Окончание. Начало — № 2.

9

Хотя снова обрел душевное спокойствие, огонек беспокойства не переставал тлеть. Хорошо, если все сложится, как сказал знакомый, и монахиня настоит на своем, а если раскиснет и этим воспользуются и прогонят суд без него? Такое не исключалось.

Весь день 23 февраля ждал звонка из Пензы, но ему не позвонили.

«Даже не поздравили, — подумал Федин. — Или 23 февраля для них не праздник».

Ночь на 24-е прошла в тревоге. Снова давало о себе знать сердце.

«Им лучше, им хоть что-то известно, а я в полном неведении», — будоражила сознание мысль.

С восходом пошел по выползавшему из темноты терренкуру. Со склонов зловеще смотрели мясистые лапы замшелого бука. Вырванные дубы торчали корнями вверх. Растительность утопала в хмари тумана, еще больше нагоняя неясности.

Затренькал сотовый.

«Неужели судья из Пензы? Сейчас спросит: где вы? что вы?» Не скажет же он ей: «Гуляю по терренкуру...» Тогда получит в ответ: «Ну и гуляйте. А мы вот тут с вашей монашкой...»

Осторожно нажал на кнопку:

— Да...

Звонила мать Мария.

И он сорвался:

— Требуйте отложить дело! Говорите, что без меня не можете! Если будут спрашивать, где я, не говорите, что в Железноводске. Это только разозлит судью. Говорите, в отпуске...

— Да, да, — послышалось в ответ. — С нами отец Александр...

— Зачем?

— Владыка ведь благословил защищать...

Хотел спросить: как защищать? — но промолчал.

А когда заговорил мужской голос, Федин узнал Мортирия.

«Саровец рядом... Отобьются...» — не успокоил себя, а скорее приглушил беспокойство.

Но все равно кое-что прояснилось: идут в суд с настроем биться. Рядом с матерью Марией Мортирий, отец Александр. Они не позволят ей колебаться.

Федин закрыл глаза, вдохнул сырой воздух. Состояние перед судом ему было знакомо. Всегда настраивался: мы победим, нам проиграть нельзя. А потом начинался бой... Но в данном «бою» его положение было особое — он, как боец, переживал за исход боя, а вот как отсутствующий на поле — переживал вдвойне. Как запасной игрок на больничной койке.

Снизу лез в гору туман, скрывая уже еле видимые коряги.

Снова закрыл глаза. А когда открыл, пошел почти на ощупь, видя лишь под ногами асфальт дорожки.

Ему вдруг представилось, как к суду подошли мать Мария и Мортирий... Как пристав потребовал паспорт, а Мортирий рыкнул на него. Как пристав замахнулся дубинкой... Как Мортирий втолковывал, что паспорт не документ... Как пристав переключился на мать Марию, пытаясь тронуть запретные места... Как отдернул руки при виде отца Александра... Как все прошли в зал... Как появился прокурор... Как подсел к Мортирию пензенский адвокат... Как появилась судья... Как отец Александр встал и всех перекрестил... Как начался разговор...

«Как жаль, что меня там нет... Неведение хуже самого страшного знания».

А в воображении проносилось, как что-то воскликнула мать Мария, как началась перебранка, как поднялся Мортирий, как на него ополчился прокурор, как Мортирий схватил прокурора за шиворот, как стал их растаскивать отец Александр, как ударила томом по голове Мортирия судья, как запел из Лермонтова пристав: «Ведь были ж люди в наше время, не то что нынешнее племя, богатыри, не вы...» Как заседание превратилось в кучу-малу...

Федина трясло.

Он выходил из одного облака и окунался в другое.

Когда он вернулся на квартиру, трудно сказать. Но теперь лежал на койке и держал перед носом сотовый. Тот молчал, а в уголке экрана высвечивался циферблат.

15 часов... 15 часов 15 минут... 15 часов 45 минут...

«Уже пора бы все решить с отложением... Или дело погнали вперед и прокурор зачитывает обвинительное?.. Не может быть, ведь меня заверил судья. — в Федине говорили два голоса. — Но он заверил на случай, если не сдастся мать Мария... А если она сдалась? Нет, нет. А если ее взяли под стражу? Да что ты! И она снова в СИЗО? — не слушал один голос другого. — А там знаешь, как ломают людей. Но она выдержит... А может, она уже сломлена? Но старец Алексий... А почему ты думаешь, что старец и тут может помочь?..»

От потока вопросов выступил пот на лбу, закололо в сердце, заныло в боку.

И теперь терзался: бежать на телеграф и дать телеграмму в районный суд: «Остановите дело...» В Верховный: «В ... суде незаконно судят монахиню...»

И он бы побежал, если бы не головокружение...

Смотрел на сотовый, а тот молчал, и уже в мыслях плутало: «Мать Марию повезли в изолятор на Каракозова! Ее попытался отбить Мортирий. Мортирию заламывают руки. Крестом отбивается от приставов отец Александр».

16 часов...

17 часов...

Время растягивало как резину.

И в душе рвется: «Что же вы молчите? Вы что, меня предали? Я-то вас нет...»

Ура! Позвонил Мортирий и сказал:

— Дело вернули назад...

— Так, значит, начали рассмотрение?

— Да нет... Судья вышла и прочитала: не отдали изъятые вещи, документы, машину... Надо отдать... Не она же будет этим заниматься...

— Мы ж об этом писали...

— Следак не дождался от вас ходатайства, — говорил Мортирий, — и направил дело в суд...

— Вот она, моя бомбочка...

— Что-то с заграничным паспортом...

— Что, даже не спросила, где я?..

— Да Ольга ей какую-то бумажку сунула...

Федин слушал и чувствовал, как наполняется воздухом грудь, как наливаются ноги и руки, как застучало в висках...

— А почему только позвонили?.. — глянул на часы на сотовом. Они показывали восемь вечера. — Только вышли?..

«Долго же думала судья...»

— Не захотели мараться, — закончил Мортирий.

«Редкий случай... Как хорошо, что я ушел в отпуск».

Хотел спросить, что там с делом о советском паспорте, но Мортирий уже отключился.

 

10

Состав Кисловодск — Москва, выплясывая чечетку, мчал на север. Федин смотрел в окно на поля с вымирающим снегом и торжествовал:  «Ну что, господин Кирпишин! Получил под дых... Как я тебя! Сначала с окончанием дела... Теперь с направлением в суд... Утер нос, как сосунку... Помнишь, больше всех смеется тот, кто смеется последним... Нет чтобы отстать от матери Марии, ан нет, вцепился, как пес в кость...»

— Да, да, — включил затренькавший сотовый. — О, мать Мария...

— Это мы с матушкой Анастасией... Как вы себя чувствуете?

— Уже возвращаюсь домой... Болячки отпустили...

— Скажите, теперь все кончилось? Мы выиграли?

— Мы частично выиграли, но все не кончилось...

— А что будет?

— Теперь дело вернут к Кирпишину, и он нас вызовет. Он будет обязан выполнить все, что сказал суд...

— Вернуть документы, книги, фотографии... Любе «хонду»... И все?

— Снова будет решать, направлять в суд или прекращать.

— Выходит, наши дела плохи...

— Но лучше, чем были. По морде ему дали.

— А мы думали, уже всё...

— Но если прокуратура с возвратом не согласится, то будет областной суд, и уже потом: вернуть — не вернуть...

— Еще и областной?

«Ну что ж им там не объяснили», — подумал.

— Но успех налицо. — посмотрел по сторонам: в купе никого, кто курить ушел, кто по надобности, и добавил: — Не все судьи в Пензе неандертальцы...

— Ох, дай Бог!

— А кто судил-то?

— Вы помните, когда продлевали под стражу, была черепаха Тортилла, страшилка? А эта нет, худенькая, щупленькая, без очков. Но когда прокурор стал вякать, она его быстро осадила: «А что сами не раздали все, что изъяли, раз Кирпишин не мог?» Тот как рот открыл и ап-ап!

— А Мортирий с вами? — Федин хотел спросить что-то у него.

— Что вы! Он в тот же вечер уехал: его замучили с паспортами...

— Понятно, понятно... А как он в суд вошел? Без паспорта-то...

— Это он за других с паспортами... А у него паспорт есть...

«Говорит одно, но не значит, что поступает так же. Как и ты, действует по обстоятельствам».

— Скажите, а заседание прошло без эксцессов?

— Ну, про прокурора я вам сказала, а Кирпишин как услышал, то чуть не закукарекал! Что-то нечленораздельное: «Кхе-ку-ре-ку...» Ну, умора!

— Я иначе все представлял...

Из письма, которое ждало Федина в Воронеже, он узнал, что владыка Филарет приезжал на Победу и виделся с матушками. Матушки показали владыке книги, которые одну за другой печатал Гавриил с указанием, что они изданы по благословению владыки Филарета. А они еретические — против владык.

Филарет как увидел книжки, покраснел, покрылся испариной:

— Я же, матушка, благословение ему на книги не давал...

А эти книги люди рюкзаками развозили из скита по всему свету, и Гавриил зарабатывал огромные барыши.

В тот приезд владыку повстречали две бабки из скита и спросили: «Вы придете к нам?» На что владыка ответил: «Приглашайте». Он предпринимал шаги к превращению скита в епархиальный монастырь, ведь батюшка Алексий неспроста просил похоронить его рядом с Успенским храмом епархии. А бабки ему: «Но вы же не лидер». Ткнули владыке в то, что у них лидер Гавриил. Обидели владыку. Он при расставании высказал матушкам: «Видите, какие дерзкие». И вскоре слег. А матушки не теряли надежды вернуть скит в лоно церкви, выполнить завет батюшки Алексия. Но их по рукам и ногам связывало продолжавшееся дело.

О Филарете у Федина сложилось двоякое впечатление: с одной стороны, он помог матушке Марии, с его благословения появилась у адвоката бумага о монашестве Ольги, которая, несомненно, повлияла на ход дела, но Федин помнил, с каким трудом достался ему этот документ, и на какой машине ездил владыка, и к чему призывал владыку опальный епископ Диамид, и что, по сути, для Федина люди — и ехавшие в скит, и шедшие в Успенскую церковь на Победе, и те, кто собирался в молельном доме староверов, и даже пещерники из Бессоновки — все были ему одинаково близки, все они были его соотечественниками.

Поэтому на вопрос, стал бы он так же выкладываться в деле владыки Филарета, если бы такое возникло, как выкладывался в деле монахини Марии, он давал отрицательный ответ. Каким бы престижным ни было дело епископа, почему-то дело простого человека для Федина оказывалось важнее. Быть может, потому, что он не избалован делами начальников, которые всегда старались пролезть, пользуясь своим положением, на халяву. Для такого подзащитного он оставался одним из многих, кто пытался угодить, а не просто помощником человеку, который попал в беду и ему больше рассчитывать не на кого.

Но все равно с теплом воспринимал имя пензенского владыки, который мог бы в бумаге отказать. И теперь Федин переживал, скоро ли тот поднимется.

 

11

«Все-таки кто-то негласно помогает, — думал Федин. — Может, батюшка Алексий, может, схимонахиня, может, блаженная Пашенька или сама Царица небесная? А как объяснить удачу в гиблом для монахинь по пензенским меркам деле? Ведь вывели на тебя, направили в Дивеево, свели с Филаретом, пригласили на предъявление обвинения, открыли глаза на подлог следака. Ведь сказали отдыхать... Ведь... Ведь... А так бы мать Марию с пензенскими защитниками уже давно осудили...»

Он посмотрел на дивеевскую чашечку с блюдцем на стеллаже, на стол, заваленный юридической литературой, на компьютер, который словно чего-то ждал, на всю свою одичалую домашнюю обстановку и спросил себя:

— Ты скажи: ты в Бога веруешь?

— Не знаю... — ответил, подумав.

— А как же ты называешь себя православным адвокатом? В Бога не веришь, а ему служишь. Ты тогда преступник! — развернулся диалог.

— Но такой статьи нет — судить за неверие в Бога.

— Наивный... Ты шире уголовного кодекса взгляни... Там и статьи... И Царица небесная, и блаженная Пашенька, и отец Алексий...

— Да, да, да, — зачастил и перекрестился.

Не прошло и недели, как кое-что прояснилось: прокуратура обжаловала решение районного судьи, вернувшего дело, и предстояло рассмотрение в областном суде. Федин окунулся в юридические учебники, готовясь как можно решительнее выступить в суде, чтобы положить конец затянувшейся тяжбе. Он понимал, сколь многое зависит от него. Одно, если Кирпишин и иже с ним добьются отмены решения судьи и отправят дело назад в суд и свяжут судью по рукам и ногам: на, бери, рассматривай дело с материалами, которые собрал следак, лишивший Цыганкову возможности представить алиби — паспорт в сейфе Кирпишина! А другое, если дело воткнут следователю. Уже сам факт возвращения следаку большая для него неприятность.

На этот раз Федину пришло извещение.

— Надо ж... А ведь Кирпишин меня игнорировал, — рассматривал напечатанный лист с угловым штампом пензенского облсуда. — Не известила о заседании 24 февраля районный судья... А тут целая петиция...

 

12

Когда, как по трапу парохода, поднимался на порожки областного суда, сзади окликнули.

— Мы только с могилы батюшки Алексия, — подхватывая полы длинного платья, подбежала мать Мария в апостольнике и скуфье.

— Будем надеяться на его помощь...

— Святым духом он мне сказал: «Ступай», — и помахал ручкой.

Федин увидел, как по ступеням поднимался долговязый священник, крест у которого болтался на груди.

— Знакомьтесь, — представила Ольга. — Наш адвокат из Воронежа. А это отец Александр. Его владыка послал...

Батюшка протянул руку, думая, что Федин попросит благословения, но тот воздержался.

— А где мать Анастасия? Где Люба?

— Они на Победе остались. Храм и дом охраняют.

Выяснив, что дело будет рассматриваться в зале рядом с прежним, поднялись на второй этаж и обнаружили, что помещение на две трети заполнено людьми.

— Небось снова пустят последними, — обернулся Федин к пензенскому коллеге, на что тот пожал плечами и шепнул: 

— Там Косолапова.

— Кто-кто? — спросил Федин.

— Ну, одна из потерпевших...

Они зашли в зальчик, в котором остались свободными передние скамьи. Только сели, как из запасной двери вышли трое служителей закона, в мантиях, с толстенными томами в руках, и заняли кресла напротив.

Федин нащупал в куртке под свитером крестик.

Про себя произнес: «Богородице Дево, отче наш Алексие, матушка Антонина, помогите защитить мать Марию, помогите... Да будет тако, да будет тако, да будет тако!»

Вздрогнул от слов блондинки в мантии:

— Слушается дело Цыганковой... Кто явился?..

«Ничего себе, начали с нас», — перед блондинкой лежала знакомая стопка томов.

Встала мать Мария:

— Я в миру Цыганкова...

— Я адвокат Цыганковой из Воронежа... — привстал и опустился.

Поднялся и сел пензенский коллега.

Судья посмотрела на батюшку:

— А вы?..

Видимо, не часто видела священников в судах.

— Это с епархии, отец Александр, поприсутствовать... — пояснил Федин.

Батюшка молча встал и перекрестил состав судей.

В зале пробежало оживление.

— Потише... Все отметились по делу?..

Никто не ответил.

Судья поправила мантию на острых плечиках, ее моложавый сосед протер очки и сел ровно, как пианист; сосед с другой стороны, седой, прилизанный старикан, на мгновение словно проснулся.

— В своем представлении прокурор пишет, что не согласен с судом, вернувшим дело Цыганковой... — судья посмотрела на стол сбоку, за которым две молодухи в синих кителях рассматривали друг у друга ногти. — Слово прокурору...

«У кого длиннее, — подумал Федин. — Для них это важнее».

Одна из них встала, посмотрела на потолок и, с вызовом повернувшись полными бедрами к отцу Александру, заговорила:

— Ваша честь! Нельзя согласиться с решением...

«Ну, пошло-поехало, — оценил речь прокурора Федин. — Общие слова и ни капли конкретики».

Веки у старичка нет-нет да и открывались. Он делал вид, что не совсем уснул.

— Что ж, понятно, — сказала судья и повернулась к монахине Марии. — У вас есть что сказать?

— Конечно! — монахиня встала. — Все, что перед вами в деле, это ложь! Я не могла обмануть ни первую, ни вторую. Я была в Иерусалиме, когда случились неприятности у Дряняевой. Я была на Победе, когда у Косолаповой...

Сзади кто-то заерзал.

— И обо всем этом знал следователь... И все доказательства моего алиби спрятал...

— Давайте ближе к делу, — потребовала докладчица, ее сосед слева закашлял, а справа — моргнул. — У нас же вопрос: законен возврат или нет, а не самого дела.

— Я и так как можно ближе... Мой паспорт, который изъял следователь. Он его спрятал... И моего алиби нет...

— О паспорте написано в решении суда... Его обязали вернуть...

— Да... Не спросили тех, кто приезжал ко мне на Победу вымерять ворота. А в это время случилось несчастье у Косолаповой...

Теперь скамья сзади заходила по полу.

— Цыганкова, мы все это знаем, вы добавить что-то можете? — спросила судья.

— К чему?

— Что написано в решении...

— Я считаю, что все, что происходит со мной, это фарс... Это...

Зал зашумел.

Многие ждали рассмотрения своих дел и не очень хотели слушать дело монахини.

Хотя кто-то проговорил:

— Продолжайте...

Ведь не каждый день услышишь монахиню, да еще обвиняемую в мошенничестве.

Но мать Мария вдруг остановилась, склонила голову и вскрикнула:

— Нет правды на земле, она вся на небо ушла!

Перекрестилась и села.

Зал сначала погрузился в глубокую тишину, потом послышались голоса:

— Дайте слово монахине!

— Дать слово...

А кто-то затрещал:

— Гнать ее...

— Цыганкова, у вас есть что добавить? — докладчица с опаской поглядывала на отца Александра, который покрылся испариной.

Мать Мария молчала.

 

13

Федин испугался: «Сломалась... Не выдержала...»

И поднял, как в школе, руку:

— Можно мне?

— Слово защитнику... — сказала докладчица.

Федин встал:

— Вы сейчас услышали страшные слова: «Нет правды на земле, она вся на небо ушла». Это для всех нас, присутствующих в зале, ужасно. Мы с вами увидели человека, который боролся, боролся и не выдержал...

Судьи встрепенулись, а докладчица вытянулась, как мумия.

— Вам, конечно, известно, но я скажу. она, — показал на мать Марию, — полгода томилась на Каракозова. Ей не давали причащаться! Не допускали священника! Вот сидит батюшка, который к ней попал на шестом месяце, — показал на отца Александра, который кивнул. — И то после того, как ее взял под свою защиту владыка Филарет...

Судьи переглянулись.

— Он показал следственным органам, с кем имеют дело. Не с плутовкой, о чем растрезвонили СМИ, а с монахиней. За шесть месяцев пыток от нее не добились желаемого признания! Вы только гляньте в любой из лежащих перед вами томов. неужели судья вернула дело только из-за того, что не отдали машину, фотографии, даже загранпаспорт... Хотя загранпаспорт и есть бесспорное алиби, вокруг которого вертится обвинение...

Судья помоложе закряхтел.

Но Федин говорил:

— Нет... Она увидела весь ужас происшедшего... Вы только гляньте, кто на фото в сбербанке, оно подшито в томе, там ведь совсем другая женщина... Крупная. С огромной прической. В мирском одеянии. А следователь: «Цыганкова парик надела...» — показал ксерокс фотографии.

Пожилой судья открыл том.

— Она! Она! — закричали старчески сзади.

— Кто это там? — судья-докладчица посмотрела в зал.

— Это я, Косолапова! — кричала бабуля с растрепанными волосами. — Это она! Она...

— Ну, вот вам и ответ. — Федин повернул лист в зал. — Это она? — показал на женскую фигуру на ксероксе и на Цыганкову.

В зале зароптали:

— У бабки крыша поехала...

— И я об этом! — подхватил Федин.

— Порядок в зале! Тихо! — застучала по столу судья. — Вы вообще откуда взялись? И еще мешаете...

— Я Косолапова...

— Еще нам здесь косолапых не хватало, — кто-то грохнул сзади.

В зале появился пристав с дубинкой, и снова стало тихо.

— Вот такие у нас фантазеры следователи... Она в Иерусалиме, у нее алиби — загранпаспорт. А где он? В сейфе у следователя... Она ворота меняет на Победе... У нее алиби... Есть люди... А их не слушают... Вот какие способы расследования... — выстреливал Федин.

— Адвокат из Воронежа, ближе к теме! — взмахнул руками старичок, захлопнув том.

— Да только посмотрите! Оказывается, она была в банке, где снимала деньги Косолапова, и одновременно на улице ругалась матом... Там административный протокол... Монахиня — матерщинница!

— Ну, это уж слишком! — загремел бас сзади.

Отец Александр поднял обе руки и возмущенно замахал.

— Вот и получается полнейший следовательский произвол! — Федин почувствовал, как его потянули сзади.

— И кончая, я хотел бы сказать: судья поступила правильно... Возвращайте дело следователю... У него другого, честного пути нет...

— Это она! Она! — снова закричала Косолапова.

Мать Мария полезла в кармашек платья, вытащила оттуда картонку и, обернувшись, протянула к кричащей.

— Преподобный отче Алексие, защити... — зашептали ее губы.

Лицо у Косолаповой вдруг искривилось. Пошло дрожью. Ее затрясло. Она забила по банкетке кулаками.

Мать Мария повернула картонку, и Федин увидел фото с изображением отца Алексия.

— Бесы в ней!

— Бесы! — одновременно вырвалось у кого-то в зале.

А дальше:

— Вызывайте психушку!

— Кому, монахине?

— Да нет, этой чокнутой.

Судьи посмотрели друг на друга. Вдруг как по команде встали — одновременно с ними поднялся отец Александр и снова их перекрестил — и скрылись за запасной дверью.

В зале продолжалась словесная неразбериха, пока пристав, которого бабулька колошматила почем зря, не вытащил ее в коридор.

Федин вытер пот со лба: «Да, хорошие же у Кирпишина гражданки... Где же он их набрал... Не зря я просил назначить психушку».

Когда тройка снова вошла в зал, все встали.

Судья, поправляя наплечники, объявила:

— Решение... оставить в силе... представление прокурора отклонить... Вам понятно? — посмотрела на мать Марию.

Та, не в силах что-либо сказать, поклонилась в пояс.

Федин не вышел, а выскочил из суда.

Обнял отца Александра, и тот припустил в горку доложить результаты в епархию.

— Я такого еще не видал, чтобы так нагнули тройку... — выдал пензенский коллега.

— А что не было «сосунка»? — спросил Федин.

Ольга сразу поняла, кого адвокат имел в виду, и ответила:

— Так вместо себя бесноватую прислал...

Адвокат и монахиня пошли на автобусную остановку. Радость играла на лицах, из подворотен кто-то кричал:

— Она! Она! — на что мать Мария разворачивалась и делала крестное знамение:

— Сатана! Изыди!

 

14

«Надо ж, как я и думал, ненормальную нашли, — строил Федин предположения, когда доживающий свой век “икарус”, обливаясь дымом с соляркой, пополз по улицам города. — А что, если ее Гаврюша зарядил, чтобы убрать надоедливых монахинь? Ведь не зря в ментовке служил».

— Ну что? — замерла в воротах мать Анастасия.

— Еще не вся правда улетела на небеса, — ответил Федин.

— Батюшка нас спас! — вырвалось у матери Марии. — Когда на меня одна бесноватая погнала в суде: «Она! Она!» — я вытащила батюшкину фотографию, показала, и она убежала...

— А кто эта бесноватая?

— Одна из кирпишинских гражданок, — сказал Федин.

— А, понимаю, понимаю... Раз батюшка помог, батюшка и накормит... Проходите в хату. Борщечок уже третий раз разогреваю...

За трапезой Федин поделился своими предположениями с монахинями, после чего о Гаврюше узнал много нового. Батюшка Алексий оформлял землю на Ганю. На себя не оформлял.

— Вот с кем судиться придется, — сказал Федин.

— С кем? С этим кришнаитом?! — воскликнула Ольга.

Федин подумал: «А точно похож. Голова круглая. Глаза-щелки и волосы в хвостик сзади». И спросил:

— А собственник кто? Он. Вот что захочет, то и сделает... У него жена, дети есть?

— Не знаем, но поговаривают, жена то ли была, то ли в разводе. А может, брак фиктивный. Ребенок.

— Вот все в скиту перепадет жене и дитю...

— То есть скит останется ни с чем?

— А вы что думали... — Федин ел борщ и покачивал головой. — Теперь я понимаю, почему он о церквях, о сносе... Если все на нем... Народ подговаривает, чтобы свою собственность спасти... Вы же говорили, бэхээсэсник... Денежки любит...

— Надо же! Неужели владыка не знает... — переглянулись монахини.

— А как случилось, что все на нем?

— Старец считал, что жить будут по-христиански. Все будет общее.

— Вот и общее... Так все-таки как вышло, что на Гаврюшу?

— Постепенно под себя подбирал. А раз батюшка бросил посох и Гаврюше: «Поднимай!» Тот поднял, и батюшка: «Великий». То есть он его обличил. А тот принял за чистую монету. И возомнил из себя. Батюшка даже в последний год жизни на Победу не ездил. Всё в городе...

— Он еретик! — воскликнула мать Анастасия.

«Да, пока цветочки... А ягодки впереди», — с горечью подумал Федин, представляя, как подло обманули батюшкиных чад и какие баталии могут здесь развернуться.

— Ну а с нашим делом? — тихо спросила мать Мария.

— Теперь передадут Кирпишину на доделку. Он должен все вернуть. Тут нужно использовать каждый его промах. Поэтому поезжайте за машиной, проверьте, как она, все ли в сохранности. А если что не так, все в расписке укажите.

— Да, обязательно...

— А где Люба?

— Она в храме охраняет. Ведь гаврюшины хотят батюшку в скит перезахоронить...

— Вы с ней поезжайте... Паспорт заберите... Бумаги. Думаю, Кирпичу по макушке ох как дадут! Хорошо, если прекратит дело... А если снова захочет в суд, нам предстоит очередная драка...

— Как я устала, — сокрушенно произнесла мать Мария.

— Я это увидел в суде...

— Я была на пределе. В какой-то момент мне показалось, что меня оставил отец Алексий...

— Ничего, выдержим и этот бой...

Уезжая, Федин смотрел на стоящих в глубине улиц монахинь и говорил себе: «Разве это Русь уходящая? Нет, приходящая...»

Федина не покидали мысли о Победе ни тогда, когда включился в другие дела, проводимые в Воронеже, ни когда отдыхал, ни когда уезжал на дачу, где его могли достать разве что по сотовому. Однажды после какого-то пустякового дела умотал на дачу посадить лук — немногое, что удавалось вырастить на даче, и то при условии, что хоть раз в неделю поливал грядки. Когда с наслаждением втыкал луковички в мягкую землю, думая: «Вот такой бы мягкой была жизнь», — затренькал сотовый.

— Нас завтра требует Кирпишин... Хочет все вернуть... Вещи... Машину...

— Хорошо, что хочет. — Федин облокотился на перевернутый водяной бак.

— Вы успеете приехать?

— Вот тут-то, я думаю, вы сами справитесь, — сказал Федин и добавил про себя: «В конце-то концов, не маленькие дети...»

— Ну, мы будем стараться...

— Запомните, все принимайте штучно... По описи... И какую бы бумагу Кирпишин ни подсовывал, вы ее не подписывайте, пока не прочитаете. И если что не так, то обязательно впишите, что не отдал, чего нет в машине... И только тогда подписывайте...

— А он может снова заарестовать?

— Думаю, нет... Но если все-таки попробует, меня вызывайте. Сразу приеду.

С некоторых пор его благодушное отношение к пензенскому коллеге стало меняться: тому платили столько же, сколько и Федину, но тот не ударил и палец о палец. А Федин выкладывался, приезжал из другого города. И если раньше ему рискованно было перекладывать всю защиту на себя, то тут он и не прочь был заговорить об этом с монахинями. Но по какой-то внутренней установке позволить себе этого не смог.

И только добавил:

— Вы пензенского моего коллегу позовите... Пусть попашет...

Поэтому его не удивил звонок монахинь на следующий день, когда на даче окучивал кусты смородины.

— Вы бы побыли с нами... Ну, умора! Кирпишин нам: «Вон в углу забирайте все и пишите расписку, что претензий не имеете». А мы с Любой: «А как это — “забирайте”, вы давайте штучно, по описи...» Как вы учили. И что тут пошло, он какие-то фото сует, а там, извините, бабы голые... А у нас таких не было. Он перепутал все... Кое-как наскреб с десяток фотографий, а по протоколу обыска пятьдесят... Паспорт не хотел отдавать, потерял, говорит... А потом открыл сейф, а там целая пачка паспортов...

«Вот тварь, скольких прижал», — ударил лопатой в землю.

— А с машиной — в багажнике запаски не было... Мы уж в мотор не полезли, там не понимаем... Она у них за ментовкой стояла. Там ужас что! Какие-то раскуроченные мотоциклы. Грузовик со смятой кабиной...

— Вы все это написали?

— Конечно, как вы учили... Он: «Подписывайте», — и хочет забрать. А я: «Нет, пока не напишу...» И вписала... А Люба подписалась...

— Молодцы... А пензенский адвокат был?

— Да ну его, он тоже: «Подписывайте...» А как мы уперлись, тут уж...

— Понятно... А с делом что, собирается прекращать?

— Не знаем... Кирпишин как увидел, что я написала, позеленел. Ну, думаю, счас меня, как опер, по спине... Но тут же Люба... Она в спецназе служила...

— Но вы все равно осторожнее... У них же власть...

— Хорошо...

В его копилке появился очередной аргумент, который он мог использовать против Кирпишина.

 

15

«Понятно, теперь вещи выдал. Хотя, с “залетом”. Ему лучше бы прекратить. Но хватит ли у него на это воли? Или он, как Тунгусский метеорит, будет лететь, пока не столкнется?.. — размышлял Федин, ожидая следующего шага пензенского следака. — Если прекратит, то я ему и не нужен, а если упрется... Тогда ухо держи востро! Может, втихаря...»

Приближались майские праздники, которые Федин рассчитывал провести дома, как позвонил Кирпишин:

— Вы восьмого свободны?

Машинально глянул на календарик: девятое и до одиннадцатого — выходные.

Хотелось сказать: занят. Но порядочность не позволила.

— Свободен...

— Если хотите, приглашаю...

— Надо же, раньше вообще не звали...

— А раньше вы мне не нравились, а теперь я в вас души не чаю...

— Знаете, вы первый следователь, который признается мне в любви...

— Лучше бы последний...

«Нет уж, с адвокатурой я не завяжу... Не дождетесь...»

— И захватите с собой вашу рясофорную гражданку...

— А вы пригласить не можете?

— Я ей второй день дозвониться не могу...

— Но уж сами как-нибудь постарайтесь...

Отключив сотовый, ударил себя по лбу:

— Дурья башка! Не спросил, зачем приглашает... Но понятно, не на чашку чая... А где же монахини?.. Спрятались?.. А может, плюнули и в бега?.. Ведь есть машина...

Теперь пытался дозвониться до матери Марии, но телефон не отвечал, а когда терпение лопнуло, получил от нее эсэмэску: «Ждем вас».

Словно подгоняя Федина, налетели проливные дожди, посещения дачи прекратились, и он, покидав в сумку походный набор, под дробь капель по крыше маршрутки поехал на вокзал.

Только ступил на пыльный перрон пензенского вокзала, как к нему, подбирая подол платья, приблизилась мать Мария.

— Мне после тюрьмы постоянно воздуха не хватает, — сказала, задыхаясь.

— Еще бы, шесть месяцев в камере, — произнес Федин.

От всех своих клиентов слышал о духоте в следственных изоляторах, о клопах и жуткой антисанитарии, разбитых стеклах, отчего при первых морозах и самые крепкие заболевали, но почему-то теперь это отозвалось особенно остро.

На привокзальной площади их ждала Люба на «хонде», и они поехали на Победу.

— К Кирпишину к двенадцати... А сейчас шесть... У нас отдохнете, и тогда вместе... — сказала мать Мария. — Но уже на другом транспорте... Мы на нашей машине редко выезжаем, боимся, как бы что...

— И правильно... А запаску отдали?

— Что вы! Кирпишин: «Скажите спасибо, что это получили...»

— Какой же хам! — вдруг вырвалось из молчаливой Любы.

— Когда ж все кончится! Как в страшном сне...

Федин понял, почему Кирпишин не мог связаться с монахинями. Одно упоминание о нем обжигало мать Марию и Любовь, как узников концлагерей упоминание об Освенциме. И они, конечно, всячески избегали с ним общения.

 

16

Перед Фединым играла бархатом скуфья, которая покрывала черный, плотно охватывавший голову Ольги апостольник, а левее белел платочек на голове Любы.

«Я никогда так не ездил, чтобы везли две женщины, да еще одна монахиня», — усмехнулся Федин.

— Вы представляете, Кирпишин Любу склонял к чему, — сказала мать Мария.

— Мне предлагал: напиши явку с повинной... — заговорила Люба бесцветным голосом. — И я тебя отпущу в Волгоград...

— Это когда? — спросил Федин.

— А вот недавно... Когда вещи отдавал.

— Она не поверила: не разыгрывает ли он ее. И ему: «Я — явку?!» — произнесла мать Мария.

— Да. «А что?» — подтвердила Люба. — «Ты будешь в Волгограде... А...» Я даже не могу произнести, каким он словом матушку назвал «...на Победе пусть с голодухи сдохнет...».

— Ну и выдала она ему по полной программе. «Да вы что?! Как вы можете! Я там не была, а вы явку!» Вот до чего бес довел, — сказала мать Мария и рассмеялась. — Будто Любе в Волгоград надо... Она там дом продала, чтобы быть рядом с батюшкой...

— Я одну ошибку уже сделала... — вдруг разоткровенничалась Люба. — Мне надо было сразу в монахини... А я в жены... Старцы матери говорили, а я замуж... А как свадьба, смотрю на мужа, и не верится: «И я с ним всю жизнь прожить должна?» Теперь вот исправляю...

— Из квартир побегут, — сказала мать Мария, — как говорил батюшка... Домик стараются купить на Победе... Как выросла Победа за последние пять лет...

Федин вздохнул, лишний раз убеждаясь в невиновности его спутниц.

Иномарка легко пересекала улицы еще только просыпавшегося города, свернула на шоссе, переехала мост и завиляла по проселку в лесной чаще, приближаясь к поселку, к которому тянуло многих людей.

Федин задумался. Где есть еще такие места, куда едут, идут со всех концов России обманутые и униженные, болящие и скорбящие, и им конца нет. Идут не за идею, не на поклон вождю, а к источнику широкого, возвышенного, сокровенного, близкого и, если хотите, родного не по крови, идут не из-за засухи, не из-за ослепления, не из-за тяжбы, а, быть может, из-за самой простой и самой большой силы — людской любви.

Федин не пошел отдыхать, а направился к могилке старца, которую облепили вазы с живыми цветами.

«Может, это и есть то, что называется благодатью».

Федин ехал в отдел и собирался с мыслями. Если следователь захочет познакомить с новыми материалами, познакомится, если захочет передопросить, они с матерью Марией подумают, как себя вести, но он никак не ожидал такого поворота дела.

— А, приехали, Федин из Воронежа... — оглядел вошедшего следователь.

— Почему «Федин»? «Адвокат Федин», — ответил подчеркнуто.

— Это ты ей, — Кирпишин показал на мать Марию, — скажешь, а для меня ты никто.

«Снова на “ты”».

— Правильно я говорю, — Кирпишин посмотрел на двух сидевших за столом пензенских адвокатов, в которых Федин узнал второго адвоката монахини и адвокатессу Любови.

— Не понял... — Федин не обратил внимания на реакцию пензенских коллег.

— А чего тут непонятного... Где твой ордер? — спросил Кирпишин.

Теперь он не курил, хотя пепельница была доверху завалена окурками.

— Ордер в деле, — ответил Федин. — Если хотите, том и страницу назову. — полез в сумку за бумагами.

— Это ордер прежнего дела... А теперь дело новое...

— Что, еще что-то накропали? — удивился Федин.

— Накропали, не накропали, но раз дело вернули, значит, нужен ордер на участие в этом деле.

— Да, да, — как попки, закивали пензенские адвокаты.

Федина оглушило: хотят его выкинуть из дела. И упаковать монахиню без него. Вот они и проявились, пензенские коллеги. С презрением посмотрел на них.

— Но это незаконно... — лишь проговорил.

— Это у вас незаконно, а у нас в Пензе законно. И без ордера я тебя в дело Цыганковой не допущу...

Видно было: Кирпишин торжествовал. Он выбивал неугодного заступника, который помешал ему направить дело в суд, а самому смотаться на Красное море в отпуск. И вот пригласил, чтобы утереть нос.

«Больше всех смеется тот, кто смеется последним», — промелькнуло в голове Федина.

Но Федин не был бы Фединым, если бы... Он снова наклонился к сумке, порылся в папках и вытащил листок. Присел за стол и, видя, как округляются глаза у Кирпишина, заполнил его:

«...участие в деле Цыганковой...»

И подал:

— Нате новый ордер...

Кирпишин взял. Что-то хотел сказать.

Молчали пензенские адвокаты.

Стояли в дверях Цыганкова и Люба.

— Я думаю, мне к прокурору не надо идти, чтобы он вам подтвердил мои полномочия, — проговорил Федин.

— Не надо, — скривился Кирпишин.

Видно, ему досталось и от прокурора после возврата дела.

— А с нами? Чтобы был такой же ордер? — пензенские адвокаты посмотрели на женщин в дверях.

«Деньги вымогают», — подумал Федин и проговорил:

— Я думаю, вы им больше не потребуетесь...

— Как это?!

— Как это?!

Мать Мария и Люба удивленно смотрели на Федина.

И он сорвался:

— Да как вы не понимаете, что они разводят вас... Сейчас потребуют за ордер еще: несите тыщ...

— Но вы не потребовали, — сказала мать Мария.

— Это я, православный адвокат...

— Да, да, за ордера надо заплатить... — закивали пензенцы.

Только тут поняла монахиня, что произошло. И она дернула за рукав Любу:

— Нам больше они не нужны... У меня Федин останется...

— И вас я могу взять под свое крыло. — Федин потянулся в сумку за новым ордером. — В ваших показаниях с матерью Марией разногласий нет...

Кирпишин закряхтел.

— Что ж, вы свободны, — сказал пензенским защитникам.

Те еще пытались что-то втолковать монахине и послушнице, но те от их услуг наотрез отказались.

Пензенцы направились к выходу. Адвокат напевал какую-то веселую песенку, а адвокатесса гневно поглядывала на коллегу из Воронежа.

 

17

— Вы свой подарок мне преподнесли, — сказал Федин, — а теперь мой вам...

Достал чистый лист бумаги и на нем стал размашисто писать.

Кирпишин, не обращая внимания на адвоката, открыл сейф, вытащил и разгладил локтем мятый лист.

Федин закончил писать.

— Вот мой вам презент, — протянул бумагу. — Я вам заявляю отвод.

— Плевая бумажонка... — прочитав, Кирпишин поднял трубку телефонного аппарата. — Тут мне один кадр из Воронежа отвод заявляет... Сказать, что откажете. Хорошо, я ему так и скажу. — положил трубку. — Мне мой шеф, начальник следствия, сказал: в отводе откажет... Так что зря стараешься...

— Но мне нужен официальный ответ...

— Хорошо, ты его получишь, но не сегодня... Ведь полстраны уже в горизонтали лежит...

— Ладно... Так что будет сегодня? — спросил Федин.

— Предъявление обвинения... — ответил Кирпишин.

— Какого по счету?

Кирпишин молча подал разглаженный лист:

— Читайте...

Мать Мария и Федин склонились над листом.

«Ого! То писал, Дряняеву обманули в августе, а теперь 24 августа с 10 часов 30 минут до 11», — опешил Федин и взглянул на следователя:

— Это как понимать?

— А вот так и понимай, твоя... кхе, мунахиня 24 августа, в промежуток времени с 10 часов 30 минут до... кинула гражданку Дряняеву...

— Есть доказательства?

— Потом узнаешь...

— Я 19 августа прилетела в Москву... В Москве пробыла два-три дня. Получается, в Пензу приехала... — стала вслух рассуждать мать Мария.

— Не спешите говорить... — попытался вмешаться Федин. — Надо все хорошенько вспомнить...

— Но как же, я же уже была... — монахиня окинула взглядом адвоката.

— Не надо! — предостерегающе произнес тот.

— Зачем обманывать...

«Зачем обманывать» поразило Федина: «Какая честная! Даже тогда, когда это идет ей во вред!»

— Так признаешь себя виновной? — насупился Кирпишин.

— Нет, я не знала Дряняеву. 24 августа с ней не виделась. И никаких денег у нее не забирала...

— Понятно, так и запишу. — следователь принялся печатать. — Вину не признаю... Дряняеву не встречала... Но 24 августа была в Пензе...

— Зачем вы так, — сказал Федин.

— Слушай, я пишу с ее слов...

Федин спросил монахиню:

— Вы на чем ехали в Пензу?

— На поезде... Я всегда так езжу...

— Прошу запросить железную дорогу, приобретался ли билет на Цыганкову в Пензу в августе...

— Тебе надо, ты и запрашивай, — обрубил Кирпишин.

— Да, вы какой были, такой и остались, — заметил Федин.

— А это лучшее качество — постоянство. Чего нельзя сказать о тебе. Ты зачем попика в суд притащил? — слюна забрызгала изо рта следователя.

«Нервничает — значит, не все у него хорошо», — подумал Федин:

— Чтобы судей наставить на путь праведный...

— Давление на суд! — взвизгнул Кирпишин.

— А вы почем знаете? — спросил Федин.

— А у него там свой человек был, — вылетело у матери Марии.

— Это кто ж? — спросил Кирпишин.

— А помните, какую ярую заслали. С медвежьей фамилией...

— Она добивается правды! — взревел Кирпишин.

— Не правды, а бабок! — поправил Федин.

— Как это? — взглянула на него Ольга.

— А вот так... Вас осудят, а она на вас украденные тысчонки и повесит, — ответил адвокат.

— Надо бы еще разобраться, кинули ли ее, — проговорила Ольга.

— Так! Я уже на корпоратив опаздываю, а еще ваша дзюдоистка-каратистка за дверью ждет, — объявил Кирпишин. — В общем, 12 мая на ознакомление с делом...

— Опять в суд собираетесь направить? — уточнил Федин.

— А куда же... Дело в суд, а монахине сухари сушить...

— Мы уже и так сушим, — опустила голову мать Мария.

Допрос Любы желаемого результата следователю не дал.

Покидая опустевшую ментовку, в которой поселилась непривычная тишина, Федин сказал:

— У ментов всегда так... Как на пьянку — все разом, а как мошенниц искать — днем с огнем не сыщешь... Лучше на монахинь списать...

Федин был раздражен: «Вот свинья! Через три дня на ознакомление. Ясно, что он делать ничего не будет. А мне здесь скитайся. Ладно бы сутки — а трое! Что делать? Прозябать на Победе? Монахинь стеснять? Рвануть в Дивеево? Но как одному, Ольга с Любовью под подпиской. В Саров к Мортирию? Но город закрытый, не пустят. В Тарханы к Лермонтову? Но на это уйдет только день. Домой? Но только приехать и уехать. А, съезжу-ка в Челябинск к дяде».

Весь вечер с монахинями писал бумаги, которые те должны были отправить на разные адреса. В них начальники Кирпишина информировались о тех значительных просчетах, которые допустил следователь. К бумагам прилагались копии протоколов и расписок.

Ложась спать, он сказал:

— Не откладывая, отослать...

 

18

Когда-то, лет сто пятьдесят назад, по маршруту гнали ссыльного поляка, который на Байкале женился на бурятке, и потянулась материнская ветвь Федина, а дядя, родной брат его матери, потом оказался в Магнитогорске, всю жизнь посвятил металлургии и вот теперь пенсионером жил в Челябинске.

Состав выбрался из городской застройки позапрошлого века и врезался в толщу боров, сменяемых березняками, а кое-где осинниками, навстречу барашкам туч, которых пригнало из Воронежа.

Станцией на пути значился Кузнецк. Близкий ему город. Когда-то, в пору ученичества Федина, сюда уезжал служить его отец. Вспомнились благословенные школьные времена, когда ему казалось, что он все мог, мог стать и космонавтом, и моряком, и ученым, и дипломатом, и генералом, когда еще не задела черным крылом жизнь, а радужные краски превалировали.

Тогда он всегда чувствовал впереди себя отца, свою защиту, свою маму, была рядом сестра. А теперь отца уже давно не стало, не стало несколько лет назад мамы, и успела предать его сестра, разве что дядя будил воспоминания о безмятежном времени, и он сам вместо отца вышел «на передовую» и тянул, в отличие от военной отцовой, адвокатскую лямку.

У него запершило в горле...

Он сходил к купе проводников, налил из титана кипятку. И, вдыхая взлетавший парок, по глоточку отпивал чай.

Сосны приблизились к полотну, вытянулись колосьями ржи, только увеличенными в сотни раз и перекрашенными.

«Вот так и маленький человек вдруг может сделаться большим, — пронеслось в голове. — И могучим... Как монахиня Мария, вытерпела шесть месяцев тюрьмы... Монахиня Анастасия — полгода скитаний... Старец Серафим... Старец Алексий...»

В соседнем купе разговаривали хохол и русский. Один говорил другому: «Ты думаешь на каком?» — «На русском». — «А что тогда ты мне про свою мову... Все мы были и есть русские».

«Не слабо, — подумал Федин. — Наверно, такой же упертый, как я. Только я бы не стал наезжать: на каком говоришь, на каком пишешь, на каком думаешь. А вот в делах — тут уж святое. Наехал бы...»

Чашка пустела и наполнялась, платформы из бетонных плит мелькали одна за другой, дубовые рощи сменяли болотные заводи с ольхой и обрубками-березками по колено в тине.

Рельеф закачался, обрастая холмами.

Появились лужи.

«Надо ж, не заметил, как пролился дождь».

О приближении чего-то военного напомнил срезанный сверху косой, похожий на бетонное укрепление с узкими окошками-амбразурами вокзал Чаадаевки.

Елюзань подтвердила напоминание множеством путей, словно про запас забитых пассажирскими вагонами, которые ждали военного часа, когда заполнятся людьми.

И вот после морзянки: точка — станция, тире — лес, тире — болото, точка — полустанок... бетонным монстром-элеватором, серпантином гаражей и низкоэтажек, складами с перекидными мостками, вагонами с битыми окнами в отстойниках появился Кузнецк. Длиннющей привокзальной площадью в башенках-солдатах, призывая разместиться целую дивизию. И всему этому противостоял чахлый паровозик — реликвия прежних лет, который в войну и после перетаскал не одну сотню танков и пушек.

«Военными все так и дышит», — сказал себе Федин, не заметив ни одного человека в армейской форме.

Поезд поволок навстречу розовым прожилкам между чернышом-горизонтом и бровкой синюшной облачности. Он вглядывался в устланный бисером зелени простор и гадал, где же спрятался таинственный гарнизон: может, в той низине, может, за тем холмом. Ему хотелось прикоснуться рукой к смоляной, как чернозем, земле, к рыжему, как глина, оврагу, погладить разбросанный горошинами кустарник. Он чувствовал свою причастность к этому уголку, куда завела его отца военная служба, где не было монахов, не было старцев, а пустынное пространство, словно стонало, ожидая чего-то.

 

19

О чем стонало?

И вот он понял о чем.

Она появилась, как акватория моря, водная равнина со спичечками барж, со строчкой низкого противоположного берега, река рек, хотя и недорека, если сравнивать с устьем Оби, а может, и Миссисипи. С неплотной застройкой на высоком берегу, с чередой прогалов, дырявых, как после бомбежки, остовов домов, терминалов с бочками и десятком железнодорожных путей, размножившихся к устью дорог, сходящихся к перемычке.

Вот оно, стойбище электрических скакунов, пристанище прицепов, скопище грузов.

И все это перед перемычкой на нее.

Перемычка началась с легкого полуповорота, слабого торможения, малого крена между холмов, с гулкого шума опор над блесткой, многокилометровой рябью. И продолжилась рывком вдоль исполосованного косами отводок водного пространства.

«Вот она, Волга! Это вам не Дон... И ее-то хотел перерезать в Сталинграде фашист. Да разве возможен такой человек, которому по силам такая задача... Пусть она и не Обь, и не Миссисипи, она — ВОЛГА, она и днем Волга, она и ночью Волга, она и сто лет назад Волга, и сто лет вперед Волга, она всегда Вол-га!»

Самара поразила гиперболическим шатром-вокзалом и историей о том, как его строили, год не платя работникам железной дороги зарплату.

«У нас всегда так, — вздохнул Федин. — То там своруют, то тут. А деньги откуда брать? Разве что из кармана труженика».

Великие дела требовали не только великих усилий, но и великого воровства, великого воздержания, великого терпения.

 

20

Он озирал лесные перевалы, и в нем только усиливалось ощущение брошенности этой земли, нехватки какого-то начала, посланника, который пусть и не с дивеевским размахом, но устроит эти глухие места, духовно обогатит непомерные пространства со станцией Биянкой, с игольчатым плато налево, плато направо, где водятся безобидные змейки медянки, с почерневшим от старости кирпича вокзальчиком Симской, что он невольно воскликнул:

— Говорят, есть Швейцария... А здесь чем не заповедный край! Разве он уступает европейским образцам?!

И от прилива чувств, прилива удивлений, прилива открытий так и застонало на душе: «Да когда же закончится этот рай. Ведь рай не может быть бесконечным».

Как назло речное торжество вилось спокойным бегом, в кронах охранных сосен, уменьшаясь, словно предвещая исток и спрашивая, как может эта речонка после полусотни километров разлиться потоком, соразмерным Дону.

Как?

А вот так! — отвечалось.

Значит, есть что-то великое, всеохватное, всемогущее... И имя ему...

Но вот имя не звучало.

А поезд, словно замирая перед особенной минутой встречи с этим инкогнито, крался в высоту.

Он закрывал глаза, боясь увидеть не то исток, не то появление всемогущего, а потом открывал и видел все тот же ручеек.

— Вот она — река моей жизни... Сколько в тебе слабости при рождении... И сколько мощи при окончании пути... Сколько преград... И сколько перевалов... Сколько теснин... И сколько простора... Сколько бросает от берега к берегу... А она бурлит, не желая остановиться...

Он увидел исток?

Нет, речонка увернулась и скрылась за скальным выступом, скрыв от него и встречу со всемогущей неизвестностью.

«А, чего захотел! — заныло где-то под ложечкой. — Чего! Ты думаешь, так легко постичь непостижимое?»

Видно, нужно проехать еще не одну сотню дорог, чтобы добраться к непостижимому.

Его проникновение в заповедный мир продолжилось голыми, предоставленными всем ветрам сопками с редкими хуторками на пустынных склонах, сосновыми великанами из ущельных низин, полустанком, как почта, в деревеньке Ерап, редколесными высотками, покинутой рекой равниной, станцией Кропачево с какими-то зоновскими бараками, — и вот откуда-то из-под вагона вынырнула как бы исчезнувшая река.

«Появилась соседушка!» — вспомнил Федин пропавший поток.

Та быстро набрала силы, раздвоилась островками из поваленных деревьев, заблестела барашками на камнях.

Нагие сопки облепили «хрущобы» и черные от сырости срубы.

«Город как на Луне: Усть-Катав».

Стало еще понятнее, почему этому краю предельно необходим чей-то приход.

Все та же обнова приковывала внимание путника. Сопки валунами подпирали тягучий поток, где уже и крались к распираемому руслу лужайкой с соснами и кустами. Под насыпь слезли березы, на которых еще не появились сережки, а лишь краснотца трогала редкие метелки. Сосны словно подросли на два вершка, кустарники облились желтоватой зеленцой. Сверху зависали тесаные глыбы, среди которых прорывались полянки с прошлогодней сушью и льдинками в затененных местах, а на горизонте верблюжьими горбами очертились горы — словно караван пересекал материк с юга на север. И вот в пологих, как огромный гамак, распадках возник толстый белый перст, чем-то похожий на трубу, с надписью на одном углу «Европа», на другом «Азия».

Стык двух частей света!

«Просвещенной» Европы и «темной» Азии...

Эх, если бы...

Теперь Федин осознавал: чем больше человек погружается в «темноту», иными словами — в заброшенность, пустынность, отделенность, тем больше он чувствует глубину, тем больше у него духовного света.

Он смотрел в небо, небо на него, и понимал, чего здесь не хватает: креста вполнеба.

Горы покатились к равнине с лесом по периметру полей. Прямо воронежский край — откуда уехал, туда и приехал, — с нежным цветом прорвавшихся на свет после снежных затмений озимых. Медной водой забрезжило похожее на болото озеро. Замелькали вымеренные до метра садовые участки с заморенными домишками, редкими флюгерными новостройками местных богатеев. Потянулись длиннющие склады, трамвайчик вынырнул между многоэтажек. Уставились в небо пушечные жерла мартеновских цехов. И заблестел на солнце показавшийся обычным после самарского «шатра» и уфимского «рейхстага» разукрашенный заплатками, мостами и фонтанами, пропитанный особенной пылью вокзал Челябинска.

Что дядя?

Уральский металл раскромсал металл всей Европы, который немец направил на нашу страну. И этим все сказано. Такой бы металлической крепости племяннику как адвокату было пожелание дяди.

 

21

Матушки встретили Федина на порожках дома пением молитвы.

«Словно я не просто адвокат, а чуть ли не старец», — подумал Федин и сказал:

— Нам надо успеть к Кирпишину...

— Конечно, сейчас вернется Люба, и поедем. Ну, как Урал?

Федин хотел рассказать о поездке, но, понимая, что сейчас важнее, произнес:

— Спаси, Господи, хорошо... — и спросил: — Давайте ближе к делу. Вы отправили жалобы?

Мать Мария замотала отрицательно головой.

— Почему? — жестче спросил Федин.

— Получали благословение владыки...

— И что, не получили?

— Он болен...

— О боже! Это же какой козырь... А вы...

— Но мы отправим, отправим...

— Без благословения?

— Сходим на могилку к старцу и послушаем, что он скажет...

— Сходите же, сходите...

Когда приехали в Пензу, «хонду» спрятали во дворе соседнего с ментовкой дома и пошли к следаку.

При виде монахини Марии и Любови Кирпишин обрадовался:

— Ваш адвокат спекся...

— Да нет, он с нами, — ответила мать Мария.

Зашел Федин:

— Думали, что я не приеду?

— Я бы на твоем месте... — произнес Кирпишин.

— Если бы вы знали, где он был, — проговорила мать Мария, садясь.

— И хде же? Все владык мучает, — сощурился Кирпишин и привычно достал сигарету.

Щелкнул зажигалкой. Забросил ногу на ногу. Затянулся.

— Я был там, где отливали металл победы, — проговорил несколько высокопарно Федин.

Кирпишин длинно выдохнул в сторону адвоката и пропел:

— Из одного металла льют медаль за труп, медаль за блуд...

Федин еле сдержался:

— Следователь у нас ясновидящим стал...

— Всякой хрени начитаешься, — глянул в угол, где все еще валялись религиозные книжки и развлекательные журналы, — и не только, как ваш полоумный отче, запоешь...

Мать Мария вскочила:

— Бес! Бес!

Федин схватил ее за руку:

— Наш следователь уже дырочку под медаль сделал.

— Орден! — выкрикнула монахиня.

— За труп, — добавила Люба.

Кирпишин притушил в пепельнице сигарету:

— Еще неизвестно, чей труп, — мрачно произнес и толкнул заляпанные тома по столу. — Ознакомьтесь.

— А чего знакомиться? — спросила Люба. — Мы ж их столько раз читали...

Федин следователю не доверял и сел за стол. Принялся опять просматривать листок за листком, проверяя, не заменен ли какой протокол, не дописана ли где строка, не вложено ли чего нового, что могло отразиться на исходе дела.

Кирпишин курил, рисовал на черновиках чертиков, мычал и изредка отпускал:

— Думаешь, к богомольной трясогузке попадет...

— Тут не в трясогузке дело, а в том, что все здесь вранье, — подергал за корку тома Федин.

— Скажешь, впустую возюкался... — вытащил очередную сигарету.

Закурил.

Федин не ответил.

— Где ж вас таких в Воронеже берут... — проговорил Кирпишин. — Нет чтоб у наших пензенских адвокатов поучиться...

— Поучились уже, — сказала малость подостывшая после оскорблений монахиня. — Вот молимся за вас, Владимир Владимирович, но не вразумляет вас Бог...

Найдя что-то в последнем томе, Федин посмотрел на Кирпишина:

— Дряняева уже?.. — показал на свидетельство о смерти. — Вот ваш труп... Заморили гражданку...

— Ну прям...

Монахиня Мария перекрестилась:

— Какой труп?

— Дряняева... Скончалась... — повторил Федин.

— Бабулька?.. — подняла глаза на следователя.

— А что дело туда-сюда... — говорил и курил тот. — Так бы я давно схиигуменью Мавросию в автозак вот энтими... — вытянул вперед похожие на грабли ручищи, — затолкал...

Когда Кирпишин получил назад тома, сунул протокол:

— Подписывай...

Надеялся, что на этом все кончится, но Федин в графе заявлений стал что-то писать длинно и размашисто.

— Может, потом пришлете? — перешел на «вы».

— Нет уж... Ваши слова, что и судью подберете, и в автозак затолкаете, так чтобы не опоздать, я сразу, — сказал Федин.

— Орден за труп себе на грудь... — заскрипел зубами Кирпишин.

Когда Федин протянул исписанный протокол, Кирпишин был окутан клубами дыма, и оттуда вперемежку с отборным матом слышалось:

— Прекратить дело... Хрен тебе, а не прекратить... Алиби... Зря пакетик с марихуаной не сунули...

У Федина мороз пробежал по коже: он понял, какой опасности подвергались он, монахиня, Люба.

— Она еще и матерных слов не знает... — издевался Кирпишин.

Мать Мария сказала:

— Вот кого надо за матерщину... У афонских старцев написано: «Господь наказывает за клевету одержимостью...»

А из Кирпишина летело, как из помойного ведра:

— Ёпрст... — И прорвалось вслед уходящим: — На Каракозова вас всех трех!.. На Каракозова!.. — И закончилось хохотом.

— Свихнулся парень, — повертел пальцем у виска Федин.

— Это на него порчу Дряняева навела, — сказала Люба.

— А я думаю, Косолапова... Помните, как она кричала: «Она! Она!»?..

— Что ж, теперь не теряйте ни минуты... Чтобы все жалобы сегодня же ушли...

— Да, да, когда я сидела, мне старец святым духом послал: «Не тяните... Не тяните...» — сказала Ольга.

— И поставьте свечку за упокой усопшей рабы Божьей...

Федин уезжал, снова находясь как в тумане, не зная, что будет завтра с сестрами, но полный крепости для дальнейшей борьбы и уверенности в том, что их не позабудет старец Алексий, не бросит схимонахиня Антонина, не прекратит за них молиться блаженная Пашенька, не оставит дальнего родственника Урал, что их выведет из западни Царица небесная.

Ходил вокруг своей мысленной канавки и:

— Богородице Дево, радуйся! Помоги защитить мать Марию, Любовь...Молитвами и словами Макария Египетского да будет тако, да будет тако, да будет тако!

 

22

Федин каких только не повидал судей. Знал гуляк, знал скромниц, набожных и отпетых алкашек, и теперь его волновал вопрос, к кому из калейдоскопа судейских барышень попадет дело, если все-таки дойдет до суда. Думалось и о другом развитии событий, тем более что уже дело отправляли из суда, в этом поддержала тройка из областного суда, и поводом таким надеждам служил сам Кирпишин, который быком, тунгусским метеоритом пер напролом, обрастая ворохом ошибок. Жалобы с их описанием, не дождавшись благословения владыки, ушли по открывшемуся монахине Марии откровению старца на многие адреса.

Время растягивалось, испытывая нервы монахинь и адвоката четвертую неделю.

Федин поливал из шланга стручки лука на даче, когда затренькал сотовый.

— Не попустил Господь! — раздалось из телефона. — Дело не дошло до суда... Его завернули...

— О боже! — уронил шланг на ноги, не зная, радоваться или нет.

— Нет, не Кирпишину... Другому следователю... Женщине...

— Бой продолжается... А мы все в том же положении: ни туды и ни сюды, — говорил, не чувствуя воды в ботинках.

«Но все равно хоть не в суде... Значит, подействовали жалобы... Надо скорее в Пензу, пока новая следачка не обросла грузом кирпишинских надумок».

Он снова выехал в Пензу.

Следователь, худая дамочка с челочкой до носа, оглядела своими близко поставленными глазками возникших на пороге монахиню Марию с Любовью и адвоката. И с ходу произнесла бесцветным голосом:

— Вот отдали дело мне...

«Потеряла голос на допросах», — подумал Федин и спросил:

— А почему?

— Да вы ж катали, что Кирпишин такой-сякой... Вот его и убрали... Теперь я буду заниматься вами...

Федин не знал, радоваться или нет, такие же чувства одолевали мать Марию, а Люба просто сказала:

— Снова сажать?

— Зачем же... Я должна во всем разобраться, чтобы таких кляуз, — показала на стопку знакомых Федину бумаг, — не было...

Федин присел:

— Это хорошо... Вы можете меня выслушать?..

Монахиня и Люба устроились в уголке и наблюдали, как Федин листал протоколы допросов и что-то в них показывал; рассматривал со следачкой фотографии, на которых были сняты две женщины:

— Это что, она? — тут же показывал пальцем в сторону матери Марии. рисовал схему: — Вот она пошла домой, на это нужно 15 минут, оттуда в сбербанк... выходит 30 минут... Вы сами вымеряйте, наш друг из Сарова сделал с точностью до минуты. Так вот спрашивается: могла монахиня это сделать, если она за городом? — Достал фотографии: — Вот видите, где они, в Иерусалиме, и отметка на фотографии: время съемки. — Открывал страницу загранпаспорта со штампами о пересечении границ.

Следователь слушала и что-то помечала.

— И последнее... Дряняева, как я знаю, умерла... Пусть земля ей будет пухом... — перекрестился.

— А не камнями, — добавила монахиня.

— Кто в суде пояснит, какое показание правда? — говорил Федин. — Где она говорила, что все случилось в августе? Где — что в середине месяца? Где — что 24-го числа? Ведь она должна была лучше помнить, о чем говорила раньше. То есть в августе... Неужели вы такое гнилое дело направите в суд?.. Вас ждут неприятности похлеще, чем у Кирпишина...

— Какие неприятности? — вздрогнула следачка.

— Думаю, его «чудачества» не прошли бесследно...

— Не прошли... Он сейчас в дознании...

— Ох, и там людям портит кровь! — вырвалось у Федина.

— Ладно, я все посмотрю, — обещала следачка.

«Какая приятная», — так и хотелось Федину сказать. Его не гнали, его не обкуривали, над ним не смеялись, не издевались над его клиентами, с него не требовали ненужного нового ордера...

— А где Кирпишин теперь? — спросил, прощаясь.

— В другом конце коридора...

Он прошел коридор, резко открыл дверь и увидел знакомую долговязую фигуру в погонах капитана с обритой головой.

— Кто ж вас так...

— А, аблокат из Выронежа! Я вам должен сказать спасибо, — поднялся из кожаного кресла.

«Раньше сидел на стульчике», — заметил Федин.

Кирпишин шел навстречу, собираясь обнять посетителя:

— Я же теперь начальник...

— Чего?

— А на табличку гляньте, — показал за дверь.

Федин заглянул, увидел на плоскости пластинку из плексигласа: «Начальник отделения дознания».

— У нас всегда так: снять — значит, выдвинуть, — вспомнил старую пословицу Федин.

— Умничка! — чмокнул на расстоянии Кирпишин. — Так что дулю вам, — свел пальцы и резко выставил руку вперед, как пистолет.

Федин обомлел: «Начальник... Еще на “вы”... Как изменился...»

Стоял и не заметил, как рядом оказалась мать Мария.

— Его это Бог обезобразил! Он же, когда плохое дело, беса вселяет, и тот говорит: постригись...

— Мусульманин, мусульманин, — проговорила возникшая рядом Любовь.

— Все равно мы за вас молиться будем, Владимир Владимирович, чтобы вразумило, — добавила мать Мария.

Кирпишин замешкался и, не зная, что сказать, погладил себе макушку ладошкой и:

— Вроде лето... Жарко...

Понятно было, что он так и не съездил на Красное море.

Когда все трое вышли на улицу, мать Мария сказала:

— Одержимый...

А Федин тоскливо посмотрел на ментовку-сарай.

 

23

Где бы он ни находился, в нем гвоздем сидело пензенское дело, в которое готов был включиться в любой момент,  несмотря на то, где находился, на то, засохнет ли без полива на даче урожай, на то, что все коллеги жарились на море, а он себе отлучек не позволял. И слались адвокатом монахиням эсэмэски: «Как дела?», «Есть ли что новое?» — а монахини отвечали: «Новостей нет», «Все по-старому»...

И вот мать Мария позвонила:

— Дело хотят прекратить...

— Хорошо... Мы этого и добиваемся... — ответил, почувствовав радостный прилив тепла.

— Только требуют, чтобы мы написали, что раскаиваемся...

— В чем?

— В том, чего не совершали...

— Но это... — произнес и прикусил губу.

Тепло перебило прохладой. Еще хотел добавить: не так плохо. Дело прекращалось, и какая разница почему. По адвокатским меркам выходило ладно.

— Но что же получается? Мы виновны? — спросила мать Мария.

— Нет-нет... — поправился. — В прекращении с раскаянием зарыто две бомбы. Первая: они добьются признания, а потом отменят прекращение и швырнут в суд... И вторая: с вас могут взыскать деньги...

— Которые мы не похищали... Нет, нам такое не нужно, — прозвучал категоричный ответ.

И снова поток эсэмэсок.

Монахиня: «Вызывает следователь».

Федин: «Мне приехать?»

Монахиня: «Пока не надо».

Федин: «Что следователь?»

Монахиня: «Снова предлагает с раскаянием».

Федин: «Вы согласны?»

Монахиня: «Ни в коем случае».

Федин: «Понял».

Монахиня: «Ждем суда».

Федин: «Будем драться».

Неясность изводила адвоката: то собирался на вокзал, то распаковывал сумку, то заказал билет, то отказывался от заказа.

И мысли: что-то у следачки не клеится...

Уже успел собрать на даче урожай лука, уже поспела смородина, уже грядки кое-где позаросли сорняком, а Федин все находился дома на приколе, как паровоз на запасном пути, готовый вылететь на полном ходу в любую минуту.

Теплилась надежда на благополучный исход, ведь освободили из-под стражи — первый сигнал успеха, вернули дело назад из суда — второй, заменили следователя — третий, следователь заговорила о прекращении...

И вот эсэмэска: «Просим приехать». — «Зачем?» — «Много всего, по телефону не расскажешь».

И вот Федин в пути.

Эсэмэски: «Я выехал». — «Ждем. Ангела-хранителя вам».

В вагоне чувствовал себя зябко, но стоило солнцу скатиться за вагонное стекло, как стало по-летнему жарко. Федин вспомнил, как прошлой зимой ездил в Пензу и стекло покрывало льдистой пленкой:

— Неужели канули в лету холодные времена...

Состав летел туда, куда мотался почти год, к его монахиням, сквозь пятнистую лесную полосу, которая при приближении превращалась в россыпь сушеных яблок, сквозь речную камышовую пойму, терявшую былой буйный цвет.

Бросилось в глаза, что станции не так забило товарняками, как в прошлом году, что вагон не так пуст, как в прошлом, не так часто снуют в тамбуре курильщики, не так шумят распивавшие в соседних купе соседи.

Выключили свет, и Федина поглотила темнота, полная бессонницы и кипящих мыслей: что там в Пензе?

Пенза...

Его с хвалами встречают монахини, он в почти родном поселке, родном дворе, родном доме, родной комнатке с зашторенным кильдимом, и опасения: вот-вот обольют ушатом печальных известий.

Но нет.

Такси везет их к следователю ставить точку.

Вот для чего нужен Федин.

Чтобы не обманули...

Чтобы не обвели вокруг носа...

А у Федина еще чумной маленький вопросик-страшок: точка ли?

Мать Мария, в шелковом подряснике, в бархатной скуфье, сама с ниточки.

«Как похорошела...» — Федин вспомнил разбитую, отчаявшуюся женщину.

И вот от Федина прячется следователь — в кабинете не оказалось, хотя монахиням обещала быть, исчез начальник следственного отделения, и его уже выкуривает из отдела дежурный милиционер. И все грозит повиснуть огромным вопросом, ощущением бессмысленности его поездки. И, словно в пику этому, он рыщет по отделу и уже знает, что следователь в отпуске, начальник следственного отделения в управлении. Он к заму, к старшему следователю, и вот его усилия вознаграждены — вылавливает начальника следствия, заходит к нему с дружески протянутой рукой:

— Привет из Воронежа... Приехал мириться...

Говорит качку, похожему на армянина.

Чувствует, что попал в цель, тот тоже не прочь мириться и поставить в деле точку.

Но какую? — волнует Федина.

Вот он видит постановление о прекращении уголовного дела.

— За отсутствием состава преступления! — радостно вылетает прочитанное из Федина.

Никаких раскаяний не надо.

Не было преступления.

Он снова тянет армянину руку, тот ему:

— И я от вас жду...

— Мир. Мы затыкаемся, и вы на этом останавливаетесь...

— С таким согласен. Но если вы...

Армянин с адвокатом три раза переспрашивают, как перепроверяют договоренность: ни вы — ни мы...

Федин:

— Мои устали, и вряд ли что еще...

— Я надеюсь...

И вот с бумажкой, которую ждали год с лишним, бежит по отделу, ища мать Марию, подпрыгивает и машет листком, как флажком. Многих поражает сцена у ментовки: из дверей выскакивает взъерошенный мужчина, подхватывает и кружит на глазах у всей улицы монахиню...

— По-бе-да...

Они на Победу, где праздничный стол, с кагором, с яствами и тостами:

— Во славу Божью, что помог!

— Во славу Божью, что выстояли!

— Во славу защитника!

— Во славу всех молящихся за нас...

 

24

И разговоры, разговоры о новостях.

— Помните, я про книги Гаврюши рассказывала? — говорила мать Мария. — Владыка Филарет их не благословил... А благословил нас материалы о старце собирать. Так у нас сейчас два владыки. И Филарет. Центральный Филарет, как главный, но хворает, он на искусственном вентилировании... А второй — исполняющий обязанности викария самого патриарха, Вениамин. Мы ему рассказали о старце. И он сказал: «Выйду на канонизацию. Матушка, готовьте, выйду на канонизацию». Вениамин такой деятельный. А отец Александр всё...

— Как всё...

Вмешалась мать Анастасия:

— Не поминал в храме патриарха.

— Да, Сашу убрали из-за этого... — продолжила монахиня Мария. — Саша попер на самого святейшего.

— Что, крыша поехала? — удивился Федин.

Оля:

— Вот и поехала... Он не признавал батюшку. Потом встал: «Матушки, ну, я вам эстафету передаю. Действуйте, — повернулся в сторону могилки старца. — Да, да, поосторожнее надо с праведниками!» Вот так...

— Хм...

— А что, у нас свой монастырский скит создается. В противовес скиту. Владыка семь священников дал. Каждый день панихида. Приезжают к нам по графику. У нас чуть ли не до драки. Они же за мощи. Гаврюша в каждой книге: они никогда не прославят старца. Эти, епархиальные... А теперь семь священников каждый день панихиду, каждый день панихиду... И вот владыка едет. А те узнали и уволокли все, до розочки, с могилки старца. А я вошла: «Ба, все цветы забрали». Я отцу Александру: «Надо цветы». А у нас приезжий батюшка Тихон: ему только таблички писать, как расписание, и теребит: «Давайте, давайте скорей!» Отец Александр: «Матушка, надо цветы». У нас было две тысячи. Я у Тихона: «Какие?» — «Да потемнее». Купили роз. Ленту вишневую. Букет владыке в ленту. И две вазы. А сейчас и вазы уперли...

— Гаврюшины?

— Его проделки. Два раза дверку срывали к сеням ко входу. Если бы не собаки, уперли бы. И вот вазы — в них розы. Хлеб. Соль. Стоим. Отец Александр спрятался. Ведь патриарха не поминает. Встретили владыку: «Вы в день ангела приехали старца». Владыка: «Да, да, небеса, соединенные радугой...» Ну и Тихона. Видимо, наслышан не от одного иерея. А Тихон: «Вот еще конфессия образовалась. Оказывается, отец Александр патриарха не поминает». Владыка нас. А он как Филарет, по одному приглашал, а этот всех скопом. И вот Тихон, мы, отец Александр. Мы как в рот воды набрали. А отец Александр владыке: «Пусть докажут». Он привык по судам — пусть доказывают. Так чего доказывать, владыка крест сразу и сорвал. От службы отстранил. А что получается, обитель поминает патриарха, Гаврюша, а этот нет... Ужас...Это пять конфессий... И ведь все блаженная Пашенька предсказала. Как тучи стали над отцом Александром сгущаться, он к нам. Мы ему: «Поезжай к Пашеньке». Он поехал. Пашеньке: «У меня проблемы с владыкой». Пашенька порылась в коробе, перед ней стоит с тряпичками, с вещами. Она оттуда один носок достает. Подает. Второй. Он понял: «Путешественник». Потом руку тянет: «Дай крест». Он перепугался, чуть не уронил, но отдал. Она его в каноник положила. Подержала и вернула. Никакой приехал... Владыка на самом деле крест вернул и в Кевду сослал путешественника.

— Все-таки в Кевду, — вспомнил, куда уже отправляли отца Александра.

— За Каменкой сто километров...

— Вот это да, — проговорил Федин. — Как вознесся...

— Такие вот новости... К нам народ. Тянется, а где разместить? У тех гостиница, трапезная. А у нас всего лишь вагончик... А у тех десяток. Но принялись утеплять храм... Газ проводят... Трапезную задумали...

— Ну что, теперь в Дивеево? — спросил Федин, вспомнив про долгожданное обещание.

Их разговор прервала служба, на которую пошли все втроем.

 

25

Возбужденным, со сладостным предвкушением чего-то особенного, он выехал в Дивеево. «Хонда», вырываясь из утренней хмари, легко брала подъемы и спуски российских дорог, за рулем сидела Люба, Федин что-то спрашивал сзади сидящую Ольгу, а она рассказывала:

— Матушка Анастасия не смогла с нами. Она теперь с палочкой. Перетрудилась. Она же порывистая, ей надо бегом-бегом.

«Если бы она не была такой, она бы вряд ли до меня добралась», — поежился Федин.

Степная глубинка показывала свои наряды озеленившимися озимыми, блеклыми посадками, темными оврагами, которые исчиркали линии электропередач с покосившимися столбами и галками на проводах, вышками сотовой связи на холмах, пластиковыми окнами в домах, теперь уже мало удивлявшими Федина, куполами церквей.

Матушка Мария продолжала:

— Владыка невозможно горячий, метеор! Обеими руками за Победу взялся. Семь священников на ежедневные панихиды. Дело ж к прославлению старца идет. А скитские, как наши стали служить панихиду, все выскочили и напали на Тихона. И на следующий день охрана стояла. Гаврюша прилетел, все, сейчас драка будет. Иеромонах Тихон потом обедать к нам пришел: «Матушка, я не знаю. Толпу привел. Там бегут». Гавриил встал: «Зачем панихиду служите?» У Тихона руки затряслись. Гавриил при всех: «Что испугался? Руки трясутся».

— Он же бывший мент, — вспомнил Федин.

— А Тихон смиренно: «Да у меня болезнь такая». Иеромонах, правая рука владыки. Отец Федяшкин приглашает на помазание маслом из лампады старца. Они, оказывая неуважение к старцу, не подошли. А Федяшкин звал: «Подходите... Подходите. Это из лампады старца». Потом панихида, тоже не подошли. Я к Гаврюше: «Благослови приложиться к портрету старца». Гавриил держит его: «Нате». Я ему: «А вы что не подошли на помазание?» А то владыка присылает отца священника с двадцатью паломниками. Он с нами служит панихиду. Дали сосуд для помазания. Отец этот: хорошо. Все в очередь встали. А эти бутылки поставили. Мы всем налили. «Воскреснет Бог...» — «Христос воскресе...» И он помазал человек двадцать. И я: «Скитские, подходите!» А сама чую, никто не подойдет. Они все насупились, стоят с батюшкиным портретом. А это ж на могилке батюшки. То есть под видом борьбы желание превосходства и соперничества. Значит, что, превосходство? Это раскол... Не разрешают ни в другие церкви, ни в Успенскую... Но если вы не хотите знаться со священниками Пензенской епархии, хотя и на территории епархии, то хоть батюшку чтите. А они бесчинствуют... Это же территория епархиальная. Ну, хорошо, лежит ваш старец. Но старец сам пошел на эту территорию. Он же не сказал, похороните в скиту. И он сказал: меня будут официально прославлять. Так что же вы вредите официальному прославлению...

Федин озирал пустующие деревни и пустующие поля, которые сменял плотный лес, и невольно думал о том, сколько еще событий развернется на Победе, и его бросало в пот. Суды Ольги могли показаться ягодками.

— И что, — не успокаивалась мать Мария. — Они, как пещерники, еще подкоп выроют и похитят старца...

«От могилки до скита всего ничего, — прикинул Федин расстояние. — Вот страсти-мордасти...»

О подкопах знал из многих кинофильмов.

Немного успокоился, оглядывая проплывавший мимо поселок Николаевка с трехъярусной багряно-белой колоколенкой среди домиков.

«Чем не Победа. А признаков вражды никаких».

Ухмыльнулся от названия села Первомайского, напомнившего о земной религии, удивился указателям: «Арзамас — 77 км», «Саров — 33 км».

«Надо же, сколько едем, а ни одного упоминания о Дивееве».

Среди гущи сосен и берез, соревновавшихся в высоте, разглядел: «Берещино — 7 км».

— Постой, где это Берещино? Берещино... А, вспомнил, на Казанском вокзале в Москве, поезд Москва — Берещино. Все никак не мог понять, где это.

— А раньше здесь одни запретные зоны, — сказала Ольга.

— Ах да, Мортирий... Как он там?

— Звонил, все в судах...

Переехали однопутку в стене леса, по которой и ходил этот секретный поезд, и удивился тому, что она не электрифицирована.

Хотя не стоило удивляться: на самых ходовых маршрутах еще таскали составы дизели.

Матушка Мария вспомнила другое...

— Братика своего видела...

— Благочинного?

— Да... А как получилось... Нас пригласил ученик нашего владыки Филарета настоятель Георгий. Духовный, он нас любит невозможно. И ждали владыку Георгия Нижегородского. Настоятель увидел нас, бежит: «Матушки...» А мы одни там матушки. Нас телевидение и давай щелкать.

«То как преступниц, а теперь как ангелочков...» — со злостью подумал о телевизионщиках Федин.

— Выходит дьякон, просфору подал. Вот хвальба. Нам-то она не нужна. Ладно. В храм. У алтаря. И он, братишка, выходит из алтаря — и обмер. Увидел и дар речи потерял. Он же привык, что я в тюрьме. А я стою. Рядом. У клироса. У него челюсть: а-а-а... опускается. И стал глаза прятать. А я ничего. А вместо владыки приехал секретарь отец Игорь. Трапеза. Рыбы наготовлено — белой, типа белуги. Супчик. Отец Игорь увидел меня — а я к кресту подхожу — и: «Оставайтесь! Оставайтесь...» А там народ. Я говорю: «Архиерейская трапеза. Как мы пойдем, неудобно». Поднимаемся, дверь открываем, а там столы накрыты, и все за столами сидят. Я: «Господи...» А там и секретарь архиерея. Я: «Неудобно». Подходит дежурный: «Матушки, вы чего не идете... Ну, идите, сейчас клирос пойдет». Я вхожу, а из-за стола настоятель: «Матушки! Матушки...» А я вижу — мой братец сидит. А тот все: «Матушки! Садитесь здесь...» И прямо напротив него. Так попала на архиерейскую трапезу, братик напротив меня сидит. Опять глаза прячет.

«Вот так бы мне встретиться с сестрой... А то обманула и все скрыла. И до сих пор держит как в тайне, даже не объяснилась...» — подумал Федин и спросил:

— Так поговорили?

— А чего я буду благословляться, если он глаза прячет... Ужас, ужас...

Монахиня замолчала, Федин тоже погрузился в размышления.

«Судьба гвоздь в сердце вобьет, и не вытащишь».

В ложбине из хвойных барышень проехали указатель: «Сатис — 4 км».

«Там жила Пашенька... Скоро ее увижу... Что напророчит... Все, что предсказала матери Марии и отцу Александру, сбылось...»

Словно читая мысли адвоката, Ольга сказала:

— Боюсь... Еще даст соленый огурец... А у меня и так одни скорби... Никак чашку с перцем не доем...

Федин вспомнил рассказ про отца Алексия, который заставил навести чашку с горечью.

«Хорошо, что мне батюшка ничего не намешал. Хотя разве хорошо? Знал бы свою участь, как царь Николай», — и мороз пробежал по коже.

Молча рулившая всю дорогу Люба вдруг воскликнула:

— Дивеево!..

С обочины смотрел указатель: «Дивеево — 28 км».

Вывернули на широкую многополосную трассу, и из леса будто выскочили домики с резными наличниками, колоколенки, церквушки златокупольные... У Федина защемило сердце от виденного вокруг и того, что приближалось вдалеке.

У щупленькой, скуластенькой послушницы в плотно облегающем голову и плечи апостольнике и темном платье спросили, не проводит ли к Пашеньке, та безропотно согласилась.

Федин хотел пожать ее узкую руку, как она убрала:

— Нам нельзя... — косо посмотрела на него своими азиатскими глазками.

Рассказав коротко о деле монахини, Федин показал на мать Марию и Любу:

— Вот они, страдалицы...

— Слышала про такое... Слышала... Пашенька вас вымаливала... Схимонахиня Антонина, — проговорила послушница ровным, мягким голосом. — Идемте, можно пройти через обитель... Если вы специалист по судам...

— Какой я специалист, — покраснел Федин, не припоминая, когда краснел от таких слов.

— Не скромничайте, — сказала монахиня Мария. — Если бы не вы, нас бы еще долго вымаливали...

— Вон видите, игуменский корпус, — послушница показала на синевший в стороне от махины-колокольни дом. — В монастыре, в здании игуменского корпуса, располагались суд и прокуратура. Если мы о судах заговорили. А потом в суде возник пожар. Это 4 декабря 2000 года. Загорелась крыша игуменского корпуса. Все полыхало. Думали, здание сгорит. Но не сгорело. Раньше строили добротно, глиной все... вся крыша... промазана... Поэтому пламя не опустилось. Трапеза была, все побежали, у кого там келья. Благодаря этому суд и прокуратура выехали, а то их никак не могли...

— Очистил огнем Господь! — воскликнула Ольга.

— Да... Но это я так, к слову...

«Духовное выше судов и прокуратур... Оно их выживает...» — прозрел Федин.

Приблизились к шеломовидной колокольне, которая словно подбоченилась снизу двумя трехэтажками.

— Должна вам сказать, колокольня... Пизанская башня, слышали?.. Вот и наша колокольня наклонена... Когда строилась, обнаружили опасный наклон. Все взмолились. Архитектор, помолившись, сказал: «Колокольня будет стоять». И до сих пор стоит. Над сестринскими кельями. Часы остановлены — они отбивали: «Пресвятая богородица, спаси нас». Они некоторое время не били, но перед самым разгоном обители стали бить.

 

26

Проходя, Федин спросил:

— А скажите, в прошлом году хотели получить благословение у монахини, вон там вход, — показал в левую боковину пристройки колокольни. — Как ее... ну, больше ста лет ей...

— Это схимонахиня Домника... В этом году почила...

Все перекрестились.

— Она еще в 16-м году хотела в монастырь, — продолжала послушница, — но обитель закрыли... Она замуж... Ей предсказали, что будет тебе строгий монастырь. Она пришла в монастырь в восемьдесят лет, ее постригли, она ослепла, то есть монастырь для нее оказался строгим. Она прожила сто два года... Она болела, ее отпаивали горячим молоком. Она старалась подвизаться, не вкушала ни воды... Перед кончиной сорок дней не вкушала, а только причащалась...

«Жаль, что не увидел старицу... Она, наверно, ближе всех была к Богу...»

— Домника похоронена в двух километрах от Дивеева. На монастырском кладбище. Так что, если захотите...

— Но это потом... Потом... — махнул рукой Федин. А про себя подумал: «Еще к Домнике... Она ведь к себе не пустила...»

Мать Мария остановилась:

— Старица Домникия... Она мечтала, чтобы я у нее была келейницей. Она просила: «Батюшка, пришли мне Ольгу». Не по телефону, а так. Я еще Ольга была, мирское имя. И батюшка: «Собирайся, поедешь в Дивеево, к матушке Домникии». И отправил меня на великий пост. Я подъезжаю, стучусь в дверь, она: «Кто?» — «Ольга». Она не удивилась. «Я батюшку просила, — говорит. — Батюшка меня услышал, что я к нему обратилась, он тебя и прислал».

Федину стыдно стало за свои мысли, и он поправился:

— Обязательно заедем...

«Да тут шага нельзя ступить, чтобы тебя не окатило... Сколько здесь людских дорог пересеклось...»

От какого-то переполнения на душе Федину сделалось невмоготу. Невмоготу дальше слушать, невмоготу дальше идти, невмоготу дышать... И он остановился... Вроде только вошел в монастырь, не прошел и двухсот метров, а его уже так переполнило, так обессилело, что он не мог сделать и шага...

— Что вы? — спросила Ольга.

— Да так, пройдет... — произнес, оглядывая небесные монастырские пространства.

— А, понятно, — сказала послушница. — Случается...

Монолитами парили соборы.

Как в ряд, один за другим...

И ни единой соринки...

Салатово-бирюзовый...

Янтарный...

Лица свежило первым морозцем...

Мамочки с детками, старичок с внучком в коляске, мужик в кирзовых сапогах и с гривой на голове, паломницы в пальтишках... все стекались к вратам Троицкого собора...

Не ясно, кто сказал: «Зайдемте», — послушница, Ольга или Любовь, но они устремились на ступени, восходящие к распахнутым створам собора. Вот из туманного пространства на них вылетели ласкающие голоса стоящих где-то в глубине монахинь, увидели впереди взлетавшую руку одной из них, которая падала в такт звукам, достававшим до самой глубины легких, прося за всех грешных... Люди крестились. Делали поясные поклоны. Ольга как подкошенная упала у опрощенной раки святого старца, подползла и прижалась головой к углу. Люба, скрывшаяся в левом приделе, прорвалась рыданиями. У Федина закружилась голова, и он, прислонившись к стене, сползал, сползал, оказавшись на корточках, и вот подогнулись и ноги... И над всем этим морем людей, чувств, переживаний, раскаяний, увещеваний, просьб, взлетая между белых колонн, царствовал иконостас, охваченный обручальным кольцом огромной, делящей пространство собора напополам округи из ждущих кого-то балкончиков.

— Обручальное кольцо, — зашептали губы Федина. — Кого с кем?.. Тебя с Богом?..

И вот людское море слилось в вереницу, которая начиналась где-то у входных врат, вилась, извивалась, устремлялась к раке старца... Около раки лежала Ольга... Федин в потоке людей приблизился к покрытой суриком крышке, вгляделся в контуры человеческого тела, скрытого золотистым шитьем, и запросил:

— Серафим!.. Серафим!.. Помоги...

Кому помоги?

Разве всех перечислишь...

— Спа-си!..

От чего?

Разве все упомнишь...

Они шли, удаляясь от ограды обители, а послушница оборачивалась и, показывая за туи, которые в легшем тумане походили на человеческие фигуры, говорила:

— И возведут собор Радости всех радостей...

«Живые чудеса...» — пело на душе Федина.

Он видел канавку, которую на этот раз не обошел, и собирался с мыслями: что ждет впереди. Что? Быть может, самое главное в жизни, что важнее любого известия.

Улочки вытягивались в разные стороны, удаляясь до пропадающих в туманной дымке полей, дома с большим размахом отделялись один от другого, сама улица к дому Пашеньки походила на большак. И вот большак вдали изогнулся и завилял в горку.

 

27

— Пришли. — послушница толкнула калитку во дворик сплющенного по бокам, в три этажа домишки.

Разделись, разулись в прихожей, подождали и вот поднялись на второй этаж, сразу с лестницы свернули в просторную комнатку, в которой на диванчике играла с куклой бабушка с русыми длинными волосами, с каким-то отрешенным, в морщинах, благодушным лицом, в белом платочке и платьице, а перед ней стоял короб, полный каких-то разноцветных тряпочек. Вокруг на полу в кружках торчали ножи, ножницы, стояли чайник, чашки, из-под дивана виднелись большие и малые банки, на окне две иконы и еще несколько икон в разных углах. Рядом с диваном чугунная батарея.

— Садитесь, — сказала женщина помоложе, в платке и цветастом платье.

— Это келейница, — шепнула послушница и села спиной к стене на пол.

«Вера», — вспомнил имя Федин.

Мать Мария села на стул ближе к келейнице, потом Федин и на третий Люба.

Бабуля, не обращая внимания на вошедших, что-то перемешивала в коробе, потом взяла кусок хлеба из рук келейницы. Стала его жевать.

Келейница:

— Это она приготовляется...

— А-бе-ге... — произнесла бабуля и подала всем по куску хлеба.

Стали жевать.

Бабуля взялась рукой за батарею.

Потом вытащила из-за спинки дивана палку.

Поставила к батарее.

И снова потрогала батарею.

Вера сказала:

— Это за огонь божий...

Федин не понял, но увидел, с каким напряжением следит за бабулей Ольга, и стал наблюдать.

И тут ему дошло: руку согревает. Тепло. Огонь...

Потом бабуля взяла книжицу в потертом переплете.

— Это она молится за весь мир, — пояснила Вера.

Гости сидели молча, боясь проронить слово и нарушить какой-то неизъяснимый для обычного разума процесс.

Вот бабуля показала на чашку.

Ольга замерла.

Келейница подала.

Бабуля показала на баночку с медом.

Келейница положила ложку с медом в чашку.

Бабушка показала на чайник.

Та налила воды.

Бабушка обвела всех взглядом и протянула Ольге.

— Пей, — сказала келейница.

— Ой! — воскликнула радостно монахиня. — А я думала, снова соленых огурцов мне... Горечи...

— Хватит тебе горечи... Это тебе посладить за то, что вынесла... — сказала Вера. И добавила, поглядывая на Федина: — Это я раскрываю, что говорит блаженная...

Тот закивал головой.

Комната снова погрузилась в полнейшую тишину.

Пашенька снова попросила хлеба и жевала.

Снова рукой переворачивала тряпички, потом склонилась к кружке с ножами.

— Сильная брань! — пояснила келейница.

«Это ко мне?» — напугался Федин.

Но Паша вынула нож и опустила.

Потом потянулась к иконам на окне и тронула крайнюю икону «Неопалимая купина».

— Ой! — сжала руки мать Мария. — Пожар будет!

— Может, это предотвратить пожар... — сказала послушница. — Ведь рядом икона «Матерь божья».

«Спасет от пожара», — подумал Федин.

Мать Мария замерла, не в силах подавить в себе услышанное откровение:

— Что? Где пожар... Дом сожгут? Сгорит скит? Обитель? — заволновалась.

— А вы ходите вокруг крестным ходом, и Господь защитит, — сказала келейница.

— Да, да, — часто закивала монахиня.

Тут Пашенька протянула руку к голове послушницы.

— Сымай апостольник, — сказала келейница.

— Что-что, — та стала в страхе снимать, причитая. — Из монастыря погонят... Погонят...

Келейница подала апостольник Пашеньке, а та протянула Любе.

Та сжалась.

— Одевай, — пояснила Вера.

— Монахиней будет! — воскликнула мать Мария.

— Блаженной нельзя отказывать, — сказала Вера.

Люба, испуганно глядя на послушницу, надела на голову апостольник.

«Вот это да...» — Федину нечего было больше комментировать.

Пашенька снова что-то ела. Потом запивала. Потом мешала в коробе. Держалась за батарею...

И вот показала на сумку Федина.

— Открой, — сказала келейница.

В распахнутой сумке торчал уголовный кодекс, непременный спутник адвоката во всех поездках.

«Надо ж, и тут его взял...» — передернуло Федина.

Пашенька показала на книжку.

— Дай...

Федин протянул.

Пашенька взяла книгу, потрепала, перевернула, подержала и в перевернутом положении отдала.

— Все кверху тормашками, — пояснила келейница.

— Точно! — Федин ударил себя по лбу.

Давно томившееся в нем обрело понимание: наши законы перевернуты... Они с ног на голову... И сами мы читаем кверху тормашками...

Мать Мария кивнула головой.

«Уж она-то знает это лучше любого», — подумал Федин, поразившись откровению старицы.

И тут она показала на его свитер:

— А-бе-ге... А-бе-ге... Дай Ваньку!

— Снимай, — сказала Вера.

— Как, остаться... — он пробежал глазами по сторонам, но ему только кивнули.

Нельзя ослушаться блаженную...

Он стащил свитерок, оставшись в одной майке.

Пашенька сверкнула глазами, увидев на груди Федина серебряный крестик.

«А-а... Теперь я его не забываю...» — ударило теплом в голову.

Пашенька взяла свитер и стала резать ножницами. Резала. Резала. Разрезала на две части, потом каждую еще напополам. И протянула по одной каждому: послушнице, Любе, матери Марии и Федину.

Вера:

— Возьмите ножницы и тоже режьте...

Все принялись резать...

— И помельче... — сказала Вера. — Тут один батюшка на днях рясу кромсал...

Федин не заметил, как легли сумерки и зажегся в комнате свет, как куда-то выходила и приходила келейница, резал и резал, измельчая куски и думая: «К чему это? Какая тут зарыта загадка?»

Вот Вера собрала обрезки, бросила в короб.

Пашенька двумя руками, улыбаясь, начала переворачивать, переворачивать. Вытаскивала руки, бралась за книжицу в потрепанном переплете, потом снова совала руки в короб и снова ворочала, ворочала и вот вытащила один лоскуток — Федин узнал кусок от его свитера — и кинула...

— Ты вылетишь... — сказала келейница.

— Откуда?

Но тут Пашенька снова опустила руки в короб, порылась и вытащила какой-то золотистый кусочек чьего-то облачения. И протянула Федину.

Келейница взяла лоскутик и передала:

— Это поручи...

— Ой! — Ольга зажала руками рот. — Станет священником...

Федин никак не ожидал услышать, что вылетит, что станет священником...

Сколько еще они пробыли у Пашеньки, трудно сказать, но последнее его поразило не меньше остального.

Бабуля вдруг взяла палку и ударила ею по плечу Федина.

— Чего это? — вздрогнул.

Голое плечо как обожгло.

— Беса заметила, — сказала бесстрастно келейница.

— Как муху прихлопнула, — чуть не прыснула мать Мария.

«Да, я бесовского нахватался выше крыши».

А потом Пашенька взяла гребень, расчесала волосы и подала послушнице, та расчесалась — матери Марии, та — Федину... Любе...

— Все устраивается, — сказала Вера.

Когда гости оделись и вышли на улицу, небо усыпали яркие точки.

— Неужели пожар? — не могла успокоиться мать Мария.

— Я монахиня? — летело из уст Любы, которая хотела стянуть с себя чужой апостольник, а послушница остановила:

— Что вы... Это блаженная... Ей нельзя перечить...

— А вы как?

— Не знаю... Как Бог скажет, так и будет... Но вы знаете, у нас у одной сняли апостольник, а она в миру побыла, а потом даже схиму приняла... А возьмите Домнику... В монастырь в восемьдесят лет пришла.

«Какой труд у юродивых, — подумал Федин, счастливо потирая место удара. — И даже если это блажь, то небесная».

Они стояли под черным полотнищем, смотрели в черноту улицы и чувствовали присутствие чего-то огромного, что спустилось из-за темноты и вот, поведав каждому что-то очень важное, улетучилось, и об этом сигналили точки искусственных огней на земле и вечных свыше.

Они заехали на кладбище, где долго искали могилу Домники. Крест на могиле в лунном мареве удалялся расставившим руки на ширине плеч человеком.

Несмотря на ночь, заехали к схимнице Антонине.

— Спасенная? — воскликнула та.

— Я, я, — выплеснулось радостно у Ольги.

— Проходите... Присядьте... Вы меня разбудили, а снилось мне поле красивое, и мы как друг перед другом падаем, и я говорю: «Я тебя люблю». И мне говорят: «Я люблю тоже...»

Федин:

— Абсолютно невиновна... Но шесть месяцев отсидела...

Антонина:

— Господь Бог увидел... Друг другу кланяемся... Я тебя люблю... Я тебя...

Эти вечер и ночь, принесшие Федину такие откровения, в жизни адвоката больше не повторились.