— Нет, и не упрашивайте, не стану! — майор Лозанюк решительно провел рукой горизонтально полу на уровне собственного живота.

Потом рука на секунду зависла, Лозанюк махнул ей, сказал:

— Эх! Ну, разве только пригуб­лю, чуток.

Взял большим и средним пальцами граненый стакан, наполненный доверху коньяком, оттопырил мизинец, поднес все это к губам и замер.

Локоть ушел в сторону, часть руки от кисти до локтя вытянулась параллельно столешнице, загруженной снедью. Маленький, в его ручище двухсотпятидесятиграммовый стакан блеснул донышком с никем не читаемой выдавленной в стекле надписью и был аккуратно поставлен рядом с тарелкой холодца.

— Прохладненький, — сообщил он Егору Тимофеевичу.

Тот кивнул, выпил и поставил свою стопку рядом с майорской. По запотевшим граням потекли капельки. Стакан и стопка как будто копировали обличье майора и хозяина. Грузного и высокого замначальника военкомата и мелковатого главного инженера рыбозавода Коростелева.

— Григорий... — начала говорить жена хозяина.

— Степанович, — подсказал майор.

— Закусывайте, — жена вздохнула, — Григорий Степанович, на здоровье.

— Благодарствуйте, — сказал заместитель военкома, но остался стоять.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — снова затараторила женщина.

Майор крякнул, вздохнул, присел на стул. Тот скрипнул и замолк. Замолкли все за столом.

— Так говорите, прибаливает сынок? — сказал заместитель райвоенкома.

Жена пожала плечами, глянула на мужа и промолчала.

Егор Тимофеевич покраснел.

— Лечение нынче сложно. Хороших врачей мало. Они дорогого стоят, — продолжил майор, поддел вилкой кусок холодца, плюхнул на свою тарелку, а оттуда переправил в рот. — По себе знаю.

— Сколько? — тут же влезла хозяйка.

Майор укоризненно поглядел на хозяина и покачал головой.

Егор Тимофеевич тоже покачал головой и сказал:

— Катя, ты бы поглядела на кухне, как бы мясо не подгорело.

Та закивала головой и, пятясь, чтобы не повернуться к гостю спиной, оставила мужчин вдвоем.

— Распустил ты ее, — сказал Григорий и показал пальцем на дверной проем.

Хозяин согласно вздохнул. Разлил коньяк, они чокнулись. Выпили. Потом еще раз.

— Хотя в оправданье тебе могу сказать, что моя такая же гадюка. Представляешь, — Григорий от нахлынувшего возмущения развел руки в стороны, — три года назад возвращаюсь я из госпиталя, а эта гадюка поняла, что денег особых нет, скривила тоненькие свои губёшки и говорит: «Другие из горячих точек с деньгами возвращаются, а ты только со шрамами».

— Ни хрена себе, — опешил возмущенный Егор. — а ты?

— А я, — майор вытер пот с лица, — я как вмажу ей. Со всего маху. Дверью саданул и в комендатуру ушел. Через день является с фингалом: «Гришенька, прости, я это не подумавши, сдуру, я тебя люблю, возвращайся домой».

— Простил?

— Простил, — вздохнул Григорий, поднял кверху толстенный, размером с сук дерева, указательный палец, — но запомнил. — И спросил: — А твоя­то как?

Егор Тимофеевич вздохнул, махнул рукой, налил себе и гостю коньяк и выпил.

Выпил и майор. Тоже вздохнул и протянул:

— По­нят­нень­ко.

Потом они выпили еще раз, уже понемногу, по маленькой стопке, и Лозанюк сказал:

— Тимофеич, ты мужик толковый. Свой! И в городе, и в районе, и вообще тебя уважают. И военкомату помогаешь. В прошлом году крышу помог перекрыть. И вообще. Сына твоего мы отмажем. Запихну я его личное дело так, что никто сроду не отыщет. Не переживай. И ничего тебе это стоить не будет. Разве что захочешь от своей скарлатины чего заныкать, то по секрету скажешь, что, мол, так и так, передали туда, — майор показал пальцем на потолок, — столько­то. И добавь, что ежели проболтается, то сына враз призовут. И тебе польза будет, и она не сболтнет.

Егор помотал головой, хихикнул, протянул руку майору, хлопнулись ладонями и заржали. После закусили заливным из судака, запили апельсиновым соком из высокого двухлитрового прямоугольного пакета, до того без дела занимавшего пространство стола. Выпили еще по рюмашке коньяку. Закусили сыром с положенными на него пластинками лимона и замолчали, пережевывая тонкие до прозрачности дольки вяленой осет­рины.

Потом замвоенком приблизил свое лицо к лицу хозяина и шепотом спросил:

— А может, пусть пацан отслужит?.. Теперь всего­то год. Мы его с военкомом тут, у нас при военкомате, пристроим. Он на компьютере умеет?

— Умеет, — кивнул слегка захмелевший Егор Тимофеевич.

— Ну вот, видишь! — громко произнес Лозанюк и снова перешел на шепот. — Так оно было бы надежней. Год отсидел у нас в военкомате писарем, и все. И никаких вопросов. А то вдруг что со мной. Или переведут, или повысят, или просто помру.

Егор замахал руками:

— Типун тебе на язык! С какого это тебе, крепкому мужику, помирать?

— Всяко бывает, — печально вздохнул майор. — Вот у нас в части, где я служил. Здоровенный молодой лейтенант. Ростом под два метра. Только из училища. Прыгнул с танка на танк в парке. Машины рядышком стояли. В полуметре друг от друга. И поскользнулся. Ушибся. Дня два похромал, потом в медсанчасть пошел. Положили. Через месяц в госпиталь перевели. Через полгода ногу ампутировали. А через год парень помер. В мирное время! Еще до всех этих конфликтов. В СССР еще! И было парню двадцать пять лет.

Лозанюк перекрестился, сказал:

— Давай помянем хорошего человека, — и они распили, не чокаясь, остатки коньяка.

Пустую бутылку хозяин по старинной примете тут же убрал под стол.

— Так гляди, может, твоему годик отслужить? Пролетит — и не заметишь! Под общим нашим присмотром. Чем отмазываться. Ты подумай. Ты ведь служил — и ничего.

Главный инженер почесал затылок. Покумекал и сказал:

— Правильно ты, Григорий, говоришь. Мы служили и вопросов не задавали. Пусть послужит и молодежь. Тем более тут. А точно сможешь его при себе служить оформить?

— Без вопросов. Мне трое воинов нужно. Кроме твоего, просил еще своего пристроить директор кирпичного завода. И заместитель главы администрации района.

— Федор Константиныч?

— Точно, он. Ты подумай! Пока вакансии, так сказать, есть. Подумай. Мы, Егор, с тобой давно корешуемся, так что тебе я в первую очередь пособлю. Подумай.

Тимофеич кивнул.

В это время в гостиную вошла жена Егора Тимофеевича с блюдом горячей, хрустящей подрумяненной корочкой икры из сазана и такими же вкусными на вид щучьими котлетками.

— А вот и второе, сейчас картошечку принесу. А чего это вы ничего не едите? Егор, ты гостя­то угощай, а то неудобно получается.

Женщина принесла сковороду с жареной картошкой, по поведению мужа и гостя сообразила, что ей среди мужчин делать нечего, что разговор у них налаживается, сказала, чтобы теперь управлялись сами, что она должна пойти к соседке, и удалилась.

Майор сообразил, что она с той стороны засунула ухо под дверь и слушает, подмигнул хозяину и громко сказал:

— Умная у тебя, Егор Тимофеевич, жена. — И повторил: — Умная и тактичная. Враз поняла, что ни к чему ей тут, с нами быть, и нашла предлог. Умная! Ты ее береги. Таких мало.

Хозяин не заметил перемены гостем мнения о его жене, кивнул, откупорил новую бутылку и разлил по стопкам.

— Не части, Тимофеич, ведь не спешим. Не на пожаре. Не горит. И заливать нечего.

— Не, не спешим, — согласился главный инженер. И хихикнул. — Точно, заливать нечего.

Потом показал на две полные, красивых форм бутылки с водкой, видневшиеся сквозь стекло серванта, и добавил, подняв указательный палец:

— Но есть чем!

Замвоенком гоготнул, и они снова хлопнулись ладонями.

Майор задумался на секунду, вспоминая, о чем они говорили, вспомнил и снова сказал:

— Умная у тебя, Егор Тимофеевич, жена. И тактичная. Враз поняла, что ни к чему ей тут, с нами быть, и нашла предлог. Умная! Ты ее береги. Таких мало.

Входная дверь хлопнула — должно быть, жена и вправду ушла к соседке.

Лозанюк вздохнул, выпил из фужера сок, откусил кусок котлеты, попробовал икру, похвалил, замер на минуту, будто чего вспоминал, отстраненно поглядел на хозяина и продолжил:

— Вот у нас в части, когда я только начинал служить, на Северном Кавказе, еще при социализме, был лейтенант Галимзян Белитдинов. Из двухгодичников. Тогда были такие. Их на два года призывали. Кого после институтов, кого просто с гражданки. Иногда толковым воинам срочной службы, — майор почему­то вдруг перешел на служебную официальную терминологию, — в конце службы предлагали пойти на курсы младших лейтенантов. Теперь уже не помню, то ли три месяца, то ли полгода их учили. В армии тогда не хватало младшего офицерского состава. Тоже и тогда умников наверху хватало. Все кому не лень армию разваливали. Позакрывали училища, взводные повысились, а замены им нету. Училища­то закрыли. Нехватка кадров. И начали из вузов после военных кафедр или вообще отовсюду набирать. Ну и так далее.

— Да я знаю! Я же служил. Сам такие курсы закончил, — напомнил хозяин.

— Ну да, так вот, — продолжил майор, — был у нас в части лейтенант. Сначала младший, потом ему лейтенанта присвоили. По фамилии Белитдинов. Зазвал он нас как­то к себе в гости с дружком моим тогдашним, Грудиным Женькой. Ну, взяли портвейна — тогда мы по молодости пили всякую гадость типа «Солнцедар» или «Три семерки». Приходим. За стол сели, разлили, выпили по чуть­чуть. Ну, он жену зовет, чтобы нам картошечку, вот как твоя, пожарила. Зовет, а ее нет. В смысле дома нету. Он нахохлился, говорит, что, наверное, у соседки.

Мы ему, мол, и бог с ней, колбасу сами порежем. Мы ее с собой принесли. Закусим и пойдем. А он психовать начал, раздухарился, пошел искать. Минут двадцать не было. Женька даже прикемарил. Вдруг шум, гам, бежит она, он за ней, пинками подгоняет. Глядим — молоденькая девчонка. Лет шестнадцать. Не больше.

Оказалось, этот Галимзян, когда вернулся со срочной младшим лейтенантом, устроился в милицию, участковым. Увидел на своем участке молоденькую девицу эффектных форм ну и завел с ней шашни. Погоны офицерские, прочие блестючки, рассказы про подвиги. Девица сомлела. Поселочек, где они жили, маленький, и родители ее скоро обо всем узнали. Приходят к этому самому Белитдинову и говорят: «Или женись, или в тюрьму!» В тюрьму, потому что девчушке четырнадцать лет. У Галимзяна челюсть отвисла. «Как, — говорит, — четырнадцать! Она же мне говорила, что шестнадцать давно стукнуло». А они ему свидетельство о рождении ее показывают. А там — четырнадцать! Короче, еле­еле уговорили председателя сельсовета расписать их. Дело­то подсудное. А чтобы поменьше разговоров было, Белитдинов подальше от родных мест — в армию к нам через военкомат призвался. Вот так­то. А собственно, к чему это я... — опять задумался Лозанюк. Потом вспомнил и завершил: — Так что ты, Егор Тимофеевич, приглядывай за своим. У нас­то служить ему будет вольно, так чтобы не учудил чего такого или подобного.

— Да, — согласился хозяин, — маленькие дети — маленькие заботы...

— Вот­вот, — поддержал майор. — В настоящей части с этим не побалуешь. Там присмотр серьезный. А тут, например, ты с утра до вечера на работе, жена тоже. Мы на обед ушли. Он домой кого хочешь привести может, ну и так далее. Сам понимаешь.

Егор Тимофеевич покачал головой и согласился:

— Может.

— То­то и оно, — опять продолжил Лозанюк. — В серьезной части оно надежней служить. Ни тебе дедовщины, ни бардака. Все под присмотром.

Хозяин вздохнул и тоже согласился, что в серьезной части надежней служить.

Закусили. Помолчали. Потом Лозанюк как бы самому себе сказал:

— Хотя и в любой части может чего угодно случиться.

Хозяин кивнул. Выпили по чуть. И Лозанюк обратился к Егору:

— Вот ты, Егор Тимофеевич, где служил?

— В танковых. Северо­Кавказский военный округ. — Егор расстегнул рубашку, обнажил плечо и показал майору.

С плеча на Лозанюка наводил пушку тяжелый танк. Под ним по дуге крупными буквами синела надпись: «СКВО».

Лозанюк покивал головой, задумался, как будто хотел чего­то вспомнить, потом махнул рукой и сказал:

— Уважаю. Танкистов сильно уважаю. Своих не бросают. Всегда выручат. Тяжелый, но правильный род войск. Давай за тебя и за танкистов! Чтобы броня была крепка и танки наши быстры.

— А наши люди мужества полны! — поддержал Егор Тимофеевич.

Чокнулись. Выпили.

— Хотя теперь служба не та, — посетовал Лозанюк. — Представляешь, солдаты­первогодки офицеров не приветствуют. Не отдают честь. Привожу осенью партию наших новобранцев в серьезную часть. Под Москвой. Практически образцовая часть. Иду в штаб полка. Навстречу воин. Мимо движется, проходит, как будто меня нет. Честь не отдает. В упор не видит. Останавливаю. Спрашиваю, почему не приветствует старшего по званию. А он мне и говорит: «Я курю, а в курилке и столовой не положено приветствовать», — и показывает на курилку. А эта самая курилка метрах в пяти. Я ему объясняю про это, а он нет чтобы извиниться и приложить руку к фуражке, ухмыляется и говорит: «Товарищ майор, штаб вон там», — и показывает рукой. Практически меня посылает.

— А ты чего?

— Да ничего. Пошел в штаб. Некогда мне с ним было возиться. У меня поезд через час отправлялся, а надо было еще кучу документов оформлять. Ну, сказал в штабе дежурному. Тот отмахнулся. Мол, не до того. Сверху очередная проверка едет. Все издерганы. Замотаны. Служить некогда. Вот так­то. А я думал, образцовая часть. — Майор вздохнул, подвинулся поближе к хозяину и тихо сказал: — нету в армии решительных, волевых командиров. Чтобы и службу знали, и спросить с других могли и с себя. И не позволяли ни над воинами глумиться, ни над честью армии. Нету у нынешних воли! Так что, может, твоего действительно лучше вообще отмазать. Чтобы на все это безобразие не глядел. Так что ты, отец, сам решай, как быть. Как лучше.

— Да я уже и сам не знаю, Григорий Степаныч, чего лучше, чего хуже. Башка раскалывается от этих мыслей, — выстраданно произнес Егор Тимофеевич.

Лозанюк кивнул:

— Хотя, наверное, лучше, пожалуй, все же отмазать. Решай сам. Только до среды надо решить.

Егор Тимофеевич почесал затылок и снова наполнил рюмки.

Лозанюк взял свою, поднялся:

— Ну, давай, Егор Тимофеич, на посошок. Давай за сына твоего, за Витька. Парень он вежливый — когда на улице встречает, всегда здоровается. А чем интересуется­то в жизни? Спортом каким занимается или так, по дискотекам?

Егор Тимофеевич приосанился, видно было, что вопрос ему понравился и рассказать про сына есть что.

— Он у меня со второго класса гимнастикой занимается! Сейчас, Степаныч, в областную сборную входит. Второе место на первенстве области весной взял. Сальто и назад, и вперед прямо в комнате делает. Стоит на месте, а потом ради хохмы кувырок в воздухе — раз! И опять на этом самом месте стоит! Парень упертый! А в институте этом экономическом не хочет учиться. Это его Катька туда утолкла. У нее знакомый декан, ну и уговорила Виктора. А парню неинтересно это бухгалтерско­экономическое дело, вот он и завалил сессию.

— А чего хочет­то по жизни?

Егор Тимофеевич пожал плечами:

— Да вроде автомобили его всегда интересовали. Он мои «жигули» водить еще в седьмом классе научился. Как за город выезжали, я его за руль — и вперед! Теперь­то права получил. Водит аккуратно, не лихачит. И ремонт весь на нем. Сам все делает. Зимой двигатель перебрал. Теперь работает как часы. Лучше нового. Капремонт сам сделал. Я только запчас­ти кое­какие купил.

— Молодец! — похвалил Лозанюк.

Чокнулись, выпили по последней. Майор уже начал было движение из комнаты, потом пожал плечами, остановился и в некоторой задумчивости, почти как самому себе, произнес:

— Тимофеич, я тут вот чего подумал. Только если не то, так сразу отменим. Но сперва выслушай, не перебивай. А что, если твоему Виктору в военное училище пойти? У меня, командир нашей бригады, генерал Кузовлев, теперь как раз командует высшим военным автомобильным институтом. Я его по весне встречал в штабе округа, так он говорит, что конкурс к нему! Выбирают для учебы самых толковых. А чего! Во­первых, высшее образование. — Лозанюк стал загибать пальцы. — Во­вторых, специальность такая, что всегда, даже если уйти на гражданку, работу найдешь. В­третьих, теперь офицерам платят очень даже прилично, да вдобавок квартиру со временем получит бесплатно. Такое после вуза никому не светит. Ну да много еще чего хорошего в армейской службе есть.

Замвоенком перешел на шепот и почти на ухо хозяину продолжил:

— У меня с генералом отношения редкие. Он меня к ордену представлял. Потом сам вручил орден. Скоро, — приказ уже подписан, мне из управления кадров звонили, — подполковником стану, опять не без его содействия. Так что поможет поступить Виктору. Сам знаешь, конкурс конкурсом, а жизнь жизнью. Ну как? Может, это вариант?

Егор Тимофеевич открыл рот от неожиданного поворота в разговоре. Было видно, как в голове его происходила сложная мыслительная работа. Техническая профессия и опыт постоянно принимать правильные решения ускорили ее, и он позвал:

— Витя, ты дома?

Сына не было. Тимофеич взял сотовый телефон, позвонил. Ответили.

— А ты, Виктор, далеко от дома?

Лозанюку было слышно, как сын сказал, что идет с тренировки и минуты через две будет.

В дверях появился крепкий высокий парень с лицом, похожим на отцовское так, что не спутаешь.

— Витя, тут такая мысль возникла у нас с Григорием Степанычем. А не пойти ли тебе учиться в военный институт? Автомобильный. Раз уж с экономикой не складывается. А?

Сын удивленно поглядел на отца, потом на гостя:

— Вы это всерьез?

Лозанюк развел руками, кивнул головой:

— А что, профессия интересная, и образование получишь высшее, и офицерское звание, ну и так далее. Со всеми вытекающими положительными последствиями. Даже на пенсию раньше уйдешь, чем на гражданке, однако про это тебе еще рано думать. Начальник училища, генерал, меня знает, поможет. Поедем поступать вдвоем. Так сказать, для страховки. Конкурс у них серьезный. Желающих много. Народ­то нынче соображает, что к чему.

— Да меня вообще­то и так могут взять. — сын приосанился, ну в точности как отец три минуты назад. — Как­никак кандидат в мастера по спортивной гимнастике. Да и в голове кое­что есть. Школу без троек окончил. Да и четверки только по всякой муре.

— Ну, поддержка никому еще не мешала, — ответил майор. — Так чего? Звонить генералу?

— Как, Виктор, тебе такая идея? — присоединился отец.

— А когда ехать­то? Я могу хоть завтра, — кивнул Виктор.

— Завтра ко мне в военкомат подходи после обеда. В пятнадцать ноль­ноль. Я созвонюсь с утра, все прозондирую. если будет добро, выпишу тебе какие положено документы.

Потом внимательно поглядел на парня, пожал плечами, сказал, что тому хоть сейчас, безо всякого училища, можно давать лейтенантские погоны, и повторил про пятнадцать ноль­ноль в военкомате.

Сын встал по стойке «смирно», отдал честь и ответил:

— Слушаюсь, товарищ майор.

Лозанюк задумался на секунду, будто что вспомнил, потом погрозил пальцем, блеснул в улыбке золотым зубом, сказал, что к пустой голове руку не прикладывают, но к умной можно, особенно если на ней офицерская фуражка.

Попрощался с сыном, потом с Егором Тимофеевичем и, уже наступив на порог, оглянулся и спросил:

— А как Катерина­то, мать ваша, шуметь не станет? Может, все­таки отмаже...

— Нет! — в один голос не дали договорить Коростелевы.

— Ну, глядите, мужики, вам решать, — кивнул Лозанюк. кряхтя, прихрамывая на раненую ногу, стал спускаться по ступеням. Майор передыхал на каждом пролете, пожимал плечами, рассуждая мысленно о странностях гражданских, даже очень хороших и толковых людей. О том, почему это они не понимают таких простых, ясных и очевидных истин, что в армии­то лучше, надежнее и даже практичней, если говорить о материальной стороне.

Коростелевы смотрели на него в лестничный проем, на коротко остриженную голову, на огромный, от левого уха до правого виска, рваный шрам. Шрам, разделивший жизнь майора на ту, которая была до... и ту, которая теперь. Потом вернулись к себе. Жена вышла из дальней комнаты, спросила:

— Ну как?

— Да вроде ничего, — ответил отец, — вроде все в основном нормально. Только... — продолжил Егор Тимофеевич, потом замолчал, вздохнул, закурил в комнате, чего обычно не делал, — только память. Так и считает, что в своем военкомате работает. Про ранение, про контузию ничегошеньки не помнит. Ничегошеньки. Хотя про совсем давнее уже вспоминает. Про какого­то Грудина, с которым еще лейтенантом начинал служить, вспомнил. Еще всякие подробности из молодой жизни.

Егор Тимофеевич докурил, потушил окурок.

— Из последнего — про генерала Кузовлева. Сам заговорил. Будто тот училищем теперь командует. А они, ты знаешь, Виктор рассказывал, тогда в одной машине были. Только генерала от взрыва сразу. Насмерть. А Григорий сама видишь. Господи, если б не он, не было бы теперь нашего Виктора. Большой, все на себя принял. Все осколки. Витька нашего только чуток зацепило. Как он к ним в машину тогда попал? Витек говорит, случайно. Попросил подвезти, а видишь, как вышло­то. Любимый дядька спас любимого племянника.

— Егорушка, он же ничего не помнит. Я его маленьким вынянчила. Отец с матерью на работе, а я не отходила от него. В первый класс не мать, а я повела, да и потом всегда были рядышком. — Катерина захлебывалась от слез, не могла остановиться. — Братишка мой маленький, Гришенька. И Витеньку спас. Собой закрыл. Егор, что же это за гадость такая — война! Что же с людьми делает! Он же меня вообще не узнает. Что же делать­то?

Егор Тимофеевич обнимал жену, успокаивал, думал разные слова, которые они много раз слышали от докторов. Думал, что жизнь непонятно устроена и мозг непонятно устроен. Что, может, Григорий еще все вспомнит. Не просто же профессор велел именно так с ним встречаться. Учил, как память надо провоцировать.

А повторял одно:

— Вспомнит, Катюша, все вспомнит, Бог поможет. Дай срок, выходим.