Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Дождь на полпути

Николай Александрович Железняк родился в 1964 году в Ростовской области. Окончил радиотехнический институт им. В.Д. Калмыкова (инже­нер-системотехник), академию госслужбы при Президенте РФ. кандидат социологических наук.
Работает в Институте проблем регулирования экономики и общественных отношений.
Печатался в журнале «Искусство кино», альманахе Российского авторского общества.
Член Союза писателей РФ.
Живет в Москве.

Мы только что выбрались из воды, подгоняемые белым колесом волны, и валялись на берегу серпообразной бухты, с трудом устроив себе лежачие места на россыпи гальки. Крупные камни отбросили на стороны, так что пятачок, на котором мы угнездились, получился окаймленным подобием невысокого бруствера. Полотенец не брали, обсыхали посредством воздушных и солнечных ванн.

Полоска берега была узкой — к морю рвались скалы. Или море стремилось выплеснуться из берегов и подточить основание утесов. Но сегодня наступило перемирие в их борьбе. Тихо. Не считая выдохшегося после вчерашнего ветра прибоя.

Морская равнина делилась на три примерно равные части. Темно-синяя даль цвета сливы, отертой от налета, постепенно зеленела, переходя в насыщенно зеленую и наконец в зеленовато-голубую. До обрушения игравшую красками. Поверхность каждого вспухающего холма была подернута зыбью более мелких волн. В косых лучах еще не поднявшегося в зенит солнца, выглядевших двояко: на свету — салатными, в тени — лиловыми. Людей было мало: до поселка далеко. Утром почти никого не было — мы, парень с двумя смелыми девчонками и женщина с детьми. Постепенно прибавилось еще несколько группок.

Я лежал на животе, положив голову на горячий голыш, и смотрел на мыс, с которого в любой момент могло свалиться вниз старое кряжистое дерево. Высохшая сосна. Она чудом держалась на самом краю, свесив ветви кроны с обрыва, как бы балансируя на грани. Между жизнью и смертью. Хотя она уже и умерла.

Но грани бывают разные... Дурацкая мысль... Я, например, балансировал тоже. А может быть, уже давно упал?

Скучно было, даже не скучно, а безрадостно, обыденно. Словно камень давил на душу. Ничего в жизни не менялось. Лень обволакивала. И легко только мечталось.

Эти мысли пришли ко мне позже, по возвращении, возникая в моем воображении неизменно вместе с картиной безмятежной аквамариновой глади глубин, теплого, нежгучего солнца, наших загорелых обнаженных тел. Я лежал и не задумывался, куда я иду, каким путем и где он, мой путь, и куда мне идти. Точнее, задумывался о том, чем жить после университета. Но не как жить. Я был во власти потока, и меня несло по течению.

Те сентябрьские дни мы провели в маленьком черноморском поселке. Занятия уже неделя как начались, однако база отдыха была полна.

— Смотри, бутылка!

Сергей хлопнул меня по плечу. Он прищурил глаза и кивнул головой, указывая в открытое море.

Поднялась небольшая рябь, ветер стал чуть-чуть сильнее, и я с трудом отыскал глазами медленно плывшее вдоль берега бутылочное горлышко темно-зеленого цвета. Довольно далеко от берега. Над ним низко летала чайка.

— Из-под винила, — сказал Сергей и потянулся.

— Запечатана? — не раскрывая глаз, спросил Валера.

— Сигнал потерпевших кораблекрушение, — усмехнулся я.

— Ну. «СОС», — согласился Сергей. — Вставай, Валерушка, бутылка плывет, прямо в руки. — Сергей ткнул кулаком под ребра лежавшего на спине Валеру.

Валера выругался и прикрыл тыльной стороной ладони лоб.

— Ну ты хам... Тут людей спасать надо, а он спит. — Сергей рассмеялся. — А может, она полная? Да не спи ты, замерзнешь! — Он потормошил Валеру за плечо.

— Пошел вон!

— О, культура повысилась.

— Полная потонула бы, — сказал пессимист Валера.

Я бросил в воду камень. Потом прикинул расстояние до торчащей бутылки и попробовал вторым попасть в нее.

— Давай кто первый, — предложил Сергей.

Мы начали методично швырять камни. Появилось хоть какое-то занятие. Отвлечение. От мыслей. Бутылку сносило, а так как вставать и догонять ее по берегу не хотелось, кидать начали чаще, чтобы не упус­тить.

— Сейчас я... — приподнимаясь, сказал Валера, с хрустом разминая кистевые суставы.

И в этот момент я попал в горлышко, и оно беззвучно разлетелось вдребезги. И бутылки словно и не существовало вовсе.

— Цель уничтожена. Канула в вечность, — хохотнул Сергей. — Теперь кто-нибудь ноги поранит. Сволочь ты, Юрка. Совсем о людях не думаешь. О трудящихся, приехавших в отпуск после тяжелой трудовой вахты. О нас, наконец...

— А мы там купаться не будем, — промычал Валера, энергично растирая лицо.

— Чего-то Витька нет... — сказал я, посмотрев в сторону мыса, из-за которого приходили все желавшие уединиться на диком пляже. С другой стороны берег отвесно обрывался в воду на всем протяжении, насколько был виден, даже если отплыть далеко в море.

— Тебя, я смотрю, мужчины стали больше интересовать. О, твоя идет, — в противоход сообщил Сергей, прикрыв глаза козырьком пятерни, и толкнул меня локтем.

— Какая? — съехидничал Валера.

— Вчерашняя, — уточнил для него Сергей. — Очередная.

— Ты прямо узнал, — не оставлял иронии Валера.

— С подругой, похоже.

— Вот это уже интересно! Юрка!.. — Валера привычным движением поправил редкую длинную челку выгоревших тонкими прядями темно-русых волос и выразительно-выжидательно уставился на меня.

— Любят тебя девки, — тоном удивленной зависти посетовал Сергей.

— Сюда их зови, — прибавил Валера.

По урезу накатывающейся пены, размахивая в воздухе босоножками, шли две девушки. Впереди Надя. Чтобы выглядеть независимо, она била ногой по набегавшей волне, обдавая при удачном замахе брызгами высокую нескладную подругу с вытянутым унылым лицом. Та взвизгивала и отмахивалась руками, но продолжала идти как на заклание...

Встретил он Надю сегодня утром случайно, в магазине. С ребятами зашли по пути за сигаретами. Уговора никакого не было. Да и не думал он, что они еще увидятся. Не то чтобы расстались вчера плохо. Но и не договаривались. Казалось, все закончилось, продолжения не будет.

Они отошли от прилавка. Надя смущалась, красные от природы круг­лые щеки запылали. Он не знал, что ее мама стоит в очереди за фруктами и все слышит, и вяло, под взглядами друзей, монологом общался.

— Приходи в Голубую бухту...

Он дал понять, что с друзьями направляется загорать надолго.

— Это друг...

Кивок вбок, Валера наверняка пялится.

— Его подруга интересует...

Жестом кисти с акцентом указательного пальца за спину он сделал отсылку во вчерашний вечер на дискотеке.

Наконец Надя пролепетала, что-то про то, что еще в столовую, может, после, если получится, постарается, и тогда он затылком почувствовал, что приближается суровая мама...

Остановились девушки поодаль как вкопанные. Не предполагали, значит. Оттуда им уже были отчетливо видны тела загорающих. Надя приветственно повела рукой, и обе снова принялись разглядывать пустынный окоем. Нет, взгляд зацепился за еле различимый на линии горизонта плоский транспорт. Незаметно полз в направлении Новороссийска, судя по положению надстройки на корме.

Я натянул плавки, поднялся и неспешно двинулся навстречу девушкам, напутствуемый оставленными позади зубоскалами. Сергей нарочито громко гоготал.

Склонив голову набок, снизу вверх Надя заглядывала мне в глаза. Днем она выглядела неуверенно. Абитуриентка, недавняя школьница, хоть и выпускной класс, а поклонник — ее парень — студент, четвертый курс, плюс высокий, кучерявый. Подруга, закусив губу, удалялась обратно в поселок. Дикий пляж ей пришелся не по душе. Надя объяснила, что та очень помогла ей.

— Мама искала ночью, еле отпросилась, не хотела одну отпускать.

Она мягко улыбнулась, выявив девичьи, чуть продолговатые ямочки на персиковых щеках. Маленький курносый носик сморщился несколькими тонкими продольными морщинками на крыльях, обращая внимание на темные крапинки редких веснушек, рассыпанных под глазами. Круглое личико было самой красивой частью ее тела: обрамленное длинными, до плеч, тяжелыми русыми волосами, схваченными повыше лба серповидным, усыпанным звездочками-блестками, перламутровым костяным гребнем, загибающим к макушке блестящую на солнце тугую волну.

Погрузив маленькую ступню в мелкие прибрежные камешки, Надя загребла мокрую гальку и подъемом внешней стороны стопы отшвырнула в барашек волны. От этого движения ее сомкнутые в коленях полные ноги показались с еще более расходящимися наружу голенями.

Решившись остаться, она стянула через голову просторный трехцветный сарафан с бретельками на плечах, подол которого намок, и осталась в зеленом купальнике неестественного анилинового цвета. Жесткие чашечки скрывали ее достаточно большие полусферические груди. Трусики глубоко врезались на талии и бедрах, образуя жировые складки. Живот, словно инвертное зигзагообразное продолжение крутых ягодиц, слегка выпирал вперед. Роста она была невысокого, склонна к полноте, округ­лая и гладкая, вся казалась состоящей из плавно изогнутых линий. Надя продолжала смотреть своими огромными голубыми с черными искорками глазами и, кокетливо играя, похлопывала загнутыми веерами ресниц. Знала, что это у нее получается. Наверно, в зеркало смотрелась.

Наконец с незамутненной наивностью влюбленности она искренне улыбнулась и, завлекая, побежала к началу пляжа, откуда еще недавно пришла с подругой. На каждом шаге она выворачивала ноги, отбрасывая набок и назад. Смещенные вовне абриса тела упругие шары икр вздрагивали и вновь напрягались, и было заметно, что их вытертая глянцевая сопочная вершина окаймлена частичками белой шелушащейся кожи. Разделенное в нижней части спины пополам глубокой ложбиной, скрывающей позвоночник, ее энергично двигающееся сбитое коричневое тело производило впечатление спелого, терпкого плода, одновременно медового, как пряник. Или это я уже вспоминал прошедшую ночь.

Тогда те нюансы ее юного тела, которые сейчас я посчитал изъянами, были неразличимы в полумраке и вспыхивающих огнях дискотеки и кромешно-темной ночи, подсвеченной редкими молочными фонарями.

Сзади опять донесся хохот: Сергей с Валерой продолжали упражняться в остроумии. Тем более что Валере ничего уже не светило на данном отрезке времени: подруга, оглядываясь до самого поворота, скрылась за отрогом горы, ниспадавшим осыпью валунов.

Купаться Надя отказалась, сослалась, что времени мало. Я даже не уточнил о причине, просто почувствовал облегчение оттого, что она скоро уйдет. Вечером лучше встретиться. Может быть.

Набежали облака, точнее, одно большое, седое махровым языком начало свисать с горы. Казалось, что оно струями стремится сползти к сонному морю, влиться в него, соединившись в одну стихию.

Мы отошли подальше. Так что уже не могли различать лица людей, по крайней мере, я перестал видеть белозубые оскалы улыбок друзей. Они демонстративно попрыгали в воду, разбивая волны твердолобыми головами. Мы присели у выбеленного водой, лишенного коры в легендарном прошлом обломка ствола дерева. Вокруг бродили бочком и с прискоком несколько чаек, писком переговариваясь между собой и выискивая что-то желтыми с черными полосками на острие клювами среди камней.

Надя откинулась назад, подставив лицо солнцу. Не зная, о чем говорить, я, глупо ухмыляясь, ткнул ее пальцем в глубокий пупок. Она тут же подскочила.

— Ложись! — скомандовала Надя. Теперь она нашлась. — Я сделаю тебе массаж.

Я покорно лег на живот, положив висок на скрещенные запястья. По трещине окаменевшего дерева прямо перед моим взором полз муравей. Я дунул на него. Он приостановился, наверное оценивая резкую перемену погоды, и пополз дальше, своей неведомой мне дорожкой. А ветер и правда несколько посвежел, охлаждая жар полуденного светила.

— Начнем, — сказала Надя, осторожно сев верхом на мои ноги. — Не тяжело? — Она заглянула мне в лицо и сдула со лба упавшую прядь.

Я помотал головой и поерзал немного из стороны в сторону, сдвигая выпирающие камни.

— Рельсы, рельсы... — начала Надя процедуру.

Она провела ногтями вдоль моего позвоночника. И дальше чертила кожу, щипала и оттягивала мышцы пальцами, водила и давила ладонями, толкла кулаками спину, комментируя свои действия сосредоточенным детским голосом:

— Шпалы, шпалы... Ехал поезд из Варшавы... из последнего вагона посыпалось зерно... зерно... много зерна... Пришли куры, поклевали, пришли гуси, пощипали... пробежали два зайца... лошадь проскакала... слон протопал... со слонихой и слоненком... Потом пришел дворник, все почистил, подмел... поставил стол, пишущую машинку и начал печатать...

Подойдя к кульминации, Надя выдержала паузу и сменила голос на заговорщический, быстро забарабанив подушечками пальцев текст:

— Дорогие мои дочки... — Она взвизгнула и защекотала меня по ребрам; я стоически терпел. — Вжик-вжик точки, вжик-вжик точки!.. Посылаю вам чулочки... — Новая порция щекотки. — Вжик-вжик точки, вжик-вжик точки!.. — Она опять заглянула мне в глаза, лучась радостью. — Потом взял конверт... — Вытянутый четырехугольник. — Подписал его... — Размашистый росчерк. — Положил в него письмо... — Короткое поглаживание. — Запечатал!.. — Увесистый удар. — И-и-и — бросил в почтовый ящик!

В развязке она быстро и неглубоко скользнула веером пальцев под плавки, отпустила резинку и больно шлепнула ладошкой.

— Вот... Готов клиент.

И внезапно западали первые, очень крупные капли, которые мгновенно сменились хлесткой сыпью слепого дождя. Ветер сносил его с гор. Мы вскочили — Надя подхватила сарафан — и отбежали к скальной стене. Там имелось углубление в виде маленькой пещеры. Мы поместились в нем, сели на плоский камень. Надя прильнула горячим мягким телом и положила голову мне на колено. Я обнял ее.

Ребята опять сиганули в воду, Сергей лежал на спине, раскинув руки. Валера кружил вокруг него с ускорениями. Одежда наша осталась на берегу.

— Ты красивый, — сказала Надя. — И грустный. — Она коснулась мизинцем моего лица у виска, чуть выше спайки век, и легонько провела кончиком пальца по орбите глазницы.

Я зажмурился и промолчал. Мне всегда говорили о печальном разрезе глаз с опущенными вниз уголками.

— Сегодня я уезжаю в Архангельск, — тихо проговорила Надя и шмыгнула носом.

Что ответить, я не знал. Выразить удивление или огорчение каким-то междометием или пытаться шутить не хотелось. Я крепче прижал ее к себе. Надя провела тыльной стороной ладони под носом.

Перед нами падали с невообразимой высоты частые капли, застилавшие посеревшее тут же море.

— А почему ты не спрашиваешь мой адрес?

Я повернулся к ней, мы посмотрели друг другу в глаза.

— Ага, скажи, — попросил я и первый сдался, отведя взгляд.

— Зачем он тебе, ведь ты не будешь писать мне.

Я потерся носом о ее острый, податливо двигающийся, слегка раздвоенный на конце хрящик. Она продолжала ждать.

— Напишу.

— Не напишешь.

Зачем-то я принялся убеждать ее, уговаривать, что обязательно напишу, хотя знал, что, конечно, не буду. И она это понимала и уже смогла справиться с этим, пережила. А я все равно не мог остановиться и продолжал тупо врать.

Мама за ней пришла. Не приближаясь, она в отчаянном призыве махала руками, искажая крупные черты мясистого лица, и раздраженно указывала на часы на запястье.

— Всё, уезжаем, — пробормотала Надя.

Отстранившись от меня, она выбралась из нашего укрытия. На ходу надела сарафан через голову и, не подняв ее, согнула спину, выставив вперед плечи для защиты от стихии и ожидаемого приема. Обернулась посмотреть на меня, только подойдя к маме. Та что-то высказала дочери и пошла впереди, внимательно смотря под ноги на осклизлые камни. Неунывающая Надя весело, вприпрыжку заторопилась за ней, как девочка за укатывающимся мячиком.

Оправдательная мысль подсказала, чем она привлекла меня: в это мгновение она была похожа на нее.

Фигуристые мать и дочь скрылись за выступом белого известняка. Я их больше не мог видеть из своей ниши, не высовываясь.

Ко мне приблизилась, смешно поднимая и задерживая ненадолго на весу лапки, сосредоточенная чайка, свернула голову набок и долго рассматривала меня черной бусиной желтого прозрачного зрачка, окруженного красной воспаленной каймой скорби. И тоже ушла.

Прячась от влаги, я поджал ноги, обхватил колени руками, опустил на них подбородок, сразу став меньше, словно вернувшись в детство, и исподлобья глядел на припустивший сильнее дождь.

 

Я люблю дождь. Дождь за окном. Хотя так можно подумать, что я его не люблю — если за окном. Но это не так. Я люблю дождь.

Но пусть и не за окном. Пусть я буду на открытой веранде, только под крышей. А вокруг летний ливень. На открытой веранде настоящий осенний, смурной дождь не смотрится. Совсем не впечатляет. Нужен дож­депад. Когда переменчивый ветер играючи взметает столбы, снопы, вихри капель. Когда любая залитая водой ровная площадка превращается в безбрежный океан, а по его поверхности гонятся друг за другом белые барашки волн. Они мечутся, ища пристанища, и сталкиваются. Как люди.

Ветер швыряется каплями, разбрасывает их, разъединяет, и все же они едины в своем порыве накрыть землю. Он может их разметать везде, но я спокоен: до меня брызги не долетают. Только влажное дыхание. Дождь отчертил зыбкую границу на досках пола. Дальше — ближе ко мне — он не властен.

Я созерцаю. Эти порывы, волны, смятение — это все для меня. Потому что все бегут домой, накрывшись полами одежды, пакетами, зонтами, им некогда посмотреть вокруг. А я сижу и вдыхаю влагу, мельчайшую водяную пыль. Я весь в дожде, а он во мне, я в его стихии, сливаюсь с ним — и все же я вижу все со стороны. Я под крышей, в убежище. Наступает и захватывает ощущение спокойствия, защищенности. Уверенности.

И это чувство усиливается многократно, если сидеть за стеклом и смотреть за окно на нудный, мелкий, прямой, даже отвесный, серый осенний моросящий дождь, — мга, неизвестно как прорвавшаяся со стального, мертвого неба. На дворе холодно. Я же примостился на подоконнике у самого стекла, прильнув к нему плечом, в тепле и, уставившись на него, зрю насквозь, стараясь различить капли, отделить их друг от друга, поймав взглядом...

 

На университетскую базу отдыха мы забежали по лужам под зарядом дождя. Из бухты выходили, казалось, ливень закончился, но очередная полоса накрыла уже в видимости ржавых железных ворот с эмблемой вуза, сваренных когда-то из некондиционных труб шефствующего завода.

— Прикрой дверь! — крикнул из своего угла Валера. Придирчиво рассматривая в зеркале свою физиономию, он скручивал поочередно губы на сторону, натягивая кожу на щеках, изнутри при этом пузырем выдувая их языком.

Я оторвался от окна, оттолкнулся от узкого, шаткого подоконника и притянул за скобку ручки отошедшую дверь.

Не раздеваясь, я упал на однотипную продавленную железную кровать. Скрипнули с визгом пружины, и тело провисло, как в гамаке. Валера сразу же запричитал, что намочу ему шерстяное одеяло. Я перекатился на свою половину: наши кровати стояли рядом, через проход шириной в тумбочку.

— Голову мыть пойду, — решил Валера, отследив мои эволюции.

В фанерной нашей избушке, приземистой и маленькой, больше похожей на ларек, в отличие от остальных в ряду, рассчитанной всего на трех спартанцев, естественно, удобств даже не подразумевалось. Пресноводные процедуры отдыхающие принимали в умывальнике, сопряженном с душевой, расположенной на другом конце базы.

— Так все серьезно?! Уверен, хорошо подумал?! А ну как, не дай бог... Не горячишься?.. — вышел с серией подколок на ковер Сергей.

Валера стоически вынес невнятные издевки.

— На дискотеку, что ли, пойдем? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, Сергей.

— А то, — поддержал я в тон.

— А дождь? Вдруг помешает? — засомневался Валера, рассчитывая, что его успокоят.

— Чего ж ты остатки волос стирать собрался тогда? — загрубил выпад Сергей.

— Гигиену поддерживаю, — оскорбился Валера более чем прозрачного намека на свои глубокие залысины, удлинявшие лоб крыльями над разлетными, придающими его лицу выражение вечного радостного удивления бровями.

Озабоченно поглядев в мутное от застарелых потеков окно, он пробормотал в порядке аутотренинга что-то о том, что, «похоже, заканчивается, видимо, совсем скоро прекратится, наверняка, как пить дать». Не дождался поддержки, собрал мыльные, косметические и прочие принадлежности по уходу за всеми частями тела, сунул под мышку полотенце и, натянув на голову пыльник, выскочил на улицу.

— Побежал вприпрыжку, фофан чердачный, — прокомментировал Сергей.

Я тупо рассматривал потолок, паутину в углах, вздувшуюся местами фанеру, покрытую отслаивающейся лохмами, когда-то бывшей белой краской.

Лишенный общения, Сергей принялся развешивать мокрую одежду на веревку, протянутую вдоль одной стены. Собственно, ее верхняя половина представляла собой сплошное окно, забранное тонкими деревянными рамами, которое он и застилал своим тряпьем. Стало еще сумрачнее.

Только наш крайний к ограде, окрашенный в темно-бурую масть домик на светлой сосновой аллее был густо обсажен взрослыми туями и елями. Они закрывали обзор и свет и придавали ему мрачную угрюмость, заползавшую с туманом вовнутрь.

— Наколдовал Валера, правда перестал, — пробормотал через какое-то время Сергей. — С деревьев только, похоже, капает.

На ходу вытирая махровым полотенцем взъерошенные скошенной соломой волосы, прибежал тем не менее мокрый до нитки Валера.

— Что — дождь? — Сергей встретил Валеру неизменным набором подначек.

— Нет, ветер, — неинтонированно поддержал я ожидаемым продолжением мимическое приглашение Сергея.

— Вроде кончился, — издевательски заулыбался Сергей, стандартно повышая настроение за счет Валеры.

— Ноги промочил, — невпопад ответил Валера. — Да Витек, сволочь, тент у столовой на меня сдернул. Там вода скопилась, как в этом... В общем, много. Залил.

— Отлил? — заржал Сергей.

— В поселок они двинули чего-то, — добавил Валера в ответ на мой немой вопрос.

— Мы думали, ты душ принял, не снимая одежды, — хохотнул Сергей.

— Там солнце вышло, а у нас тут как в погребе. Что день, что ночь.

Валера принялся разглагольствовать, что мы, мол, темные, света не видим. Себя к кругу сирых и убогих он почему-то не причислял. Словно пришел из иного мира с благой вестью.

Настроение у него, несмотря на учиненную над ним Витьком шутку, было привычно оптимистичным. Намечался вечер, танцы — короче, все доступные развлечения, с близостью женского пола. Он освежился, побрился и непрестанно почесывал горло ногтями, проверял качество нового станка.

— Выпить, что ли, возжелал? — полюбопытствовал Сергей.

Наметились пункты стандартной программы: на пиво, магазин, водка на вечер. Безусловно, дискотека.

Солнце уже клонилось на зеленые валы недалеких гор, высушивая остатки луж перед пивным павильоном, выпаривая оставшуюся влагу из травы, курившуюся дымком. Окружив высокий круглый стол, мы медленно уходили под лед, нависая над прорубями своих пол-литровых банок. Кружки в заведении закончились. Собирать и мыть их было некому. Официантка отсутствовала, а пожилой хозяин и бармен в одном греческом лице сам лыка не вязал, погрузив сливовидный по форме и сизый по содержанию нос в такую же стеклянную посуду. Полуприкрыв глаза, тщетно пряча крупные выпуклые каштаны зрачков, он вбирал в себя сладкие напевы Эллады из маленького музыкального центра, похожего на шкатулку. Звучали бесконечные «агапо», «сипо» и прочие подобные рифмы меланхоличного мотива на темы неразделенной любви, мстительной ревности, печальных разлук и страстных встреч.

Сознание таяло в янтарной жидкости, выделяя пену бесконечных разговоров о неясном будущем, упущенном прошлом и бездарном настоящем. Что тревожило меня одного.

Я зачем-то погружался в бессмысленную полемику. Что-то нес о том, что жизнь уходит, и я смотрю на мир, все поняв, даже его непонятость никем, никчемность жизни, превращающейся в существование, где все рвутся к теплым местам, и в несущемся потоке в конечном счете никто не может выразить, понять и раскрыть смысл жизни, — и все потому бессмысленно, даже творчество. Ведь главное, суть дарованных нам мгновений нельзя понять и выразить.

Практичный Сергей цинично ухмылялся, Валера лыбился, оправляя рубашку, целиком занятый в мыслях предстоящими планами на вечер. А я продолжал беседу с отсутствующим Витьком.

— Ты, парень, любишь мечтать, — диагностировал мою рефлексию Сергей. — Старик, это пройдет.

Действительно только по-стариковски можно устать от жизни в свои годы. Надоело течение календарно выстроенного однообразия катящегося колеса дней, встреч по касательной, оставляющих в душе только осадок? Устал оттого, что вокруг нет людей — среди ближайших друзей — умных, душевных, тонких, неординарных? Одиночка в толпе... Поза... Позади велеречивых претензий на заднем плане сокрыта лишь привычка развлекаться, с тягой к той самой, легкой жизни. Скольжение по поверхности. На деле несу чушь, трепля слова. И кем являюсь, называя собеседников друзьями, коими поверяюсь сам?

И все же что-то тонкое во взаимоотношениях распадалось, разрушалось. И Сергей, и Валера, и я сам, хотя и уходил от этого, все мы начинали думать о том, что будет потом, когда закончится учеба, видимость окончания которой уже маячила, скоро диплом. Но кто-то думал, как устроить жизнь, а я — как жить... Пафос... Нет, просто не хотел распада круга, компании, потери беспечно веселого общения. Или не знал, куда идти? И зачем?

— Старик, ты устал! Дедушка знает, что говорит... — выводил меня из самокопательных пунктирных размышлений Сергей.

Единственный, от кого я хотел бы услышать вошедшее у нас в моду привычное: «Привет, старик!..» — был Витек.

— А что — разменяли третий десяток! — разводил руками Валера, словно распуская радужный хвост и репетируя выход на фигуру веселого танца перед лицом противоположного пола. — Подступает старость.

Нам, всем троим, летом исполнилось двадцать.

— Мир гораздо проще твоих сложных потуг понять его, — вдалбливал Сергей. — Чтобы радоваться жизни, нужно жить и радоваться.

Я озирался, рассчитывая увидеть Витька в проходящих мимо людях.

Но вместо него в обволакивающих сумерках к нам присоединились двое краснолицых ребят, отделившихся от соседнего столика. Зазвякала о края посуды прозрачная бутылка, уносившая прочь сомнения и мысли. Добавляли из купленного на после дискотеки запаса.

— Сегодня закрытие сезона в «Науке», — сообщил новым собутыльникам Валера. — Все равно уезжать, — самому себе срезонировал он.

— Придет твоя эта малолетка сегодня? — полюбопытствовал Сергей.

— Надю имеешь в виду? — уточнил я, хотя и понимал, о ком любопытство.

— Кого имею, того и в виду, — машинально съерничал Сергей и кивнул.

— Она сегодня уезжает. Наверное, уехала даже уже. В Архангельск.

— На Белое море подалась продолжать?! Это мама за ней в бухту приходила?.. Ты хоть оформить успел ее? Надю... — Сергей старался не говорить и слова в простоте, прерываемый взрывами гогота. — Или осталась только надежда? — осклабился он в очередной раз.

— Боюсь, мама скрип кровати слышала, — перевел я пошлость в похабщину.

Понятливые друзья поощрительно рассмеялись.

— Да-да, конечно... — лукаво молвил Сергей. — Они где кварти­руют?

— В «Радуге».

— Ну. Там с северов заселили пол-лагеря.

Наврал, что переспал с ней. Зачем? Ночью целовались...

Он увидел Надю после окончания дискотеки, в лунном свете фонарей все шумно расходились по домам. Подруга понимающе ускорила шаг, и они вдвоем медленно пошли рядом, постепенно оказавшись в хвосте гомонящей толпы. Задержались, Надя перевязывала узелок на плетеной босоножке. Он шутил, Надя смеялась, откидывая беспрестанно волосы за открытые плечи. Пойти погулять, не раздумывая, согласилась. Взяла под руку перед нырком в туннель укрытого сросшимися аркой, раскидистыми тополями прохода на улицу, застроенную частными домами местных жителей. Только при расставании Надя сказала, уходя с дискотеки, они оторвались от мамы, незаметно для нее отстав: не отпускала одну гулять, сопровождая везде.

Быстро темнело, невзирая на редкое, бесполезное освещение. Прогуливаясь, долго бродили по все более пустынным улицам, останавливаясь, чтобы поцеловаться, целовались и на ходу, так что он споткнулся обо что-то в темноте и чуть не упал. Надя мертвой хваткой вцепилась в предплечье, и они устояли. Чтобы затем надолго впиться друг в друга до боли в губах, не размыкая объятий.

Углубились в приморский парк. Сели на лавочку, увитую диким виноградом, в самом затемненном, укромном углу. Надя лихорадочно отбивалась от его рук, не отводя при этом мягких, горячих и влажных губ. Они сплелись воедино, продолжая борьбу. Наконец сломалась застежка на лифчике, грудь освободилась, и он прильнул к огромному, черному в далеком белом свете, овальному по вертикали соску, обрамленному коротким пушком волосков. Надя сжимала в кулак край его футболки и тыльной стороной руки, даже скорее одних пальцев, запущенных с испода, робко гладила, задирая майку, бок, живот, грудь, и вновь, судорожно комкая, захватывала ткань маленькой пястью.

Изнемогали от сжигающей тело и разум истомы неизвестное время. Надя билась со страхом, — тот был силен. Голова поплыла и закружилась. Надя, постанывая, откинулась на спинку садовой скамейки, подставив влажную шею.

Послышались громкие голоса. Надя быстро выдернула голени из расселины его бедер. Оправив одежду, она сдавленно рассмеялась, и они чинно ненадолго уселись рядом. Он приобнял Надю за плечи и талию, закрывая собой светящуюся в темноте одежду. Люди прошли стороной.

Надя удержала его руку, отправившуюся в полное предполагаемых открытий путешествие под платье. Спросила, когда он уезжает. И сама рассказала, что приехала с мамой из Архангельска.

— Тоже на море, — пошутил он. — Зачем было ехать?

Странно, но в теплом климате Надя тяжело заболела бронхитом, подозревали даже пневмонию, лечилась, и мама приняла решение задержаться. Так что на учебу придется опоздать. И Надя призналась, что ей только шестнадцать.

Улучив момент, она за руку утащила его из их берлоги.

— Гулять, гулять!.. — кричала, пританцовывая. Не задумываясь о том, что будет по возвращении из загула.

Он же не мог, — не знал как, — оторвать разгулявшуюся Надю от себя и увести, проводить домой. Не размыкая сцепленных пальцев, обвиваясь руками, как лианами вокруг облюбованных стволов, они обнимались бедрами, притираясь станами, и еще долго бродили в оглохшем, безлюдном парке как пьяные...

Ореол светильника, в профиль похожего на Сатурн, подсвеченный снизу яростным бледно-фиолетовым небывалым светилом, кружился на стационарной орбите. Обращенный в космос черный котелок плафона и полусферическая доля лампы, закругляющей далекую окольцованную планету. Четыре пустых угла баскетбольной площадки, огороженной высоким металлическим забором из сетки, выхватывались из темной бездны уличным освещением. Держась подальше от источников излучения, меж­звездным циклоном толпа сбивалась в черную дыру в центре галактики. В мутном, искажающем перспективу искусственном свете перед глазами подрагивали тела, точнее, головы, видимые более отчетливо, постепенно увеличиваясь количеством.

Разом окончательно стемнело, и все большее число тех, кто кучковался вокруг импровизированной танцевальной площадки, решалось начать извиваться, топтаться и раскачиваться. Наступил последний вечер в, «несомненно, лучшем студенческом лагере на побережье», о чем объявил невидимый за грудой аппаратуры скромный диджей.

Иногда он включал стробоскоп, единственное цветомузыкальное оформление «вашей любимой дискотеки», и тогда изображения выглядевших бесноватыми людей замирали во время вспышек, отчего я казался себе единственным танцующим. Меня шатало от выпитого. Зато под черепом было пусто.

Мы образовали свой ширящийся круг: Сергей приобщил несколько знакомых парней. По просьбе Валеры, когда зазвучала «медленная композиция», я выдвинулся с ним к забору за улыбчивой подругой девчонки, состроившей при подходе гримасу безнадежности. Валера не без оснований не решался подойти к ней в одиночку.

Дважды «по многочисленным просьбам» объявлялся белый танец. Расставаясь с дамами, я, как кавалер, стандартно договаривался о скорой встрече после окончания мероприятия у выхода. Еще одну, серьезно заскучавшую под тягучую струнную мелодию, пригласил сам. И тоже, провожая к месту, где ее подобрал, условился увидеться.

Ничем не примечательный, за исключением пары спорадических ссор, не перешедших в драки, вечер закончился за полночь. Незримый ведущий попрощался, включил негромкую музыку на развод. Народ, поделившись на провожатых, провожаемых и неприкаянных, потянулся к двум проемам, расположенным по противоположным сторонам, втягиваясь воронками в неясные перспективы.

Пока наша компания во главе с неизменно шумным Сергеем и возбужденным Валерой, усиленно обращая на себя внимание перед тройкой томных, судя по неясным очертаниям их поз, девиц, разбиралась с путями следования, я решил уйти. Куда-нибудь. Потеряться для всех, кто меня знал.

Подходя к воротам, я увидел ждущую меня блондинку с капризными губами и острым длинным носом. Одну из девушек, выбравших меня на танец. Значит, и не только. Она демонстративно смотрела в сторону, как бы ожидая кого-то отошедшего в темноту. Я развернулся и, трусливо прикрываясь оставшимися на танцполе немногочисленными фанатами, двинулся к противоположному выходу. Хотя понимал, что блондинка все равно не будет меня окликать. Мне даже подумалось, что она заметила меня раньше, чем я ее.

Там меня неожиданно ждала другая девушка. Которую я приглашал потанцевать сам. На танец. О продолжении же забыл. О котором наверняка распространялся. Вообще не помнил, что им всем говорил. Хотя распинался о чем-то, шутил, поди. Нельзя было сказать, что она мне так уж приглянулась. По закону борьбы противоположностей девушка была смуглой брюнеткой — волосы темные, длинные, завиваются вверх на концах — и намного более уверенной в себе. Увидев меня, ехидно улыбнулась. Неужели читала по лицам?

— Думала, не придешь, — в улыбке блеснули ровные перламутровые зубы.

— Я помню, ты из Ростова.

— А зовут как — помнишь?

Я затуманил взор — что не составило труда — и отставил ногу. Поднял бровь. Потом палец. Наконец голову.

— Алина...

— Молодец, я думала, не вспомнишь.

— Много думать — не положено... — Я сам себя остановил, чтобы не сказать резкость. Махнул рукой, согнул ее приглашающим кренделем и предложил прогуляться.

— Освежиться, — усмехнулась в притворном понимании Алина.

— Купаться будем.

— Я без купальника, — развела руками Алина.

— А я без трусов! — обратил я все в шутку.

Идти-то особенно некуда, ноги сами несут на край земли. Как леммингов. Через разлинованный регулярными дорожками из квадратной бетонной плитки, исхоженный парк, в темноте хоть несколько расширяющийся в пределах. Гуляющих было много, из общего гомона вырывались отдельные реплики, вскрики, возгласы, кто-то звал кого-то, ему отвечали под дружный смех. Мы тоже болтали, не умолкая. Легко смирившись с невозможностью одиночества, я принялся заигрывать с ершистой Алиной: доказывал, что не случайно подошел к ней давеча. Брал ее ладонь в свою, порываясь гадать по линиям судьбы, теперь-то уж окончательно ясной, хватал за талию, желая перенести через все выбоины, включая густые тени, цеплял под руку, одновременно пугая щекотанием под мышкой, наконец утвердился в выборе, приобняв за плечи, одаренный в ответ пронизывающим взглядом.

Бесформенные темные пятна деревьев покачивались, вытягиваясь от ветра. Вышли на набережную. Сели на каменный парапет. На колени ко мне она отказалась. Свежий ветер дул с моря. Чувствовалось приближение дождя. Я обнял Алину теснее, зарылся лицом в волосы; она задиристо отдернула голову. От нее приятно пряно пахло южными сказками. Я развернул ее — вглядеться в лицо и поцеловать. Она приоткрыла губы, но тут же, улыбнувшись, вырвалась.

— Вон кораблик, смотри. Огонек белый. — Алина вытянула руку, показывая в темноту, где сошлись воды.

— Где? Не вижу.

— Да вон, вон... Пропал, — огорчилась она.

— Надеюсь, не утонул.

— Завтра на дискотеку пойдешь?

Я кивнул. Мы слонялись по пленэру, сторонясь таких же пугливых парочек. Спустились на пляж, посидели на брошенном пластиковом шезлонге. Алина захотела смотреть мне в глаза и расположилась визави, скрестив перед собой ноги, выдув платье двумя буграми, меж которых она протянула мне руки. Но, сидя спиной к морю, она была освещена, и это я ее хорошо видел. Мои же черты ей против зябкого света фонарей вряд ли было разобрать. Наверное, она рассмотрела меня раньше.

Она смеялась, обнажая вспыхивающие блестками зубы. И первая шлепнула меня по рукам. После чего мы поиграли в ладошки. А потом я никак не успевал ударить по тыльным сторонам ее кистей, теплые ладони которых она прижимала сверху к моим сухим. Она задорно смеялась, потешаясь над моей заторможенной реакцией.

Выбрались наверх по мокрому каркасу лестницы из толстых рифленых металлических прутьев. Алина, отпустив мою руку, на которую опиралась при подъеме по неверным ступенькам, тихонько взвизгнув, побежала от меня прочь. Я выполнил пожелание поймать беглянку. Попетляв за ней, срезая углы ее метаний и шараханий, вывел на невысокую фигурную оградку сквера, опушенную невысокими, неровно обрезанными кустами, которую она не решилась перепрыгивать.

Алина прижалась спиной к стволу необхватного дерева, изборожденного оврагами глубоких вертикальных морщин старости, и склонилась, чтобы отдышаться, опершись на колени руками. Платье в мелкий пестрый цветочек достигало щиколоток, ниспадая колоколом от черного лакированного пояса, и сейчас собралось складками, натянулось, схваченное сжатыми пальцами, проявив красивую виолончельную фигуру с приподнятыми крылышками лопаток. Завиток черного блестящего грифа гривы пышных волос распался надвое, обнажив светлую шейку с клавиром позвонков. Обхватив ее за нотный стан расходящихся, ходящих под моими пальцами ребер, я выказал решимость крепко, но бережно удержать перевернутый инструмент в руках. Алина внезапно и резко сместилась вбок, выпрямилась и, мельком бросив на меня насмешливый взгляд, с ребячливым изумлением воззрилась вдаль через мое плечо. Я не поддавался на уловку. Она еще тяжело дышала, на лице выступила испарина, прическа растрепалась, пряди прилипли к тонкой шее. Похоже, она завивала их, собираясь на дискотеку, так как во влажном воздухе они распрямлялись.

— Маяк, — внезапно подала она голос, смотря вдоль берега.

— Это у тебя в глазах рябит, — отозвался я.

— Вот он. — Она вытянула руку, протрепетав в нетерпении паль­цами.

Продолжая держать ее за талию, я подступил почти вплотную, отрезая пути отхода. Алина слегка подалась вперед, изогнув ко мне коромыслом плечи. Ее загнанные острые перси утыкались в мою грудную клетку при каждом вздохе. Она кивнула указующе подбородком. Я обернулся.

Не замеченная нами при беготне, посреди набережной из бетона торчала белая вышка спасателей, стилизованная под маяк.

— Да, маяк, — подтвердил я, оборотился к ней и с фривольной многозначительностью сказал: — Значит, туда не пойдем. Там, наверное, рифы.

Мы рассмеялись: я почти беззвучно, она же прыснула и снова спрятала лицо. Но уже у меня на груди. Я поцеловал спираль ее макушки, волосы прилипли к губам. Воздух обвевал упругими порывами, пытаясь охладить лихорадочный озноб. Позади шумело суровевшее море, бросавшее высокие валы, перекатывающие камни на мелководье.

— Мне в воду не хочется.

— Я что-то тоже купаться перехотел.

— Почему ты решил, что я с тобой пойду?

Я снизу заглянул в черные глаза, она не отвела взгляд, выпрямилась, и я уткнулся ей в щеку. Она успела отвести губы, не дав целовать. Резко ударила по рукам, зашарившим по ягодицам.

— Обматерю! — прозвучала отповедь.

Я продолжал искать ее пухлые губы. Отводя их, отрывисто мотая головой, она проскальзывала ими по моим. Мы опять встретились гла­зами.

— Ты пользуешься успехом у определенных девушек... Что — раскусила тебя?

— Почти.

Я отстранился. Разгоряченная, она выглядела привлекательно.

— Нравлюсь?

— Нравишься. А что такое платье длинное? Что скрываешь? — Я поиграл губами, демонстрируя непонимание.

Алина молча отошла на шаг в сторону; выйдя на свет, опустила руки, которые до того держала сложив перед грудью. Она взялась за платье спереди на бедрах и, собирая ткань в кулаки хватательными движениями пальцев, подняла его, затем спокойным движением задрала еще выше, показав стройные загорелые ноги до пахов, сверкнули белые трусики. Отпущенный подол опал. Обнаженные, перевернутые вверх ногами, точеные кегли остались стоять перед глазами.

— Мы, наверное, с тобой не увидимся завтра.

Я промолчал. Недоумение странным предположением выказал безмолвно. Хотя она, скорее всего, и не могла рассмотреть мимику. Все равно расставаться. На следующий день уже не встретимся. Из-за меня. Не найдет меня на дискотеке. Нужно сказать, что уезжаю.

— Приходи на дискотеку. Я буду ждать.

— Пока. Я пойду. — Она не двигалась.

С моря налетел шквал, и крупные капли косо полоснули по нашим телам. Алина закрыла лицо руками. Я схватил ее и потянул к вышке спасателей, подталкивая и поддерживая на гулких высоких железных ступеньках винтовой лестницы, оплетавшей наклоненный к дневному лежбищу впередсмотрящий столб. Мы забрались в небольшой металлический стакан с крышей колпаком на трубчатых опорах.

Из убежища мы обозревали голую бетонную площадку, выдававшуюся несколько в расположенное ниже лоно пляжа. Зефир стих, но давление низких туч предвещало новую атаку осадков.

Послышались возгласы, — приближалась голосистая компания, высыпала из парка парами, замыкающий был одиноким и самым шумным. Мы присели на корточки, скрывшись за стенками маяка. Приплясывающая впереди девушка закричала, что хочет залезть на верхотуру, тянула своего парня, но ленивые мужские и визгливые женские голоса отговорили ее. Всем все равно не поместиться. Заводила не стала долго спорить, и компания побежала с криками к кому-то домой, спасаясь от стремительно надвигающейся непогоды. Я вздохнул в душе, успокоившись, что нас не обнаружили: возможный неприятный конфликт с пьяными местными не предвещал ничего хорошего для приезжих.

Тесно прижавшись, мы сидели на прохладном дощатом полу, засыпанном нанесенным многочисленными подошвами песком. Я неожиданно почувствовал, как теплый бархат быстро коснулся мочки моего уха, еще и еще... Алина не дала мне повернуться, уперев свою упругую ладонь мне в скулу, склонилась мне на плечо и зарылась в него носом. Рубашка моя успела промокнуть до обретения нами убежища, но мне показалось, она плакала.

Передо мной же замерла лукавая, озорная, с чертиками в уголках прищуренных глаз улыбка Алины. Нет, ее улыбка. Улыбка, перед тем как, уже не в силах сдерживаться, нырнуть телом вперед, сотрясаясь от беззвучного смеха, выдаваемого только расширенными вытянутыми ноздрями. И этой улыбкой.

Добравшийся до географической суши алчный и упрямый дождь неумолимо и монотонно застучался в тонкую, как консервная банка, круглую крышу, стремясь пропитать и вобрать в себя, дорвавшись до людей, кичившихся своеобразием, а на деле состоявших почти полностью из воды.

 

Ты заключен в коробку из шести стен, в свой мирок, но тебе свободно. Можно размышлять, — тоскливый дождик ничем не угрожает. Мелок и жалок. Лишь изредка порыв ветра метнет его на стекло, и он тихо стекает тонкими извивающимися дорожками, прилипает, льнет своими частичками к стеклу, подтачивает преграду, не ведая о безуспешности этого предприятия. Меня ему не достичь.

Я сижу и не отрываюсь от серого дня. У меня грустно и тихо на душе. Ничто не прерывает течения моих мыслей, я — один. Я наедине со вселенским дождем.

Но я могу противостоять натиску льющегося из космоса потока, — остаться собой.

Взлетая между струй ввысь, выше и выше, и еще выше, видишь себя превращающимся в маленькую фигурку, точку, пылинку и исчезающим на поверхности синего шара, омываемого белесыми разводами облаков, солнечным ветром, эфиром и звездной пылью. Планета утонула вдали, сверкнув в сопле реактивной тьмы. И кругом одни, такие же, как ты, частицы, невидимые и неосязаемые, — самое твердое, что есть на свете, — несущиеся в пространстве и проницающие все, кажущееся таким незыблемым и жестким.

Так можно просидеть до вечера и, если изморось не прекратится, слушать морзянку капель по подоконнику в постели, засыпая под их стук. Как приятно спать во время дождя, слыша его сквозь сон. Блаженство.

Хорошо, если к ночи ветер усилится и он начнет говорить. Чтобы его понять, не нужно быть безумцем. Нужно просто слушать и думать. Вслушиваться. В себя. Дождь барабанит по жестяному откосу. То дробь, то удар, то шелест. Целый мир звуков. Врывающихся в твой мир.

Но мир бушует только вне дома, звуки доносятся только снаружи. В комнате — тишина. Даже непогода не может нарушить мир и покой. Ветер бьет в стекло обрывком мокрой, отяжелевшей веревки, висящим на вбитом в раму гвозде, рвется разрушать преграды, но он не в силах совладать с окном и добраться до меня...

 

Стоя под скошенным козырьком, я подергал круглую ручку и понял, что дверь закрыта. Ключ в углублении подмытого фундамента не нашарился. Отряхивая руку от влажных и липких иголок и комочков грязи, я чертыхнулся, поминая Сергея, всегда ответственно запиравшего замок. Обойдя убогое строение, проверил, налегая локтем на оконные переплеты: все надежно закрыты.

Для ночных возвращений из поселка через забор наш домик, спрятанный в конце заросшей высоким кустарником узкой аллеи, очень удобно расположен. Чтобы пройти через официальный вход, надо обойти половину периметра базы.

Я проскользнул между насупленными, угрюмыми елями, стараясь не зацепиться за колючий дождик — свисающей с мокрых ветвей бахромы. Одно плечо все же не уберег. Отряхивая не успевшие впитаться капли, я вернулся на виляющую между сосен асфальтовую дорожку, выводившую к центральной площадке базы отдыха. Длинный, идиллический при подернутом облаками лунном свете, скрадывающем недостатки, ряд крытых серым волнистым шифером четырехскатных кровель однотипных фанерных домиков. Всего таких еще четыре, не считая аппендиксных ответвлений. Нужно искать.

На звуки придушенной музыки, доносившей один только пульс учащенного сердцебиения ударных из середины нашей шеренги избушек, я подошел к распахнутому настежь двустворчатому окну и, опершись ладонями о раму, заглянул внутрь.

Пьянка была в разгаре. На двух сдвинутых кроватях Сергей, Валера и двое незнакомцев обхаживали трио девчонок, хозяек помещения. Играли в карты. Стаканы и бутылки стояли на полу, в луже пролитого содержимого. Бойскаут Валера с повязанными галстуком на груди бежевыми колготками непрерывно выкликал, что уж следующий кон «обязательно на раздевание».

Одна из девушек сидела на корточках у изголовья угловой кровати. За ее спиной и распущенными, начесанными дыбом рыжими волосами я видел только ноги и поясницу лежавшего ничком парня, одетого и обутого. Девушка повернулась, почувствовав направленный на нее взгляд, и я сразу узнал Веру, аспирантку из Университета сельскохозяйственного машиностроения. И вспомнил, что уже был здесь в гостях.

Вера поднялась, покачивая бедрами, так что колыхалась липкая ткань палевой юбки, голенастая, в красных туфлях на шпильках, подошла к проему. Позади нее мне открылось бледное лицо лежавшего. Витек спал  частично укрытый вдоль туловища коротким и узким махровым полосатым полотенцем. Чувствовалась заботливая дружеская рука. Сергей приветственно заржал, показал опущенный большой палец вниз, обозначая судьбу Витька, и сделал зазывающий короткий жест распяленной пятерней, демонстрируя заодно на обратном отлете руки избыточные запасы горячительных напитков. Незнакомые ухажеры насупились от увеличивающейся конкуренции. Валера цвел от предвкушаемого обладания птицей счастья, силком пойманной в собственном гнезде. Я покивал, но остался снаружи.

На свободном пятачке начались медленные танцы. Вера подала мне руку. Я сморщил нос и покачал головой. И чтоб она не обижалась, сдвинул, нахмурив, брови и осторожно потрогал пальцами висок, показывая болезненность. Вера скривилась, все же приняв отказ на свой счет. Ее позвали от импровизированного стола, она не откликнулась, продолжая игру в гляделки.

Витек закашлялся в подушку, что-то неразборчиво забормотал, не открывая розовых припухших век, обрамленных темными пятнами, усиленными тенями голой электрической лампочки, торчавшей посредине потолка, украшенного отчетливым всплеском направленных высохших брызг шипучего и игристого.

Пробираясь напролом через заросли можжевельника, я исколол руки и расцарапал лицо, раздвигая криво изломанные колючие игольчатые ветки. За кустами в тупике тропы здоровья, изгибавшейся вдоль прозрачной сегментной изгороди, за нашим домиком пряталась мокрая лавочка. Ребром ладони я сгреб с некрашеных серых досок маленькие лужицы, больше похожие на небольшие заводи.

Дальше за решетчатыми секциями полутораметрового забора обрывался короткий склон и притягивающее к себе черное море. Видимое поверх зелени днем на солнце ярко-голубым, только если встать в полный рост, и узнаваемое сейчас по ритмичному шуму волн, обреченно бросающихся умирать на берег и с шипением извечной неудачи утягивающихся восвояси. В полном мраке сгустившегося мертвого мира вокруг теплился надеждой призрачный свет осколка растущей луны, затмеваемой наплывами туч или простыми, безобидными облаками, что невозможно было разобрать и что для меня было несущественно.

Месяц также лишь отражал чужой свет, скрадывая его в своих впадинах, серых разводах клякс. Что нужно сделать и как жить, чтобы лучи исходили от тебя?

Опытная Вера вышла с шерстяным одеялом, вынутым из пододеяльника. Неся его валиком перед собой, она аккуратно обошла по протоптанной тропинке зазывные, вечно одинокие заросли можжевельника, так желавшие задержать меня в своих цепких объятиях.

Она накрыла нас с головами вигвамом теплого, пропахшего затхлостью и пылью одеяла, и я почувствовал прилипшую мокрую одежду и то, что замерз давно. Мы очутились в отгороженном от проклятых вопросов мещанском мирке, где было легко согреваться от ее частого дыхания. Вера прильнула ко мне, лбом боднув в бровь, ткнулась носом в щеку и лизнула ее языком. Защипала свезенная хлесткой веткой ссадина.

— Кровь, — сказала Вера. — Соленая... Вкусная.

— Оцарапался.

— А ты не лазь там, где не надо.

Вера нашарила мою ладонь, начав скользящее движение кистью долу от моего предплечья, возвела и возложила на воспаленный мягкий холм круг­лой вялой груди, сжала его моими пальцами, так что он выплеснулся в безвольно распятые прогалы меж ними. От нее отчетливо запахло желанием. Я прижал свои обветренные губы к ее открытым устам и неловко невольно ударился передними зубами об ее зубы. Вера притянула меня за шею, схватив за затылок борцовским захватом. Она накинулась на меня так, что было непонятно, целовала она или пожирала выступы моего лица.

— Приезжай ко мне, — прохрипела она, отдышавшись.

— Куда? — ответил я ненужным вопросом. Ход затяжки времени.

Мгновения замедленно текли, как струйка пота по виску, преодолевая бугорки, неровности кожи, пеньки небритых волос на щеке. Она оттолк­нула меня, отшвырнула полог одеяла и всмотрелась в мои глаза. Я прикрыл веки. Предательская луна холодно сияла.

— Прости, — сказал я.

— Иди к черту!

Позади рассыпался треск ломающихся ветвей и рвущейся материи: сквозь природный заслон с шумом прорывалось одушевленное существо.

— Это я, — пробормотал невдалеке голос Витька.

С попеременным звуком спотыкания и шарканья о вывороченные корнями кочки он приблизился. Обрисовался знакомый бледный абрис: крупный нос, торчащие уши, узкий треугольный подбородок. Очерк лица Витька выволок из небытия неизлечимо больной лампион, щелчками включавшийся со случайной периодичностью, несколько раз учащенно моргавший, пытаясь войти в работу, но тут же вновь меркнувший до следующего внезапного возбуждения.

— Помешал, — утвердительно вывел Витек и пал на скамейку рядом. — Не знал, что вы тут.

Я укрыл Витька одеялом; он благодарно хрюкнул.

— А то бы раньше пришел, — сказала на излете злости Вера.

Молчали. Витек что-то шептал, слагая стихи, шевелились толстые губы. Мне казалось, что я слышу его речь, вижу образы, прячущиеся за выпуклыми большими глазами некрасивого одухотворенного лика.

Все молчали. Не сейчас Витек говорил, но я знал, что бы он сказал.

— Я зачем-то напился, — повинился он. — Очки потерял, не вижу ничего.

И все равно возразить мне было нечего, — он один звал меня вдаль, дальше, чем я видел. Но, его таланта не имея, куда ступить в незримой пустоте?

Вера поднялась уйти, сбросив махом одеяло на горбатую спинку скамейки. Я зачем-то обхватил кольцом руки ее колонноподобное, гладкое бедро чуть выше колена.

— Пошла... — Она задерживалась с первым шагом, ожидала, что я остановлю просьбой.

— Ухожу, сидите, — сказал Витек и, выставив перед собой руку, удалился по дорожке, поглощенный черным зевом неведомого зверя, вышедшего из моря.

— Спасибо за разрешение, — сказала ему вслед для меня Вера.

Вырвавшись из спасательного круга моей руки, — кто спасался — я или ее хотел спасти, — Вера ушла. Раздраженно трепещущий, растворился во мгле круглый обтянутый зад.

Совсем по-иному, гордо уходила Алина, с прямой спиной, в которой были вызов и, наверное, упрек.

Тем более не так, — с радостным ужасом от позднего — или раннего, если посмотреть на часы, — возвращения и ожидаемого конфликта с мамой, махая назад обеими руками, бегом удалялась к калитке у затворенных ворот Надя, приближаясь к своей «Радуге».

Я остался один. И бездумно побрел по дорожке. Было ли это движение вперед, или я шел кругами, не в силах сойти с ленты Мебиуса? Ее рядом не было, она осталась далеко, путь к ней не вел.

И я обернулся назад, к северу. Откуда приехал. Грустными глазами обратился туда, в зенит, искать Полярную звезду: от большого ковша вверх... и на конце ручки малого... Вглядывался в темную неизвестность, пробиравшуюся в поселок, что беспечно развалился, нависая над обрывом черноты, но не мог узреть путеводного мерцающего света космического маяка на нашем Млечном Пути. Ибо желтые пятна свежепостроенных высотных домов окраинного микрорайона закрыли уже треть неба.

На смотровой площадке перед лестницей, скакавшей к морю, мертвый свет перевернутых конусов люминесцентных ламп боролся с ночью, выхватывая себе на подмогу кипенно-белую пену. Я облокотился о холодные, скользкие металлические перила, опустил лицо в пригоршни ладоней и не заметил, как Витек приблизился сзади, осторожно положил руку мне на лопатку:

— Плохо?

— Да.

Подняв голову и снизу, откуда-то из недостижимой и непостижимой глубины, я посмотрел на Витька. Он вплотную обшарил мое лицо близорукими глазами, понял, что я трезв, и покивал понимающе.

Свежело на глазах. Как еще сказать об усиливающихся бросках водяной пыли, отрываемых с гребней, обрушивающихся на берег? Пахнуло дож­дем, приближающимся из открытого, но невидимого черного пространства. Где-то за морем вспыхнула зарница, и сразу уже ближе несколько раз прорвала край поднебесья вычурная молния, связав две стихии. Гроза еще далеко, гром не докатился.

Наклонясь вперед, я грудью лег на поручень. Ветер вором ворвался под ворот и надул рубашку пузырем на спине. И все равно не оторваться от тверди. Мне почудилось, в хляби наверху я различил белый крест: по прямой линии, навстречу долгожданному шторму низко, легко и быстро пролетел неутомимый буревестник. Раскинутые крылья и тело — одна плоскость. Замер, паря над восходящими потоками теплого воздуха, вырывающимися из беснующейся бездны, дна которой не ведал, коротко взмахнул крылами и опять завис, несясь вместе с Землей в неизвестность, наклоняясь в стороны, то проявляясь, то сливаясь с тьмой. И наконец исчез, не появился вновь.

Верилось: я действительно видел стремительную птицу или сам жил ею.

— Пойдем ко мне, посидим. Можешь и остаться. Они, по-моему, не придут ночевать.

Витек кивнул, и мы пошли за ключом, толчками подгоняемые в спину.

 

Никогда не задумывался о грозе на море.

Лишь лежа в постели в темноте и ощущая сильнейший напор грозы за дрожащими стенами, за дребезжащим стеклом, — от швыряемых на него листьев, сучьев, сора, струй, бросающихся войной внахлест, дико воющих призраков и их теней, — сразу представляешь, как бесконечно страшно людям было раньше отправляться в плавание на деревянных кораблях. И понимаешь ужас, причиняемый обывателю одной мыслью о мореплавании, и безмерную отвагу моряков.

Сможешь ли ты выплыть, если гребешь один?

Удары борея становятся резче, порывистее, и ты мысленно переносишься туда: в шторм, ураган, бурю. В бухту, залив, море, океан.

Ты на паруснике. Борясь с каждым валом и перекатом волн, в гуще нескончаемых разрывов грома и огненных вспышек молний, грохота воды и треска дерева продираешься против течения и наскоков стихий, когда глубины небесные и водные соединяются воедино. И ты — первопроходец, потому что море всегда иное, не то, что было мгновение назад. И путь твой неведом.

Красные сполохи грозы за окном — как кровь. Дождь хлещет из разверзшейся раны. И внезапно становится страшно: как люди могут убивать? Бессмысленно лишить человека жизни. Уничтожить. Ведь не жить — значит дальше ничего уже нет, и не будет тебя, и Вселенной, твоего измерения? Кто в ответе за жестокость мира? За кровь невинных?

Как счастлив тот, кто в такую минуту не один. Кто ощущает теплоту и дыхание любимой на своем плече. За которую ты в ответе. Для которой и ради которой отдашь все. Ей спокойно с тобой, немножко тревожно во сне, но она уверена в тебе и мирно спит.

Ты же охраняешь ее. Ты счастлив. Ей не страшно, она посапывает рядом в прижатую к щеке ладошку и грезит, слыша свой дождь...

 

Всю ночь с Витьком мы говорили и не могли наговориться. Я не мог выговориться. Утром мы с Витьком заснули на рассвете. Вернее, он, похоже, раньше, так как я долго дожидался его ответов на очередные свои вопросы, лежал и думал, что же мне делать с тем, что я наделал. Затем опять принимался рассказывать, считая, что он еще собирается с мыслями, и окликнул его, только когда молочное, туманное свечение начало протекать внутрь нашего серого походного жилища. Я посмотрел на циферблат часов: до поезда оставалось меньше суток. На автобус надо выйти за два часа. И я завернулся плотнее в одеяло, приближая минуты.

Разбудили Сергей с Валерой. Веселые, бодрые жеребцы, они, заранее ржа, ввалились в домик, торопливо взяли полотенца и, попугав окатить меня струей из ледяного чайника, — Витек только мычал во сне, — ускакали. Их ждали девчонки: купаться, фотографироваться, забрасывать монетки в море на чаемое возвращение, — последний день.

Нос окоченел; в домике сгустился осязаемый холод. Заботливо остекленный практически по всему периметру, кроме задней стены, — дверь тоже со стеклом, — предназначался он для жаркого лета. В начале же ветреного и сырого сентября выяснилось, что продуваемые щели и тонкие фанерные стенки пропускают не спасительную, а нежелательную прохладу. Да и деревья закрывали солнечные лучи. Если они уже пробили мглу.

Не вылезая из теплой личинки постели, я некоторое время машинально почитал извлеченную из-под ножки тумбочки обтрепанную и оборванную по различным нуждам, без начала и конца старую книжку про каких-то шпионов, охотившихся на пожелтевших влажных листах за изворотливыми коллегами из противоположного военного лагеря. Страны были вымышленные, имена интернациональные, сюжет закрученный, тем более что начинался с полной неизвестности о предыдущих событиях, что придавало остроты замыслу.

Скука все же одолела. Отбросив книгу, я решился выпростаться из закутанных вокруг слоев утепления, не представляя еще, что сбрасываю оболочку, проходя стадию метаморфоза. Пошарил ногами под кроватью и погрузился в отсыревшие за ночь полости туфель, достал из-под той же кровати сумку, собрал вещи. Поразмыслив, сходил все же умыться, предвосхищая дрожь моржевания, что поспособствовало скорому возвращению. На обратной пробежке я уклонился от участия в какой-то спартакиаде и многоборье по случаю окончания смены. Только тогда осознав, что уже давно с присвистом надрывается бравурными маршами громкоговоритель на флагштоке центральной площадки.

Витек спал, подтянув ноги к подбородку, укрытый с головой. Я не стал его трогать, стыдясь за тяжелую для него ночь бесконечного моего монолога. Извлек со дна сумки замеченную при сборах синтетическую темно-синюю спортивную куртку-унисекс с подвернутыми манжетами: ей она была немного велика. Рукава я отвернул и надел куртку. Гибкая пластмассовая молния выгнулась на животе бугром, расходящимся к бокам складками. Безуспешно похлопав по нему ладонями, я оттянул талию ниже, устранив неэстетичную выпуклость, и пошел гулять.

Пляж освещался ласковым утренним солнцем. Море еще было ла­зурным. Немногочисленные отдыхающие старательно бронзовели. Ребят с девчонками не наблюдалось. У далекого причала терся сонный рыбацкий баркас, рядом тыкался в помятые резиновые скаты поднимаемый невысокой рябью буксир. Из-за горизонта показался белый пассажирский лайнер. Стойко казалось — приближается. Но он пройдет мимо.

В тени прохладной террасы летнего кафе, прячась от свежего бриза, я погрузил нос в ворот куртки и почувствовал дуновение терпкого, сладковатого аромата. Ее духи. Пряный запах с нотами сырости, сложный и загадочный букет, зовущий и волнующий, — утонченная мука. Дух его догнал меня. Я забыл о куртке, данной мне при расставании с милой улыбкой: чтобы помнил и не забывал.

Большеокая девушка-армянка в косынке и переднике принесла завтрак — дымящуюся тарелку острого, заправленного травами харчо, — вернув меня из путешествия. Я в прострации поглотил варево, приправленное пережаренными сухариками, и расплатился. Выйдя из-под невысокого навеса кафе, поправил стоячий воротник куртки, потерся об него шеей, пригнул его поближе, надеясь не терять запах на воздухе, коротко улыбнулся сам себе, растянув губы, — не помогало.

Нет, ничего не изменилось, все шло своим чередом. Солнечный круг, связанный с нами взаимным кружением и бегом вокруг центра галактики, стремившейся к таинственному краю неосознаваемого запредельного, приседая к горизонту все ниже, тускнел. Листья посыпались рано, жухнув под ногами, — но ведь осень, начало. Вроде бы все хорошо, очистившееся небо пока голубое, и встречные девушки улыбаются, и еще тепло, и смеемся часто, и такие же бесшабашные, молодые.

Но я чувствовал в открывшемся откровении, что безвозвратно терял что-то очень большое — откровенность. И не только это чувство необратимой утраты заполняло меня до души моей, я понял, что живу как-то не так, что-то в моем мире разладилось или не смогло настроиться, раз я потерял. Наверное, потерял. Ту, от которой уехал, такую далекую сейчас для меня, о которой думал и которую забыть не мог. Вытащенный за шиворот из кокона, я задумался: зачем я живу — так?

Постылая набережная — белое пятно, заново открытое в новом дневном свете. Знакомая, исхоженная лестница к воде, бетонное основание с торчащей наружу арматурой на рубеже вечной борьбы — людей и моря. Человек городит конструкции, укрепляет фундаменты, вбивает столбы, а вода разъедает соленой ржой, подмывает, расшатывает и сносит — уносит или разносит.

Днем, когда светит солнце, здесь всегда много людей, здесь шумно и весело, с этого места каждый час отправляется белый прогулочный катер с шумной толпой курортников, ожидающих новых встреч и впечатлений. Днем здесь все не так. Словно в другой жизни.

Я посмотрел насколько мог близко к диску солнца — в глазах потемнело.

Если бы она была здесь... И?.. И... И мы...

Из теплой темноты вышли на набережную, недостаточно освещенную редкими столбами стилизованных под газовые фонарей. Миновав шеренгу платанов, спустились по лесенке к пляжу. Впереди проявилась вытянутая в другое измерение длань пирса.

К ночи поднявшийся было днем свежий ветер стих. Море успокоилось, позволяя себе лишь редкие, ленивые всплески. Оно было похоже на шевелящийся студень. Черный и таинственный, он растекался в безликую и безлунную ночь.

Нас только двое на этом узком сером языке мертвой пасти, и нам одним мерцали звезды. Редкие на затянутом облаками небе, но яркие, они тщетно силились осветить землю. Ночь все равно наступила.

Мы сидели на вылизанном паводками и штормами, вымытом из твердого грунта корне, похожем на щупальца осьминога, вросшей в берег ивы, меж заливом и впадавшим в него потоком горной реки, сейчас представлявшей собой покорный ручей, замысловато огибающий даже мелкие плоские камни. Шелестели веничками острые листики бесплодного дерева, склоненные над нами. Ее голова лежала у меня на плече, мы смотрели вдаль.

Где-то далеко за восточным мысом пограничники включили прожектор. Столб осязаемого, плотного света уперся в бесконечность, сделав попытку оторваться от поверхности планеты, опустился и высветил на эбонитовой глади воды белую стезю.

Путь. Он простерся до горизонта и там потерялся. Как легко он различим в темноте!

«Ты говорила, что...»

Она поняла.

«Если искупаться в лунной дорожке, влюбленные никогда не расстанутся».

«А если это дорожка от прожектора, а луны нет?»

«Появится, — ответила бы она. — Надо ждать...»

 

Истошно воя в ночи, пронесся оглашенный, безумный, стремившийся на юг поезд. Вспышка прожектора скользнула по стеклу, испещренному лавовыми полосками влаги и хрусталем капель и мгновенно почерневшему после промчавшегося локомотива. Загрохотали сцепки цистерн грузового состава. В зеркале черного окна отражение над откидным столиком освещалось ночником, нависавшим над изголовьем койки. Двойник сидел, смотря на меня, а я пытался разглядеть что-либо в бескрайней тайне. Луна не висела на аспидной доске.

Отмотав в своей камере-обскуре картины прошедших дней, всех, до уходящего, на пролетевшем передо мной экране, я скрылся, отклонясь назад, к перегородке купе. Мы возвращались с моря, колеса накручивали стук. Валера с Сергеем храпели на верхних полках. Витек, выйдя из тени напротив, встал, нащупал на ходу сигареты в заднем кармане джинсов, дернул дверь и скрылся в коридоре.

Я попробовал забыться в поездке, но не получилось. Забыть ее я не мог. Расстался с ней. Нет, я вернусь и верну ее.

Вдыхая запах минувшего, я пытался вспомнить, что она говорила при прощании, отдавая куртку. Пытался понять — надушила ли ее специально для меня в поездку или духи сохранили стойкий аромат. Как она смотрела, когда я, смеясь, взял куртку, перекинул через запястье, развернулся и ушел. Оглянулся, помахал — издалека, черты ее лица уже не разбирая. Она же, слегка сутулясь, стояла недвижима.

И я отчетливо понял, что действительно люблю ее, полюбив сразу, с первого взгляда, и долго борясь с чувствами, пряча их за хорошо подогнанной по лицу маской вечной иронии. Запах пробивался слабее, стал тоньше, и я даже ощущал ее запах, ее тело, влитое в меня.

Внезапно я испугался, до мурашек на спине: на меня из кромешной темноты под лавкой смотрело два желтых литых огонька, сверля душу. Я онемел, закрыл глаза, как в детстве, прячась от незнакомого и страшного. Огни исчезли и не появились, когда я решился раскрыться. Следуя осторожному стуку, заглянула пожилая женщина в вязаной кофте, держа за ручку заплаканную девочку в пижаме, испещренной утятами. Они искали пропавшего кота, отправившегося гулять в коробе труб коммуникаций, простиравшихся вдоль наружной стены вагона.

В полутемном тамбуре Витек курил, редко затягиваясь, отставив перед собой сигарету на уровне груди. Струйки сиреневого плотного дыма вились кверху, заволакивая желтоватый обморочный свет потолочного плафона. Я прислонился плечом к наружной двери, повиснув четырьмя пальцами на прутике никелированной решетки, и прильнул скулой к холодному, мокрому снаружи стеклу.

— Маленьким я всегда любил дождь.

Вскинувшись на меня, Витек после долгого молчания заговорил:

— Просыпаешься в уютной комнате, под одеялом, в деревенском бабушкином доме, а он призывно стучит по оконному стеклу. Лучше всего проснуться еще ночью. Когда темно, ставни на узких окнах еще закрыты, ветер бросает горстями, колотит, стучится. Ты слушаешь и начинаешь слышать что-то иное, свое, начинаешь думать, мечтать... Дождь для меня как огонь костра — глаз оторвать не могу... Наверное, ощущение перед невидимым факиром, играющим на дудочке, Вишну-сновидцем, плетущим ткань жизни... Я люблю дождь.

Он медленно прочитал стихи.

Кто знает, сколько капель в дожде?..
Какая капля падает первой?..
Какова продолжительность жизни
Капли, что бьется о землю короной?..
Откровение или баллистика?
Я живу, отражая мир?
Или я отражаюсь в нем?
Сколько раз надлежит отразиться в других?
Что несет эта жизнь, исключив отражения?
Откровение или статистика?
Сколько стоит пути осознание?
Череда превращений — повторение?
Стоит беречь зачатки познания?
Надо ли строить столп мироздания?
Кто научил меня?!
Мечтать...
Кто? Научи меня!
Летать...

Он мог описать произошедшее: видя, слыша, вдыхая, пробуя и ощущая, именуя предметы, явления, движение жизни.

Воодушевленное лицо, жестикуляция, высокий голос, взметающиеся и ниспадающие интонации, напряжения, идущие вверх, ослабления, идущие вниз, вибрация обертонов, колеблющихся призвуками. Возникала своеобразная, личная гармония и гармония между нами. Завершившаяся внезапным фанфарным, жизнеутверждающим, воинственным, торжественным звуком пролетевшей встречной жизни, где в отдельных окнах тоже теплился свет и кто-то не спал, размышляя о многом в пути.

Долго, очень долго звенела струна его декламации. Как музыка, прорывалась, побеждая лязг и скрип вагона, возбуждая ассоциации. Как лившаяся с небес вода, передававшая в себе информацию, заставляя вновь и вновь возвращаться назад, чтобы еще больше, сильнее стремиться вперед.

Дождь на полпути к себе. К ней. Дождь на полпути домой. Хотя лил он всю дорогу.

 

По мокрому промытому асфальту вечернего города, усыпанному ворохами опавших листьев, так что их можно было загребать носками туфель, он шагал, охваченный радостным ожиданием. Маленькие, опрятные домики, закрытые бесчисленными, пожелтевшими разом деревьями, менялись, оставляя одно чувство родных, знакомых мест.

На четвертый нетерпеливый звонок в пройму калитки вдвинулась хозяйка, позади маячил худосочный муж. Гуляет...

— Скоро должна вернуться, — добавила любопытная соседка, квартировавшая с ней. Они вместе работали.

Пришли целой гурьбой: несколько девушек, ребят. Она подошла к нему, с трудом уговорив хмурого взрослого парня с глубокими носогубными складками, лелейно пророщенными бакенбардами и тщательно зачесанными на пробор жесткими волнистыми рыжеватыми волосами проволокой.

Отошли на несколько метров, она оглянулась и остановилась. Оставшиеся галдели в ожидании неподалеку, скрытые листвой, только ноги их виднелись, дополняя такие же серые стволы. Парень маялся, не решаясь ослушаться и приблизиться. Все теребил пуговицу на своей рубашке, покрытой немыслимыми аляповатыми разводами.

— Твой друг?

— Парень, знакомый.

— Я прямо с вокзала, — сказал он и качнул сумкой.

— Ты же уехал... — ответила она. — Зачем...

Военизированное каре темных волос качнулось острыми концами к уголкам губ, прикрывая щеки: она наклонила голову. Нет, не каре, короткая стрижка.

Расстегнув негромко взвизгнувшую молнию, он потянул спортивную куртку за рукав.

— Прости, я просто устал... — проговорил он ретроспективно.

— Грошовая философия. Устал пользоваться людьми?

— Скажешь, что брал у тебя поносить, — сказал он и передал куртку.

Они столкнулись пальцами.

— Извини, — сказала она.

— Ты меня извини.

Вблизи конька двускатной крыши из-под слоистых оловянных облаков вырвался красный, налитый кровью шар, словно подсвеченный изнутри собственным, дополнительным светом спрятанной в прозрачной бумажной емкости горелки, — сигнальный бумажный фонарик. В память о минувшем, — шептать о чувствах было поздно.

— Правда, закат очень похож на восход? — спросил он, принужденно улыбнулся, не дождался ответа и, пронзенный в спину спицами последних заходящих лучей, окончательно ушел в тихий, какой-то убитый вечер.

В конце квартала Юрка все же оглянулся. Она не вернулась к смеху за деревьями, не стояла, по привычке слегка ссутулясь, и не смотрела ему вслед — потому что бежала ему навстречу... Он тоже раскрыл объятия, сделал шаг, споткнулся, но удержался...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0