Косенькая

На крышу Колясика понесло за черенком. Грабли надо было насадить. Колясик вполз в нутро чердака, подняв пыль, как ил со дна. Порылся в черенках, выбрал нижний, дернул. Вместе с черенком выскочила темная рамка. Снизу на Колясика глянуло полузнакомое выпуклое женское лицо. Один глаз словно косил. На месте младенца (Колясик сообразил, что здесь должен быть младенец) было бесформенное ржавое пятно. Колясик повертел бездетную икону, поколупал ржавчину. Черенок он сбросил. А икону прижал под мышкой. И так слез.

Жена осмотрела икону: один глаз явно косил, сына не было вовсе. Ржавчина предусмотрительно съела сына, не дожидаясь, пока он вырастет и пострадает за грехи человеческие. А так… обыкновенная штамповка. Да еще и брак фабричный на одном глазу.

— Это чье? — спросила жена.

— Материно благословение, — брякнул Колясик, чтоб жена прочувствовала.

А сам пошел грабли делать.

Женщина протерла икону тряпкой и поставила на шифоньер — вдруг и вправду благословение? Счастье им тогда будет с Колясиком. Они и так неплохо живут. Но не сравнить, конечно, с Райкой и Валентиной, Колясиковыми сестрами, — за этими разве угонишься? У Валентины магазин. Себе иномарку купили, теперь сыну копят. А все плачется, что налоги большие. Ну а цены у нее — ого! Вся деревня в тетрадке записана. В долгах, значит. А попросили занять на брус — отказала. Райка в школе работает. Зарплата огроменная — тракторов накупили. Как огороды или покосы, к ним деньги — рекой. Выходит, кому и нужно благословение, так это Колясику. Он самый бедный. Тут все справедливо.

В субботу возле Колясикова дома (а дом второй с краю) притормозила машина. Машина дорогая, и человек из нее вышел городской. Колясик во дворе копался, размечал, где гряду класть.

Городской спросил:

— Свиньи есть?

Чего спрашивал? Видел же через загородку, что свиньи есть. Колясик молчал.

Городской спросил:

— Продадите?

Колясик сделал жест: «Выбирайте». Городской вытянул шею в сторону загородки. Свиньи не знали, что из-за забора смотрит на них смерть в джинсах и свитере, — носились, как метеоры, демонстрируя отменное подсвиночье здоровье. Городской выбрал самого тощего. Эти городские всегда самых тощих выбирают. На диетах сидят. Колясик сказал, когда забирать мясо. И пошел за зятем Кузнецовым. За Райкиным мужем. Надо сказать, Колясиковы сестры не сговариваясь вышли замуж за Кузнецовых. Валентина за местного Кузнецова, а Раиса за чужого — с учебы привезла. Раньше сестер звали Колесничихи, а теперь Кузнечихи. Они и похожи были как близнецы, только с разницей в пять лет. Разминувшиеся близнецы.

Вдвоем с Райкиным мужем справились быстро. Подсвинка обработали в лучшем виде, уложили сбоя в пакеты (все по-городскому). Заказчик остался доволен, отсчитал Колясику деньги, открыл выстланный целлофаном багажник. В этот багажник, как в гроб, уложил Колясик тушку. Зять Михаил сходил за бутылкой в магазин к Вальке. Дело это обмыли. Михаил позавидовал Колясику: живешь, мол, с краю — все к тебе за свиньями едут, везет. Колясик посопел и открыл зятю тайну: это все икона, мамино благословение.

Кузнецов оглядел икону, спросил:

— А чего с глазом?

— От слез у нее, — пояснил Колясик и сам чуть не пустил слезу.

Когда провожал зятя, возле самой калитки наступил на мягкое. Поднял — бумажник. Открыл — деньги, много денег. Вернулись с зятем. Пересчитали. Оказалось без малого двенадцать тысяч. Значит, городской обронил. Зять отрицательно замотал головой, давая понять: будут спрашивать — не видел, не знаю. Какой мог быть разговор? Деньги никто не отдаст: что упало, то пропало. Колясик и Кузнецов посмотрели друг на друга, на икону. И принялись делить деньги. Колясик всегда был честным. Дал зятю две тысячи.

Утром примчалась сестра Райка. Колясик прикинулся мертвецки спящим, а Райка намеренно блажила на весь дом, несмотря на шиканье Колясиковой жены.

— Нам ваших денег не надо! — кричала Райка. — Сами заработаем. А просто не по справедливости. С чего это вам благословение? Вам дом достался, вам все. А мы будто не дети.

Пришлось Колясику встать. Сестра была в претензии. Сестра хотела свою часть материнского благословения.

— Икону пилить будем? — спросил Колясик.

— Сначала у вас постоит, потом у нас, и Вале тоже надо. В прошлом году мы мамину оградку красили, а в этот родительский день — Валя. Вас-то не дождешься.

Намек был понят. Колясик сдался. Решили так: сейчас Колясик купит брус на баню и передаст икону Раисе. У той сын будет поступать. После Райка отдаст икону Валентине — им машину покупать Сережке.

— Все одинаково дети, — подвела черту сестра.

Восстановив социальную справедливость, Райка успокоилась и села пить чай. На само благословение — на икону — Райка взглянула мельком, но отметила, что глаз косой.

За деньгами городской не приезжал. Умные люди в городе — понимают, что без толку. Колясик купил бруса и не спеша взялся за баню. Баня выходила царская. Главное — как с неба упала. Колясик смотрел на икону снисходительно, как кулак на доброго работника, который мало ест, но много пашет.

Тем временем икону торжественно перенесли к Раисе. Что делать дальше, Кузнецовы не знали. Решили, что икона сама сообразит, как устроить, чтобы Лешка поступил. Лешка хорошо учился: еще бы, мать в школе работает. Хотел поступать на компьютерщика или на юриста. В школе было три компьютера, и один мать все время выпрашивала сыну домой. Лешка занимался целыми днями. Играл во все игры. Мать на цыпочках ходила под грохот и свист — все, что касалось компьютера, было для нее и умно, и свято. Лешка поехал в город весь в новом — спокойный и уверенный. Для большей надежности перед его носом помахали иконой. Скоро Лешка позвонил и успокоил: поступил, устраивается в общежитие. В тот же вечер за иконой пришла Валька — настал черед счастья для второй сестры. Икону торжественно обернули в чистое полотенце и с почестями отнесли в богатый Валентинин дом. На другой неделе Валентина поехала в город покупать старшему сыну машину. И в этот раз икона не подвела — машину пригнали такую, что вся деревня языки вывалила. И недорого.

Валентина изможденно рассказывала, заводя глаза:

— Торговалась полдня. Такой жук, но сбросил. Понял, что люди знающие, не лохи деревенские. Я и нашу машину из зубов вырвала. Торговаться надо. Кто не торгуется, тот всегда в убытках.

Колясик решал, на что в свой черед употребит икону, когда случилась беда. Валькину машину гаишники пробили по компьютеру, и оказалось, что она в угоне. «Мы не лохи деревенские», — тут же вспомнили языки Кузнечихино бахвальство. Валентина не вылезала из райцентра, а что толку? В угоне машина, хоть расшибись о бампер. Сын Сережка, понятно, матери претензию к носу предъявил. Обещала машину — выложи. Валентина схватилась за сердце, сын — за дверную ручку. Утешать Валентину пришли Колясик с женой и Рая с Михаилом. Валентина на них окрысилась: рады ведь, так чего ж пришли? И то верно — рады были, аж светились. Зло свое Валентина обратила на икону:

— Проклятье это, а не благословение! Забирайте, кто хочет!

Райка бросилась, опередив Колясика.

Ночью Колясик проснулся от долбежки в окно — горел его новый сруб. Сбежалось полдеревни — одни кое-как тушили, другие любовались. Брус Колясику хороший попался — горел отлично. Посудачили, отчего так вышло. Сошлись на том, что подростки удружили — курили, вот и пыхнуло. Соседи заключили: «Как пришло, так и ушло. На ворованные деньги счастья не купишь».

Колясик взбеленился:

— Ворованные?! Мои деньги. Копил полгода…

Да чего там. Мишка Кузнецов всем рассказал, что Колясик деньги стянул у городского, когда тот свинью покупал.

Вскоре к брату пришла Райка с иконой.

— Не надо мне! — рявкнул Колясик. — Чуть не сгорел из-за нее. Себе бери.

— И мне не надо! — взвизгнула Райка. — Лешка не поступил — наврал, чтоб дома не ругались. Ленка Зайкова видела его в городе. Так и в армию заберут.

Райка, зарыдав, ушла. Колясик швырнул икону на диван. Так она и валялась, потом смышленая Колясикова жена сунула икону в пакет и по пути в магазин тихонько оставила на лавочке бабки Таси — старушонки, живущей с сыном-алкоголиком. Пошла было, да пакет пожалела — вернулась, забрала. Равнодушно глянула на нее косенькая икона. «Вот тебе благословение», — позлорадствовала Колясикова жена. От котят она избавлялась в точности так же.

Бабка Тася среди прочих млекопитающих была существом полусогнутым. Даже ходила она словно на четвереньках — так низко свешивались ее руки. Непропорционально большие лопасти. Сразу было видно — Господь создавал бабку Тасю для тяжелой работы, потому снабдил большими руками, укладистой спиной и послушным характером. Бабка Тася жила в худой избе, носила на худом тельце худые тряпки и кормила худющего пьяницу-сына. Сын, впрочем, был похож на мать — такой же «четвероногий» и послушный. С пригнутого лица его таращились вверх изумленные, чуть навыкате глаза. Не пей он, не было бы бабки Таси счастливее. Но Петуша пил. Петушей его звали с детства. Когда он был маленьким — как все дети, не выговаривал «р». Спросили, как зовут, он и сказал «Петуша» вместо «Петруша». Петуше было уже к сорока годам, а на вид — материн ровесник. Петуша батрачил; нанимали его охотно: Петуша брался за любые деньги. А потом Петуша запивал: пропивал свое и спускал следом материну пенсию. Потому Петушиным заработкам Тася не радовалась. Как таким без благословения? Икона стояла на лавке, поджидая, когда Тася выйдет погреть спину-столешницу. Бабка Тася выползла и села рядом. Так они и расположились: перпендикулярная бабка и косящая икона. Как две подружки. Слухов деревенских об иконе бабка Тася не слыхивала — она давно не вникала в жизнь. Появлению иконы на лавочке бабка Тася не удивилась, она не могла знать, как иконы распространяются по свету. Может, и так. Бабка Тася сгребла икону, занесла в дом. Она даже пустодонные ведра подбирала, а потом закрывала ими помидоры, приспосабливая на выбитые днища осколки принесенных с помойки стекол.

Сын бабки Таси в это время батрачил — копал погреб у Антошиных. Антошины торговали спиртом, были отчаянными конкурентами Валентине Кузнечихе. Петуша копал третий день, его поили спиртом вместо завтрака и обеда. Потом сказали: иди, ничего не будет — ты все выпил. Петуша все-таки рассчитывал на деньги. Рублей триста еще причиталось, видит Бог. Не мог Петуша весь погреб пропить. Петуша попросил сто рублей. Тут уж его прямо погнали. Петуша сел возле дома Антошиных. Думал, все-таки дадут немного денег, когда наторгуют. Не дождался и уснул.

Вдруг смотрит: к дому Антошиных подходит женщина — и непохоже, чтоб за спиртом. Незнакомая, а все ж будто где-то видел ее. Платок на голове, глаз косит.

Спрашивает женщина ласково:

— Тебя не обидели, Петуша?

Петуше стыдно стало от ее голоса. Головой машет: нет. Женщина кивнула и зашла к Антошиным. Скоро у Антошиных завозились — свет во всех комнатах зажгли, будто не одна-единственная женщина вошла, а семеро гостей издалека приехали. Тут сама Антошина на улицу выскочила и мимо Петуши под горку понеслась. На соседней улице сработала собачья сигнализация. Антошина, пыхтящая и красная, мигом прискакала обратно, за ней еле поспевала фельдшерица, держа железный чемодан наотлет. Ноги у фельдшерицы нежные, мягкие. А чемодан углами до синяков бьет. Муж потом в претензии: «Кто лапает?» Обе в дом забежали. И опять Антошиха несется. Через три дома — к Егорову. С ним — назад. Сосед машину Антошиных завел. Самого Антошина вынесли как неживого, как мякиной набитого. Фельдшерица села рядом, а Антошина прыгнула вперед. Машина уркнула. Петуша глотнул из-под нее летней душистой пыли. Он так и сидел, привалившись к тесу. Еще подумал: «А женщина-то эта где? Домовничать осталась, раз все уехали». И опять вроде заснул. А может, он и не просыпался и ночная антошинская беготня приснилась ему. И снова женский голос. Открыл Петуша глаза, а это уже Антошина кричит:

— Этим ничего не делается. Добрым людям разные несчастья, а этим хоть бы хны — насосался и валяется. Чтоб вам всем передохнуть!!!

Петуша отполз на четвереньках и покатился кое­как домой.

С добрым человеком, то есть с Антошиным, точно несчастье случилось — удар (или, как сказали бабки в магазине, «несульт»). Два дня прошло, а Антошин в себя не приходит. Где-то болтается его душа, а в себя ни ногой — не хочет. Частично лежит Антошин на кровати, а частично — неизвестно где. И оказывается, что отсутствующая часть — самая нужная. А целый, большой Антошин, с руками и головой, — ничто перед тем, что само по себе неизвестно что.

Деревенские дотошно обсуждали, почему Антошин свалился. Кто-то предположил: выпил, мол, после бани. Другой сказал: от наклона. Но один писклый голос возразил: это все потому, что он Петуше денег не дал, а у бабки Таси теперь косая икона. А тут еще и Антошиху задергало: щека — дрыг-дрыг, дрыг-дрыг. Начнет говорить, а щека дергается. Она уже молчит, а щека дергается. Словно собака беззвучно лает. Вот так она и стояла у дверей перед бабой Тасей. Щека дергается, и рука с деньгами тоже. Бабка Тася ковыряться в нарыве запоздалого Антошихина раскаяния не стала, деньги приняла. Триста рублей.

Всего триста рублей надо было, чтобы Антошин очнулся. Он очнулся в тот же день, как жена его отнесла деньги бабке. Антошин пришел в себя и нашел в себе все, что и прежде: короткие, путаные мысли, мусор зависти, скопившийся по углам, нервы, замыкающие от зряшной вспыльчивости, вялое сердце, ворчливо тукающее.

Петуша блаженно запил. Бабе Тасе удалось спасти лишь шестьдесят рублей. На эти деньги она купила известку и белила теперь печь с выпирающими по бокам артритными шишками кирпичей. Вошла Галя, соседка через четыре дома. Заохала, бросилась помогать. С чего бы? Сто лет не приходят, а тут вдруг такие добрые… Баба Тася шоркала кистью да шоркала. Галя отступилась, села на табурет и начала рассказывать про свою девчонку. Рассказ был путаный, да и Тася половины не могла разобрать из-за тугоухости. Но наконец сообразила, что у Галиной девчонки  беда. Беде было уже три месяца, а источник беды от всего открещивался. Галя долго ходила огородами, бабка Тася не успевала за этими петлями. Так и сказала:

— Ничего, Галя, не разберу. — И развела своими лопастями.

— А чего тут понимать? — обиделась Галя. — Дай икону, пусть ту сволочь парализует.

— Не дам, — запротестовала кроткая Тася. (Как она могла отдать свою заступницу, если через нее получила 60 рублей?)

— Тогда я здесь ее попрошу, — не сдавалась Галя.

Бабке Тасе было не жалко — проси сколько влезет.

Галя подошла к иконе и громко сказала:

— Накажи, Божья Матерь, раба Владимира. Расшиби его, как Антошина.

Где она взяла про раба — бог весть. Но уж очень ей этот «раб» нравился. Этот «раб» обращал Вовку в полное ничтожество.

Бабка Тася не интересовалась, как там с Владимиром-рабом. Она вообще ничем не интересовалась. А вот односельчане знали все до мельчайших подробностей. И с кем гуляла Галина дочка, и как Вовка Баринов от всего отказался. Как Галя искала машину — везти дочь в больницу, каким ручьем с той хлестануло и на каком месяце случился выкидыш. И «эта кобыла через три дня была на танцах, ни в одном глазу печали».

А Галя пришла к бабке Тасе с большим шматом сала и десятком яичек. Баба Тася так и не поняла, за что ей принесли богатые дары. Спросила бестолково:

— Так выгорело твоему Володьке, что ли?

— Оно так даже лучше, — сказала не бабке, а себе Галя, — какая бы была у них жизнь? А моя еще родит от нормального мужика.

Не успела за Галей брякнуть калитка, как новая гостья прибежала. Эту бабка Тася совсем не узнала. А она и знакомиться не пожелала. Доложила коротко:

— Сына забрали вчера в армию. Больного.

Тут гостья достала пятьдесят рублей и пакет творога.

— Икону не дам, — испугалась бабка, — здесь проси.

Незнакомая мать больного новобранца прошла к иконе и громко, как глухой, сказала:

— Сына прошу вернуть. Прошу вернуть моего больного сердцем сына. Сердцем больного. Прошу вернуть. Вот справка.

Гостья достала из кармана плюшевого халата справку, развернула ее и показала иконе. Потом вытащила розовую ленту кардиограммы и растянула зубцы перед косым ликом. Прочитала ли заступница справку, разобралась ли в кардиограмме — неизвестно, ведь глаз у нее косил.

Вскоре сын вернулся — заворотили на сборном пункте.

И попер народ к бабке Тасе. Несли и несли яйца, молоко, творог, муку, сахар, деньги, сало, даже водку Петуше. И все просили, просили. Как уж там матушка­заступница распоряжалась, бабка Тася не знала. А слух шел такой: помогает, но по-своему. И если разобраться, всегда устраивает к лучшему. Если жизни не будет мужу с женой, то и не сводит семью. Если помирать, то уж к одному концу скорей провожает. Всегда заступница оказывалась права. Следом за просительницами появились богомольные старушки — закурили свечки, натыкали за икону бумажных цветов, начали молиться по полдня. Заодно и домишко отмыли. Будто церковь образовалась в бабки­Тасином домике. Чтоб не мешать людям, Тася все чаще сидела на лавочке, встречала просителей и всем кивала-кивала.

Однажды пришел Никифоров, фермер. Выгнал всех, сказал, что у него к бабке Тасе дело. Долго объяснял про какую-то землю. Бабка Тася кивала согласно. Наконец Никифоров сообразил, что та глуха как пень и бестолкова, как он же. Вытащил тысячную бумажку, помахал у бабки перед носом, сказал, что надо в суд ехать:

— Будешь, бабуля, моим адвокатом.

Утром за бабкой пришла большая, черная, блестящая машина фермера. Никифоров усадил бабку Тасю с иконой на заднее сиденье и повез далеко-далеко — в суд. Перед судом он еще раз помахал у бабки под носом тысячной. Бабка Тася опять согласно кивнула. Бабка и икона уселись в коридоре — в красивом, блестящем коридоре, — а фермер пошел за дверь. На бабку с иконой косились. И даже прямо над ухом кто-то сказал:

— Темный народ.

Но бабка высидела, не шелохнувшись. Никифоров вышел из зала весь мокрый, как из бани. Уселся рядом, отдышался. Достал тысячу рублей, отдал бабке Тасе: он выиграл суд. Потом бабка Тася и икона долго сидели в машине перед кафе — там Никифоров обмывал свою победу, вовлекая в это дело десятки проезжающих. Он и бабку с иконой звал, но они не пошли. Чего им там делать? Домой помчались быстро — счастливый и пьяный Никифоров то пел, то рассказывал бабке о перспективе. Машину швыряло поперек дороги. Бабка Тася нисколько не боялась — с ней была матушка-заступница. Бабка Тася жалела матушку — сына у той ржа съела. Да и у самой Таси Петушу ржа доедала, пропадал человек. Баба Тася уже сколько раз матушку просила, чтобы Петуша пить перестал, но матушке виднее было — не принимала матушка никаких мер. Да, вот еще вспомнила Тася, как к ней Колясикова жена приходила, просила заступницу разыскать пропавшего поросенка. И ведь нашелся, говорят. С тех пор жена Колясика смотрела на бабу Тасю неодобрительно, как на воровку. Баба Тася не знала еще, что Валентина Кузнечиха говорила на ее счет. Повезло, говорила, дуракам, а выгоды никакой поиметь не могут.

На Покров к бабе Тасе приехал поп. Вошел, сложившись вдвое, и в сложенном виде медленно перекрестился на икону. Начал расспрашивать, откуда взялась икона, чего сотворила. Бабушка Тася только головой махала: может, все может. Поп приехал за иконой — слух о чудесах дошел до епархии, так его откомандировали проверить и привезти икону. Вот этого баба Тася не ожидала, но и перечить не посмела. Поп, по ее понятиям, был иконе начальник, имел полное право икону забрать. Он и забрал, безо всякого, правда, удовольствия. Икона была ржавая, глаз косил, никаких следов мира.

Женщина, перед приходом попа что-то горячо иконе нашептывавшая, только вскрикнула вслед:

— Не забудь! Матушка!

Богомольные старушки воркотнули по-голубиному и побежали махать лапками вслед поповой машине. Пусто стало и тихо. Баба Тася уселась, глядя на место, где стояла икона. Заплакала-заплакала...

Вечером пришел пьяненький Петуша. Пьяненький, но заметил, что иконы нет. Мать развела веслами — поп увез. Петуша разволновался. Заходил по домику, всплескивая такими же, как у Таси, лопастями, хлопая ими по тощим ляжкам. Утром явилась первая просительница и устроила скандал: куда икону дели? Она наскакивала на Петушу, крича, что он пропил икону — всей деревни заступницу. Тася бестолково рассказывала про попа. Баба плюнула: точно дураки! Просители подходили. Тася всем докладывала, как поп увез икону, одна из оставшихся богомолок кивала, подтверждая. Петуша все ходил, хлопая.

Нашлась одна разумница, сказала:

— Надо икону возвращать...

Батюшка удивился, увидев делегацию. Но спорить не стал — не поверил он в чудесную икону. Выдал без лишних слов, перекрестился, как положено. Когда машина отъехала от церкви, батюшка с завистью подумал: «Верят. А ведь никакого чуда не было. Никакого. И некрещеные все. Молиться даже не умеют».

Матушка вернулась домой: одним глазком привычно уставилась на дверь, другим — в окошко. В доме бабы Таси прошло совещание. Решали, оставлять ли икону бабе Тасе — вороне — или перенести в более надежный дом. Все-таки оставили бабе Тасе, испугавшись, что в другом доме заступница может повести себя непредсказуемо. А тут помогает — чего еще надо? Но бабе Тасе строго наказали никому икону не давать. Хоть сам патриарх всей Руси за ней приди, хоть участковый даже. Петуша бил себя уже не в ляжки, а в грудь, утверждая, что он будет смотреть.

В ноябрьские забивали свиней. Над деревней, как над инквизиторским костром, висел запах паленой шкуры. Вороньем налетели скупщики — заготовители мяса. Окровавленными после забоя руками хозяева считали деньги. Петуша был нарасхват — помогал разделывать свиней направо и налево. И Строеву он помогал. Все видели. У Строева он уже вечером палил. Вечером забили у Строева боровка. А ночью забили самого Строева — он один жил. Нашли его на другой день с проломленной топором головой. Соседка так кричала, что ее пришлось по щекам бить, чтоб успокоилась. Крови со Строева натекло пятнадцатилитровое ведро. Милиции и той тошно смотреть было. Осмотр произвели кое-как, кругом натоптав кровавыми следами. Потом опрашивать принялись. Кто последний видел убитого? Петуша. Долго утруждать себя товарищи не стали — забрали Петушу в райотдел. Петуша смотрел на наручники, оттянувшие его и без того длинные руки, как на инструмент, которым неизвестно как орудовать. Лопата — понятное дело, вилы тоже, а тут непонятно что. В недоумении прошел Петуша в уазик.

«Как же так! — возопила деревня. — Да разве Петуша мог убить?! Да ведь столько народу за мясом понаехало! Может, кто из приезжих? Чурки или цыгане?»

Кашин, отсидевший в свое время за убийство, с цинизмом независимого эксперта изрек:

— Как начнут в ментовке дверями голову зажимать, во всем сознается. Разве я не сознался? Так я был мужик, а не дрищ.

Вся надежда была на икону. Фермер Никифоров, вспомнив свой удачный арбитражный опыт, сказал:

— По такому важному делу икону надо туда везти, к тюрьме. Бабка со мной поедет.

— Одну ее отпускать нельзя, — заключила Галина, Тасина соседка, — икону отберут или прогонят. Я с ней. И мой поедет.

Зашевелились бабки-богомолки, заворковали: с ней, с ней!

10 ноября, как раз в День милиции, начальник РОВД из окна наб­людал демонстрацию: бабка с иконой и с ней человек тридцать пять. Несколько машин, включая черный джип, стояли поодаль. Сверху сыпал снег, присаливая и без того солоно-скандальную картину. Председатель сельсовета, с утра позвонив начальнику, предупредил: выезжает деревня с волшебной иконой. Что, если Петуша не виноват, ждать можно всего: поноса, аварии, кирпича на голову, пожара, рака желудка. Председатель принялся было рассказывать случаи, но несуеверный начальник бросил трубку.

Он смотрел в окно.

Бабка с иконой стояла смирно буквой «г», мужики курили и отворачивали лица, женщины постукивали ногой о ногу. Снег валил. Так он облепит их, они сделаются круглыми и большими, как корявые снежные бабы, дорастут до второго этажа, до начальника, выдавят окно, ввалятся в кабинет. В сердце кольнуло, словно снизу сквозь стекло прилетела тоненькая ледяная стрелка: ж-жик. «Ждать можно всего. Ждать можно всего». Сейчас ему оформят подписку о невыезде. Лишь бы этот алкаш смог сам выйти, не свалился. Побои они снимать не будут.

Снег валил и чуть не свалил четвероногого Петушу с ног. Дрожащего Петушу окружили. Но баба Тася не выпускала икону. Только чуть дернулась в Петушину сторону, осыпав с себя немного снега. Сметливый Никифоров влил в Петушу стакан водки. Петушу вырвало фонтаном. Его утерли, почистили снегом, отвели в джип.

Начальник милиции смотрел из окна: забыли бабку с иконой, повели в джип, отряхнули снег с головы и спины, баба полотенцем вытерла иконе лицо, какая-то старуха перекрестила окошки отдела и поклонилась им низко. Он утонет на рыбалке в будущем июле. Выпадет из лодки — и камнем, камнем. Его похоронят с почестями и автоматным залпом. А Петуша бросит пить.