Путеводная книга

Семенова С. Тропами сердечной мысли: Этюды, фрагменты, отрывки из дневника. М.: Издательский дом «ПоРог», 2012.

Говорить о Светлане Семеновой сложно, поневоле начинаешь захлебываться в превосходных степенях. Трудно постичь, как в одном человеке — женщине! — вмещается столько: энциклопедизм знаний, эмоциональный накал высокого градуса, пассионарность, тонкий лингвистический слух (как целительна в нынешние скудеющие Словом времена ее образная, точная, яркая, изысканная речь!), неутомимое трудолюбие и — умная сердечность, широта русской души, демократическая, как у всякого подлинного интеллигента, простота. Кто-то посчитает ее порой чрезмерно импульсивной, горячной. Не избыть этого тока горячей крови в каждом ее жесте, слове. Тексты Семеновой — как и ее устные выступления — мощнейший поток, завораживающий и влекущий. Этой стремнине невозможно противиться, она затягивает, пробуждает и побуждает к активной мысли, к мучительному и сладостному самопознанию, к поискам смысла жизни.

Светлану Григорьевну Семенову, философа, литературоведа и писателя, без преувеличения можно назвать ученым мирового уровня. Ее труды издавались в Токио и Белграде, яркие, страстные выступления запечатлелись в памяти участников многих международных форумов. Уже одни названия ее книг исподволь интригуют, в каждом из них — вопрос, тайна, загадка, постановка темы, выше и интереснее которой нет: «Преодоление трагедии: “вечные вопросы” в литературе» (1989), «Тайны Царствия Небесного» (1994), «Глаголы вечной жизни. Евангельская история и метафизика в последовательности Четвероевангелия» (2000), «Русская поэзия и проза 20–30-х годов ХХ столетия. Поэтика — видение мира — Философия» (2001), «Философ будущего века — Николай Федоров» (2004), «Метафизика русской литературы» (2004, в 2 кн.), «Паломник в будущее. Пьер Тейяр де Шарден» (2009) и др.

Книги Семеновой — о том, что волнует каждого, даже самого далекого от философии и литературы человека. Это главное можно лаконично определить триадой: жизнь, смерть, бессмертие. При всей огромности и вечности поднятых тем эти книги остросовременны. В условиях разгула нигилистического гедонизма, в «магнитном поле похоти денег», лозунгом которого сегодня становится: «Человек человеку — сатана», — Светлана Семенова упрямо проводит тезис Владимира Ильина: «Человек человеку — лицо Пресвятой Троицы». В числе ключевых для автора понятий — сердечность, сердцевина, центр всего организма, «самое глубинное, трепетно-важное в нем», «драгоценная добавка к умственно-волевым качествам человека, которая не просто их обогащает, но и преобразует в нечто высшее, оплодотворенное чувством, лучащееся любовью, в какой-то мере “божественное”».

Многослойное название новой книги — как приглашение в путешествие. Путеводная книга. Автор протягивает читателю руку и, подобно Вергилию, ведет за собой излюбленными тропами. С этим путеводителем испаряется нагнетаемый ныне во всем мире парализующий апокалиптический ужас, будучи преодоленным разумом и верой, пророчества древних оракулов воспринимаются не как фатальный приговор, а как предостережение, побуждение к психофизиологическому преображению и воскресению.

«Тропами сердечной мысли» — это и исповедальное сокровение, и отточенные философские максимы, и лучший учебник любомудрия, адаптированный для искателя истины вне зависимости от степени его подготовки. Здесь сконцентрирована, кажется, вся история философии, пересказанная, передуманная и истолкованная автором, — от первых попыток гармонизировать диссонансную человеческую природу, предпринятых еще античными киниками, эпикурейцами, стоиками, скептиками, до идей о всеобщности спасения, принадлежащих представителям русского религиозного возрождения начала XX века (Н.Федорову, Вл. Соловьеву, С.Булгакову, Н.Бердяеву и др.) и эпохальным фигурам его середины — французскому богослову Тейяру де Шардену и индийскому мыслителю Шри Ауробиндо Гхошу.

Каждая из небольших глав помогает в поисках ответов на острейшие вопросы бытия. Автор не категоричен, он размышляет вместе со своим читателем — неслучайно название ряда этюдов заканчивается вопросительным знаком: «Как понимать фигуру антихриста?», «Скучно ли, тускло добро?», «Какая красота спасет мир?», «Куда движется жизнь, мир и человек?» и т.д.

Писать о Семеновой сложно еще и потому, что хочется без конца цитировать и смаковать эти плотно спрессованные, густо насыщенные мыслью тексты. О духе и материи, сердце и мысли, добре и зле, о любви и спасении. Или, например, о столь часто употребляемых сегодня всуе понятиях «патриотизм» и «народ». Развивая известную мысль Чаадаева о «блаженном патриотизме», «патриотизме лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями», Семенова — верная последовательница русского мыслителя Николая Федорова — противопоставляет «прекраснодушному упоению патриотизмом» деятельное «трезвение, глубокий и смелый анализ причин зла и розни в природе человека», призывает к принципиально новому типу воспитания и образования — с доминантой на добро, бытийственный оптимизм, на взращивание вкуса к жизни с постановкой высшей цели. Она протестует против торжествующего заявления части современной критики о том, что удалось-де избавиться от «философии» в русской литературе, которая наконец-то сможет стать теперь «наравне» со всем остальным миром. Однако «русскую литературу ценили и любили в мире как раз за ее мировоззренческую глубину, нравственную тревогу, религиозный поиск. Убери все это — и испарится ее своеобразие и интерес к ней». Хочется верить, это предостережение будет услышано современными литераторами.

Завершают книгу, занимая чуть меньше трети ее, отрывки из дневников за 1991–2012 годы, и это отнюдь не выглядит жанровым разностильем, напротив — гармонично дополняет философские штудии автора. «15 дек. 1992 года. Свалилась с меня последняя демократическая штукатурка <...> Мировой спрут единого неоязыческого, потребительского уклада сдавил весь мир <...> Такая операция растления, утыкания человека мордой вниз, такая его бестиализация идет — а сейчас это производится так успешно, с единовременным колоссальным захватом, окуривая, одуряя миллионы через попсу, кино, видео, телевизор прежде всего!» «1 апр. 1998 года. Как мало дано и какое это чудо — каждый миг этого малого дара, этой краткой жизни! Банальнейшее вроде ощущение, но если на нем стоять каждый таки миг, восценять его, радоваться, даже страдать — перед лицом этих двух отсутствий — жизнь заполнится ощутимо, не призрачно, не сонно (то есть в оппозиции к “жизнь есть сон”). Надо бороться за то, чтобы этих мигов было больше... Как бы научиться хорошему, доброму бесстрастию и еще — выпрыгивать из себя, из своих привычных ограниченностей». «8 марта 2003 года. В старости <...> углубляется, плотно заселяется мыслями <...> собственным психоментальным потоком жизнь внутренняя, никому, по сути, не явленная, скрытая, только твоя. Она полностью тебя захватывает, тоньше, проникновеннее, интереснее даже, чем та жизнь, внешняя, которой так бурно, со страстью и страданием предавался в молодости и зрелости». «20 авг. 2011 года. Кризис потребительского общества в Европе — признаки ущерба, болезни и, возможно, когда-то конца той цивилизации, которой одни из первых ужаснулись Герцен и Достоевский <...> Вон как жируют, развлекаются, замысловато и красиво прожигают жизнь идолы этого общества, превзысканные высшие слои — о них непрерывно дразнится наш плебс с экрана теле, со страниц прессы... И мы хотим! Какие подземные взрывы зреют, готовится горючий материал плебс-революционных множеств — и своих, и пришельцев из других цивилизаций, пригретых теорией и практикой мультикультурализма».

Последние строки этой мудрой и сердечной книги — авторский девиз, побуждение себе и заповедание другим: «Работать для дела, которое не кончается вместе с жизнью не только твоей, но и каждого человека, жившего, живущего и кому еще жить».

Елена ТРУБИЛОВА

Культурный багаж русского путешественника

Чертков А.Д. Журнал моего путешествия по Австрии, Италии, Сицилии, Швейцарии и проч. в 1823–1825 годах. М.: Русскiй Мiръ, 2012.

Данное издание трудно переоценить. Во-первых, потому, что дневник историка и библиофила А.Д. Черткова публикуется в полном виде впервые. Во-вторых, являясь первоклассным источником, сохранившим живые впечатления образованного русского дворянина от соприкосновения с бесценным наследием, прежде всего эпохи античности и Возрождения, он включает интереснейшую информацию о библиотеках, музеях, памятниках и архитектурных достопримечательностях Вены, Рима, Милана, Флоренции, Неаполя, Генуи первой четверти XIX века. На страницах этого дневника раскрываются в полной мере характер и облик его автора — интереснейшего человека, личности в самом высшем ее проявлении — Александра Дмитриевича Черткова (1789–1858).

Он принадлежал к старинной дворянской фамилии. Родился в Воронеже, получил прекрасное домашнее образование, вступил в военную службу в лейб-гвардейском Конном полку. Эта привилегированная воинская часть до 1813 года оставалась в Петербурге, приняв участие уже не в Отечественной войне, а в заграничном походе русской армии. Пребывание за границей разбудило в молодом человеке любопытство и желание оставить память об увиденном. Чертков начал вести записки. Этому занятию он предался с еще большим энтузиазмом, когда в 1822 году вышел в отставку и отправился в двухлетнее турне по Европе. По возвращении на основе сохранившихся впечатлений он опубликовал «Воспоминания о Сицилии».

В 1828 году началась русско-турецкая кампания. Чертков принял в ней участие, а по окончании уже навсегда оставил военную службу и с 1831 года поселился в Москве. Он приобрел дом на Мясницкой улице, под номером семь, замечательный памятник архитектуры, который, к счастью, сохранился до сих пор и называется «дом Черткова», несмотря на последующую смену хозяев. И это неслучайно, ведь при жизни Александра Дмитриевича его дом стал центром притяжения лучших людей его времени. Светским обществом Чертков был окружен как предводитель московского губернского дворянства, а мыслящих людей привлекали прекрасная библиотека и собственные научные изыскания хозяина.

При жизни были опубликованы работы Черткова, связанные как с русской историей, так и с общей историей славянства. Отличительной особенностью «Журнала путешествия по Австрии, Италии, Сицилии, Швейцарии и проч. в 1823–1825 годах» сегодня, как и во время его написания, стали не только эмоциональные впечатления от прекрасных видов природы и бесценного культурного наследия северного средиземноморья, но и наблюдения острого ума над повседневной жизнью населения нескольких европейских стран. Воскресить жизнь людей двухвековой давности, сравнить ее с современной действительностью, задуматься о путях развития или стагнации государств, о национальных характерах и способах правления, о ценностях древней славянской культуры в очагах культуры европейской — редкая возможность. За нее следует поблагодарить автора «Журнала...», а заодно и издателей этой книги.

В библиотеках и архивах Италии и соседних с ней стран А.Д. Чертков стремился отыскать книги и рукописи на русском, старорусском, церковно-славянском и старославянском языках, кириллические и глаголические памятники. Письма и грамоты русских царей, изобразительные и письменные сокровища последних лет Византийской империи, иконы, документы посольств и отзывы частных путешественников — находкам русского изыскателя можно только удивляться. А их судьбе, увы, по большей части сочувствовать: сохраненные раритеты россики до Черткова, при нем и после почти всегда перемещались куда угодно, только не в сторону Российского государства.

Впрочем, забота о собственном культурном наследии тогда отнюдь не стояла на первом месте. Бедность, неустроенность, невежество, падение нравов накладывали сильный отпечаток на повседневную жизнь и поведение европейцев и их правительств. На фоне прекрасного белого Дворца дожей, золотистого собора Сан-Марко он размышляет: «...была Венеция в цветущие свои времена, теперь она не что иное, как бедная австрийская провинция», которую можно сравнить «с дряхлым старцем, о коем узнаешь, что в прежних летах он был прекрасен, силен и величественен». Далее Чертков везде по дорогам в Падую, Болонью, Римини, Сан-Марино, Сполето видит и описывает хорошо возделанные поля, множество фруктовых деревьев, шелковицы, насаженные в линии, между которыми сеется хлеб. Но утверждает, что, несмотря на это, «Италия не славится ни хорошими винами, подобно Франции, ни избытком хлебопашества, подобно России: столь справедливо, что не климат обогащает землю, но трудолюбие жителей и благоразумное правление. В отличие от трудолюбивых сельских поселян, жители города проводят целые дни в совершенной праздности — в кофейных домах или же на улицах, имея тысячу средств выманивать деньги у проезжающих иностранцев». А «ночью ездить совсем нельзя, ибо рискуешь быть зарезану в Италии»! Чем ближе к Риму, тем хуже: «Нет ни строений, ни деревьев, поля завалены каменьями, взор останавливается лишь на одних развалинах. Кажется, новые римляне не смеют прикоснуться к сим местам, освященным памятниками их великих и столь отличных от них предков». Чертков называет современный ему Рим «жилищем монахов, попов, нищих и кастратов».

О прежнем величии Рима автор не забывает ни на минуту. Это следствие его собственного воспитания на примерах античной истории, а также непосредственных впечатлений от свежих археологических открытий. На раскопках Помпеи, начатых при Наполеоне, материальная культура великого древнего государства предстала глазам русского путешественника во всей ее полноте и богатстве. Ни в какое сравнение с ней не могли идти те жалкие остатки, которые в самом Риме остались недоразрушены варварами и средневековой утилизацией.

То же и на Сицилии. Путешествуя по ней, Чертков увидел древнюю Лилибею, грот Сибиллы Кумской, развалины Гераклеи и храма Юпитера Олимпийского, подземные города в окрестностях Сиракуз. Побывал на Эгадских и на Липадских островах, совершил восхождение на постоянно действующий вулкан-остров Стромболи, видел развалины каприйского дворца императора Тиберия. В Мессинском проливе узнал водовороты Сциллы и Харибды. Но среди всех этих чудес не преминул заметить: «в Сицилии люди не хотят ничего, кроме пасты (макарон) и монахов».

Зато в Неаполе ему открылась совсем другая картина: улицы «более многолюдные, шумные и живые, чем в самом Париже. Каретники, столяры, сапожники и башмачники, прачки, мебельные продавцы, книгопродавцы — каждый занимается на улице своим ремеслом. Прибавьте к этому разносчиков с корзинами, продающих фрукты, рыбу и прочее и кричащих во все горло, а также тысячи гуляющих — и вы получите типичную картину неаполитанской улицы». Сравнивая Неаполь с Римом и Сиракузами, раздумывая над разобщенностью разных частей Апеннинского полуострова, озлобленностью их жителей друг против друга, Чертков строит предположения, что лучшее средство возрождения и самостоятельного развития Италии — объединение ее в федеративное государство.

Швейцарская часть записок не менее интересна. Высокогорное Женевское озеро, скальные массивы, водопады изображены с высоким словесным искусством, с литературными реминисценциями из романтических произведений Руссо и Байрона. В чем-то им противопоставлены детали повседневной жизни: «...хорошенькие домики, довольство и изобилие, трудолюбие рук человеческих, во всем порядок». Объяснение тому автор находит в «известной расчетливости народов германского происхождения, их хладнокровии и, в особенности, строгом наблюдении обрядов реформаторского исповедания».

Из Швейцарии Чертков возвращается в Италию, где посещает Милан, Парму, Падую, Геную, Верону, Болонью и Флоренцию. Церкви и другие архитектурные достопримечательности, шедевры живописи, христианские реликвии — ничто не ускользнуло от его внимания. Замечания о творчестве мастеров Возрождения выдают в нем отменного знатока с хорошо развитым вкусом.

Объем познаний неутомимого летописца может быть оценен по объему издательских комментариев. Сведения об упомянутых именах, о событиях, мифологических и литературных персонажах занимают пятую часть книги. В ней также содержится ряд интересных иллюстраций, в большинстве своем собранных еще самим автором.

Валерий ИВАНОВ

«Есть нежность сердца к сердцу»...

Германова М.Н. Мой ларец с драгоценностями: Воспоминания. Дневники. М.: Русский путь, 2012.

Сокровищница художественных воспоминаний о дореволюционной России на сегодняшний день, казалось, уже исчерпана. Двадцать-тридцать лет назад мы извлекли из нее златокованое узорочье Шмелева, Зайцева, Ремизова. Изумились ему, на какое-то время погрузились в детали, остро переживая воссозданный дух и быт ушедшей эпохи. А потом впечатления притупились, власть чужих воспоминаний ослабла, и год стал проходить за годом, не суля никаких новых заметных открытий.

И вот... Вышли в полном объеме воспоминания Марии Николаевны Германовой (1883–1940). Книга актрисы «первого» поколения Московского Художественного театра среди актерских воспоминаний занимает совершенно особое место. Репетиции, роли, спектакли, работа бок о бок с великими талантами, под руководством еще больших талантов — все это в книге есть. Но не как фасад или парадная часть жизни, которую многие мемуаристы «законно» выставляли и выставляют на обозрение, подразумевая, что будничную изнанку не только можно, но и нужно скрыть или обойтись скороговоркой. Что ж, бывает так: в профессии человек живет ярко, высоко и интересно, а вне ее — нескладно или попросту скучно.

Марии Германовой не пришлось ничего разграничивать. Ее жизнь удалась целиком — так удалась, как и не снилось иным богатым и знаменитым. Она жила в достатке, а порой в стесненных обстоятельствах, в нужде и бедствиях, но всегда на просторе души, в богатстве чувств, в сознании того, что ее повседневный духовный мир — это вверенная ей часть Божьего присутствия. Талант актрисы вырос из одухотворенности и личных качеств. Их распознаешь сразу, как только начинаешь читать — самоуважение без зазнайства, скромность без самоуничижения, строгие правила личного поведения без принуждения и осуждения в адрес других людей.

Как же она стала такой? И когда? В самом раннем детстве. Рожденная в честной купеческой семье, воспитанная бабушкой-старообрядкой и доброй, любящей матерью, шестилетняя девочка жила самой обычной русской жизнью. «Маленькая полутемная комната, высокая постель, в которой так жарко спать с бабушкой под ватным одеялом; свет лампадки перед образами — посреди старая икона преподобного Сергия Радонежского, принимающего небесное посещение. “Умру, икона тебе пойдет, никому не уступай”, — твердит бабушка. Она долго молится по вечерам и ставит меня рядом с собой на молитву. Больно коленкам от голого пола, пробегает дрожь от одолевающего сна и холодка по полу, но бабушка, как суровая, но надежная скала, высится рядом; риза на иконе святого поблескивает так мягко, что тихий восторг наполняет душу и утешает надежда на милосердие Господне. После такой молитвы и сны необыкновенные».

К семи годам Машеньки «произошла большая перемена — настоящая “перемена жизни”, как в карточном гадании». Вдовевшая мама вышла замуж. Кроме прежней родни Клюгиных, Рыбаковых, Ильиных, Бахрушиных, появилась новая, тоже купеческая, но совсем уж другая. «Новая обстановка ранила меня... В церкви мои новые двоюродные сестры шептались, хихикали, “обожали” батюшку, как психопатки актеров... Дети дразнили меня тем, что мы бедны были до сих пор. Когда мамы не было, сестра отчима обделяла меня сладостями и фруктами и прогоняла. Маме я стеснялась жаловаться. Бессознательно стала подражать бабушке: стала молчать и терпеть, спрятав в укладку драгоценное приданое — мечты и мысли. Зато как легко стало жить, когда мама настояла на том, чтобы с ними разъехаться...»

Вскоре мама решила отдать свою старшую (от второго брака у нее родились еще двое детей) дочь в гимназию. Там состоялась встреча с Ольгой Гзовской и Екатериной Рощиной-Инсаровой. Три маленькие гимназистки сдружились.

Мечты о сцене не мешали юной девушке оставаться истово религиозной и открытой для красоты всего мира. Она с родней ездила к киевским святыням, пешком ходила на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, к Николе на Угреши, в Косино, в Берлюковскую пустынь. И просто так они ходили гулять. «Я очень любила и часто выпрашивала или затевала эти прогулки — например, в Кузьминки, на Пчельник, по Большой дороге... Эти дороги видны на много-много верст, когда идешь по ним или едешь, то невольно поддаешься ощущению необъятной дали, чувство времени тоже делается как бы крупнее и встают века веков, в которые жила эта дорога. Так же синели леса на горизонте, так же плыли облака, так же скрипели телеги....»

А следующим воспоминанием стала ходынская катастрофа. Хотели пойти на праздник заранее, с ночи, «да Бог спас — в последнюю минуту бабушка не пустила». Пошли утром и увидели горы трупов... Народную трагедию переживали как личное горе — и ту же скорбь видели на лице молодого царя. Видели, что он принужден был скрывать свои переживания, и страдали вместе с ним, понимая непоправимость случившегося и прозревая в нем предзнаменование грядущих бед.

В дальнейшие воспоминания мозаичным кусочком вклинивается весточка из 1937 года: «По случаю Пушкинских торжеств, я видела снимок — “Флигель во владении Клюгиных, на Немецкой улице, в котором родился Пушкин”». Дом, а не флигель (издатель ошибся) был по-родственному обжит и с детства хорошо знаком Марии Николаевне: пропорциональный, удобный, со многими предметами обстановки в стиле раннего ампира — то есть сохранившимися едва ли не со дня постройки.

И снова повествование возвращается в хронологическое русло. В последний год в гимназии состоялось первое посещение Германовой Московского Общедоступного Художественного театра. «Шел “Царь Федор”. Впечатление было какое-то даже грозное, настолько глубоко и серьезно оно было. По притихшим снежным улицам на легко скользящих санях я долго ехала домой. Предчувствия и зовы, какая-то сладкая тоска от радости нахождения, почти обретения, и страх, и вера закрутили душу, как воронкой».

А вскоре еще пришло захватывающее увлечение знаменитой итальянской актрисой Элеонорой Дузе, с которой у Марии Николаевны было сильное портретное сходство и еще больше — сходство душевное. Восемнадцатилетняя русская девушка выучила язык, поехала в Италию, нашла, где в тот сезон играла Дузе, была ею принята, произвела интересное впечатление и — «после бабушки никто так не помог, не воодушевил, как она. Многие в моем поколении любили Дузе, многим светил ее образ — совершенное выражение нашего идеала изящества, нежности, благородства и богатства женской души».

На двадцатом году жизни Мария Германова «просто, как бы повинуясь судьбе, пошла прямо к Станиславскому и уверенно читала перед ним. Смела, отважна молодость! <...> Он направил меня к Немировичу-Данченко, который ведал школой».

Невыразимое удовольствие перебирать содержимое «Моего ларца с драгоценностями», восхищаясь сиянием и подлинностью каждого бриллианта — разве увидишь хоть один такой в наше «умное» время?

Основной массив книги, где будет рассказано о служении театру, о работе над ролями, о начавшейся славе, о разлуке с Родиной в 1919 году, о жизни в эмиграции, читатели откроют для себя сами. И они могут быть вполне уверены, что замечательная женщина и актриса не изменила себе до последнего дня жизни, до последней страницы воспоминаний.

Мария Пупшева