Всей этой областью они овладели через некоторое время, после многих битв. К городу, куда из-за глухого леса даже ветру трудно было пробраться, царевичи, срубив деревья, проложили дорогу такой ширины, что по ней могли двигаться четыре встречные телеги. Они осадили город и после взятия его отдали приказание об общем избиении защитников и сказали, чтобы у убитых отрезали правое ухо и представляли его. Было насчитано 270 000 ушей.
Шереф-ад-дин Йезди. Книга побед

1

Хырым стоял на колокольне храма Мыкалгабырта[1] города Деттакау и, близоруко щурясь, разглядывал медленно двигающуюся толпу. Внизу, на пыльной площади, возле жертвенника, глашатай в мантии и пестром колпаке держал ладони у рта рупором и кричал во весь голос:

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! И не говорите, что не слышали! Гарнак вновь открыл лабиринт своего отца Зоры! Все, кто хочет испытать судьбу, спешите к лабиринту!

Каменный храм располагался в восточной части площади, с тыльной части он был отгорожен от обрыва крепостной стеной, вдоль которой росли акации и раскидистые ореховые деревья. Площадь была вымощена голышами, напоминающими бритые головы, и по утрам, в особенности после летнего ливня, когда дождь смывал пыль и мусор, блестела на солнце. У входа в храм сновали торговцы мелкой утварью, коробейники, лекари, карманники и проститутки. Они останавливались, прислушиваясь к глашатаю, и с недоумением глядели друг на друга — дескать, что за лабиринт и каким образом можно испытать судьбу? Те же, кто был в курсе событий и понимал смысл выкрикиваемых слов, застывали с раскрытыми ртами, и в глазах их читалось негодование. «Как же так, — думали они, — полный зла и коварства Зора, да обгадят его могилу окрестные собаки, бросил эту затею, а скудоумный Гарнак хочет продолжить дело своего отца, набить карманы золотыми монетами. Какая неслыханная наглость! Когда узкоглазые сыроеды стояли у стен нашей крепости, жители сами прорыли под землей лабиринт, дабы спрятать фамильные ценности и цепи от собственных очагов, а Зора прибрал к рукам эти сокровища!»

С высоты колокольни звонарь Хырым безошибочно выделял тех, кто собрался в лабиринт. Это было нетрудно сделать — одни торопливо привязывали лошадей возле овчарни, другие отбирали жертвенных овец и тащили упирающихся животных к храму.

Каждое утро, как только на площадь падали первые зыбкие тени, звонарь поднимался по винтовой лестнице в башню, становился лицом к восходящему солнцу, произносил молитву и, потянувшись спросонья, смачно плевал на ладони. Пока он раскачивал колокол, жители города Деттакау просыпались и быстро свершали утренний моцион, словно бы в тревожном ожидании каких-то важных событий.

Хырым вставал затемно, усматривая в этой привычке некую высшую закономерность. Его лицо с прозрачными серыми глазами, орлиным носом и седеющей бородой таило усмешку, а ноздри раздувались, как кузнечные мехи.

Наконец он раскачал колокол, и над городом поплыл тревожный, глубокий, как сон, колокольный звон. С Кобанского ущелья дул прохладный ветер, и у Хырыма слезились глаза, но он продолжал возвещать людям наступление нового дня.

На площади стали открываться духаны и ларьки. Хозяева подняли деревянные ставни, подперли их шестами и обнажили весь свой товар. Они выбросили на прилавки дорогие шелка и ковры, вывесили кинжалы и мечи, отделанные серебром и золотом, колчаны со стрелами, стальные кистени и топоры с фигурами застывших в прыжке барсов на обухах, женские украшения тончайшей работы — и принялись сзывать покупателей хорошо поставленными голосами:

— Люди! Нет никаких сокровищ в лабиринте толстяка Гарнака! Нечего вам там делать! Лучше подойдите и полюбуйтесь товаром! Просто подойдите и полюбуйтесь! Благо денег за это никто с вас не возьмет!

Некоторые откликались на призывы торговцев, подходили к прилавкам и долго разглядывали товар. Губы их шевелились, как пиявки, но расслышать слова не представлялось возможным, однако продавец отлично знал, чего они ищут: им нужен план лабиринта Гарнака, и за ценой они не постоят. И тогда он доставал из-под прилавка кусок кожи, испещренный кривыми линиями, и с таинственным выражением подсовывал покупателю:

— Этот план нарисован рукой самого Хырыма. Только — тс-с-с! — никому ни слова! Гони двадцать даласов[2]!

В дальнем конце ярмарки помещалась приземистая мастерская кожевенных изделий, где шили башмаки и куртки. Кожу для эластичности и прочности вначале мяли в солоде, затем долго выдерживали в лошадиной моче, после чего вывешивали на солнце. От мастерской разило так, что с души воротило. Жители города не раз жаловались городскому главе на хозяина, еврея Соломона, чтобы тот свернул свое дело, а куртки предал огню, покуда все не перетравились, однако ушлый кожевник всякий раз откупался и оставался на месте. Между тем, если бы даже у него не нашлось нужной суммы для подкупа властей, он все равно не покинул бы Деттакау, так как прах отца его Исаака покоился на аланском кладбище, да и не было другого места, где пропахшие лошадиной мочой куртки имели бы такой спрос. Пока монгольские воины рыскали по городу, как голодные псы, дело Исаака и его сына Соломона спорилось. Они шили колчаны для стрел, седла, сапоги, мастерили щиты, и узкоглазые пришельцы охотно покупали у них товар. Но когда воины покинули крепость, работы не стало. Хырым отлично знал Соломона и даже немного сочувствовал еврею, везде, где бы тот ни появлялся, распространяющему тухлый запах смеси солода и лошадиной мочи. И ежели аланские воины принимались подтрунивать над ним, дескать, выброси, Соломон, свои куртки к чертям собачьим, ей-богу, лучше идти в бой нагишом, чем в сшитой тобой одежде, — Хырым заступался за него. Звонарю было известно, что каждый вечер Соломон становится на колени и молит своего бога о здравии и процветании рода Гарнака, потому что все, кто собирается в лабиринт, покупают у него куртки, дабы защититься в подземелье от летучих мышей и прочих гадов, — но злости против него все-таки не испытывал. Хырым помнил отлично: когда после семи дней и семи ночей, проведенных им в подземелье, он приблизился к выходу из лабиринта и, обессиленный, рухнул без чувств, первое, что он увидел, очнувшись, было расплывшееся в улыбке лицо Соломона.

Тогда Хырым был моложе и выносливее, однако темные коридоры лабиринта высосали из него все силы. Он шел, шаря руками по стене, к выходу, ноги не слушались, дыхание сбилось, и сердце стучало так, будто где-то недалеко били в ритуальный барабан. К тому же каждый раз, споткнувшись, он натыкался на стаю летучих мышей, мохнатых и вертлявых, как хорьки, отовсюду доносилось шипение, писк и хлопанье крыльев, а мыши смело подлетали вплотную, цепляясь когтистыми лапками за бороду, ноздри, уши. Эти твари висли на волосах и, проткнув кожу его лица острыми зубами, сосали кровь. Они даже забрались ему за пазуху и стали царапать грудь и живот, и тогда Хырым сорвал с себя куртку, тряхнул ее что было сил и кинулся бежать, крича во всю глотку: «Летучие мыши! Летучие мыши! Летучие мыши!» Пробежав какое-то расстояние, он упал ничком и потерял сознание, но крик вырвался из чрева лабиринта, как жупел, и те, кто стоял у выхода, ощутили дрожь земли и горячее дыхание. Люди тотчас же зажгли факелы, вбежали в лабиринт и, увидев при свете пляшущих огней лежащего ничком человека, ахнули и застыли как вкопанные. Хырым вдавил лицо в землю и прикрыл голову руками, а спина его, загривок, руки и ноги были облеплены кишащим клубком перепончатокрылых, будто падаль червями. Первым нашелся Соломон. Он подскочил к нему и замахал, точно саблей, факелом, но, видя, что летучие мыши не отстают от Хырыма, локтем сгреб их с его тела. Затем перевернул навзничь и запричитал: «Хыры-ым! Хыры-ым! Пусть умрет у тебя Соломон, если ты не откроешь глаза! Ои-и-и, коли моя куртка не помогла тебе, то я отсеку себе правую руку и выброшу ее на съедение собакам!» Хырым приоткрыл глаза и, увидев Соломона, улыбнулся краешком губ: «Кабы не твоя вонючая куртка, эти твари высосали бы из меня всю кровь!» Нет, Хырым никогда не забудет тот день.

Соломон сидел у порога своей мастерской и постукивал деревянным молотком по колодке, обтянутой кожей. Временами он прерывал занятие, поднимал голову и искал в толпе знакомых.

— Эй, Мордех! — крикнул он кому-то. — Пусть умрет у тебя Соломон, если ты не заглянешь к нему! Разве так поступают старые друзья? Почему не заходишь? Тебя воротит от запаха? Глупости, Мордех! Нельзя забывать друзей!

— Здравствуй, Соломон! — отозвался мужчина средних лет, с густой рыжей бородой, в темном балахоне и остроконечной шапке. — Сегодня четверг, зайду в субботу, когда евреям полагается отдыхать и у тебя не так будет вонять!

— Мордех, Мордех! — заулыбался Соломон, показывая гнилые зубы. — А ты думаешь, в священный шаббат я свои куртки спрысну мускусом? Как бы не так! Если б мои куртки не пахли мочой, то Хырым не вышел бы из лабиринта!

— Слушай, Соломон, раз твоя куртка спасла жизнь Хырыму, то, значит, ты на правильном пути! — осклабился Мордех и скрылся в толпе.

— Куда ты, брат? Да оградит тебя от напастей Иегова! — крикнул кожевник, но его слова не долетели до ушей адресата.

Соломон любил посплетничать. Хлебом не корми, дай только пошушукаться с кем-нибудь. Стоило ему заприметить на площади мало-мальски знакомого человека, как тут же окликал того Мордехом, хотя звали прохожего совсем иначе. Впрочем, тот, с кем он только что перебросился парой фраз, был действительно Мордехом из рода Маккавеев. Немало они побродили вместе с Соломоном по свету, побывали во Франции, в Италии, на Руси, но в конце концов сын кожевника заявил: «Никого из рода Маккавеев не люблю так, как тебя, и торговать с тобой прибыльно, но мне надоело слоняться по миру. С сегодняшнего дня я никуда и шагу не ступлю из Деттакау». Так решил Соломон, и с тех пор торговля Мордеха пошла на убыль, а сам Мордех обеднел вконец. Однажды Соломон пришел к нему и предложил: «Перестань упрямиться, Мордех, иди ко мне в кожевенную мастерскую, заработок поделим по-братски». А Мордех обиделся и ответил, мол, ежели ты и впрямь настоящий друг, то бросай свою мастерскую и пойдем по городам и весям, как некогда. Соломон был уже не молод, да и силы не те, но и бродить по свету ему не очень-то хотелось, поэтому он повернулся и ушел, оставив друга вместе с голодной семьей. Вернувшись восвояси, он нашел дощечку, прибил ее у входа в мастерскую и вывел на ней углем:

Здесь мастерская, где шьют

куртки, но шьют также и

прочую одежду. Не проходите

мимо, будьте гостем, и я

встречу вас с открытым сердцем.

Люди останавливались у дверей, демонстративно зажимая нос большим и указательным пальцем, скользили взглядом по аланским словам, написанным греческими буквами, хмыкали и удалялись. А Хырым, умеющий читать и по-гречески, и по-латыни, долго смотрел на вывеску, а потом произнес:

— Запомни, Соломон, скоро греческие буквы мы заменим аланскими!

— Хырым, Хырым, пусть умрет у тебя Соломон, если ему будет обидно! — ответил ему кожевник.

2

День занимался, и площадь заполнялась людьми. Хырым все еще стоял на колокольне и смотрел на снующую толпу. Спустя некоторое время он ощутил усталость, приблизился к краю стены и сел, свесив ноги. Взгляд его устремился вдаль. О чем он думал? Быть может, вспоминал молодость? Или дни, проведенные в подземелье?

После семидневного утомительного похода свет в конце коридора ослепил его, но нахлынувшая на Хырыма радость вскоре сменилась чувством досады, потому что он понял: в городе ничто не изменилось, все идет прежним чередом, только его возвращение наделало шуму. К нему подходили совершенно незнакомые люди — старые и молодые, — трогали его бесцеремонно и спрашивали шепотом, много ли он вынес из подземелья золота. Сначала Хырым отшучивался, дескать, столько золота и драгоценных камней, что боязно, как бы они не обесценили даласы и хлеб придется обменивать на алмазы. Но позже это перестало его забавлять, тем более что подобные шутки воспринимались не так, как ему хотелось бы, и Хырым чувствовал себя последним дураком. «Все дело в усталости, — успокаивал он себя, вглядываясь в горящие алчностью глаза сограждан, — но неужели я оставил часть своей жизни в лабиринте лишь для того, чтобы встретить привычный, никак не изменившийся мир? Разве я не заслужил покоя и умиротворения, независимо от того, какую цену пришлось заплатить за плутание в темных коридорах?» Странно, но под землей он ощущал большие тепло и нежность, будто мать обнимала его, прижимала к груди, и страха не было. И Хырым сказал себе: «Ты не умрешь в лабиринте, потому что пребываешь под покровительством Матери». Он словно сошел с ума, по щекам его потекли слезы, затем он прислонился к стене и горячо взмолился: «Родимая, я пришел к Тебе с миром. Я пришел искать сокровища, которые принадлежат моему народу. Но если Ты не захочешь меня отпустить, то я останусь с Тобой навсегда, только прижми меня к Себе покрепче, укутай в бархатный плед колыбельной!» И сила и благодать земли вняли его мольбам, и он успокоился, и мысли его были ясными.

С тех пор прошло много времени. Хырым состарился и понял суетность своей жизни, понял, что порой жизнь сама строит лабиринты, простые на первый взгляд, но покорить их удается не всем. Впрочем, словами этого не передашь. К тому же человеку свойственно понимать суть вещей с опозданием, много позже, чем хотелось бы, когда это понимание становится ненужным для практической жизни и, подобно пыльному фолианту, откладывается на полку мудрости. Человечество плетется в хвосте у себя самого, что можно оправдать только поисками Смысла, поисками Сокровенного. Хырым оглянулся назад и ужаснулся никчемности пройденного пути, никчемности, возведенной в сотую степень плутанием в лабиринте. Тогда он окончательно ушел из мира, уединился. Хырым стал монахом и провел много лет в одиночестве и молитвах. Между тем о нем слагали легенды, и имя его произносилось с благоговением.

Отец Гарнака Зора регулярно пополнял свои сундуки деньгами, сдирая с людей мзду за вход в лабиринт, и ежели кто начинал ворчать, тут же обрывал его: «Ну чего ты завелся, братец, входная плата составляет всего десять даласов. Однако, вернувшись из лабиринта, ты получишь в десять тысяч раз больше, если, конечно, тебе суждено вернуться. А коли раздумал идти, то забирай свои монеты и проваливай отсюда!»

Кроме Хырыма, вернуться из лабиринта не удалось никому, но «в десять тысяч раз больше» он так и не получил. Последние деньги, вырученные от продажи скудного имущества, он заплатил Зоре за вход в лабиринт. Нужда все крепче и крепче сжимала цепкие пальцы на его горле. А Зора и не думал отдавать Хырыму причитающуюся ему сумму. Грек чувствовал — тот скрывает что-то, поэтому держал на привязи невыплаченного долга.

Однажды Хырым пришел к нему и сказал:

— Зора, я не требую от тебя обещанных денег, дай мне работу, чтоб не умереть с голоду.

Грек сощурил лукаво глаза и ответил:

— А разве ты не нашел клад в лабиринте?

— Нет.

— Вон отсюда, собака! — взорвался Зора и полез на него с кулаками.

Тогда Хырым был сильным и ловким. Одного удара было достаточно, чтобы сбить того с ног. Зора тяжело рухнул на пол и заскулил.

— Кабы ты сам не был собакой, то давно перестал бы скупать за гроши души людей! Брось свое черное дело, Зора, брось, пока не поздно!

— А ты полагаешь, что дороже купил их своим возвращением из лабиринта? — сплюнул кровь Зора. — Кому нужны эти сокровища, если тайну лабиринта ты не желаешь открывать никому!

У Хырыма отвисла челюсть: оказывается, он заодно с греком. Его возвращение из лабиринта еще сильнее раздуло в душах людей огонь алчности. Желающих пойти в подземелье становится все больше и больше. А то, что они не вернутся из лабиринта, Хырым знает наверняка. Как его еще носит земля! Но нет, нет, нельзя позволить греку завладеть сокровищами, которые принадлежали еще Скилуру[3]! Лучше Хырым заберет тайну с собой в могилу!

— Зора, мой род на мне не оборвется. В конце концов мы с тобой отправимся к праотцам, но на земле родится человек, который отыщет сокровища и отдаст их тем, кому они принадлежат по праву. А твоих отпрысков и близко не подпустят!

— Ха-ха! — усмехнулся Зора. — Пусть до тех пор люди дохнут в лабиринте, как крысы!

Хырым направился к выходу. В дверях он обернулся и бросил через плечо:

— Шел бы ты с нашей земли, Зора!

— И не надейся! — крикнул ему вдогонку хозяин. — Запомни, я купил лабиринт со всеми сокровищами у монгольского хана! У меня и пайцза[4] имеется!

Прошло время. Как-то раз Зора позвал к себе Гарнака, взял его за ухо толстыми пальцами, притянул к себе и зашептал горячим шепотом, слюнявя ему висок:

— Сынок, а что, если нынче ночью мы подошлем людей к Хырыму? Пусть они свяжут его, вывезут в горы и любым способом выпытают тайну лабиринта.

Гарнак поскреб волосатую грудь и ответил:

— Отец, Хырым тертый калач. Даже если четвертовать его, вряд ли он расколется. Лучше сделаем так: мы бесплатно впустим его в лабиринт, а следом отправим верных людей. — Он помолчал немного и добавил: — Удивительно не то, что Хырым не принес оттуда сокровища! Что он нашел там кроме сокровищ?

По пути домой Хырым повторял как в бреду, что все алчущие разбогатеть на фамильных ценностях — ненасытные шакалы и нечего переживать об их смерти. Он разделся и лег спать, но стоило сомкнуть веки, как ему явились души парней, которые навсегда остались в лабиринте. Они сбросили с себя плоть, будто персидский халат, и, бряцая костями, устроили пляску. «Хырым, знаешь ли ты, что мы стали жертвами твоей тайны? До каких пор ты будешь гулять по нашим черепам? Или сокровища для тебя дороже человеческих жизней?» — сверлили ему уши голоса. Хырым отмахнулся: «Оставьте меня в покое, ваши жалобы напрасны! Я никогда не открою тайну пожирателям корней собственного рода!» Но те только ускорили пляску: «Хырым-Хырым-Хырым-хан! Сам ты пожи-ра-тель! Хырым, Хырым, Хырым-хан! Сам ты пожи-ра-тель!» Бряцание костей, пляски и вопли довели его до исступления, не было сил терпеть, он вскочил и побежал к обрыву, но внезапно словно бы кто-то схватил его за полу куртки и произнес: «Куда ты, парень? Не слушай их, они — порождение дьявола!» «Нет! — возразил Хырым. — Нет! Все мы из одного и того же чрева!» — и проснулся.

Когда принесли весть о том, что Зора с Гарнаком соблаговолили впустить его в лабиринт бесплатно, у Хырыма ёкнуло сердце: с чего бы это, с какой такой радости греки пожертвовали десятью даласами? Четыре дня он и близко не подходил к лабиринту, но на пятый все же не выдержал, пришел, встал у входа и принялся отговаривать всех, кто собрался вовнутрь: «Подождите, не ходите туда! Земля не терпит незваных гостей! Она не выпустит вас оттуда!» Но его никто не слушал, а один здоровяк с добродушным лицом повернулся к нему и сказал: «Прости, Хырым, но сам-то ты вышел из лабиринта. Чем ты лучше нас?»

Нет, не удалось переубедить их. И тогда Хырым подобрал камень и загородил собой вход.

— Первому, кто посмеет войти внутрь, я размозжу голову! — крикнул он.

Но куда ему супротив толпы. Тут же подскочили несколько бравых молодцов, вырвали из рук камень и отколотили палками.

«Лучше попридержать язык за зубами, иначе меня прибьют как бешеную собаку!» — подумал Хырым и, шатаясь, побрел к площади. Он остановился у дверей храма Мыкалгабырта и, воздев руки, заголосил:

— Люди-и-и! Во имя Господа и всех святых! Не пускайте своих сыновей в лабиринт! Они там ничего не найдут, а если и найдут, жадные греки все равно отнимут! Одумайтесь, нет у нас таких парней, которыми мы могли бы пожертвовать для лабиринта, их и так немало полегло от рук сыроедов! Войти во чрево земли легко, а выйти трудно, никто еще не возвращался оттуда! Лучше изгнать из города Зору и его сына, а нам перестать скармливать наших парней лабиринту!

Собравшаяся толпа некоторое время стояла в оцепенении, потом взорвалась, и со всех концов раздались крики:

— Ба! Да это же Хырым, покоритель лабиринта!

— Чего он там кудахчет, как филин, заткните ему рот его шапкой, а то меня распирает от его лжи, как от гороха!

— Ему, видать, самому охота снова смотаться в подземелье, а нас отговаривает, ровно детишек малых, дескать, страшно там, бычок придет рогатый — му-у-у! — и забодает!

— Конечно, охота! Притащит ночью сокровища и поделится с греками!

— Говорят, там куча золота!

— Что ты, целая гора! В придачу корона великого Скилура вместе с золотым поясом и серьгами его супруги Зарины, ожерелья разные, браслеты, кольца, перстни, бог знает чего там нет! А этот жук хочет один все унести! Хырым, разве ж ты дотащишь все, болезный?

— Ну и хитрю-у-га! Глядите-ка на него! Может, он видит в темноте, как летучие мыши?

— Точно, он одной с ними крови! Иначе как бы он выполз из лабиринта? К тому же небось колдовством промышляет, не спит по ночам да порчу наводит на наших ребят, чтобы те сгинули в подземелье!

— Бейте его, мужики, бейте! Излейте на него свою злость!

Толпа с воем двинулась на Хырыма. Одни выхватили кинжалы из ножен, другие — головешки из костров и, брызжа слюной, понеслись в его сторону. «Кажется, мне пришел конец, вся надежда на Мыкалгабырта!» — попятился Хырым. Толпа приближалась, размахивая перед его носом головешками. Хырым вбежал в храм, опрокинул аналой, и, когда металл гулко зазвенел на каменном полу, кто-то из преследователей закричал:

— Да падет на тебя гнев Мыкалгабырта!

Хырым не слышал ничего. Он юркнул в проем стены и помчался вверх по винтовой лестнице. На одной из галерей он остановился, отдышался и вытер лоб тыльной стороной ладони — ступать на эту лестницу не позволялось никому, кроме священнослужителей.

С тех пор Хырым жил в храме, старался не попадаться людям на глаза. Он привык к одиночеству и однообразию. На рассвете не спеша поднимался на колокольню и звонил к заутрене, до обеда убирал в храме, в промежутке между обедней и вечерней выполнял поручения настоятеля, а перед сном предавался молитвам и размышлениям. Настоятель пытался выманить его из храма хотя бы в праздничные дни, когда жители города собирались на площади и приносили в жертву овец, ведь угостить ближнего мясом жертвенной овцы считается благочестием. Но безрезультатно. С наступлением ночи звонарь мучился кошмарными видениями. Ему мерещились адовы котлы с кипящей смолой и парни, что варились в ней. «Ты повинен в наших муках, ты!» — кричали они, тыча в него персты. Звонарь крепился как мог и отвечал, смахивая слезы: «Нет, неправда, вы сами виноваты, несчастные, ваша алчность, я же искал в лабиринте честь и славу нашего рода!»

Впрочем, он не снимал с себя ответственности, ибо каждый человек, каким бы праведником он ни был, должен брать на себя вину за всех людей.

3

Гарнак потянулся рукой, почесал левую ступню и зажмурился от боли. Он откинул одеяло, обнажив свое заплывшее тело, снял пропитанную кровью повязку с ноги и стал рассматривать рану, полученную им накануне, когда наступил на кусок стекла. Гарнак не думал, что рассыпанные им в начале лабиринта осколки — уж слишком хитрая уловка для людей, устремившихся за сокровищами в подземелье, но прибег к ней на всякий случай. Первую же занозу получил он сам и, взвыв от боли, представил, как будут корчиться другие. Гарнак знал, что туда не сунется какой-нибудь молокосос, а среди опытных людей гуляет поверье, будто в лабиринт надо идти босиком, чтобы лучше его чувствовать.

Ступня опухла и покраснела. Вечером, когда служанка Зарина мыла ему ноги, она предложила осмотреть рану. Девушка осторожно уложила больную ногу себе на колени, и, когда Гарнак ощутил тепло и упругость ее тела, он прикрыл глаза от удовольствия. Зарина некоторое время ковыряла у него в ступне раскаленной иглой и наконец извлекла занозу. «Ну вот!» — сказала она, показывая хозяину окровавленный кусок стекла, и вонзила иглу в рукав льняного платья.

«Стерва! — думал Гарнак, поглаживая раздавшуюся ногу. — Наверное, еще глубже вогнала занозу, поэтому и не спадает опухоль». То, что из лабиринта не выйдет никто, Гарнаку было известно доподлинно. Зачем же он рассыпал в коридоре битое стекло? Может быть, это проявление ненависти к жителям города? Но он вовсе не злодей, нет, нет! Просто идти в лабиринт — все равно что идти в бой, а в бою все средства хороши. Теперь его станут проклинать все, кто решил разбогатеть. А таких немало, и Гарнаку это тоже известно. Слава богам Олимпа, судьба благосклонна к нему, но вдруг один из этих искателей клада найдет сокровища? Что тогда? Ясное дело, его казна лишится дохода. Но, с другой стороны, все драгоценности осядут у него в подвалах, поскольку и лабиринт, и его содержимое принадлежат Гарнаку. Разумеется, к нему явятся старейшины города и скажут, дескать, можешь подтереться своим гнилым куском кожи, на котором узкоглазый хан обозначил права твоему отцу Зоре, а нам верни сокровища наших предков! Эти аланы не очень-то признают законы, тем более начертанные вонючими монголами. Они доказывают, будто незадолго до появления сыроедов жители Деттакау спрятали фамильные ценности в лабиринте, да так, что потом и сами не смогли их отыскать. Правда это или ложь, Гарнака не интересует. Его интересует лишь то, что отец его Зора и дед Гарнак купили у монголов лабиринт, с которого он имеет неплохой доход! Вот и все! Война есть война, и хитрость в бою не порок! Конечно же разбросать битое стекло в первом коридоре было бесчестно, но Гарнака не особенно беспокоит совесть. К тому же, если даже кто и поймет, в чем дело, будет поздно — вряд ли он выберется из лабиринта. А победителей не судят! Да, Хырым вернулся из подземелья целым и невредимым, но почему? Потому что до подобной хитрости не додумался ни Зора, ни сын его Гарнак. Старый звонарь словно рот себе зашил — не желает говорить ни о том, что увидел в лабиринте, ни о том, как выбрался наружу. Единственное, что удалось у него выведать: надо, мол, идти в лабиринт босиком, дабы лучше чувствовать его дыхание. Этот полоумный звонарь полагает, что прогулка босиком по сырым коридорам роднит с землей. Черт с ним! Пусть думает, как хочет! Пусть все идут босиком! Однако Гарнак знает, что битое стекло — военная хитрость и против оной хитрости нет пока оружия. Правда, чего уж там говорить, первой жертвой стал он сам, но это ерунда, Зарина вылечит его. Но и это не главное! Чертова заноза вообще ничто по сравнению с тем блаженством, которое он испытал, войдя в лабиринт! О-о-о, этого не передашь словами, да и не поверит никто! Помнится, Зора хвастался перед Хырымом, дескать, когда я умру, хозяином лабиринта станет мой сын Гарнак, после Гарнака его сын Зора, затем его сын, и так наш род будет процветать веками. Однако Гарнак так и не женился, и сына у него нет, и рода своего он не продолжит, потому что Господь лишил его мужских достоинств. В юности он полагал, что всему виной затянувшийся рост, что скоро он повзрослеет и в нем проснется наконец настоящий мужчина. Прошло двадцать пять лет, а женщины его по-прежнему не волновали. Так и остался Гарнак холодным и немощным переростком. Он понял, что ему никогда не добиться любви девушки, хотя мог бы купить любую красавицу города. Между тем, когда Хырым вышел из лабиринта, к Гарнаку прибежал слуга и доложил: «О, господин, случилось невероятное, Хырым вернулся из подземелья! Но самое удивительное то, что он рассказал: я, мол, не помню материнской ласки, но, войдя в лабиринт босиком, мне почудилось, будто мать взяла меня на колени и стала ласкать и целовать, ровно я был малым дитятей! О, чудо, чудо!»

Гарнак был ошеломлен. Он не раз бывал в лабиринте, но ничего подобного никогда не испытывал. Впрочем, дальше первого коридора не осмеливался заходить. Вместе с тем, получив очередную плату за вход, сердце его таяло от радости, как у скотовода, у которого отелилась корова. Да, для Гарнака и его отца Зоры лабиринт и впрямь был вроде дойной коровы. Но никак не женщиной! Об этом Гарнак и помыслить не мог. Все не так сложно: надо только аккуратно взимать плату за вход в лабиринт, и сундуки Гарнака наполнятся деньгами. Ночами, когда сон не шел к нему, он думал о своем источнике богатства. Он любил его так же, как скотовод любит свою скотину. Но как женщину не воспринимал никогда. Впрочем, это естественно, ведь женский род вконец опротивел ему, а мать свою он почти не помнил. Когда она померла, в их доме из женщин оставалась лишь служанка Глория. Но стоило Гарнаку вспомнить ее, как ему казалось, будто судьба тычет ему в нос кукиш да смеется во весь рот. Из детских воспоминаний сохранились лишь те, как Зора хватал бедную Глорию за волосы и тащил в постель, не стесняясь сына. Зора не был молодым, но Гарнак видел, с какой ловкостью тот задирает служанке юбку, валит на топчан и кладет ее ноги себе на плечи. По ночам он просыпался от плача Глории и долго не мог уснуть, слушая скрип их ложа да частое, с присвистом дыхание отца. Любовным утехам не было конца, и однажды Глория испустила дух в объятиях Зоры. Гарнак обнаружил ее утром закоченевшей и испугался... Вспоминая детство, он с грустью думал о том, что отцу его природа влила в жилы ненасытную страсть, Гарнака же обделила вовсе, оставила совершенно холодным. Он еще больше возненавидел женщин. «С удовольствием сплясал бы на их груди грязными ногами, но мне не следует обнаруживать свою ненависть к ним. Кто знает, быть может, в темных коридорах и впрямь витает душа женщины, которая чувствует босую поступь мужчины. Лабиринт может обидеться и перестать приносить доход. Лучше я последую примеру Хырыма! Я стану думать о лабиринте как о женщине, ха-ха! О кормилица моя и покровительница, Господь свидетель, я иду к тебе с чистыми помыслами!» — взмолился Гарнак и вошел в лабиринт.

У входа он вбил в землю колышек и привязал к нему конец толстой льняной бечевы. Гарнак решил идти не спеша, постепенно разматывая клубок, чтобы не заблудиться. Он шел не останавливаясь, потому что надеялся на бечеву. Но через некоторое время его охватила тревога, сердце забилось в груди, будто он взбежал на пригорок, и тогда Гарнак сказал себе: «Если в коридорах действительно витает душа женщины, то я не сбегу от нее. Я пересилю себя и буду с ней ласковым».

Внезапно Гарнак ощутил, как его обдало теплой волной. Ему почудилось, будто ног его, живота и груди коснулось что-то мягкое, живое. Гарнак забыл обо всем на свете. Он очутился в другом мире, и это был не заплывший жиром Гарнак, сын Зоры, а какой-то другой мужчина — настоящий самец, крадущийся с приятной дрожью в чреслах к любовному ложу. Тепло женского тела проникло в него вместе с ароматом сонного дыхания, коснулось сердца. Хребет его напрягся, жилы набухли, как набухает бамбук после ливня, и, когда он вдохнул запах женской груди и подмышек, лицо его зарделось, словно бы погрузившись в опару, и позвонки хрустнули от неведомой дотоле вибрирующей силы. И опара та была бездонной, и Гарнак утонул в ней. «Наверное, это сон!» — мелькнуло у него в голове, вспыхнуло ярким огнем и погасло. Тело его задрожало, и глаза закрылись сами собой. В ту минуту Гарнак готов был продлить свой род, и, убедившись в этом, он заплакал от счастья. Потом, когда кровь угомонилась, остыла страсть и запах женского тела улетучился, он сжал в руке клубок льняной бечевы. Гарнак понял, что если он пойдет дальше, то сгинет без следа. Он засмеялся во весь голос, смех его гулко покатился по темному коридору, и он пошел обратно, как уходят настоящие мужчины из комнаты наложницы, где только что утолили желание. «Глупый Хырым! Конечно, ты был прав, но не во всем! Ты говорил, что тебя ласкали женские руки, но ошибался, утверждая, будто от них пахло молоком матери! Нет здесь ни матери, ни ее рук, ни ее ласки! Есть женщина и похоть!» — сматывал бечеву Гарнак.

Вернувшись домой, он сел и задумался над оформлением входа в лабиринт. Гарнак достал грифельную доску и нарисовал портал с колоннами и небольшой террасой. Он все еще пребывал во власти пережитых минут блаженства. Право на женщину может иметь только один мужчина. Но лабиринт и без того принадлежит Гарнаку. Он придвинул ближе доску и тщательно вывел грифелем по-гречески: «Жена Гарнака, сына Зоры». Перечитал надпись, почесал волосатую грудь и усмехнулся: кто ж делает подобную вывеску собственной жене? Чего доброго, эти аланы восстанут против него, дескать, кто дал тебе право жениться на нашей прародительнице? Гарнак стер надпись и вывел снова: «Лабиринт Гарнака, сына Зоры». Он будет получать удовольствие от общения с женщиной, а другие подыхать в ее чреве. Больше ему ничего не нужно.

Сквозь открытое окно ветер доносил шум оживленной площади. Пел соловей, и густо пахло жасмином. Гарнак впервые ощутил прилив сил. Казалось, стоит только захотеть, и он сгребет всех людей на площади, как выдохшихся пчел, бросит в ведро и накроет крышкой. Он развалился на постели и расслабил свое жирное тело. Маленькие совиные глазки неподвижно уперлись в высокий потолок.

Вошла Зарина, неся медный таз с горячей подсоленной водой. Она поставила сосуд возле ложа и взглянула на хозяина, дескать, можешь опустить больную ногу в воду. Гарнак ненавидел женщин, но сейчас, скользнув глазами по худым плечам служанки, вспомнил о проведенном в лабиринте времени и улыбнулся.

Зарина не помнила родителей, но знала, что в пятилетнем возрасте ее привез в Деттакау афинский купец. Глория рассказывала, что когда она увидела на базаре девочку, тут же заставила Зору купить ее. Служанка упала на колени перед хозяином и стала умолять его: «Господин, если я была хоть чем-то полезна тебе и если заслужила поощрение, то купи мне эту малютку, и я буду век тебе благодарна!» Тем временем девочка сама потянулась ручонками к Глории. А Зора прикинул: дни этой стервы сочтены, а служанка в доме нужна, отчего бы не купить пигалицу, если, конечно, цена ее не превысит цену двух куриц? Он глянул сверху вниз на Глорию и произнес: «Старая шлюха, у тебя корзина полна продуктов, как же ты девчонку дотащишь?» А Глория подползла к нему совсем близко и обвила его ноги руками: «Господин, ты только купи мне малютку, а нести ее — моя забота. Посмотри, это же не ребенок, а скелет, обтянутый кожей, помрет она где-нибудь!» Память Зарины сохранила все до мельчайших деталей: и лицо Глории, уже тронутое морщинами, и грубый платок на голове, и руки, большие и добрые, от которых пахло ржаным хлебом. Спустя несколько лет Глория отдала Богу душу. Зарина проплакала над ней всю ночь, пока донья ее глаз не высохли, подобно кувшину из-под вина. А наутро Зора велел принести сколоченный из неструганых досок гроб, бросить в него тело Глории и похоронить на кладбище за дубовой рощей. Зарина стояла над гробом и причитала: «Хозяин, будь добрым и милосердным, не хорони Глорию, пока я не скатаю одну свечку, у меня есть немного воска!» Зора оттолкнул ее и сказал: «Уйди с дороги, отродье шлюхи, я ни минуты не потерплю в доме вонючий труп твоей пестуньи!» Гроб унесли, и Зарина осталась одна. Девочка даже не узнала, где похоронили Глорию... А через три года Зора последовал за своей служанкой. Теперь Зарина была единственной женщиной в доме Гарнака. Преимущество ее перед старой служанкой заключалось лишь в том, что хозяин был женоненавистником и не посягал на честь девушки.

Гарнак сидел и смотрел на нее жадными глазами. Зарина, почувствовав перемену в хозяине, невольно поежилась.

— Не приходил ли кто, девочка? — неожиданно спросил Гарнак.

— С утра приходил юноша по имени Астамыр, — вздрогнула Зарина.

— Да? И чего он хотел?

— Сказал, что собирается в лабиринт и хотел бы поговорить с тобой.

Гарнак посмотрел в окно.

— Пусть платит десять даласов — и скатертью дорожка. О чем еще говорить! — зевнул хозяин.

— Мне, говорит, необходимо видеть хозяина. Он хотел войти, но я его не пустила, ведь ты спал. — Зарина омыла ему ногу соленой водой.

Гарнак вновь ощутил знакомое тепло и прикрыл глаза. Служанка взяла его больную ногу, положила к себе на колени и стала рассматривать рану. Удивительно, сейчас девчонка поглаживает своими нежными руками его опухшую ногу, а Гарнаку мерещится лабиринт. Удивительно и то, что как только он перестает думать о лабиринте, от паршивой девчонки начинает мутить, и тогда пальцы ее словно бы вонзаются ему в ступню острыми иглами. Кто знает, может, лабиринт и впрямь женского пола? Или эта маленькая шлюха сама является лабиринтом, пожирающим всех, кто руководствуется личной выгодой? Тогда почему она щадит Гарнака? Почему не превратит его в вечного узника своих колдовских чар? Отчего не заточит навеки в своем темном чреве? Наверное, она любит его, любит, как покорная сука своего хозяина, потому и щадит. Впрочем, все не так просто. Стоит заглянуть ей в глаза, и многое становится понятным. Гарнак чувствует, она мечтает соблазнить его. Стремится завоевать доверие. А он развесил уши. Войти в нее без мотка бечевы — равнозначно смерти. Она сожрет его, как цыпленка! А может, взять с собой в лабиринт девчонку и там овладеть ею так же, как Зора овладевал Глорией? Нет-нет, ни в коем случае! Вдруг Зарина и лабиринт связаны между собой? Тогда она, несомненно, обманет Гарнака, не выпустит обратно. Если же между ними нет ничего общего, то лабиринт обидится на него и не подарит более тех минут блаженства, которое ему не дано испытать здесь, вне стен лабиринта.

Гарнак пнул таз здоровой ногой и, поднявшись, захромал в трапезную. Он сел в большое деревянное кресло, спинка которого была украшена аланским орнаментом, а подлокотники — застывшими в прыжке фигурами барсов. Подоспевшая Зарина подсунула ему под больную ногу треножник с подушкой. Половину трапезной занимал длинный стол с креслами. Посреди стола высился массивный бронзовый шандал с натеками воска. Из пятнадцати свечей горели лишь три. Зарина принесла серебряную вазу с фруктами, поставила на стол и шепотом произнесла молитву. Вошел старый слуга по имени Антипатр. В одной руке он держал кувшин с белым салоницким вином, а в другой — поднос с жареным ягненком и зеленью. Слуги догадывались, что у Гарнака праздник, поэтому старались угодить ему. Пока Зарина зажигала свечи, Антипатр разложил все на столе, наполнил чарку вином и торжественно подал ее хозяину.

— Налей себе, Антипатр, — лениво предложил Гарнак.

— Благодарствую! Пить с тобой вино — высокая честь для меня! — поклонился слуга и плеснул себе немного, чтоб не обидеть хозяина.

— Да поможет нам богиня лабиринта! — произнес Гарнак, поднося чарку к губам.

— Оммен!

Антипатр был обменян дедом Гарнака на две суягные овцы да мешок проса. В молодости он служил купцам то тягловой лошадью, то вьючным мулом. От постоянной работы тело его сделалось сухим и жилистым, пальцы стали железными, запросто мог согнуть подкову, но в последнее время заметно сдал. Когда Зора с отцом торговались с монголами о цене за лабиринт, сопровождавший их Антипатр думал себе: «Вы не мужчины, а шакалы бездомные, и родина ваша — деньги! Меня же тянет в родную Элладу, но разве рабам позволено думать о Родине? Нет, мне суждено умереть там, где подохнете вы!» И остался Антипатр в городе аланов, привязанный к дому Зоры, как пес.

— Отведай мяса, хозяин! — сказал Антипатр.

Обычно Гарнак не страдал отсутствием аппетита, но нынче что-то есть не хотелось. Это был плохой признак. «Может быть, я заболел? — забеспокоился толстяк, поглаживая затекшую ногу. — Этого еще мне не хватало! Зачем лабиринту больной?.. Кстати, где моя Зарина... моя жена... мой лабиринт? Дьявол, кажется, я действительно схожу с ума!» Он взял из вазы яблоко, поднес ко рту и надкусил. Внезапно открылась дверь, и на пороге возникла Зарина.

— Пришел звонарь Хырым и требует встречи с тобой! — объявила она.

— Кто?

Зарина повторила сказанное. Гарнак засуетился, стал шарить по столу рукой, будто потерял что-то. Он попытался подняться, но резкая боль пригвоздила его на месте. «Требует? Что значит требует? Кто он, глава города? Или, может, посол какой-нибудь? Пошел он... Сейчас Гарнак возьмет да и поддаст ему под зад своей больной ногой. Подумаешь, вернулся из лабиринта. Слава вскружила голову Хырыму. Потому и “требует”. Зачем же он приперся? Что ему нужно? Может, опять собрался в лабиринт? А вдруг старый хрыч разнюхал о битом стекле?» Гарнак взглянул на Зарину исподлобья.

— Пусть войдет! — сказал он, и, когда звонарь появился в дверях в облезлой овчине-безрукавке, опираясь на самодельный деревянный посох и немного горбясь, голос его дрогнул. — О-о-о, привет дорогому гостю!

— Мир этому дому! — ответил Хырым.

— Вина Хырыму!

— Нет, Гарнак, я не для того явился к тебе! — сказал звонарь.

— Зачем же, если не секрет? — Выражение гостеприимства стало сходить с лица Гарнака.

— Я скажу тебе, зачем пришел, но только после того, как уйдут Антипатр с Зариной и мы останемся наедине. — Хырым взял со стола кусок хлеба и смял его пальцами.

Гарнак жестом приказал слугам удалиться.

— Ну, Хырым, что ты еще не поделил с моим родом?

Хырым оперся рукой на стол и придавил ладонью хлебный мякиш.

— Мне с тобой делить нечего, Гарнак! Возможно, мы поладим, если, конечно, ты не ослушаешься меня, как твой отец.

Гарнак разозлился. Он чуть было не кликнул Антипатра, чтобы тот вышвырнул звонаря из дома, но вовремя одумался и желчно улыбнулся.

— Давай-ка мы с тобой выпьем вина, коль скоро ты пришел ко мне в гости.

— Говорят, ты открыл лабиринт, — сказал Хырым.

— А тебе-то что? — насторожился Гарнак.

— Закрой его, Гарнак.

Хозяин с изумлением посмотрел на старика, о котором гуляли слухи, будто он может проходить сквозь стены.

— Но сам-то ты был в лабиринте, Хырым.

— Да, был и теперь таскаю на собственном горбу тяжелую ношу.

— Пусть и другие потаскают. — Гарнак отхлебнул вина и зачавкал губами.

— Нет, Гарнак, такая ноша слишком тяжела для других! — Хырым покатал между ладонями мякиш и продемонстрировал Гарнаку шарик.

— А ты что, уаиг[5]? — заржал хозяин и обхватил руками толстый живот, словно боялся, что из него вот-вот полезут кишки. — Слушай, неужто никак не избавишься от своей ноши?

— Не зубоскаль, я потому и пришел, что не избавился. И еще потому, что к этой ноше прибавилась тяжесть душ тех парней, которые не вернулись из лабиринта.

— Ох-ох-ох! — покачал головой Гарнак. — Как я тебе сочувствую, бедняга! Хочешь, я разделю с тобой твою ношу?

— Закрой лабиринт, Гарнак, и не пускай туда больше никого, хватит жертв! — Хырым поднес к лицу мякиш, коснулся его губами и осторожно положил на стол.

Гарнак внимательно разглядывал белый шарик. Свечи оплывали с треском. На стене плясали тени. Гарнак готов был прикончить звонаря, вырвать у него сердце вместе с потрохами и выбросить собакам на съедение. Но что толку! Хырым унесет с собой в могилу тайну подземелья. Старик может болтать что угодно, Гарнак ни за что не закроет лабиринт, пусть хоть половина мира сгниет в его застенках. Он ощутил себя мужчиной именно в лабиринте, и то, что ему не удавалось получить здесь, он получил там. А Хырым требует закрыть его, собственными руками уничтожить источник блаженства и богатства! Как бы не так! Держи карман шире! Господь даровал ему желанную супругу, звонарь же хочет, чтобы он от нее отрекся, безумец! Его абсолютно не интересуют сыновние чувства Хырыма. Плевать! Гарнак нашел в лабиринте свою женщину, и каждому, кто попытается отнять ее, он перегрызет горло.

— Почему ты не пришел к моему отцу перед походом в лабиринт и не сказал ему то, что сказал мне сейчас? — спросил Гарнак.

— Я многого не понимал, — ответил Хырым.

— Как же ты вышел из лабиринта?

— Наверное, просто перестал надеяться. А про сокровища я вообще не думал.

— Ты говоришь какими-то загадками, Хырым. Я тебе не верю, — сказал Гарнак.

— Дело твое. Я сейчас тебе скажу одну простую истину, а ты попытайся уяснить ее себе. — Хырым обошел вокруг стола, приблизился к Гарнаку и заглянул в его совиные глазки. — Вещи сами по себе не имеют стоимости, мы сами определяем эту стоимость. Все зависит от того, какой раздор они вносят в человеческие отношения. Собственно, ценность всегда равна глупости. Чем глупее человек, тем большее значение он придает тем или иным вещам.

— Для меня это слишком заумно! — оборвал его Гарнак. — Я знаю одно: если нечто сулит выгоду, то я это нечто не выпущу из рук.

— Мне это прекрасно известно. Просто я хотел сказать, что лабиринт не любит самоуверенных и корыстных людей.

— Кого же он любит? Беспомощных и бескорыстных тварей? — ухмыльнулся Гарнак.

— Именно, — еле заметно кивнул Хырым, не отрывая глаз от лица хозяина. — Людей, которые полагаются на чувства, на биение собственного сердца, на руки свои и ноги, потому что они знают гораздо больше головы. Тех, кто доверяется ему, как сын доверяется матери.

— По-твоему, выходит, другие шли туда не как сыновья?

— Земля — наша мать, но горе тому, кто ступит в нее с недобрыми намерениями! Оставь ее в покое.

Гарнак прикрыл глаза — он вспоминал прошедший день.

— Хырым, если я закрою лабиринт, ко мне тут же сбегутся люди и разнесут все в пух и прах. Вспомни, когда мой отец Зора — царство ему небесное! — закрыл вход в подземелье, его чуть в пропасть не сбросили, еле ноги унес. Вот ты толкуешь о корысти, но ведь, кроме всего прочего, лабиринт является смыслом жизни многих людей. Они верят в него, и никакая сила не убьет их веру!

— Эта вера вскормлена собачьей кровью!

— Напрасно ты так, напрасно! — сказал Гарнак, растягивая слова. — Ты же сам доказывал, что лабиринт взял тебя за руку и повел за собой, словно мать сына, и ты выбрался на свет Божий. Разве ты не верил?

— То была другая вера! — Хырым чувствовал, что Гарнак старается увести разговор в иное русло, но ничего не мог предпринять. — То была великая вера, когда нет даже страха смерти, и ты готов на все, и лишь любовь и покорность связывают тебя с миром.

— Но разве земля — только мать? Нет, она велика, ее хватит на всех! Для кого-то она — мать родная, для кого — сестра, для кого — тетка, еще для кого-то — теща, а для кого и жена! Ты же не ребенок, Хырым, взгляни на жизнь иначе, будь умнее и сойди наконец со своей колокольни на грешную землю! Так будет лучше для всех!.. Скоро ты сам станешь пищей для земли, но тайна лабиринта, которую ты унесешь с собой в могилу, ей не нужна. Скажи, Хырым, кто выиграет, если ты заберешь с собой тайну? Твои кости? Земля? Ничего подобного! Раскрой мне свою тайну, и я клянусь тебе прахом моего отца, никто об этом не узнает, разве что Господь Бог. Не беспокойся, я заплачу щедро, честь по чести. Ты же знаешь, существует документ, удостоверяющий принадлежность лабиринта и всего, что хранится внутри его чрева, мне и моему роду, и никто не посмеет возразить, потому что писан тот документ могущественной рукой. Пока лабиринт — мое достояние, и я буду делать с ним что хочу! Подумай, Хырым, я заплачу тебе столько, сколько стоит твоя тайна, а она, надо полагать, стоит оч-чень дорого. Лабиринт и впрямь велик, а ты дивился, когда он ласкал тебя, словно мать. Будем откровенны, Хырым, давай обменяемся тем, что есть у каждого из нас, и я скажу тебе, сколько стоит твоя тайна. А потом я научу тебя, как лучше пользоваться лабиринтом, как получать удовольствие...

Хырым с недоумением слушал речь хозяина, однако стоило тому произнести последние слова, как он схватил со стола чарку с вином и плеснул ему в лицо.

В дверях он обернулся.

— Вряд ли ты еще войдешь в лабиринт, тряся своей гнилой мошной! — сказал Хырым и удалился.

— Берегись, несчастный, храм Мыкалгабырта больше не поможет тебе! — выбежал за ним Гарнак, хромая и вытирая лицо.

4

Солнце близилось к зениту. Булыжные мостовые раскалились настолько, что жар чувствовался сквозь подошвы кожаной обуви. Хырым брел по узким улочкам Деттакау, не обращая внимания на то, как сидящие возле ворот старики в бухарских шапках поднимаются ему навстречу и, прижав сжатый кулак к груди, склоняют головы.

Его мутило, будто он перепил крепленого вина. К горлу подкатил тугой комок и мешал дышать, в глазах рябило, путались мысли. Хырым вспомнил, как грызло его сомнение относительно полезности похода к Гарнаку, каких усилий стоило укротить собственную гордость. Теперь, когда все было позади, он жалел о напрасно потраченном времени.

Хырым вспомнил, как незадолго до первого вторжения монголов его с братом Уарамом позвал на Ныхас[6] сын городского главы по имени Зевах, отвечающий за оборону крепости. Это был человек с густой черной бородой и немигающими серыми глазами, мгновенно внушающими собеседнику покорность, стоило только посмотреть на него. Он объявил об угрозе нашествия сыроедов и о заключении договора с кипчаками[7]. Проходя мимо крепостных ворот, Хырым с Уарамом заметили кипчакских воинов на берегу реки. Они расседлали, стреножили своих низкорослых коней и пустили их попастись, а сами рассупонились и стали жечь костры, шумно переговариваясь и смеясь, в ожидании, пока хозяин не закончит совещание. Братья явились на Ныхас заблаговременно, но народу уже собралось довольно много. Воины расселись полукругом на камнях, во главе — Зевах в дорогом темно-синем архалуке, украшенном желтым аланским орнаментом, а рядом с ним на почетном месте — известный всем жителям Деттакау кипчакский тысячник Турсун. Кожаный кушак его был ослаблен, полы красного атласного кафтана разошлись, обнажив складки круглого живота. Положив одну ногу на колено другой ноги, он поглаживал коротенькими пальцами голенище сапога и улыбался, показывая мелкие зубы.

Зевах произнес, оглядывая присутствующих, что город укреплен достаточно надежно, слава Всевышнему. Крепостная стена тянется от обрыва до горы Мардхох[8], склоны которой настолько крутые, что если даже воины неприятеля примут решение спуститься с вершины по веревкам, то станут удобной мишенью для лучников. Однако укрепить гору, особенно в том месте, где расположено кладбище, не помешает. Это будет поручено Хырыму. Пусть отберет двадцать воинов и затаится среди могил. Турсун, не переставая улыбаться, опустил ногу на землю, поскреб редкую бороду и сказал, что монголы довольно искусные воины и двадцати человек может не хватить для противостояния. В ответ Зевах устремил на того немигающий взгляд и повторил: «Двадцать аланских воинов».

Хырым встал, поклонился и вдруг заметил пристально глядящую на него из-за дерева супругу Зеваха — красавицу Дзеру, о которой ходили слухи, будто она воспитывалась у амазонок и те научили ее не только верховой езде без седла, когда лошадь управляется исключительно сжимающими ее бока бедрами, а руки свободны для стрельбы из лука, но и волхвованию и разговору с духами. По утрам местные пастухи часто видели ее прогуливающейся верхом по окрестностям Деттакау.

Он взял с собой семнадцатилетнего племянника Астамыра, высокого юношу с могучим торсом, про которого Уарам рассказывал, что тот любит разговаривать со звездами, вырезать из дерева фигуры диковинных пауков и развешивать их по стенам. А когда спрашиваешь, что это за твари, он отвечает, путаясь в формулировке, что вовсе это не твари, а то, из чего состоят аланские слова. «Но разве аланские слова произошли из паучьего семени?» «Не-ет, — простодушно улыбается парень, — конечно, нет! Просто каждый звук в нашем языке связан с определенной стихией». К примеру, «О» выражает восторг или горе, поэтому он вырезал его из можжевельника в форме червя с щупальцами, вылезающего из норы. А звук «У» напоминает салазки — будто летишь зимним утром с горы Мардхох, проносишься по легкому насту реки до трамплина в противоположном конце ущелья и взмываешь в небо. «И зачем они нужны, эти фигуры?» — «Как зачем? Чтоб сообщить о наших печалях и радостях потомкам». И Уарам не приставал больше к сыну.

Когда под натиском во много раз превосходящих по численности сыроедов пали девятнадцать ополченцев и им отрезали уши, а Хырым был ранен стрелой в плечо возле часовни, Астамыр закрыл его своим телом и закричал:

— Нана-а-а[9]! Кто же придумает знаки нашим словам, если мы умрем здесь!

Голос парня трижды облетел гору Мардхох, ударился в стену часовни и рассыпался на тысячу мелких звуков, которые расползлись по кладбищу, как пауки. Но тут, откуда ни возьмись, прискакал всадник в плаще и повязке, скрывающей лицо, с лошадью в поводу, застрелил из лука бегущих на них с саблями двух монголов, и те осели на землю, держась руками за торчащие из глазниц стрелы, затем спешился, обвел ладонью пространство вокруг, и роща за кладбищем вспыхнула жарким огнем, монголы с воплями бросились врассыпную, а всадник приблизился к раненому, вытащил стрелу и прижег рану. Хырым почему-то не удивился — ни появлению всадника, ни меткости его, ни вспыхнувшей за кладбищем роще, деревья в которой должны были сгореть дотла, но остались нетронутыми огнем, ни лошадям без седел и без стремян, а только укрытым черной буйволовой шкурой, пахнущей хлевом.

— Не бойся, Астамыр, — сказал всадник, и голос его оказался женским. — Нана услышала тебя!

5

Дойдя до площади, Хырым кожей ощутил нарастающий шум толпы и остановился. В ноздри ударил едкий запах мочи, и он словно бы пробудился. В голове бесенком завертелась мысль: «Интересно, как еврею Соломону удается подгадать момент, когда лошадь собирается мочиться, и вовремя подставить ведро?» При виде снующих по площади людей Хырымом овладело тревожное чувство, руки затряслись, и лоб покрылся испариной. Наверное, он просто отвык от людей. Не лучше ли вернуться на колокольню, сесть на край стены и свесить ноги? Но Хырым медлил. Когда он глядел с высоты на площадь, у него вырастали крылья, ему чудилось, будто он парит над землей, возносясь все выше и выше, едва ли не в горнило самого Курдалагона. Нынче же — в кои-то веки — Хырым очутился среди людей и почувствовал себя беззащитным, как малец. Именно земля творит человека, поднимает до небес, и она же опускает его в самую преисподнюю. Каждый получает по заслугам, но удивительно — почему земля отпустила столько прав Гарнаку?

До него донесся голос Соломона, как обычно, окликающего кого-то в толпе.

— Мордех, Мордех! — кричал еврей. — Опять ты мимо проходишь, не замечаешь старого друга! Неужели собрался в лабиринт Гарнака без моей куртки? Клянусь Иеговой, ты делаешь большую ошибку! Купи у меня куртку, а то летучие мыши высосут из тебя всю кровь! Мордех, Мордех, если не веришь мне, то поднимись на колокольню и спроси у Хырыма!

— О, чтоб тебе пусто было, Соломон! — ответил прохожий. — Какой я тебе Мордех!

Звонарь усмехнулся и направился к храму Мыкалгабырта. Но внезапно услышал, как кожевник кричит ему через всю площадь:

— Эй, Хырым! Знаю, в лабиринт ты больше не ходок и куртки мои тебе даром не нужны! Но поздороваться-то со мной ты можешь, а, Мордех?

Хырым повернул в сторону пахнущей лошадиной мочой кожевенной мастерской, стал пробираться через толпу, осторожно раздвигая прохожих.

— Что слышно из Иерусалима, Соломон, какие новости?

Приблизился к нему и пожал руку.

Соломон притянул его к себе и зашептал на ухо:

— Клянусь Иеговой, Хырым, обидно мне, очень обидно!

— Что тебя так обидело, Соломон? Неужели то, что я напомнил тебе город твоих предков?

— Оставь в покое Иерусалим! Я о другом: знаешь ли ты, что, кроме криков нанятых Гарнаком глашатаев, в городе слышны и другие голоса?

— Что ты имеешь в виду? — не скрывал удивления Хырым.

— А ты почаще спускайся вниз со своей колокольни и сам все услышишь! И пусть у меня отсохнет язык, если я вру!

— Не томи душу, Соломон, говори!

— Разное болтают. Например, что звонарь Хырым сговорился с толстяком Гарнаком скармливать земле наших парней, а вырученные деньги делить пополам. Кожевенник же Соломон будет шить пропахшую лошадиной мочой погребальную одежду. И пусть у меня отсохнет язык, если я вру!

У Хырыма отвисла челюсть, пространство вокруг крутанулось, как мельничный жернов. «Спасибо тебе, брат! — подумал он. — Порадовал! Обильно посыпал солью рану! Осталось только помочиться мне на голову. Допустим, я и впрямь сговорился со скудоумным Гарнаком и мы решили посылать наших парней в подземелье. Но вы-то, что вы делаете для того, чтобы помешать этому? Ничего! Напротив, каждый норовит попасть в лабиринт за сокровищами, предварительно купив пахнущую лошадиной мочой куртку!»

— А ты им возражаешь как-то? — спросил он хриплым голосом.

— Соломон обычно говорит то, что подсказывает изболевшее сердце! — ответил кожевник. — Но, ежели по чести, они правы, и мы с тобой ничем не лучше толстяка Гарнака. Пусть у меня отсохнет язык, если я вру!

— Ты в своем уме, Соломон? — вспыхнул звонарь. — Эти болтуны твердят, что я заодно с Гарнаком, а ты говоришь, что они правы?

— Жизнь заставляет, Мордех!

— Какая жизнь, нечестивец! — замахнулся посохом звонарь, но Соломон вдруг резко повернулся и исчез в темном проеме своей мастерской.

Хырым машинально последовал за ним, толкнул ногой висящую на грубых кожаных петлях дверь и встал на пороге. Его передернуло от тошнотворного запаха свернувшейся крови, разлагающегося мяса и застоявшейся мочи. Он прикрыл ладонью рот и нос и огляделся. Справа, в углу, были свалены в кучу сочащиеся сукровицей шкуры недавно освежеванных овец и бычков. Слева, у стены, стояли полные ячменного солода кули, рядом — огромная кадка, до половины наполненная какой-то мутной жидкостью, с виду напоминавшей сыворотку. По всему помещению к стенам были прислонены большие деревянные рамки, обтянутые уже обработанными шкурами. Посередине стоял массивный стол, вокруг которого крутились невысокого роста двое подмастерьев в плотных кожаных передниках до пола. Скрутив жилистыми руками с двух сторон, словно канат, бычью шкуру, они поочередно колотили по ней деревянными молотками. Соломон прятался за спиной одного из подмастерьев и время от времени трусливо выглядывал из-за его плеча.

— Какая жизнь, спрашиваешь? — подал он голос. — Та самая, что хватает тебя за глотку и тычет мордой в проем лабиринта, и ты видишь спины уходящих вглубь парней!

— Это не твое дело! — повысил голос Хырым. — Твое дело зашибать деньгу, вот и зашибай дальше!

— Зря ты так! По-твоему, еврею Соломону ничего, кроме денег, не нужно? Ошибаешься! Если бы это было так, то я давно ушел бы вместе с Мордехом из рода Маккавеев купчевать по всему миру. Э-э-э, Хырым, ты и правда думаешь, что я без ума от этого вонючего ремесла? Поверь, ты не одинок, мое сердце также полно ненависти к Гарнаку. И пусть у меня отсохнет язык, если я вру! Не злись, Мордех, я же только повторил то, что болтают люди! Не злись и опусти свою палку!

Хырым опустил посох. Внезапно его покинули силы, ноги подкосились, и, кабы не вовремя подоспевший Соломон, он упал бы на скользкий пол. Кожевник подхватил звонаря и помог выйти на воздух. «Действительно, — думал Хырым, опираясь на плечо Соломона, — чего я взъелся на него? Кто-то не справился с подпругой и стал лупить свою клячу!»

— Прости меня, брат, — едва слышно произнес он, — прости!

— Не ходи на поводу у своей злости, Мордех! Не мне об этом тебе говорить! А когда ты придешь в себя и будешь в состоянии держать злость за ноздри, я тебе еще не то поведаю. И пусть у меня отсохнет язык, если я вру!

Хырым направился к храму, продолжая размышлять: «Все это проделки Гарнака! А я его называл скудоумным! Какой же он скудоумный: пустить слух по городу, будто мы с ним заодно и вырученные за вход в лабиринт деньги делим пополам, — это ли не признак изощренного ума? Дескать, сам Хырым со мной в деле! Нет, это я скудоумный, я! Зачем я к нему поперся, угрожал ему? Смех, да и только. Теперь стоит только захотеть толстяку — и он уничтожит меня. Впрочем, я ему нужен живой. Но как с ним бороться в одиночку?»

Проходя мимо овчарни, он заметил племянника Астамыра, сидящего на камне и вырезающего какую-то фигуру из дерева. Тонкий, немного закругленный резак был острым как бритва, работа доставляла удовольствие. Хырым непроизвольно залюбовался ловким обращением с ножом. Появился Уарам в сопровождении пожилого пастуха в белой папахе. Они тащили за собой упирающуюся овцу и о чем-то переговаривались. «Как давно я их не видел! — подумал звонарь, чувствуя учащенное сердцебиение. — Но что они тут делают? Собираются исполнить ритуал жертвоприношения? Неужели мой племянник тоже собрался в лабиринт? Я отговариваю других, а в это время родной мне человек поддается соблазну легких денег!»

— Да ты потрогай ее, — говорил Уарам пастуху, морща переносицу. — Там чистого веса не больше трех пудов!

— Отличная жертвенная овца, — невозмутимо возразил пастух, — я уж с утра дюжину таких продал.

Астамыр отложил резак и уставился на них. Казалось, ему тяжело моргать длинными ресницами. Убедившись, что он не в поле зрения, схватил овцу за толстую шерсть и с легкостью поднял ее до уровня плеч.

— Да, — сказал он, — она весит не больше трех пудов.

Подошел пастух и произнес с укоризной:

— Ей же больно.

— Овцу давно пора стричь, — улыбнулся парень, обнажив неправильный прикус.

— Он прав, — вступился Уарам за пастуха, — не мучай животное. От твоих пальцев у нее на хребте останутся кровавые подтеки.

Астамыр послушно опустил овцу на землю и расправил могучие плечи.

— Как же ее проверить на вес?

— Запомни, половина веса в желудке и кишках, а желудок с кишками Мыкалгабырта не принимают в жертву, — назидательно проговорил Уарам и обернулся на прыснувшего пастуха. — Разве не так?

— Что же проверяют у овцы, кроме веса? — спросил парень.

— Наличие жира. А для этого достаточно пощупать ее хребет и брюхо.

Юноша зарделся, дескать, как же я не знал таких простых вещей.

— Слушай отца, сынок, плохому он не научит, — сказал пастух.

— С чего ты взял, что он мой сын? — осклабился Уарам.

— Вы похожи как две капли воды, только он помоложе.

6

Хырым находился поодаль и не обнаруживал себя. С тех пор как они с племянником побывали в передряге с рассыпанными по роще, ровно просо в траве, монголами, прошло не так много времени. Но Астамыр возмужал и действительно стал похож на молодого Уарама. В детстве они были не разлей вода, Хырым всегда чувствовал превосходство над младшим братом, но никогда не выказывал этого. Господь не обделил его ни силой, ни ловкостью, ни статью, однако Уарам все же был и сильнее, и ловчее, да и ростом повыше. Мать, Нанион, утверждала, что причиной тому крещенские морозы, в разгар коих родился Уарам, они-то и закалили младшего, как Нартского Батрадза. А ты, мол, родился осенью, едва урожай успели убрать да наполнить закрома. И всего-то было вдосталь — и хлеба, и мяса, да и грудь полна молока, хоть сцеживай, вот и разнежила тебя. Хырым вспомнил деда Цыборса, как тот сажал братьев перед собой и ведал им историю предка Астамыра. Не просто ведал, а пел, задрав к потолку седую бороду, словно молился Господу, и глазницы его наполнялись слезами, что степные колодцы. Братья уже слышали эту историю не раз, но не смели шелохнуться. Они чувствовали, что старый Цыборс не может не петь об Астамыре, потому что только так удавалось излить свою боль. Цыборс снимал со стены фамильный меч, доставал точильный камень и, поплевав на него, принимался точить, хотя лезвие и без того было острым как бритва, и в такт свисту стали — сюит! сюит! сюит! — хрипло тянул звуки песни:

— Астамыру шел двадцать седьмой год, и был у него сынишка по имени Цыборс. Окреп Цыборс, и родился у него Астамыр, а у Астамыра — Цыборс, у Цыборса — Астамыр, у Астамыра — Цыборс, у Цыборса — Астамыр и у Астамыра — снова Цыборс! Но каждому из них суждено было прожить ровно двадцать семь лет, родить сына и погибнуть в бою — как проклятье! Так-то, дети мои, дай Бог вам долгих лет. Но когда последний Цыборс привез с Уалладжира жену и когда она понесла, подумал: неужто нет больше на свете имен, кроме Астамыра и Цыборса? Поглядите-ка, все наши предки, что носили эти имена, перемерли, не дожив даже до двадцати восьми лет. Поэтому взял да и назвал своего сына Сохи. Тот последовал примеру отца и назвал первенца Хырымом, а второго — Уарамом. А то, что случилось затем, помнит вся Алания. Кто знает, может быть, именно то, что последний из Цыборсов прервал традицию, и позволило Астамыру с Уарамом преодолеть двадцатисемилетний рубеж. Во всяком случае, они проскочили дату смерти, как медвежье логово, однако никогда не забывали Великую Благодать старшего из Астамыров, ибо он был не просто человеком, а Бардуагом[10]. Даже ночью ничто не ускользало от его взора. А перед первым приходом с востока полчищ сыроедов Астамыр пришел к главе города Деттакау и сказал: «Вождь, я чувствую, как трясется земля под моими ногами. Воронки ноздрей моих полны запаха крови. Значит, мир опрокинется навзничь и кривоногие воины спляшут на нашей груди танец смерти. Пора собирать войско, а детей и женщин прятать подальше». Глава города знал, что словам Астамыра можно доверять, и прямо спросил его: «Астамыр, разве не по твоим чертежам мы строили нашу крепость? Разве не ты сам месил глину и таскал голыши с отмели Кобана? Ты больше не веришь в наши стены? Столько лет не удавалось никому их разрушить, и мы твердили, что нет в целом мире безопаснее города. И куда теперь мы спрячем детей и женщин? Разве есть где-нибудь более надежное место?» И тогда Астамыр опустился перед ним на колени и выплеснул свою боль. «Да, — сказал он, — руки мои помнят тяжесть голышей с отмели Кобана, и ступни мои до сих пор не забыли мягкую глину. Но то, как сильно трясется подо мною земля и как воротит меня от запаха крови, доказывает, что ни одна крепость не устоит перед таким врагом, потому что имя ему — предательство! Мы-то с тобой выполним свой долг, но как нам уберечь наше будущее, ведь потомки нам не простят этого! Они оплюют наши могилы! Торопись, вождь, достань меч из ножен, разошли гонцов во все стороны!» Старейшина спросил его удивленно: «Мудрый Астамыр, разве среди нас могут быть предатели?» И тот ответил: «Да!» «Я слышал, — произнес старейшина, — что крепость рушится изнутри, но мне казалось, что нашего города это не касается! Мы никогда не искали специальных убежищ для детей и женщин. Скажи на милость, куда их спрятать?» Астамыр встал с колен и взмолился Стыр Хуыцау[11], Уастырджи[12] и Мыкалгабырта, а затем промолвил тихо: «Дети — наша будущая жизнь, а жизнь следует прятать там, откуда она произошла!» Нависла тишина. Старейшина решил, что Астамыр спятил, и запричитал: «Мудрый Астамыр, разве можно вернуть ребенка в чрево матери?» Ни одна жилка не дрогнула на лице Астамыра, лишь правый краешек губ привздернулся еле заметно. «Вождь, — сказал он, — ты меня неправильно понял. Грядет великая беда. Скоро придут узкоглазые, и чрева многих наших женщин будут вспороты, точно бурдюки с вином, кривыми саблями, а дети подняты на копья! Но ты забыл о Великом Чреве, породившем всех нас. Я предъявлю тебе его силу, когда ты созовешь на Ныхас аланов с берегов Танаида и Данарпа!» Больше он не проронил ни слова. Старейшина немедленно разослал гонцов к берегам Танаида и Данарпа, в Пантикапей и Кафу, в Сугдаг и Кырк-Ор. И пока аланы съезжались на тревожный клич, в крепости Деттакау на полную мощь заработали кузницы. Ковались ножи, мечи, наконечники для стрел и копий, булавы, кистени, топоры, пики, лопаты, молотки, ломы, буравы, кадки, тележки и цепи. Днем и ночью раздувались мехи, а звон наковален стал привычен, как шум ветра, и когда работы близились к концу, вдруг исчез Астамыр. Сначала на это никто не обратил внимания, но через три дня жители забили тревогу, дескать, все, кого носят ноги, кто способен видеть и слышать, пусть спешат на поиски. Обшарили все дома и башни, облазили крепостные стены, спустились в расщелины и, не найдя нигде Астамыра, подались к реке Кобан искать его тело на пенистых порогах, хотя знали прекрасно, что воды горной реки не то что человека — камни крошат. К вечеру седьмого дня к жертвеннику на площади подогнали девять бычков и разожгли поминальные костры, как того требует обычай. Старейшины расселись за столом, но тут — так же внезапно — появился Астамыр. Никто ни о чем не посмел его спросить. Он шел неторопливо по площади, и лицо его сияло, как луна, а пальцы сверкали, как звезды, освещая ему путь. Горожане прикрыли ладонями рты, стараясь заглушить возгласы, и следовали за ним по пятам толпой. Они были потрясены, напуганы, но не в меньшей степени их раздирало любопытство: где же пропадал все это время мудрый Астамыр, почему у него так ослепительно сверкают лицо и руки и что за сверток сжимает под мышкой? Поговаривали, будто он спускался под землю к самому Барастыру[13], ориентируясь по начертанному на коже плану, и длани, стоило только его развернуть, загорались огнем. Астамыр принес сверток старейшине и продемонстрировал ему, осветив пальцами. Затем выхватил меч, вонзил его в стол и сказал: «Вождь, вот мы с тобой, и между нами кожа с планом подземелья! Но если мы не сумеем сохранить его в тайне, то лучше нам сейчас же отрезать себе языки этим мечом!» Старейшина схватил его за руку, сжимающую рукоятку меча, и произнес будто молитву: «Подожди, Астамыр, ежели речь о доверии, то отрежь язык мне, потому что, когда нет доверия, виноват вождь!» Увидев побледневшее лицо старика, Астамыр выдернул меч из стола и вложил в ножны. Затем быстро расправил ладонями кожу, и пальцы его зажглись, как звезды. «Прости меня, вождь, — сказал он, — я погорячился! Наверное, и впрямь грош нам цена, ежели мы отрезаем себе языки, когда не можем их больше держать за зубами! Лучше умереть сразу. Я чуть не испортил все! — Астамыр помолчал немного и добавил: — Как будто забыл цену слову! Как будто забыл, что стоит только опустить подбородок и взглянуть трусливо на врага исподлобья, прикрыть трясущимися руками живот и грудь, как ты мгновенно превращаешься в ползучую тварь! Да, ты продолжаешь свой путь, но гордость твоя и честь остаются за спиной со свернутыми шеями. Прости, вождь, тем более мне достоверно известно, что слабость наша и отрезанные языки обойдутся нам слишком дорого: кожа, развернутая перед тобой, тут же поблекнет, и линии, начертанные на ней, исчезнут, как границы пахотного поля под дождем. Лицо мое и пальцы перестанут светиться, и земля наша не пустит нас обратно в свое чрево. А если и пустит, то мы заблудимся в лабиринте подземелья, что слепые. Но, хуже того, мы перестанем понимать друг друга и не сможем соорудить в ее чреве хранилище чести. Вождь, убери ладони с лица и взгляни повнимательнее на этот план. Я его чертил сам, но рукой моей водила Великая Мать. Постарайся запомнить изгибы этих линий, о них должны знать только двое — я и ты! Я долго размышлял над тем, где схоронить в тяжелый час чистое имя наших с тобой предков, но не мог найти подходящего места под солнцем. Отчаялся вконец, и тогда меня вдруг окликнула Мать Земля и сказала: сынок, спрятать сокровенное можно разве что в моем чреве, и не пытайся искать лучшего места. Поднимись на гору Мардхох, зайди на кладбище и разыщи среди гробниц тело, коему до погребения осталось семь дней. Сними его с дерева, уложи на траву и помяни ронгом[14], хлебом и солью, как того требует адат, затем сдери с мертвеца кожу, повесь сушиться, а самого предай земле. И упаси тебя Господь попасться кому-нибудь на глаза или покинуть кладбище раньше времени, — пробудь там ровно семь дней и семь ночей без еды и питья. На седьмой день, пока не стемнело, срежь ветку фундука толщиной с указательный палец, обстругай ее и заточи, потом разведи костер и сунь в огонь острие, дабы опалить хорошенько. Когда стемнеет и над тобою нависнут луна со звездами, растяни кожу на земле и приложи к ее середине опаленную ветку. Только не дави, просто приложи конец к пахнущей мездровым клеем коже и смотри до рези в глазах, пока не рассветет, дабы свет, источаемый пергаментом и обугленной веткой, отпечатался в твоем мозгу. А как только займется заря, разденься донага, обмотайся кожей и усни. Но перед этим ты должен бодрствовать семь дней и семь ночей. Если в точности выполнишь мой наказ, то на восьмой день в предутреннем сумраке засветятся начертанные тобою линии, и лицо твое засветится как луна, а пальцы — как звезды, и тебе наконец откроется путь внутрь горы Мардхох, у подножия которой ты сам сделаешь первый копок лопатой, и там будет вход в мое чрево. Запомни, когда пророете лабиринт и спрячете ценности, план, лицо твое и пальцы будут светиться еще семь часов, а потом они погаснут. Но это касается только тебя, другим же воздастся по их делам. Вождь, я сделал все, как велела Мать Земля: бодрствовал семь дней и семь ночей в кладбищенской тиши, а в последнюю ночь следил за обугленным кончиком фундуковой ветки, скользящим, что клюв цапли, по растянутой коже, и линии загорались слабым огнем, а со временем становились ярче. Под утро голова перестала соображать, и, чтоб не уснуть, я сунул палец в рот и сжал челюсти с такой силой, что хрустнула кость фаланги и по подбородку потекла кровь, каждая капля которой, падая на кожу, светилась ослепительным огнем. Между тем ветка продолжала скользить, оставляя горящие линии, и в конце концов кожа тоже засветилась, и я застыл как вкопанный, решив, что свихнулся окончательно. «Что за напасть? — сверкнула в голове мысль. — Неужели кто-то выследил меня, приперся сюда и встал надо мной, как траурный факельщик?» Я огляделся, но никого не заметил. Но не это поразило меня: свет следовал за движением моей головы, ровно на плечах моих горел костер. Я бросил взгляд на кожу, и, когда она стала ярче, понял, что свет источает мое лицо. С удивлением обнаружил, что пальцы тоже светятся. Было забавно наблюдать, как рука оставляет в предутреннем сумраке огненный хвост, точно комета... Вождь, попробуй проследить глазами за какой-нибудь из линий. Интересно, куда она тебя выведет. И сможешь ли ты вернуться по ней обратно? Навряд ли. Руками кожу не трогай, просто проследи глазами. Смотри и запоминай: если со мною что-то случится, то, кроме тебя, в этом мире некому будет вывести людей из Великого Чрева! Я все сказал. Теперь, если позволишь, я пойду к подножию горы Мардхох и продолжу копать, а ты собери наших и растолкуй им, что времени у нас ровно семь месяцев, и если за это время не успеем выдолбить лабиринт, то лишимся не только сокровищ, но и будущего.

А дальше было вот что: старейшина велел сыну своему Зеваху созвать всех воинов города Деттакау, приказать им разоружиться и идти к подножию горы Мардхох, где их ждет Астамыр. Он скажет, что делать дальше. Зевах выполнил повеление отца. Бывает, что при первых лучах солнца внезапный порыв ветра гонит волну по сонному лугу — так и воины, вскочив на коней, стройными рядами двинулись к указанному месту. Там они спешились и принялись долбить каменистую породу, но и кони их боевые, не привыкшие к тяжелой работе, не оставались без дела — на них возили корзины с землей и высыпали в пропасть, подвозили в бурдюках питьевую воду и провиант, а также инструменты для работы. Углубившись в чрево земли, воины перестали замечать смену дня и ночи и работали при свете факелов. А если огонь гас и не видно было ни зги, звали Астамыра, дескать, посвети, иначе мы растворимся в этой кромешной тьме. Тот подходил, и от его лица и поднятых над головой рук светлело, как в храме, и воины жмурились, исполненные трепета и восторга, а затем возобновляли работу. Астамыр стоял не двигаясь, покуда не зажигали новый факел, опускал руки, разворачивал пергамент, испещренный линиями, долго всматривался и давал указания — в какую сторону копать. Через несколько месяцев гора Мардхох была изрыта как муравейник, проходчики ходили коридорами только по путеводным веревкам, зачастую теряя друг друга из вида, хотя и слышали отчетливо голоса. В конце концов они перестали обращать внимание на такие странности, как внезапное появление рядом людей, с недоумением дослушивающих окончание фразы, начало которой адресовалось другому. Спустя четыре месяца и три недели прискакал гонец от Зеваха и сообщил, что на дальнем берегу Кобана собираются узкоглазые. «Беда! — подумал Астамыр. — К утру они разобьют лагерь, а через день перейдут вброд реку и расставят под нашими стенами камнеметы!»

7

Кровный враг Чингисхана шах Ала ад-Дин Мухаммад бежал из Хорезма к берегам Амударьи. Тэмуджин был вне себя от ярости, поскольку тот пренебрег его по-отечески снисходительным и благожелательным отношением. Кроме того, отправленный Чингисханом в Отрар[15] караван с золотом и серебром, принадлежавшим его родственникам, был разграблен Каир-ханом, двоюродным братом Мухаммада, а сопровождавшие караван пятьсот человек были безжалостно убиты. Чингисхан не преминул последовать собственному принципу жестокой справедливости. Он призвал двух самых удачливых полководцев — Субедея-бахадура и Джебе-нойона, дал им по тридцать тысяч всадников и велел догнать шаха, хоть из-под земли его достать и привести ему живым. Узнав об этом от лазутчиков, Мухаммад немедленно отправился в Иран, к сыну Джелал ад-Дину, у которого тоже было тридцатитысячное войско и который, по идее, мог защитить отца. Однако при переправе через залив Астарабад шах внезапно заболел воспалением легких и умер в муках, укачиваемый ласковыми волнами Гирканского моря. Субедей и Джебе послали нарочного к Чингисхану с вестью о смерти Мухаммада, надеясь вернуться домой к празднику Наадам. Но тот приказал не возвращаться, а повернуть на север и в обход неприступных Дербентских ворот идти к границам Алании через Ширванское ущелье.

Проходя вдоль границ Картли[16], они заметили в кахетинских степях неплохо вооруженные войска Георгия IV, сына царицы Тамары и Давида Сослана, среди которых выделялись аланские всадники на длинноногих жеребцах, и решили дать им бой. Вначале обстреляли друг друга из луков, а затем сошлись врукопашную. Однако вскоре грузины бежали, продемонстрировав монголам подвязанные по сезону хвосты своих лошадей, и скрылись в горах. Субедей с Джебе не стали их преследовать среди крутых каменистых склонов, предпочли переждать последние зимние дни в Муганской долине и двинулись дальше.

Субедей славился не только своим ростом и богатырским телосложением, но и природной склонностью к дипломатии. Сыну главы города Деттакау Зеваху это было прекрасно известно, но причислять данное умение к особенным умственным способностям он никогда не спешил. Впрочем, служба Чингисхану и стремление завоевать мир любого монгола заставит освоить искусство договариваться с врагами, а уж друзья и сами лягут к ногам, как собаки. Поэтому, отправляя гонца к Субедею, Зевах велел тому передать на словах свои предложения предельно прозрачно и кратко. В отличие от столицы Алании Магаса, Деттакау укреплен надежно, природные условия при возведении крепостных стен использованы максимально, воды и припасов вдосталь. Но есть у аланов нечто, что может заинтересовать монголов и предотвратить кровопролитие, — это несметные сокровища, спрятанные в недрах лабиринта. Зевах пустит их в чрево горы Мардхох, чтобы те выбрали оттуда драгоценности в обмен на то, что затем они уйдут из города и не станут трогать местных жителей. Причем часть аланских воинов добровольно перейдет под начало Субедея.

У гонца отсутствовал левый глаз, черная повязка, из-под которой, словно пиявка, выполз рубец и затерялся в густой бороде, скрывала изъян. В одном из боев он прикрыл собой хозяина и получил удар саблей по черепу, после чего половина лица осталась неподвижной. Речь его была не вполне внятной, поскольку говорил он уголком рта, и у собеседника складывалось впечатление, будто тот не расположен к общению, но вынужден это делать, проявляя снисходительность. В неподвижной части губ постоянно засыхала слюна, что отталкивало собеседника, но человека с обезображенным лицом это мало волновало.

Два низкорослых телохранителя проводили его к Субедею, и один из них сказал ему что-то на урянхайском диалекте. Тот отослал воинов и посмотрел на гонца.

— Что у тебя с лицом? — спросил он по-асски.

Гонец на мгновение смутился, но тут же овладел собой и ответил:

— Я неплохо изъясняюсь по-монгольски.

— Это делает тебе честь. С чем явился?

Гонец сделал вид, что обдумывает ответ, и сказал:

— Мой хозяин Зевах передает тебе пожелания долгих лет жизни, побольше сыновей и богатства.

Субедей еле заметно кивнул:

— Я знаю твоего хозяина. Мы встречались с ним лицом к лицу под Мцхетой[17]. Помнит ли он меня?

— Да, бахадур, помнит. Но он знает и то, что во время клятвы на верность великому Чингисхану ты обещал ему помогать в приобретении имущества как мышь, защищать приобретенное как ворон и укрывать его юрту как войлок.

— Так с чем он прислал тебя, одноглазый?

— С просьбой принять его дружбу.

Внезапно Субедей повернулся к гонцу спиной и с серьезным видом неторопливо произнес по-монгольски:

— Разве к друзьям ходят в гости с войском?

Монголы были на привале, жгли костры, и непонятно было, к кому он обращается. Но к ним приблизился жидкобородый воин в лисьей шапке и с таким же серьезным видом проговорил:

— Конечно, к друзьям следует ходить без охраны и оружия. Иначе какая же это дружба!

Гонец узнал Джебе-нойона и поклонился ему. Он был достаточно умен, чтобы понять, что монголы потешаются над ним, но решил поддержать игру:

— Радости моей нет предела! Я немедленно вернусь к Зеваху и обрадую его успешными переговорами!

— Передай ему, одноглазый, мое почтение, — еле заметно улыбнулся Субедей, — и добавь, что его новый друг предпочитает на обед молочных ягнят.

— Слушаю и повинуюсь!

После ухода гонца Субедей с Джебе разделились: первый в сопровождении нескольких тысяч всадников, с шестью камнеметами и десятью сборными осадными башнями на колесах подошел к стенам Деттакау и разбил лагерь, а второй вместе со своим войском отправился в кипчакские степи.

На рассвете Зевах дал указание вывести женщин и детей из города, а сам велел привести к жертвеннику семь быков и провести обряд жертвоприношения, как того требовал адат предков. Быков повалили на землю, веревками скрутили головы так, что рога их касались задних бедер, и перерезали аорты под мордами. Пока кровь стекала в специальную лохань, старейшина, держа в руках рог, наполненный ронгом, произносил молитву, адресованную Стыр Хуыцау. Быков освежевали, разделали и сварили в котлах. Затем шкуры расстелили на мостовой и на них разложили дымящиеся сваренные головы, цельные куски мяса и аистогорлые кувшины с ронгом. На одну из шкур, подобрав ноги под себя, сел Зевах и застыл как вкопанный. И тогда со всех концов города к нему стали сходиться вооруженные до зубов аланские воины со своими лошадьми. Спустя короткое время площадь была заполнена ополченцами.

Зевах рассредоточил силы обороны таким образом, чтобы защитить в первую очередь легкодоступные окраины в южной и юго-восточной частях города, вдоль которых тянулась гора Мардхох. Склоны ее, поросшие бурьяном и чертополохом, нависали над городом, как орлиные крылья в размахе, но при должной сноровке гору можно было преодолеть. Другое дело, неприятель мгновенно обнаруживал себя и в течение довольно продолжительного времени оставался на виду. Разумеется, монголы были прекрасно осведомлены об этом и особо не совались на гору. Впрочем, зная их приверженность к неожиданным маневрам, нарушающим сложившиеся стереотипы преодоления фортификационных сооружений, Зевах спрятал часть ополченцев среди могил городского кладбища, часть в расщелине на внешней стороне горы, а часть на вершине, где раскинулась дубовая роща.

Закончив рассредоточение, Зевах взобрался на крепостную стену и стал наблюдать утренний моцион монголов. С высоты ему хорошо было видно передвижение вражеских дозорных, демонстративно зевающих и громко переговаривающихся. Голоса их эхом разносились по всему ущелью. Зная о жесткой дисциплине среди монгольских воинов, об их дотошности в исполнении приказаний, Зевах понимал, что его давно заметили, что своим поведением они пытаются усыпить бдительность защитников крепости, поэтому немедленно распорядился укрепить подступы к городу.

Неожиданно он заметил свою супругу Дзеру, едущую шагом вдоль рва, и окликнул ее, но та не услышала его или сделала вид, что не слышит. Она была босиком, за плечами висели лук и колчан со стрелами, а лицо закрыто шелковой повязкой. До стана монголов было достаточно далеко, но Зевах забеспокоился. Он спустился со стены и в сопровождении телохранителей вышел за крепостные ворота. Наконец Дзера увидела его и помахала рукой, затем неторопливо повернула коня и подъехала, но не спешилась. Некоторое время супруги молча смотрели друг на друга. Зевах недовольно заявил, что сейчас не время для верховых прогулок, разве он не предупреждал ее накануне? Монголы могут пленить женщину, в конце концов, могут просто убить. Дзера подняла тонкие босые ступни и спрятала их под бычьей кожей, которая заменяла седло. Она сказала, что штурма сегодня не будет. Для штурма у монголов слишком слабо стиснуты зубы, к тому же они приступили к завтраку, даже не сполоснув лицо речной водой.

Зевах взял под уздцы коня супруги и повел в крепость, не говоря больше ни слова. Привратники закрыли ворота на толстую задвижку и подперли их бревнами. Они сосредоточенно делали свое дело. И тут над городом, как воздушный шар, поплыл колокольный звон, и все машинально устремили взор на храм Мыкалгабырта. На площади было пустынно и тихо. Возле жертвенника не крутился глашатай в мантии и пестром колпаке, чей голос порядком надоел всем, у входа в храм не сновали торговцы мелкой утварью, коробейники, лекари, карманники, проститутки и любомудры. Духаны и ларьки были закрыты. Только мастерская кожевенных изделий работала, и оттуда доносился привычный запах лошадиной мочи. Хозяин Соломон сидел у входа, постукивая деревянным молотком по колодке, обтянутой кожей, и глухие звуки раздавались на всю округу.

Зевах повел коня под уздцы к небольшому каменному бассейну, в который стекала вода по акведуку и куда местные жители водили скотину на водопой. Конь пригнул голову и стал пить, отфыркиваясь.

— Ты не думала о том, что твои голые ноги смущают людей? — не глядя на жену, задал вопрос Зевах.

— Мне так легче ездить верхом, — ответила женщина.

— Тебя так учили? — искоса посмотрел снизу вверх на нее Зевах.

— Да! — негромко произнесла всадница.

— А тебя не учили рожать сыновей?

— Нет, этому амазонки не учат.

— Что же ты умеешь делать, кроме как управлять лошадью без седла и стремян?

— Предсказывать. Например, я могу предсказать, что твой друг Турсун предаст тебя. Но чтобы понять это, не нужно быть семи пядей во лбу.

— Он мне не друг, — отвернулся Зевах. — Просто у нас с ним общий враг.

— Знаю, — сказала Дзера, почесывая большим пальцем левой ноги брюхо коню, отчего дрожь пробегала по его телу. — За ним стоит Субедей, а вдали маячит фигура Чингисхана. Даже если Турсун и не догадывается пока об этом.

— Потому что они одной веры?

— Какой смышленый! — усмехнулась женщина, блеснув белыми зубами. — Придет время, и он предаст тебя, а потом его прикончат как собаку.

— Смотри! — кивнул Зевах в сторону вереницы женщин и детей, медленно плетущихся к горе Мардхох. — По настоянию Хырыма я велел спрятать их в лабиринте.

Дзера перевела взгляд на женщин в расшитых кафтанах до земли и головных уборах, скрывающих волосы. Каждая из них несла сумку с провизией и водой, придерживая вырывающихся из рук детишек.

— Неизвестно, что лучше: когда человеку вспарывают живот или когда он умирает собственной смертью в подземелье.

— Замолчи! — повысил он голос и повел в поводу коня супруги к двухэтажному дому на холме. В десяти шагах за ним бесшумно следовали телохранители.

Зевах открыл калитку в ограде и вошел внутрь. Двор был просторный, с персиковыми и сливовыми деревьями. Вдоль ограды разрослись кусты дикой ежевики и шиповника, в углах двора высились сторожевые башни. От калитки в гору шла тропинка к дому, за которым виднелись часть хозяйственной постройки и конюшня.

Женщина спешилась, и они поднялись на террасу, откуда хорошо просматривалась городская площадь. Дзера сразу же устремилась в покои переодеться, на ходу раздавая распоряжения прислуге. Через некоторое время супруги вернулись к столу, им подали вареную телятину с овощами и зеленью и прохладное пиво в глиняном кувшине.

Один из охранников привел от Турсуна гонца, толстого, лоснящегося человека с вывернутыми ступнями. Он ходил так, словно катил перед собой ногами шары. Гонец поклонился и начал говорить по-асски, запинаясь и путая слова с кипчакскими. Зевах поморщился и велел тому изъясняться на родном языке. Толстяк вздохнул с облегчением и продолжил по-кипчакски, кривя губы и закатывая глаза, дескать, ему очень хотелось произвести на Зеваха впечатление, поэтому стал говорить по-асски, хотя плохо владеет этим языком. Зевах прервал его подобострастную речь вопросом: а монгольским он владеет? Толстяк заулыбался, заулыбался, будто получил известие о рождении сына, и ответил — конечно, но кроме того, свободно говорит по-гречески и по-русски. «Как здоровье брата Турсуна?» — поинтересовался Зевах, сунул в рот пучок тархуна и с хрустом зажевал. Гонец, до того говоривший тенорком, внезапно перешел на фальцет и закачался, будто глашатай. Он сказал, что хозяин в прекрасном расположении духа, чего и Зеваху желает, что он затаился в дубняке в нескольких верстах от реки Кобан вместе с пятью тысячами всадников и по первому же зову явится на помощь своему брату. Однако ежели Зевах по какой-то причине не позовет Турсуна, а монголы начнут штурмовать город, то он незамедлительно нападет на них с северо-запада, дабы отвлечь на себя часть сил. Зевах кивнул — это разумно, после чего толстяк стал церемонно откланиваться.

Когда гость ушел, Дзера спокойно заметила супругу, что ни одному слову кипчака не следует верить, что надеяться на Турсуна — значит обречь город на разграбление, что у гонца и походка-то не настоящая, он придумал ее себе, чтобы вводить в заблуждение людей.

— Но зачем? — удивился Зевах. — Какую цель преследует толстяк?

— Толстяк? — переспросила женщина, приподняв бровь. — Какой он толстяк? Разве ты не заметил на гонце застегнутый до горла плотный чапан, который на животе был набит ветошью? И лицо его было обильно смазано гусиным жиром. Он хитрый и коварный, как и его хозяин. К тому же не следует забывать о проверенных в деле наемных аланских катафрактариях, стоящих в авангарде монгольского войска. Ведь всем известно умение аланов до последнего драться на мечах и, когда на горизонте появляются их длинные головы, враги разбегаются в ужасе. Однако Субедей часто использует фактор неожиданности. Он имеет обыкновение отвлекать внимание противника, выставляя на всеобщее обозрение сотню кидани на низкорослых гривастых лошадях — как правило, те заезжают на холм и бренчат щитами, аланы же заходят с флангов и бьют неприятелей как зайцев. Вот будет потеха, если Субедей прикажет аланам первыми штурмовать Деттакау.

8

Регулярной армии в городе Деттакау не было. Однако старейшины за день могли собрать две тысячи воинов, включая конницу, лучников и пехотинцев. Все они были хорошо обучены и имели боевой опыт. Каждый из воинов ловко лазал по скалам, неделями мог обходиться без пищи, прекрасно владел искусством маскировки, а меч в бою становился продолжением его руки.

По приказу Субедея монголы разровняли местность вдоль реки Кобан до излучины, а дальше, в сторону города, проложили дорогу, на которой свободно могли разъехаться четыре повозки, подогнали камнеметы и принялись устанавливать их на нужном расстоянии, периодически производя пробные выстрелы, но так, чтобы камни не долетали до стен. Но аланы тоже выкатили к тыновой ограде баллисту, зарядили ее деревянным шаром, подожгли и выстрелили в русло реки, стараясь не задеть никого, а только продемонстрировать, что и у них есть метательное орудие. Однако монголов это не смутило.

После объявления о призыве в ополчение и запрета на вход в лабиринт для мужчин Гарнак не находил себе места. Он бродил по дому, опираясь на хрупкое плечо служанки и прихрамывая, и стонал так, будто испытывал нестерпимую боль. Зарина догадывалась, что причиной страданий хозяина является вовсе не рана в ступне, а закрытие лабиринта, который приносил стабильный доход благодаря жаждущим попасть в подземелье смельчакам, но помалкивала. Иногда она шептала слова сочувствия, предлагала поменять повязку, приложив к спадающей опухоли свежий лист подорожника, перетертые ягоды можжевельника или корни лягушачьей кислицы, Гарнак же отмахивался. Периодически он раскладывал свое жирное тело на тахте, покрытой медвежьей шкурой, подсовывал под голову валик и глядел в окно.

Гарнак ощущал зуд в ступне, но старался не обращать на это внимания. Он с удивлением отметил, что тело его, обычно наполняющееся ленью, как бурдюк вином, стоило только принять горизонтальное положение, в последнее время противится этому. Неведомая доселе сила подхватывала его и заставляла двигаться. Гарнак тешил себя мыслью о том, что лабиринт не только сделал его богатым, но и разбудил в нем мужчину. Правда, все еще подгрызала совесть, оттого что он позволил себе рассыпать в лабиринте битое стекло, но эта уловка, как убеждал себя Гарнак, демонстрировала скорее изощренность его ума, нежели подлость. Впрочем, на весах вечности удельный вес данных понятий меняется с потрясающей периодичностью. Почему же он должен страдать, ежели проявления морали в одном ранжире с ночным недержанием мочи или гибелью целых народов от голода? Но дело даже не в этом. Ни боль от впившихся в ноги осколков, ни душевные терзания не сравнятся с теми чувствами, которые испытал Гарнак в коридорах лабиринта.

Он позвал служанку и полез ей под юбку, как делал это его отец с Глорией, но ничего, кроме отвращения, не испытал. Тогда Гарнак повалил ее на тахту и, кряхтя, взгромоздился на нее, но внезапно его вырвало, он зажал пухлой ладонью рот, однако желчь брызнула сквозь пальцы на лицо девушки, и та закричала.

В это время на пороге возникла фигура Астамыра. Он схватил Гарнака за шкирку и сбросил на пол.

— Ты кто такой? — чуть не плача, спросил Гарнак.

— Я Астамыр, сын Уарама, — ответил парень.

— Антипатр! — кликнул хозяин слугу, но тут же вспомнил, что тот в ополчении, и осекся. — Как ты смеешь так себя вести в моем доме?

Астамыр взял Гарнака за грудки, придвинул к себе и произнес ему в лицо:

— Еще раз тронешь девушку — пеняй на себя!

— Тебе-то какая забота? Она моя служанка! Что тебе нужно?

— Я пришел заплатить десять даласов, — сказал Астамыр.

— Но лабиринт закрыт! — удивленно возразил Гарнак. — Разве ты не слышал, что доступ туда разрешен только женщинам и детям?

— Я плачу тебе не за вход, а за то, чтобы ты молчал.

— Проклятые монголы! — процедил сквозь зубы Гарнак. — Они завоевывают мир, но их слово не стоит и выеденного яйца!

Астамыр развернул ладонь все еще сидящего на полу хозяина лабиринта, положил в нее десять даласов и снова сжал.

— Имей в виду, я скоро вернусь.

— Поспеши, — усмехнулся Гарнак, — скоро в лабиринт повалят толпы монголов, так их и разэтак! Кстати, а почему ты не в ополчении?

Астамыр смутился.

— Я собираюсь в лабиринт вовсе не за сокровищами, — сказал он. — После возвращения буду защищать город как все.

— Интересно, зачем же ты туда идешь! — Гарнак встал, выпрямился и отряхнул одежду. — Зарина, проводи гостя!

Они вышли в сад и по тенистой айвовой аллее направились к выходу со двора. Астамыр пропустил девушку вперед и стал любоваться ее изящной фигурой, но Зарина, оглянувшись, перехватила его взгляд и зарделась, даже уши покраснели, и тогда он догнал ее и поравнялся с ней.

— Скоро монголы начнут штурмовать город, — сказал Астамыр. — Почему бы тебе не укрыться в лабиринте вместе с другими женщинами?

— Я не могу оставить хозяина, — ответила девушка.

— Если хочешь, мы можем пойти вместе, — предложил Астамыр, но, увидев, как снова зарделась его спутница, прикусил язык.

— За чем же ты идешь туда, если не за сокровищами? — сменила тему девушка.

— Мой дядя Хырым велел мне спрятать кое-что в лабиринте.

— Я знаю твоего дядю. А разве нельзя спрятать в городе?

— Нет. — Астамыр помолчал немного и продолжил: — Когда я сказал Хырыму, что пасть на поле брани самая большая честь, он заявил, что уберечь ценности, которые принадлежат твоему народу, гораздо важнее смерти за родину.

Зарина остановилась, заглянула ему в глаза и увидела, что они бездонные, как горное озеро.

— Какие? — спросила она. — Какие у тебя ценности, которые необходимо спрятать под землей?

— Ерунда! — смутился Астамыр. — Деревянные фигурки смеха и плача.

— Деревянные фигурки? — Зарина расхохоталась так, что даже птицы вспорхнули с деревьев.

— Да, деревянные фигурки.

— Покажи! — лукаво склонила голову набок девушка.

— Их много, целых сорок пять штук.

— А почему они должны принадлежать народу? — не унималась она, чувствуя, что смех парализует его волю.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Если хочешь, я принесу их.

— В другой раз.

— Другого раза может не быть.

Она обняла Астамыра, прижалась к нему и почувствовала, как дрожит его тело, будто они едут на арбе по каменистому дну обмелевшей реки.

Вечером он переоделся в женское платье, повязал голову платком и с котомкой в руках вошел в лабиринт.

9

Астамыр услышал, как за ним с грохотом задвинули камень. В коридоре вдоль стен с горящими факелами сидели женщины на циновках, пытающиеся утихомирить испуганных детей. Он дошел до лестницы, ведущей вниз, и стал спускаться, чувствуя, как с каждой ступенью голоса звучат глуше и становится все темнее и темнее. Астамыр зажег толстую свечу, поднял ее над головой, но даже не увидел конца лестницы. Пока он спускался, заслонив пламя ладонью, успел прокрутить в голове до мельчайших подробностей церемониал прощания.

У входа собралось много народу — в основном мужчины в панцирях и шлемах, с мечами на боку. Пришел Гарнак, тоже напяливший на себя доспехи, и на правах хозяина лабиринта произнес высокопарную речь: дескать, город в осаде, доблестные воины готовы дать отпор монголам, и им придется расстаться на некоторое время со своими семьями, но расставание продлится недолго, защитники быстро расправятся с врагами, и жизнь вернется в прежнее русло. А женщинам совершенно не обязательно слишком глубоко уходить в лабиринт, ведь осаду можно переждать и в ближайшем коридоре. Гарнак распорядился зажечь факелы, утром и вечером входной камень будут отваливать, дабы впустить в подземелье свежий воздух, а все остальное время вход будет закрыт. Один из воинов, дурачась, снял шлем, сунул голову в лабиринт и присвистнул:

— А почему Гарнак запрещает идти вглубь? Боится, что женщины растащат сокровища?

Послышался смех. А Гарнак дождался, пока все успокоятся, и ответил, что в глубине можно заблудиться в коридорах и умереть от страха, голода и жажды. Он бы не советовал никому ходить туда без специальной подготовки.

Наконец Астамыр спустился до небольшой площадки. В стене напротив лестницы виднелся темный коридор, в котором вряд ли можно было бы встать в полный рост. Перед Астамыром зиял единственный проход, поэтому ломать голову над выбором пути не было никакой необходимости. Он пригнулся, вошел в коридор и, помня наставление Хырыма, что в лабиринте лучше передвигаться босиком, чтобы лучше его чувствовать, сбросил обувь — и тут же получил занозу. Астамыр застонал от боли, опустил на пол котомку, поставил свечу, поднял ногу и принялся извлекать из раны осколок стекла. Звонарь упоминал коварные ловушки лабиринта, но не мог предупредить о битом стекле, поскольку не знал о нем, ведь Гарнак рассыпал его в первом коридоре после возвращения Хырыма. Астамыр представил, как парни шли по коридорам, истекая кровью и мучаясь от боли, и выругался. Наконец осколок был извлечен. Астамыр перевязал рану, обулся, взял свечу, котомку и, осторожно ступая, продолжил движение.

Он шел довольно долго, пока не добрался до Т-образной развилки. Скорее всего, один из ходов в конце концов привел бы его в тупик. Хырым говорил, что перехитрить лабиринт невозможно, но, для того чтобы попасть в нужный коридор, надо, стоя на развилке, высоко поднять горящую свечу и медленно опускать ее вниз. В коридорах всегда есть приток воздуха, поэтому если пламя свечи качнется вправо, то, значит, надо идти влево, откуда и подул на свечу ветерок. Единственное, что может ввести в заблуждение, — это отдушина в потолке, которая подсасывает большую струю воздуха, и создается впечатление, будто поток движется в противоположном направлении. Распознать хитрость очень просто: обычно этот поток воздуха настолько сильный, что задувает свечу. Однако манипуляция с языком пламени имеет успех только в начале лабиринта, пока не достиг внутренних коридоров. Хырым повторил несколько раз, что дойти до середины гораздо проще, нежели выбраться оттуда. И дело даже не в свече или потоках воздуха, а в том, как прорыты сами ходы, которые словно бы вовлекают человека в самое чрево земли и захлопывают за ним смертельную ловушку. Сложности начинаются ближе ко второй половине лабиринта, где воздух тяжел и осязаем, как можжевеловый дым, и хотя свеча горит, но пламя стоит ровно и неподвижно. Иные умирают от удушья, потому что в некоторых местах закрученность коридоров создает безвоздушное пространство. Хырым назвал эти места карманами дьявола; если человек не успевает выбраться оттуда вовремя, то погибает.

Астамыр решил повернуть налево, так как еще одна аксиома лабиринта гласит: держись левой стороны. По утверждению Хырыма, это связано с привычками Великой Матери, и баста! — а не верить ему у него нет никаких оснований. Разве мужчина в летах пожелает смерти собственному племяннику? Он долго размышлял над этим, но не потому, что поставил под сомнение истинность слов Хырыма, просто хотел прояснить для себя внутреннюю закономерность. Может быть, Великая Мать левша или левый глаз ее видит лучше правого? Тогда все понятно, но стоит ли полностью доверять Хырыму, даже если он сам является бардуагом? И тут Астамыр почувствовал, что пришло время определить для себя — что важнее: процесс поиска помещения, где хранятся сокровища твоих предков, или сама цель? И если одно из этих понятий перевесит другое хоть на полграмма, жизнь его качнется совершенно в иную сторону. А может, Хырым с Великой Матерью просто сговорились и выбрали для всех безмозглых юнцов вроде Астамыра единственно верный способ избежать ошибок в подземелье — держаться левой стороны, чтобы те следовали туда, куда им укажут, и не мучились поисками «истинного» пути? Кто его знает!

И все же он повернул налево.

Потолок здесь был еще ниже, и пришлось передвигаться едва ли не на четвереньках. Свеча догорала, раскаленные капли воска обжигали пальцы, и в конце концов Астамыр погасил ее. Теперь он пробирался на ощупь, вытянув одну руку вперед, а другой шаря по сырой стене. Пол был гладкий, как зеркало, без единой кочки, без единого ухаба, и Астамыр подумал, что смерть, наверное, поселяется именно в таких коридорах, с сырыми стенами и гладким каменным полом. Спустя некоторое время он почувствовал необходимость идти босиком, остановился, расшнуровал сандалии и вдруг перестал ощущать свое тело, как во сне, когда летаешь, раскинув руки, и ветер струится между растопыренными пальцами. Это немного напугало его, и он с раздражением принялся ощупывать грудь, голову, бедра. Астамыр знал, что это его тело, и вместе с тем казалось, будто он трогает кого-то другого. Его «я» словно бы перекочевало в пальцы. Наконец-то он понял, почему Хырым настоятельно советовал ему больше доверять своим рукам. Иначе и не могло быть, потому что тело растворилось в густой, как смоль, тьме, и прямоугольное пространство воспринималось только посредством рук и ног. Астамыр высвободил ступню из обуви, сросшейся с полом, сделал шаг, и босая ступня с наслаждением погрузилась в мягкую пыль.

Сила тяжести была сброшена вместе со стоптанными сандалиями. Тело обрело неимоверную легкость, ровно сброшенная обувь до этой секунды служила весами, на чашах которых Астамыр каждое утро уравновешивал давящее на плечи бремя. А ремешок котомки, в которой лежали деревянные фигурки, фляга с водой, сухари, свечи и огниво, не впивался больше в плечо, но лишь сообщал ощущение причастности к некоему таинству. Холодок стены и пола проникал в него через нервные окончания и сгущался в районе солнечного сплетения.

Он предположил, что утрата собственного веса — первый этап единения с лабиринтом, о чем твердил Хырым. А дальше, должно быть, последует исчезновение времени, затем самый трудный этап — потеря ощущения пространства. Неподготовленный человек запросто может потерять рассудок, лабиринт закрутит его в своих недрах, как песчинку, и он исчезнет бесследно. К тому моменту, как правило, выходят все свечи. Однако, если даже их можно было бы зажечь, освещенный ими участок коридора не дал бы никакой пищи остановившемуся сознанию. Да, брат, лабиринт взорвет его мозг, и душа обретет свободу.

Астамыр брел, касаясь стены кончиками пальцев левой руки, а правая инстинктивно ожидала некой преграды, но ее все не было...

10

Они сидели на террасе у Зеваха, лакомясь жаренным на вертеле молочным ягненком и запивая кумысом и пивом. Субедей отпустил охрану, чтоб не оскорблять гостеприимства хозяина, тот тоже отослал своих воинов.

— Мы с тобой могли бы быть братьями! — сказал Субедей по-асски и сделал знак нукеру в собольей шапке накинуть на плечи Зеваху расшитый золотом халат.

Зевах приложил ладонь к груди и поклонился.

— Почему нет! — ответил он и в свою очередь велел одноглазому, недавно ходившему к монголу с посланием, вручить ему меч с червлеными ножнами и рукояткой.

Субедей был тронут. Он долго любовался оружием, пробовал лезвие ногтем большого пальца, затем встал во весь свой громадный рост, взмахнул клинком пару раз и со свистом вложил в ножны.

— Твой подарок дороже моего! — расплылся монгол в улыбке. — Ты купил мое сердце! Бери свою красавицу жену и поехали со мной к пожалованному Небом Чингису! Я представлю тебя как брата!

— Это большая честь для меня! — отозвался Зевах. — Но мне нужно подготовиться, чтоб не ударить в грязь лицом!

— Хорошо, брат!

Наутро Субедей прислал к лабиринту сотню воинов во главе с Хубуту Хасаром, лучшим лучником монголов. Он был младшим братом Чингисхана, отважным и бесшабашным воякой, имевшим наглость заигрывать с женами повелителя мира, за что едва не лишился головы. Спас его от казни тот же Субедей, упавший в ноги великому Чингису и отмоливший ему жизнь, объяснив непотребное поведение Хубуту Хасара молодостью и пьянством. После этого тот не отходил от своего спасителя ни на шаг.

Собрались монголы у входа в лабиринт, отвалили камень и выбрали пять человек, которые войдут вовнутрь первыми, хотя желающих идти за сокровищами было гораздо больше. Они сбросили с себя верхнюю одежду, оставив при себе вместительную кожаную торбу для добычи, да и с оружием решили не расставаться, хотя, по утверждению хозяев, там никого, кроме женщин и детей, нет. Держа в одной руке обнаженную саблю, а в другой зажженный факел, монголы вступили в проем, громко обсуждая каждый свой шаг, и оставшиеся снаружи воины прекрасно слышали их голоса. Каково же было удивление последних, когда неспешно идущие по лабиринту монголы объявили, что добрались до лестницы, ведущей вниз, но не встретили ни женщин, ни детей. А спустя некоторое время их голоса оборвались.

Подождав немного, Хубуту Хасар отрядил еще пять человек, но вскоре и их перестали слышать — как сквозь землю провалились. И тогда он велел каждому из собирающихся идти за сокровищами в лабиринт взять с собой моток льняной веревки, крепко держать его в руках и разматывать по ходу, чтобы, в случае чего, их могли разыскать. Однако эти тоже пропали. Потянули веревку, а конец ее легко выскочил из проема, будто обрезанный острым ножом. Тревога закралась в души монголов. Вход завалили, Хубуту Хасар вернулся в лагерь и доложил Субедею о случившемся.

Тот посчитал себя оскорбленным. На следующий день начался штурм города. Всем убитым аланам Субедей приказал отрезать правое ухо, за каждое из которых, если оно принадлежало мужчине старше шестнадцати лет, он выплачивал по серебряному слитку. Кроме искусства дипломатии и переговоров, ему пришлось освоить анатомию и физиогномику, поскольку монгольские воины так и норовили прикончить женщину или ребенка и представить их отрезанное ухо в качестве трофея. Особыми признаками уши аланов не выделялись, другое дело, что данные части головы у детей и женщин были меньше и нежнее. С другой стороны, уши иных защитников крепости не отличались размерами и в случае их умерщвления не отрезались, так как подобные «трофеи» не сулили никакого вознаграждения, вдобавок Субедей еще и наказывал своих воинов за попытку ввести его в заблуждение. Действовал закон жестокой справедливости.

Осада длилась долго. Камнеметы подкатили ближе к крепостной стене и стали выпускать по городу заранее припасенные ядра, но они не долетали до цели, словно утыкаясь в невидимое препятствие, зависали на мгновение в воздухе и падали в заполненный водой ров. Шум стоял такой, будто с небес спустился раскаленный Нарт Батрадз, разметывая все, что попадалось под руку, пока не остыл. Кроме того, несколько таранов, которые монголам удалось подтащить к городским воротам, при первом же ударе рассыпались в щепки.

Субедей был в недоумении.

Поразмыслив, он послал за кипчаком Турсуном. Тот явился в сопровождении своих вассалов с богатыми подношениями и подобострастными уверениями в вечной дружбе. Жестом руки Субедей прервал его речь и сказал, что кипчаки с монголами одной веры, что негоже им враждовать. Турсун поклонился в знак согласия. После этого они прошли в юрту, оставив оружие при входе, и принялись чаевничать. Напиток был заварен по всем монгольским правилам — из прессованного зеленого чая с добавлением кобыльего молока, пшеничной муки и соли. Субедей опустил рукава и стал осторожно сербать из китайской пиалы. Гость последовал его примеру. Они расслабились и начали травить байки, причем Турсун смеялся гораздо громче собеседника, кивая головой и стреляя в него глазами. А перед тем как распрощаться, Субедей заметил невзначай, что предводитель аланов Зевах — его названый брат и кипчаку было бы неплохо отправить ему нарочного с предложением встретиться у подножия горы Мардхох, в условленном месте. Турсун на мгновение замешкался, но тут же взял себя в руки и ответил: «Конечно, конечно!»

Через несколько дней, перед рассветом, Турсун вместе с переодетыми в кипчаков двумя сотнями монголов, ведомый немым аланским проводником, добрался до места тайной встречи. Зевах встретил его в русской кольчуге без рукавов и в шлеме с забралом, который искажал голос. Переговоры длились несколько часов, после чего переговорщики распрощались. Но тут появились аланские воины, и завязалась рукопашная. Жертвы были с обеих сторон, однако аланы в конце концов взяли верх над монголами. Зеваху и Турсуну под прикрытием телохранителей удалось скрыться. Перед этим, правда, они заметили на пригорке силуэт всадника без седла и стремян, который и не пытался таиться.

Наутро аланы открыли крепостные ворота, и из города выехали одиннадцать всадников без доспехов, без шлемов и без правых ушей. Длинные, обритые наголо головы их блестели на солнце. Прижженные факелами раны чернели, как свежевспаханное поле, и кровоточили. Впереди двигалась несравненная Дзера. Отъехав от крепостных ворот, всадники пришпорили коней и поскакали в самую гущу монгольского стана. Монголы в ужасе стали разбегаться в разные стороны, полагая, что это восставшие из мертвых аланы с отрезанными ушами мчатся на них во весь опор. Субедей вышел из юрты, глянул на скачущих и приказал монголам расступиться и пропустить всадников. Те расступились, шепча друг другу, не алдачьи[18] ли вселились в тела мертвых аланов.

Безухие всадники беспрепятственно проскочили стан монголов и устремились догонять обозы уходящих кипчаков. Дзера пропустила вперед соратников, чтобы те прикрыли ее своими телами, и, пока они приближались к занявшим оборону кипчакам, считала погибших, которых настигли вражеские стрелы: один, два, три...

Турсун лежал на телеге, но, увидев вдали летящую на них, как ветер, группу безухих всадников и Дзеру верхом на неоседланной лошади, даже забыв одеться, вскочил на коня и во весь голос позвал на помощь. Его окружили вассалы со щитами, успокаивая — дескать, что нам могут сделать несколько аланских всадников.

Между тем Дзера осадила коня, вложила две стрелы в лук, выстрелила и поразила Турсуна в оба глаза. Предсмертный рев его заполнил Кобанское ущелье. А Дзера повесила на плечо лук, провела ладонью по тому месту, где раньше было ухо, тронула коня и поскакала обратно. Сопровождавшие ее аланы были мертвы. Миновав лагерь монголов, да так, что никто из них не шелохнулся, поднялась на высокую гору и прыгнула с обрыва. Позже монголы с трепетом рассказывали, как у коня безухой и безволосой Дзеры внезапно выросли крылья, накрывшие все ущелье, и она, как богиня солнца Наран, взмыла в небо.

11

Он присел передохнуть, все еще чувствуя боль в ступне, и подумал о том, как же там женщины с детьми. Наверное, живы-здоровы, но стали ли они углубляться в лабиринт, или все еще сидят на циновках у входа? Ведь обнаружить их монголам ничего не стоит, только камень отвалить да прислушаться к детскому плачу. С другой стороны, спуститься по лестнице и идти дальше по коридорам без поводыря смерти подобно. Если они не вырвутся обратно на волю, то непременно разбредутся в разные стороны, и тогда им точно несдобровать. В любом случае Астамыр не имеет права бездействовать, потому что там, позади, страдают его близкие.

Превозмогая боль, он поднялся и поплелся по коридору. Однако внезапно поймал себя на мысли, что недавно двигался в противоположном направлении. Астамыр остановился и повернул обратно, щупая кончиками пальцев стены. А может быть, все-таки шел правильно? Он снова остановился и, как ему показалось, вернулся к тому месту, где передыхал. Сырые стены перестали быть ориентиром. Впрочем, теперь это ему было безразлично. Вот стена, вот другая, это коридор лабиринта, и он бредет по нему целую вечность, но никак не может его себе представить, будто находится в бесконечном темном пространстве. Астамыр понимал, что его сознание включило режим самосохранения, ведь не мог же он действительно очутиться в мире, где отродясь не существовало ни стен, ни преград и где совершенно не важен выбор пути, а мысли высвобождаются для чего-то другого. Впрочем, кто его знает. «Это третий этап!» — вспыхнуло у него в мозгу, вспыхнуло и погасло. Астамыр отнесся к этому спокойно, ему стало тоскливо. Чтоб немного развеселить себя, он принялся разговаривать вслух с самим собой, и это показалось ему забавным, будто подслушиваешь чью-то тайную беседу. Он вспомнил о девушке и негромко произнес ее имя:

— Зарина!

Девушка стояла в проеме двери дома Гарнака, прислонясь к косяку, и пристально смотрела на него. На ней было платье цвета смерти и волосы распущены как у плакальщиц.

— Здравствуй! — сказал Астамыр и, не дождавшись ответа, продолжил: — Почему я не приходил к тебе? Ну, знаешь ли, был занят, не то чтобы очень, но все-таки занят. Так случается в жизни мужчин... После нашего расставания у меня было неспокойно на душе, словно не договорил чего-то. Что?.. Ты хочешь, чтобы я снился тебе каждую ночь? Бог с тобой, я сегодня же ночью приснюсь. А-а-а, вот в чем дело, несносный Гарнак не дает тебе спать. Ну, ничего, иногда можешь закрывать глаза и представлять меня. А Гарнаку передай, что если он не прекратит измываться над тобой, то я приду и сделаю дырку в его толстом брюхе, чтобы истек своим жиром и превратился в половую тряпку. Ты будешь меня ждать, Зарина? Вот и хорошо.

Усталость тащилась за ним, как старуха. Она упиралась, но он крепко держал ее за костлявую кисть, сворачивая из коридора в коридор, и порой покрикивал на нее не очень злобно. Лабиринт окончательно всосал его в себя и захлопнул пасть.

«Ничего, ничего! — успокаивал он себя. — Не могли же стены сами задвинуться за моей спиной!» Астамыр нащупал угол и свернул в боковой проход. Впереди оказалась лестница, ведущая вниз. Спустился по ней, пошел по коридору и уперся в преграду. Тогда он вернулся обратно к лестнице, но выяснилось, что она ведет не вверх, а снова вниз. Астамыр дотронулся до противоположной стены и осторожно пошел вдоль нее. Через некоторое время остановился, отдышался и протер подушечками пальцев глаза. Желтые круги поплыли перед ним. Дождавшись, пока они улягутся, он попытался представить расположение коридоров и неожиданно явственно увидел проем в стене. Глаза ныли, но Астамыр двинулся к предполагаемому проходу, и — о радость! — рука действительно скользнула в пустоту. Он пригнулся и свернул в проем.

Через некоторое время Астамыр очутился в большой комнате, очевидно, с тремя или четырьмя выходами. Не теряя ни секунды, он юркнул в первый попавшийся проем и пошел по коридору, однако внезапно обнаружил, что вернулся в комнату. «Если это сердце лабиринта, то дела идут на лад, — мелькнуло у него в голове. — Хотя комната может оказаться ловушкой». Астамыр снова зажмурился и попытался представить выход. Перед его мысленным взором возник один-единственный проем в противоположной части комнаты. Астамыр незамедлительно устремился туда, стараясь меньше вдыхать затхлый воздух. У него кружилась голова. Свод коридора оказался таким низким, что ему пришлось передвигаться на четвереньках. Каково же было его удивление, когда он снова попал в эту злосчастную комнату. Голова кружилась все больше и больше, он валился с ног. Астамыр судорожно вдыхал воздух широко открытым ртом, будто рыба, выброшенная на сушу. И тут его осенило, что это «карман дьявола». Страх обдал ледяной струей. Он закрыл глаза и из последних сил представил комнату, в которой находился, со всеми выходами и входами. Взору его предстало все то же помещение с двумя выходами — один тот, откуда он только что вышел, второй — в противоположной стене.

Шатаясь, Астамыр побрел туда. Шум его шаркающих шагов глухо звучал в подземелье, и ему чудилось, будто стены тоже дышат, обмениваясь с ним одним и тем же воздухом. Астамыр не давал себе расслабиться, чтобы быстрее выбраться из западни, но был близок к отчаянию.

Он опять попал в ту же комнату и рухнул без сил. Да, это был «карман дьявола».

— О, Мыкалгабырта, — взмолился Астамыр, — помогите мне выйти отсюда, и я заколю для вас сто овец.

Но Мыкалгабырта не слышали его.

Астамыр снял с плеч торбу, достал из нее фляжку, потряс ее возле уха и по звуку понял, что воды больше нет. Он вспомнил о деревянных фигурках, которые по настоянию Хырыма надо было спрятать в подземелье, но никаких сокровищ так и не обнаружил. Астамыр извлек фигурки из торбы и стал неторопливо перебирать. Кто знает, может быть, их предназначение заключается в том, чтобы, когда человек попадает в безвыходную ситуацию, есть возможность потрогать их руками, и шероховатая поверхность дерева выразит безысходность. А он так долго ломал голову над тем, кому они нужны и нужны ли вообще. Астамыр сжал в ладонях фигурки и ощутил, как печаль выходит из него горлом, а темь обжигает глаза, будто перед ним вспыхнул пожар.

Крик его устремился к выходу рекой, да так, что даже летучие мыши прижались к стене и затаились, и Астамыр отдался течению и очутился снаружи.

Он вышел из лабиринта и увидел, что город и храм Мыкалгабырта разрушены до основания, а на площади возвышается гора тел с отрезанными ушами.

Вечерело, было тихо, и в лучах заходящего солнца блестела залитая кровью мостовая. Астамыр чувствовал, как из коридоров только что покинутого им подземелья все еще струится безысходность, бьет его в спину, ровно он стоит посреди реки Кобан и пытается противостоять сумасшедшему течению.

Он повернулся и, преодолевая сопротивление, двинулся обратно в лабиринт. Астамыр приблизился к комнате, где было ослепительно-светло. Посреди стоял стол, а вокруг сидели свои — Цыборс и сын его Астамыр, и сын Астамыра Цыборс, и сын Цыборса Астамыр, и сын Астамыра Цыборс, и сын Цыборса Астамыр, и сын Астамыра Цыборс, и сын того Сохи, и сыновья Сохи — Уарам с Хырымом.

Хырым держал в руках бычий рог, и мать наполняла его из глиняного кувшина вином.

— Астамыр, сынок, куда ты запропастился? — спросила мать, продолжая наливать. — Все уже заждались тебя!

А тот уткнулся ей в плечо так, что она пролила вино на пол, и заплакал от радости.

— Я вернулся, нана...

Эпилог

Во время археологических раскопок городища Дедякова среди прочих артефактов была обнаружена деревянная фигурка, с виду напоминающая валторну, символ приглушенного отчаяния. Но когда ее попытались извлечь из земли, она рассыпалась.