Зеленый туман в Коломенском

В одну из частных московских клиник на прием к психотерапевту пришел человек средних лет, дорого и солидно одетый, при галстуке, с хорошей, почти военной выправкой, но какой-то безумно испуганный, так что сидящий за столом с компьютером врач подумал, что проблема пациента в возможной мобилизации, которой тот всеми силами хотел бы избежать. Еще врач успел подумать, что, вероятно, он переносит свой личный страх мобилизации на вошедшего, с которым они, судя по всему, ровесники. Но тот сразу перешел с места в карьер, залепетав что-то о зеленом тумане. Психотерапевт даже не успел заполнить на него анкету.

— Садитесь. — Врач показал на стул. — И успокойтесь. Здесь у нас никакого зеленого тумана не просматривается.

Пациент опасливо, оглядываясь по сторонам, сел, положив на соседний стул свой изящный кожаный кейс.

— Тут кое-какие бумаги, — пояснил он. — Делаем компьютеры по новейшим разработкам. Китайским и корейским. Технологический и научный прорыв... Но это... это вообще за гранью науки.

— Вы о чем? — не понял психотерапевт, размышляя все о той же возможной повестке.

Между тем вошедший, не ответив на прозвучавший вопрос, продолжил говорить, словно его что-то распирало. Врач услышал довольно сбивчивый рассказ о знакомой матери пациента, которой он по просьбе матери привез новый термос. «Ее разбился», — пояснил пациент. Мать совала ему свой, старинный и громоздкий, но он по дороге заехал в магазин и купил новый термос, современный, классного дизайна. Знакомой термос был нужен для заваривания каких-то там ее трав. Она бывшая актриса. Знал ее с детства.

Психотерапевт поинтересовался ее возрастом. Пациент пришел в некоторое замешательство. Он не понимает. С ним всегда происходили какие-то чудеса в ее присутствии. Может, травы у нее колдовские?

И задал врачу еще один странный вопрос:

— Вы в Коломенском бывали?

Тот сердито пробурчал:

— Не доводилось. А какая связь?

На взгляд пациента, связь была самая прямая. Он еще в детстве, классе в шестом, посетил вместе с матерью эти места — музей и парк. Запомнился только парк. Даже не сам парк, а рассказ экскурсовода. Такой строгий, серьезный дядечка в золотых очках. Он подвел группу экскурсантов к большому, заросшему травой оврагу и сказал: «Запомните, друзья, это знаменитый Голосов овраг, тут случаются всякие чудеса со временем. То двое мужичков идут из соседней деревни в свою — через этот овраг, — и две минуты оборачиваются двадцатью годами. То остатки войска Девлет-Гирея, разбитые под Москвой, появятся снова в овраге через много лет. И все это вечером, в зеленом тумане...»

Врач не без ехидства рассмеялся:

— Вот все и прояснилось! Наш родной, всеми уважаемый зеленый змий!

Но пациенту было не до смеха.

— Нет, тут другое. Это какое-то аномальное излучение электромагнитных полей, понимаете?

Врач сухо ответил, что не понимает. Но и пациент не совсем понимал. На этом настаивал тот очкастый экскурсовод возле оврага. Что это не просто легенды, за ними — аномальное электроизлучение.

Врач уже терял терпение, тем более что пациент его чем-то сильно раздражал. Возможно, какой-то своей наивностью, странной во взрослом, хорошо зарабатывающем технаре, или этой своей молодцеватой выправкой, словно он постоянно посещал спортивные залы в фитнес-центрах, а у психотерапевта на это времени, да и воли не хватало. Он подчеркнуто сухо спросил, какое все это имеет отношение к его знакомой — старой актрисе. Пациент осекся на полуслове:

— Постойте, разве я сказал, что она старая? В том-то и дело, что она всегда была молодой. И я ее всегда видел словно сквозь этот зеленый туман. И она мне всегда, все детство, очень нравилась. А потом, через много лет, я ее случайно встретил на Тверской с каким-то джентльменом. Вечером, в огнях рекламы. Невозможно красивую. И снова зеленый туман вокруг нее, словно она сама, сама излучала эти волны, понимаете? А в тот раз, несколько дней назад, черт, даже не помню, два или три дня назад, я тогда принес ей этот классный японский термос для трав. Мы стояли в коридоре. Было темно. И она мне вообще показалась младше меня. Совсем девчонка.

Врач опять прервал пациента, холодно заметив, что дама — актриса, могла войти в роль, загримироваться, надеть паричок...

— Какая роль? — возмутился пациент. — «Кушать подано»? Не сложилась у нее актерская карьера. Несколько эпизодов в сериалах — их уже никто не помнит, да и тогда никто не смотрел, дубляж и озвучка в фильмах и мультфильмах. Голос тоже был всегда молодой, грудной, низкий, с такой характерной хрипотцой. А мама моя хоть и хорошо всегда выглядела, но совсем старенькая по сравнению с ней. И всегда, всегда я видел ее в этом зеленом тумане! Может, это не излучение вовсе, а, как раньше говорили, приворот? Может, она... ведьма? И вот стоим мы в темном коридоре, прощаемся.

Психотерапевт перебил нетерпеливо:

— А вы женаты?

Пациент с досадой ответил, что он разведен, есть взрослый сын, но он не от этого брака и вообще без брака и живет в Марокко, а с женой, бывшей женой, они без конца судятся. Она мечтает побольше отхватить деньжат. «Что говорить — модель! Жадная и глупая, как все модели».

Психотерапевт тут же спросил про «ведьму»:

— А она-то замужем?

Пациент быстро ответил:

— Сколько помню, мужчин всегда было множество. Она с мамой их обсуждала, а я, мальчишкой, с большим интересом прислушивался, ужасно она мне нравилась, такая субтильная, в светленьких кудерьках, серые глаза всегда с искорками, веселая, стремительная, с таким красивым низким голосом... Ну, я о голосе, кажется, говорил...

— Так была замужем? — настойчиво повторил вопрос психотерапевт.

Пациент задумался:

— Не знаю... Кажется, официально не была. Разве ведьмы выходят замуж? Хотя все время кто-то вертелся вокруг. Не уверен, что они ее видели сквозь этот зеленый туман. А у меня словно была какая-то электромагнитная аномалия. Стрелка поворачивалась не в ту сторону, как в этом чертовом коломенском овраге.

Психотерапевт произнес с иронией:

— Как сложно! Может, просто человеческое, мужское влечение? Итак, вы стоите в темном коридоре...

— Да, я уже отдал ей термос и цветы. Я по дороге заехал также в цветочный магазин и купил цветочки — букетик очень простеньких, пахучих фиалок... Меня вдруг так к ней потянуло, так...

Психотерапевт перебил:

— А она-то как к вам относилась?

Пациент снова быстро откликнулся, словно сам хотел это сказать:

— Не знаю... Честно скажу, не знаю. Она всегда смеялась, шутила над моей косолапостью — я в ее присутствии вечно что-то ронял. И вот я ее схватил и стал таскать по коридору, легонькую как перышко, а она смеялась и била меня кулачком по спине, не больно била. А потом...

— Потом? — повторил с интонацией вопроса врач.

— Не помню подробностей, хоть убейте. Все тонет в этом зеленом тумане. Только я ощутил вдруг такое глубокое и несомненное счастье, такое освобождение и такое физическое раскрепощение, что мне показалось, будто я умираю. И она тоже словно умерла.

— Прямо сцена из «Пиковой дамы», — едко заметил психотерапевт.

Пациент возразил с горячностью:

— Нет, вы не думайте, она не умерла. Она, наоборот, ожила, порозовела, стала сама, как девчонка, меня целовать. И я подумал, что раньше, ну, в прежней жизни, я никогда не знал счастья в любви. Ни с женой, ни с другими бабенками. Никогда! И вдруг — такое! Я подумал еще — ко мне прежде никогда таких мыслей не приходило, — что если есть другая жизнь, то мне ничего здешнего не надо: ни браков, ни разводов, ни детей-попрошаек, ни этой сволочной работы — ничего! Только испытать такое счастье еще раз! Но все это было похоже на какое-то наваждение, колдовство. Мне вдруг показалось, что у меня просто-напросто крыша поехала. Я быстро открыл дверь и убежал.

Психотерапевт встрепенулся:

— Постойте, а дама? Не умерла, надеюсь, после вашего бегства?

В интонациях пациента появилась неуверенность.

— Не умерла. Я ей потом позвонил, уж не помню, днем или ночью, был все еще как в тумане. Она сказала, что не желает меня больше видеть. А цветочки, ну, фиалки, которые я ей принес, они, мол, дивно пахнут. Так и сказала — дивно. А я... я снова хочу попасть в это электромагнитное поле, ощутить эти разряды — незабываемые... Но это же ненормально, доктор, это какая-то патология?

Врач криво усмехнулся:

— Почему ненормально? Как раз вполне нормально. Нормалёк, как выражается наша молодежь. Мыши вон тоже нажимают на педаль кормушки, причем постоянно. Думаю, что и дама не прочь вас увидеть.

Пациент просиял — лицо вдруг ощутимо посветлело и разгладилось.

— Правда? Вы думаете?

Врач подобрался в кресле:

— Совершенно уверен. Иначе бы она не сказала про «цветочки».

— А как же крыша?

Психотерапевт встал с кресла и прошелся по кабинету, утишая какое-то внезапно возникшее волнение:

— Крыша? Крыша, как у всех нас в наших теперешних обстоятельствах, пошатывается.

Пациент тоже поднялся со стула, выпрямившись во весь свой немалый рост. «Так он еще и красавчик!» — раздраженно подумал психотерапевт и пресек попытку тут же расплатиться за консультацию, послав его вниз — в регистратуру.

— Да, и не забудьте оставить им свои личные данные, а то мы что-то заболтались, — крикнул он ему вслед.

Потом посидел несколько минут в каком-то «туманном» состоянии, что вызвало ироническую усмешку над самим собой. Вынул из письменного стола толстую тетрадку и записал: «Хорошая тема для докторской: “Синдром зеленого тумана в сексуальных расстройствах”». Закрыл тетрадку и с каким-то почти отчаянием подумал, что этот пациент, в отличие от него, знает, зачем ему правда весьма сомнительная будущая жизнь...

Через веревочку

Что Зинка больше всего любила? Мороженое? Нет, не угадали! Она, Зинка Ковалева, девчонка с московской окраины, больше всего любила скакать через веревочку! Это была не просто игра в «прыгалки» — там скачешь одна, скачи хоть целый день, никто тебя не остановит, — а такая общая дворовая игра, в которую играли почти по всем московским дворам, но в особенности там, где еще оставались незаасфальтированные пространства, а на них произрастало море желтых одуванчиков. Двое по бокам «водили» — крутили веревку, а в середину круга прыгал сначала один, потом второй, а иногда влетал и третий игрок. Прыгали до тех пор, пока кто-нибудь не задевал веревку ногой, — тогда все шли «водить». А окружающие игроков зрители дружно скандировали незамысловатый, вошедший в детский фольклор стишок: «Прыгай, прыгай целый день! За веревку не задень!»

О, как же она любила эту игру! Как самозабвенно, всем телом: руками, ногами, туловищем, горлом, легкими, лицом — всей своей маленькой, пропитанной воздухом фигуркой прыгала в паре с какой-нибудь подружкой. Мальчишки с их тяжелыми, неуклюжими бутсами впрыгивали в центр редко. И как же было обидно, когда подружка, потеряв равновесие или подустав, наступала на веревку, нарушая прекрасный общий ритм, пронизывающий все окружающее ромашковое пространство. Сама Зинка никогда, ну, почти никогда на веревку не наступала и могла так прыгать бесконечно, действительно целый день, а то и больше.

Ей было тогда... Сколько же, сколько ей было? Ведь взрослая почти совсем девочка! Третьеклассница? Лет девяти-десяти? А уроки? А домашние задания? А занятия английским после уроков? За них мама приплачивала «англичанке», которой не нравилось Зинкино произношение, а Зинке не нравилась «англичанка», и, когда та отворачивалась, Зинка показывала ей язык. А музыка, да, музыка, наконец? Игра на расстроенном школьном пианино под руководством молодого учителя пения, которому мама тоже приплачивала за уроки и который сам, как Зинке думалось, был обучен весьма плохо и, показывая даже простенькие этюды Черни, играл их медленно и с ошибками. В Зинкиной с мамой коммуналке не было инструмента, а маме очень хотелось, чтобы она училась музыке. Вот она и бегала играть эти самые этюды в школьный актовый зал — на переменках и после уроков. Разгонялась на пианино до большой скорости — куда там учителю! Но ей самой не нужны были ни английский, ни музыка! Ей хотелось прыгать, только прыгать!

Мама считала это каким-то «извращением», как она говорила. У всех дети нормальные, учатся школьным предметам с интересом, а у нее — настоящая «попрыгунья»! Иногда мама, с трудом затащив ее со двора в дом — одну комнату в двухкомнатной хрущевке, — принималась вдруг отчаянно рыдать. Но Зинка понимала, что плачет мама не из-за нее, а от общей обиды на жизнь. Мама была красивая, в особенности когда завьется у парикмахера, а ей, как она говорила, «не на ком было остановить взгляда» ни на работе, ни во дворе. Мама работала библиотекарем в техникуме коммунального хозяйства и считала, что там мужчины-преподаватели «сплошные монстры»!

А вот Зинке однажды повезло. Она тогда только вскочила на середину крутящейся веревки, и Танька готовилась впрыгнуть ей в пару, как вдруг в эту серединку впрыгнул проходивший мимо совершенно посторонний человек, очень веселый, высокий, в красивой синенькой рубашке из модной тогда синтетики. Впрыгнул с отчаянно-безумным выкриком: «Вспомним молодость!»

Он и правда был уже не молодой. Только Зинка плохо разбиралась в возрастах, и ей трудно было определить, за двадцать ему или, может, уже за тридцать. Он был... Он был такой же красивый, как мама, но волосы у него вились без всякой завивки у парикмахера. Непонятно, как она все это углядела в своем отчаянном скакании, и непонятно, как не споткнулась и не задела за веревку от ужасного смущения, когда он вскочил к ней в круг. Они прыгали и прыгали, и казалось, могли бы так прыгать бесконечно долго. Но человек вдруг, продолжая прыгать, поднес к глазам часы, с комическим отчаянием показал ей на циферблат и стремительно выскочил из круга, не задев веревку. Следом за ним, ошарашенная, с красным лицом, выскочила и она.

Человек в синей синтетической рубашке шел сначала по их улице, потом свернул на другую. Она незаметно кралась за ним. Он зашел в детскую спортивную школу, расположенную неподалеку от них. Она немного постояла у дверей и поплелась домой. Уроков было задано пропасть сколько, но она делала все механически, а думала только о том, что с ней произошло. Это, кажется, называлось у взрослых любовью. Но взрослые и их любовь Зинку не занимали, она целиком погрузилась в собственные необыкновенные чувства и мечтала, как мимо их двора снова пройдет этот человек, красивый до невозможности и такой веселый, и снова «вспомнит молодость» и станет с ней вместе прыгать. В первый раз она едва вынесла свалившееся на нее счастье, а если еще снова...

Пока что после уроков она везде высматривала, не идет ли он. Караулила его возле спортивной школы и однажды неожиданно увидела, как он из нее выходит, ведя за руку сопливого и плаксивого мальчугана лет семи. Тот все канючил сливочную тянучку. А он ее не заметил, занятый капризным сыном и какими-то своими мыслями. Лето уже прошло. Он был теперь не в рубашке, а в теплой куртке, сидевшей на нем элегантно. Это было мамино словечко, которое неожиданно ей припомнилось. Она вбежала в спортивную школу и, задыхаясь от бега и волнения, спросила у вахтерши при входе, кто это сейчас вышел с карапузом.

— Да это Алексей с сынишкой, — чему-то обрадовалась вахтерша, сияя золотым передним зубом и что-то жуя. — Сам-то он инженер на нашем механическом заводе, а сюда приходит к дружку. Тот учит сынишку теннису, а потом они вместе с Алексеем играют, да еще чаи с конфетами пьют. Вот и меня угостили. — Она кивнула на лежащий в уголке стола цветной фантик уже дожеванной конфеты. — А зачем тебе, девочка? — внезапно встрепенулась вахтерша, прервав свой рассказ.

Но Зинка была уже далеко. Бежала по пустырю, заросшему поздней, нахохлившейся травой. И кричала, подгоняемая ветром:

— Алексей! Алексей!

Какое чудесное имя! И потом она много раз поджидала его возле спортивной школы. А он ее то узнавал, то нет, занятый сыном, что-то постоянно канючившим. Один раз он вдруг вскричал: «Да это ты, стрекоза? Мы ведь с тобой прыгали?»

А она испуганно отпрянула от дверей школы и сделала вид, что оказалась там случайно. Но эта его «стрекоза» так ей понравилась, что она потом часто подходила к зеркалу в прихожей их коммуналки и произносила: «Здравствуй, стрекоза!», гордо не замечая высунувшуюся из своих дверей противную старушку соседку. И долго-долго припоминала его слова, голос, веселую, неповторимую интонацию.

А потом он исчез. Должно быть, куда-то переехал. Зинка подросла, окончила школу и поступила в Тимирязевку — изучать садоводство и ландшафтный дизайн. Ни этюды Черни, ни выверенное английское произношение ей для этого не понадобились. Да и вся школьная премудрость тут же вылетела из головы.

Ах эта взрослая жизнь! Все как-то вдруг потускнело. Куда-то исчезла безумная и ничем не оправданная радость. А прыгать через веревочку, чтобы ее вернуть, было уже стыдно и смешно. Дни стали ровными, размеренными и какими-то тягучими, словно из них вынули моторчик. На лекциях в Тимирязевке, окидывая глазами мальчишек-однокурсников, она видела сплошь «монстров» (мамино словечко), каких-то недоумков, жутко некрасивых и неряшливо одетых. Веселости, огня, «прыгучести» не было ни у кого! Иногда они с мамой на кухне ссорились по каким-то бытовым пустякам и вдруг, не сговариваясь, обе разом принимались реветь — каждая о своем, а старушка соседка заглядывала в приоткрытую дверь кухни с молчаливым удовлетворением.

Однажды она встретила его около своей Тимирязевки.

— Неужели стрекоза? — спросил он и сделал преувеличенно восхищенные глаза, чтобы она заметила.

Она, конечно, заметила. Она и в самом деле пошла в маму, но была красивой без всякой завивки. А он... Он был все такой же, правда, седеющий, с залысинами и несколько отяжелевший. И что-то не очень веселый. И в чем-то незаметном. Но это был он, он, тот самый необыкновенный Алексей, с которым они так удивительно прыгали однажды в ее детстве. И это воспоминание все пересиливало.

— Узнали? — обрадовалась и удивилась она. — А я здесь учусь.

Он как-то явно ожил и даже немного повеселел:

— Вот интересно! А у меня поблизости жена работает — диспетчером. А ты когда на занятиях бываешь?

Он продолжал говорить ей «ты», словно она в его представлении все еще была девчонкой, и это ей очень нравилось.

Она училась на вечернем отделении и назвала ему те дни, когда ходила на лекции и практические занятия.

— А работаешь где?

Она сказала. Это было не очень интересное и престижное место, но там сравнительно неплохо платили, а маминого заработка давно не хватало. В цветочном магазине ее оформили дизайнером-флористом, она собирала красивые букеты, но должна была вместе с продавцом их продавать. Она немного стеснялась своей работы, но он с горячностью сказал, что работа ей очень подходит, потому что, ну да, потому что она сама как цветок. И залился краской. А она наблюдала за ним с недоумением. Неужели понравилась? Наконец-то он ее заметил!

Теперь она частенько встречала его по дороге в Тимирязевку, а он или тут же испуганно скрывался за домами, думая, что она его не увидела, или, заливаясь краской, говорил, что идет на работу к жене. Но почему же он тогда так краснел?

Ей не нужна была его любовь, не нужна!

Она грозила такими же бедами, которые преследовали бедную маму, вышедшую замуж «по безумной взаимной любви», как она рассказывала. А через несколько месяцев эта любовь обернулась таким разочарованием и катастрофой, что своего родителя Зинаида ни разу в глаза не видала. Она не хотела такого повторения, не хотела убогого, серенького быта с его теперешним разводом, склочным дележом площади и ребенка, запущенной съемной однокомнатной с видом на дымящую заводскую трубу... Но больше всего она страшилась не глупой ползучей повседневности, а своего разочарования. Что же у нее тогда останется?

Она... она хотела полета! Она помнила, как упоительны и прекрасны были те мгновения, когда они вместе прыгали через веревочку, в общем порыве, в экстазе, в ожидании какого-то немыслимого счастья, которое должно же быть в этом мире и в их собственной жизни и непременно, непременно будет! Вот же оно — лови! И она боялась забыть или потерять это головокружительное ощущение... Уж лучше, да, уж лучше — «монстр». Один из них садился на лекциях к ней поближе и бросал в ее сторону остолбенелые взгляды. А она продолжала мечтать о своем Алексее, но не о нынешнем, растерявшем почти всю былую веселость, потускневшем и как-то явно потрепанном жизнью, а о том, прежнем, веселом, бесшабашном, совершенно необыкновенном, как необыкновенно смотрелась на нем даже синенькая рубашка из немодной теперь синтетики...