Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Самобытность идеала русской государственной власти

Михаил Борисович Смолин родился в 1971 году в городе Ленинграде. Окончил исторический факультет Санкт-Петербургского го­сударственного университета. Кан­дидат исторических наук. В 2010–2016 годах — заместитель директора РИСИ, начальник Центра гуманитарных исследований, в 2017–2021 годах — заместитель главного редактора телеканала «Царьград», с 2020 года — доцент МГИКа. Подготовил и издал более ста книг из наследия русских консерваторов, как церковных, так и политических. Автор 12 книг и более 700 статей. Член Союза писателей России.

Я хвалю самодержавие, а не либеральные идеи: то есть хвалю печи зимою в северном климате.

Н.М. Карамзин

Если попытаться сформулировать в одном слове, то в чем наши западные и доморощенные либеральные оппоненты отказывают русскому государству и в целом русской цивилизации — то это, скорее всего, самобытность. Нам отказывают в возможности своеобразного и жизнеспособного развития русской жизни (и связанной с ней государственностью). Такое отношение исходит из высокомерной неготовности признавать за непохожими (на европейские) формами и смыслами русской цивилизации определенные онтологические ценности. Об этом мы слышим со времен появления на большой политической арене еще Московского государства наших великих Иоаннов (Третьего и Четвертого) рубежа XV–XVI веков. Появление Второй Византии (в лице Православной России) страшная реальность для Европы, от которой европейские политики и идеологи всячески отмахиваются, как от ночного кошмара.

Самобытная альтернатива русской (или более широко — православной) жизни — в мире, в котором главным догматом является безальтернативность западного образа жизни и западного вектора развития, — является глубоко неуместным исключением из пропагандируемого правила.

Размеры этого русского «исключения» (в кавычках) все время ставят под вопрос само западное правило. Само существование России есть вызов этому кажущемуся безальтернативным западному мироустройству.

Наши доморощенные пропагандисты безальтернативности западного пути много и с упоением говорили, что в современном мире нам не нужно иметь никаких имперских амбиций, что православная духовность, большая страна и пестуемая веками военная мощь — все это доставшаяся нам в наследство устаревшая политическая рухлядь, с которой мы-де жалеем решительно расстаться только по своему непросвещенному невежеству.

Но возможно ли для страны отказаться от своей исторической географии и от своей исторической миссии? Скорее всего, как человеку высокому невозможно уменьшиться без причинения своему здоровью значительного ущерба, как человеку, вошедшему в пору зрелости невозможно расстаться с тем сознанием, которое он накопил за годы своей жизни, и снова стать ребенком (кроме как по болезни), так и величайшая страна не может стать незначительной, даже если, как Византийская империя, сузит свои границы до Константинополя и его ближайших окрестностей.

Государство, игравшее последние полтысячи лет только заглавные роли на мировой сцене, не способно мелькать в эпизодах или играть в политической массовке. С третьесортностью невозможно свыкнуться, так же как невозможно представить балерину Павлову в подтанцовке у Майкла Джексона или пение на заднем плане (бэк-вокал) Шаляпина на концерте у какого-нибудь Элтона Джона.

У имперского государства, классическим примером которого является наше Отечество, своя логика жизни и развития. Мы можем быть либо великими, либо никакими. Либо мы возродим большое государство с глобальными задачами (империю), либо дадим миру удивительные примеры ничтожества. Никакой середины, никаких российских Швейцарий не получится: не тот климат, без карамзинских самодержавных «печей» большие дела не получаются...

Исторически сложившийся психологический тип русского народа носит в себе стремление к абсолютному идеалу в самых различных областях жизни. Эта идеальность воззрений сочетает настроения, часто совершенно разнонаправленные, что способствует колебанию политического сознания наших соотечественников между широко распространенным желанием в каждом новом лидере видеть спасительного человека, который поведет наконец Россию к возрождению, и стойким неприятием власти вообще, то есть своеобразной, по-русски понимаемой вольностью.

Эти два, часто взаимоисключающих, состояния нашего политического сознания глубоко укоренены в русской психологии. Они на протяжении многих веков формировали облик русской цивилизации, приобретавшей вид то мощного государственного и национального монолита, то аморфной, распадающейся общности и атомизированной человеческой массы. Русские либо ригористски строят сверхмощный имперский организм с его строгой иерархичностью и внутренней дисциплиной, сужающей проявления личности во внешней свободе, либо стараются дойти в своем стремлении к личной свободе до абсолютного эгоистического самоудовлетворения. Теплохладные пути развития у нас как-то не приживаются — видимо, опять же не тот климат (и духовный, и природный) и не та национальная история.

Психологическая двойственность в общественном поведении имеет у нас государственнические и анархические векторы деятельности. Они, как можно утверждать на основании изучения истории, всегда наличествовали в русской психологии. Анархический имел более взрывной характер и был менее продолжителен в своих вспышках активности, государственнический же носил в истории нации менее эмоциональный характер, зато был более приспособлен к длительному действию.

Когда власти удавалось подчинять анархическую стихию в русском характере — государство и общество могло использовать огромные жизнедеятельные силы нации для реализации национальных интересов страны. Историческая власть была опекуном нации, своеобразным отеческим контролером и порой сдерживала не в меру разыгрывавшуюся народную безудержность. Когда же ей не удавалось справиться со своей обязанностью упорядочения и управления, то анархические асоциальные потенциалы национального характера буквально взрывали наше общество и государство изнутри. Наступали смутные и революционные времена, которые могли за несколько лет разрушительной вседозволенной свободы (без сдерживающего влияния власти) уничтожить результаты вековой поступательной работы нации, откинув ее на столетия назад в своем государственном и национальном развитии...

Наши девяностые стали тем коротким в исторической перспективе периодом, когда под именем либерализма у нас восторжествовала традиционная русская анархическая тенденция — всегдашняя внутренняя опасность для мощи и единства государства. Эти годы можно назвать периодом анархического цивилизационного срыва, которому время от времени подвержен русский национальный характер. Подобные срывы, часто внешне ничем не обоснованные, не однажды бывали в нашей истории и являлись своеобразными перерывами («перекурами») в напряжениях в государственной и национальной деятельности. Девяностые годы двадцатого века в этом смысле похожи на смуты начала XVII и XX столетий. Все они начинались сомнением в значимости государства для жизни нации и каждого человека в отдельности, ослаблением национального единства. Но проходило всего несколько лет разрушительной смуты, и в сознании нации анархические настроения сменялись на ригористическую апологию государственной мощи и национального единства. Нация быстро разочаровывалась в эфемерных смыслах смуты, ощущая глубокую праздность столь чаемой еще недавно «свободы», и начинала переживать удивительное по силе чувство сиротства без государства, без той исторической задачи, от которой она поначалу так яростно отказывалась.

В наше время процесс выхода из анархического смутного состояния происходит по той же психологической схеме. Сколько эмоций, громких слов и бездумных дел было произведено за короткое время нашего анархического припадка девяностых годов. Но уже к концу 90-х было явственно видно преодоление смутных веяний и стало живо ощущаться начало стихийного возврата к государственническим настроениям в русском обществе.

Сегодня идея империи, империализма как сути политики великого государства всплывает в сознании нации как непосредственная государственная необходимость, сложившаяся из тяжелого постсоветского периода и ослабленного разделенного положения России. Это состояние слабости очень остро чувствуется русскими, у которых государственный инстинкт развит сильнее, чем у кого бы то ни было. Упадок государственности переживается лично и болезненно, из чего и рождается новое ожидание спасительной личности, могущей возродить империю.

Говорят, и правильно говорят, нельзя войти в одну и ту же воду дважды. Но можно неоднократно входить в реку с одним и тем же названием. Конечно, нельзя точно повторить форму империи, существовавшую до 1917 года (что и совершенно необязательно), но можно возродить тот же принцип государственной власти, который привел разрозненные славянские и неславянские племена к одному из величайших государств и цивилизаций в мире.

Монархия — принцип всегда возможный, так же как и демократия, и аристократия. Раз демократический принцип смог воскреснуть в конце XVIII века, но в совершенно других формах, нежели они были в античной и рабовладельческой Греции, то почему мы отказываем в этом монархическому принципу?

Монархия Константина Великого или нашего святого равноапостольного Владимира была отлична от монархии Ивана Калиты, а та в свою очередь от монархии царя Алексея Михайловича и от монархии императора Александра III. Старое имперское вино всякий раз вливается в новые мехи современных форм государствования. Первый Рим начинал с монархии, прошел через республику и стал империей. О Древней Греции можно сказать то же самое, имея в виду Македонскую монархию.

Я не поклонник философских штудий Владимира Соловьева, но определение монархической власти как «диктатуры совести», им выдвинутое, мне глубоко симпатично. Монархия как «диктатура совести, неизменная в своих нравственных основах», более близка и понятна нашему народу, чем «диктатура безличного и все время изменяемого закона». Здесь, возможно, играет роль тысячелетнее русское предпочтение Благодати перед Законом, высказанное еще первым митрополитом из русских Иларионом (в XI столетии)...

Спор о самобытности наших государственных идеалов

Великий спор, и сегодня ведущийся о России, — спор о нашей самобытности. Обсуждается возможность для нашего Отечества самобытного исторического пути, самобытного мировоззрения, самобытного устройства государственности. Вот уже несколько веков русская публицистика настаивает на признании принципа самобытности России как религиозно-политического мира, утверждая его реальность и важность перед лицом тьмы отрицающих самостоятельную значимость нашего Отечества в череде человеческих цивилизаций.

Самой удивительной стороной этого процесса было практически абсолютное неучастие в нем академической юридической мысли, которая выказала крайнюю тенденциозность в отношении изучения принципа самодержавия. Вместо тщательного и глубокого изучения самобытного русского принципа государственной власти правоведы всячески избегали юридического исследования этого явления, не останавливая свое внимание на его национально-правовой уникальности.

В чем же состоит особенность самодержавной власти?

Одну из ее базовых особенностей глубоко понял Н.А. Захаров. «С одной стороны, — писал он, — ее можно понимать как основное свойство нашей верховной объединенной государственной власти, а с другой — как власть непосредственного волеизъявления, установленную в общих своих чертах в Основных Законах и неограниченную в этой сфере применения или вовсе неупоминаемую, но могущую проявить себя в экстраординарную минуту жизни государства»1.

Самодержавие как власть «непосредственного волеизъявления» не может быть исчерпано точным юридическим определением, четким конституциированием. Здесь возможно дать лишь описательную характеристику самодержавной власти, которая есть власть «учредительная, умеряющая, последнего решения и внешнего индивидуального олицетворения государственной воли»2.

О самодержавной власти можно также сказать, что это власть, стоящая выше всех частных интересов и потому власть социально нейтральная, уравновешивающая разнонаправленные стремления общества. А потому необходимой для нее сущностью является действие согласно особому надправному властвованию, или «царской прерогативе», как ее называл Л.А. Тихомиров. Это особое, чрезвычайное и непосредственное волеизъявление в области верховного государственного управления есть одновременно и самобытнейшая, и наиважнейшая функция самодержавия. Государь прежде всего лично ответственен за выход из тех чрезвычайных ситуаций, в которые попадает государство и которые никак не могут быть предусмотрены обычным законодательством, рассчитанным на результативное функционирование только в режиме стабильного и устойчивого общества. Для любого государства, активно участвующего в мировой жизнедеятельности, необходимость прибегать к Верховному чрезвычайному управлению напрямую связана с жизненно важной потребностью воплощения воли этого государства.

Такое чрезвычайное включение «царской прерогативы» отнюдь не заменяет собою течение государственных дел в порядке обычного законодательства, но лишь сохраняет особый путь для Верховной власти в чрезвычайных исторических обстоятельствах для государства.

Право в государстве отвечает за поддержание разумного уровня следования в обществе таким понятиям, как добро, правда, справедливость, закономерность, в том их понимании, какое сложилось в этом обществе. В ситуации же, когда государство подвергается неординарному давлению на принципы его общежития или когда решается вопрос о его существовании как человеческого сообщества, Верховная власть не может результативно отстаивать целостность государства, не мобилизуя своих дополнительных властных возможностей для восстановления устойчивости подвергающемуся чрезвычайной опасности обществу. В эти моменты Верховная власть как бы возвращается к моменту рождения государства, когда она непосредственно откликалась на все происходящее с обществом, лично неся все заботы по управлению нарождающимся государством. Никакие отношения в государстве — ни общественные, ни семейные, ни профессионально-сословные, ни личные — не избегают в такие периоды усиленного надзора Верховной власти. Власть не может быть тем, чем она бывает в обычные периоды существования государства, когда она выступает как сила направляющая и контролирующая. Почему, собственно, и обычное, не чрезвычайное законодательство в такие моменты не соответствует задаче как сохранения жизнедеятельности государства, так и поддержания нравственной законности общежития.

«И вот в эти моменты, — пишет Л.А. Тихомиров, — верховная власть обязана снова делать то, что делала, когда еще не успела построить государства: должна делать сама, и по усмотрению совести, то, чего не способно сделать государство»3.

Иначе говоря, при экстренных обстоятельствах сфера чрезвычайного управления, законодательства, суда есть сфера творческого действия Верховной власти самодержавия, свободной от внешних юридических стеснений, тогда как действие вне чрезвычайного управления в этих сферах в силу обычного администрирования, законодательства и суда есть простое применение закона к различным случаям управления.

Можно также сказать, что чрезвычайное управление входит в область верховного, или личного, управления самодержца как самая сложная и наиболее самобытная часть его государственных обязанностей.

Другими словами, «чем важнее вопрос управления, чем заветнее он для национальных интересов русского народа, охранение и защиту которых Провидение и история концентрировали в руках Всероссийского Самодержца, — тем нужнее Его личная инициатива, Его верховный надзор и непосредственное вмешательство»4.

Есть в русской монархии много трудно формулируемого и действительно удивительного, завораживающего своей исторической славой, военной и государственной мощью и широтой и одновременно своей потрясающей патриархальной семейной интимностью и христианской незлобивостью и милостью.

В монархии, в отличие от любой другой власти, есть что-то глубоко личностное, человеческое, персонифицированное, понятное и родное для русского человека, но одновременно — в области исполнения своих державных обязанностей — и что-то неимоверно возвышающееся над жизнью простого человека, несоизмеримое со значением жизни этого простого человека — несоизмеримое, как жизнь полководца и рядового солдата.

Есть в монархии особая привлекательность, особое обаяние, способное подчинять себе сердца людей, даже борющихся с ней. В этом смысле очень показателен рассказ Ивана Солоневича о двух своих приятелях-студентах (оба члены революционных партий: один — польской национальной, другой — социалистической). Во время празднования 300-летия царствования Дома Романовых Иван Солоневич и эти два студента оказались в Санкт-Петербурге свидетелями проезда государя и восторженного приветствия его народом. Увидев государя, студенты позабыли, по-видимому, все свои предубеждения относительно царской власти и с ликованием возглашали русское «ура» проезжавшему императору. Сработала какая-то метафизическая, таинственная сила обаяния Помазанника Божия, неизъяснимая человеческим языком. Личность — это вообще всегда тайна, постичь которую до конца нет никакой возможности, тем более личность Помазанника Божия, сердце которого в «руце Божией».

Мощь монархической власти способна увлечь за собой миллионы людей, и не в последнюю очередь личными и династическими качествами ее носителей. С одной стороны, нацию привлекает в монархии то, что царская семья, как и все ее подданные, живет семейной жизнью с по-человечески всем понятными личными горестями и радостями: так же как и у всех, в царских семьях рождаются дети, женятся молодые, умирают старики и т.п.; с другой стороны, нация видит, что при общей всем семьям (в том числе и царской) обыкновенности воспроизведения «рода людского» по заповеди «плодитесь» весь круг личностных и семейных интересов в семье царской подчинен главному — царскому служению на посту главы государства и нации.

Это сочетание обыкновенности государей в семейной жизни и уникальность в служении государственном делает их одновременно и личностно понимаемыми, и метафизически почитаемыми.

В республике же подобной метафизики власти нет, в ней господствует физика количества поддерживающего или просто открыто не бунтующего большинства; в ней (как в типе власти) личностное начало ослаблено, у нее, как правило, нет своего лица (человеческого, персонифицированного), нет человеческой связи с нацией, ее нельзя любить как личность, так, как можно любить царя.

Президентство как институт, к которому пришла республика, видя крайнюю неэффективность парламентского государственного строения, ничего не меняет. Личность президента скована как «дружественными» партийными деятелями и финансистами, приведшими его к власти, так и политической оппозицией, заставляющей больше думать о том, как вернуть долги «друзьям» за поддержку и как побороть «недругов», ведущих непрерывную политическую гражданскую войну, чем о нуждах нации и интересах государства. Срок президентства столь мал, что президент живет от выборов до выборов в постоянной борьбе за власть, что не позволяет отдавать все силы управлению государством.

Восемь или пять лет, четыре или неполный срок (такое тоже ведь нередко) пребывания у власти демократических президентов — это срок ничтожный для того, чтобы сложились серьезные отношения (личностные) между правителем и народом. Президенты для нации остаются всегда любовниками, которых ждет неминуемое охлаждение и почти всегда ненависть и презрение, равные силе первоначального увлечения ими. Нация всегда остается обманутой в своих нравственных ожиданиях. И вместо обоюдной любви и согласия, мудрого руководства ее духовной жизнью и экономическим хозяйством она получает лишь очередную любовную интрижку, заканчивающуюся почти всегда новым обиранием простодушной «жены-нации».

Политические партии выступают в республике в роли сводников, предлагающих нации своих политических «ловеласов», профессиональных соблазнителей. Демократические правители пристраиваются только благодаря опыту, энергии и деньгам «сватающих». Нация же развращается от частой смены своего руководителя по жизни и перестает интересоваться, кто с ней живет, какой сейчас «мужчина» в Доме.

В монархии власть, одним из главных принципов которой является династичность, входит с нацией в самую крепкую связь — связь общей историей. На каждого представителя царствующей династии нация, кроме личного отношения к делам и личности конкретного царствующего государя, распространяет еще и отношение, выработанное к его предкам. Связь, переходящая в родственность подчинения и властвования, устанавливается глубже и сильнее.

Вообще, параллель личного и общественного во власти очень важна. Для монархии очень существенно не только положительное отношение к монархическому принципу властвования в общем, но еще и личностное отношение к каждому царствующему монарху в частности.

Как любовь глубже влюбленности, как единение любящих супругов сильнее, чем временных любовников, так и связь между властью и нацией более глубока и значима в монархическом государстве, чем в республиканском...

Таким образом, в споре о самобытности России идеал русского самодержавия, составляющими которого являются понятия верховенства, самодержавия и неограниченности его Верховной власти, был и остается одним из главных пунктов идейного противостояния православных монархистов и современных демократов.

Верховенство самодержавной власти

Принадлежащая государю императору власть верховна, самодержавна и имеет божественное освящение. По мнению юриста Н.А. Захарова, можно говорить о родственности понятий «верховенства» и «неограниченности». «Термин “верховная”, — говорит он, — отмечает, так сказать, положительную сторону, а термин “неограниченная” — отрицательную одного и того же явления».

Той же точки зрения придерживался и профессор В.Д. Катков: «Верховная власть, по самому существу этого понятия, не ограничена юридически, ибо если бы она была юридически ограничена, она не была бы Верховной властью — верховной была бы власть ограничивающая»5.

При этом Верховной царская власть именуется, потому что она является властью наиглавнейших, окончательных, чрезвычайных и крайних решений в области управления государством, властью учредительной, основополагающей, правообразующей. Таковые решения не могут быть прописаны в обычном законодательстве, почему, собственно, и являются сугубой прерогативой воли государей. Такие решения называются высочайшими волеизъявлениями, поскольку им обязаны подчиняться все служебные государственные власти и все подданные государства. Исходя из своего верховенства, власть самодержца является универсальной властью в государстве, единственно хранящей в себе все функции государства — как исполнительную, законодательную, так и судебную — в полном их объеме. Верховной самодержавная власть называется еще и потому, что выше ее юридически в государстве нет никакой другой власти.

Профессор В.Д. Катков останавливается на этой стороне самодержавной власти особо: «Нет в мире власти, кроме Престола Божия, которая могла бы привлечь Верховную власть русского Императора к отчету и ответственности за Его деяния по управлению страной». Верховная власть «может изменять законы, приостанавливать и издавать новые, но не может нарушать их, не может делать правонарушений, ибо правонарушение есть акт, не одобряемый ни моралью, ни законами, и акт, не согласный с представлением о нравственном и легальном величии Власти, так как предполагает наличность другой высшей легальной силы, служащей источником права и ограничивающей признанную законами Верховную власть»6.

Власть самодержца называется Верховной еще и в силу ее надправного положения именно потому, что она сама является свободной, самостоятельной, независимой и учредительной властью в отношении законотворчества. Она творец государственных законов, потому и не может быть подчинена сама своему творению.

У святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского, читаем: «Царь, по истинному о нем понятию, есть Глава и Душа Царства. Но вы возразите мне, что Душой государства должен быть закон. Закон необходим, досточтим, благотворен; но закон в хартиях и книгах есть мертвая буква, ибо сколько раз можно наблюдать в царствах, что закон в книге осуждает и наказывает преступление, а между тем преступление совершается и остается ненаказанным; закон в книге благоустрояет общественные звания и дела, а между тем они расстраиваются. Закон, мертвый в книге, оживает в деяниях, а верховный государственный деятель и возбудитель и одушевитель подчиненных деятелей есть Царь»7.

Но одновременно самодержавная власть действует и по писаному закону, во имя исполнения закона, почему и является защитницей законности в государстве, хотя в любой момент сама может придать законам необходимые смысл и форму.

Верховенство в самодержавном государстве принадлежит Помазаннику, лицу физическому, фактически олицетворяющему государственную силу России. Именно на этом заострял внимание, описывая сущность самодержавия, профессор П.Е. Казанский: «Власть есть воля, на основании права распоряжающаяся силой. Таким образом, во главе государства Русского стоит воля физического лица. Сила, которой она распоряжается, есть сила русского государства, русская сила, русская мощь. Русское право принимает все возможные меры для того, чтобы Верховная власть была просвещена всеми данными знания, гения и опыта, которыми обладает русский народ, чтобы она нашла себе организованную поддержку со стороны воль всех русских граждан, была в единении с ними, а равно чтобы она могла действительно опираться на всю русскую мощь, так как только при этих условиях государство может двигаться вперед. Верховная власть имеет право надправных решений при помощи русской силы»8.

Власть самодержавная никогда не была чисто юридически созданной властью, ее генезис глубоко связан с историческим путем самой России, в котором она играла волевую, направляющую роль. Именно самодержавие явилось насадителем Св. Православия на некогда многобожно-языческой Руси, создало из междоусобствующих княжеских земель мощнейшую Русскую империю, сплотило разрозненные славянские племена в единую русскую нацию, успешно охраняло на протяжении тысячи лет наш православный мир от внешних и внутренних посягательств на него, взрастило все, что современное общество называет наукой и культурой.

Власть самодержавная, выступая как положительный фактор на протяжении всей русской истории, входит в состав базовых идей нашей цивилизации, в ее генетический код; самодержавие не может уйти из русского мира без патологии его организма. На самодержавии лежало множество важнейших государствообразующих и социальноохраняющих функций, возводимых им на уровень нравственного императива. «Все сложности, — писал Л.А. Тихомиров в 1905 году, — борьба социальных элементов, племен, идей, появившаяся в современной России, не только не упраздняют самодержавия, а, напротив — требуют его.

Чем сложнее внутренние отношения и споры в Империи, среди ее семидесяти племен, множества вер и неверия, борьбы экономических, классовых и всяких прочих интересов, — тем необходимее выдвигается единоличная власть, которая подходит к решению этих споров с точки зрения этической. По самой природе социального мира лишь этическое начало может быть признано одинаково всеми как высшее. Люди не уступают своего интереса чужому, но принуждены умолкать перед требованием этического начала»9.

Именно самодержавие регулировало, примиряло и соглашало между собою огромное количество всевозможных и зачастую разнонаправленных социальных сил в русском государстве. Все народы и народности, сословные и родовые интересы, аристократические и демократические принципы находили свое место, свой смысл, свою службу в многосложном политическом организме Русской монархии, и беспристрастными третейскими судьями между ними выступали государи императоры, в числе личных интересов которых благо подданных, как и благо всего государства, занимало первейшее место.

Задача эта, непосильная для человеческих сил, становилась посильной для Помазанника Божия (Помазанник на греческом языке означает Христос) — царя. Так, например, при помазании царя Саула Священное Писание Ветхого Завета говорит: «И найдет на тебя Дух Господень, и ты будешь пророчествовать; и сделаешься иным человеком», «Бог дал ему иное сердце» (1 Цар. 10, 6, 9). У царя, как Помазанника Божия, иное сердце (оно «в руце Божией»), он — иной человек, почему с помощью Божией ему и по плечу столь непосильное бремя Верховной власти империи.

Св. Феофил Антиохийский писал: «Царю некоторым образом вверено от Бога управление... Царя почитай благорасположенным к нему»10.

Император «благорасположен» к властвованию, его личность получает особый дар к Верховной власти, ему даруются специальные властные таланты для поистине великих государственных подвигов, для которых нужна и великая власть. «А подвиг управления Российской Империей, — писал профессор В.Д. Катков, — при разнородности ее состава и при отсутствии внутренней дисциплины как в народных массах, так и в так называемом образованном обществе, действительно велик»11.

Развитие тех же мыслей мы находим и у Н.А. Захарова: «Власть, стоящая выше каких бы то ни было классовых, сословных и фанатично религиозных интересов, власть, руководимая в своих движениях целесообразностью и моральным чувством, не может не существовать в разноплеменном государстве как охранительница целости политического общества»12.

Цари призваны к охранению не только «души нации» и правоверия церковного, призваны не только к роли третейского судьи в социальных отношениях, но и к творческому применению государственной власти, ее силы. Только Верховная власть в государстве имеет право повелевать и принуждать к повиновению, это ее единоличная привилегия.

Но эту привилегию единоличная власть в широком контексте может применять только через систему передаточных звеньев, то есть через подчиненные ей власти управительные, поскольку сама она ограничена пределами своего прямого и непосредственного действия, доступного силам одного человека. Это нисколько не уменьшает эффективности монархической власти как таковой, а, напротив, способствует лучшей организации всей государственной вертикали так, чтобы на долю Верховной власти оставались лишь наиважнейшие стратегические функции и она не погрязала в рутинной, мелочной деятельности. Такое построение управительных дел в империи всегда позволяло Верховной власти в нужный момент непосредственно вмешиваться в ход государственных дел и либо восстанавливать нарушенный почему-либо порядок, либо, если это необходимо, кардинально и, главное, оперативно реформировать управление империей.

Принцип царского самодержавия

Самодержавие — явление глубоко национальное, самобытное и оригинальное. Как юридический термин слово «самодержавие» появляется в древнерусской письменности задолго до официального принятия его как титула московских государей. Первым официально стал титуловаться самодержцем Великий князь Иоанн III Васильевич. Этот титул, с одной стороны, обозначал преемство с византийскими василевсами, а с другой — подчеркивал самостоятельность русских государей от татарских ханов.

Слово «сам» в древнерусской литературе, как утверждают некоторые исследователи (например, профессор И.Т. Тарасов), иногда понималось как держава, то есть власть или управление13.

Однако в корне «сам» заложено и другое значение — высшая степень чего-либо.

Слово «держава» означает «власть, правление». «Отсюда, — пишет профессор И.Т. Тарасов, — из состава слова самодержавие, ясно, что этим термином определяется высшая, неограниченная Верховная власть, рядом с которой нет и не может быть никакой другой равнодержавной власти»14.

Таким образом, самодержавие есть владение Верховной властью в силу самостоятельного, независимого и неограниченного могущества. Такое понимание самодержавия уяснилось для русских государей с самого начала. Особенно ярко об этом говорил царь Иоанн IV Грозный: «Земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостью и всех святых молитвами и родителей наших благословением и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги». В полемике с князем Курбским Грозный царь вопрошает: «Как же назовется самодержцем, если не сам строит землю?» и в другом месте: «Российские самодержцы изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи»15.

Никаких человеческих источников, из которых могла бы произойти власть самодержцев, то есть юридических договоров, международных соглашений, делегирования полномочий от одной власти другой, — ничего подобного в истории формирования самодержавной власти в России найти нельзя. Есть только один источник происхождения власти самодержавных государей — Воля Божия. Тем самым отсекаются все другие воли, не могущие быть источником самодержавия. Русские самодержцы, таким образом, есть монархи Божией милостью.

Эта формула — «Божией милостью» — такая же древняя, как и сам термин «самодержавие», и появилась она впервые еще во времена Великого князя Василия II Темного. Понимание власти государей ярко выражено у святителя Филарета (Др&

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0