут я просыпаюсь уже по-настоящему. Вся картина — та же, что в последнем сне. Рядом дышит жена, комната так же освещена — все то же вокруг. Только Клима нет и есть ощущение, что ты наконец существуешь наяву...

Долго лежал, приходя в себя. На душе было смутно, и я не понимал отчего.

18.09...

Сегодня случился весьма-весьма знаменательный разговор с отцом настоятелем. Мы как-то вдруг оказались рядом после окончания службы в левом алтаре храма, который пока даже не освящен и где не бывает богослужения. Я присел, отдыхая, и тут ко мне подсел отец Илия. Мы были вдвоем, алтарники наводили порядок в центральном алтаре, где мы только что служили.

Некоторое время мы сидели молча, как вдруг отец Илия повернулся ко мне и сказал: «А знаете, отец Михаил... Ислам — религия простая... Иногда даже слишком простая... Лев Тихомиров, великий наш историк, ее называл “религия земного господства”...» — и замолчал. Я сразу все понял: моя дражайшая половина уже поделилась с настоятелем своими тревогами. Если бы она была сейчас рядом — вряд ли ей поздоровилось бы! Но женщинам, как известно, хотя бы вход в алтарь запрещен, на наше счастье...

Но пауза затягивалась, надо было хоть для приличия что-то ответить. И я ответил: «Разве простота — это плохо?» — «Как вам сказать, отец Михаил... Простота человеческой душе необходима, но одной простотой не исчерпывается душа. Да и вера простотой не исчерпывается...» — «Вы меня в чем-то подозреваете?» Он удивленно поднял подслеповатые глаза: «Нет... А в чем я могу вас подозревать?» — «Тогда не понимаю, батюшка, о чем этот наш разговор. И потом... Можем ли мы сказать, что среди мусульман не бывает благочестивых людей? Только честно?» — «Благочестивых? — Он согласно закивал головой. — Есть, конечно, есть... Я и в лагерях немало таких встречал, хорошие были люди... Благочестивые люди везде есть, даже среди язычников. Но разве мы о благочестии говорим?» — «А о чем?» — «О вере... Это ведь немножко другое, чем простое благочестие... Только истинная вера спасает наверняка. А благочестие может и не спасти... А вы ведь, как и я, хотите наверняка спастись, верно?»

Я понял, что этот бесполезный разговор надо заканчивать. Погладил его ласково по плечу и с улыбкой сказал: «Сия вера апостольская, сия вера истинная, сия вера православная, сия вера вселенную утверди... Я помню, батюшка, конечно, помню!..» А потом встал, не дожидаясь ответа, поклонился ему и пошел из алтаря. Но, выходя, еще раз невольно оглянулся. И неожиданно поймал на себе пристальный и совсем не улыбчивый взгляд отца настоятеля. Мне даже показалось, что его застарелая катаракта вдруг куда-то исчезла — на меня смотрели какие-то холодно-ясные, голубые, как зимнее небо, глаза. И от этого пронзительного взгляда становилось не по себе...

Этот взгляд — взгляд то ли следователя, то ли прокурора, то ли святого пророка — окончательно вывел меня из себя. Жена ждала во дворе храма. Я так взглянул на нее, что она все поняла. Молча сели в машину, молча поехали. Наконец она прервала молчание. Виновато и смущенно произнесла: «Я ведь только хотела тебе помочь...» — «Считай, что тебе это удалось с лихвой...» И мы опять надолго замолчали. Вид у нее был как у побитой дворняжки, постепенно злость моя прошла, и мне стало ее жалко. Да, конечно, она не желает мне зла, а если делает глупости, так ведь она... она женщина, и этим все сказано. «Запомни, я не делаю и не сделаю ничего плохого, ничего глупого...» Она с готовностью закивала: «Я тебе верю, дорогой, конечно, верю...»

Хорошо, что женщины хоть в чем-то зависят от нас.

21.09...

Рождество Богородицы. Отслужили как обычно. День был солнечный, даже теплый. После трапезы ко мне подошли прихожанки — Елена, Ольга, вездесущая Серафима — с предложением собрать очередную паломническую группу и поехать в Крестово-Богородичный монастырь. От неожиданности я даже поперхнулся чаем: «Мы же всего месяца три назад в паломничество ездили!» Они замолчали, переглянулись, посидели молча некоторое время, потом отошли. Позже я несколько раз поймал на себе их внимательные взгляды украдкой.

Ну вот, еще один повод для моих прихожанок усомниться в моей православной благочестивости. И моя жена, сидевшая рядом с ними, через несколько минут подошла и села ко мне. Явно хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать разговор. Я сам его начал: «Ну что, опять я твоим подругам не угодил?»

Она подняла на меня глаза — довольно злые, надо сказать. «На этой неделе у Серафимы пятая годовщина как Илюшу убили. (Илюша, напоминаю, — это сын Серафимы, погибший в Чечне при весьма загадочных обстоятельствах.) Она думала, что ты помнишь, потому и подошла». — «Ну так пусть съездят сами, я-то им зачем?» — «Они съездят и сами, конечно... Просто они к тебе как к духовнику обратились. Как к человеку, который мог бы их возглавить». — «Сейчас у меня нет времени». — «А чем ты так занят, что со своими прихожанами не можешь в паломничество съездить?» — «Я бы попросил тебя сменить тон».

Понятно, что разговор опять ни к чему не привел. Ни к чему хорошему. Она встала, вышла из трапезной, бросив: «Не жди меня, я домой сейчас не еду. У меня воскресная школа».

Ладно, у тебя воскресная школа (хотя у тебя есть и свои дети!), а у меня важная деловая встреча. На том мы и расстались.

Кстати, о наших детях. Славику пятнадцать, а Марине тринадцать лет. Дочь, и это понятно, всегда была ближе к матери. Впрочем, она и сейчас ближе, и какие-то интересы у них явно есть общие. А вот сын... Пока они маленькие, особенно мальчики, — все более или менее ясно. Но вот они начинают подрастать, начинают вызревать их личности...

Когда Славику было пять, он надевал на себя скатерть, брал в руки что-то вроде кадила и начинал «служить». Махал кадилом, пел «Господи, помилуй» — в общем, как все они, церковные дети в этом возрасте. Это было, конечно, трогательно. Впрочем, что не трогательно в их поступках, когда им всего пять?

Лет в десять он внимательно сидел на занятиях в воскресной школе (я тогда преподавал Закон Божий), но по большей части молчал. Иногда мне казалось, что слушает он меня, но думает о своем, живет где-то далеко. Но все же тогда он был понятным и послушным. А вот в пятнадцать... А в пятнадцать я его просто не знаю. Он как-то ушел в тень, растворился. На вопрос, чем он в жизни хочет заниматься, к чему себя готовит, всегда отвечает коротко и сухо: «Еще не решил». Много сидит за своим стареньким и малосильным компьютером, и в то же время особой увлеченности играми я не замечаю. Непонятный и скрытный человек...

И это говорю я! Я, которого жена точно так же считает скрытным! Поистине, в других мы прежде всего видим свои недостатки. Как, впрочем, я думаю, и достоинства...

24.09...

Сегодня в сопровождении Ахмеда я был в соборной мечети нашего города.

Да, это настоящая сила...

Забыл главное сказать: несколько дней назад Ахмед был на вечернем богослужении в нашем храме. Стоял в уголке, тихо, внимательно и сосредоточенно наблюдая за происходящим. На службе, как назло, были почти одни старушки, хотя обычно у нас довольно много молодежи. После службы он вежливо подождал, подошел ко мне и так же вежливо сказал: «Теперь, отец Михаил, приглашаю вас к нам...»

И вот сегодня я увидел эту силу. Настоящую силу. Только мужчины (по большей части молодые), в едином порыве делающие поклоны, истово молящиеся, верующие (это было видно!), — вот что предстало передо мной. Какой контраст с нашими мужичками, которые — будем говорить прямо — ни рыба ни мясо! Ведь наши по большей части даже в храм прийти стесняются! Знакомые деревенские батьки рассказывали не раз, что привезет такой «ревнитель» своих верующих баб на службу — а сам сидит два часа в машине возле храма и в храм зайти не может. А почему не может зайти — и сам не знает...

Это сопоставление двух домов молитвы было явно не в пользу православных христиан. Ведь старушки — это прошлое, а молодые мужчины — будущее! Контраст был таким явным, что мне стало по-настоящему обидно. Обидно, грустно, тоскливо и как-то совсем безысходно...

Ахмед, видимо, понял мое состояние и не трогал меня. Мы вышли, он проводил меня до машины. Расставаясь, негромко сказал только одну фразу: «Будущее там, где сила...» И всё. Надо отдать ему должное — он какой-то очень взвешенный, очень равновесный человек. Хотя ведь я о нем почти ничего не знаю...

Я ехал и все время повторял эту фразу. Да нет, не повторял — она сама крутилась в моем мозгу, поворачиваясь все новыми своими гранями. Да, слабость обречена. Она не имеет будущего. Впрочем, и настоящего она тоже не имеет. Именно потому, что она слабость.

Как хочется быть сильным. Впрочем, кто из нас не хочет быть сильным, по крайней мере на словах? Но ведь чтобы стать сильным, нужно именно проявить свою силу. Нужно совершить такой поступок, такое действие, что все будут вынуждены признать твою силу. Даже не так: нужно совершить УСИЛИЕ. Усилие над собой. Выйти из себя, чтобы стать собой. Не знаю, понятно ли я формулирую, но мне самому абсолютно понятно. Вот и правило сформулировалось: усилие, которое ты можешь совершить над собой, — это и есть свидетельство твоей силы. Да что там свидетельство — это доказательство силы!

25.09...

Сегодня ночью я понял, внутренне сформулировал, в чем моя миссия. А у меня есть миссия на этой земле. Да, я прав: усилие, которое ты можешь совершить над собой, и есть главное доказательство твоей силы.

Мне конечно же будет непросто. Но я смогу порвать эту пуповину, если только это пуповина, а не колючая проволока. Впрочем, и колючую проволоку я тоже смогу порвать! Я смогу задышать своими легкими, своими, а не материнскими. Я смогу открыть глаза и стать зрячим. Стать свободным по-настоящему. Больше говорить я пока не вправе.

26.09...

И вдруг — вызов к архиерею. Причем абсолютно неожиданный, как майский снег на непокрытую голову.

Я после утренней службы и трапезы уже выходил из храма часу во втором, как вдруг меня нагнал наш староста: «Батюшка, только что позвонили из епархии! Владыка Никон ждет вас сегодня к восемнадцати часам!..» — «А что такое?» — «Не сказали... Только сказали, что очень срочно и очень обязательно!..»

Без четверти шесть я был в приемной владыки Никона. Кого же я там встречаю, ожидающего вызова к владыке? Отца Николая Парусова, большого друга покойного отца Геннадия. Он сидел как-то пригорюнившись, чуть ли не слезы вытирал украдкой. Наверное, горевал об умершем друге... Отец Николай вообще-то очень добрый, какой-то кисельно-мягкий и совершенно безобидный человек. Действительно, такие кроткие люди, такие абсолютно беззлобные люди — большая редкость в наше время и ничего, кроме какой-то невольной жалости, не вызывают.

Он обрадовался, увидев меня. Искренне, горячо, как-то облегченно обрадовался. Видно было, что ему надо с кем-то поделиться тем, что вот именно сейчас у него на душе. Я спросил, по какому вопросу он здесь. Ответ удивил: «Представляешь, отец Михаил, это просто беда!.. Беда на мою несчастную седую голову!.. (Он хоть и совсем не старый человек, примерно моего возраста или чуть младше, но голова у него действительно с сильной проседью, что явно видно на фоне иссиня-черной шевелюры.) И какая беда, отец Михаил!.. Хотят меня настоятелем в храм отца Геннадия назначить!..»

У меня даже сердце непроизвольно кольнуло. Удивительно, но почему-то никому не приходит в голову, что есть ведь и другие кандидаты на это место, помимо отца Николая, который в сане всего-то пять лет...

«А что тебя пугает в этом предложении?» — «Да как же ты не понимаешь, дорогой мой? Ну ты сам посуди: кто он — и кто я?.. Он — великий человек, настоящий молитвенник, настоящий духовный пастырь, а я — так, недоразумение, а не священник...» — «Но ведь не боги горшки обжигают, дорогой отец Николай...» — «Нет, не потяну я его приход, ни за что не потяну!.. У него там столько всяких умных и образованных, даже знаменитых людей... У него там артисты, архитекторы, писатели даже... Ну куда мне со свиным рылом?..»

В эту минуту к нам вышел секретарь епархии, тонкий и изогнутый сразу во все стороны, как богомол, иеродиакон Филипп, бросил быстрый взгляд на отца Николая, но обратился ко мне: «Отец Михаил, владыка вас ждет!» Я встал. И тут отец Николай будто в каком-то озарении вытаращил на меня глаза: «Вот кому туда надо... Вот тебя-то и надо туда настоятелем, отец Михаил! Ты-то как раз лучше всех подойдешь!.. Ты умный, ты сильный, ты авторитетный...» Он еще что-то возбужденно говорил вслед, но я уже не слышал, да особо и не слушал.

Вошел в сумрачный кабинет епископа, благословился по уставу. Владыка указал на стул напротив огромного письменного стола. Я сел. Повисла пауза. Пауза эта затягивалась. Он что-то внимательно читал и молчал. Я бросил взгляд украдкой на то, что он читал. Это была довольно толстая папка из разных бумаг. Личное дело, наконец догадался я. И тут же озадачился и удивился: чье личное дело? Отца Николая Парусова? А вдруг мое? Так может, и моя кандидатура рассматривается в качестве возможной для нового назначения?.. Но прозвучавшие дальше слова архиерея были совсем из другой оперы и с высоких духовных небес бросили меня на грешную землю...

«Вы, как мне стало известно, посещали на днях мечеть», — полуутвердительно-полувопросительно сказал владыка Никон. «Да, это так», — спокойно ответил я. «А с какой целью вы совершили такой визит?» — «С целью ознакомления». — «Ознакомления с чем?» — «С исламом, его традициями...» — «Вы чего-то не знаете об исламе?» — «Честно говоря, владыка, я почти ничего о нем не знаю. Семинарский курс был весьма поверхностный». — «Ну да, вы ведь в семинарии на заочном учились?» — «На заочном».

Он помолчал. Видно было, что он решает, как дальше повести разговор. Я решил помочь ему: «Владыка, насколько мне известно, заходить христианину в мечеть или синагогу не возбраняется?» — «Да, конечно, заходить не возбраняется. Но только не во время молитвы. А пятничный намаз, во время которого вы там были, — это коллективная мусульманская молитва, другими словами, мусульманское богослужение. Совместная молитва с иноверными запрещена церковным уставом любому христианину, но особенно и прежде всего — священнослужителю». — «Но я не молился вместе с мусульманами». — «А как это можно доказать?» — «Доказать? Не знаю... Только поверить мне на слово, владыка».

Он опять выдержал нужную паузу, как хороший артист. Впрочем, любой публичный человек — политик, преподаватель, священнослужитель — обязан быть хорошим артистом, тут спору нет. Я и сам иногда ловлю себя на том, что держу паузу не хуже какого-нибудь знаменитого народного любимца. «Положим, я вам верю. Но какое впечатление вы произвели на всех присутствующих там? Ведь вы — человек публичный, человек известный. Выступаете по телевизору регулярно...» — «Выступал, правда, но это было раньше. Уже давно не выступаю, владыка. Передачу закрыли как “неформат”». — «Тем не менее вас хорошо знают в городе, знают именно как православного священника. И для простого гражданина вы, как человек в сане, неотделимы от Православной Церкви. Но тогда у каждого свидетеля вашего визита возникает законный вопрос: для чего православный священник пришел в мечеть во время намаза? Я надеюсь, отец Михаил, вы меня понимаете?» — «Честно говоря, владыка, не совсем понимаю».

Он опять замолчал. На этот раз надолго. И на этот раз я уже не хотел разряжать ситуацию, да, если честно, я и не знал, какими словами это можно сделать. Но понял окончательно, что совсем не для нового назначения меня вызвал мой прямой церковный начальник.

«Что же мне с вами делать, дорогой отец Михаил?» — «А со мной обязательно надо что-то делать?» — «Вы, православный священник, нарушили церковный устав. Причем нарушили в весьма чувствительной области — именно в области межрелигиозных отношений. Причем как раз в то время, когда эти отношения в нашем обществе, мягко говоря, до крайности напряжены. Мягко говоря!.. Судите сами. Только что война на Кавказе кончилась. По стране в последние месяцы несколько страшных терактов прогремело. И тут вы с таким странным для священника интересом к исламу. Я, как ваш прямой руководитель, должен на ваш неуместный поступок реагировать...»

Он отодвинул мое личное дело, встал, прошелся по кабинету. Подошел к окну, стал смотреть на улицу. Потом повернулся ко мне: «Вы понимаете, почему мы с ними никогда не сможем сойтись на почве веры?» — «С кем — “с ними”?» — «С мусульманами». — «Почему же?» — «Потому что для нас Христос — Сын Божий и Бог, и это — главный вопрос, главный догмат, зерно нашей веры, а для них — всего лишь один из длинного ряда пророков. И такого унижения своего Бога мы не можем принять и никогда не примем». — «Но мне кажется, ислам намного сложнее одного этого вопроса...» — «Сложнее? Возможно... Любое явление сложнее одного определения. Вот и в исламе много всего... Там и гностицизм есть, там и арианство... Но больше всего мотивов иудаизма, в чем мусульмане, впрочем, никогда не любят сознаваться... Так ведь часто бывает: родные братья порой яростней всего отрицают свое родство. Вон возьмите хотя бы украинцев и русских. Та же история про поссорившихся родных братьев...»

Он снова прошелся по кабинету, навис над столом, придвинул мое личное дело, полистал. «Мне кажется, вы на кого-то или на что-то сильно обижены, отец Михаил. Только вот на кого и за что?» — «Думаю, нам не стоит углубляться в мое подсознание, владыка. Там сейчас не все в порядке. Я просто очень устал. Очень. Смертельно устал...» — «А давно вы были в отпуске?» — «Давно. Не помню даже когда. Священников вечно не хватает, сами знаете». — «Это правда. Священников не хватает. Семинарий тоже мало. А храмы строим опережающими темпами, как будто торопимся куда-то... Впрочем, может, и неспроста торопимся. Вот и ставим в священнослужители кого придется...» — «Вы, надеюсь, не меня имеете в виду?»

Он удивленно поднял на меня глаза. «Нет. Как раз вас-то я и не имел в виду. Наоборот, всегда считал вас человеком очень серьезным. Очень основательным. Впрочем, я понимаю, в душу к другому человеку не залезешь...» — «А вы считаете, нужно в душу залезать?» — «Нет, я так не считаю. Господь оставил человеку свободу и никогда ее не отнимает. А если уж Он не отнимает — мы и права на это не имеем...»

Эти неосторожные слова епархиального епископа стали для меня каким-то спусковым крючком. Ох, сколько раз в жизни я жалел о том, что иногда пускай и редко, но не мог сдержаться в тот момент, когда лучшим выходом, лучшей репликой в диалоге было бы молчание!..

«На словах так, владыка... Но только на словах! Ну посудите сами — кто в Церкви в реальности уважает свободу другого человека? Даже младшие не уважают свободу старших, а уж про старших-то и говорить нечего! Мне кажется, в обществе нашем сегодняшнем именно Церковь Православная — это единственная структура, полностью сохранившая дух и порядки Советского Союза. (Я вдруг почувствовал, что меня несет! Или накопленное за последние месяцы раздражение ищет выхода вовне? Остановиться бы, прямо сейчас остановиться, чтоб не погубить ситуацию, а я опять не могу!..) И дух этот, владыка, никак нельзя назвать животворным!..» — «Так в Церкви, получается по-вашему, нет живого духа? А какой же тогда? Мертвый дух, что ли?..» — «Живого, владыка, я вижу мало, слишком мало!..»

Он помолчал. «Вы сейчас всерьез это говорите, отец Михаил? Ответственно говорите, обдуманно, или это просто раздражение в вас говорит?» — «Вопросы слишком важные, чтобы ими шутить, владыка!..»

Он долго и как-то протяжно смотрел на меня...

«Да, вопрос, оказывается, слишком серьезный. Теперь я это вижу, отец Михаил... И слова ваши давно выношены, я это тоже понимаю. Хорошо, что вы сегодня пришли, и хорошо, что мы все это проговорили. Иногда надо называть главные вещи своими именами. Впрочем, почему иногда? Всегда. Я вам за вашу прямоту искренне благодарен. Ну а теперь что ж... Теперь вы свободны. Свое решение я передам отцу настоятелю».

Он сел за свой стол и нажал кнопку звонка. Вошел иеродиакон Филипп, похожий на изломанного богомола. «Пригласи отца Николая Парусова!» Отец Филипп вышел. Владыка больше не смотрел на меня. Я подождал несколько секунд и пошел к выходу. И вдруг вслед раздался вопрос: «Погодите, отец Михаил!.. А вы в Бога-то верите?..» Я застыл от изумления и повернулся к своему начальнику: «Что?.. Как вы сказали?» Две секунды мы как-то растерянно смотрели друг на друга, потом он махнул рукой: «Простите, простите... Можете идти».

Я вышел из кабинета. Мимо меня в кабинет владыки вбегал окончательно растрепанный, с красными глазами отец Николай, успевший на ходу еще пожать мне судорожно руку. Наверное, будет жаловаться на себя, уверять, что недостоин высокого назначения в храм умершего отца Геннадия...

Я покинул здание епархии в некотором недоумении, сел в свою машину. Но куда ехать? Домой категорически не хотелось, до отвращения, до тошноты не хотелось. Я понимал только, что сейчас произошло что-то очень серьезное. Какое-то решающее, переломное событие, которое вот-вот должно перевернуть всю мою жизнь. Но какое событие? В чем его смысл? Этого я не мог понять... Решил, что поеду в храм, — там, по крайней мере, у меня в подвале есть маленькая келейка, где можно просто пролежать несколько часов на кушетке и прийти в себя...

Увы, полежать мне не удалось ни минуты. Войдя в храм, я тут же увидел отца Илью, идущего мне навстречу, уходящего домой, уже одетого. Я приостановился, чтобы попрощаться с ним, но дальше... А дальше — как в плохо придуманном и очень примитивном кино: за свечным ящиком звонит телефон как раз тогда, когда настоятель проходит именно мимо него. Марья Семеновна сразу снимает трубку и тут же кричит настоятелю: «Батюшка настоятель!.. Отец Илья!.. Вас из епархии!..»

Он подходит к телефону, берет трубку, слушает. Слушает долго, даже отворачивается, чтобы не стоять лицом ко мне. А потом говорит коротко: «Да. Благословите, владыка... Благословите... Прошу святых молитв, владыка. Да, я все понял...» — и отдает трубку Марье Семеновне.

Потом поворачивается ко мне, смотрит своими подслеповатыми и прозрачными голубыми глазами: «Отец Михаил, пойдемте куда-нибудь присядем...»

Мы садимся где-то в темном и безлюдном углу храма. Он долго молчит, потом сокрушенно качает головой: «Ваш разговор с владыкой, видимо, не очень сложился... Вы отстранены от священнослужения». — «Надолго ли?» — «Пока на два месяца. Указ об этом на бумаге завтра передадут нам в храм». — «Другими словами, я запрещен в служении?» — «Можно сказать и так». — «Это все за то, что я интересуюсь исламом?» — «За интерес к чему-то никаких наказаний не бывает и быть не может, вы же знаете сами. Наказания могут быть только за проступки. Это наказание за то, что вы участвовали в мусульманском богослужении». — «Отец Илья, вы тоже считаете, что это справедливо? Только ответьте честно, по совести!..»

Он молчит некоторое время. «Да, отец Михаил. Это абсолютно справедливо. Это слишком серьезно, чтобы оставлять такой ваш поступок без последствий. Вы — священник, лицо публичное. И ваше служение — это не только ваше личное дело... Это общественное дело всей Православной Церкви. Священник ведь всегда ходит по лезвию — я надеюсь, вы знали об этом? А слева и справа от этого лезвия — пропасть. А на самом лезвии — кровь... Наша с вами кровь, отец Михаил. Если ходишь по лезвию — невозможно не порезаться».

Он замолк и долго молчал, как-то печально молчал. По-моему, он даже не только о моей ситуации думал в эту минуту, а о чем-то своем — глубоком, дальнем, давно прошедшем. А может, о том, что никогда и никуда не уходит из нашего сознания.

«Об опасности священства сейчас мало кто думает. О смертельной опасности, если быть точным. Люди вступают на этот путь абсолютно духовно неготовыми. Потому вокруг и внутри сегодня так много разных нестроений... Но с другой стороны, что касается лично вас — нынче все в вашей свободной воле и все зависит теперь только от вас самого. Я думаю, вы человек серьезный, основательный и легко сможете сократить этот срок. Главное в любой епитимье не само наказание, а покаяние... Так что владыка свое слово сказал, а теперь — ваша очередь. Скажите свое серьезное слово, отец Михаил. Разумное слово скажите, на которое вы, конечно, способны...»

Я встал, поклонился ему и молча вышел из храма. Вслед из-за свечного ящика что-то кричала мне Марья Семеновна, размахивая конвертом, но у меня не было сил задержаться больше ни на секунду...

Я сел в машину и сидел, абсолютно ни о чем не думая, ничего не понимая. В голове крутились какие-то обрывки последних разговоров — с владыкой, с настоятелем... Отдельные фразы, обрывки фраз, разрозненные слова... «Господь оставил человеку свободу... Мне кажется, вы на кого-то обижены... Вас знают в городе, вы лицо публичное... А для них Христос — лишь один из длинного ряда пророков... Ваше служение не ваше личное дело... Абсолютно духовно неготовые... Скажите свое разумное слово... Да вы в Бога-то верите?!»

Сколько я так просидел, бессмысленно повторяя одни и те же слова и фразы, — я не помнил... Может, час, может, два, может, больше. Очнулся от холода (на дворе — конец сентября!), включил двигатель и печку, стало теплее. Но куда ехать? Я понял, что мне буквально некуда идти. Вспомнил Достоевского, хотя никогда его особо не любил, это были слова из какого-то романа: «А знаете ли вы, милостивый государь, что у человека в этом мире обязательно должно быть место, куда он может пойти?..» Что-то в этом роде. Да, вспомнил, это же Мармеладов из «Преступления и наказания». Это ему, горькому пьяничке, некуда было идти.

Что же получается? Что и у меня, в мои сорок пять, во всем мире нет такого места, где меня ждут и любят?..

Ночевал все-таки дома, приехав часу в двенадцатом, не сказав ни с женой, ни с детьми ни единого слова. По глазам Анны видел, что она уже в курсе того, что со мной случилось. И думаю, в подробностях, которые даже мне неизвестны. Еще бы! Бабий телеграф в любом храме работает на самом высшем уровне. А уж свечница Марья Семеновна не упустит случая поделиться со всеми таким удивительным событием, а уж особенно и в первую очередь — с матушкой, которая ближе всех «к телу» нового осужденного преступника...

27.09...

Наутро жена осторожно намекнула, что отец настоятель не запрещает мне исповедовать прихожан, поскольку мне запрещено только служить литургию. Я сделал вид, что не слышал ее слов: хорош бы я был, приходя на исповедь и принимая их покаяние, когда весь приход знает, что я запрещен в служении литургии! Неужели я опущусь до того, чтобы смиренно принимать от настоятеля еще и эти подачки?

Нет, я скажу свое настоящее слово, отец Илья. И его услышат все, потому что оно будет громким. Даже те услышат, кто уже давно не ждет от меня ничего значительного, ничего великого. А зря! Пока человек жив, его путь не окончен. Что ж... Как сказал какой-то современный поэт, возможно и не знаменитый, может, даже и не самый лучший поэт: приятно сделать то, чего от тебя уже давно никто не ожидает.

30.09...

Странные дни... Сегодня день памяти Веры, Надежды, Любови и Софии, их матери. День именин множества верующих женщин. Я, конечно, не был в храме. В храме я теперь вообще стараюсь не бывать, да мне нынче и не нужно. Исповедовать прихожан я отказался, чем вызвал всеобщее удивление и даже возмущение: да как же можно не исполнять настоятельского благословения? Особенно сейчас, когда тебя и в служении-то запретили! Наши прихожане, конечно, любят отца Илью гораздо больше, чем меня, но такого слова, как «свобода», похоже, вообще никогда не слыхали. А уж понимать, что это такое, им будет дано еще очень не скоро, если вообще когда-нибудь будет дано.

Хожу в областную библиотеку, сижу в тихом и сосредоточенном читальном зале, просматриваю то, что меня интересует. Иногда ловлю на себе внимательный взгляд библиотекаря, выдающей мне заказанные книги.

Вдруг осознал, что столько свободного времени, столько времени для размышления и созерцания, как сейчас, у меня не было никогда в жизни. Я все время должен был что-то делать. И никогда мне не оставалось времени, чтобы думать и созерцать. Чтобы просто смотреть и видеть.

Вчера выехал за город, день был тихий и солнечный, я заехал в какую-то случайную рощу на обочине и бродил по увядающей осенней природе, топча этот желто-зелено-красный мягкий ковер из кленовых, березовых, дубовых листьев. С удивлением обнаружил, что только осина может быть сразу, одновременно и зеленой, и желтой, и красной! Вот тебе и иудино дерево, расцветающее осенью сразу всеми цветами радуги...

В осени вообще есть что-то завораживающее. Тут я понимаю любовь Пушкина именно к осени. Перед осенью чувствуешь себя как кролик перед удавом: знаешь, что на тебя смотрит сама смерть, но не можешь оторвать от ее красоты взгляда. Почему? Потому что смерть, как и жизнь, влечет человека к себе. В смерти есть великая тайна, и она, возможно, даже более велика, чем великая тайна этой видимой жизни.

03.10.199...

Сегодня мое слово было сказано. И я всем сердцем надеюсь, это по-настоящему значительное, даже великое слово. В соборной мечети нашего города я присоединился к единобожию.

Сколько радостных лиц я увидел вокруг! Сколько искренних поздравлений я услышал! Когда мы вышли из мечети, меня окружили корреспонденты мусульманских газет и других изданий, наперебой спрашивая о фактах моей биографии. Корреспондентка местного телевидения договорилась со мной о выступлении в программе «Свободный взгляд свободных людей». Прекрасное название для телепрограммы!

Этим живым и искренним людям было интересно про меня все! Я вдруг ощутил, как сильно я нужен им, именно им, тем, кто искренне ищет Истину. Ощущение правоты, внутренней правды наполняло меня настоящей силой. Какими незначительными, нелепыми, смешными казались, да и были теперь, все эти душеспасительные, а точнее — душещипательные разговоры с отцом Ильей, владыкой Никоном. Они больше ничего не значили для меня по сравнению с той великой свободой, которую я ощутил...

И только одна горькая и тревожная нота вызревала где-то на дне души: смогу ли я увлечь за собой и своих близких? Смогу ли показать им мужественную красоту своей новой веры? Смогу ли я объяснить доходчиво и понятно свой судьбоносный поступок хотя бы жене? Ведь я пока не сказал ей ни слова о том, что собираюсь сделать.

05.10...

Мои худшие опасения подтвердились. Нет, не подтвердились, то, что случилось, перехлестнуло все, что я ожидал даже в самых страшных своих кошмарах. Потому не мог описывать то, что случилось в нашей семье, целых два дня пребывая в состоянии некоего шока.

Но по порядку...

Впрочем, о каком порядке теперь можно говорить?..

Все смешалось в доме Облонских!.. Но такого немыслимого и безумного бреда я все-таки не ожидал даже от своей «сугубо верующей» жены...

Когда я вечером после совершившегося Присоединения приехал домой, я не нашел там никого. Вообще никого. Было видно, что какие-то личные вещи были в спешке собраны в сумки, чемоданы и т.д. Вид у квартиры именно таким и был — жилье, брошенное в паническом бегстве, как будто во время пожара, мировой войны или наводнения.

Начал звонить по знакомым — Сушковы, Ройзманы, Гуляевы... Никто ничего не знал, никто ничего не слышал, никто ничего даже не предполагал. Вдруг спустя полчаса или час она позвонила сама: «Не ищи нас, мы больше не твоя семья, я никогда не отдам тебе детей! И не думай, что я теперь останусь в этом городе. Для меня больше не существует ни его, ни тебя!» — «Но как можно расстаться, даже не поговорив? Дай же мне хотя бы объяснить мой поступок...» — «Что ты хочешь объяснять? Ты считаешь, кому-то что-то не ясно? Человек, который предает веру, своим поступком уже сказал всё!» — «Ты абсолютно не права! Смена веры — это не предательство веры! У каждого поступка, тем более у такого серьезного, есть причины, есть мотивы!»

Но ее было не остановить.

«Я не хочу знать никаких твоих грязных мотивов! Ты опозорил нас перед всем миром, мы теперь — семья христопродавца!» — «Когда-нибудь ты пожалеешь о своих словах, уверяю тебя!» — «Что, уже пугаешь? Хочешь и меня убить? Ну да, вы же всех убиваете!..» — «Кто “вы”?» — «Будто бы не понимаешь, кто? Вы, мусульмане, которые устраивают теракты, убивают даже детей!.. Ты и своих детей убьешь?.. Впрочем, ты их уже убил!.. Ну почему, почему я все это давно знала... знала — и не убежала от тебя вместе с детьми!..» — «Опомнись, что ты такое говоришь, Анна? Каких детей я убил? Как я мог их убить?.. Ислам — это прежде всего религия мира!» — «Мира?.. Ну так я желаю тебе сполна получить этот самый мир!.. Желаю тебе хлебать его полной ложкой до конца твоей несчастной жизни!..» — И она, рыдая, бросила трубку.

Я сидел оглушенный...

Я-то рисовал себе нашу первую встречу в новом качестве совсем по-иному. Я надеялся на какой-то тихий, вдумчивый, долгий и откровенный разговор, в котором я рассказал бы ей о том, как пришел к такому важному для себя решению. Рассказал бы о своих размышлениях, своей логике поступков. Я бы рассказывал, она бы внимательно слушала... А вместо этого — базарная перебранка с базарными обвинениями и полное нежелание хоть что-то слушать и слышать!..

Час или полтора спустя позвонил Ахмед. Вежливо поинтересовался, как я, как моя семья. Я что-то невразумительное пробубнил в ответ. Думаю, он понял мое состояние, но деликатно оставил меня в покое, выразив надежду, что увидит меня завтра.

Я включил телевизор, пролистал новости, но даже по местному каналу не сообщалось о присоединении бывшего православного священника к Единобожию. Послушал местные радиостанции — там тоже ничего. Это меня несколько разочаровало. Да что там «несколько» — это сильно меня разочаровало. Разве такой судьбоносный поступок не достоин хотя бы простого упоминания в СМИ?

Впрочем, за всей этой информационной блокадой ясно чувствовалась определенная рука — жесткая и безжалостная. Это была церковная рука. К тому же владыка Никон, как мне известно, довольно тесно и неформально общается с нынешним губернатором, про которого какие только слухи не ходят. Уж они-то постараются замолчать такой вопиющий для них факт. Ведь если из Православной Церкви люди, да не просто люди, а священники стали уходить в ислам — значит, «прогнило что-то в Датском королевстве»!.. И давно прогнило.

И тут в дверь резко и настойчиво позвонили. Слишком резко и слишком настойчиво. Я, направляясь в прихожую, машинально взглянул на часы. Было полдвенадцатого. Честно говоря, где-то в глубине шевельнулась надежда, что жена одумалась и решила если не вернуться совсем, то хотя бы выяснить отношения. Да и кому приходить ко мне в такую пору? Я открыл дверь — и будто электрический ток прошел по телу ознобом: передо мной стоял сосед-алкоголик Клим, весь в крови — точь-в-точь как в моем недавнем кошмарном сне!.. От него несло жутким перегаром, он покачивался, но видно было, что побит он сильно.

Я с трудом, но взял себя в руки: «Что с тобой случилось, Клим?» — «Со мной? Это с тобой что случилось? По стопам Иуды решил пойти? Новых хозяев нашел?.. Думаешь, если сам перебежал, так они тебя помилуют? Не жди, не надейся — доносчику первый кнут, а предателю первая пуля!.. Не думал я, что ты такой трус, батя!.. Хотя какой ты теперь батя? Был батя, да весь вышел!.. Ты теперь басурманский прихлебала!..»

На этих словах, не желая больше слушать эти грязные и бессмысленные дворовые оскорбления, я захлопнул дверь. Он еще что-то покричал, потом стал спускаться по лестнице, ворча и ругаясь. Наконец за ним хлопнула дверь его квартиры на первом этаже и все стихло. Наконец стихло!..

Я постепенно пришел в себя. Вспомнил первое впечатление от его прихода, и меня опять передернуло. Мистика... Впрочем, почему бы и нет? Мистику не отрицает ни одна из главных мировых религий.

Вышел на балкон. Было прохладно, но ясно. Начало октября, любимый месяц Пушкина... Горели звезды, как они горели и вчера, и тысячи лет назад. Мне вдруг до дрожи захотелось курить. Слишком много впечатлений для одного дня, какая нервная система это выдержит?.. Я вернулся в комнату, нашел в ящике стола подаренную кем-то когда-то давно гаванскую сигару и с наслаждением закурил. Снова вышел на балкон, опустился на старое кресло и затягивался, затягивался, пытаясь привести свои мысли в порядок, хоть это было нелегко. Как странно: я готовил для всех какие-то логические аргументы, разумные объяснения, а в результате — истерика и безумные вопли... Я не ждал, что все будет именно так... Так душераздирающе...

07.10...

Странная, неожиданная, какая-то одновременно и теплая, и колючая, и сердечная встреча. Вышел в супермаркет за продуктами, но не успел дойти до дверей магазина, как вдруг... Сначала даже поверить не мог: неужели это иеромонах Зосима из Свято-Никольского монастыря? Кстати, большой и давний друг отца Геннадия. Везет мне что-то в последнее время на друзей отца Геннадия. Будто сам он через них приветы мне передает... Да ведь отец Зосима сейчас в длительной командировке на Святой земле!.. Откуда он здесь, в нашем городе?

А он даже не воскликнул, а прямо-таки закричал на всю улицу: «Отец Михаил! Дорогой мой человек! Как я рад видеть тебя!..» Не виделись мы действительно давненько, гораздо больше года. Устремились друг к другу, обнялись. Я не знал, дошла ли до него информация о моих переменах, поэтому осторожно поинтересовался: «Ты ведь был на Святой земле, отец Зосима?» — «Был, был, но уже вернулся. Так жалею, что на похороны отца Геннадия не попал... Но он теперь молится за нас... Там, на Небе... А меня начальники куда-то на Север хотят отправить, чуть ли не на Колыму, представляешь?..» — «Давно ты вернулся?» — «Да только вчера вечером! Даже в епархии еще не успел побывать... Может, сегодня съезжу... А ты-то как?»

Я замялся на несколько мгновений. Как сказать? И что сказать? Но он по-своему понял мое замешательство: «Стал уже настоятелем? Или все так же чередной у отца Ильи?» — «Ни то ни другое, отец Зосима. У меня и правда перемены. Большие перемены, отче. Очень большие...» Я видел, что он как-то слегка насторожился и встревожился, слыша мой серьезный тон. «Ты меня пугаешь, отец Михаил... Случилось что-то в семье?» — «Можно сказать и так. Можно сказать и в семье...» — «Так что у тебя случилось? Ответь, не томи душу!..»

Как мне ему сказать? А не лучше ли просто и прямо? И я бросился в море с высокого обрыва: «Я принял ислам, отец Зосима».

Он застыл на несколько минут. Я смотрел ему прямо в глаза и видел, как меняется его взгляд, его внутреннее состояние: непонимание — удивление — недоверие — снова непонимание — очень медленное осознание... А потом взгляд его стал потухать, потухать, потухать... Мне даже стало по-человечески жалко его.

Но вот дар речи вернулся к нему. «Но в чем же причина, отец Михаил? В чем именно главная причина? Внутренняя?» — «Знаешь, между мной и Богом хочется чего-то... Чего-то простого и ясного... Чего-то постоянного — однажды и навсегда... Без этих бесконечных напряжений...» — «Что ж, это-то я как раз понимаю...» — «Понимаешь? Правда понимаешь?» — «Конечно. Кому же не хочется простоты... Мы ведь все люди падшие, люди пропащие. Знаем, что Небо только усилием достигается. А нам чем проще, чем легче — тем лучше... Только вот как же тогда Христос...» Он вдруг поднял на меня вопрошающий взгляд: «А ты не был на Святой земле?» — «Нет, никогда...» Его взгляд выражал теперь настоящую боль. «Это я виноват! Я виноват в том, что ты... Что с тобой... Я пять лет служил там — и не смог ни разу устроить тебе паломничество... Это просто подло с моей стороны!.. Господи, как же я мог, как же я мог?..» — «Успокойся, ни в чем ты не виноват! Я принял это решение осознанно...» — «Я виноват, только я!.. Потому что любви во мне не было настоящей!.. А нет любви — нет и заботы о людях!»

Он говорил еще что-то, сокрушался, раскаивался, корил себя... В конце концов даже слезы выступили на его глазах. Потом мы оба замолчали. Молчание длилось долго. Говорить было не о чем, но странно — уходить от него мне не хотелось. Видимо, и ему тоже. Но расставаться было нужно.

Он поднял на меня взгляд. Взгляд был каким-то другим: теплым и просветленным. Как будто только что он пережил какое-то серьезное потрясение и вот теперь медленно выходил из своего кризиса. «Знаешь, я верю, что все это временно... Не навсегда. Не до конца. Это все непременно пройдет. Я за тебя молиться буду. Всегда буду молиться, мой дорогой отец Михаил... Ты у меня благословение возьмешь? Не откажешься?»

Конечно, я не отказался. Ведь сам-то я больше не могу его благословить. Он благословил меня, и мы разошлись. Я шел по улице куда-то и не понимал, куда я иду...

Все друзья покойного отца Геннадия добрые люди. Сердечные люди. Это сейчас большая редкость.

09.10...

Наконец-то меня позвали на телевидение. И это случилось только благодаря громадным, почти титаническим усилиям Ахмеда. Он говорил, что процесс был долгим и очень непростым, что пришлось доходить до таких уровней, на которых раньше ему не приходилось общаться. Явно чувствовались силы, которые сопротивлялись публичности моей истории. Я и не сомневался, что эти силы будут. Я даже предполагаю, что это за силы (кажется, я про них уже говорил). Но правда в конце концов побеждает все подковерные интриги.

К сожалению, это был не прямой эфир. Запись есть запись, тут редакторам гораздо легче поменять ракурс всего разговора. Но что делать! Выбирать не приходится. Кстати, когда я вел свою церковную православную программу — там был именно прямой эфир, и это всегда добавляло напряжения и жизни. Странно, что теперь многие знакомые работники студии, которые должны были помнить меня по тем популярным моим передачам, вдруг перестали при встрече меня узнавать и даже старались не попадаться мне на глаза.

Не скажу, что мне очень понравилась корреспондентка, которая со мной беседовала. Вопросы довольно поверхностны, не очень глубоки. Ну да их теперь так учат (если вообще учат). Стандартный разговор про мою биографию, причем в самом общем и приблизительном ключе. Да, еще она предупредила перед началом интервью: можно хвалить ислам, но не стоит ругать христианство, чтобы не получить обвинений в разжигании религиозной розни. Собственно, я и не собирался ругать христианство, но как объяснить, почему я принял такое решение? Ведь у такого серьезного духовного решения должны же быть глубинные духовные причины! А глубинные причины лежат именно в моей неудовлетворенности учением Церкви. Но ей такие высокие, сложные и тонкие материи были, кажется, и вообще непонятны. Да и что значат для нее самой, этой полуобразованной девочки, ислам или учение Церкви? Смешно...

От Ахмеда в напутствие перед общением с ТВ получил только одно пожелание: если меня спросят про терроризм, надо обязательно сказать одну ключевую фразу: терроризм не имеет национальности и вероисповедания. Что ж, с этим утверждением я вполне согласен.

Вопрос про терроризм, конечно, прозвучал в процессе диалога, я ответил так, как просил Ахмед, журналистку этот ответ вполне удовлетворил. Но вышел я после записи из студии с каким-то странным чувством: как будто все эти разговоры (а меня записывали часа полтора!) были не совсем по сути. Как будто за рамками осталось что-то главное, о чем я не сказал, потому что это никому не было интересно. И может быть, это вообще никогда и никому не будет интересно. Но что это главное? Я и сам бы не смог ответить самому себе. Но чувствовал, что это что-то внутреннее, скрытое от посторонних, таинственное. И при этом только мое. Впрочем, телевидение решает свои задачи. А его задачи в идеале — правдивая информация обо всем и обо всех, но отнюдь не психологическое копание в стиле Достоевского.

Хотя один интересный вопрос все же был задан. Очевидно, вопрос, заготовленный ею заранее. Она спросила: «А вы знаете, что людей, переходящих из одного вероисповедания в другое, называют конвертами?» Я этого, признаться, не знал. «А не будет ли вам неприятно, если и к вам, после вашего перехода в ислам, применят подобный термин?»

Но почему это должно быть мне неприятно? Что в этом обидного? Наоборот! Конверт неотделим от письма, которое в нем заключено. Он и существует как оболочка какого-то послания. Пустой конверт никому не нужен, но умное письмо придает ему настоящую смысловую ценность. Так пусть же мое письмо будет послано ко всем людям. Пусть оно будет о том, что каждый человек свободен в выборе веры и уже поэтому вера, которая привлекла меня, не может быть неправильной. Да, я буду конвертом с самым ценным для умных людей письмом — письмом об истинной вере и истинной свободе.

Примерно так я ей ответил. Она за кадром даже беззвучно похлопала мне в ладоши и покивала головой, подняв большие пальцы. Я и сам понимал, что с честью вышел из положения.

11.10...

Сегодня состоялся визит, который уж и вовсе был для меня неожиданностью. С утра раздался звонок. Звонил Родион, алтарник из нашего храма (по привычке говорю «нашего», а впрочем, почему бы и нет?). Человек странный, как будто побитый какой-то, ну да не об этом речь. Довольно путано пытался объяснить, чего хочет. Начал с того, что должен занести мне какие-то вещи, которые я оставил в храме (я действительно не был там ни разу после всех событий и даже не собирался там быть), а закончил, естественно, тем, что очень просит меня о какой-то помощи. О какой — сказать не мог и все повторял, что это не телефонный разговор. Ладно, я назначил ему встречу на вечер. И вот часов в семь он был у меня.

Принес целую сумку моих вещей: старую одежду, старое облачение, старые молитвословы и требники, свечи какие-то полусгоревшие — в общем, всякую уже не нужную мне ерунду. Пытался рассказывать мне что-то о сегодняшней жизни храма, о плохом, даже очень плохом, здоровье настоятеля отца Ильи, но я мягко пресек эти поползновения. Мне это действительно было неинтересно. Пытался он спросить что-то о моей новой жизни, но все как-то неуклюже, неловко, да и на эту тему я с ним говорить не собирался.

Наконец перешли к делу. А дело его было не из простых. Его жена Ирина от полного безденежья и невозможности прокормить детей решила заняться какой-то мелкой торговлей на рынке и в один не слишком прекрасный момент столкнулась в своих торговых делах с парнями с Кавказа. Консенсуса не получилось, а потом и вовсе разгорелся нешуточный конфликт, хотя, как Родион уверял, она была совершенно не виновата. И вот теперь она оказалась должна им какую-то баснословную сумму, которая к тому же растет чуть не каждый день. «Поставили на счетчик», — повторял Родион все время.

В этом месте пришла пора мне удивиться: но при чем же здесь я и каким образом я могу помочь в такой странной ситуации? Ведь не хозяин же я рынка, в конце концов!

И тут, после ответа Родиона, пришла пора мне удивиться во второй раз. «Да ведь Ахмед у них тут самый главный!» — воскликнул Родион. У кого «у них»? У всех здешних мусульман! Но откуда Родиону об этом известно? Но это все в нашем городе знают, абсолютно все!..

Ахмед — главный над всеми здешними мусульманами? Вот уж чего я вовсе не ожидал... Конечно, я видел, что Ахмеда все его собратья и земляки уважают, но чтобы главный в городе... К тому же я заметил, что Ахмед всегда и со всеми ведет себя максимально вежливо и корректно, никогда даже голоса не повысит. «А ты его ни с кем не путаешь?» — спросил я Родиона. «Да что вы, отец Михаил! Такого нельзя ни с кем перепутать, себе дороже станет, ведь он авторитет...»

Я посидел в раздумье. Родион тоже молчал, ожидая моего решения. Конечно, помочь Ирине и Родиону хотелось, но точно ли все было так, как это осветил Родион? Эти материальные денежные конфликты — это все такая мутная материя, где порой невозможно найти правых и виноватых. Да и в любом конфликте, как правило, виноваты все же обе стороны. Хотя, буду справедлив, возможно, и в разной степени.

Наконец я сказал, что попытаюсь поговорить с Ахмедом, но ничего не обещаю. Родион, похоже, был рад и такому ответу — все хоть какая-то надежда в абсолютной безнадежности. В наше время решить что-то законным путем, с помощью органов официальной власти, практически невозможно, и это знают все. Власть встает на сторону того, кто предлагает ей больше денег.

14.10...

Итак, сегодня все же пришлось выполнить обещание, данное Родиону. Почему-то вспомнилось с утра, что у православных сегодня Покров Божьей Матери. Странный праздник, который отмечается только в Русской Церкви. И в честь чего праздник? В честь того, что русские войска не взяли Константинополь, который собирались брать приступом, потому что их корабли были разметаны бурей прямо в заливе перед городом... Нет, ну какой еще народ в мире может праздновать день своего поражения?

Ахмед как раз заехал за мной, чтобы повезти меня на очередную «встречу с уммой», как он это называет. Публика на эти встречи собирается разная. Но во всяком случае это люди, так или иначе интересующиеся вопросами веры, религии. Большинство, конечно, мусульмане, живущие в нашем регионе. Ахмед считает, что встречи эти мусульманам тоже нужны — для укрепления их в истинной вере, поскольку в моем лице они видят живое доказательство всепроникающей мощи и непобедимости ислама.

Встреча была где-то на дальней окраине, ехали долго. Говорили на разные темы, но в основном на темы духовные, как всегда. Но вот я выбрал момент и заговорил о деле, с которым ко мне обратился Родион.

Ахмед, поняв суть вопроса, сначала поморщился, как от зубной боли, а потом долго молчал. По его лицу было видно, что разговор ему неприятен. Наконец он нарушил молчание: «Как зовут эту женщину?» — «Ирина». Он опять помолчал. Я понял, что шансов на решение проблемы очень мало. Может, вообще нет. Но он все же прервал паузу: «Хорошо. Я обещаю беспристрастно разобраться в ситуации. Если это будет в моих силах — я помогу...» — «Благодарю!» — «Только если это будет в моих силах, брат!.. Понимаешь?» — «Я понял, Ахмед».

Вскоре мы приехали. В этот раз, как и в прошлый, народу собралось не очень много. Встреча закончилась примерно через час с небольшим. Из вопросов, которые мне задавали, почти ничего не запомнилось. Впрочем, нет, один вопрос как-то запал в сознание. Какой-то седой бородатый человек из второго ряда, сильно похожий на православного прихожанина, спросил, чего мне не хватило в православной вере, если речь идет о духовных поисках. Я ответил, ни секунды не раздумывая: «Простоты!» Он задумался и вдруг почти повторил слова, когда-то сказанные отцом Ильей: «Это да, это правда. Простоты у нас маловато. Жалко только, что веру простотой не объяснить. Да и душу иногда тоже...»

Мне показалось, что никто, кроме нас двоих, даже не понял, о чем мы ведем разговор. А мы вели его о главном. И этот умный взгляд бородача, умные слова — все так не совмещалось с его какой-то замурзанной одежонкой, со стоптанными ботинками. Впрочем, сейчас и какой-нибудь профессор может выглядеть нищим бродягой. Кого этим удивишь?

Когда ехали обратно, Ахмед сказал: «Я выяснил дело с Ириной, брат Михаил. Там все немножко сложнее, чем она рассказывала мужу. Там все немножко грязнее, если говорить прямо. Но тебе это не нужно знать. Я попросил ребят закрыть этот вопрос. Они мне пообещали». — «Благодарю, Ахмед». — «Подожди. Я хочу, брат Михаил, чтобы такая ситуация случилась в первый и последний раз. Я тебя очень об этом прошу. Ты должен понять: я не занимаюсь чужими делами, чужим бизнесом, чужими денежными разборками. Я несу истинную веру людям, понимаешь?» — «Понимаю, конечно, и очень ценю. Но мне сказали, что ты среди своих — авторитетный человек...» — «У Аллаха нет авторитетных людей. Мы, простые смертные, — пыль перед Ним!..» — «И даже те, кто несет веру?» — «И даже те, кто несет веру».

Мы молчали долго. Вдруг он спросил, видимо, меняя тему: «Как теперь твоя жена?» — «Никак, Ахмед. Во всяком случае, не со мной». — «Ты ничего о ней не знаешь?» — «Ничего». — «А где она сейчас, тебе известно?» — «И этого я не знаю». — «Она ведь ушла вместе с детьми?» — «Да, вместе с детьми». — «Хочешь, мы ее тебе найдем?» — «Зачем? Для этого нет причины...» — «Да, верно... Насильно мил не будешь... Не грустно тебе одному, брат?»

Я ничего не ответил, только отвернулся...

15.10...

Вчера, на Покров, умер отец Илья.

Мне сообщил об этом по телефону все тот же алтарник Родион, который сначала долго и слезливо благодарил меня за мой разговор с Ахмедом. Кажется, разговор произвел результат и ситуация действительно была решена без больших потерь для их семейства. Родион, правда, несколько раз повторил, что придется только неустойку заплатить, но что это они смогут осилить. Но я в эти мелкие и ненужные детали уже не собирался вникать и строго предупредил, чтобы больше ко мне с подобными проблемами не обращался никто.

Отпевание отца Ильи послезавтра в нашем храме, которому он отдал столько лет жизни. А похоронят его на Воскресенском кладбище, где лежит его давно умершая жена.

Да, отец Илья... Немалое место он занял и в моей биографии. Впрочем, не только в моей. Это все поколение крупных деятелей, больших людей, на долю которых выпали, может быть, самые тяжкие испытания за весь российский XX век, а то и за всю нашу историю. И надо признать, к этим кровавым испытаниям они оказались морально готовы. Во всяком случае, большинство из них. Теперь, когда они так дружно уходят, видно, как много они значили для всего общества.

Жаль только, что к новому времени они оказались совсем не готовы. Вросли корнями в ту эпоху, в которой сформировались, и не смогли понять и принять новый мир, в котором все мы нынче внезапно оказались и который требует от нас внутренних перемен. Но такие люди, несомненно, достойны уважения. И конечно, достоин уважения отец Илья, неоднократно в своей долгой жизни прошедший допросы, северные лагеря, ссылки.

Хотелось бы с ним по-человечески попрощаться, все же нас связывало общее служение Богу. Пусть даже к этому служению я сейчас и не могу относиться как к служению истинному.

17.10...

Похороны отца Ильи.

На отпевание я, естественно, не пошел, да и не собирался. На этом то ли православном, то ли полуязыческом обряде, который я никогда всерьез не воспринимал (хотя последование панихиды знал почти наизусть), делать мне было нечего. Да и как посмотрели бы на меня мои бывшие прихожане, мои, так сказать, покинутые овцы?

Я поехал сразу на кладбище. Кладбище — это место, где все равны, все имеют одинаковые права и где никто никому не может диктовать своей воли, своих принципов и своих правил, несмотря на разницу убеждений.

Воскресенское кладбище — старое, даже старинное, хотя находится в отдаленном районе нашего большого города. Здесь можно найти заброшенные могилы еще XIX века. Впрочем, как почти на всех наших кладбищах, бросается в глаза теснота, беспорядок, скученность захоронений. Но могила, куда положили отца Илью, расположена как-то удачно с краю, не в глубине, и потому все, кто пришел с ним прощаться, могли стоять вместе, единой толпой, не растекаясь и не теснясь по узким проходам между могилами, как это бывает обычно.

Честно говоря, я был поражен тому, сколько народу собралось проводить отца Илью, этого дряхлого и немощного старца, в последний путь. Их было как минимум несколько сотен, а количество священников исчислялось чуть ли не десятками. Да, с отцом Геннадием было похоже, но отец Геннадий был, что называется, из последнего поколения, известный буквально всем. Оказалось, что и отец Илья знаменит в своем роде.

Литии служились беспрерывно: подъезжал на автобусе очередной церковный приход человек в двадцать–тридцать во главе со священником, и священник тут же начинал служить очередную литию. А все остальные, которые приехали из других храмов раньше, продолжали стоять возле могилы, не расходясь, даже не двигаясь с места, как будто их что-то держало.

Я подошел к стоящим, заметил среди них несколько хорошо знакомых лиц, которые тут же сделали вид, что меня не видят, а если и видят, то совершенно не узнают. Меня это, конечно, позабавило, но не слишком тронуло — я хотел только увидеть могилу и поклониться уважаемому мной человеку. Почти бессознательно я медленно, маленькими шагами, продвигался вперед, к свежей могиле. Но вдруг понял, что идти вперед мне легко потому, что никто в этом не мешает, — передо мной и вокруг меня как будто образовывалось пустое пространство в два-три метра. Они не то чтобы шарахались от меня, но как-то растекались в стороны, не желая приближаться.

Впереди возле могилы я увидел и отца Николая Парусова, и отца Зосиму, но они служили очередную литию и не смотрели в мою сторону. И вдруг я понял, почувствовал, что дальше идти мне не стоит. Не нужно. Нельзя. Это было бы как погружение в какой-то ядовитый раствор — кислоту или щелочь. Потому что вокруг и впереди были чужие мне люди, чужие лица. Даже те, кого я когда-то прекрасно знал, сейчас были абсолютно чужими. Да ладно бы чужими — враждебными, вот что было главным.

Я резко остановился. Мертвая зона вокруг меня продолжала держаться, не уменьшаясь, как будто невидимый стеклянный купол окружал меня. Здесь больше не было для меня ни друзей, ни приятелей, ни просто знакомых. Где-то среди священства мельтешил и суетился алтарник Родион, то подавая кому-то кадило, то подсыпая в него ладан. Он тоже старался не смотреть в мою сторону. Я вдруг пожалел, что участвовал только что в его семейных дрязгах. Какое мне дело до всего этого тесного церковного мирка и до их мелких проблем, которые они сами себе создают? Что он Гекубе, и что ему Гекуба?

Хотя день был ясный и довольно теплый, я вдруг почувствовал, как холодная тьма опустилась на мое сердце, и даже в глазах слегка потемнело. Я до боли, до жара в груди пожалел, что приехал сюда. Попрощаться с отцом Ильей, уважаемым мной человеком? Бред!.. Ни один человек не стоит того, чтобы нарушать ради него свои принципы и унижаться перед чужими людьми. А они здесь все были мне чужими. Они были мне чужими давно, еще когда я был одним из них. Да и был ли я когда-нибудь одним из них? А может, мне это только казалось? Может, я только заставил себя на время поверить, что я один из них?

Я повернулся и пошел к выходу с кладбища. Точно так же меня окружало пустое пространство, они меня боялись всерьез, по-настоящему, будто я прокаженный. Поворачиваясь, я вдруг боковым зрением заметил что-то не совсем обычное. Как будто знакомый облик мелькнул где-то в толпе за спинами других людей. Сын?.. Мой Славик здесь и прячется от меня?.. Неужели это возможно?..

Я повернулся, пытался приглядеться. Нет, видимо, все же показалось... Да и с чего бы здесь оказаться Славику? Ведь он вместе с матерью уехал... Кстати, куда уехал, зачем?.. А может, и стоило согласиться с предложением Ахмеда найти мою семью?.. Они бы это легко смогли сделать при их возможностях, при их тесных связях друг с другом. Но для чего найти? Ахмед прав — насильно мил не будешь. Впрочем, хотя бы за сына можно было повоевать! Но принесло бы это успех? Сомневаюсь. Ведь жена настроила против меня детей, с которыми мы, при отсутствии в ней такого фанатизма, могли бы остаться друзьями, — вот что особенно гадко во всей этой истории.

19.10...

Два дня я не мог взять в руки перо, чтобы записать то, что произошло позавчера вечером, в день похорон отца Ильи.

Выйдя с кладбища, на котором я воочию и окончательно убедился, что пресловутая «церковная общественность» записала меня в изменники и иуды (ну как тут не вспомнить полубезумного соседа Клима!), я поехал в центр города, на радио, где последние две недели веду вместе с другими моими новыми братьями и сестрами программу, посвященную важной исторической роли ислама в мире и в России.

Запись длилась долго, были затронуты многие серьезные темы, в том числе тема межрелигиозного согласия и гражданского мира в обществе. Тема настолько острая, что не может иметь какого-то единого рецепта по сглаживанию конфликтов. Не в том смысле, что «сколько людей — столько мнений», а наоборот — надо наконец прийти к пониманию, на чьей стороне сила.

К концу работы я так отвлекся, что почти забыл тот неприятный осадок, который остался после неудачного посещения злополучных похорон отца Ильи. В конце концов, делая в жизни такие кардинальные и резкие шаги, на которые осмелился я, нельзя ожидать, что они, поступки эти, будут приняты всеми, поняты всеми. Ведь эти «все» — как правило, обычные ограниченные обыватели, духовные мещане. И не стоит забывать о моей роли «конверта» (спасибо той телеведущей за отличный символ!), несущего письмо всем другим людям о поиске (но главное — о нахождении!) истинной веры.

К дому я подъехал уже совсем затемно — в конце октября темнеет рано. Поставил машину где-то в глубине двора (найти парковку у нас всегда проблема, хоть вроде и машин не так много), вышел, взял вещи и запер автомобиль. Я только собирался положить в карман ключи, как вдруг в отражении в стеклах дверей увидел тень, которая выскочила из кустов и бросилась в мою сторону. Но самое главное — в руках у этой тени явно сверкнул нож, как я это почему-то сразу понял!

Инстинктивно я резко повернулся в сторону нападавшего и выставил вперед портфель. Это меня спасло. Его удар пришелся именно в крепкий кожаный портфель, туго набитый разными бумагами. Ясно, что такую защиту никакой удар ножом не может пробить. Мой спортивный опыт молодости сработал дальше автоматически: я бросил на землю свои вещи и в ответ ударил нападавшего. Задел я его только вскользь, но все же удар мой сбил его на землю. И тут я увидел, что передо мной лежит на земле мой родной сын с ножом! При этом, падая, он так и не выпустил своего оружия из рук!

Я был так потрясен, что не мог сделать шага. «Слава, это ты?! Слава, что ты задумал?.. Ты, мой сын, хотел меня убить?..» Мои ноги как будто приросли к земле, руки дрожали, на глаза навернулись слезы. «Славик, как ты мог, как ты можешь?.. Я твой родной отец... Я понимаю, что ты расстроен из-за нашего расставания, но все можно обсудить и решить... Давай поговорим спокойно, и я тебе все объясню!..» Я еще что-то говорил, бессмысленно повторял одно и то же, сам не зная зачем.

Он после короткой паузы по-кошачьи быстро вскочил и отбежал на несколько шагов. Нож все так же сверкал в его руке в свете единственного в нашем дворе фонаря. Из-под капюшона на меня смотрели не глаза, нет — в мою сторону сверкали два раскаленных ненавистью уголька. «Мне с тобой не о чем говорить!.. Ты мне больше не отец, запомни!.. Ты всех нас предал, иуда... Ты меня, меня предал, предатель!.. Сына своего родного предал!..» — «Да остановись ты, остынь!.. Ведь обо всем можно и нужно разговаривать!.. Ведь все можно объяснить и понять!.. Брось нож,  и пойдем домой!..» — «К тебе домой?.. Ну нет, не заманишь меня в свое логово...» Он отступил еще на несколько шагов: «Мы еще встретимся... Обещаю тебе... Клянусь... Я тебя все равно достану...» Он скрылся в кустах, из которых только что возник. «Это мать тебя послала?» — крикнул я вслед зачем-то, хотя понимал, что Анна не могла послать его на такое дело. «Не трогай мать!.. Не смей трогать!.. Ты мизинца ее не стоишь, гад!..» — И он исчез.

Это было похоже на короткий кошмар, когда за доли секунды ты во сне оказываешься вдруг совсем в другом месте, совсем в другой жизни, в ином мире, где все хотят уничтожить тебя, причем ты даже не удивляешься этому. Но я-то был не во сне, и это было самое ужасное...

Несколько минут я стоял, потому что не мог двинуться с места. Дрожали руки и ноги, тек со лба холодный пот.

Только что меня пытался убить мой собственный сын...

А я-то часто гадал, что скрывается в последние годы за его молчанием, за его замкнутостью, за его отъединенностью от остальной семьи. А там жила ненависть ко мне, которая прорвалась именно сейчас.

Я начал машинально собирать с земли брошенные вещи, нашел ключи от машины, про которые я даже забыл. Портфель был пробит ударом ножа, несколько документов, видимо, тоже. Я как-то бессознательно подивился тому, что сын все же не выпустил ножа из рук при падении — ведь я задел его довольно сильно. А может, он теперь учит какие-нибудь боевые искусства? А может, в следующий раз он придет уже не один и тогда я не отделаюсь так легко, как сегодня?..

Я усмехнулся этой абсурдной, но правдоподобной мысли. Неверными ногами пошел к своему подъезду, но какая-то странная слабость остановила посередине пути. Сел на невзрачную, исписанную похабными надписями и рисунками лавочку возле детской песочницы, долго сидел, пытаясь осмыслить только что случившееся. Так значит, это все же Славка был на кладбище, и именно его я увидел в толпе за спинами других. Что, неужели он специально приехал оттуда, где они сейчас живут с матерью? Специально купил нож, специально готовился к этому убийству... Убийству собственного отца...

Рядом кто-то тихо опустился на скамью, несколько времени сидел молча. Странно, но, даже не поворачиваясь, я почувствовал, что это Клим. Это и точно был именно он. «Привет, батя». — «Здравствуй, Клим».

По его тону я услышал, что он вовсе не настроен спорить и ругаться. Его явно мучила какая-то внутренняя проблема, может, даже боль, но он, похоже, не знал, как начать разговор. «Отец Илья помер, слышал ты? Сегодня похоронили на Воскресенском...» — «Да, я знаю».

Мы еще помолчали. Смерть есть смерть. Что тут скажешь, да и надо ли что-то говорить? Но Клим продолжил: «Я, пока ждал, когда его привезут, в могилу заглянул. Глубокая могила, сырая... по стенкам капли воды стекают, и на дне уже лужица. И вот так все мы ляжем... В такие ямы... Так о чем мы тогда спорим на этой земле, о чем суетимся, если каждого такая сырая яма ждет?.. Есть у тебя ответ на это?»

Я снова увидел, как родной сын бросается на меня с ножом, как огнем ненависти сверкают его глаза... «Нет, Клим. Нет у меня ответа...» — «А у кого-нибудь есть?» — «Наверное, ни у кого нет». — «Это-то и страшно, что ни у кого...»

Мы снова помолчали, на этот раз долго. Но вот наконец он сказал про то, что его мучило: «А у меня в желудке хрень какую-то нашли. Говорят, резать поздно... Месяц мне дают или два... Ты это... Помолись за меня...» — «Я ведь теперь...» — «Да я помню, не забыл. Ну как-нибудь по-своему, все равно как. Я тебя все-таки любил, батя...» — «Я помолюсь за тебя, Клим. Обязательно помолюсь». — «Ну и добро». — «А ты за меня помолись, Клим». — «Мне за тебя молиться? Не смеши, батя! Я и молиться-то не умею... Знаешь, как старые люди говорят: от моей молитвы сарай сгорел да корова сдохла... Да я сроду и не маливался...» — «Все равно помолись, Клим». — «Как скажешь, батя...»

Мы посидели еще некоторое время. Он ушел, сославшись на то, что опять начинаются боли и надо пить лекарства. Я пошел домой через несколько минут.

В эту ночь я не мог уснуть ни на миг, хотя зверски устал. Как только я прикрывал глаза, сын с ножом все время появлялся из кустов, из стены, из воздуха, из ничего... И все так же горел ненавистью его взгляд. Как раз этот ненавидящий меня взгляд и был самым страшным из всего случившегося. Я даже закрыл дверь на цепочку и задвинул чем-то тяжелым. Ведь замки я не менял, а ключи от квартиры были и у Славы. Кто знает, что могло прийти ему в голову в этом состоянии...

Замки я поменял на следующий день. А спустя два дня все же набрался сил рассказать о случившемся хотя бы страницам дневника...

20.10...

Куда-то внезапно и мгновенно пропал Ахмед. Без всякого предупреждения.

Сегодня мы должны были ехать с ним на очередную встречу в какой-то ДК, но его телефон не отвечал. Как вдруг мне позвонил человек и представился Ибрагимом. Я спросил, где Ахмед. «Ахмед уехал. Теперь я твой провожатый, брат Михаил». — «Надолго он уехал?» — «Надолго или нет, кто может знать? Все в воле Аллаха, сам понимаешь». — «Да, все в воле Аллаха... Но Ахмед вернется?» — «Конечно. Ахмед всегда возвращается. Ахмед — это тот, который всегда возвращается...»

На встречу мы поехали с Ибрагимом. Прошла она ни шатко ни валко, народ, я опять замечаю, в последнее время как-то не очень охотно ходит на эти встречи. А ведь мы их задумывали именно как дискуссии по вопросам веры. То ли эти самые вопросы веры мало кого волнуют, то ли ни у кого нет желания прилюдно эти вопросы обсуждать. А может, еще банальней — никто в этих материях ничего не понимает, да и не старается понять? Просто верят, и всё (если верят, конечно)?

(Иногда в голову приходят и совсем уж глобальные сомнения: а может, все эти дискуссии о вере просто ни к чему? Никому вообще не нужны? Ислам и Православие — есть ли у них хоть какие-то точки соприкосновения? Ну да, и те и другие верят в Единого Бога, но ведь даже Его понимают по-разному. Но если точек касания нет — значит, это просто непересекающиеся прямые, лежащие в разных плоскостях! Но тогда о чем нам разговаривать, а особенно о чем спорить?)

Попытался я заговорить с Ибрагимом на эту тему, но он только весело отмахнулся: «Брат, я совсем-совсем не по этому делу!.. Со мной про философию бесполезно... Это Ахмед ученый, а я за границами не учился...» — «А Ахмед что же, учился за границей?» — «О, Ахмед — большой человек. Очень большой человек. Где он только не учился...»

Расставаясь, Ибрагим, загадочно улыбаясь, проговорил: «Ахмед тебе один подарок приготовил, брат Михаил... Скоро уже получишь его». — «Подарок? Мне? Что за подарок?» — «Увидишь, все увидишь... Но тебе обязательно понравится... Хороший подарок, красивый...»

22.10...

И опять случилось то, чего я именно сейчас никак не ожидал. Как много стало в моей жизни неожиданностей после того, как я ее с такой решительностью переменил. А может, я просто вышел из области привычной жизни в область, что называется, открытого космоса, где не действуют земные законы? Но ведь какие-то же законы действуют и в открытом космосе. Хочется узнать и понять эти законы как можно скорее...

Но о деле. Сегодня ночью произошел очередной теракт. Массовый теракт. И на этот раз — прямо в столице. Взорван большой многоэтажный жилой дом, взорван в мелкие обломки, в кирпичную крошку, почти в пыль. Говорят, погибло много людей, может, сто, а может, того больше. Подробности пока не очень понятны, а возможно, просто не все нам говорят, что наверняка еще больше разжигает самые злобные и несправедливые слухи. Впрочем, картинка по ТВ целый день посвящена только этому событию. А точнее — разбору завалов после взрыва и извлечению трупов. Справедливости ради надо уточнить, что нескольких пострадавших достали живыми.

Выступил к вечеру президент страны, который с трудом, с паузами, еле ворочая языком, произносил написанные кем-то другим слова. Но он все же сумел и успел сказать, что нам объявлена террористическая война, на которую мы должны ответить. Выступил молодой премьер, грозящий террористам самыми страшными карами и называвший их бешеными зверями. А еще — он призвал всех граждан быть бдительными и следить за всеми подозрительными людьми и событиями. Вот уж чего бы я сейчас хотел меньше всего — так это очередной охоты за ведьмами. А предпосылки к этому имеются...

Говорят, что сегодня на рынке были закрыты все лавки, где торгуют люди не славянской внешности. Опять свалят все на мусульман вместо того, чтобы разобраться по-настоящему? Для наших правоохранителей это вполне привычный ход.

Сегодня должна была идти наша очередная передача на радио — ее неожиданно отменили. А если вдуматься — зачем и почему отменили? Мы что, признаем априори ответственность всех мусульман за эти теракты?

Мне кажется, это серьезная политическая ошибка. Нельзя было соглашаться на эту отмену.

Весь день звонил Ибрагиму. Застал его только к вечеру. Он был сильно встревожен, даже недоволен, разговаривал нервно. Рядом с ним слышны были многие возбужденные мужские голоса. Впрочем, прорывались сквозь мужское многоголосье и отдельные женские возгласы, тоже неспокойные.

Я, конечно, спросил про теракт, про то, знает ли он подробности. Ибрагим в ответ тоже возбужденно разразился целым монологом, что было на него совсем не похоже. Временами мне даже казалось, что он говорил не только и не столько мне, но и еще кому-то, кто может нас слушать: «Брат, ты же знаешь, что ислам — это мир, только мир! И мусульмане — не террористы, нет, не террористы! А террористы национальности и веры не имеют! Мусульмане за них не отвечают и никогда не будут отвечать!.. Ты это знаешь, брат Михаил!.. Так всем и надо говорить, если тебя спросят... Да, кстати, ты постарайся сегодня никуда не выходить. На этот телефон мне больше не звони, я сам тебе перезвоню, когда будет надо!..» — И он резко прервал разговор.

Я повесил трубку в некотором недоумении. Что у них там происходит? Отчего такой переполох? Из-за теракта? Но при чем тут все мы? Террористы не имеют национальности и веры — разве это кому-нибудь непонятно?

23.10...

С утра вышел в продуктовый, чтобы купить поесть. Пока выбирал что-то на полках, поймал на себе несколько внимательных взглядов других покупателей. Да, все же телевизионная слава не всегда благо. А теперь кое-кто из этих людей наверняка будет считать меня причастным к тому, что происходит.

Постарался поскорее выбрать еду и уйти. Но когда шел к дому, лицом к лицу столкнулся с Климом. Кажется, даже за эти короткие три дня он еще похудел и как-то пожелтел. Боль, которая его точит, ясно отражалась на его лице. Впрочем, из кармана пальто торчало горлышко бутылки — привычки наши остаются неизменными. Он поднял худую руку и остановил меня: «Слушай, я тут подумал и решил... Я тогда тебя помолиться просил... Но ты за меня не молись, не надо. Не спасет меня твоя молитва...» — «Как знаешь, Клим». — «Да я-то знаю... А вот ты-то... Как же ты теперь жить будешь, батя?» — «Ты о чем сейчас?» — «И с этим ужасом тоже согласишься?» — «Не понимаю тебя. Говори яснее!» — «Куда уж яснее... Разве можно мирных людей так не по-людски убивать, да еще ночью, во сне?» — «А при чем же здесь я? Или ты думаешь, что я в этом теракте участвовал? Что я его планировал, взрывчатку носил? При чем здесь вообще все мусульмане? Ислам — это мир! А террористы национальности и веры не имеют!..» — «Знаю, слышал эти сказки... Только перепутал ты, батя... Сильно ошибся... Ислам — это значит покорность. Рассказали мне знающие люди. А покорность и мир не одно и то же...»

Он отвернулся и пошел, но не успел я что-то ответить ему вслед, как он снова повернулся ко мне: «Не смей за меня молиться. Не нужна мне твоя молитва. Иудина молитва не спасет, а погубить может... Женя Родионов за меня помолится». И он ушел, а я ничего не успел ответить.

...Я весьма уравновешенный и выносливый человек. Я бывал в ситуациях, в которых другие попросту не выдерживали и потому не выживали, не могли выжить. Я никогда не терял самообладания (считанные разы, которые я помню), и именно поэтому я успешно прошел огонь и воду (а я прошел именно огонь и воду, просто не обо всем можно сейчас говорить, а о чем-то нельзя будет сказать вообще никогда!).

Но я не люблю и не терплю одного. Не люблю и не терплю, когда лезут ко мне в душу. А особенно — когда в ней топчутся грязными сапогами. И кто смеет это делать?.. Алкаш, опойка, ничтожнейшее существо!.. И вот это ничтожество позволяет себе творить надо мной свой нравственный суд?.. Нравственный, это особенно смешно!

Да, конечно, он не знает, с кем в действительности имеет дело, но незнание не освобождает от ответственности. Если бы он не был смертельно болен, если б жить ему не оставалось с месяц (а это явствует из его вида) — я не знаю, как бы я с ним поступил. Впрочем, буду считать, что сегодня я все же подписал ему окончательный приговор в своем сердце. И приговор этот беспощаден. Но я согласен на отсрочку: пусть все исполнит Высшая Сила, а не слабые люди.

Ночью приснился помянутый Женя Родионов. Сон был каким-то липким, вязким, тяжелым и мутным. Таким, после которого я всегда просыпаюсь с головной болью и тошнотой. Но нет, забуду, постараюсь забыть.

25.10...

Я был дома, когда раздался этот телефонный звонок. Говорил приятный, какой-то удивительно мягкий, почти бархатный женский голос: «Брат Михаил? Здравствуйте, меня зовут Амина. Брат Ахмед, уезжая, попросил меня помочь вам по хозяйству и вообще немножко поухаживать за вами — ведь вы теперь живете без женской заботы. Могу ли я прийти к вам прямо сегодня, ближе к вечеру?»

Я был несколько удивлен. Но почему-то сразу согласился на этот визит. Пока ждал, начал о чем-то медленно догадываться, но уверенности не было. И вот где-то в седьмом часу вечера раздался звонок в дверь. Я открыл — и чуть не онемел от удивления: передо мной стояла молодая красавица. Но не просто красавица, а женщина какой-то ослепительной внешности. Ничего похожего я, кажется, не видел никогда в жизни.

«Брат Михаил?» — «Да, это я. А вы Амина?» От неожиданности, удивления, растерянности я даже отступил на шаг. А она сделала шаг вперед — и осталась со мной... И это были вполне судьбоносные шаги в моей жизни.

30.10...

Пять дней лишь не брал в руки дневник, а сколько всего произошло за это молнией промелькнувшее время! Сижу сейчас и недоумеваю: с чего начать свой рассказ?

Начну по порядку, как помню происходившее (если у меня получится по порядку). А впрочем, нет, о каком порядке можно и нужно сейчас говорить... Я начну с главного, самого главного.

У меня есть жена. ЖЕНА!

Прекрасная, любимая и любящая, нежная, молодая, мягкая. Трепетная и внимательная, почти шелковая (если можно так определить женщину!). Ее зовут Амина.

Она в прямом смысле спасла меня, потому что именно в тот день я оказался на грани отчаяния. Переход из одной жизни в другую оказался куда труднее, чем я ожидал. Сравню это с кессонной болезнью, когда из глубины моря ты поднимаешься на поверхность, к воздуху и солнцу. Что за море меня окружало и не хотело выпускать?

Море новых небывалых впечатлений окружало меня: предательское и подлое бегство жены вместе с детьми; злобная реакция моих бывших «единоверцев»; ночное нападение сына с ножом в руках, явно желавшего убить меня; в последние дни еще и исчезновение Ахмеда, которого я привык уже считать чуть ли не своим вторым «я»; теракт в столице, о котором я уже писал и который произошел в самое, на мой взгляд, неподходящее время; назойливые приставания полуживого соседа Клима и полная неизвестность впереди — почва была окончательно выбита из-под моих ног. Как бы я выжил, как бы я все перенес, если бы именно в это время рядом не появилась она, моя Амина?..

Она сняла пальто, оставшись в красивой зеленой кофточке и узких брючках, осмотрела квартиру и даже хотела сразу начать наводить порядок, но я предложил все же сначала хотя бы попить чаю. Мы вскипятили чайник, стали заваривать чай, она хлопотала над сервировкой стола... Как получилось, что мы вдруг оказались вместе в постели? Я этого не понял тогда, не понимаю и до сих пор. Наверное, на какое-то время я потерял не только самоконтроль, но и самосознание. Да, я, конечно, безмерно соскучился по женской ласке, но тут было что-то еще. Что-то большее, чем просто женская ласка...

В тот вечер (который длился почти всю ночь) мы почти ни слова не говорили друг другу. Да и зачем слова, когда друг с другом говорят тела? Как там у Есенина? «“Ты — моя” сказать лишь могут руки, что срывали черную чадру».

Спустя день или два я сказал, что не хочу, чтобы она уходила. Я хочу, чтоб она осталась со мной навсегда. Она улыбнулась в ответ своей неподражаемой нежной улыбкой: «Это так просто. Ты должен трижды сказать мне: ты моя жена, а я трижды отвечу, что согласна. И наш Закон исполнен, и я становлюсь твоей женой. Ведь мы с тобой теперь оба мусульмане...» Надо ли говорить, что я не стал медлить и тут же произнес заветные слова! И трижды получил ее согласие...

Как просто и как человечно все у них устроено (впрочем, почему «у них» — теперь и «у нас»!). Человек и Бог (Аллах!) — и никого лишнего между ними, никаких надоевших и самозваных посредников вроде вечных жрецов, называющих себя священниками! Какое доверие к человеку, какая свобода живет в исламе! И вообще, это кристально ясная, прозрачная, как стекло, простая и понятная каждому вера. Я прав, я абсолютно прав в своем выборе, и мне хочется кричать на весь мир от этого ощущения собственной правоты, хочется весь мир обратить в свою новую, свою настоящую веру!.. И думаю, надеюсь всей душой, что рано или поздно это все равно произойдет.

Но это, увы, еще далеко не все, что случилось в прошедшие пять дней. А случалось разное.

Во-первых, в одну из ночей кто-то испортил капот моей машины. Выйдя утром, я обнаружил, что на капоте яркой белой краской нарисован огромный полумесяц со звездой. Ехать на таком автомобиле было не только неприлично, но даже небезопасно, учитывая нынешние обстоятельства. Позвонил Ибрагиму, он, конечно, возмутился самому факту, но решил проблему достаточно быстро. Мне пригнали на время другую машину, а мою забрали в сервис (благо все станции автосервиса в нашем городе контролируют братья!). Буквально через два дня капот покрасили заново и мою машину вернули мне.

Но остался, повис как дамоклов меч главный неотвеченный вопрос: а кто это мог сделать?

Клим никак не мог, поскольку сейчас он лежит в больнице на операции (странно, вроде операцию было делать поздно, но все же теперь для чего-то оперируют). Но если не Клим, то кто? И тогда мысль сама собой приходит только к одной кандидатуре... Если допустить, что где-то поблизости, в каменных городских джунглях, бродит с ножом в кармане мой сын, ненавидящий меня, — ситуация становится достаточно тревожной.

Амина тоже была обеспокоена (даже гораздо больше, чем я) и долго допытывалась, кого я могу подозревать в совершении этой трусливой и наглой провокации. «Пойми, мы здесь — в окружении недругов, и потому можно ждать всего!» — повторяла она. Слово за слово — зашла речь и о Славке, и о его недавнем нападении на меня. И тут она, моя верная, любящая жена, забеспокоилась еще больше. Я пытался отмахнуться, но она выпытывала все известные мне подробности. Впрочем, какие подробности я знал о сыне, кроме того, что его просто по определению никак не могло быть здесь?

Во-вторых, из того, что запомнилось за эти дни: после теракта спецслужбы ищут человека по фамилии Омаров. Говорят, что это главный подозреваемый, на его имя арендовался подвал взорванного в столице дома. Кроме того, он снимал комнату в гостинице где-то на юго-востоке Москвы. Почему-то очень обеспокоен Ибрагим, да и Амина тоже встревожена этой новостью. Ибрагим уверен, что опять свалят на первых попавшихся, и это, по моему личному опыту, весьма вероятно. Уж я-то знаю, как топорно работают наши так называемые правоохранители, которых честнее было бы называть правонарушителями.

04.11...

Амина понемногу учит меня суннам, и мне это домашнее образование в исполнении моей красавицы доставляет истинное удовольствие.

Теперь мы с ней правильно едим, правильно спим, правильно умываемся утром и вечером. Правда, перейти за обедом со стола на пол и сидеть на корточках, как это полагается, я пока не готов (давно говорю себе, что надо похудеть!), но жена успокаивает, что всему свое время. Я с ней абсолютно согласен. Правила эти (еды, сна, умывания, посещения туалета и т.д.) немногочисленны, и выучить их легко.

Разве трудно, например, запомнить, что входить в туалет надо с покрытой головой и с левой ноги, а выходить — с правой? А вот при надевании обуви начинать надо с правой ноги. При входе в мечеть мы также должны вступить в нее правой ногой, а при выходе — левой. Или, например, держать стакан с питьем надо только правой рукой, потому что левой рукой стакан держит шайтан, — разве это сложно запомнить и исполнить? Все, что противоположно этим правилам, — харам, иначе — запрет, все, что делается по правилам, — халяль.

Короткие молитвы, которые при этом надо произносить вслух или хотя бы про себя, тоже учатся легко. А уж то, что надо благодарить Аллаха за пищу, которую он нам дает, в то время как миллионы людей на земле голодают, — разве это не абсолютная истина не только для ислама, но и для любой религии и любого человека на этом свете?

05.11...

Мы в последнее время почти не смотрим телевизор, но сегодня я как-то случайно включил вечерние новости. Амины не было дома (она работает в Центре мусульманского просвещения нашего города психологом и иногда задерживается, принимая пациентов почти до ночи). В новостях опять вспоминали взорванный в столице дом, сообщали про ход расследования, и тут... Я увидел, как арестовывают подозреваемого, того самого Омарова, про которого уже говорилось дня три назад. Но что это?.. Хоть Омаров и пытался спрятать лицо, кого я в нем узнал? Ахмеда!.. Нашего Ахмеда!.. Моего ближайшего вожатого и путеводителя, моего первого наставника в исламе!.. И имя на этот раз было произнесено полностью — Ахмед Омаров!..

Ошибки быть не могло. Это был он. Это он. Я сидел оглушенный... Ведь он же сам говорил мне, что не занимается ничем мирским, не делает в этом мире никаких профанных дел, что он только несет людям истинную веру! А если он еще и учился где-то за границей, то не взрывному же делу он много лет там учился! Этому можно за неделю научить в любом лесу, и я это прекрасно знаю. Конечно, в арабских университетах он изучал исламское богословие, эту сложнейшую дисциплину, но тогда зачем все вот это?.. Почему именно он, образованный и умный, был послан на такое примитивное, такое неинтеллектуальное задание?

Ответа не было, и я вошел в какой-то психологический ступор. Было странное ощущение, что мою мысль кто-то поймал в тупик, в ловушку, из которой невозможно вырваться. Только один вопрос носился в мозгу по кругу и бился в глухие стены: почему он? Почему он? Почему именно он? Разве у этих террористов не нашлось никого другого для исполнения теракта?..

Таким меня и застала Амина. Видимо, она сразу все поняла, потому что новости еще не кончились. Подошла к телевизору, выключила его, села передо мной. Некоторое время мы молчали. Потом она заговорила: «Понимаю, как ты удивлен. Наверное, даже возмущен. Ведь ты же думаешь, что это наш Ахмед?» — «А кто же? Его лицо я пока что не забыл». — «Я тебе расскажу настоящую правду». — «И что, она отличается от того, что я видел?» — «А это уже ты решишь сам... У Ахмеда есть брат-близнец. Его зовут Билан. В той местности, откуда Ахмед родом, у матерей часто рождаются близнецы. Только вот вырастают они иногда совсем не похожими друг на друга... Пока Ахмед учился в Арабском университете, брат Билан связался с боевиками и воевал против России. Ахмед был против этой войны, а особенно — против участия в ней брата, он писал ему письма, но переубедить Билана не мог. И вот теперь друзья Билана подготовили этот ужасный взрыв и совершили его. Ахмед пытался предотвратить несчастье, даже специально туда поехал, но не сумел ничего изменить. Они не захотели его слушать. И тогда он решил, что понесет наказание за своего брата. Он сказал Ибрагиму, что виноват в этом теракте не меньше Билана». — «Почему он виноват?» — «Потому что не смог убедить родного брата, не смог направить его на доброе дело. Ведь ислам — это мир, и ты это прекрасно знаешь...»

Я не сразу осмыслил и принял услышанное, уж слишком оно было похоже на приключенческий роман... Амина как будто прочитала мои мысли и тут же ответила на них: «Да, я прекрасно понимаю, иногда жизнь рождает истории удивительней любого кинофильма. Но что нам делать, если эта невероятная выдумка и есть настоящая правда?..»

В эту ночь я долго не мог уснуть... Ведь если история с близнецами истинна, то Ахмед еще сильнее вырастает в моих глазах. Пожертвовать своей жизнью ради брата — на это все же способен далеко не каждый...

Ночью опять приснился главный ночной мучитель мой — Женя Родионов. Он протягивал мне свою отрезанную голову, а я прятал руки за спину, чтобы не брать ее. Голова смотрела на меня и усмехалась какой-то кривой усмешкой. Потом из глаз головы потекли кровавые слезы. Во сне меня охватил какой-то адский ужас, какого я никогда не испытывал наяву. Проснулся среди ночи в холодном поту. На меня смотрели внимательные и сострадательные глаза Амины. «Великий поступок требует великого усилия», — сказала она. Или эти слова мне тоже приснились? Утром я не мог в этом разобраться, а когда спросил жену, она ответила, что не помнит ничего из этой ночи.

Пресловутый Женя Родионов снится мне довольно часто. Просто я стараюсь забыть эти сны и потому даже не записываю их в дневник. Кстати, у Амины есть мусульманский сонник, и она часто им пользуется.

08.11...

Это похоже на бред, но Клим выписан из больницы с улучшением! Рассказала моя соседка слева, Тамара, женщина достаточно молодая, поведения свободного и абсолютно нерелигиозная. Бывают такие особы — все, что не относится к телу и его отправлениям, их абсолютно не интересует. Она одна из окружающих, пожалуй, никак не отреагировала на все мои духовные шаги и перемены и даже, кажется, когда меня бросила моя жена, была не прочь познакомиться со мной поближе.

Так вот эта самая Тамара мне рассказала, что никакого рака у Клима не нашли, а язву, которая его мучила, вырезали вчистую, без осложнений. Мало того, по ее словам, Клим неожиданно быстро пошел на поправку и чуть ли не снова собирается прикладываться к бутылке, хотя на улицу пока выходить остерегается. При этом он хвалится всем, что его отмолил перед Богом какой-то Женя, то ли Рябинин, то ли Родимов... «Родионов?» — не удержался я. «Точно, Родионов!» — ответила Тамара.

Странная новость. Даже более чем странная. Ведь было абсолютно очевидно, что мой забулдыга-сосед больше не жилец на этом свете. Его осунувшееся лицо ярко-желтого цвета свидетельствовало о последних днях земной жизни. Откуда возник такой неожиданный, такой почти неправдоподобный поворот?

09.11...

Потихоньку начинаем с любимой женой вести полноценную мусульманскую жизнь. А это невозможно без пятикратного ежедневного намаза. Мне труднее всего подниматься на первую молитву — фаджр, ведь она не просто утренняя, а предрассветная. Засыпаю я обычно поздно, не раньше часа, а то и двух ночи, а после фаджра (который может наступить и раньше пяти утра, особенно в летние месяцы) уже никак не могу уснуть. Но Амина подвигает своего ленивого мужа к истинному благочестию, подвигает мягко, но настойчиво...

Сегодня сразу после фаджра она не легла еще подремать часок-другой, а озабоченно взяла свой любимый толстый сонник и начала листать. Я заинтересовался, что ей приснилось. Оказывается, она увидела себя во сне больной проказой и вот теперь искала толкование этого сна. Нашла — и счастливо засмеялась своим мелодичным смехом. «А как я испугалась! Я ведь думала, что сон мне пророчит какую-то беду...» — «А что на самом деле?» — «Если спящий видит самого себя во сне больным проказой — он будет наделен даром толкования снов!.. Представляешь?.. Я теперь не только психологом — я еще и толкователем снов могу быть!.. То-то мне все время пациенты свои сны рассказывают...» — «Так может, ты и мой сон сможешь растолковать?» — «А какой у тебя сон?» — «Скажи мне, к чему снится враг?»

Она задумалась. «Тут главное понять, как он снится. Вы с ним боретесь?» — «Нет, мы просто стоим друг напротив друга. Если и боремся, то только без слов, мысленно». — «Вы смотрите друг на друга?» — «Чаще всего — да». — «Вы что-то даете друг другу?» — «Он протягивает мне свою отрезанную голову, но я ее не беру». — «А он стоит без головы?» — «Не помню... Мне кажется... Нет, не помню. Я смотрю только на ту голову, которая в руках». — «А она на тебя смотрит?» — «Смотрит и как-то злобно усмехается. А может, не злобно, но точно насмешливо». — «Но ты не берешь его голову в свои руки?» — «Нет, я к ней ни разу даже не прикоснулся». — «Почему ты говоришь “ни разу”? Этот сон повторялся?» — «Да, он повторяется часто. Слишком часто». — «А кровь с отрезанной головы течет?» — «Да, очень много крови...»

Она снова задумалась, теперь надолго. Потом опять взяла в руки сонник, начала сосредоточенно читать. «Конечно, это не самый лучший сон... Однако ты можешь избежать беды... Но самое главное условие — не взять в руки эту голову, не запачкаться вражеской кровью!..» — «Я никогда не беру ее...» — «Хорошо, очень хорошо! Тебе нельзя к ней прикоснуться, ни за что нельзя... Потому что иначе... В общем, это может быть для тебя очень опасно». Она как-то печально замолчала. Я пожалел, что задал ей этот вопрос. Зачем заставлять беспокоиться еще и близкого человека?

А вечером произошла встреча, которой я хотел меньше всего, если это выражение здесь вообще уместно.

Мы вышли прогуляться и вдохнуть свежего воздуха. Было уже темно, хотя и не очень поздно по времени. Мы прошли по бульвару, посидели в сквере на скамейке (было не по-ноябрьски тепло), Амина учила меня словам молитв. А когда, возвращаясь, дошли почти до своего подъезда, навстречу нам выкатился... Ну, конечно, тот самый Клим, который умирал, но не умер, а вот теперь, как та самая птица Феникс, возрождался из пепла. Он вышел из подъезда с каким-то своим собутыльником, повыше и покрепче его. И что удивительно, довольно приличным на вид.

В этот раз обошлось без криков и оскорблений, но лучше мне от этого не стало. Клим остановился напротив и пристально глядел на меня. Я мог и пройти, протиснуться мимо них, но не захотел выглядеть смешно. Разве я убегаю? Разве я его боюсь? Пусть скажет, что приготовил в этот раз!

Разговор был короткий, но от этого не стал более приятным.

«Ну что, батя, ты жив еще?» — «Как видишь». — «И даже удачно подженился, гляжу?» — «А вот это тебя не касается». — «Ладно, ладно, твое личное дело... А я вот тоже жив еще, как видишь, и даже на поправку иду!.. И поживу еще, даст Бог. Отмолил меня Женя Родионов от моих болячек...» — «Что ж, поздравляю...»

Он сделал ко мне шаг. Странно, но спиртным от него не пахло, да и взгляд был вполне трезвый. «Ладно, без комплиментов обойдемся... Но хотя бы теперь правду скажи: ты понял, кто твой друг?..» — «У меня много друзей». — «Ты ведь знаешь, про кого я! Видел в новостях своего Ахмеда?..» — «С тобой я не собираюсь об этом говорить и спорить не собираюсь...» — «Не хочешь — не надо... Но ничего, скоро придет время — придется и тебе поговорить. За все тогда придется отвечать...» — «Каждый из нас ответит за все». — «Это верно. А судить-то всех людей Христос будет. И нас, и вас... Как тогда оправдаешься, батя, перед Тем, Кого предал?..» — «Разве это твоя забота? Подумай лучше о своих грехах. Или, считаешь, их нет у тебя?..»

Мы что-то еще говорили друг другу или не говорили — не помню. Но разошлись так же внезапно, как встретились. Амина, похоже, была ошеломлена. Долго молчала, потом спросила: «Так это и есть твой сосед Клим?» — «Это и есть мой сосед...» — «Но как ты это можешь терпеть от него? Это надо немедленно прекратить!» — «Но что ты предлагаешь? Мы живем в одном подъезде лет десять... Когда я был священником, он при каждой встрече даже брал у меня благословение. Что мне с ним теперь делать? Судиться, что ли, с этим опойкой, с бомжом? Или драться? Так он умрет от первого удара, а я пойду в тюрьму... За него в тюрьму?..» — «Я не знаю, судиться или драться... Но этого нельзя так оставить... И потом — он же реально опасен!..» — «Для кого он может быть опасен? Что ты имеешь в виду?» — «Что я имею в виду? Прости, но это пока уже мое дело и мой секрет...»

Ложась спать, вдруг вспомнил, что еще недавно, буквально несколько дней назад, я вынес Климу строгий приговор, отложив, правда, на будущее время его исполнение...

11.11...

Последнее событие нашего подъезда и всего дома — куда-то пропал сосед Клим.

Ко мне заходил участковый милиционер, спрашивал, не заметил ли я чего-то подозрительного, когда именно я встречался с Климом в последний раз и тому подобные дежурные и стандартные вопросы. Не думаю, что ответы мои, тоже стандартные и дежурные, как-то сильно продвинули следствие, да и что я мог ответить? Впрочем, слово «пропал» в данном случае весьма условно — Клим мог и раньше неделями пить где-нибудь со своими собутыльниками. Где угодно, в любом укромном месте, известном одному ему.

А вот внезапное исчезновение Ибрагима озаботило меня гораздо больше. Уехав так скоропалительно, он никому не передал меня, если так можно сказать. Правда, надо признать, что настоящим, полноценным куратором моей деятельности был только Ахмед. Он продумывал и планировал встречи, боролся за телеэфир, он подсказывал мне темы моих статей (а я теперь постоянно пишу).

Ибрагим про себя правильно говорил — он не философ, и это еще мягко говоря. Но как бы то ни было, а какой-то руководящей линии нашей городской умме сегодня явно не хватает. Я, скажу без лишней скромности, в своем опыте уникален: много ли православных священников переходит в ислам? Ну так надо использовать этот мой уникальный пример и опыт на сто процентов, пропагандировать везде, где можно, надо доносить его до всех и каждого, независимо от веры!

Я, конечно, продолжаю вести программу на радио, но братья и сестры говорят, да я и сам вижу, что у властей отношение к нам стало гораздо более осторожным и напряженным. Тему ислама стараются если не отменить, то как-то пригасить. Это весьма неприятно, и особенно для меня. Я думаю, всем понятно почему. Неудачно пока складывается, неудачно... И нужен ли был именно сейчас этот взрыв в Москве для нашего общего дела, если он породил в обществе негативную реакцию? Поневоле задумаешься, что нужнее и полезнее для достижения главной цели — открытая демонстрация или тихая повседневная работа...

13.11...

И самая последняя новость — Клим вполне ожидаемо (для меня, во всяком случае) нашелся. Точнее — нашлось его тело, уже давно остывшее и не подающее признаков жизни. (Где теперь его душа — думаю, вопрос простой. Там, где ей и полагается быть, — в месте, приготовленном для всех неверных и грешников...) Нашли его какие-то гуляющие по ночам подростки в парке, примерно в километре от нашего дома. С десяток ножевых ран остались на нем от самого последнего его конфликта (с кем, почему — кто теперь скажет?). Спрашивается, зачем нашей и без того нищей медицине было спасать этого никчемного пьяницу, тратить большие средства на его операцию и лечение, если его все равно ждала неминуемая и скорая смерть?

Опять был в нашем подъезде участковый, просил меня поехать на опознание тела в морг. Я согласился было и даже хотел взять с собой жену, но Амина убедила меня не ездить. Поразмыслив, я и сам понял, что это не совсем удобно. Его выпады против мусульман вообще и лично против меня наверняка слышали многие, и если мы приедем в морг, не будет ли это воспринято обывателями как-то невыгодно для нас?.. Вроде как приехали убедиться в смерти врага...

Российский обыватель, будучи природным ксенофобом, способен на любые фантазии. Помнится, что еще неистовый Ленин беспощадно воевал против русского великодержавного шовинизма и пытался его искоренить. Увы, даже у него ничего не получилось, что уж говорить о тех, кто помельче и послабее...

На опознание поехала Тамара, которой нравятся любые приключения, в том числе и с подобным душком.

А ведь получается, что мой приговор, о котором я почти забыл, приведен всемилостивым Аллахом в исполнение...

16.11...

Третий день работаю над важной, капитальной, можно сказать, главной своей статьей. Идея ее проста и масштабна: христианство так и не смогло дать человеку убедительный божественный Завет. Его дал Пророк Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует. И этот Завет прост, прям и однозначен. А уж все эти фантазии христиан насчет Троицы, Которая одновременно должна быть еще и Единым Богом, — это просто какое-то детское, доморощенное богословие. Конечно, мне иногда не очень нравятся и придумки мусульман про христианство — например, о том, что Троица — это Бог Отец, Иисус и Мария, но это мелочи по сравнению с тысячелетней ложью христианства.

А иногда «исламским богословием» начинают заниматься и вовсе православные попы и дьяконы — и это просто не лезет ни в какие ворота! Что вы, чужаки, можете понимать в богоданном исламе, чтобы судить его? Отповедь таким осмелевшим наглецам — моя первоочередная задача.

Говорю я и о православных богослужениях — невыносимо длинных, непонятных простому народу, практически бессмысленных, да еще прославляющих Бога, Который якобы сошел с Неба на землю... Сошел на землю, а значит — несет ответственность за все происходящее в мире зло? Ну разве не абсурд? Понятно, что никакого выбора между православной верой и исламом даже быть не может! Это все равно как выбирать между детскими сказками и ясной, правдивой картиной мира.

Обо всем этом я сейчас и пишу, и чувствую, что именно этих истин ждут от меня мои новые собратья-мусульмане, да и те несчастные православные овцы, из среды которых я смог вырваться. А то, что этих простых слов никто никогда еще не говорил (во всяком случае — в наше время), как раз и вдохновляет меня.

И очень важно донести до всех в сегодняшнем разворошенном и беспорядочном российском мире главную истину, что ислам вовсе не враг христианству и иудейству! И те христиане и иудеи, которые хотят жить в мире с мусульманами, всегда будут находиться под защитой правоверных!..

Прилег днем и увидел в тонком сне, что на столе у меня огромная куча белоснежных конвертов. Я стал судорожно вскрывать их один за другим — я ждал какого-то важного письма. Но они все были пусты, все до одного. Надо спросить у Амины, что означает этот сон по ее соннику...

17.11...

Я не знаю, как писать о том, что я пережил сегодня. Впрочем, пережил ли? Разве пережил?

Я работал над своей статьей, когда мне позвонили. Звонил молодой мужчина, представился Хашимом. Сказал, что сейчас за мной заедут и повезут... Куда повезут? «Брат Микаэль, ты все узнаешь на месте. Дело очень важное и очень срочное, немножко подожди...»

Естественно, ничего другого мне и не оставалось, хотя, честно говоря, я встревожился. Попробовал позвонить в кабинет Амине, но ее еще не было на месте, как сказала ее медсестра. Вскоре раздался звонок в дверь. Это был Хашим, которого я раньше никогда не видел.

Мы ехали молча довольно долго, примерно сорок минут. Начались какие-то промышленные зоны, километровые бетонные заборы, бесконечные ангары, заброшенные цеха... Но вот наконец машина остановилась. Мы вышли, перед нами были стены серого бетонного здания. Прежде чем войти в него, Хашим остановил меня и сказал: «Брат Микаэль, ты сейчас увидишь кое-что... Не очень приятное для тебя... Не очень приятное для всех нас... Но не спеши делать выводы, ты понял меня? Сначала спроси, узнай, потом принимай решение...»

Это предисловие мне не очень понравилось, но я решил пока ничего не отвечать. Ведь я не знаю, в чем, собственно, дело. Мы вошли в здание, прошли по каким-то лестницам, вошли в большой кабинет. Здесь сидело несколько вооруженных людей. Мы все поприветствовали друг друга, потом один из них поднялся и куда-то повел нас с Хашимом. И вот мы входим в комнату, где сидит связанный... Славка!.. Сын!.. Мой сын сидел связанный и даже привязанный к тяжелому железному стулу. Лицо было в синяках и кровоподтеках.

Он с трудом поднял голову, а когда увидел меня, только усмехнулся... Я был ошарашен. «Что это значит, Хашим?..» — «Я же предупредил тебя: сначала выслушай, потом будешь судить и принимать решение!..» — «Так говори скорей!..» Но то, что я услышал дальше... То, что я услышал дальше... я не знаю... Я не понимаю, что теперь!..

Амина рассказала братьям о недавнем нападении сына, поскольку понимала, насколько это опасно, и боялась за меня. Они решили найти Вячеслава, и им это удалось. Все это время он скитался по подвалам и чердакам, скрываясь ото всех, перебиваясь с хлеба на воду. Но и тогда, когда его нашли, они ничего не стали предпринимать, просто установили за ним наблюдение. И вот позавчера, как раз тогда, когда я писал свою главную статью, они снова обнаружили, что он вышел на охоту за мной и выслеживает меня в районе возле моего дома...

Они взяли его, при этом он оказал сопротивление, и пришлось применить силу (от этого на лице остались синяки). Но суть проста: если бы мои новые братья не охраняли меня, возможно, меня бы уже не было.

Но и это еще не все. «Покажи, что у него было в кармане!..» Один из братьев достал из кармана такой до боли знакомый мне пистолет Макарова и положил передо мной на стол. «Он был заряжен?» — «Почему был? Он и сейчас заряжен. Шесть патронов, хватило бы с избытком...»

(Почему я не умер раньше, когда-нибудь в детстве, от кори или коклюша?..)

«Может, вы оставите нас вдвоем?» — «Прости, брат Микаэль, этого не можем. Дело слишком серьезное. Дело о твоей жизни идет, а твоя жизнь нам слишком дорога. Нам твою жизнь Ахмед завещал беречь...»

Я сел на стул напротив сына. «Слава, ты так сильно хочешь меня убить?» — «Я тебя все равно убью... Хотя... Вряд ли меня отсюда живым выпустят... Клима-то вы уже замочили, миротворцы...» — «При чем здесь Клим, Вячеслав? Речь сейчас о тебе!» — «Обо мне? Нет, речь о вас... О тебе речь, папочка... Далеко ты смог зайти, брат Микаэль. Попался в ловушку, а обратно дороги нет...»

Он явно издевался надо мной!

Повисла пауза. Ее прервал Хашим: «Ну, так что нам делать, брат Микаэль? Это твой сын, ты должен решать». — «Я не хочу, чтобы он умирал!» — «Мы тоже не хотим... Кто тебе сказал, что мы хотим его смерти? Мы же не убийцы, ты ведь знаешь. Но предложи другой вариант».

(Какой, какой вариант я могу предложить, если родной мне человек так страстно хочет меня уничтожить?!)

Я сидел молча. «Соглашайся на мою смерть, — вдруг сказал Вячеслав. — А то ведь и тебя прикончат. А тебе еще с молодой женой пожить надо...» Я не сдержал раздражения: «Слава, хватит провоцировать всех, ты можешь хотя бы сейчас помолчать?» — «Ладно, потерпи. Недолго тебе меня слушать осталось...»

Наконец не выдержал и Хашим: «Так что ты предлагаешь, брат? Время тратим бесполезно».

И тут мне показалось, что из темноты, от стены, отделился знакомый силуэт с отрезанной головой в руках... Меня затошнило, закружилась голова. Я вскочил и вышел из комнаты. Потребовал, чтобы меня немедленно везли домой.

Когда ехали обратно, Хашим опять спросил: «Так что нам делать, брат?» — «Я не знаю... Может, сдать в милицию?» — «Этим продажным псам?.. Они его выпустят, и ты опять будешь под угрозой». — «Тогда я ничего не знаю...» — «Слушай, мы подумали... есть вариант... Увезем его в безопасное место... И он там будет в безопасности, и ты здесь будешь в безопасности... А как одумается — так обратно его привезем...» — «Куда увезете? Далеко?» — «Это мы решим. Главное — твое согласие...» — «Можно подумать до завтра?» — «До завтра можно... Только не дольше».

И вот я в своей квартире, которая стала какой-то неуютной, неудобной... Амины нет почему-то, ее рабочий телефон не отвечает, а других номеров у меня нет...

Что мне делать?.. Что я должен решить?.. Что здесь можно решать?..

Как же мне не повезло с сыном... Он настоящий фанатик, а с фанатиками невозможно говорить как с нормальными людьми...

Пошел в ванную, и вдруг показалось, что из крана потекла не вода, а кровь. Глупость, конечно... Просто зрение у меня в последние месяцы очень упало...

Где же Амина? Куда она исчезла?.. А вдруг ее не было никогда? Да нет, она была — мы же с ней учили сунны!.. Ну что за глупость лезет в голову?..

Постучали в дверь, громко, настойчиво. Почувствовал, что надо открыть сию секунду, чтобы успеть увидеть, кто стучал. Побежал, открыл — никого, только шаги уходят вниз по лестнице... Хлопнула дверь в квартиру Клима. Он что, вернулся?.. Откуда вернулся?.. Он разве уезжал?..

Страшно в пустой квартире... Какая же она у меня огромная... Кажется, что от стены до стены — не меньше километра...

Самое главное — знать, кто будет меня судить... «Весь суд отдал сыну?..» Если сыну — не страшно. Славик помилует меня, он всегда, он с детства был добрым и мягким...

Только бы не Женя Родионов...

2010–2022