* * *

Шестой роте 76-й Псковской дивизии ВДВ, погибшей смертью храбрых на высоте 776 под Улус-Кертом в ночь с 29 февраля на 1 марта 2000 года

Ангел на пепелище прилетает за мной,
или мать меня ищет у границы земной;
опускается рядом, разглядела с небес
над погибшим отрядом необструганный крест.

Налила мне стаканчик за души упокой:
— Мой единственный мальчик, собирайся домой.
Поднимаясь все выше, полетим на заре,
чтоб отдать тебя, слышишь, православной земле.

Там снега и метели, и весна далеко,
там глаза потускнели у отца твоего.
Наши птицы иначе будут петь над тобой.
Мой единственный мальчик, собирайся домой.

— Мама, горькая жалость, среди черных полей
и костей не осталось для могилы моей.
Не осколки и пули, есть страшней западня:
мама, нас обманули, и тебя, и меня.

Обещай мне ни слова, ни слезы о былом.
Мы крестились под Псковом и уже не умрем.
Ты всегда будешь близко, даже в сумрачный час,
когда с мраморных списков время вытравит нас...

…Рыла землю руками моя старая мать
и на дне в этой яме перестала дышать.
Где-то званья и ранги раздают по стране.
Десять лет уже ангел прилетает ко мне.
 

* * *
Хотелось, быть может, не так уж и мало
душе одинокой в берлоге медвежьей:
чтоб теплое солнце опять засияло
и снег потемнел на родном побережье,
чтоб с юга вернулись усталые птицы
и в небе их стай становилось все больше,
чтоб люди с зимой выходили проститься
в Варнавине, Клине, Ижоре и Орше,
и ждали с усмешкой, без гнева и страха,
когда на реке, оглашая полесье,
лед с берега к берегу треснет, как сахар,
и двинется, мелко крошась, в поднебесье.
 

* * *
Топко становится — труден и долог
путь до конечной унылых прохожих;
шире, до крыш отдаленных, свой полог
из прохудившейся будто рогожи

небо откинуло; запад с востоком
встретились, и потекли дождевые,
по желобам и глухим водостокам
теплые грязные струи кривые.

Топко становится — пестрые своры,
выживших чудом собак осторожных
на животах из подвалов, как воры,
вылезли в мутную сырость творожно-

серых дворов; обозначился эллипс
лунно-сиреневый между домами
в пору, когда уже слышался шелест
трав, пробивающихся под ногами.
 

* * *
Уже никто не постучит в окно,
и ты не спросишь: «Где тебя носило?»
Забытая, она была давно,
любовь, что движет солнце и светила.

Она была безгрешна и бела,
не подражая ничему на свете,
как лист бумаги на краю стола,
как строчки незаконченные эти.
 

* * *
Неохотно трава, неохотно
приняла осторожный мой шаг,
и дорога с туманом болотным —
будто стянутый туго кушак.

Ничего, и не надо молиться
о потерянном и неживом.
Мне тебя никогда не добиться
в этом веке и в веке другом.

Я рассвет ожидаю безлунный
на холмах, где цветет иван-чай,
все такой же чужой и безумный.
Ни о чем не жалею. Прощай.
 

* * *
Мне сегодня открылся вселенский покой:
на мгновение снег перестал опадать,
и застыл на весу над замерзшей рекой;
звук хотя бы живой — ничего не слыхать.

Нет и птицы на небе февральском, из труб
ленты серого дыма недвижно торчат,
все внезапно почило — дыхание, труд, —
на излете встал маятник, звезды молчат.

Это длилось мгновение, словно испуг,
и мгновением позже явилась вдали
пролетевшая птица, и солнечный круг
вновь направился вдоль беспокойной земли.
 

* * *
Уже везде, куда, порывист, заносит ветер листьев пары
и кружит то над мостовою, то выстилает тротуары,
куда дождя добрались струи, где все погибло, все распалось,
под небом склизким и тяжелым одно начертано: усталость.

Ни шагу больше, ни движенья, не сомневаться, не итожить:
усталость — ветреная пропасть, но не бездонная, быть может.
Так вместе с запахом гниенья мурашки двинутся по коже;
так и действительность весомей, и одиночество дороже.
 

* * *
На излечении у времени,
на иждивении у снов,
при непрерывном обращении
из пара в воду облаков,
я стану сам дождливым облаком,
весом и неодушевлен,
спускаться черепичным волоком
под ноги будущих племен.
И на холмах своей околицы —
по центру всех дорог и стран, —
уверен, что не остановится
вокруг вращаться Океан.
 

* * *
На лбу бела печать остриженного локона,
в рябинный сок аронии отжат прошедший зной.
Пишу тебе о том, что безнадежно холодно
за три часа до полночи под Северной звездой,

под небом сентября — обветренным, неоновым, —
среди метеорических осколков; что сюда
ползет локомотив с чумазыми вагонами
от самого подножия Уральского хребта:

«Сегодня проплыла по воздуху нагретому
размытая отметина последних журавлей…»
Ни одному письму, и ты привыкла к этому,
не суждено отправиться из пропасти моей.
 

* * *
Не навреди себе — мы выбрали страну,
когда ее по имени назвали.
С тех пор другое время на кону
и мы другие, но она — едва ли.

Со всех сторон, куда ни посмотреть,
хулят ее и травят смертным лаем.
И раньше было так, и будет впредь:
ругаем не ее — себя ругаем.

О сколько бы ни предлагали ей,
останется без примеси и гнили
несчастная страна…
Земле своей
мы ни умом, ни верой не платили.