Утром марта 1968-го Сергей Павлов собрал бюро ЦК. Поскольку я кандидат в бюро, тоже появился там. Пришли секретари и члены бюро ЦК комсомола Вадим Саюшев, Борис Пуго, Геннадий Янаев, Марина Журавлева, Александр Кам­шалов, Олег Зинченко, Рахман Везиров, Сурен Арутюнян, Юрий Торсуев, заворготделом Геннадий Елисеев, был еще кто­то. Павлов, не вступая в долгие рассуждения, объявил: «От нас из “Молодой гвардии” ушел Юрий Верченко, он стал завотделом культуры горкома, надо назначать нового директора издательства. Просятся Камшалов и Ганичев» Я, возмущаясь, стал вставать: «Никуда я не прошусь». Да и то, что Верченко ушел, я не знал. Павлов махнул рукой: «Да, знаю, никуда ты не просишься, но вот из двух кандидатур предлагаем Ганичева. Он окончил Киевский университет, работал на Украине, был в студенческом отделе, встречался со многими ректорами, академиками, студентами, отвечал у нас за печать — более ста газет и журналов. Сейчас набрался опыта в отделе, поездил по Союзу, работал с молодыми писателями, с самим Шолоховым семинар проводил, да и других знает, много читает, не боится иностранных корреспондентов». Он с усмешкой зыркнул на отвечавшего за зарубежные встречи Янаева. Однажды Сергей Павлович «сплавил» на меня корреспондента американского «Ньюс уик», с которым все не хотели общаться. Все побаивались ихнего брата, а я то ли по молодости, то ли по наивности бойко и без страха поговорил с журналистом. И тому, возможно, понравилась такая открытость в 1967 году, и он дал довольно пространную статью­беседу со мной, присовокупив даже несколько вполне приличных фотографий, которые сопровождались комментарием: «Молодой голубоглазый тридцатилетний крепкий блондин говорил спокойно, был уверен в победе коммунизма, занят многими делами, связанными с литературой, искусством и т.д.».

В общем, тут было все более или менее верно, без «империалистической клеветы». Был я тогда и блондином, и в коммунизм верил как в великое братство людей.

«Молодая гвардия» считалась второразрядным участком, секретари все себя видели в ЦК партии, ну, в крайнем случае в «Комсомолке». Придя домой, я стал советоваться со Светланой. Справлюсь ли? Ведь я навел справки: там пять тысяч человек, там и типография громадная, и строй­управление, и гараж на сто машин, дома в управлении, базы отдыха. А главное — там ведь издательство, больше пятнадцати редакций, двадцать журналов (тогда все журналы входили в структуру издательства). Народ там умный, бывалый, острый, да вроде и независимый. Один В.Захарченко («Техника молодежи») чего стоит, а легендарный А.Митяев из «Мурзилки», а молчаливый С.Жемайтис из редакции фантастики, а столпы комсомольского, коммунистического слова Ким Селихов («Комсомольская жизнь»), Дима Абрамов («Молодой коммунист») и другие. Я ведь с ними уже имел дело — палец в рот не клади! А ехидства и иронии­то сколько! А еще, оказывается, солидная бухгалтерия, экономический и производственный отделы. Управлюсь ли со всем этим?

— Управишься, а главное, литература, — подбадривала Светлана. — посоветуйся с Верченко, Мелентьевым, литературу почитай, с критикой познакомься.

Их­то я знал — они были мои предшественники, а Верченко даже в отделе я сменил. Мы потом посмеивались, что я иду по его стопам. Да, Верченко меня многому научил. Он был очень добрый и мягкий человек, внимательный ко всем, что давало повод обвинять его то «слева», то «справа». «Шестидесятники» его обвинили в «потакании сталинистам» и догматикам. Те, кто «справа», наоборот, говорили о невероятной широте взглядов, публикации «леваков», в том числе большого количества евреев (вот глянь, у него и жена еврейка — Мира). Его жена действительно была еврейкой, но человек наш, советский, отзывчивый на человеческую боль, внимательный.

Позвонил и Мелентьеву, он тогда был в заоблачных высях, зам. завотделом культуры ЦК КПСС. Скачок из издательства на сей пост был беспрецедентный, но многие говорили, что это благодаря Андрею Павловичу Кириленко, бывшему свердловскому секретарю, а ныне четвертому человеку в партии после Брежнева, Косыгина и Суслова. Так это или не так, но Юра Мелентьев, честно говоря, и сам по себе заслуживал этого, был умный, начитанный, эрудит, кандидат наук.

Знакомство с издательством у меня началось с типографии, где ее директор, многоопытнейший полиграфист Павел Александрович Осетров, почувствовал, что молодому директору надо окунуться в атмосферу типографии. Он повел меня по цехам. Шел, доброжелательно кивал, знакомил меня с рабочими, полиграфистами, упаковщиками, механиками. Всем говорил добрые слова, заботливо справлялся о семейной жизни, сокрушенно покачивал головой, если кто­то не получил квартиру — затем сам приходил на профком, ходатайствовал. Никто и не сомневался, что дадут, ведь комбинат строил свое жилье.

Я не переставал думать, каким должно быть издательство. Пройдя школу у Никонова, читая многое в книжках, которые мне дарил Илья Глазунов и Владимир Солоухин, я понимал, что издательство должно работать на молодежь, на ее воспитание. Мы обязаны восстановить связь времен (позднее такая книга, Федора Нестерова, вышла у нас в издательстве). Ясно, что мы, дети, воспитанники Победы, должны были сохранить ее дух в молодых, донести ее дыхание юным, не допустить ее исчезновения. «Отцы и дети» — казалось тогда, что проблемы их коренного расхождения нам не грозят. И лишь сегодня мы ощутили, какие силы были брошены на наше молодое поколение, сколько денег было потрачено на то, чтобы изменить идеалы. Мы видели, что это происходит на Западе, но это казалось нам далеким от нашей действительности, хотя опасность этого мы осознавали.

Итак, «Молодая гвардия» — это издательство советское, русское, издательство сохранения традиций (в этом нас укрепило знаменитое письмо «Берегите святыни наши», опубликованное в журнале «Молодая гвардия» в 1965 году). Это издательство военно­патриотическое, издательство мировой культуры, издательство передовой науки и техники, издательство молодежное

Ну, итак, с чего же начинать?

Я в принципе умею входить в дело, постепенно приглядываясь. Так и делал, проводя еженедельные редакционные собрания — «большие летучки» — для того, чтобы представлять, как идет редакционная работа, на какой стадии работа с рукописью, готовность гранок и верстки. И дело не только и даже не столько в технологическом процессе, а в авторе, его претензиях, в его идейных позициях. Дело не в его неуступчивости, не в редактировании, а в том, что часто рукопись была не готова к сдаче, не вычитана, допускались стилистические и даже грамматические ошибки. И тут мы, то есть издательство, считая себя вторым после «Худлита» эталонным издательством, не могли терять марку. Книга должна быть не только полезной, необходимой, но и служить образцом грамотности и эстетики. Конечно, это не всегда удавалось, были и ляпы. Но особый контроль устанавливался цензурой над книгами. Не скажу, что она была повсеместной и вездесущей, но мне, как директору, приходилось иметь дело с цензорами на главном этапе выпуска. Два цензора даже сидели у нас в издательском помещении. Ну а кому хочется тащиться за замечаниями в их комнаты. Эти две женщины, смущаясь, сообщили мне, что вот в такой­то и такой книжке есть безнравственность и вообще ее вряд ли следует выпускать к молодежи. Беру, читаю и иногда вижу за этим перестраховку, иногда дельные замечания. Во втором случае безболезненно устраняю с автором эти страницы, в первом случае говорю: вряд ли вы правы, это наблюдения из жизни, и не стоит задерживать издание. Цензоры в принципе соглашались, но просили написать, что я «беру на себя» выпуск книги. Я, конечно, писал им, и не раз. Все были довольны, хотя книгу иногда и ругали в партийной печати. Сложнее, когда цензоры не соглашались и тащили книгу начальству. Ими были всесильные Романов и Фомичев — люди, я бы сказал, умные, решительные и опытные. Бывало всякое. Приведу несколько примеров. При выпуске книги «Белый пароход» Чингиза Айтматова кому­то там наверху поблазнилось, что «Белый пароход» — это не наш корабль, на нем царит какая­то безысходность и книгу выпускать не стоит. Пришлось идти к Фомичеву, который с грустными глазами выслушивал меня, и я, чтобы спасти книгу, сказал, что мы сократим какие­то места, но книгу выпустим. Фомичев согласился, но отметил, что «отвечать будешь ты, если что…». Я сократил несколько строчек, книгу выпустил, а Чингиз получил за нее очередную премию. Более серьезный разговор был по поводу «Прощания с Матерой» В.Распутина. Фомичев не согласился с трактовкой, сказал, что, если хочешь, иди в ЦК партии, доказывай. Пришлось идти туда. Михаил Зимянин, отвечающий за идеологию, как­то неохотно, вроде с других слов, сказал: «Ну что вы против строительства ГЭС все время выступаете…» Пришлось доказывать, что книга совсем не об этом, а о потере родных мест, о потере традиции, о нравственности. Михаил Васильевич, сам все понимая, по­видимому, исполняя волю Суслова, сказал: «Ну, вот там посмотрите, сократите немного и выпускайте. — хитро блеснул глазами и сказал: — Ну, вот ты же все берешь на себя». «Да, Михаил Васильевич», — и вспоминал его тоскливое замечание при первой встрече со мной: «Ты знаешь, что главное в газете или издательстве?» Я подумал и ответил: «Ее идейный и художественный уровень, ее кадры…». Но он покачал умудренной головой и сказал то ли в шутку, то ли всерьез: «Главное — знать, кто за кем стоит». Я тогда не понял, о чем он, но после работы в «Комсомолке» ощутил это в полной мере. Строчки о тумане в «Матере» были сокращены, книга вышла, в следующем издании они были восстановлены. Цензура следующие выпуски не смотрела.

Ну уж совсем курьезный случай был со старейшей писательницей Мариэттой Шагинян. «Четыре урока у Ленина» называлось ее сочинение. Она хотела дать обществу уроки «чистого ленинизма». Это было тогда одним из ходов общественной мысли: дать «очищенное» учение Ленина. Об этом же выпустил свои заметки Егор Яковлев, книгу «Сто зимних дней» о последних днях жизни Ленина написал зам. главного редактора «Комсомольской правды» Валентин Чикин, где привлек внимание к последним работам Ленина, считая, что они прокладывали дорогу в будущее. Валентин получил за эту книгу премию Ленинского комсомола. Поэму «Лонжюмо», о парижской эмиграции Ленина, написал Андрей Вознесенский, получив благодарность властей и проложив дорогу себе за границу.

Девяностолетняя Мариэтта, безусловный писательский и общественный авторитет, принесла нам свои «Четыре урока…». Однако пришли цензоры и отправили к Фомичеву.

— Ты знаешь, — смущаясь, сказал он, — из ЦК звонили и сказали, что не могут пропустить книгу Мариэтты.

— Но ведь это книга о Ленине!

— Но ты знаешь, звонили оттуда и сказали, что надо снять раздел, где Мариэтта рассказывает, что первая фамилия матери Ленина Бланк и она еврейка.

Ситуация была пиковая, и я знал, что Мариэтта — упрямая и настырная писательница, да и на факте о еврействе матери Ленина она не сильно акцентирует внимание.

— Ну, вот так, — закончил Фомичев, — иди и делай что хочешь, но книга в таком виде не выйдет.

На следующий день Мариэтта пришла в издательство:

— Ну, сдаете книгу?

— Мариэтта Сергеевна, — говорил я. — Вас же в ЦК знают и любят, но вот этот раздел, про мать Ленина, советуют снять.

— Да кто они такие, чтобы это требовать! Я ведь сидела в архивах.

— Но они требуют, Мариэтта Сергеевна.

— Все­все, — решительно ответила она, — я выключаюсь, — и решительно выключила слуховой аппарат.

Как мне понравился этот жест, как иногда хотелось выключить слуховой аппарат, но у меня его не было. Я написал ей: «Идите к Демичеву (тогда он был секретарем по идеологии)». Мариэтта, гордо взглянув на меня, решительно сказала:

— Ну и пойду!

Долго­долго ей пришлось ходить по кабинетам, пока не появился отысканный (хотя давно известный) факт в печати.

С чего же начинать патриотическое, духовное, русское дело в издательстве? Конечно, с серии «Жизнь замечательных людей». Я понимал, надо менять пропорции, посвящать как можно больше книг отечественной истории, подвижникам русской культуры и науки. Лицемерия и обмана в этой серии было сколько угодно, авторы были прикормлены и обласканы. Завредакцией Юрий Коротков был великолепный лицедей, устраивал мне на глазах редакторов и авторов скандалы, а потом в одиночку приходил и извинялся, объясняя все своим неустойчивым характером. Но дело было не в том, что надо было кормить будущих диссидентов, их вскармливали и так, а кто кричал о том, как их притесняла советская власть в перестроечное время, получали все основные договора и денежки по серии «ЖЗЛ». А в «Политиздате», куда они ушли из «ЖЗЛ» в серию «Пламенные революционеры», гонорары были в два раза больше, чем в «Молодой гвардии».

Подтолкнула меня к изменениям и моя поездка в США, куда меня отправил Комитет молодежных организаций (КМО). Повестка дня семинара была «О будущем атлантизма». Семинар проходил в Джорджтаунском университете (привилегированный университет, сродни нашему МГИМО), был наполнен выступлениями известных всему миру людей. Выступили перед нами Аверелл Гарриман, посол в СССР во время вой­ны, Эдвард Кеннеди, брат покойного президента, который проявил к нам внимание и пригласил на дачу, где их почти столетняя мать хотела поприветствовать русских. Выступил известный тогда глава Комиссии Конгресса по иностранным делам Фулбрайт. (Его помощник конфиденциально сказал нам, что он ни разу не проголосовал против Советского Союза.) Были там и принесенные ветром из Европы «леваки» — «ревизионист и пеликан», известный радикал Дучке, их теоретик Маркузе, бежавшие из своих стран венгры, чехи. Надо сказать, что Европу лихорадила революционная горячка. Взрывали бомбы «красные бригады», бастовали парижские студенты. Да и в Америке было неспокойно, стены домов разрисованы картинами «Черной пантеры» — организации, символизирующей черный радикализм. А у главного здания университета висел пятиметровый красный плакат, на котором был нарисован разудалый моряк с подписью: «Да здравствует Балтийский флот — краса и гордость революции». Казалось, в воздухе пахнет революцией. В стране еще слышались отзвуки убийства Джона Фицджеральда Кеннеди, смерти Лютера Кинга. Но, честно говоря, в этом я не мог точно разобраться, ибо не знал английского. Я же приехал с ясной целью: выступить с докладом «О судьбе атлантизма» и познакомиться с издательским делом. С докладом я выступил, не сомневаясь в силе Варшавского пакта и обреченности атлантизма. Кстати, у меня было немало сторонников из Европы — французы, итальянцы, норвежцы. Но во втором (издательском) деле мне помог наш посол Дубинин, которым я восхищался как дипломатом старой советской, русской школы МИДа.

Да, восхищаюсь старой школой дипломатов. Они знали много о стране пребывания, но и о собственной стране и ее истории. Он пересмотрел при мне все книги, которые я привез, расспросил о споре «Молодой гвардии» и «Нового мира», Шолохова и Симонова, о новых поэтических и прозаических именах. Потом кому­то позвонил и сказал, как я потом выяснил, что у него в гостях известный издатель и надо бы ему и американским издателям встретиться. И еще сказал, что тут рядом магазин русской книги, который содержит издатель Камкин. Любопытно!..

Запомнился первый диалог с группой издателей. Они спросили:

— Скажите, сколько названий книг выпускает ваше издательство?

— 500–600 названий!

— О! А скажите, каков их общий тираж?

— 40–50 миллионов!

— О!

И самый ехидный для меня вопрос:

— А какая у вас зарплата?

Я понимал, что горю, не выгляжу солидно, но вспомнил их формулу:

— Это коммерческая тайна.

— О! О! О!

В магазин русской книги я тоже зашел и обрадовался, увидев наши книги. Затем осмотрел другие разделы. Были тут и книги по истории, культуре, философии России, написанные эмигрантами, так же как и дореволюционные издания. Как историк, я не мог оторваться от книг, которые у нас, конечно, не выходили. Книг откровенно карикатурного, антисоветского содержания, призывающих к восстанию, вроде было немного, но были издания мировоззренческие, не принимающие социализм и советскую власть, были пытающиеся навести мосты. Стоит тут и «Доктор Живаго», и изданные за рубежом главы Солженицына, книги Синявского и Даниэля, «Белые одежды» Дудинцева. Удивило то, что «Апельсины из Марокко» Аксенова и стихи Евтушенко не стояли в советском разделе. Чуть в стороне стояли книги Ивана Ильина, Солоневича и «Протоколы сионских мудрецов» и т.д., «Убийство царя», речи Троцкого. Богатство!

Пока я ходил, ко мне присматривался пожилой человек, который подошел и спросил:

— Вы из России?

— Да, я из Советского Союза.

— А я Виктор Камкин, хозяин магазина.

Я, не скрываясь, сказал:

— Я издатель, Валерий Ганичев.

Камкин оживился:

— А какое издательство?

— «Молодая гвардия».

— О, у вас есть замечательные книги. Я покупаю их у «Международной книги».

Он пригласил выпить кофе и рассказал, что отступал одним из последних на Дальнем Востоке.

— А знаете Волочаевку?

— Конечно. У нас даже в песне поется:

И останутся, как в сказке,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни.

— Песня­то наша, белая, только слова другие.

Я не соглашался, но хозяин рассказал:

— Был тут у меня советский генерал из делегации и тоже вспоминал сражение под Волочаевкой. Я тогда же спросил у него: помнит ли он, как слева по ним ударили пулеметы? Генерал вспомнил и спросил: «А откуда вы знаете?» — «Да я вот слева и был». Мы с тем генералом долго говорили и настоящей русской водки выпили, поскорбели, что были по разные стороны. А вы, — он перешел к издательским делам, — почему в вашей замечательной «ЖЗЛ» до сих пор не издали биографии Пушкина, Суворова, Кутузова, Багратиона, Державина, Достоевского, Тургенева, Некрасова, Александра Невского, Дмитрия Донского, Ушакова, Корнилова (конечно, он говорил об адмирале)? Ведь без них нет русской истории. Ну, хорошо, — разоткровенничался он, — пусть будут и революционеры, России­то без них тоже нет.

Я и сам это понимал, но нужно было найти на смену безалаберному Короткову другого — решительного, эрудированного русского человека. Камкину я сказал, что мы об этом думаем. Кстати, во второй и третий раз пребывания в Америке я заезжал к нему в магазин. И на этот раз мне предложили что­нибудь взять на память. Я, конечно, ничего «ярого» не взял, знал, что на таможне проверяют, и, хотя у меня была бумага КМО, что везу из США необходимую для работы с молодежью литературу, я не хотел попадать в объективы КГБ и взял «Русскую поэзию в эмиграции», замечательно выстроенную книгу, которую у меня кто­то позже «позаимствовал», как оказалось, навсегда.

В издательстве ждали дела. Слава Николаев, первый секретарь Ленинградского обкома комсомола, выпускник Военно­механического института, где учились многие звезды советского ракетостроения и оборонки, изумительный системник, книгочей и собиратель книг, посоветовал мне, узнав, что я ищу завредакцией «ЖЗЛ», посмотреть ленинградского кандидата наук, историка и писателя Сергея Семанова. Я навел справки и позвонил Славе. Он же «шестидесятник», сторонник «оттепели»? Нет, эта болезнь прошла — он увлечен отечественной историей, русской культурой. Семанов приехал, часа два мы с ним проговорили, оказался единомышленником, блестящим эрудитом. Я внес его кандидатуру на секретариат (это была обязательная процедура, ибо давала московскую прописку и право на квартиру). Все прошло благополучно. Серия «ЖЗЛ» свое лицо при нем изменила. Первой и долгожданной книгой стала книга Олега Михайлова «Суворов», написанная легкой, живой речью с целым рядом исторических документов. Затем «Державин» появился в серии, а позднее и «Достоевский», и «Петр I», и «Аксаков», и «Сковорода».

Появились книги «ЖЗЛ» о Курчатове, Королеве. Молодежь получила художественные биографии С.Кирова, Г.Димитрова, К.Рокоссовского, М.Кутузова, Л.Толстого, Д.Лондона, Ф.Нансена, В.Шишкина, Н.Рериха. В серии «ЖЗЛ» вышел сборник биографий «Полководцы Великой Отечественной войны», «Пограничники», «Новаторы», «Спортсмены» и др. Очень много для нас значила книга «Рублев» Валерия Сергеева. Серия стала заметным явлением, к ней потянулись и русские писатели, оттесняемые до этого юркими книгоделами. «Пламенные революционеры», поддерживаемые в некоторых отделах ЦК партии, перекочевали в «Политиздат».

Не скажу, что «ЖЗЛ» жила легко, но С.Семанов был неплохой стратег, хотя и слабоватый тактик, разбрасывался, иногда не следил за прохождением книг. Но зато «ЖЗЛ» превращалась в очаг патриотической, державной, русской национальной мысли, где лучшее советское начало перекликается с прошлым и его традициями.

Десятки, а то и сотни книг выходили по главным направлениям жизни. Особым успехом пользовались стотысячные книжки «О выборе профессии», «О золотых руках, арифметике и мечтах», выходили книжки «Юному технику», «Юному агроному», «Юному космонавту». У меня в сейфе хранились книжки на серой бумаге, но с рисунками, выпущенные «Молодой гвардией» во время войны: «Как подбить танк», «Как приготовить горючую смесь», «Учись стрелять» и т.д. Так и в эти годы надо было научить стрелять по целям: труд, учеба, воспитание. Если нынешние воспитатели стонут, что молодежь не хочет идти в рабочие профессии, то им бы вспомнить, что их туда и не зовут, и не показывают, как надо трудиться. Недавно слышал от руководителя Космического центра, что молодежь не хочет туда идти, никакой конкуренции нет при поступлении на учебу. А если все экраны заполнены топ­моделями, тщедушными менеджерами и оттуда несутся только выстрелы и бешеная музыка, то кто пойдет в космонавты, кому это надо? А мы буквально засыпали молодежные аудитории книгами о космонавтах. С нелегким чувством вспоминаю, как ночью пришла в наш дом весть о гибели Ю.Гагарина. Он был героем, идеалом поколения, и все книги о нем расходились моментально. Выходили книги о первом космонавте, а он и все остальные космонавты выступали в комсомольских аудиториях, были всеобщими любимцами молодежи. Юра Гагарин, Валя Терешкова, Андриан Николаев были избраны членами ЦК комсомола. Я дружил с Юрой Гагариным (господи, а с кем он не дружил?).

Не могу не вспомнить два выдающихся выступления Юрия Алексеевича, свидетелем и организатором которых был я. Первый раз это было, когда мы попросили его выступить на Всесоюзном совещании молодых писателей, подготовили ему текст. Он текст взял, не обижая нас, а затем отложил в сторону и рассказал о своих впечатлениях в космосе, о лучших книгах. Зал встал и аплодировал, скандировал, провожая его. Но историческим, может быть недооцененным, было его выступление 25 декабря 1965 года на пленуме ЦК ВЛКСМ, посвященном воспитанию молодых на боевых и революционных традициях. Ведь тогда, с этого момента, начался грандиозный «Поход по местам боевой славы». Прочно протянулась нить — а то и целый канат — духовной связи между поколениями. Опять было нами подготовлено выступление, и опять он отложил его в сторону, а перед этим расспрашивал меня о письме «Берегите святыни наши» в «Молодой гвардии», о судьбе храма Христа Спасителя, о Всероссийском обществе охраны памятников, которое мы создавали, и сказал незабываемые слова, что следует восстановить храм Христа Спасителя, ибо это тоже памятник героям Отечественной войны 1812 года. У всех ведь еще была жива память о Великой Отечественной войне. Это у широких масс, но у идеологов того времени она вызывала панику: «Кто позволил?» Наверное, Гагарин согласовал наверху? Нет сомнения, что на самом верху, в космосе, он получил такое провидческое, в будущее устремленное «разрешение», благословение на слово о восстановлении святого храма России. Это было историческое выступление.

И самое печальное: за два дня до своего последнего полета он подписал в печать у нас в издательстве книгу, написанную со своим коллегой В.Лебедевым «Психология и космос». Книга скоро вышла, но Юры уже не было.

Гордостью издательства были книги о героях, о подвиге, о Великой Отечественной войне. И здесь особую роль играла редакция военно­спортивной литературы во главе с Володей Таборко.

Вот сидят у меня в кабинете две легенды — Михаил Егоров и Мелитон Кантария, те, кто вознес флаг над покоренным рейхстагом. Подписывают верстку. Спрашиваю: «Как дела, как живете?» Мелитон солидно молчит, а Егоров отвечает безапелляционно: «Хорошо, на молочной фабрике работаю, мастером, квартиру получил». — «А до этого что, не было?» — «Да, так». Узнавал у смолян, жмутся: «Да пьет много». Это наша тупая русская привычка относиться к герою как к обыкновенному явлению. Нет чтобы человека окружить теплом, заботой, пониманием. Да он, как я узнал, и не пил много, просто не угодил начальству. А районному начальству — ну что за герой, что за знамя Победы? А знамя­то на всю страну одно.

Егоров видит, что завожусь, меня успокаивает: «Да нет, действительно все в порядке, смена хорошая». Мелитон молчит: ему власти Абхазии трехэтажный особняк возвели. Мы вместе с ними рассматриваем листы их совместной книги. Предлагаю выпить в заключение по рюмке коньяка за успех. Мелитон отказывается, Егоров смеется: «Ну ты и фокусник, вчера вместе пол­литра осушили».

Поднимаю рюмку, благодарю их, и, честно говоря, слезы наворачиваются: «Вот ведь, рядом с тобой наша слава, наши герои». Говорю об этом. Егоров машет рукой: «Да вы книгу выпустите о тех, кто вместе на разных башнях рейхстага флаг Победы поднимал. Ведь мы вместе с ними это делали, все рисковали, а нас для награды выбрали. Я — как русский, смоленский, а его — как грузина. Надо было Сталину приятное сделать». Отвечаю: «Да не только Сталину вы радость и восхищение доставили, а всему миру». Книгу о героях, штурмовавших рейхстаг, полковника В.М. Шатилова мы выпустили. Суровый и честный воин назвал вместе с Егоровым и Кантарией других героев.

О героях войны, в том числе комсомольцах, мы выпустили не одну книгу. Помню, что министр культуры, в то время Н.Михайлов, бывший первым секретарем ЦК комсомола после Косарева до войны и после войны, рассказывал мне, как его вызывал в августе и сентябре 1941 года Сталин и расспрашивал, кто из героев­комсомольцев ему известен, и строго наказал находить их и рассказывать о них. Так и появились в общественном сознании герои­комсомольцы. Вот они, знаменитые книжечки военных лет о Лизе Чайкиной, Саше Чекалине, Лёне Голикове, очерк «Таня» (о Зое Космодемьянской). Книжечки выходили, как минимум, стотысячными тиражами, и поэтому страна знала о молодых героях­комсомольцах. Мы имели для себя внутренний блестящий ориентир. Готовились и выпускались книги о молодых героях — так была организована специальная серия книг «Юные герои». Вышла книжка «Медаль за бой, медаль за труд» (о юных воинах и подпольщиках, о сыновьях полков и юных героях тыла), «Пионеры­герои».

Вспоминаю зам. главного редактора Раису Чекрыжову. Она дневала и ночевала в наших комнатах, встречалась с авторами, работала с редакторами и отвечала не только за политический отдел, но и за все редакции.

Вот редакция серьезной и живой научно­популярной литературы для юношества «Эврика». Они ведь и название себе придумали (вместе с руководством издательства) привлекающее. Да и книги были потрясающие по успеху и тиражом меньше чем 100 тысяч не выходили. Книгу И.Акимушкина «Мир животных» пришлось выпустить три раза повышенным тиражом. Честно говоря, я не знал, что у нас в стране такое количество людей любит читать про животных. Да что в стране — эта книга вышла в Японии, ГДР, Болгарии. Успехом пользовались книги «Безумные идеи», «Физика — моя профессия». Ошеломляющий успех был у книги известного писателя Сергея Наровчатова «Необычное литературоведение», а также «По закону буквы» Л.Успенского. Они обращали взор и ум молодого читателя к гуманитарным наукам.

Раз в квартал у нас собирались все секретари обкомов и ЦК комсомола республик. Я давал им обзор вышедшей литературы, ориентировал в этом книжном море, просил помочь в пропаганде книги и вручал от имени издательства наиболее интересные издания. Деньги у нас на это были. Мы вообще создали мощный отдел пропаганды, работники которого бывали на комсомольских стройках, в больших городах и маленьких селах, у пограничников и рыбаков, учителей и полярников. Многие поездки навели на необходимость выпустить книги «Это было на Ангаре», «Город на заре» (Комсомольск­на­Амуре), «КамАЗ», «Дорога домой», «БАМ». И речь шла не только о финансовой прибыли, а о культурном и духовном влиянии на молодежь.

 

Думаю, что в эти годы определяющими для лица, духа и смысла издательства оказались такие книги, как «1 августа 1914 года» профессора Н.Н. Яковлева, фантастический роман «Час быка» Ивана Ефремова, антология русской поэзии о России «О Русская земля» и книга скромного преподавателя Федора Нестерова из Университета им. Патриса Лумумбы «Связь времен». Расскажу о каждой из них.

В 1972 году неожиданно получил записку от А.Солженицына: «Я написал книгу “Август 1914­го”. Не интересует ли она вас?» Конечно, интересует. Но тут же прозвучала «вертушка» из ЦК КПСС от Беляева: «Вы получали записку от Солженицына? Не отвечайте ему». А к вечеру пришел сам начальник управления КГБ Филипп Бобков. Знакомимся. Неожиданный вопрос:

— У вас есть что­нибудь о Первой мировой войне. 

— Да, готовим историческую книгу «1 августа 1914 года» профессора Яковлева о том, как начиналась мировая война. 

— Хорошо.

Цензоры не заметили одной важной исторической, фактологически доказанной подробности, что во всех партиях Февральской и Октябрьской революций во главе стояли масоны. И у октябристов, у монархистов, у эсеров, у меньшевиков. И уж совсем запредельная информация: в партии большевиков, РСДРП(б), у руля тоже были масоны Каменев, Зиновьев, Троцкий и др. Были названы фамилии, напечатано постановление III Интернационала, что с 1919 года масонам не рекомендовано находиться одновременно и в масонах, и в большевиках. Выбирайте, господа­товарищи. Это был гром среди ясного неба и в исторической науке, и в подходе общества к революции.

— Как так? — возопили заскорузлые отечественные догматики­историки.

— Куда смотрели? — кричали оградители всех мастей.

Мы чувствовали надвигающийся скандал, даже знали, что академик Минц, специалист по Октябрьской революции, монополист по ней, вместе с пятеркой резвых докторов составили разгромную рецензию на книгу и объявили «1 августа…» книгой клеветнической, провокационной. Как же направляющие силы революции, ее штаб, рабочий класс? А тут какие­то масоны. Да их в нашей истории ведь до сих пор и не было, не употреб­лялось даже это слово.

Минц и Ко направили протестное письмо в «Правду». Там не приняли. Потом в журнал «Коммунист» — не хотят. И потом — это почти уже было их поражение — в журнал «Вопросы политического самообразования». Там набрали, но… Мы успели протиснуть через наших друзей положительные заметки о книге в «Правде», в «Советской России». В общем, не было бы счастья, да несчастье помогло. КГБ, агитпроп, по­видимому, боялись, что Солженицын об этом тоже напишет, и дали команду цензорам не давать ни положительных, ни отрицательных отзывов.

Я «бахнул» еще стотысячный тираж да радовался еще замечательной книге Барбары Такман «Августовские пушки», которую, как говорят, Джон Кеннеди читал 19 раз перед Карибским кризисом. Он изучал, как начинаются мировые войны. А наше общество стало различать с этого времени, кто такие масоны, где и когда они существовали.

Ну а вторая книга, которая сыграла большую роль тогда, тоже, надеюсь, историческую, — это не очень заметное издание преподавателя Университета им. Патриса Лумумбы Ф.Нестерова «Связь времен». Под этим не бог весть каким оригинальным названием была скрыта чрезвычайно важная для общества мысль. Автор тихо и последовательно доказывал, что наша история едина от христианских, княжеских, царских времен, времени после Октябрьской революции, Великой Отечественной войны до наших дней. Это было чрезвычайно важно. Мы народ с единой историей; было всякое устройство, но народ­то был один. Догматики решили промолчать, но великий методологический принцип прозвучал.

 

Если говорить откровенно, то в большие политические схватки я не ввязывался, да и друзья берегли: «Ты на ответственном созидательном деле».

Ну, ладно, мы издавали выдающиеся для патриотического самосознания книги. Павел Александрович Осетров колдовал в это время над «Тихим Доном». Мы готовились его издать на лучшей, рисовой бумаге, приглашая наших лучших полиграфистов и даже кого­то из Полиграфпрома. Хотелось достойно оформить иллюстрациями, ведь были раньше блестящие иллюстрации у Верейского, Королькова, которого Шолохов любил («смотри, смотри, как Дон выписал, а уздечку, ее же взять охота»), но мы дать корольковские не могли: он вместе с отступающими власовцами оказался в Америке. И тут Всеволод Ильич Бродский попросил меня посмотреть картины художника Реброва, которые они ставили в двухтомник Шолохова в 70­е годы. И когда их выставили в кабинете, я сразу заявил: «Это “Тихий Дон”!» Ребров был в радости. Но я все­таки на встрече у Шолохова справился: «Как он?» Попыхивая неизменной сигаретой в мундштуке, он спросил: «А ты смотрел? Понравилось?» — «Очень понравилось». — «Ну и хорошо, будем верить Валере Ганичеву». Я с гордостью сообщил Бродскому: «Берем, разбиваем рисунки по главам». «Тихий Дон» в одном томе, торжественно красивый, стал украшением всех книжных выставок, библиотечных, заграничных экспозиций.

А в то время развернулась клеветническая кампания о том, что Шолохов списал «Тихий Дон», забрал чужие сюжеты и героев. Ну, была тут и пропагандистская клевета всех радио: «Голос Америки», «Свобода»... Была мелкотравчатая антисоветская злоба: как такое гениальное произведение может появиться в Советском Союзе, стране тьмы, мракобесия, в империи зла? И конечно, простая человеческая зависть и амбиции у мелких писателей.

А вокруг писательских литературных дел полыхало. Статье критика Дементьева в «Новом мире» ответила группа писателей: М.Алексеев, П.Проскурин, И.Стаднюк, А.Овчаренко, А.Иванов — всего одиннадцать человек. Их так и называли критики — группа одиннадцати. Полемика шла. Но вот она вроде бы завершилась. Ушел Твардовский из «Нового мира», но вслед за этим ЦК комсомола уволил Анатолия Никонова из «Молодой гвардии». Нет, не уволили. Анатолий Иванов, Владимир Чивилихин, Петр Проскурин, Владимир Фирсов упорно просились в ЦК партии и заявили протест против его увольнения. Демичев сначала куда­то звонил, потом принял писателей и, не дав им начать, сказал: «Да никто Никонова не увольняет, вот ЦК комсомола его главным редактором журнала “Вокруг света” утверждает». Конечно, это была уступка русским писателям. «Вокруг света» — журнал с миллионным тиражом, цветной, но ясно, что Анатолия уводят с политической арены в тихую заводь. Ну, ладно, хоть так, а то погром русских редакторов и руководителей продолжался: убрали директора Есилева из «Московского рабочего», доктора наук и ректора Московского пединститута Ноздрева, командующего Воен­издатом генерала Копытина, подбирались к нам.

Мы, Н.Старшинов, В.Кузнецов, Г.Серебряков, подготовили и выпустили выдающуюся для того времени книгу «О Русская земля. Россия в русской поэзии». Замечательный художник В.Носков сделал запоминающиеся гравюры, которые стали потом самостоятельным образом России. Возвышенное и проникновенное вступление сделал подвергаемый постоянным атакам замечательный русский поэт Александр Прокофьев. Сказать, что книга моментально разошлась, — значит ничего не сказать. Книга разлетелась мгновенно, стала образцом для изданий. Мы не были в ней ограниченными «русопятами», но стихи о России были почти у всех поэтов разных национальностей, но агитпроп был беспощаден. Кто разрешил? Почему только русская, а где советская земля? Ну, о советской земле мы издали десятки книг, а Россию первый раз и употреб­ляли в названии, взяв строчку­призыв из «Слова о полку Игореве».

Но будущие «перестройщики»­либералы повели атаку со всех сторон. Это сейчас ясно, что господин­товарищ Яковлев скоординировал действия. Однажды он вызвал меня в сквер у садика ЦК и стал наставлять, как себя вести. Я слушал, кивал, делал вид, что понимаю. Такого рода «промывание мозгов» мне уже делал в Чехословакии директор Института Америки Арбатов («будь пошире и либеральнее»). Я же был вполне широким, да и в меру либеральным. Но еще был, и давно, русским патриотом. Но с выходом книги «О Русская земля» нам уже не прощали направление. Какая еще русская земля?

В «Советской России», газете ЦК КПСС, вдруг появилось разгромное письмо о книге. «Напечатали вредное издание». А вредность заключалась в публикации стихотворения Языкова «К ненашим» (дух стихотворения был, конечно, глубоко русским, да еще обличительным, что многие из будущих «перестройщиков» восприняли как обличение). Языков — друг Пушкина, и его «К ненашим» созвучно пушкинскому «Клеветникам России». И мы могли ходить с высоко поднятой головой после книги. Но подписано письмо было академиком Д.С. Лихачевым. Кроме авторитета научного, чувствовалось, что он еще имеет другую, невидимую власть. Быстрый на умозаключения С.Семанов сказал: «Масон давних лет». Я к таким моментальным выводам не приходил, но, когда на книгу указали как на вредную и это подписали академик и два доктора наук, стал искать корни и способы решения этой задачки. Тут я вспомнил, что год назад был в Ленинграде, когда остроумный эрудит Слава Николаев, как секретарь обкома комсомола, пригласил для выступления Е.С. Тяжельникова, первого секретаря ЦК ВЛКСМ, и директора издательства «Молодая гвардия». Выступали мы в Смольном, где сидели Д.Лихачев, Д.Гранин, Г.Товстоногов, А.Фрейндлих. Я их, конечно, знал, но видел, что в зале еще сидят великий артист Н.Горбачев, директор консерватории и дирижер В.Чернушенко, академик Ф.Углов, художник Моисеенко и др.

Е.Тяжельников рассказал о «Ленинском зачете» молодежи. Вежливо похлопали. Я раздухарился, обрушился на пацифизм, на стихи Е.Евтушенко, рассказал о маршале Г.Жукове, о том, что мы будем заниматься военно­патриотическим воспитанием и вообще стоять на страже интересов страны, бороться с иностранной идеологией, то есть с идеологией капитализма. Зал похлопал. Вдруг с другой стороны стола встал человек и прошел перед президиумом, подошел ко мне и крепко пожал руку, сказав: «Такую патриотическую линию Ленинградский обком партии поддерживает». Это был П.Романов, тогдашний секретарь обкома партии. После мне стало ясно, почему в 1984 году были брошены многочисленные силы прессы и телевидения на его опорочивание и уничтожение. В глазах же Лихачева одобрения не почувствовал. Потом, когда атака «перестройщиков» 1972 года захлебнулась, я позвонил Д.Лихачеву: «Дмитрий Сергеевич, вы же бывший узник, хорошо знаете, каково “попасть” в партийную газету! Вот вы говорите, что стихотворение покритиковал Герцен, но мы знаем, что его похвалил Жуковский, да, кроме того, Языков, друг Пушкина, многому учился у своего собрата».

Дмитрий Сергеевич смутился и пообещал написать любое предисловие для книг о русской истории, которые не проходили цензуру. Так он и прислал статью к книге «ЖЗЛ» «Русские писатели XVII столетия» Д.Жукова. Ну и на том спасибо. Но с тех пор Д.Лихачева единственным авторитетом в «русской области» мы уже не считали.

Сергей Семанов, оценивая эту ситуацию, позднее говорил, что к середине 1972 года «перестройщики» сгруппировались. Они захватили средний слой ЦК, вольготно себя чувствовали в научно­исследовательских институтах, во многих международных организациях. Тяжеловесные государственники их напугали, когда взорвались аплодисментами во Дворце съездов при названном имени Сталина, встали, приветствуя маршала Победы Жукова. Так же как и появление патриотической статьи Голикова, фронтовика, помощника Брежнева еще со времен войны, и завсектором ЦК партии Ираклия Чхиквишвили в журнале ЦК «Коммунист» с благосклонным упоминанием Сталина.

Открыть наступление предстояло Александру Яковлеву, завотделом пропаганды ЦК партии. Правда, тут была неувязочка: он был и. о., хотя везде объявлял себя завотделом. Бывшего завотделом, степенного патриота Степанова, «убрали» послом в неспокойную Югославию, расчистив место Яковлеву. Яковлев развил кипучую деятельность, дал команду «оседлать» все патриотические издания. Посуровел Анатолий Софронов: «Жмут, гады». В ЦК ВЛКСМ был устроен разнос журнала «Молодая гвардия», Никонов был снят (позднее заявили, что перевели). На бюро ЦК ВЛКСМ при обсуждении вопроса об издательстве «Молодая гвардия» три раза вставал Борис Панкин («Комсомольская правда») и требовал наказать директора издательства, то есть меня, за неправильную линию. Панкин был известен связями с Яковлевым и, как говорят, помогал ему писать знаменитую статью «Против антиисторизма». Однако члены бюро С.Николаев, О.Зинченко, В.Федулова, С.Аратюнян не дали ему это сделать. Е.Тяжельников, бывший тогда первым секретарем, вел себя взвешенно, не дал меня снять с должности ни тогда, ни позднее. За что ему благодарен, этому коренному уральцу. Он чувствовал, за кем стоит правда.

А Яковлев решил устроить «общественную порку». Как сейчас помню, 5 ноября, в канун праздника Октябрьской революции, в актовом зале Академии общественных наук, что был тогда на Садовом кольце, собрались все секретари обкомов и республик комсомола страны. Такой форум давно не собирался. Сосредоточенный, не глядя ни на кого, он взошел на трибуну. Мы, члены и кандидаты в члены бюро, сидели на сцене. Своим глухим голосом Яковлев объявил: «Я хочу вас познакомить с некоторыми новыми направлениями в идеологической работе». Ничего там нового вначале не было, был набор идеологических штампов. Упор на то, что надо усиливать «классовое воспитание». И лишь в конце он отметил неправомерное преувеличение успехов Великой Отечественной войны. Обрушился на группу писателей и критиков, которые это исповедуют и воспевают прошлое, восхищаются традициями. Были названы П.Палиевский, О.Михайлов, А.Ланщиков, Д.Жуков, С.Семанов, М.Лобанов и другие. «Боже мой! Все наши авторы».

Яковлев картинно обернулся, показывая рукой на меня, сказал: «Вот сидит Валерий Ганичев, вроде бы умный человек, а по книгам в “Молодой гвардии”, которые он выпускает, стоят кресты, везде церкви, покосившиеся избушки! Разве это Советский Союз? Выпускают там одних “почвенников”, одних “гужеедов” (он употребил это слово, запущенное Борисом Полевым). Мы же индустриальная держава, и нужен классовый подход». Дальше он еще потоптался на неправильных идейных тенденциях в нашей жизни, в наших СМИ. В зале царила мертвая тишина. Жес­токая критика, да еще из уст кандидата в члены ЦК, завотделом, почти обрекала на наказание — хорошо, если только снятие. Потом весь президиум вышел за сцену.

Яковлев, покрывшись красными пятнами, молчал. Молчали и все остальные. Через несколько дней выступление с заголовком «Против антиисторизма» было напечатано на двух разворотах в «Литературной газете». Выстрел «Авроры» был произведен, но штурма Зимнего не произошло, или, по правде, выстрел прогремел с другой стороны. В ЦК КПСС посыпались тысячи возмущенных писем от людей, которые с гневом писали, что он хочет зачеркнуть Отечественную войну и вообще наше прошлое. Каких только уничтожающих эпитетов не было в письмах. Прислал нам свое обоснование, тоже, как тогда принято, с позиций ленинских и идеологически обоснованных, доктор наук, завкафедрой советской литературы Ленинградского университета Петр Созонтович Выходцев. Мы передали Демичеву, а тот размножил среди членов Политбюро. Письмо было убедительным, а тут еще помощник генсека — однорукий Голиков доложил тому, что ЦК засыпан письмами возмущенных фронтовиков.

Генсек приказал срочно собрать секретарей и членов Политбюро и, нахмурившись, обратился к Суслову: «А ты читал статью до выхода?» Умуд­ренный серый кардинал ответил: «И в глаза не видел». Генсек гневно выпалил: «Ну, тогда убрать этого засранца. Видишь, вздумал линию партии менять». «Засранец» тут же был убран и назначен заместителем главного редактора заштатного «Профиздата».

В этот же вечер Яковлев залег в Кунцевскую партбольницу, предупрежденный о разговоре первым помощником генсека Генрихом Цукановым, который постепенно и уговорил главного простить Яковлева и отправить послом в Канаду: он же с американцами боролся. Да, боролся — книги, разоблачающие американский империализм, так и сыпались из­под его пера.

 

Надо отдать должное, Брежнев относился к ветеранам хорошо. После Хрущева, который с недоверием относился к воинам Отечественной, казалось, что наступил перелом. Да, пожалуй, но надо было всколыхнуть общество. Да дело было не только в военном воспитании, следовало донести до ума и сердца каждого, что это наша общая победа — отцов и матерей, истории и культуры нашей. Наверное, это был самый гармоничный период в жизни страны — проблемы отцов и детей в их массовом противостоянии не было.

Когда мы с Володей Токманем проводили Всесоюзный семинар пропагандистов в Архангельске, повезли участников и в Холмогоры, где родился Ломоносов, в Соловки, в не открытый еще монастырь, но в закрытый уже лагерь ГУЛАГ. Все надо было знать людям, все можно было увидеть. С Володей мы написали записку «О воспитании молодых на памятниках истории и культуры». Это было неожиданно и ново. Но ведь в 1965 году мы уже участвовали в проведении пленума «О воспитании молодежи на боевых и революционных традициях», воздав всем героям и создателям государства. Тогда это было встречено с восторгом, а гагаринское предложение на пленуме в декабре восстановить храм Христа Спасителя как памятник победителям 1812 года многих заставило подумать. Мы по­шли еще дальше, предложив участвовать в возрождении и других храмов (пока как памятников культуры), а также очагов культурного наследия, назвав Холмогоры и Пустозерск, где пребывал в заключении протопоп Аввакум. Ну, это было уже слишком! Марина Журавлева (секретарь ЦК ВЛКСМ) прибежала со старой энциклопедией: «Вот, смотри, он поп, да еще мракобес». Я успокаивал: «Он один из лучших русских публицистов и ораторов, и вот почти для вас написано: “Борец с царским режимом”». Павлов успокоил ее, нам сказал: «Плодотворно. Работайте дальше, но главное, поход по местам боевой славы». Да, этот поход был колоссальная духовная находка: он собрал под свои знамена сначала сто тысяч, затем миллион, а затем до 20 и более миллионов молодых людей. Они изучали военные сводки, собирали солдатские письма, ухаживали за могилами погибших, беседовали с ветеранами фронта и тыла и записывали то, что они рассказывали. Начальниками Всесоюзного штаба были маршалы Баграмян, Конев, дважды Герой Советского Союза летчик­космонавт Береговой. Они всерьез относились к этому, подписывали приказы, были на заключительном многотысячном параде — празднике победителей. Издательству надо было снабдить их книгой, призывом, плакатом, что и появилось в это время.

Выдающимся подвигом редакции было создание объемной, разно­образной, красивой книги «Великая Отечественная»: краткая иллюстрированная история войны для юношества» с предисловием маршала Баграмяна, с напутствием великого воина, начальника генштаба и командующего фронтом маршала Василевского. До сих пор храню как святыню его надпись­благодарность нам; изумительно красивым почерком подписал он книгу и уже почти последнюю фотографию, где он, лежа в постели, пожимает мне руку. Столь же дороги мне снимки и фотографии маршалов Баграмяна и Бабаджаняна (кстати, оба из Нагорного Карабаха). Есть и веселая фотография с Иваном Васильевичем Коневым, великим маршалом Победы.

О боевом юношеском походе мы выпустили книги «Приказываю заступить», сборник «Дорогами отцов», книгу­журнал «100 вопросов, 100 ответов о нашей армии». Сюда же примыкает наша книга, которой и сегодня можно восхищаться. Володя Таборко со своими помощниками задумал незабываемую и всеохватывающую «Книгу будущих командиров» А.Митяева с рисунками, фотографиями, картами. «Валерий Николаевич, — говорит Осетров, — надо миллион выпускать». — «А найдем бумагу?» — «Найдем, выпросим».

Так «Книга будущих командиров» А.Митяева вышла миллионным тиражом. Разметали весь тираж. Еще миллион. Запустили в свет и «Книгу будущих адмиралов» А.Митяева — тоже миллион. Постоянно приходил и консультировал нас трижды Герой Советского Союза легендарный Иван Кожедуб.

Невозможно перечислить всех достойных авторов «Молодой гвардии», все хорошие книги. Иногда были курьезы. Когда пришел маршал Бабаджанян подписать верстку, он увидел, что я держусь за поясницу.

— Что у тебя, радикулит?

— Да.

— Вот смотри, что надо делать.

Он встал на колени, поднялся, потом снова встал на колени. Наш замечательный фотограф­фронтовик Миша Харлампиев сделал замечательный кадр: маршал на коленях перед издателем. Маршал показал кулак: «Если опубликуешь, танки введу в издательство». А где­то та фотография сохранилась…

У нас в издательстве вышла цветная красивая книжка «Под ногами остров ледяной», в которой мы рассказывали про Артура Чилингарова, его друзей и станцию. С тех пор все его экспедиции на Северный и Южный полюсы помнили и освещали. Знал его и комсомол. Помню, когда на одном из съездов комсомола Борис Пастухов объявил: «А сейчас нас поприветствует известный полярник Чилингаров», — зал зааплодировал, вышел официант, который выносил каждому выступающему стакан чая. Послышались слова: «Через бури и снега обращаемся к вам…» Официант с беспокойством смотрел на трибуну и даже заглянул вовнутрь — никого не было, звучала занесенная нами на пленку речь. Официант обернулся и под хохот трибун убежал. Позднее мы говорили: «Артур, у тебя во Дворце съездов остался стакан чая». А Артур, один из самых выдающихся героев нашего времени, был прост, говорлив и смешлив, участвовал в комсомольских делах, был на всемирных молодежных фестивалях в Берлине и на Кубе.

 

Выпускали мы и книгу о юности маршала Василия Чуйкова. Дело в том, что в начале 70­х годов нам и другим издательствам запретили выпускать книги военачальников, чтобы ничего не наговорили. И все книги такого рода перенесли в «Воениздат» и «Политиздат». Нам же оставили их юность. Мы и упросили Чуйкова подготовить книгу «Юность маршала», хотя в предисловии изложили и его полную биографию. Василий Иванович любил приходить ко мне, неторопливо рассказывал и о детстве в многодетной крестьянской семье, и о том, как его матушка добралась до Михаила Калинина и отстояла церковь в селе. Рассказывал много о Китае, мне это было интересно, ибо в университете я немного изучал китайский язык и писал диплом о политическом устройстве Китая. Василий Иванович был военным советником у китайского Гоминьдана, противостоящего японцам, имел большой опыт. Чуйков прямо оттуда был отозван под Сталинград.

Сталинградская битва, сейчас уже легендарный подвиг, вызывала у него тогда больше печали и грусти. Он не хотел говорить о героизме, хотя и вспоминал об этом, тоскливо повторял мне: «Хочу, чтобы меня там похоронили». — «Вас же в Кремлевскую стену замуруют». Он тяжело вздыхал: «Хочу, чтобы там, в братской могиле, с солдатами. Завещание напишу». Так все и произошло, он похоронен в Сталинграде.

 

Но, может, самым значительным с точки зрения истории и ее смысла была встреча с маршалом Жуковым. Жил он тогда на даче в поселке военных в Архангельском. Естественно, был в отставке и вроде бы не в опале, но власть его побаивалась и не приближала. Жуков был занят мемуарами и семьей. Когда ему исполнилось 75, комсомол решил его поздравить. Первому секретарю было еще нельзя, а вот секретарю по военно­спортивной работе Сурену Арутюняну в самый раз, и директору «Молодой гвардии» можно, тем более он сам рвется. Мы пришли, там только что закончили свой визит монгольская делегация во главе с первым секретарем НРПМ Ю.Цеденбалом (Жуков участвовал в боях при Халхин­Голе), министр внешней торговли, бывший секретарь Челябинского обкома партии, где делались знаменитые танки Т­34, Патоличев. Маршал был в легком спортивном костюме, сказал: «Ну, молодежь пришла, пойду переоденусь». Через несколько минут он был в полном маршальском мундире и стоя принял делегацию комсомола (с нами был еще инструктор военно­спортивного отдела Витя Байбиков). Он внимательно выслушал приветственный адрес, который зачитал Сурен, и кивал там, где говорилось о его участии в битвах под Москвой, Ленинградом, Сталинградом, Курском, Варшавой, Берлином. Потом сказал, что выпьем по рюмке. подали коньяк, мы выпили, он показал, чтобы сели, тут я и вручил ему книги, которые принес от издательства. Он погладил однотомный «Тихий Дон» и сказал: «Любимый писатель». Я подарил антологию русской поэзии о России «О Русская земля». Георгий Константинович внимательно ее посмотрел, полистал: «Мы на фронте очень ценили патриотическую поэзию». Великий маршал относил патриотическую поэзию к стратегическим факторам победы. Разговор был не короткий. Мы спросили, где было тяжелей: под Москвой или под Сталинградом? Он сказал, что под Сталинградом. Под Москвой мы знали решение Кутузова, а тут сдать Сталинград было нельзя: пропадет Россия.

— А как под Ленинградом? Вот в «Блокаде» у Чаковского это событие, ваш прилет и смена Ворошилова описаны…

Жуков рассердился:

— Да ваш писатель чего хочешь напишет! Я ведь летел скрытно, даже без приказа о назначении. Если собьют, то генерала, а не командующего. Да и Клим для меня первый маршал был, я его уважал и никаких пинков ему дать не мог».

Перед расставанием и прощанием я решился и задал неожиданный вопрос:

— А все­таки, Георгий Константинович, почему мы победили? — Я­то, конечно, знал по нашим учебникам, что главное — руководящая и направляющая сила партии, социалистическая система хозяйства, дружба народов. И это, наверное, в какой­то степени так. «Но почему мы победили?» — вертелось в голове. И чем дальше, тем более фантастической кажется наша победа и не всегда рационально объяснимой.

Сурен напрягся и выражал своим видом несогласие с моим туманным вопросом. Маршал помолчал и, успокаивая Арутюняна, сказал:

— Хороший вопрос, важный. Ведь на начало войны мы были слабее, а они опытнее. Мы многому учились и изучали раньше у немецких генералов — Шлиффена, Клаузевица, Мольтке. Прусский офицер — это настоящая многовековая военная косточка. Немецкая армия всю Европу прошагала: и Францию, и Бельгию, и Данию, и Норвегию, и Грецию, и Чехословакию. Все перед ней склонились. Немецкая техника была лучше в массовом производстве — их танки, их самолеты, их пушки. — Маршал помолчал, взор его как бы затуманился, и он сказал нам важные и сокровенные слова: — Вот когда завертелась война, захрустели регулярные войска, оказалось, что у нас был лучший молодой солдат. Да, у нас был лучший, хорошо подготовленный идеологически (по­видимому, маршал вспомнил критику главпуровцев, когда его снимали в 1957 году, о недооценке политического фактора), душевный, молодой, готовый к боям солдат!

 

Моим другом после токийской олимпиады в 1964 году был боксер Виталий Попенченко. Я был в Токио на Олимпиаде и оказался обладателем билетов на боксерские бои. В двух боях четверть финала и полуфинала его противник через пять секунд был в нокауте. Так молниеносно произошло с одним и другим противником, а третий просто убежал с ринга. В финале Попенченко боксировал секунд десять для ублажения зрителей, а потом послал противника в нокаут. С ним было интересно. Он был умен, тактичен, книголюб и книгочей. Сам учился в аспирантуре МВТУ им. Баумана. Весь мир знал убийственный удар Попенченко. Боксеры худели, добавляли килограммы, чтобы убежать «из веса» от Попенченко. Мы в издательстве как­то трогательно дружили с ним, любили его. К сожалению, он погиб, упав в лестничный пролет.

Мы все гордились, когда ко мне в кабинет приходил великий хоккейный тренер Анатолий Тарасов. После победы над канадцами в 1972 году стало ясно, что в хоккей играют настоящие мужчины, и предложений об издании книг о соревнованиях «Золотая шайба», которые проводил комсомол, было немало.

Как же мы умели гордиться своими героями! Радостно увлекаться ими. Помню старый фильм о папанинцах, возвратившихся с Северного полюса. Они ехали по улице Горького, сверху на них сыпались тысячи листовок и приветствий, снизу летели разноцветные шары, народ на улице аплодировал и кричал «ура!». А теперь, когда Артур Чилингаров опустился в батискафе на дно Северного Ледовитого океана, это было встречено как обыденное событие. А ведь это мировое событие!.. Человек опустился на дно Северного Ледовитого океана, ведь льды могли над ним сойтись… Артур соглашался с моим возмущением, но радовался, что все окончилось успешно.

Несколько слов про эстетическую редакцию. У нее было два раздела: эстетическое самообразование и эстетическое воспитание. Молодой читатель получил от нас замечательные книги, направляющие его вкус, укрепляющие народные традиции. Первая, а может быть и до сих пор непревзойденная, была цветная книга Н.Мерцаловой «Поэзия русского костюма», собравшая на вкладках целую галерею восхитительных чудес наших модниц прошлого. А рядом появилась другая — ошеломляющая книга О.Балдиной «Русские народные картинки» (книга о русском лубке). В книге «Северные этюды» С.Разгона говорилось о всем нам дорогих памятниках культурного и исторического прошлого нашего народа. Просвещали, просвещали все­таки, говорили о русской культуре. Именно тогда, походив с Василием Беловым по Вологодскому музею, где Василий Иванович с необычным для него энтузиазмом рассказывал о северной школе иконописи, о восхитительных народных изделиях изо льна, дерева, бересты (полотенца, дуги, люльки, туески и т.д.), я выслушал его исторически глубокую мысль: искусство в прошлом было разлито, растворено во всем народе, а нынче оно только в кристаллах мастеров, и надо его собрать. И я прислал ему договор издательства на книгу о народной эстетике «Лад». Ясно, что он осмыслил уже это, думал и писал, но отослал нам договор обратно: «на ненаписанные вещи договора не заключаю». Не всякий гриб боровик! Не подписал и во второй раз — и только на третий, судя по всему, закончив текст, прислал подписанный договор. Считаю эту книгу одной из самых выдающихся книг, которые просвещают, одухотворяют, вдохновляют народные умы. Горжусь, что «Лад» вышел в издательстве «Молодая гвардия».

 

Вспоминаю великого скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова, когда Сергей Павлов, Толя Светликов, наш главный редактор, Валентин Осипов и я пришли к нему в гости. Он был добр и весел. «Мне всего 94 года, — говорил он, — а попробуй мои мускулы». Я попробовал, восхитился, а он ответствовал, что работает с молотком и зубилом каждый день: «Я ведь скульптор. А мрамор не легкий камень».

 

На одной из встреч подошел ко мне известнейший артист Юрий Никулин: «Я слышал, ты в США уезжаешь? Задание: привезти два анекдота». Я засмеялся и сказал: «Хорошо, но ты приступай к написанию книги. Не жизнь, а история. Село. Фронт. Артист. Цирк. Встречи. Анекдоты». Юрий Владимирович покачал головой: «Да я только анекдоты и знаю». — «Прекрасно. Разделим книгу на две части. Две трети листа — жизнь, а треть  — под голубой полосой — анекдоты. Идет?» Он неуверенно согласился. Через три месяца я звоню: «Как дела с книгой?» — «Да ты знаешь, сверху, на две трети, ничего не написалось, а снизу почти заполнилось». — «Через полгода жду!» Через полгода: «Да вот снизу все заполнилось, а сверху еще нет». Знаю, что шутит, но вскоре закончил. Я горжусь этой книгой и дружбой с одним из радостно талантливых людей нашего времени. Он был добрый и веселый, пригласил в цирк всю мою семью и показывал знаменитый номер с бревном, который они таскали с клоуном Шуйдиным, — зал корчился от смеха. А Юрий Владимирович подбавлял жару: «Ну, что ты слаб! К нам сам Валерий Николаевич приехал». Зал, конечно, не знал, кто такой Валерий Николаевич, а мама моя дорогая, Анфиса Сергеевна, приняв всерьез, обращалась ко мне: «Попроси их не мучиться, если они тебя боятся». А они не мучились — они лечили смехом.

 

Нельзя не вспомнить, как перед дальним таежным байкальским североморским походом приходили Аля Пахмутова и Коля Добронравов, как они «опробовали» свои новые песни. Мы пели хором, у ног пристраивался обычно оказывающийся в таких случаях Артур Чилингаров. Пели, хохотали, желали счастливой дороги. ЦК комсомола или мы давали командировки, и они улетали. А через две­три недели с триумфом, перебивая друг друга, привозили стихи, новые песни. Как им из этих железок, плотин, рек, электрических подстанций удавалось привозить то, что можно и нужно было петь? Все эти «ЛЭП­500», «По Ангаре, по Ангаре», «Марчук играет на гитаре», «О подводниках Лианхамари» — все это становилось символами времени и просто хорошими песнями. Ну а песня Пахмутовой «Забота у нас простая, // Забота наша такая: // Жила бы страна родная, // И нету других забот» стала символом того времени, нашего поколения, везде звучали ее слова и музыка. «Жила бы страна родная»... Но не всем, к сожалению, это было по нутру. А в печали и грусти мы пели песню Пахмутовой «Опустела без тебя земля...». Ушел с земли Гагарин — закончилась эпоха…

 

Тогдашние юноши и девушки «поглощали» новинки зарубежной литературы. Достаточно вспомнить 200­томную «Библиотеку мировой литературы», где были представлены Европа, Азия, США, Африка, Латинская Америка. За ней все гонялись, записывались.

Редакция зарубежной литературы, возглавляемая симпатичной и снисходительной Наталией Замошкиной, выпускала довольно качественные книги. Штат переводчиков был блестящий. И все общество всегда благодарило нас за выход таких книг. Позднее направлением этим руководил красавчик актер Вадим Пигалев, специалист по масонству, диссертацию которого даже академик Минц пропустил. А еще все были в восхищении от небольшой уникальной серии «Избранная зарубежная лирика». В эти годы в редакции вышли книги Н.Хикмета, Д.Сэлинджера, Ирвина Шоу, Ремарка, Л.Левчева, Ле Карре, Курта Воннегута, С.Караславова, С.Холя, Д.Болдуина. Когда я был в США, то позвонил Роберту Пэн Уоррену, автору классической книги «Вся королевская рать», и поздравил с выходом его книги в России. В телефоне услышал унылый голос: «Знаю, что вы гонорар не платите, так хоть экземпляр пришлите». Я со смущением ответил, что да, у нас нет межгосударственного соглашения, но книга всем понравилась и экземпляры я ему отправлю. Был еще общелитературный разговор с ним, что в Америке живут на гонорар за книги едва ли десять писателей, деньги, и нередко немалые, получают ведущие журналисты и киносценаристы. Я погордился, что у нас писатели получают гонорары при выпуске книги, и немалые. Сейчас, думаю, да и знаю, в этом смысле у нас как в Америке.

 

В «Молодой гвардии» знали, что эталонным издательством для изданий художественной литературы был «Худлит», куда приходил уже известный автор и где издавались однотомники и двухтомники собраний сочинений «классиков» — во всяком случае, они там так считали. Ну, конечно, писатель «для марки» хотел издаваться и в «Советском писателе», где и гонорары были повыше, и знак писательского ОТК был важен. Но для души, для массового читателя, для молодежи была «Молодая гвардия». Были у нас редакции художественной прозы и поэзии. В прозе работала элита редакторов; правда, они этим не хвастались. Это Зоя Николаевна Яхонтова, заведующая, человек высочайшего мастерства и такта. Да и все ей под стать — Ира Гнездилова и Зинаида Коновалова, Ася Гремицкая. И все остальные. В редактуре они были просто асы, редактировали не для того, чтобы что­то исправлять или ради редакторского зуда, а делали это тактично и тонко, чтобы помочь автору, вместе с ним обсудить неточности и ошибки, стилистические, орфографические, указать на какие­то огрехи и промахи, при этом не разрезая ткань повествования, не изменяя стиль автора. По книгам «Молодой гвардии» вполне можно было писать школьные диктанты и изложения.

Так вот, помню, приходит ко мне сам Константин Михайлович Симонов. Это было то время, когда он уже не надевал своих знаков Сталинской премии. (А вождь любил этого талантливого, но, может, скоропишущего писателя.) Помнили мы его сталинградские «Дни и ночи», довоенного «Парня из нашего города», его стихи военных лет. В школе мы все читали наизусть его «Был у майора Деева товарищ майор Петров, вместе они дружили еще с далеких годов...». Ну а кто во время войны не знал «Жди меня» или «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»! Правда, у нас позднее — в книге «Тайный советник вождя» В.Успенского автор утверждал, что Сталин отметил как­то, что, написав хорошие стихи «Жди меня», Симонов в строчках: «Пусть поверят сын и мать // В то, что нет меня» — и перестанут ждать допустил неточность. «Мать никогда не устанет ждать», — заметил он. Пожалуй, верно. Получил Симонов Сталинскую премию за пьесу «Русские люди». А вот я не раз читал в школьной аудитории стихи из цикла, за который он опять получил Сталинскую. Стихотворение, особо хорошо принимавшееся аудиторией, называлось «Речь моего друга Самеда Вургуна». Увидев враждебную аудиторию за границей, Самед, или автор, произнес три слова: «Россия. Сталин. Сталинград!» — и зал взорвался аплодисментами. Взрывался зал аплодисментами и когда мы читали стихи.

Но времена прошли, после войны появилось уже новое поколение писателей, которое создало свой образ войны: Ю.Бондарев, В.Астафьев, И.Стаднюк, М.Алексеев, М.Годенко, В.Курочкин и др. Симонов отошел на второй план, да и набор его воспоминаний о войне «рассыпали» в «Новом мире». Конечно, он огорчился. Ему стали говорить, что дневники он писал позднее. Естественно, он возмущался, показывал тетради и дневники. Я тоже думал, что в целом это придирки; возможно, он не написал о Малой земле, кое­кому казалось, что перехвалил Сталина или не упомянул кого­то. Кстати, недавно я прочитал в «Правде», что 5 ноября 1941 года на Кольском полуострове Симонов с морским десантом был в тылу у врага и написал провидческие и высокие стихи о Сталине «5 нояб­ря 1941 года». Это ведь не 10 мая 1945 года, победа тогда еще проглядывалась только в наших сердцах. В стихах есть строчки о том, что все будет как прежде и 7 ноября 1941 года, как всегда, пройдет по Красной площади парад. Думаю, что в Карелии вряд ли знали, что 7 ноября в Москве пройдет на Красной площади исторический парад. Так что строчки эти стали провидческими.

Так вот, возвращаясь к приходу Симонова в издательство. Он принес с собой душистый дым своей вечной трубки и без обиняков сказал: «Хочу, чтобы два тома о войне прочитала молодежь». Нам было это лестно, хотя я знал, что надо уговаривать, просить ЦК, ведь в то время Симонов был ну если не гоним, так в опале. Я ходил, бегал, просил. В ЦК, по­видимому, посчитали, что печатать у нас — меньшее зло, чем в «Политиздате» или «Худлите».

А второй, не менее курьезной была публикация романа Валентина Катаева «Кладбище в Скулянах». Валентин Катаев удивил своих бывших союзников, напечатав воспоминания «Алмазный мой венец», где нелестно отозвался о своих прошлых либеральных собратьях, о предреволюционных говорунах, эсере Блюмкине, убившем немецкого посла в Москве и вознесенном за это на пьедестал борца за свободу, хотя он был обыкновенный террорист. Но особенно возмутила либерально­демократическую общественность повесть «Уже написан Вертер», где начальник ЧК, еврей по фамилии Маркин, беспощадно уничтожал невинных жителей. Обиженные сопротивлялись, так как там должна быть другая фамилия. Но Катаев оставался верен правде, ведь, в конце концов, он был в Одессе во время революции. Андрей Вознесенский, выведенный в поэзию Валентином Катаевым, когда тот был главным редактором журнала «Юность», сказал, что парижская эмиграция, до этого приглашавшая Катаева уехать в Париж, после этого отказала ему в доверии. Судя по всему, это не испугало Катаева, он занялся поиском своих корней и обнаружил своих потомков в далеких Скулянах, на Днепропетровщине (или тогда Екатеринославщине). Он написал о своей родословной роман «Кладбище в Скулянах». Он тоже пришел ко мне в издательство, где, возможно, не был со времен написания воздушной, романтической, революционной детско­юношеской повести «Белеет парус одинокий». Зная, что он всегда в журнале «Юность» следил за обувью своих подчиненных и то ли в шутку, то ли всерьез устраивал им разгон за это, положил сапожную щетку у кабинета. Он шутку мою не понял и тоже сразу сказал: «Валерий Николаевич, я хочу, чтобы молодежь знала прошлое, и написал роман о своих предках, которые были из дворян, но были нашими настоящими соотечественниками». Мы не только не возражали, но были рады, что он, известный автор, бывший решительный противник журнала «Молодая гвардия» в журнале «Юность», пришел к нам. «Знаете, — сказал он, — мои многие воспитанники повернули не туда. Надо свое отечество любить и служить ему». Я помню его красивую, благородную книгу, вышедшую в издательстве, помню юбилейный великолепный прием в дубовом зале ЦДЛ, где он произнес полную сарказма и иронии речь, в том числе и для тех, кто сидел в зале. Жалко, не записывали. Впрочем, может, кто­то и записывал.

Вот так, в «Молодой гвардии» многие хотели напечататься. И было бы нечестно попытаться кого­то выделить, просто вспомним некие серьезные и шутливые картинки тех лет, некие штрихи, не пытаясь их объединять воедино.

Ну, так. Первый, конечно, Михаил Александрович Шолохов. Мы его любили, обожали, издавали. Он отвечал тем же. Достаточно вспомнить его запись в книге почетных гостей: «Всегда с радостью бываю у молодо­гвардейцев, даже и сам молодею».

В годы, когда я пришел в издательство, я начал работать над диссертацией о советской молодежной печати. Конечно, обратился к истокам, к 1918–1925 годам (по хронологии диссертация была определена этим периодом). Было просто потрясающе, что в старых архивах Ленинской библиотеки мне находили первые комсомольско­молодежные журналы и газеты: «Смена», «Журнал крестьянской молодежи» (ЖКМ), «Молодую гвардию», газету «Юношеская правда», и там я с удивлением видел рассказы Шолохова «Поединок», «Родинка», «Жеребенок» и другие.

Шолохов начал печататься в молодежных изданиях. Виделась и ощущалась рука будущего гения, мастера слова и яркой картины. Там, в 20­х, уже были эти яркие картины лазоревых степей, ковыльного разлива, далеких яров и рощ. Там уже можно было почувствовать дыхание «Тихого Дона». Правда, Шолохов не печатался в журнале «Молодая гвардия», там было засилье родственника Троцкого Авербаха и иже с ним. Так я узнал, что его соратники уже тогда стали бросать тень на «Тихий Дон», обвинив Шолохова в плагиате. Но комиссия писателей во главе с известным по «Железному потоку» Серафимовичем отвергла тот первый прилив клеветы. В наше же время, в 70­х годах, атаки продолжались, и именно тогда норвежский ученый — профессор Гейр Хьетсо, отнюдь не сторонник Шолохова, решил, собрав корневые слова, сравнения, эпитеты в «Донских рассказах», сравнить с таким же лингвистическим материалом «Тихого Дона». Результат был потрясающим. На 95 процентов они совпали. Рукой, написавшей рассказы и роман, водил один и тот же человек!.. Для нас это не было главным доказательством, мы знали историю и дух произведения, а для логически, скорее механически мыслящего европейца это был убедительный довод. Мы с Валентином Осиповым, нашим главным редактором, решили издать «Донские рассказы» с моим предисловием и рисунками разных художников. Том готовился особый, на мелованной прекрасной бумаге, в твердой обложке. Я обратился к Шолохову с вопросом, какой порядок рассказов нам делать, и получил теплый, с улыбкой ответ, который хранится у меня дома: «Валера! Ты спрашиваешь, какой порядок, а я скажу, который выбрал ты и Валентин Осипов, давай доверимся им». А что касается гражданской войны, то вот такой эпизод. Когда он принял нас, то есть весь советско­болгарский клуб творческой молодежи, в Ростове при возвращении в Москву из Тбилиси, разговор был о тех временах, и разговор не сентиментальный. Он и закончил его неожиданно: «Гражданская война и сегодня не окончилась».

Более близкой была встреча в Вешенской в 1974 году, когда ко мне приехал директор болгарского издательства «Народна младеж» Попов. Он робко попросился: «А нельзя ли встретиться с Шолоховым?» Я знал, что Шолохов средне относится к болгарам, ибо в 1956 году был снят с работы секретарь БКП Атанасов, родственник старшей дочери Шолохова Светланы. Вот, может, время прошло, да и отношения изменились. Примет? Позвонил. Шолохов сказал, что тут Брежнев просился, но виды на урожай средние, не принял. Помолчал и сказал: «Ладно, наших приму». Со мной поехали писатели Анатолий Иванов, Владимир Чивилихин и поэт Володя Фирсов. Ехали не без приключений, по дороге увидели, что из Дона торчит кусок якоря, вытащили, привязали к машине, а потом взгромоздили у стоящего на пригорке дома писателя Виталия Закруткина, который смертно просил заехать. Виталий вышел, захлопал, увидев якорь: «Ребята, я думал, вы реалисты, а вы, оказывается, романтики». Посидели, почитали главы из закруткинской «Матери человеческой», опустились в винный подвал и еще поговорили. Вдруг звонок, Закруткин вышел, возвратился хмурый. Жена шепчет: «Да Шолохов сказал: что ты хлопцев своей кислятиной поишь, пусть ко мне на горькое приезжают». Закруткин злился: «У меня лучшее на Дону вино».

Приехали к обеду в Вешенскую, пошли на разговор, который длился часа два. Попов расспрашивал о коллективизации, о воспитании вешенцев, о прототипах героев «Тихого Дона». В конце вечера Шолохов, прощаясь, сказал, обращаясь к секретарю райкома: «Ну, Ганичева­то мы в казаки принимали, а вот Попова — надо принять». Секретарь тут же доложил: «Все готово». Ждали нагайки, сабли, а придя в гостиницу, обнаружили хлебосольный стол, на котором все было: сало, колбаса, капуста, помидоры, соленые арбузы. Ешь не хочу. Но и не для этого пришли. Первый секретарь райкома встал, торжественно начал: «Ну, Попов, первое: если ты становишься казаком, то должен любить родину и служить ей». Двухсотграммовые граненые стаканы были заполнены до конца и были им выпиты с принимаемым кандидатом в казаки. Любо! Встал председатель исполкома, торжественно провозгласил: «Казак должен любить землю! Она ему матушка будет». Двести грамм белого напитка были выпиты. Встала дородная, красивая женщина, председатель колхоза, бойко, с улыбкой донесла казачью истину: «Казак женщин любит и лелеет». И она выпила свои двести грамм. Попов же обязан был пить со всеми и уже нетвердо стоял на ногах. Встал районный начальник КГБ, бывший фронтовик, безапелляционно заявил: «Казак должен стрелять метко, оружие содержать готовым». Ну, тут возражать совсем нельзя. Попов стакан опустошил. Сколько их еще было, тостов, — непонятно, хотя мы в соревнованиях не участвовали. В конце полоснули нагайкой, ударили плашмя саблей, подарили бочонок с голым, но сабленосным казаком, выдали диплом. Во всяком случае, утром, когда рано зашли попрощаться к Шолохову, он потрогал усы и спросил: «Приняли ли Попова в казаки?» Подошел поближе, вгляделся и, усмехаясь, сказал: «Вижу, что приняли». Мы засмеялись, он продолжал: «У каждого казака должна быть мутнинка в глазу». Таким усмешливым, коротким словом он часто определял все. Помню, когда о проскуринском толстом романе «Судьба» сказал немного, но точно: «Недопек, Петр, недопек». А однажды сказал мне: «Ну, что ты, Валера, все сено пьешь?» — напомнив, как в прошлом году я уговаривал его пить всякие настои из целебных трав.

Не хочу, да и не могу писать воспоминания обо всех писателях. Но вот о Леониде Максимовиче Леонове не могу не вспомнить, потому что он был одним из самых выдающихся писателей нашего времени. Если Шолохов — это глыба, вышедшая из глубин нашей земли, это ее часть, ее суть, нераздельная с народом, то Леонов — это ум эпохи, ее возвысившийся над миром созерцатель, устремившийся в космос, эфир русский человек. Оба рассказывали мне о встречах со Сталиным, оба по­своему видели его.

Шолохов рассказал о встрече в начале 1942 года, когда он приехал в Москву с Западного фронта, получив приглашение от ВОКСа (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей) прийти на встречу с американским миллионером, благотворителем, привезшим лекарства. Шолохов, раздосадованный, как он считал, пустым времяпрепровождением, крикнул миллионеру: «Встать!» — когда тот, сидя в качалке, протянул руку для того, чтобы поздороваться (и тот вскочил: одессит, казачьи нагайки помнил), а потом, за столом, поссорился с Эренбургом (тот увидел в Калуге только одну убитую еврейскую девочку, а не горы людей). Шолохов, как он рассказывал, «хлопнул» стакан водки и ушел, хотя его и уговаривали остаться. Наутро два капитана с синими петлицами попросили его проехать в Кремль. Там его ждал помощник Сталина Пос­кребышев и зловеще сказал: «На этот раз тебе, Михаил, не отвертеться». «Ну, что ж», — сказал Шолохов и шагнул в кабинет. Тут у окошка стоял и курил трубку Сталин. Молчал. Потом спросил с акцентом: «Гаварят, вы стали больше пить, таварищ Шолохов?» Тот, не оправдываясь, находчиво ответил, больше с вопросом: «Больше кого, товарищ Сталин?» Трубка запыхтела, запыхтела, заклубилась, Сталин слегка улыбнулся, указал на стул и, прохаживаясь по кабинету, спросил: «Товарищ Шолохов, когда написал свою книгу “На Западном фронте без перемен” Ремарк?» — «Наверное, в 28 или 29, товарищ Сталин». — «Мы не можем столько ждать. Нам нужна книга, как сражается народ — весь наш народ». Дальше шел разговор о войне, о командирах, о бойцах. Так или почти так прозвучала из уст вождя идея книги «Они сражались за Родину». Об этой встрече он рассказывал мне два раза.

А Леонов на встрече в 30­х годах у М.Горького со Сталиным запоминал детали: «Горький тогда заявил обо мне, что я надежда советской литературы. Надеждой было быть опасно. А Сталин подошел и несколько секунд смотрел на меня своими черными, без зрачков глазами. Я глаза не опустил… А если бы опустил, ну, думаю, жив бы не остался». В общем, оба смотрели в глаза эпохе и писали о ней.

Леонид Максимович был весь проникнут мистикой, считал, что его пластинки с «Дьявольской мессой», купленные за границей, зажгли его квартиру. Михаил Александрович в происки дьявола не верил. Мы очень хотели свести их вместе, этих гениев эпохи, но они то соглашались, то находили причины оттянуть встречу. Так они и не встретились, а наверное, это было бы историческое событие.

 

В это время на нашем литературном поле обретались люди всякой величины и талантов. Помню, как прибежал Володя Чивилихин: «Ребята, необычайный сибиряк объявился. На семинаре в Кемерове». Так был впервые назван Распутин. А в то время государство находило средства для проведения «кустовых» семинаров молодых писателей. Вот таковыми были семинары в Чите и Кемерове. «Издательский улов» там был большой. В дальний город приезжали маститые писатели, преподаватели Литинститута, проводили мастер­классы, скажем просто: семинарские занятия. Споры завязывались нешуточные, но ведь и таланты немалые. Вставала во весь рост сибирская школа. Те места всегда литературой славились, был там какой­то особый, яркий, задумчивый, чуткий к душе климат и люди наособинку.

Вот Валентин Распутин и был одним из этих щедрых подарков Сибири для литературы. Приходил он тихо, садился в редакции прозы в уголочек, где всегда на плитке грелся чайник, слушал, как стрекотали редакторши и бухал смехом Виктор Астафьев.

Не до конца знаю, почему Валентину так безоговорочно поверил читатель, за его какую­то простоватую честность, безыскусность речи, за точно выраженную правду. Ведь он предостерегал нас от наступающей поры алчности, зависти, наживы в повести «Деньги для Марии», об уплывающих в глубины вечности старых селах, да и вообще — родных могилах, что означало не только смерть прошлого, но затуманенность и смерть будущего («Прощание с Матерой»). Он беспокоился и винился перед нами: «Я всегда вам беды и боли приношу перед цензурой и властью». Мы успокаивали и не без гордости говорили, что мы после выхода книги радуемся, что чуть к его славе прикоснулись. Этих слов, о славе и наградах, он не переносил: «писатель должен думать и работать». Помню, когда выпустили большой однотомник «Прощание с Матерой», мы «обмыли» у меня титульную страницу, хотя он, как всегда, не пил. Любил он побеседовать с моей дочкой Мариной, как студенткой, но особенно слушать внучку Настю, которая знала, как минимум, тысячу частушек, выученных в кружке народного творчества. Помню, как в его присутствии один генерал обрушился на нас и на него за то, что мы выпустили книгу «Живи и помни». «Вы почти оправдываете дезертира?» Мы говорили, что книга не о том. Валя спокойно сказал: «Он ведь не только жену погубил, но и будущую жизнь». Да, мы это понимали, и недаром Иван Фотиевич Стаднюк сказал: «Я бы на месте ГЛАВПУРа закупил тысячи экземпляров и разослал в воинские части: вот к чему измена приводит».

Конечно, книга была не о том или не только о том, а о жестокости войны, о сломе человеческой судьбы. Казалось, что он долго еще ничего не напишет, но тут появилось «Прощание с Матерой». В общем, к концу 80­х авторитет Валентина был безусловным. Появились книги о нем, статьи. А он, как и прежде, тихий и скромный.

Зато вихревым, безудержным сразу был Виктор Астафьев. Он, казалось, хотел использовать все клеточки жизни, оставленные ему войной.

Я­то, признаться, был потрясен его первой прочитанной мной повестью «Ода русскому огороду» — так просто, четко, с изумлением и радостью в жизненном сцеплении всего, что нас окружает, писать о всех вещах, известных нам: об овощах, мошках, бане, девчонках, избе.

Это был подлинный мастер. Он писал и писал, приносил нам великую «Царь­рыбу», «Где­то гремит война». Что­то мы печатали, что­то он относил в «Советский писатель». Но вот вцепились наши женщины в «Пастуха и пастушку», о Корсунь­Шевченковском сражении. Он щедро пересыпал кровавую драму нового Сталинграда 1944 года крепкими матерными солдатскими словами. Редакторши плакали, умоляли снять их, говорили, что это не в традиции русской литературы: мата нет ни у Толстого, ни у Шолохова, ни у Твардовского, которого он обожал. Он согласился. Вышла чудесная книга, у которой и подзаголовок был «Современная пастораль». Когда во времена перестройки, получив деньги на собрание сочинений от Ельцина, он восстановил ругань, повесть запачкалась, потускнела, потеряла писательскую высоту. Да и у Виктора Петровича, что­то в его характере было темное, злое (да и не дай бог пережить то, что пережил он: раскулачивание, ссылка, смертельные бои, гибель дочери). Однажды он мне сказал: «А ты знаешь, Валера, кто выживал в этой войне? Кто с… на тех, кто лежал на нижней полке. Знаешь, когда нас, раненых, везли в теплушке, то интеллигент не мог пос… на нижнего, а мы, простые, смогли. Вот и выжили».

Конечно, я был ошеломлен, сказать ничего не мог, ведь человек прошел всю войну. Я спросил о его словах у фронтовиков. Владимир Карпов ответил жестко: «Виктор и в мирной жизни на людей с…». Бондарев вздохнул и сказал: «Друзей у него не было». Во всяком случае, в последнем романе «Прокляты и убиты» зловоние войны налицо. Да нет, друзья у Виктора Петровича были, я уж не говорю о сотнях, тысячах поклонников. Вот постонал о том, что Пермь, где он жил, его не понимает, не принимает, не признает, но немедленно его друзья, в первую очередь Василий Белов, предложили переехать в Вологду. С его приездом, с наличием там самого Белова, Фокиной, Грязева, Романова город и область превращались в мощный, всесоюзный литературный центр. Первый секретарь обкома партии Дрыгин отдал ему свою четырехкомнатную квартиру, а Купцов — Белову. Хотел бы я видеть сегодня одного олигарха или губернатора, передавшего свои апартаменты писателю. Какое­то время он там жил и писал. Мы все тогда говорили: «Едем не в Вологду, а к Белову и Астафьеву». Но у Виктора Петровича там не заладилось, получил от него письмо:

«Валера, все­таки мне нужен свой язык, сибирский, енисейский, уеду в свой Красноярск».

Понимая, что надо что­то добавить, приписал: «А вообще­то, ты понимаешь, два медведя в одной берлоге не уживутся».

Я все понимал. Понимал, что талантливые люди должны жить на небольшом, но все­таки расстоянии, хотя с Василием Ивановичем они дружили. Помню, уже в 80­х годах у нас дома после одного пленума оказались вместе Распутин, Белов, Залыгин, Костров, Крупин и Астафьев. Поговорили о делах литературных, потом Виктор Петрович громко сказал: «Неужели мы на сухую справимся со своими проблемами?» А в это время господствовала антиалкогольная кампания. Выпить нечего. Но Светлана нашла­таки бутылочку и поставила 20­граммовые рюмочки, то ли для ликера, то ли для смеха. Я разлил. Вася Белов сразу сказал: «Ты же знаешь — я не пью». (Да, было и такое время.) Вздохнул и сказал Валентин: «И я тоже». Конечно, всегда с ним рядом был и Крупин. Володя Костров с улыбкой заявил: «Я уже свое выпил». Не пил и Залыгин. Виктор Петрович дал мне рюмочку и, поставив между всеми пальцами их стопочки, сказал: «Ну, давай, мы с тобой по мензурке. Давай, Валера, выпьем за помин душ, бросивших это вековое дело». Хохотали, встречались много раз, но потом, после расстрела Белого дома, встречаться перестали. Вышли «Прокляты и убиты». Он еще раз мне написал письмо, что из Союза писателей России выходит, но, по­видимому, подумав, добавил: «Из других­то я давно вышел».

А мы в 2001 году, во время «пленума на колесах» «Москва–Владивосток», заехали в Листвянку (Астафьев был в больнице), пожелали ему здоровья и творческих дел. Подписали журналы, книги, я, Михаил Алексеев, Володя Костров, Коля Дорошенко, Игорь Янин, Борис Орлов, Карем Раш, да и все другие 20 человек. А нынче — вечная память Виктору Петровичу, талантливому, изломанному жизнью, неожиданному человеку.

 

Наши критики, которые писали предисловия или отзывы, которые должны были быть на каждую книгу, фактически образовали группу эрудитов, энергичных литераторов, довольно часто вступающих в схватку со своими прозападническими, либеральными коллегами на страницах журналов. Наверное, тогда первой величиной считался Петр Палиевский. В тот период, когда развернулась далеко не доброжелательная дискуссия вокруг Шолохова, Петр выступил с фундаментальным докладом в ИМЛИ (Институт мировой литературы) «Мировое значение Шолохова». В то время, когда тщедушные гробокопатели готовились к погребению творчества Шолохова, критик с привлечением текстов мировых авторитетов, больших ученых и писателей мира и России, высветил величие «Тихого Дона», показал его подлинную, поднебесную величину. Дальше он выступал дозированно, не разбрасывался, в ответ на резкие замечания, что пора ему и докторскую диссертацию защитить, возвышенно отбивался: «Я за вас думаю». А вместе с ним думали критики А.Ланщиков, О.Михайлов, С.Семанов, В.Кожинов, В.Гуминский, С.Небольсин, В.Гусев, В.Валмаев и др. А затем следовала большая группа молодых писателей и критиков, которые не только занимались рецензиями и отзывами. Нет, представляли взгляд молодого поколения на многие проблемы. Достаточно назвать Ю.Селезнева, В.Калугина, С.Лыкошина, Л.Баранову­Гонченко, П.Паламарчука, В.Карпеца, Н.Машовца, И.Фоменко, да и многих других. Нет, это была не общая спаянная группа — каждый из них был индивидуален и имел свою точку зрения. Но они действительно опирались на Россию, ее традиции, русскую и мировую школу критики, были глубоко образованными людьми своего времени. Любо­дорого было любоваться их умом, эрудицией, искрометностью.

Собирались в советско­болгарском клубе творческой молодежи, обменивались знаниями, мыслями, ставили проблемы. В числе членов были и писатели России Распутин, Белов, артисты К.Столяров, Л.Голубкина, В.Теличкина, режиссер Л.Шепитько, поэты Владимир Фирсов, Г.Серебряков, Лариса Васильева, которая сама вносила эстетическое, историческое, литературное знание в клуб.

Работа нашей боевитой команды критиков и писателей, вещавших о традициях, вводивших в жизнь того общества имена Аксакова, Хомякова, братьев Киреевских, Страхова, выводила из себя тех, для кого «свет в окошке» был у современных модернистов, космополитствующих философов, литераторов и эстетствующих коллег. Это настолько обеспокоило будущих перестройщиков, что их болгарский «столп мысли» доктор философии Христо Гюрянов поблек, стал теряться, что происходит в Советском Союзе, и написал записку о «неправильных тенденциях в советской делегации», где обвинял нас в «неклассовом подходе». Да, эту фишку, этот аргумент нам нередко бросали в обвинение (вспомните одного А.Яковлева), ибо других, вразумительных и содержательных, аргументов не было. Письмо пришло в ЦК КПСС (какой поразительно одинаковый почерк у всех обвинителей). Вызвали меня, ибо знали, что я создатель и организатор этого клуба, подбирал туда советскую делегацию. Я осторожно объяснил, что мы утверждаем классическое, рассказал о мировом авторитете В.Распутина, В.Белова, композитора Вячеслава Овчинникова, художника С.Красаускаса. Да, в общем, многих, среди которых были лауреаты премии комсомола. Записку «закрыли», попросили расширить географию клуба (мы съездили в Тбилиси, Батуми, Фрунзе, Вильнюс, в Ростов к Шолохову). Геннадий Гусев, который «вел дело», доложил начальству, там пожурили за неточность в формулировке, приняли к сведению, что «клуб проводит большую интернациональную работу». В общем, клуб был серьезной школой знакомств, обмена опытом, талантами, искреннего знакомства с другими видами искусства, славный очаг славянского духа и патриотизма.

Иногда бывали у нас и «хулиганские» по тем временам поступки. например, мы пролетали над Кубанью из Батуми, и в самолете вдруг встал Олег Михайлов (правда, кто­то говорит, что это был Сергей Семанов) и громко сказал, что «мы пролетаем над местом гибели славного русского генерала Лавра Корнилова, прошу встать и почтить память». Все встали, даже секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Камшалов. В общем, некоторые обвинения накапливались.

 

Самый хлопотный, неуравновешенный, вдохновляющий народ — это поэты.

В редакции поэзии работал высочайший авторитет в тогдашнем поэтическом мире — поэт­фронтовик Николай Старшинов. До нас он работал завотделом поэзии в журнале «Юность» и запустил на поэтические рельсы десятки, а может, и сотни молодых поэтов. Фронтовик, отменный рыбак, он часами мог исполнять частушки, среди которых бывали и задиристые. Его авторитет был непререкаем, он вел ставший полностью нашим альманах «Поэзия». «Я был когда­то ротным запевалой» — эта строчка из его стихотворения как бы и определяла его судьбу, тем более что заканчивалось это стихотворение так: «Я и теперь немножечко пою». Он пел сам, но самое хорошее, что разноголосый хор зазвучал у нас в издательстве. Рядом с ним, заведующим редакцией поэзии, был Вадим Кузнецов, приехавший из Магадана и окунувший нас в море поэзии 20­х годов. Особенно помню, как он с воодушевлением читал стихи Павла Васильева и Николая Клюева. Было им нелегко в работе, ведь поэтический олимп постоянно пытались занять, а то и захватить. Иногда давила так называемая «секретарская» литература (то есть литература секретарей и других литературных чиновников).

Конечно, авторитеты были отнюдь не только «секретарские». Добывали себе место на поэтическом, а скорее на литературно­представительском олимпе разными способами. Кто неким скандальчиком с вызовом — а что там, на Западе, скажут? Тут были большие, как говорил Володя Фирсов, «умельцы»: Аксенов, Евтушенко, Вознесенский, Слуцкий, Окуджава, Урин. Слуцкий пользовался каким­то непререкаемым и магическим авторитетом среди издателей, «не догматических» идеологических работников культуры. Для того чтобы «не плодить» излишнюю «литературную массу», они­то (последние) принимали целый ряд распоряжений, ограничивающих чрезмерно частый выпуск книг для писателей. Но, правда, для таких авторитетов, как Расул Гамзатов, Константин Симонов, этого правила не существовало. Но при чем тут был Слуцкий, я не понимал.

Когда я пришел в издательство, то в плане на будущий год по разным редакциям стояли три книги Слуцкого. Я вызвал главного редактора Валентина Осипова, человека творческого, но перед авторитетами панически склонявшегося, причем независимо от истинности или надуманности последних. Валентину я предложил две книги из плана убрать. Он выразил недоумение: «Это же Слуцкий!!!» Пришлось оперировать «железобетоном»: «Есть же указание ЦК партии: не больше одной книги в год». — «Но это же Слуцкий!» — «Указание всех касается...» Валентин ушел, пожимая плечами. Через несколько минут по «вертушке» позвонил Юрий Верченко: «Николаич, ты чего­то круто». Я, конечно, сразу понял и нудновато объяснил своему предшественнику, что «есть распоряжение ЦК и его надо придерживаться». Юра вздохнул. Банальность подействовала, он понял, что сейчас лучше не давить, возможности еще найдутся. Да, на своем веку он уже всяких повидал. Через полчаса «вертушка» властно потребовала к ответу за покушение, как я понял, на «священную корову». Звонил заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрий Серафимович Мелентьев, тоже мой предшественник, да к тому же еще сосед по дому на Университетском проспекте. Однако сталь в голосе не предвещала ничего хорошего. «Валерий Николаевич (чувствовалось, рядом в кабинете кто­то находится), ну что ты там разбушевался, из плана изымаешь известных поэтов...» Я принял стойку: «Юрий Серафимович, абсолютно не изымаю, Борис Слуцкий в плане остается одной книгой. А две, — с нажимом в голосе продолжил, — согласно распоряжению ЦК партии, снял. И не за качество и идейные недостатки, а исполняя указания Центрального Комитета. — И уже слегка обнаглев, добавил: — Или мне не исполнять их?» Представитель Центрального комитета, конечно, не мог отменять собственное решение, но и дерзость прощать не мог. Кроме того, в кабинете кто­то сидел, и ему надо было ощущать, что выволочка произведена. «Валерий Николаевич, будьте внимательны с представителями творческой интеллигенции. прежде чем решать, встретьтесь, побеседуйте, объясните». Я, однако, совет растворил: «Юрий Серафимович, я уже поручил это сделать Валентину Осипову, как главному редактору». После паузы и несколько раздумчивого «ну, ну...» он повторил: «Будьте внимательны», — хотя ясно, что это относилось уже совсем к другому.

Осипов со Слуцким побеседовал, тот его все расспрашивал: кто такой Ганичев? откуда появился?.. Я же через 25 лет прочитал в «Независимой газете», что родной брат Бориса Слуцкого был шефом израильской разведки, самого Бнай Бритта. Чудны дела твои, Господи! Кто тут вел свою игру — КГБ ли, Бнай Бритт ли? Кто делал авторитет поэту? ЦК партии? Союз писателей? Разведка? Так что свой, скрытый советско­израильский пиар тоже присутствовал в наши вроде бы идеологически антагонистические времена. Или небезызвестный, скорее всем известный Евгений Евтушенко. Вместе с Андреем Вознесенским и, пожалуй, Робертом Рождественским они были творцами «эстрадной поэзии», которая заняла вполне определенное место в литературе. После XX съезда и выноса тела Сталина из Мавзолея казалось, тоталитаризм (правда, тогда это называлось «культ личности») был разрушен, и логично было о многом говорить свободнее, поражать воображение некими «разоблачениями» деяний культа, перегибами борьбы с космополитизмом, но при искусном и вдохновенном вознесении имени Ленина. У каждого из «эстрадников» были такие вдохновенные стихи и даже поэмы. У Евтушенко и Вознесенского Ленин был знаком неприкасаемости. Андрей требовал даже убрать портреты Ленина с денег, чтобы не пачкать их грязными торгашескими руками, а поэмой «Лонжюмо» (один из пригородов Парижа, где Ленин проводил обучение партийных кадров, находясь в эмиграции, и куда Вознесенский не раз, естественно уже в наше время, приезжал) он проложил путь к сердцу власти. А Роберт Рождественский уже в 1979 году написал поэму «210 шагов»: столько шагов шел почетный караул от Спасской башни Кремля до входа в Мавзолей Ленина. В ней была некая «ретроспектива торжества ленинской идеи во всем мире». Евгений Евтушенко всегда хотел понравиться всем — и у нас, и на Западе. В числе его почитателей и критиков были коммунисты и либералы, догматики и реформаторы, западники и жители российской глубинки. Он умел поэтически оформить любую идею, носящуюся в политической атмосфере. Сергей Павлов привлек его на Хельсинкский всемирный фестиваль молодежи и студентов, который проводился в капиталистической стране, а значит, имел некое сопротивление в виде местных крайних правых и засланных из Западной Европы антифестивальщиков, они проводили свои немногочисленные манифестации у советского парохода, где жила наша делегация. Наши молодые лидеры учились оппонировать, нотки гражданского пафоса появились и у Евгения Евтушенко. Он написал плакатное стихотворение «Сопливый фашизм!», которое перепечатали все комсомольские газеты. «И если б коммунистом не был я, то в эту ночь я стал бы коммунистом!» Сергей Павлов и дальше думал использовать умение стихотворца, но у того вырисовывались другие перспективы: надо было ехать на Запад, и слыть «комсомольским поэтом» он не хотел, потому и нанес Павлову удар, обвинив «румяного комсомольского вождя» в замашках догматического руководства.

Дело было не в личностях. Павлов и комсомол в это время отбивали атаки тех, кто покушался на Победу. Факты неточностей в освещении Фадеевым деятельности подпольщиков «Молодой гвардии» подавались с широким обобщением, начинали говорить о том, что вообще никакой особой боевой организации молодежи в Краснодоне и не было. Олег Кошевой объявлялся шпионом. При рассказе о Зое Космодемьянской подобного рода «исследователи» и публицисты пожимали плечами: никакого подвига­то и не было. Матросов бросился на амбразуру, потому что детдомовец, «никого он не жалел и ни о чем не думал». Одно за другим посыпались разоблачения «фальшивых» героических подвигов, нагнетались трагические мотивы, победоносный итог войны фактически не признавался. Как это похоже на нынешние дни…

Работа в редакции поэзии была веселой и доброжелательной, но и ответственной. Вот, скажем, издаем Василия Федорова. Поэт первого ряда, классик. Его оттирают от первых мест, а заметочки о его творчестве невелики (по сегодняшним временам сказали бы: пиар слабоват). А он и не заботился, был всегда веселый, иногда навеселе, монументальный, державный и лирический.

В эти годы известность получили и поэты, которые были в опале или даже в ссылке: Ярослав Смеляков, Борис Ручьев, Сергей Поделков, Анатолий Жигулин и другие. Мы с ними дружили. Валя Осипов, семья которого в 1937 году пострадала, не только сочувственно к ним относился, но и цитировал их бесконечно.

Они были народ самостоятельный, выражали свою точку зрения на события, ничего не боялись (все уже повидали). Особый скандал в ЦК партии вызвало письмо Я.Смелякова, которое напечатал в альманахе «Поэзия» Н.Старшинов. Говорят, что по поводу этих стихов заявили протест французские коммунисты, где долгое время в руководстве пребывали Луи Арагон и Лиля Брик. Но Смеляков посчитал, что в гибели Маяковского виновата Лиля Брик, и написал стихотворение. Что тут было! Но все осталось на своих местах. Привожу это стихотворение полностью:

Ты себя под Лениным чистил,
душу, память и голосище,
и в поэзии нашей нету
до сих пор человека чище.

Ты б гудел, как трехтрубный крейсер,
в нашем общем многоголосье,
но они тебя доконали,
эти лили и эти оси.

Не задрипанный фининспектор,
не враги из чужого стана,
а жужжавшие в самом ухе
проститутки с осиным станом.

Эти душечки­хохотушки,
эти кошечки полусвета,
словно вермут ночной, сосали
золотистую кровь поэта.

Ты в боях бы ее истратил,
а не пролил бы по дешевке,
чтоб записками торговали
эти траурные торговки.

Для того ль ты ходил как туча,
медногорлый и солнцеликий,
чтобы шли за саженным гробом
вероники и брехобрики?!

Как ты выстрелил прямо в сердце,
как ты слабости их поддался,
тот, которого даже Горький
после смерти твоей боялся?

Мы глядим сейчас с уваженьем,
руки выпростав из карманов,
на вершинную эту ссору
двух рассерженных великанов.

Ты себя под Лениным чистил,
чтобы плыть в революцию дальше.
Мы простили тебе посмертно
револьверную ноту фальши.

А вот незабвенный Николай Глазков — поэтический балагур, эксцент­рик, остроумный и живой человек.

Мы его постоянно издавали. Вот какие­то строчки, застрявшие навсегда:

* * *
Я на мир взираю из­под столика,
Век двадцатый — век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!


* * *
Пусть заходит ум за разум
В мире неизвестности…
Но не сдамся двум заразам —
тусклости и трезвости.

Потрясающей силы стихи у Николая о втором фронте, написаны в 1944 году:

Вечная слава героям
И фронтовое «прости».
Фронт не поможет второй им,
А мог бы им жизнь спасти.

Лучше в Америке климат
И дешевизнее быт;
Но мертвые сраму не имут,
А вы отказались от битв.

Вы поступаете здраво,
Пряча фронты по тылам;
Но в мире есть вечная слава,
Она достается не вам.