* * *
Зачем, скажи, мне белая рубаха?
В таких идут на смерть, отринув страх,
В таких рубахах, брат, играют Баха,
А не сидят за картами в Крестах.

Пора менять свободное обличье
На черный чай, на сигаретный дым,
Пора сдирать овечье, резать птичье,
Пора обзаводиться золотым.

Пора точить стальное втихомолку —
Под скрип зубов, под крики из ночей.
Пора отдать без спора волчье — волку,
А человечье — своре сволочей.

Пора искать надежную дорогу
Туда, на волю, — Родину сиречь...
Пора отдать вон то, святое, Богу,
А это, в пятнах, — незаметно сжечь.

Пора идти, не предаваясь страху,
На острый взгляд и на тупой оскал;
Ведь для чего-то белую рубаху
Я в этом черном мире отыскал?


Я пью

Я пью за тех, кто нам дырявит лодки,
стоящие у черных берегов.
За женщин, умирающих от водки,
за реки, разводящие врагов.
За эти магазинчики ночные,
за эти фонари без всяких ватт,
за эти наши взгляды ледяные,
за то, что я и в этом виноват.
Я пью за то, чтоб было больше снега,
чтоб ветер стих и ночь была легка,
чтоб сам я не остался без ночлега
и не упал спиною в облака.
Я пью за вас, сподвижники и други,
за то, чтоб вас не вынесло на свет,
чтоб занесли вас золотые вьюги
на весь остаток уходящих лет.
Я пью за тех, чей шаг всегда неровен,
зато струной натянут каждый слог;
я пью за то, в чем я навек виновен
и чем оправдан, может быть, дай Бог...


* * *
Свято место пусто не бывает.
По ночам там ветер завывает,
в полдень — ночь кемарит в уголке.
Или забредет какой прохожий,
на простого ангела похожий,
с посохом ореховым в руке.
Снимет он треух пятирублевый,
огласит молитвою суровой
до камней разграбленный алтарь,
и придут лисица да волчица,
чтобы той молитве научиться...
«Здравствуй, — он им скажет, —
    Божья тварь...»
Солнце глянет в черные отверстья,
голуби, как добрые известья,
разлетятся в дальние края.
Грянет с неба благовест усталый,
и заплачет ангел запоздалый...
«Здравствуй, — скажет, — Родина моя...»


* * *
Луна в окошке мутном,
чаёк в стакане синем.
Легко в вагоне утлом
нырять в волнах России.

То проводница плачет,
то тетя режет сало,
то дядя с полки скачет —
ему стакана мало.

Дрожу под одеялом,
как бабочка в пробирке.
Прохладно за Уралом,
зато тепло — в Бутырке.

А мимо — звезды, звоны,
гудки товарных, скорых.
Вон там, за лесом, зоны
и хариус в озерах...

Вагон-то наш купейный,
и путь-то наш — железный...
Летим во тьме кофейной
над Родиной, над бездной.

Пятьсот веселый поезд,
в котором плохо спится...
Уже не мучит совесть.
Но плачет проводница.

Чего ей так неймется?
Чего ей надо, бедной?
Чего ей не поется
над Родиной, над бездной?..

Ведь так стучат колеса,
мелькают километры,
свистят, летя с откоса,
таинственные ветры!

Не плачь, душа родная,
вернется твой любезный.
Споете с ним, рыдая,
над Родиной, над бездной.

Добавил дядя триста
и тетя полстакана —
за ночь, за машиниста,
за Таню, за Ивана...

И я хлебнул того же
за ночь, где проводница
все плачет, святый Боже,
как раненая птица.

За поезд наш нескорый,
за Родину над бездной,
за узкий путь, который
воистину железный...



* * *
Я всегда пребывал на последних ролях
В шумных пиршествах, в обществах жрущих.
Я всегда умирал на бескрайних полях,
Где совсем уж не видно живущих.
Я шатался по травам, свободен и бос,
Обходя пропускные заставы
По тропинкам, вдоль сталинских лесополос,
По окраинам хлебной державы.
И теперь я лежу посредине земли,
Где бессмертники дремлют хорами.
Жду с востока зари, чтобы ноги несли
К безымянным домам за буграми.
Со штанин поснимаю сухие репьи,
Добреду кое-как до сельмага...
Оживу за измятые эти рубли
И воскресну в траве у оврага.
Простучит за пригорком Саратов — Москва,
Просвистят реактивные звуки,
И склонится к России моя голова,
В ледяные отцовские руки.


* * *
Падал я, как падают слепцы
С шатких крыш, с невидимых краев.
Падал я, как падают птенцы,
Думая, что лучше нет миров,
Чем вот этот, вольный и пустой,
Мир летящих и тяжелых тел...
Как и все, я грезил высотой,
Как и все, упал, а не взлетел...


Эхо псалтыри

Воскреснет Бог — и разбегутся мрази,
что хаяли в азарте и экстазе
земныя и небесныя Творца;
помчатся в никуда, не зная броду,
и расточатся в мрачную свободу
безвременья, безбожья и волчца.
Воскреснет Бог, и расползутся гады,
лица Его бегут, им нет награды
за ненависть, гордыню и корысть.
Возрадуются вдовы, дети малы;
садами зашумят лесоповалы,
дежурный херувим запишет: «Бысть...»
Воскреснет Бог, и распадутся сети,
все голуби взлетят, и все на свете
бессмертники сквозь смерть произрастут;
коль снег занес — зверье отроет лазы,
всех тонущих — удержат водолазы,
пожарные — пылающих спасут...


Смерть

Как ни вертись, а умирать придется...
Да где же смерть? А вот она, крадется,
на лимузине поддает газку,
с подельничком стаканчик допивает,
кудлатым псом у дома завывает
и тянется к запястьям и к виску.
Она живет в тепле, светло и сыто,
фигурки наши лепит из пластита,
обводит красным черную беду,
железо плавит, мылом трет швартовы,
скребется в дверь, и мы уже готовы
поверить в технологии вуду,
в судьбу-злодейку, в неизбежность рока,
в бессмысленные речи лжепророка,
в безумный сон, в газетный полубред.
Листаем гороскопы, рвем страницы...
Могли бы жить как лилии и птицы
и знали бы, что смерти вовсе нет...


* * *

О. Анатолию Кудинову

Что по снежку ледяному,
что по камням мостовых —
всё мне едино, иному,
тенью шагать средь живых.
Волны вокруг или войны —
только одно на уме:
мертвые, будьте покойны,
дети, не плачьте во тьме.
Все переменится утром:
черное, стань золотым!
Стань, недалекое, мудрым,
стань, ледяное, святым!
Сторож я был или странник,
воду менял на вино
или на возгласах ранних
плакал с собой заодно —
нынче у самого края
ангел меня подобрал.
Что я шептал, умирая?
И для чего умирал?..


Рубашечка

Привет, страна моя льняная,
Моя рубашечка-страна,
В тебе родился я, родная,
И обносил тебя сполна.
Давно бы мне сменить одёжку,
Совлечь особенную стать —
Да не найду никак застежку,
А через голову — не снять.
Да что там! Как-то раз бандюги —
Сымай, кричат, а то — под нож!
А я сказал им, гадам: «Други!
Ее и пулей не возьмешь.
Она проста и невесома,
Она, как ноша, тяжела,
Она из льда, из чернозема,
На ней кресты да купола.
Тут не до модного каприза,
Не до размера и числа.
Ведь это ангельская риза,
А к человеку — приросла».