Для кого писали Лев Толстой, Чехов, Тургенев? Наш современник ответил бы: для “целевой аудитории”. Это определение сегодня встречается часто, и оно подразумевает, что произведение обращено, дескать, исключительно к педагогам или медикам, или?к подросткам, или рассчитано на пенсионеров. Все остальные могут дружно заткнуть уши или закрыть глаза, потому что не они?— “целевая аудитория” и не к ним сейчас речь с телеэкрана или со страниц СМИ. Ждите?— обратятся и к вам. Не как к полноценной личности, не как к представителю народа или гражданину страны, а как к “афганцу”, “инвалиду”, “трудовому мигранту”, “погорельцу”, “лицу кавказской национальности” и т.д.

Мы живем в мире зауженных, сдавленных, урезанных смыслов. Все чаще и политические партии говорят не о развитии всей страны, а выхватывают некую социальную или возрастную группу, занимаясь конкретным узким спектром?— партия пенсионеров, партия “зеленых” и т.д. Своеобразный сетевой маркетинг. Но недаром аналитики считают всякую сетевую организацию антигосударственной в своей сути, ибо она перечеркивает своим корыстным интересом властную вертикаль, отказываясь признавать над собой “высшие смыслы”.

Вот и литература, как чуткий барометр, отражает установившуюся в обществе погоду. Так для кого же писали Лев Толстой, Гоголь, Достоевский? Как они, эти гении, глубокие и великолепно одаренные люди, представляли себе свою “целевую аудиторию”? К кому обращались? Очевидно, что глядеть на их творчество с точки зрения “целевой принадлежности”?— бессмыслица и абсурд. Они вообще не ставили перед собой этот вопрос, выражая то, что лежало на сердце, что созрело в душе и что просилось быть открытым всему русскому обществу, причастными к которому чувствовали себя абсолютно все: и извозчик, и офицер, и светская дама, и крестьянин... Причем причастность эту вовсе не обязательно было формулировать, она подразумевалась: живешь в народе, с народом, с Родиной,?просто по факту твоего рождения здесь и сейчас. Легко привести примеры из “Войны и мира”: крестьяне-партизаны и Наташа Ростова?— светская барышня, готовая все имущество отдать раненым, капитан Тушин, служака-простец, и Андрей Болконский, утонченный аристократ,?— имеют в себе нечто общее, родовое. Вот это общее в них,?русское как человеческое и общечеловеческое, вобрал в себя гениальный роман “Война и мир”. И этим-то, человеческим, присущим всем людям именно как людям, он обращается и к нам, потомкам.

Вместе с тем подлинные русские философы (Киреевский, Григорьев, Страхов) строили основания своей философии на том, что “человечества нет как лица, то есть как особого субъекта истории и культуры” (Ильин Н.П. Трагедия русской философии. М., 2008. С.?357). Однако они же, “отдав при этом должное единственному общечеловеческому идеалу?— идеалу совершенной личности, который формально (или идеально) есть у каждого человека, но реально наполняется содержанием, только проходя сквозь личность и народность” (Там же. С.?437),?— они же указали нам это правильное понимание “общечеловеческого”. “Негр, китаец, еврей как представители каждый своей национальности с ее особым “органическим принципом” не могут не быть для русского человека чужими; но как индивиды, обладающие душой человеческой с ее вечной правдой, они могут (а в определенных ситуациях и должны) рассматриваться русским человеком как его ближние” (Там же. Глава об А.Григорьеве. С.?411).

Таким образом, наличие этого “единственного общечеловеческого идеала” делало русскую литературу ценимой всеми, а не только русскими читателями.

В нас русская классика звучала, конечно, иначе: мощнее, полнее, что естественно, ведь в нас есть то родовое, которое больше того?общечеловеческого, что дано автором в героях эпопеи. Но само по себе наличие у Толстого общечеловеческого идеала как идеала совершенной духовной личности позволяло и в масштабах мировых звучать ему, трогая сердца и умы. Видимо, это аксиома: классика всегда содержит в себе это единственно ценное?— личностно-идеальное как общечеловеческое. Иначе говоря, это и есть стремление к полноте личности, к богоподобию. Чем больше в героях жизни, чем меньше они похожи на схему, тем ближе произведение к классике.

Предположим, что некий современный Лев Толстой живет сегодня рядом с нами: он, как офицер, побывал в “горячих” точках и предложил нам роман, скажем, о десяти годах присутствия в Афганистане ограниченного контингента советских войск. И что бы мы имели вместо эпохального романа? Современный Толстой обязательно поставил бы перед собой вопрос о том, как издать свое произведение, как вписаться в “формат”, и он бы прекрасно представил себе свою “целевую аудиторию”: бывшие “афганцы” и вообще всяческий служивый люд. Вот и получился бы крепко сколоченный сюжетно, с неуязвимым героем, захватывающий боевик для мужской целевой аудитории?— с натуралистическими описаниями, реками и морями крови и с небольшим, но обстоятельным техническим справочником вооружений. Издадут с удовольствием и раскупят, а потому что?— “формат”, все четко и ясно?— что, кому и для чего, написано?— как и надо, сориентировано на “конкретного читателя”.

Ну а если представить иное? Что бы написал современный Лев Толстой, не оглядываясь на “формат”?.. Вышел бы тоже потрясающий роман “Война и мир”! Там и девушка Наташа, которая ждет суженого с войны, и ее младший брат, рвущийся воевать и не понимающий,?какое это страшное дело — война, и Петр Безухов, доискивающийся смысла происходящего, и множество узнаваемого народа?— наших с вами современников и почти что нас самих, в переплетениях трагических сюжетных ходов. Да и вся наша Россия?— перед лицом этой войны и надвигающейся перестройки. Все это могло бы быть там, в том романе, если бы автор его стремился к национальному как идеальному и общечеловеческому как правде духа человека.

Но можно быть уверенными: такому роману не суждено было бы увидеть свет. Классика как полнота отрицаема сегодня?— ее многогранность, объемность, избыточная любовная щедрость бытия невыносимы. “Не надо!?— как будто вопиет современный человек, в паническом ужасе закрывая голову руками. — Вся эта сложность?— не для меня! Не могу ни вместить, ни понести. Я сам?— “формат”, ибо современный мир принимает только таких, отформатированных людей”.

И наши издатели тоже учтут этого “пугливого читателя”,?— они хорошо знают, что и в каких дозах нужно читателям. И этот новый роман “Война и мир”, адресованный всему русскому обществу, не издадут!

Все на свете разделяется. И литература, отказавшись от универсальности, разделилась на “мэ” и “жэ”. Для мужчин?— боевик, с кровью, перестрелкой, погоней; для дам?— сопливый любовный романчик, хорошо еще, если в духе Виктории Токаревой, но скорее?— ее бесчисленных эпигонов.

Литература, даже та, что считает себя “серьезной”, все больше освобождается от общественных условностей. В текстах “мэ” (для мужчин)?— грубые казарменные шутки, сальности, якобы служащие признаком брутальности героев. В текстах для женщин (“жэ”)?тоже ужасающее нарастание физиологизмов, выворачивающее женский организм наизнанку. Беременность и роды описываются с утрированным натурализмом, таким же далеким от правды жизни, как и мужские “стрелялки”. А ведь Лев Толстой тоже описывал женскую жизнь, например роды маленькой княгини или знаменитое “желтое пятно” на пеленке, свидетельствующее о здоровье младенца, которому радуется бывшая романтическая барышня Наташа, превратившаяся в жену и мать. Можно с уверенностью утверждать, что эти “женские сцены” не вызовут в мужчинах неприятия и отторжения. Они трогательны и человечны. Так же как и батальные эпизоды: скажем, бой на батарее капитана Тушина?— со смертями и ранениями?— не оттолкнет женщин от чтения, вызовет сочувствие, а не содрогание.

А все потому, что действительность, описанная Толстым, художественно преображена. Она уже пережила катарсис и очищение и стала искусством, и в таком виде ее получает читатель.

Сегодняшний мир беллетристики все чаще жестко разделен по половому признаку: мужчинам неприятен “бабский” физиологизм, а женщинам душевно тяжела обстановка “разборок” и убийств. Освобожденная буквально от всяких обязательств литература в поисках еще “большей правды” стремится обнажить человека прилюдно. Поскольку воздействует она словом, а не визуально, обнажение происходит какое-то грязно-психологическое. И столько неприглядного видят мужчины в открывающемся им “бабском” царстве, и столько животного является женскому взору в мире мужском, что возникает столь объяснимое и оправданное взаимное отвращение и еще сильнейший психологический разлом. И если мы в человеческом обществе, а не в животном мире, то кое-что должно быть прикрыто. Потеря тайны ведет к потере интереса.

Да, много раз подмечено, что фантастика предугадала ситуации, ставшие жутковатой, но обыденной реальностью. В одном из рассказов Рея Брэдбери изображено общество, ратующее за простые, реальные, а не виртуальные взаимоотношения между полами. Участники этого общества выглядят маргиналами, никто не слушает их доводов, что человечество вымирает, все заняты собой, совершенно самоудовлетворены и по отношению к другим испытывают чувство отвращения.

Все мы помним из Писания, что мужчины и женщины?— это только здесь, на земле. И бесконечно важно исполнить свою жизненную задачу именно в рамках своей половой и национальной принадлежности. Так человек живет. Но в Божием мире “несть ни эллина, ни иудея... ни женска пола, ни мужеска...”. То есть при том, что человек остается человеком, в нем побеждает единственное общечеловеческое. И это “общечеловеческое” блестит в высших смыслах нашей жизни, которые способна извлечь классика и показать всем.

Казалось бы, ерунда! Мужские и женские романчики. Но и тут, и через них?— разъединение и отказ от позиционирования героев в национальном аспекте, в гражданском, в человеческом, да и просто в роли отцов и матерей...

Госпожа Литература научилась причесываться и припудриваться, но при этом входит в “гостиную”, не умывшись и не одернув подол. Неудивительно, что у части присутствующих она вызывает брезгливое отторжение, у другой части?— зевок или оправданные опасения: не обзовут ли, не оплюют?.. И только двое или трое гостей кидаются ее встречать. Это?— ее “целевая аудитория”, и она пришла к ним. Им лестно, что она такая же, как они: приземленная, профанная, чуть циничная, попахивает дурно и выглядит грязно. Не за это ли ее привечают? За возможность почувствовать себя все же нравственно выше этих примитивных ублюдков?— ее героев?.. За то, что в ней нет тайны, преображающего света, чуда, понятного далеко не всем?..

Есть весьма ощутимый предел, переступив который печатное слово перестает быть искусством. Во-первых, это нравственные ценности, признаваемые всем обществом. Во-вторых, это нравственный закон внутри самого пишущего. Этот предел больше не полагается пределом, а эта планка сегодня чрезвычайно низка?— она ниже, чем фундамент. Неудивительно, что разломы змеятся по всему общественному строению. Родители и дети сегодня позиционируются как инопланетяне по отношению друг к другу. А ведь несмотря на множество разъединяющих факторов, между ними остается связующее человеческое?— это их родственность.

Мужчины и женщины все чаще изображаются беллетристикой врагами-партнерами, жестко стремящимися извлечь свое право-удовольствие из другого, обмануть, изловчиться, перехитрить. Слишком просто. Слишком схематично. Слишком однобоко.

Боевик?— для мужчин. Любовный роман?— для дам. А в чем же они едины? Перед лицом чего?..