Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Два рассказа

Татьяна Васильевна Жарикова (Алешкина) родилась на Тамбовщи­не. Окончила Литературный инс­титут имени А.М. Горького. Заслуженный работник культуры РФ. Печаталась в «Литературной газете», «Литературной России», в газетах «Труд», «Сельская жизнь», в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Наша молодежь» и др. Автор 18 книг прозы и публицистики. Отдельные произведения переводились на китайский, французский, немецкий, португальский и арабский языки. Лауреат литературной премии имени Льва Толстого и различных дип­ломов. Имеет благодарность пре­зидента России Владимира Путина.

Ожог

Сергей приехал на площадь на полчаса раньше назначенного времени. Прошелся по тротуару, с волнением вглядываясь в немногочисленных прохожих, хотя понимал, что на первое свидание Настя, скорее всего, опоздает. Так положено девчатам. Алые розы, завернутые в целлофан и обвязанные такой же алой ленточкой, Сергей держал неуклюже, неуверенно. Ему хотелось их спрятать за спину, чтобы никто не видел. Казалось, что прохожие смотрят на него с насмешкой, мол, придурок приперся на свидание, а девчонка не пришла. Кому ты нужен?

Сергей прошел в сквер к неработающему фонтану и сел на скамейку. Здесь, возле фонтана, в жару обычно бывало многолюдно, но сегодня было прохладно, пасмурно, ноябрь, фонтан отключен на зиму, и почти все скамейки пустовали. Он положил цветы рядом с собой и стал смотреть в сторону выхода из подземного перехода, откуда должна была появиться Настя. Он чувствовал, как сердце быстро и тревожно бьется в его груди. «Здорово было бы, если б она не пришла!» — мелькнула мысль. Тогда бы он выбросил розы в урну и ушел.

Вспомнилось, как он долго выбирал розы, крутил в руке, разглядывал каждый лепесток. Выбирая, представлял, как протянет Насте свой первый букет. Он снова оценивающе взглянул на цветы и подумал: «Как хороши розы! Жалко будет выбрасывать в урну. Может, лучше привезти их своей сестренке и подарить?»

В социальной сети ВКонтакте девушка, которую он ждал, представлялась как Настька Ковылёва. И волосы ее пахли ковылем. Однажды в автобусе, когда Сергея толпа притиснула к Насте сзади, он почти коснулся носом ее волос и вдохнул их чудесный сладчайший запах. Почувствовал нежнейшее щекотание на своем лице ее волос и с замершим сердцем отстранился, опасаясь, что она обернется и взглянет на него. Он надавил на поручень своими сильными руками, оттеснил толпу от Насти, и тотчас же в образовавшийся просвет протиснулась ее подруга, и Сергей повернулся спиной к девушкам, словно готовясь к выходу.

В тот день он счастливый ворвался к себе домой, увидел сестренку Катьку за столом, за компьютером, подскочил к ней и поцеловал в затылок. Волосы у нее пахли точно так, как у Насти. Он подумал, что просто запах волос девушки остался с ним навсегда, и стал, смеясь, целовать сестренку в голову, в ее такие же нежные и мягкие волосы.

Сестренка тоже засмеялась, закрутила головой, приговаривая:

— Ой, щекотно, щекотно!

Катьке было двенадцать лет. Она почему-то больше дружила с ним, старшим братом, которому недавно исполнилось двадцать лет, чем с младшим — шестнадцатилетним Вовкой.

— Ты чё, влюбился? — повернулась к Сергею Катька, глядя на него горящими черными глазами.

— Какая ты догадливая! — воскликнул радостно Сергей, и ему снова захотелось поцеловать сестренку в ее вспыхнувшие от радости щеки.

— Она красивая?

— Очень-очень! И волосы у нее пахнут ковылем.

— А как пахнет ковыль?

— Так же, как ты.

— А почему ковылем?

— Потому что она с далекого Севера, оттуда, где растет ковыль и гуляют олени. Они с удовольствием вдыхают запах ковыля, а потом едят его. А зимой олени копытами раскапывают снег, вдыхают сладчайший запах и думают, как чудно пахнет ковыль, прямо как волосы Насти Ковылёвой.

— Значит, ее зовут Настя? — засмеялась сестренка.

— Да, да. Это самое чудесное имя в мире.

— А зачем ты врешь? — серьезно спросила Катька.

— Откуда ты взяла?

— На Севере растет не ковыль, а ягель. Это его олени зимой раскапывают и едят. А ковыль растет в южных степях и совсем не пахнет, — назидательно сказала сестренка.

— Какая ты у меня умная! — Сергей не удержался и расцеловал Катьку в обе щеки, представляя, что целует он не сестру, а Настю.

— Она с тобой учится? — продолжала расспрашивать Катька.

— Нет, она на филфаке.

— Она знает, что ты ее любишь?

— Нет.

— Почему? — удивилась Катька.

— Откуда ей знать?

— Сам скажи.

— Как же я ей скажу? Подойду и ляпну: «Я тебя люблю!»?

— Ну да.

— А если она ответит: «А я тебя нет»?

— Нет, она так не ответит... Это же ты! Разве можно тебе так сказать? Если мне мальчик скажет, что он меня любит, я ему сразу отвечу, что я его тоже люблю.

— А если он тебе не нравится?

— Ну, тогда... тогда... — растерялась Катька.

— Ну вот, видишь?

— А ты ей напиши ВКонтакте, задружись, а потом скажешь, — указала Катька на компьютер.

— Это мысль.

— А как ты с ней познакомился?

— Андрей познакомил... — Сергей не стал говорить сестре, что Настя даже не догадывается о его существовании.

— Андрей у тебя хороший друг, — с удовлетворением подтвердила Катька.

— Ну да, — согласился Сергей, со стыдом вспоминая, как Андрей пытался знакомить его с девушками. — Это ты поставила? — спросил он совсем иным тоном, увидев на своем столе маленькую елочку, сплетенную из тонкой медной проволоки с нанизанными на нее маленькими бисеринками зеленого и голубенького цвета. Елочка стояла в маленьком пластмассовом стаканчике, наполненном застывшим воском.

— Я... Нашла в чулане... Ты ее так любил, — удивилась его суровому тону Катька.

Сергей взял елочку и хотел выбросить в мусорное ведро, но вдруг вспомнил Настю и приостановился. Елочку эту сплела и подарила ему на Новый год Кристина, еще до армии. Да, действительно, он любил держать эту елочку в своих руках, разглядывать, представляя, как тонкие пальцы Кристины нанизывают бисер на проволоку, как плетут ветки елки, скручивают ствол, закрепляют его в расплавленном воске. Эти видения вызывали томительную нежность в его душе, умиротворение.

Он даже хотел взять елочку с собой в армию, но побоялся там ее смять, разрушить. Оставил дома дожидаться его. Елочка его дождалась, а Кристина нет. Тогда он выбросил ни в чем не повинную елочку в чулан, а теперь хотел выкинуть в мусорное ведро. Но, вспомнив о Насте, так похожей на Кристину, передумал, почудилось ему, что не Кристина сплела эту елочку, а Настя. Не Кристину теперь будет напоминать она, а Настю. Сергей поставил елочку на свой стол.

Вечером на тренировке в университетском спортзале Сергей был особенно гибок, быстр, легок. Шпага в его руке была неутомима и точна. Тренер обратил на это внимание и, когда Сергей в очередной раз сделал точный укол сопернику, крикнул на весь зал:

— Вот как надо работать!.. Леша, — позвал он самого лучшего фехтовальщика университета Алексея Чекмарева, — поработай с Сергеем. На полном серьёзе! — предупредил он обоих студентов. — До пяти уколов. Я судить буду!

Все студенты прекратили тренировку и окружили дорожку, на которой напротив друг друга приготовились к схватке Сергей с Чекмаревым. Редко когда удавалось Сергею на равных сражаться с Алексеем, но сейчас он был уверен в своей победе. Ему казалось, что Настя наблюдает за ними, болеет за него, и он старался не подвести ее. Первый укол он нанес мгновенно, едва шпаги их коснулись друг друга. Алексей откинул шлем и усмехнулся.

— Держись! — сказал он.

Но и второй укол не заставил себя долго ждать. Зато когда сошлись в третий раз, Алексей сражался яростно, словно на кону стояла его честь, и все же он не смог коснуться первым гибкого и быстрого Сергея. Пропустил снова. Проиграл он вчистую.

— Что-то ты тяжел сегодня, — недовольно глянул на Алексея тренер.

— Я не тяжел, это он... Что-то с ним сегодня... — огорченно кивнул Алексей в сторону Сергея.

— Работает парень, — ответил тренер и обратился Сергею: — Молодец, Серега! Будешь так стараться, на Универсиаду поедешь ты, а не он.

Сергей правильно понял, что тренер говорит так, чтоб поддеть Алексея, заставить его тренироваться активней.

Ночью Сергей не спал, вспоминал то бой с Алексеем, то Настю в автобусе, то день, когда он впервые увидел девушку.

В тот день друг его Андрей хотел познакомить Сергея с Наташей, студенткой филологического факультета, которая составляла молодежный журнал. Андрею нравились стихи Сергея, и он уговорил его пойти вместе с ним к той студентке, показать стихи. Сергей не хотел идти, стеснялся, говорил Андрею, если уж тот хочет показать его стихи, пускай сам передаст те, что ему нравятся. Но Андрей уперся: «Нет, отдашь сам, заодно познакомишься с Наташкой. Она очень энергичная, заводная девчонка».

Войдя вместе с Андреем в аудиторию университета, где собрались друзья Наташки, Сергей прошел в глубь помещения, сел за стол и стал прислушиваться к разговору. Студенты распределяли роли в журнале: кто на какую тему напишет статью в ближайший выпуск. Наташка оказалась маленькой щупленькой девчонкой, действительно шустрой, заводной. Говорила быстро, строго и в то же время очень точно и четко.

Настя Ковылёва сидела позади всех, на другом ряду, сидела молча — видимо, она уже получила задание. Сергей взглянул на нее сбоку, когда она поправила свои длинные прямые волосы, лежащие на плечах, и вздрогнул, похолодел, приняв ее за Кристину, у которой была точно такая густая челка, закрывающая лоб до самых бровей. И волосы у Кристины были приятного темно-каштанового цвета.

Сергей стал искоса наблюдать за девушкой, так похожей на Кристину. Сердце у него тревожно ныло. «Хорошо, что сижу слева от девушки, — мелькнуло в голове. — Лицо у нее серьезное, умное. Наверно, отличница!» Наташка в это мгновение вдруг обратилась к нему, спросила, как его зовут, с какого он курса, почему она его видит впервые и на какую тему он будет писать в журнал. Сергей смутился, замялся, промямлил, что принес стихи и впервые слышит, что нужно писать какие-то статьи.

— Оставишь мне стихи, посмотрю, — уверенно и властно сказала Наташка и повернулась к другому студенту.

Может быть, и не осталась бы в его памяти Настя Ковылёва, несмотря на то, что она была так похожа на его бывшую девушку, которая, провожая его в армию, клялась, что дождется его, если бы не шутка одного из парней. Не помнится теперь, что это была за шутка, но все ребята засмеялись, и Сергей увидел, как оживилось, преобразилось лицо серьезной девушки с длинными волосами, как вспыхнули, блеснули ее глаза. «Нет, она совсем не похожа на Кристину!» Душу Сергея в этот миг вдруг охватил непонятный восторг, словно с ним случилось что-то необыкновенно хорошее. В тот день Сергей даже имени девушки не узнал. Закончили разговор студенты и разошлись. Стихи он оставил Наташке.

Вечером он лежал в постели, вспоминал энергичную Наташку, разговор в аудитории, а перед глазами все стояло лицо девушки с челкой в тот миг, когда оно озарилось непонятным светом. «Нет, она совсем не похожа на Кристину! — повторял и повторял про себя Сергей. — Она очень серьезная! Она не могла бы, как Кристина, назвать его Жареным! Нет, не могла бы!»

И утром лицо девушки не выходило у него из головы. Днем, в университете, он не слушал лекцию, по-прежнему видел перед собой лицо девушки и разговаривал с ней. По дороге из университета домой Сергей, смущаясь, спросил у Андрея:

— Ты всех с филфака знаешь, с которыми встречались вчера? Как зовут девушку с челкой и длинными волосами?

— Да, симпатичная девчонка, — ответил Андрей. — Но я таких не люблю, слишком серьезная. Мне пока нравятся легкомысленные. А ты бы мог найти с ней общий язык, — уверенно сказал Андрей. — Узнать, как ее зовут?

— Брось. Это я так... — пробормотал Сергей.

— Узнаю, узнаю.

В тот же вечер Андрей позвонил ему и сказал, что зовут ту девушку Настя Ковылёва, она студентка второго курса.

И снова Сергей весь вечер думал о Насте. Запершись в ванной комнате, с тоской разглядывал в зеркале свою уродливую правую половину лица: изрытую глубокими шрамами щеку, скошенный вниз уголок рта так, что виднелся зуб, и красный, с опущенным вниз веком глаз. Когда он улыбался, зубы справа открывались полностью. Не улыбка, а неприятный оскал. Сергей, зная это, старался улыбаться сомкнутыми губами, никогда не хохотал от души. Поэтому все его считали сдержанным, серьезным человеком.

«Разве можно полюбить такого человека? — с отчаянием думал он. — Разве может Настя обратить на него внимание? Не полюбить, нет. Просто пройтись с ним за руку. О, какое это счастье — держать в своей руке руку девушки, чувствовать ее нежно-бархатистую кожу, беззащитные пальцы, ласкать, перебирать их тонко и бережно! И как недостижимо это счастье для него. Урод! Настоящий урод! Только горба не хватает. Даже у Квазимодо лицо было приятней...

Жареный! Да-да, жареный, тысячу раз права Кристина, когда порвала со мной сразу после моего возвращения из госпиталя! Разве можно целовать эту уродливую щеку? Стошнит! Зачем меня спасли? Лучше бы я остался дожариваться на броне, пока не сгорел бы совсем!»

Всплыло в памяти, как он 24 февраля рядом с шестерыми солдатами беспечно покачивался на броне БТРа, катившего по дороге Украины мимо лесопосадки, и как из кустов затрещали автоматные очереди. Четыре пули мигом прошили его насквозь, и он сразу потерял сознание, распластался на броне. Он не слышал выстрела гранатомета, не чувствовал, как подпрыгнул, взорвался под ним и вспыхнул бронетранспортер. Сергей лежал, прижимался щекой к броне, которую с каждой секундой накалял изнутри огонь.

Когда после боя сняли его с брони, правая щека его сгорела до кости. Полгода пролежал он в больнице, несколько косметических операций пережил, но так и остался уродом.

Вспомнилось, как Андрей хотел, чтоб и он наконец побыл в близких отношениях с девушкой. Привел двух легкомысленных девчат. Когда посидели, выпили, насмеялись над шутками говорливого Андрея, тот подхватил свою девицу на руки и сказал, смеясь:

— Мы в спальню, а вы тут располагайтесь. Мы надолго.

Сергей, оставшись наедине с девушкой, не знал, как подступиться к ней, что говорить, что делать. Когда он смущенно и ласково прикоснулся к ее руке, проговорив: «Какая у тебя нежная рука!» — девушка резко отдернула руку, выскочила из-за стола и бросилась в спальню к подруге и Андрею. Сергей слышал, как она быстро и нервно прошептала им:

— Не могу я! Не могу я с этим уродом!

Сергей, услышав это, выбежал из квартиры.

Утром его долго утешал Андрей, говорил, что та девка полная дура, ни одной извилины, обижаться на такую — самому дураком быть.

— Давай возьмем девушек за деньги? — предложил он.

— У тебя что, крыша поехала, да? — буркнул в ответ Сергей.

— Чё тут такого? Мы не один раз брали. Среди них есть такие симпатяшки. Плачу я. Позовем ко мне.

Андрей уговорил его, но вышло еще хуже, чем с теми девицами.

«Урод! Жареный! Кристина права!» — с тоской думал Сергей, разглядывая себя в зеркало.

Ночью он впервые тихо заплакал от отчаяния. К утру смирился. «Пусть так, пусть! Разве не счастье просто видеть Настю издалека? Я никогда не умел свою любовь выразить словами. Даже когда уходил в армию, не сумел ярко высказать Кристине свою любовь. Но ведь тому, кто любил и был любим, счастье есть и сама память о любви. Глубокая печаль и раздумья о том, что в памяти друг дружки мы останемся навсегда молодыми и счастливыми, если бы не внешние обстоятельства, которые разлучили нас».

Утром он поехал не на лекции, а на филологический факультет, который находился в другом здании, на Комсомольской площади. Неожиданно спокойно прошел в здание с толпой студентов, спешащих на лекции, узнал, в какой аудитории второй курс, и стал ждать в коридоре у окна, когда будет перерыв, притворяясь, что читает книгу. Когда студенты хлынули в коридор, он, делая независимый и спокойный вид, пошел навстречу студентам, острым взглядом окидывая их исподтишка.

И вдруг словно взрыв вспыхнул в его груди. Настя шла навстречу, повернув голову к подруге, которая что-то говорила ей. С трепещущим сердцем и ватными ногами прошел Сергей мимо, держась с левой стороны, чтобы она не увидела его уродливую сторону лица. Счастливый слетел по лестнице вниз, к выходу из здания.

Он видел ее! Она шла мимо, и он чуть не коснулся ее плеча! Сергей долго еще чувствовал легкое движение воздуха, которое шло от нее, когда она легко и быстро проплывала мимо.

Так он стал частенько ездить на филфак, чтоб увидеть ее. Несколько раз был с ней в одном автобусе, и однажды его притиснуло к ней так, что он носом коснулся ее волос, вдохнул их сладчайший запах и почувствовал нежнейшее прикосновение ее волос к своему лицу.

Услышав совет сестренки написать Насте письмо в социальной сети, Сергей удивился, почему он не додумался до этого сам. Ведь там его еще доармейская фотография. Он не сразу нашел Настю Ковылёву, она представлялась там как Настька Ковылёва. Это домашнее «Настька» тронуло его нежностью, почему-то появилась надежда, что они могут подружиться, просто подружиться. Он хотел посмотреть на ее фотографии, но все данные ее были открыты только друзьям. И он предложил ей себя в друзья. Ответ от нее пришел быстро. Настя спрашивала: «А мы знакомы?»

Что ей ответить? Она-то с ним незнакома. Это он знаком с ней. Это его даже запах ее волос сводит с ума. Но она видела его тогда, у Наташки, когда он приносил стихи, слышала, как он называл свое имя, и Сергей ответил кратко: «Да». «Что-то я не припомню, coрри. Не напомните?»

Он ответил. Она, конечно, не запомнила его. И они стали переписываться. Сергей узнал из ее ленты, что совсем недавно, в августе, Настя работала вожатой в лагере в Крыму.

Как он мучился ночами, представляя, как обнимает ее на берегу моря под легкий шум набегающих на песок волн какой-нибудь ловелас-красавчик! «Пусть, пусть! — уговаривал он себя. — Ведь такое счастье не для меня. Мне бы хоть изредка видеть ее издали. И это невыразимое счастье! А она пусть будет счастлива так, как хочет, и с кем хочет! Мне никогда не касаться даже пальцев ее руки».

Сергей расхрабрился, написал ей: «Ты знаешь, а я на прошлой неделе стал победителем межвузовских соревнований! Я фехтовальщик. Тренер говорит, что у меня реальный шанс попасть на Универсиаду! Давай встретимся, посидим в кафе, ты расскажешь мне, как тебе работалось летом в Крыму».

Настя сразу согласилась встретиться в сквере у фонтана.

И вот он ждет ее, поглядывает на часы, смотрит на выход из подземного перехода, откуда должна появиться Настя. Появится ли вообще? Часы показали пять, время встречи. Сердце Сергея заколотилось сильнее. «Нет, — думал он. — В пять она не придет. Минут на двадцать опоздает». И в то же мгновение увидел Настю. Она легко, стремительно выскочила из перехода, огляделась и остановилась спиной к нему. Он встал и быстро пошел к ней, чувствуя, как ноги его слабеют и начинают мелко дрожать.

Сергей подошел к ней сзади, закрыл свое лицо букетом роз и проговорил тихо, дрожащим голосом:

— Настя!

Она обернулась. Он видел сквозь цветы, как лицо ее радостно вспыхнуло, озарилось, точно так, как в аудитории, когда он впервые увидел ее. И точно такой восторг, как тогда, охватил его, он забыл, что улыбаться надо сомкнутыми губами, улыбнулся от души, протягивая ей цветы, и с ужасом увидел, как лицо Насти мгновенно изменилось, словно вместо цветов он протянул ей лягушку. Разочарование и отвращение на миг отразилось в ее глазах, но она быстро взяла себя в руки и улыбнулась уже дежурной улыбкой не ему, а цветам, говоря:

— Какие прекрасные розы!.. Ну что, пошли в кафе. — И пошла впереди его.

Он шел следом, с тоской и нежностью разглядывал ее.

В кафе, стоя в небольшой очереди (Настя ожидала его за столом), Сергей немного успокоился, принял как должное то впечатление, которое он произвел на Настю. Подошел к столу с бодрым видом и с полуулыбкой:

— Ну что, рассказывай, как ты мучила детей в «Альбатросе»! (Так назывался лагерь, где работала Настя.)

— Ой! — наигранно бодро воскликнула Настя. — Три дня можно рассказывать. Столько событий, столько интересного!

Она стала рассказывать, как они с детьми бывали в Ялте, в Алуште, как поднимались на высоченном подъемнике на гору. Рассказывала Настя с восторгом, глаза ее снова загорелись, и она даже стала изредка отрывать взгляд от кофе, на миг взглядывать на него. А Сергей любовался ею, стараясь скрыть тоску, охватившую его. Но чем больше Настя говорила, чем чаще взглядывала на него, тем глуше становилась тоска. Затеплилась надежда, что пусть не любовь, пусть дружба возникнет между ними после этой встречи и они изредка будут встречаться в кафе, чтобы просто поболтать.

И когда Настя стала рассказывать, как любили ее дети, он не удержался, восторженно воскликнул:

— Разве можно тебя не любить! — И невольно коснулся пальцами ее руки.

Настя вздрогнула и быстро отдернула руку, словно к ее руке коснулись раскаленным утюгом, и умолкла на миг. Сергею вдруг вспомнилась девица, которая так же, как Настя, отдернула руку, когда он прикоснулся к ней, и убежала в спальню к Андрею. Вспомнилось и почудилось, что Настя сейчас тоже назовет его уродом. Он мгновенно сжался, ожидая удара. Но Настя сказала другое, не менее страшное для него:

— Да, да, дети там были чудные! И вожатые... да, вожатые... в общем, я в основном пришла сказать... да, сказать... Я там встретила парня... Он тоже студент... студент института культуры... Мы, наверно, с ним поженимся... Он ревнивый страшно. Всех друзей ВКонтакте повычеркивал. Я и пришла сказать, — улыбнулась она уверенней, не глядя на него, — что больше мы переписываться не будем.

«Нет у нее никакого парня... Обманывать еще не умеет...» — глядел на нее Сергей. Ему стало больно до тошноты. Он испугался, что его вырвет прямо здесь, и быстро встал, сжимая себе горло.

— Я сейчас, — выдавил он глухо и заторопился в сторону туалета, прошел мимо него и выскочил из здания.

По подземному переходу пересек улицу и двинулся по Центральной улице в сторону вокзала. Он не думал, куда и зачем идет, просто быстро шел, ощущая в ушах шум и непонятно чей истошный, тонкий крик: «А-а-а! А-а-а!» И он тоже постанывал в такт крику: «А-а-а!»

Редкие прохожие оглядывались на него с удивлением. Он свернул в пустынный переулок, в конце которого виднелась какая-то непонятная, зловещая, темная громадина. Она словно нависала над городом, как какое-то мрачное инопланетное существо. Эта громадина манила его к себе, притягивала. И он шел, торопился к ней, убыстряя шаг. Эта зловещая громадина оказалась недостроенным домом. Окон в нем еще не было. Сергей зачем-то направился к нему через полуоткрытые ворота.

— Эй, ты куда? — крикнул ему сторож из вагончика. — А ну, вернись!

Но Сергей не обратил внимания на его слова, просто не услышал их, влетел в дом и побежал по лестнице вверх, хрустя рассыпанным по бетону песком. Бежал он долго, остановился, когда задохнулся от быстрого бега. Отдышавшись немного, он вошел в одну из квартир, у которой были только бетонные стены. Вышел на балкон без перил и стал смотреть на проглядывающие сквозь дымку крыши домов. Он не знал, что находится на двадцатом этаже. Сердце у него разрывалось в груди от боли, тоска, страшная тоска давила душу. Он сжимал ладонью грудь, пытаясь унять боль. В голове шумело, подташнивало. По мутно-голубоватому небу летала стая голубей, ослепительно-белая на ярком солнце.

«Почему я не родился голубем? — мелькнуло в голове. — Летал бы я сейчас беззаботно над Настиной головой, любовался бы ее счастьем со студентом института культуры... когда тот у нее появится... Что меня держит, я и сейчас могу стать голубем, я и сейчас могу летать над ее головой».

Сергей шагнул с балкона вниз. Последнее, что он увидел, это летящие навстречу ему бетонные плиты, сложенные в стопу перед домом.



Семейное проклятие

— Что с вами, Елизавета Сергеевна? Все радуются, через три часа Новый год, а вы как с похорон, — спросила я соседку, которую мы с мужем встретили возле лифта.

— Алешку убили! — скорбно прошептала Елизавета Сергеевна.

— Не может быть! — ахнул муж.

А я онемела. Зятя Елизаветы Сергеевны Алешу четыре месяца назад мобилизовали освобождать Украину от нацистов.

— В госпитале он... Сейчас Олю с Надюшкой в Ростов проводила... Улетели... — таким же скорбным тоном ответила Елизавета Сергеевна.

— В госпитале? Ранен, значит... — с облегчением выдохнула я.

— Ну да, — горестно качнула головой соседка.

Дверь лифта бесшумно открылась, и мы втроем вошли в него.

— Что же вы его заранее хороните? — спросил муж, нажимая на кнопку девятого этажа.

Мы жили на одной лестничной площадке. Двери напротив.

— Я знаю, уверена... — убежденно, но уже не столь безотрадным тоном проговорила Елизавета Сергеевна. — Как только я узнала, что у Надюшки будет девочка... поняла, что Алешка — не жилец! Это наше семейное проклятие!

Мы знали, что отец Елизаветы Сергеевны погиб на Великой Отечественной, когда она была грудным ребенком. Он не видел дочку ни разу, не подержал на руках. Она рассказывала, что ее муж погиб в Афганистане, когда она была беременна Олей, а муж дочери погиб в Чечне, когда Оля была беременна Надюшкой. И теперь, со слов Елизаветы Сергеевны, внучка беременна, у нее будет дочь, а молодой муж воюет на фронте. И самое главное, что ни мать Елизаветы Сергеевны, ни она сама, ни ее дочь Оля не выходили больше замуж, оставшись вдовами в молодые годы, поднимали дочерей одни.

— Глупости все это, — попыталась я успокоить Елизавету Сергеевну после ее слов о семейном проклятии. — Выдумки мистиков. Выбросьте из головы...

— Военные врачи у нас отличные, — поддержал муж. — Если довезли до госпиталя живым, значит, будет жить. Куда его ранило?

— Не знаю... Дочка из госпиталя позвонит.

— А он сам не звонил?

— Говорят, не может... Значит... в коме, — снова всхлипнула Елизавета Сергеевна.

Дверь лифта открылась, мы вышли на площадку.

— Елизавета Сергевна, приходите к нам через часок. Вместе встретим Новый год, — пригласила я ее.

— Ну да, буду я вам своим горем мешать радоваться. Встречайте, не буду вечер портить!

— Мы уже сорок четвертый Новый год вдвоем встречаем. С вами веселей будет. Вы всегда нас радовали своими рассказами, — снова поддержал муж, — не отказывайтесь. Мы позвоним через часок, когда стол накроем. Готовьтесь!

— Ой, погляжу, как буду себя ощущать... Погляжу...

Она, сгорбившись, тяжко побрела к своей двери.

Мы знали Елизавету Сергеевну как бойкую, энергичную, веселую, разговорчивую старушку, всегда бодрую, несмотря на возраст. Такой убитой мы видели ее в первый раз.

Переехала она к дочери в Москву из тамбовского поселка Инжавино лет пять назад. Землячка! От нашего родного городка Уварово до Инжавина километров сорок пять. Это нас и сблизило. А если точнее, сдружились мы, скорее всего, из-за ее общительного характера, ведь с дочерью ее, Ольгой Петровной, мы ни разу даже не разговаривали. При случайных встречах на лестничной площадке или возле дома перебрасывались двумя вежливыми словами: «Здрасте» да «До свидания». Она работала в каком-то банке до позднего вечера, и мы ее редко видели. А Надюшка, можно сказать, выросла на наших глазах. Приметили мы ее в первый раз первоклассницей. Вежливая, улыбчивая девочка!

Сблизило нас с Елизаветой Сергеевной еще и то, что она была книгочеем, а книг у нас, литераторов и издателей, было множество. Узнав от вахтера, кто ее соседи, она первой заговорила с нами, сказала, что читала книги моего мужа, что одну даже имеет дома. Мы не поверили, решили, что она говорит это из вежливости. Поулыбались ей, покивали, показывая, что нам приятно это слышать, считая, что на этом наше знакомство и закончится, но Елизавета Сергеевна в тот же вечер позвонила в нашу квартиру и попросила мужа подписать ей давнюю, еще советских времен, его книгу «Тихие дни осени».

Мы пригласили ее зайти, угостили чаем. Подписал муж не только ту книгу, но и новую, вышедшую недавно. Я тоже подарила ей две свои последние книги. С тех пор Елизавета Сергеевна стала нашим частым гостем. Мы любили слушать ее рассказы. Рассказчицей она была отменной, со своим особым, родным для нас тамбовским говорком, с тамбовскими словечками, которые нам приятно было слышать. Выросла она, как и мы, в деревне.

Особенно запомнилась история первой любви ее внучки Надюшки. Когда Елизавета Сергеевна рассказывала, Надюшка была у нас. Она, посмеиваясь, уточняла, поправляла бабушку, хотя, как призналась, после того случая месяц не в себе была, ведь до этого представляла свою жизнь только рядом с Пашкой Безугловым — так звали ее первую любовь, сына инжавинского фермера.

Я не могу точно передать всю прелесть рассказа Елизаветы Сергеевны, ее интонацию, иронию, смешки, паузы, мимику, жесты. Расскажу только, как я увидела эту историю, ведь несложно представить влюбленную впервые девочку, все мы через это проходили, и у всех у нас своя история первой любви. Мало у кого она закончилась счастливо, мало у кого первая любовь длится до конца совместной жизни.

Надюшка каждое лето приезжала на каникулы к бабушке в Инжавино, здесь она и познакомилась с Пашей. Можно легко нарисовать себе мысленно, как купались они со сверстниками в реке Вороне с ее быстрыми чистейшими водами, услышать их радостные взвизги, вскрики, увидеть фонтаны поднимаемых брызг, вспыхивающих алмазным блеском в лучах яркого полуденного солнца. Легко представить, как после шумных игр в воде загорали они на берегу Вороны под палящим солнцем на белом песке, раскаленном так, что обжигал ступни. Можно легко домыслить, как постепенно, по мере взросления, в сердцах их стало возникать чувство, большее, чем детская дружба, как душа стала вдруг наполняться непонятной нежностью и застенчивостью, когда Паша-Пашутка находился рядом или при мыслях о нем. Образ мальчика все больше и больше стал заполнять ее сердце и разум, вытесняя из головы другие мысли. Хотелось думать только о нем. Можно легко вообразить, как теплыми летними вечерами прогуливались они уже вдвоем, без друзей, по высокому берегу реки, казавшейся в сумерках сверху спокойной, с застывшей водой, вслушивались в радостно-томительное щелканье и треньканье бессонных соловьев в прибрежных кустах, а ближе к концу лета в такое же томительное, но уже щемяще печальное стрекотание кузнечиков в увядающей траве, печальное потому, что кончаются каникулы и скоро надо будет уезжать в Москву.

Тянуло Надюшку в Инжавино и в зимние каникулы, когда можно было с восторгом, с замирающим сердцем лететь на лыжах с крутого берега Вороны на покрытую льдом под толстым слоем снега реку, чувствуя, что Паша летит следом, с восхищением наблюдая за ней. А вечером танцевать с ним в поселковом Доме культуры.

По словам Елизаветы Сергеевны, Пашка до того вскружил Надюшке голову, что она готова была выскочить за него замуж сразу после школы. Внучка, смеясь, подтверждала, что она видела свою будущую жизнь только рядом с ним. Где они будут жить, как, она не представляла, но была уверена, что жизнь свою они проживут вместе.

Но все ее мечты и планы рухнули в одночасье. Нет, ни бабушка, ни мать не сыграли в этом никакой роли. Мать вся была поглощена работой, даже в субботу уезжала в банк. Интересовалась, конечно, жизнью своей дочери, знала от матери, что Надюшка увлечена сыном фермера, догадывалась, что стремится она в Инжавино не к бабушке, как говорила ей, а к своему Пашутке, и в то же время понимала, что первая любовь всегда проходит, оставляя сладкие воспоминания в душе. Поэтому не препятствовала поездкам Надюшки на каникулы, не выспрашивала у дочери подробностей ее отношений с Пашкой. Считала, поступит в университет дочурка, пойдут чередой новые впечатления и забудется, отойдет в сторонку сын фермера.

Но произошло это раньше, чем предполагала Ольга Петровна. Вернулась Надюшка из Инжавина с осенних каникул своего последнего школьного года какая-то потерянная, молчаливая. Ольга Петровна забеспокоилась, стала выспрашивать, не обидел ли ее Паша.

— Вот еще! — фыркнула Надюшка. — Посмел бы он меня обидеть!

— Что же ты тогда такая смурная вернулась? Поссорились? Или бабушка отругала?

— Все хорошо, мам, и с Пашей, и с бабушкой... Я сама не пойму, что со мной происходит...

— Может, взрослеешь?

— Все может быть!

Ольга Петровна заметила, что и на звонки Паши она стала отвечать неохотно, отвечала ему односложно: «да», «нет». Сама ни о чем не спрашивала и ни разу не позвонила ему после возвращения. Раньше все было по-другому: когда звонил Паша, радостно бросалась к телефону, отвечала бойко, весело, щебетала о своих заветных делах и о проделках подружек.

И летом не поехала в Инжавино, сказала матери, что будет готовиться в университет, постарается поступить без ее денежек, самостоятельно. В деньгах ответственная сотрудница банка не нуждалась, не беспокоила ее судьба дочери в этом отношении. Не поступит на бюджет, в любой универ деньги введут. Не прежние времена! Год не потеряет.

Но дочь прошла на бюджет, а зимой к ним переехала бабушка, и только тогда Надюшка рассказала, что произошло между ней и Пашей на осенних каникулах. К тому времени она уже совсем порвала с ним. Паша больше не звонил.

Впрочем, откровенно говоря, ничего особого не произошло, какая-то психологическая морока. И кажется теперь, что ничего не предвещало подобного исхода, хотя думается, что все произошло закономерно.

В тот ноябрьский праздничный вечер Надюшка и Паша направлялись на танцы в Дом культуры. Вечер был морозный, под десять градусов. Небо звездное, ущербный тонкий месяц с бледной аурой вокруг него застыл над голыми кленами возле Дома культуры. Вдруг раздался звонок Пашиного мобильника. Звонил его отец. Паша ответил коротко:

— Да, ключ у меня... Хорошо, сделаю!

И сказал Надюшке:

— Отец просит закрыть окна в амбаре. Это недалеко. Иди в клуб. Я быстро сбегаю.

— Я с тобой!

— Ну ладно, пошли!

Они дошли до амбара фермера быстро, минут за десять. Паша открыл дверь и обратился к ней:

— Постой здесь, я быстро!

Но она не захотела ждать во дворе, ее почему-то потянуло внутрь амбара.

— Я с тобой.

— Ну, смотри!

Они вошли в темный амбар.

— Погоди здесь, а то споткнешься. Свет включу, — сказал Паша и исчез в темноте.

В амбаре стоял тяжелый дух, пахло чем-то душным, кислым и терпким. Надюшка поморщилась, шагнула вглубь, в темноту и уперлась во что-то упругое и мокрое. Вспыхнул свет, и прямо перед своим лицом, всего в нескольких сантиметрах, она увидела ужасную окровавленную половинку туши свиньи, подвешенную на крюке к балке потолка. И весь амбар был в таких подвешенных к потолку разрубленных половинках свиных туш. Рука ее, которой она коснулась в темноте половинки туши, была в крови.

Надюшка вскрикнула от ужаса и бросилась на улицу в открытую дверь.

— Ты чего? — крикнул ей вслед Паша. — Погоди на улице, я быстро!

Но она не остановилась на улице, побежала дальше. Ее трясло, тошнило. Она на бегу достала платок и стала тереть им окровавленную руку. Неподалеку от Дома культуры ее вырвало. Она машинально вытерла платком губы. От него разило тошнотворным запахом крови. Надюшка выкинула платок и побежала домой, к бабушке. Всю ночь, едва она засыпала, перед ней тут же возникала окровавленная туша, и она с ужасом просыпалась. Утром с первым автобусом уехала в Тамбов, а оттуда в Москву.

А с Алешей она познакомилась в университете. Он учился на курс старше. Как только он получил диплом, его тут же забрали в армию, откуда он вернулся к тому времени, когда она окончила университет. Они сразу же поженились. Не прошло и полгода, как началась Специальная военная операция на Донбассе, а потом был сентябрь, мобилизация.

Ольга Петровна ночь не спала, когда Алеше пришла повестка, из головы не выходило семейное проклятие. Неужто и дочь останется вдовой? Она за большие деньги договорилась в военкомате, не вводя в курс зятя, что его освободят от призыва по болезни, но Алеша наотрез отказался признать себя больным, не захотел отмазываться от защиты Родины, как он сам заявил. Стыдно, мол, и позорно! Он мужчина, а не половая тряпка.

Я размешивала ложкой в салатнице на столе традиционное для встречи Нового года оливье с майонезом и вспоминала, как впервые увидела Алешу и узнала, что у соседей в квартире появился мужчина. Любопытно было, как он приживется в чисто женской семье, привыкшей к своему определенному, никогда не меняемому порядку. Но Алеша пришелся ко двору. Он был добродушен по характеру, мягок, улыбчив, на вид крепок физически, достаточно высок. Елизавете Сергеевне нравилось, как он слушает ее рассказы, не перебивает, поддакивает где надо, а где надо смеется. Она реже стала ходить к нам, стала добродушно жаловаться на усталость, ведь уход за молодыми был на ней. Ольге Петровне не до того, от дел в банке оторваться не может.

Мне представлялось, как теперь Ольга Петровна с Надюшкой переживают по пути в госпиталь. Самолет, должно быть, уже приземлился. Как они теперь мучаются, страдают, представляя беспомощного Алешу. Как он теперь там? Что с ним? Пришел ли в себя? Не умер ли, пока они летели к нему?

Муж нарезал на доске колбасу, разложил аккуратные кружочки в тарелки, расставил бокалы на три человека и глянул на часы.

— Пора звать?

— Звони!

Елизавету Сергеевну долго уговаривать не пришлось. Пришла она, как прежде, мрачная, угрюмая, с тоской в глазах.

— Не звонили? — спросил муж.

— Рано еще, должно быть, — ответила я за соседку. — Не доехали!

Муж открыл потихоньку глухо зашипевшее шампанское и стал наливать в бокал перед Елизаветой Сергеевной, говоря успокаивающе:

— Хватит страдать, Елизавета Сергевна! Раз в госпитале, значит, все хорошо. Скоро ты увидишь своего зятя, прилетит иль на побывку, иль совсем комиссуют. Раненых сейчас в армии не держат, подлечат и домой. Давай выпьем за здоровье Алешки, чтоб он поскорей выздоравливал! И за скорую встречу с ним! За Алешку надо выпить до дна!

Мы звякнули бокалами. Муж выпил первым и стал подбадривать Елизавету Сергеевну:

— Пей, пей, пей! Не оставляй! За Алешку до дна! Вот так, молодец! А теперь закусывать!

После третьего бокала Елизавета Сергеевна повеселела, заулыбалась, поверила нам, что с Алешей все в порядке, что скоро она его увидит, снова стала словоохотливой, начала расхваливать зятя. Мы пошучивали, а как же анекдоты про отношения тёщ со зятьями?

— Какая я теща, — отмахнулась Елизавета Сергеевна. — Бабка я молодым! Тещей я года не была, видела зятя неделю, когда Оля приезжала с ним в Инжавино. Я его и узнать толком не успела. Да и робела я перед ним.

— Почему так? — удивилась я, зная Елизавету Сергеевну бойкой, общительной. Робкой ее назвать никак было нельзя.

— Он — офицер, сурьезный, молчаливый... Они от меня в какой-то круиз улетели, по морю кататься. Оля-то еще студенткой устроилась в банк, на бухгалтершу училась, а банки тогда как вши плодились, работников не хватало, ее и взяли. Замуж-то она долго не выходила. Все некогда, работа да работа. Потом нашла милиционера, в ОМОНе капитаном был. Хороший мужик, видный, но неразговорчивый. Послали его в Чечню уже перед самым концом, там он и сгинул. Не пришлось мне тещей побыть.

— Надюшка родилась уже без него? — спросил муж.

— Ну да... Не пришлось ему дочку понянчить... А как хотел, как хотел. Ведь тоже не мальчик был, тридцать лет.

— Надюшку, видать, ты и вынянчила?

— Не-е, взять в Инжавино внучку Оля мне не дала, а в Москву мне ехать охотки не было... Я и сейчас жила бы в Инжавине, там веселей, там все родное. Если бы не тот случай... Да и говорила мне Оля, нечего тебе мурыжиться с внучкой бессонными ночами, живи покойно. Денег-то у нее уже было море, как говаривала моя соседка в Инжавине, мол, ее деньги черти мешками с печки не перетаскают, двух нянек срядила образованных, вертела ими. А потом Надюшка подросла и стала у меня все лето проводить.

— Что за случай привел тебя в Москву? — заинтересовалась я.

— А разве я не рассказывала?

— Нет, не помню...

— Расскажи, это интересно, — заулыбался муж, открывая вторую бутылку шампанского. — Но только сначала давайте проводим старый год, у нас тосты были личные, а теперь за уходящий, пусть проваливает!

Мы выпили еще по бокалу, проводили старый год, и муж обратился к Елизавете Сергеевне:

— И что же тебя привело в Москву?

— Ой, вспоминать и стыдно, и смешно... Несла я службу истопником в местной котельной, работой это назвать совестно...

— Уголь ворочать совестно?

— Не, у нас угля уже не было. Соляркой топили. Две цистерны стояли. Должны мы следить, чтоб солярка не кончалась. Как кончится в одной бочке, надо переключить на другую, вот и вся работа. А отойти нельзя: вдруг форсунка засорится или так погаснет? Мало ли что? Летом не страшно, без горячей воды люди часок-другой перебьются, а зимой глаз да глаз нужен. Проморгаешь — трубы перемерзнут, и всему поселку капец. Надо все время кому-то следить за топкой, околачиваться в котельной. Вот мы втроем посменно и торчали там. Мои сменщики, мужики, ночами спали, а я книжки читала.

Тогда, в январе, морозяк был отменный, да еще снег пошел. Страсть какой снегопад, хлопья крупные, мягкие. Так всю и осыпает. Я сменилась в одиннадцать ночи, приползла по рыхлым сугробам домой. Вдруг звонок. Семеныч звонит, начальник котельной, кричит:

— Форсунка без присмотра! Скорей возвращайся!

— Что такое? — спрашиваю. — Где Иван Иваныч? Он меня только сменил. Я еще и поесть не успела.

— Ешь скорей да бегом в котельную, приступ у сына Иваныча. Бросил он котельную, сына в Тамбов увез!

— А Сашка где? (Другой сменщик.) Зови его!

— Он в Кирсанове, утром к смене вернется. Собирайся скорей, не приведи господь солярка кончится!

— Ладно, сейчас перекушу и приду!

Поклевала я наскоро холодной гречневой кашки — и на улицу. А там снег еще сильнее пошел. Так и сыплет. Ничего не видать. До котельной мне идти минут двадцать, это если через кладбище, а крюк по дороге давать и все сорок по такому снегу выйдет. Домой я шла через кладбище, снега навалило по колено. Все ругала себя: зря поперлась по сугробам, лучше бы по дороге кладбище обошла. Она и дорога-то вся в снегу. Никто у нас ее не расчищает. Домой мне спешить было ни к чему, а теперь надо торопиться. Вот я снова без особой охотки пустилась через кладбище. Полночь. Снег валит и валит. И тропинку, и следы мои недавние замел. Пушистый, праховый. Я вся в снегу по кладбищу пробираюсь. Вдруг звонок. Сняла я варежку, сунула в карман, достала из нагрудного кармана телефон. Опять Семёныч: где я?

— Бегу, — говорю, — ползу по кладбищу, как улитка, по пояс в снегу. Минут через пятнадцать буду!

— Ну, давай, давай, — успокоился он. — Звони, если что!

Я спрятала телефон, стала доставать варежку из кармана, вместе с ней вытянула связку ключей и уронила в снег. Ключи тяжелые, утонули в мягком снегу возле одного из крестов. Я присела, стала в темноте шарить в снегу рукой, ключи все никак не попадаются.

— Куда же они пропали? — бормочу я. — Как же я без них домой попаду?

Вдруг слышу окрик:

— Кто там? Чего надо?

А это кладбищенский сторож Петруня выполз из сторожки по нужде, услышал голос и вздумал узнать, кто это шляется по кладбищу в самую полночь. Я нащупала ключи в снегу, ухватила их, распрямляюсь во весь рост, вся белая от снега, и отвечаю спокойно:

— Ключи потеряла! Как я без них домой попаду?

Петруня стоял возле низкой оградки, она вся занесенная снегом была, не видать. Услышал ответ мой да как шарахнется назад, застрял ногой в оградке, брякнулся навзничь в снег, барахтается, хрипит благим матом:

— Господи, помоги! Чур меня! Чур! Ой, больно!

Я пробираюсь к нему по снегу, а он давай сильней вопить, да еще и креститься:

— Господи, не дай погибнуть!

— Чего ты орешь? — говорю я ему. — Это я, Лизка Полунина!

Он наконец узнал меня, пытается подняться, стонет, охает. Нога у него застряла в оградке, еле вытащили. Поднялся он и тут же с криком упал. Подхватила я его под мышки, поставила на ноги, а он идти не может, нога сломана. Потащились мы в темноте к его сторожке, месим снег. Он на мне повис, прыгает на одной ноге по глубокому снегу, спотыкается, жалобно стонет, охает.

— Чего ты так дернулся от меня? — спрашиваю я его.

— А ты видела... возле чьей могилы копалась?

— Мне не до могилы было, да и в темноте рази разглядишь?

— Могила Парашки-ведьмы... Думал... ведьма к себе в могилу ломится. И голос у тебя... чисто ее... Любого оторопь возьмет! У меня до сих пор... всё нутро дрожит... Руки-ноги аж огнем закололо... Чуть не помер от такой страсти...

— Люди говорят, ты целыми ночами с мертвяками калякаешь, а ты на деле пугливый.

— Испугаешься небось... Видела бы ты себя... Вся белая... Разгребаешь сугроб у могилы... И голос... Парашкин...

Дотащились мы до сторожки, уложила я его на кровать. Вызвала скорую, одного кидать побоялась. Он дрожит, весь белый какой-то, ахает, глаза закатывает. Того и гляди, помрет. Машина по глубоким сугробам еле дотянула до кладбища, час прождали. Только засунули Петруню в скорую, Семёныч звонит:

— Ты где? Почему батареи остывают?

— Я еще не дошла, — отвечаю. — Петруню спасала!

Бросилась к котельной, забегаю внутрь, а там — тишина. Молчит форсунка, солярка в цистерне давно закончилась. Переключила я форсунку на другой бак, зажгла, но поздно. Трубы перемерзли.

Пробрали меня хорошенько в администрации, не сумела отбрехаться, штраф выдрали, дочка заплатила, и погнали с работы. Так я и оказалась в Москве.

Не передать мне словами, как рассказывала все это Елизавета Сергеевна, а рассказывала она, как обычно, виртуозно, то понижая голос, то возвышая, замирая на миг, всплескивала руками, играла лицом — да разве упомнишь все ее слова и словечки? Мы то и дело перебивали ее рассказ своим смехом, а когда она замолчала, муж воскликнул:

— Что же ты такую прелестную историю до сих пор от нас скрывала?

— Я думала, что давно поведала.

— За этот рассказ надо выпить! А то скоро куранты бить зачнут!

Мы выпили, не успели закусить, как раздался звонок мобильника Елизаветы Сергеевны. Она торопливо схватила его со стола, глянула на экран, выдохнула:

— Дочка!

Включила телефон, вскрикнула возбужденно и тревожно:

— Живой?

Услышав ответ, с облегчением обмякла:

— Слава Тебе, Господи!

И поднялась, кивнула нам:

— Поговорю — вернусь! — И вышла из нашей квартиры.

— Слава Тебе, Господи! — повторила я, глядя ей вслед.

— Я не сомневался, — ответил муж. — Раз довезли живым до госпиталя, там поднимут. За это и выпить стоит, — потянулся он к полупустой бутылке.

— Погоди до двенадцати, — попыталась остановить его я, но сердиться не хотелось.

— Чего годить, откроем другую!

— Не другую, а третью!

Елизаветы Сергеевны не было минут двадцать, мы уж думали, что встретим Новый год без нее, но только президент России начал по телевизору свою поздравительную речь, как быстро и бойко вошла соседка, жизнерадостно улыбаясь.

— Ну, рассказывай! — вскинулась я возбужденно. — Как он? Куда ранило?

— Очнулся! Контузия у него сильная была, и обе ноги перебиты. Чеченец спас, на себе из-под огня вытащил, хоть и сам раненый был.

— Вот так! — воскликнула я. — Отца Надюшки чеченец убил, а мужа — чеченец спас.

— Это не факт, что именно чеченец отца застрелил, — поправил меня муж. — В Чечне тоже были наемники со всего света. И бандеровцев там было полно. Может, именно бандеровец Надюшку осиротил и, как знать, может, тот же самый бандеровец чуть вдовой не сделал...

— Это так, так, — согласилась Елизавета Сергеевна.

— Ну, слава богу, самое страшное позади, можно с радостью встречать Новый год. Президент заканчивает поздравление, наполним бокалы!





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0