«Художником милостью Божией» назвал Павла Корина патриарх Алексий I после посещения персональной выставки живописца в феврале 1963 года. По отзыву другого посетителя, оставившего свою запись, «выставка произведений Корина — это удар в Царь­колокол!».

Первый публичный показ основных произведений великого художника, в «оттепельное» время, после многих лет замалчивания, непризнания сути его творчества — из­за несоответствия идеологическим требованиям «социалистического реализма», — потряс и обрадовал настоящих ценителей живописи, знатоков русской истории, почитателей русского духа.

В первую очередь в этих отзывах, конечно, имелась в виду эпохальная и незавершенная картина «Реквием. Уходящая Русь», представляющая образы множества, по преимуществу духовных, лиц в интерьере Успенского собора московского Кремля на последней пасхальной службе 1918 года.

Подготовительные этюды к задуманной композиции составили целую галерею образов­портретов, приобретших волею и кистью мастера самостоятельное значение. Образы «Уходящей Руси» трагедийны и глубоко психологизированны, имеют в русской культуре предшественников в персонажах «Бориса Годунова» Пушкина и Мусоргского, «Братьев Карамазовых» Достоевского. Однако можно сказать, что нет прямых аналогов историческому моменту в русской истории, когда само существование государства Российского после 1917 года было поставлено под вопрос вследствие того, что затянулся этот «момент» на многие годы... Teм насыщеннее переживания, тем усугубленнее драматизм, остро ощущавшийся в те времена наряду со своими персонажами самим художником, впоследствии свидетельствовавшим: «Я не смотрел на них со стороны. Я жил с ними, и сердце мое обливалось кровью».

Цвет нации, именно эти люди наиболее остро восприняли произошедший социальный — и духовный! — катаклизм как личное горе, на них в первую очередь и была направлена дьявольская, разрушительно­уничтожа­ющая сила.

Корин не запечатлевал специально светских конкретно­исторических деятелей, как его учитель Михаил Нес­теров на полотне «Христиане. Душа народа». Наряду с известными духовными лицами в его «Руси» много собирательных персонажей, представляющих народ. От нищего до патриарха — все они на картине тем не менее составляют единое целое. «Святая Русь» на переломе своей жизни...

Не оказалось возможным Павлу Корину завершить ставшее бы мировым художественным явлением по­лотно. Для художника в те годы проблема встала примитивно прос­тая — возможности самого существования. Чтобы как­то жить, ему пришлось в 30­е годы переключиться, подобно его учителю, религиозному лирику в живописи Михаилу Нестерову, на портреты деятелей современной культуры. И, как и у того, они одни составили ему известность «советского живописца». Кроме того, занимался Корин в 30–50­е годы оформлением станций Московского метро, реставрацией, преподаванием живописи.

В конце 50­х и в 60­е годы, с переменой политических ветров, Павла Корина уже невозможно стало скрывать от внешнего мира. Официальное признание повлекло за собой звание народного художника, государственную Ленинскую премию — «За серию портретов современников, деятелей советского искусства». В 1965 году он совершил поездку в Америку, в Нью­Йорк, с выставкой своих полотен, имевшей там большой успех.

А сам Павел Дмитриевич Корин говорил о себе: «Я художник не только по призванию, но уже по рождению». И это было действительно так. Село Палех, его родина, издревле славилось на Руси иконописью. С XVII века поименно известен род палехских иконописцев Кориных — одна из четырех­пяти коренных, главных фамилий этого центра иконописания. В начале XIX века Корины держали свою мас­терскую.

Ныне в палехском доме­музее П.Д. Корина хранятся работы предков выдающегося живописца. Родовое коринское гнездо мы видим в работе 1934 года: ухоженный крестьянский дом с плакучими березами по фасаду и сбоку, освещенный ярким солнцем конца лета.

В просторной светлой кухне, изображенной П.Д. Кориным в акварели «Наш дом», — с внушительной по размерам русской печью, на которую укладывали спать в зимнее время младших ребятишек, — происходила главным образом работа иконописцев Кориных. Паня (так звали Павла Дмитриевича в семье) и младший брат его Санька, едва проснувшись, с любопытством наблюдали по утрам сверху, с печи, за отцом и старшими братьями. Те макали тонкие кисти в разложенные на столе хохломские ложки с отломленными ручками — в них придумали разводить краски — и то золотом, то киноварью проводили уверенные линии на подготовленных для письма икон залевкашенных кипарисовых досках... Вскоре и Паня начнет учиться фамильному ремеслу.

А пока для него широко был открыт мир детства. В этот мир входило и тесное общение с природой — хождение по грибы, ягоды... Сызмальства вбирал он в свою душу красоту родного края. Игры со сверстниками, летом купание в «море» — запруженном разливе реки Палешки, зимой — катание на коньках на этой же глади — ледяной, расчищенной от снега. Срединная Русь — Владимирская земля — прекрасна в любое время года. Неброская, застенчивая прелесть былинок, трав, цветов... Широкий, далекий «окоем», распахнутость пространства — все это найдет свое отражение впоследствии у Павла Корина в панорамных пейзажах родных мест, панорамах с неотъ­емлемыми доминантами — белыми колокольнями церквей, устремленными ввысь.

В Палехе две церкви с живописными, организующими пространство колокольнями. Крестовоздвиженская церковь — монументальная, как собор, непохожа на сельскую, с чугунным узорчатым полом, головокружительной высотой потолков­куполов, чудесно расписанная. У сказочной по архитектуре Ильинской — погост, где похоронены деды и прадеды Павла Корина. Истово верили палешане в Бога, с любовью и основательностью строили храмы во славу Божью. Весьма религиозной была и семья Кориных. Церковные обряды, домашние традиции, связанные с церковными праздниками, — все это вошло с детских лет в душу, сознание Павла Корина.

Детские его годы омрачила лишь безвременная кончина отца. Трудно пришлось семье с потерей главы, кормильца. Паня еще учился в средней школе и помогал, учась ремеслу, своим близким писать на иконах «доличное», то есть все, кроме ликов, тогда как лики писали взрослые, опытные иконописцы. «Большаком» в семье стал старший брат Павла Сергей, считавшийся тогда одним из одаренных молодых художников Палеха. Он­то первым и разглядел незаурядные задатки, талант Павла, настоял на дальнейшем серьезном учении в палехской иконописной школе, а затем в Москве. С постоянно добрым, теплым чувством вспоминал Павел Дмитриевич и старшую сестру Евлампию — Евлашу, любимую всеми братьями, в то тяжелое для семьи время взявшую на себя многие заботы по хозяйству, облегчая жизнь матери. Впрочем, по хозяйству помогали все. Мать, Надежда Ивановна, была образованным человеком — в доме имелись книги Лескова, Льва Толстого, Тургенева, Гоголя. Выписывались семьей популярные в то время журналы, такие, как «Нива», «Вокруг света», «Живописное обозрение», и богатые приложения к ним — собрания сочинений русских и зарубежных писателей, цветные репродукции, литографии. Так, в чересполосице жизни, в перемежении светлых и печальных ее сторон протекала начальная пора Павла Корина.

В 16 лет, через год после окончания иконописной школы, Корин уезжает из Палеха в Москву. Впереди будут напряженная работа, взлеты, победы и тяжелые времена, «судьбой назначенные встречи». Постоянно его будет согревать нежное сыновнее чувство к этой «вельми пречюдной» и «красно украшенной» владимиро­суздальской земле, где он впервые не только ощутил красоту и гармонию мира, но и познал драматизм жизни. Это глубинное чувство отразится во многих коринских пейзажах Палеха и окрестностей 1920–1960­х годов.

Так, например, в пейзаже «Палех» 1932 года над белой церквушкой поднялись и кружат стаи воронья. Небо холодное, осеннее. Ощущаются и родственная сопричастность художника изображаемому, и сопереживательная тоскливая нота. Павел Корин видел, как после 1917 года началось сокрушение основ русской жизни. Глубоко и исконно русский человек, он — подобно Сергею Есенину («в своей стране я словно иностранец») — ужасался и тосковал. Рушился не только утвердившийся веками строй жизни. Физическое уничтожение инакомыслящих, просто людей «нереволюционных» сословий («Кто не с нами — тот против нас»), насильственное переселение и гибель тысяч самых работящих крестьян в 1929–1930­х годах, организованный голод в 1932–1933 годах в южных областях России — народной житнице, наступление на интеллигенцию, варварское отношение к религии и Церкви — все эти преступления против народа глубоко затрагивали, тревожили и оскорбляли Павла Корина. Тогда­то и родился замысел главной картины «Реквием. Уходящая Русь».

Но и до этого пика своего творчества много светлых и грустных родственных чувств отразил художник на полотнах палехских пейзажей, в частности 1928 года.

В свой день рождения, 8 июля того года, он записывает: «Сегодня мне исполнилось 36 лет. Пора становиться художником». Корин был чрезвычайно требователен к себе. Ведь позади у него тогда уже — учеба и в иконописной школе, и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, у К.А. Коровина и С.В. Малютина, и, особенно, прохождение «штудий» М.В. Нестерова, много самостоятельных работ. Но у молодого художника очень высока «внутренняя планка», остро ощущение уровня гениев мировой живописи, которого он стремится достичь в своем творчестве. Он чувствует, что пришло время настоящего большого свершения, едет на все лето и осень в Палех, где пишет множество замечательных, тонко проработанных, наполненных элегическим настроением пейзажей­этюдов — в качестве подготовки к основному произведению «Моя Родина», символически обобщенному представлению художника об Отечестве.

Драматизм тогдашней жизни тран­сформируется в коринских пейзажах в элегию, щемящую боль от диссонанса божественной красоты среднерусской природы и трагического несовершенства человека, несоответствия его этой высокой красоте.

В одном из этюдов «Ветка рябины» огненно­красные гроздья никнут долу. Поэзия и жизнь сплетены здесь воедино. Крепко стоит на земле «Ель», вошедшая затем в композицию основного пейзажа на передний план, — как бы олицетворение несломленности духа народа.

Почти неизменно эти панорамные, вытянутые по горизонтали пейзажи включают палехские церкви. К тому времени обе церкви оказываются закрыты для богослужения и превращены одна (Крестовоздвиженская) в музей, а другая (Ильинская) в склад. Через 30 лет Павел Дмитриевич, будучи в Палехе, со здешними учениками­художниками осматривал состояние храмов, их росписей — все было в плачевном виде. Молодые художники запомнили, как негодовал Корин: внутри Ильинской церкви все росписи, выполненные много лет назад предками нынешних палешан с большой любовью и старанием, причем клеевыми красками, были забелены известкой, после чего оказались практически невосстановимы; фундамент дал трещины, крыша поржавела, окна с побитыми стеклами и вообще без стекол... Тогда П.Д. Корин добился через министерство культуры, чтобы палехские церкви были включены в план реставрации.

А в 1928 году художник работал над пейзажами самозабвенно, несмотря на ненастную погоду. Приходилось, выходя «на пленэр», всякий раз брать с собой и устанавливать большой складной зонт. Впрочем, погода соответствовала замыслу художника.

На полотне «Моя Родина» тяжелые, свинцовые тучи закрыли собой горизонт. Закатно алеет край неба, отражаясь кроваво­красным облачком в другом его конце. Слева нагнулась, накренилась долу юная береза. Дальше темнеет полоска густого леса. Справа — поле желтого жнивья с несколькими связками снопов. На первом плане — родное разнотравье: полынь, иван­да­марья, столистник, осенний темно­ры­жий щавель...

Корин в то время записывает о своей работе: «В пейзаже я уже нарисовал почти весь первый план, и он сразу как­то ожил, завтра стану на самом первом плане рисовать упавшую березу и заворот дороги». Этих выразительных символических образов нет в окончательной редакции пейзажа, но сам замысел художника интересен как отражающий тогдашнее его умонастроение.

От края и до края изображенного — русская широкая равнина, распахнутость земли, пространства. Вдали, почти на самом горизонте, силуэт палехской церкви со «свечой» — упирающейся в небо колокольней; около нее — крыши домов села. Сам автор впоследствии вспоминал об этой работе: «Сколько раз в час заката я любовался этим видом, сколько раз в детстве и юности слушал я “вечерний звон”! Звон в Палехе был торжественный и задумчивый, он несся по полям и лесам, наполняя собой всю окрестную природу, и она, притихшая, слушала его. И я слушал вместе с ней, и так хорошо думалось и мечталось...» Эта небольшая, но эпическая картина полнее, нежели полотна иных «социальных» художников, передает нелегкую, драматическую эпоху. И — одновременно — дыхание вечности.

Если говорить о технике живописи — изощренно тончайшей, то здесь художнику определенно пригодились навыки иконописания с его филигранной обработкой деталей, характерной, например, для особенно любимой Павлом Дмитриевичем строгановской иконописной школы, к которой тяготела палехская.

Только написав удовлетворившие самого художника пейзажи Палеха, ставшие замечательным явлением русской пейзажной живописи, и таким образом подтвердив для себя большие возможности, Павел Корин приступил к делу всей жизни — «Реквиему».

Как говорят, «новое поколение стоит на плечах предыдущего». Это означает, помимо общего продвижения в каких­то областях жизни, сотворенного предыдущим поколением и дающего импульс и возможность использования результатов для дальнейшего движения поколению следующему, и непосредственную помощь, хотя бы такую: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». И после благословения маститого, признанного мастера к новому ниспосылается иное отношение окружающих, он как бы уже тоже признан — хотя пока лишь в узком профессиональном кругу (но это уже много).

Обычно достигший признания человек отдает дань в первую очередь всему хорошему, что было в его жизни, поминает добрым словом людей, оказавших ему внимание, помощь, в нужный момент «подставивших плечо». Словом, говорит прежде всего о своих «добрых гениях». Не был исключением в этом и Павел Дмитриевич, когда рассказывал о своей начальной поре.

Поэтому мы знаем, что к таким людям в жизни Павла Корина, во­первых, конечно, следует отнести родителей, прежде всего мать, затем сестру Евлашу и брата Сергея. Был на ответственном этапе вхождения в большой мир еще один человек, сыгравший значительную роль. Это Клавдий Петрович Степанов, столичный художник, образованный человек, окончивший историко­филологический факультет Петербургского университета, долгое время живший в Италии, во Флоренции. Он приехал в Палех, в иконописную школу, набирать учеников для своей московской иконописной мастерской. Корин к тому времени (1909) уже съездил в Москву, но «обжегся», не прижился. (Хозяин иконописной палаты в Москве давал ему вместо учебных разные бытовые поручения: сходить в магазин, наколоть дров и пр. Павлу в конце концов ничего не оставалось, как собрать свой сундучок и вернуться в Палех.) Наставник палехской мастерской рекомендовал гостю Павла Корина как серьезного, даровитого юношу. Степанов поглядел его работы: «Да­а, способности у вас есть. Не хотите ли поехать со мной в Москву?» Павел ответил, что ему нужно посоветоваться дома. Родные вначале стали отговаривать: «Был уж!» Но сам он почувствовал в этом приглашении перст судьбы.

В столице Корин стал любимым учеником Степанова. Тот увидел в нем большие задатки, говорил: «Учись, милый, Рафаэлем будешь». Водил его по музеям, много рассказывал об искусстве. Из Италии Степанов привез множество художественных открыток, которые держал в ларце, его он отдал в распоряжение Павла Корина. Молодой человек с наслаждением открывал для себя чудесное мастерство художников всех времен и народов, но прежде всего итальянского Возрождения: там были прекрасно отпечатанные репродукции произведений Микеланджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи... Но особенно сильное впечатление на Корина произвел соотечественник — Александр Иванов с его удивительным полотном «Явление Христа народу». Эту картину он увидел воочию в Румянцевском музее, где она тогда находилась, и не мог оторваться — часами рассматривал, размышлял, приходил еще и еще.

Степанов способствовал образованию Павла Корина как живописца, давал ему задания писать какой­либо предмет, необходимый для иконного изображения, с натуры. Это было необычно для молодого иконописца, ибо определенная стилизация, характерная для иконописи, не предусматривала натурных этюдов.

Занимался живописью Корин с большим увлечением. Неожиданная смерть благодетеля еще более усугубила сложившееся у Павла Корина после трагического ухода отца философское настроение, чувство бренности всего сущего. И в связи с ним — в осознании конечности земного бытия — появилось острое желание сделать что­то значительное в отпущенный срок этой жизни.

В осуществлении коринского стрем­ления к созиданию большую роль сыграл другой его благодетель — замечательный живописец Михаил Васильевич Нестеров, как бы принявший эстафету в образовании Павла Корина в истинного мастера после кончины Степанова.

Встреча и знакомство с ним молодого иконописца произошли вот как. После кончины Степанова Корин продолжал работу в иконописной палате, теперь уже с другим наставником. В 1911 году сюда обратилась великая княгиня Елизавета Федоровна с просьбой направить двух подмастерьев в распоряжение М.В. Нес­терова, расписывавшего в то время главный — Покровский храм Марфо­Мариинской обители. Одним из них оказался Павел Корин.

Юноша обратил на себя внимание маститого живописца незаурядным дарованием, серьезностью, ответственностью в подходе к делу. Павел приходил в храм загодя, смотрел на живописную работу Нестерова, анализировал, заносил в свой альбом нюансы процесса. Тогда­то Нестеров и сказал слова, запомнившиеся молодому художнику на всю жизнь и явившиеся его кредо: «Знайте, Корин, искусство есть подвиг!»

Через некоторое время после включения в работу под началом Нес­терова Павел Корин привлек к ней своего младшего брата Александра, тогда еще подростка. Оба трудились увлеченно. Были скромны, собранны, почтительны. По свойственному юности романтизму носили длинные волосы «а­ля Рафаэль». Нестеров считал длинноволосье неопрятностью. Но прямо сказать — обидеть. Как­то все­таки нагнулся к Павлу, к его уху: «А волосы все же хорошо бы подстричь!» Павел отреагировал без промедления: в тот же день после работы, взяв с собой Александра, отправился в парикмахерскую, сказав там: «Меня — под польку, а его, — указывая на брата, — наголо». Но у Михаила Васильевича, по­видимому, запечатлелся облик ученика с длинными волосами: когда он задумал в конце 20­х годов парный портрет братьев Кориных, то представлял в воображении Павла похожим на юношей с фресок Гирландайо.

По совету Нестерова Павел Корин поступает в Училище живописи, ваяния и зодчества, упорно там учится, овладевая профессией художника. Не прекращает консультироваться с мастером по всем проблемам творчества. Моральную и творческую поддержку со стороны Нестерова ощущал Корин постоянно, и значила она для него очень много. Со своей стороны братья Корины помогали своему учителю чем могли, особенно в трудные 20­е го­ды. Дочь Нестерова Наталья Ми­хайловна вспоминала, как в то тяжелое время Павел и Александр Корины покупали и привозили дрова для их печки, которые затем Александр пилил и колол. Приносили для Михаила Васильевича академический паек, оказывали помощь в других бытовых делах; их участие было очень кстати, ибо быт того времени был весьма сложен.

В 1930 году М.В. Нестеров написал великолепный парный портрет своих младших друзей, учеников братьев Кориных (а до этого, в 1925 году, — не менее удачный портрет Павла). Этими работами он окончательно вышел из творческого кризиса, ощущаемого им после революции.

Братья Корины оказали немалую помощь Нестерову при устройстве его выставки в Музее изящных (изобразительных) искусств в 1935 году. А в 1939 году Павел Дмитриевич написал замечательный портрет своего учителя в экспрессивной позе. После кончины М.В. Нестерова Павел Корин оставался главным помощником и советчиком его семьи. В 1962 году возглавил, по существу, подготовку и проведение выставки в Третьяковской галерее к 100­летию со дня рождения Нестерова.

Жизнь, судьба так распоряжаются, что одно событие оказывается следствием предыдущего, один случай «цепляет» другой, создавая вереницу на первый взгляд как бы необязательных, но, по зрелому размышлению, чуть ли не единственно возможных и необходимых дел и вещей.

Так, появление Павла Корина в Марфо­Мариинской обители — как «подмалевщика» нестеровских фресок в здешнем соборе — сказалось сразу в нескольких отношениях в его судьбе, причем самым решительным образом. Здесь произошло знакомство с настоятельницей этой общины — великой княгиней Елизаветой Федоровной, чей светлый образ чтил Павел Дмит­риевич до конца своих дней. И здесь же он нашел себе жену, помощницу и друга на всю жизнь — Прасковью Петрову, чувашскую девочку­сироту, бывшую воспитанницей обители.

Великая княгиня Елизавета Федоровна покровительствовала Корину, ценила его труд. Ее стараниями был выпущен благотворительный житийный сборник «Под благодатным небом», где в числе прочих произведений (Поленова, Рериха) были репродуцированы две иконы молодого мастера. Она заказала Павлу Корину роспись усыпальницы в крипте под Покровским храмом обители, где, как она предполагала, ее похоронят. Этот заказ члена царской фамилии был очень почетен и указывал на признание мастерства юного живописца.

С большой ответственностью и тщанием Корин принялся за роспись усыпальницы, советовался с Нестеровым, рассказывал о своем замысле Елизавете Федоровне. Замысел же состоял в следующем (и так и был исполнен): узкий длинный «коридор» ведет к месту погребения, где в нефе написан образ новозаветной Троицы с деисусными фигурами Богоматери и Иоанна Предтечи. В «коридоре» же, справа и слева, изображены святые ангелы и архангелы, праведники и угодники.

Когда все это было претворено в жизнь, Корин показывал свою работу Елизавете Федоровне, для освещения зажегши множество свечей (лепя их прямо к каменному полу), особенно перед центральным изображением Пресвятой Троицы (в усыпальнице не было электричества; такое освещение создавало и особую атмосферу восприятия). Его труд был высоко оценен великой княгиней. Она пообещала молодому художнику отправить его посмотреть в натуре прекрасную живопись, поучиться у великих мастеров прошлого в Италию, сказав, что с этим придется немного подождать: идет вой­на (шел 1916 год), а когда окончится, Павел Корин сможет поехать туда за ее счет, к ее знакомым.

Примерно в то же время, вскоре после росписи усыпальницы, в 1916 году, по просьбе некоторых учениц обители молодой художник стал преподавать им живопись, иконопись (первая попросила об этом Елизавету Федоровну Паша Петрова). Старательная, серьезная девочка, черноглазая Паша сразу обратила на себя внимание холостого преподавателя. Но прошло около трех лет, прежде чем он сделал ей предложение.

После признания в любви художника Паша Петрова долго дичилась, бегала от Корина. Хотя уроки рисования и живописи продолжались. Только спустя восемь лет они поженились.

Через много лет, уже после кончины художника, на первых днях его памяти, Прасковья Тихоновна, скорбя и плача об уходе мужа и вспоминая всю счастливую совместную жизнь, сокрушалась о том времени — что не сразу откликнулась на предложение руки и сердца Павла Дмитриевича: прожила бы еще с ним прекрасных восемь лет...

«Ангелом­хранителем», первой помощницей Корина в трудах и быту являлась Прасковья Тихоновна более сорока лет жизни с великим художником и человеком. Непереоценима ее роль в упорядочении быта, в создании необходимой домашней атмосферы, способствующей творчеству мужа. Сама будучи квалифицированным реставратором (не прошли даром и те, первые уроки), Прасковья Тихоновна Корина принимала участие в восстановлении живописи картин Дрезденской галереи и в реставрации древних русских икон, помогая и в этом мужу. В поездках Корина в 60­е годы в Италию и в Америку сопровождала его, начав самостоятельно учить итальянский и английский, чтобы самой переводить. Удивила американцев своей энергией, трудолюбием: самое активное участие принимала в развешивании картин мужа в галерее В.Хаммера в Нью­Йорке. Bo многом благодаря ее организаторским способностям выставка прошла столь успешно: востор­женные оценки переполняли книгу отзывов, вылились на страницы печати, звучали многократно изустно.

Об отношениях четы Кориных между собой, их исключительной теплоте, о настоящей большой любви друг к другу свидетельствуют, например, многочисленные письма Павла Дмитриевича из Италии в 1932 году. Оставив тогда весь дом, текущие дела на жену, Корин беспокоился, писал: «Дорогая моя, замучилась ты там с делами, жалею тебя, Пашенька! Все время о тебе думаю и беспокоюсь». Акварелью создавал пейзаж­панораму Рима, шутил в очередном письме: «Пашенька, дело пошло бы гораздо быстрее, если бы ты мне, дорогая, подержала воду, краски...» А когда закончил панораму, сообщил об этом жене и прибавил: «А хороша ли, будет судить Пашенька».

Их общность, единение выражались в самой манере общения, разговора. Автору этих строк не раз приходилось быть участником бесед, когда Павел Дмитриевич, порой забывая что­то из прошлого или уточняя, обращался к Прасковье Тихоновне: «Пашенька, как это было?» Тогда Прасковья Тихоновна рассказывала до какого­то момента, потом останавливалась и передавала слово: «Панечка, это ты расскажи сам». Или, наоборот, пыталась «перехватить» разговор: «Панечка, дай мне сказать. Это не так было», — «вспоминая» даже из ранних лет жизни Павла Дмитриевича, ей когда­то пересказанной, коей она не была свидетелем, но тем не менее знала подробности, отложившиеся в памяти «намертво»: показатель ее далеко не равнодушного отношения к мужу, его судьбе, творчеству.

Раздумывая над судьбой Павла Корина, приходишь к мысли, что, возможно, не было бы у него никаких заграничных поездок и неизвестно что вообще сталось бы с ним в «победившей Совдепии», если бы не еще один «добрый гений», встреченный на жизненном пути, — Алексей Максимович Горький, круто изменивший судьбу Корина, «выправивший» ее в нужном — объективно — направлении. То, что намеревалась, но не успела сделать для Корина великая княгиня Елизавета Федоровна — послать его учиться в Италию, — выпало осуществить А.М. Горькому, «великому пролетарскому писателю», вначале отшатнувшемуся от новой власти, от ужасов, ею творимых, а затем повернувшемуся к ней лицом (а может быть, вернее сказать, прежде всего к народу). Еще раз поражаешься неостановимости, неудержимости действия судьбы: не так — так иначе, но необходимое и намеченное должно произойти.

Многократно описана встреча Горь­кого с Кориным 3 сентября 1931 го­да, когда наслышанный об иконописце­палешанине, ставшем замечательным станковым живописцем, писатель пришел к нему в арбатскую мастерскую посмотреть его работы. Остановимся поэтому лишь на некоторых моментах, не всегда упоминаемых при этих описаниях, и в трактовке самого Павла Дмитриевича, вспоминавшего не раз тот много значивший для него день.

Любопытный момент произошел еще до посещения. Чтобы попасть в коринскую мастерскую на Арбате, надо было подняться по лестнице на шесть этажей. Горький был отягощен болезнью легких, задыхался; преодолев с трудом три этажа, остановился, тяжело дыша; для него встал вопрос, идти ли дальше.

Кто­то из его окружения начал усиленно отговаривать, советовал прийти в другой раз (которого, конечно, могло и не быть), а сейчас всем спуститься вниз. Горький заколебался. Кто­то другой из «свиты» писателя успел взбежать раньше и предупредить Павла Дмитриевича о грядущем посещении. Корин спустился вниз, на третий этаж, встречая. Немного отдышавшийся, пришедший в себя Горький сказал: «Ну, раз сам художник встречает, надо идти», — и все гости, теперь уже предводимые хозяином мастерской, двинулись вперед.

В продолжение коринского показа картин (всего их было представлено десять, включая «Схимницу», «Отца и сына», «Нищего» и пр. — все первые этюды к «Реквиему») Горький несколько раз громко восхищался: «Черт возьми, как это здорово!» А по окончании встал, подошел к художнику, долго жал руку: «Отлично! Вы большой художник! Вам есть что сказать. У вас настоящее, здоровое, кондовое искусство». Корин поблагодарил за высокое мнение о его творчестве, сказал, что его, человека, вечно сомневающегося в своих силах, оно укрепляет и поддерживает. И тут Горький произнес заветные слова: «Вам надо поехать в Италию, посмотреть великих мастеров». «Италия — это мечта всей моей жизни, — ответствовал Корин, — но как это сделать?» «А очень просто: через месяц я туда еду, могу вас взять с собой», — по­великокняжески предложил «великий пролетарский писатель». «Возьмите, Алексей Максимович, хоть в карман посадите, а возьмите», — загорелся Корин, не теряя, однако, чувства юмора. «Зачем в карман, вы большой, в карман не поместитесь, — на серьезной ноте продолжил Горький. — А вот приходите завтра в двенадцать часов на Малую Никитскую, дом шесть, нелепый дом такой, я там живу, все и обговорим».

18 октября 1931 года Горький и Корины — Павел с братом Александ­ром — отправились в Италию.

На протяжении всего путешествия A.M. Горький продолжал опекать облагодетельствованных. Поселил их у себя в обширном доме в Капо­ди­Сорренто, а позже дал денег и рекомендательные письма в советские представительства, когда братья отправились в поездку по Италии, первым пунктом которой был Рим, затем Сицилия, а в дальнейшем — Флоренция, Венеция, Милан...

Поняв, что за художник Павел Корин, Горький пожелал иметь свой портрет его работы. Сам заговорил об этом с Павлом Дмитриевичем после возвращения того из Рима: «А знаете что, напишите­ка с меня портрет». Koрин было начал отказываться: вдруг не выйдет, не получится — вот окажется конфуз! Ведь портретов известных лиц он раньше не писал. Но Горький был настойчив: «Получится. Вам будет, кроме того, чем отчитаться за поездку. вернетесь домой с портретом Горького».

У Корина получилось: портрет вышел трагедийный, вполне соответствующий двойственности положения, в какое попал Алексей Максимович Горький в то время.

Павел Корин инстинктом большого художника уловил скрытую трагедию своего патрона. Горький на портрете Корина как бы предчувствует и свое тайное умерщвление, а перед этим — гибель сына, столь же загадочную, а для него, впрочем, по всей вероятности, прозрачно­явную по исполнителям.

В Москве Горький добился для Корина прекрасной мастерской с жилыми комнатами. Именно такая мастерская была необходима художнику для написания огромной задуманной картины­эпопеи «Реквием», которую опять же Горький посоветовал назвать более социально: «Уходящая Русь». В сложившейся в стране весьма непростой обстановке такая предусмотрительность, принимая во внимание характер коринской картины, не являлась излишней.

Павел Дмитриевич Корин с женой гостил, иногда месяцами, у Горького на даче в Крыму, в Тессели, и в Подмосковье, в Горках (когда писателя уже перестали выпускать за границу). «Проектировался» еще один портрет Алексея Максимовича — сидящего за письменным столом. Но неожиданная смерть Горького помешала его осуществлению. Остались небольшие подготовительные этюды, хранящиеся ныне в Литературном музее.

Конечно, помимо тех людей, о которых шла речь, поистине «добрых гениях» Корина, были и другие, сыгравшие ту или иную, может быть, меньшую, но тоже положительную роль в судьбе великого художника (о «злых гениях», темных силах в его жизни в этом очерке не говорим).

Доброе влияние порой проистекало даже из одной фразы, вовремя сказанной авторитетным человеком. Так, например, в Училище живописи, ваяния и зодчества преподававший там Константин Коровин, поглядев карандашные работы Корина, сказал: «Вам дан дивный дар рисования». Эти слова были произнесены в начале творческого пути мастера и подействовали на него весьма ободряюще, запомнились на всю жизнь. А вот одна из последних прижизненных оценок искусства Корина, высказанная в 60­е годы известным американским художником Рокуэллом Кентом после посещения его дома: «Творчество Павла Корина — одно из самых сильных моих впечатлений не только от пребывания в России, но и вообще в жизни». А между этими двумя отзывами сколько было других за долгую творческую жизнь художника! Слова признания рядовых ценителей живописи и ценителей из властей предер­жащих... Корин определял все это по достоинству. И порой искренние слова «простой» школьной учительницы трогали его больше, — и он завязывал переписку и привечал, — чем официально­выверенные славословия чиновников от культуры.

Истинный талант универсален по своему влиянию, действует всеобъемлюще: в оценке его сходятся разные люди, иногда очень разные, диаметрально противоположные по многим «показателям», как великая княгиня Елизавета Федоровна и «великий пролетарский писатель» Максим Горький. И ответное к ним чувство благодарности, вполне осознавая их разность, иск­ренне питал всю жизнь Павел Дмит­риевич Корин.

Говоря о личности Павла Корина, его вкладе в мировую культуру, невозможно обойти вниманием коллекцию иконописи художника, вошедшую в хрестоматии, искусствоведческие анналы как собрание уникальных древнерусских шедевров.

И в самом деле, собрание икон Корина поражает не столько количеством (более 200), сколько первоклассным качеством произведений, представляющих практически все иконописные школы Руси.

Основным побудительным мотивом к собиранию икон для Павла Корина являлось понимание всей безмерной их ценности как феноменального проявления русского духа и от этого — стремление сохранить (особенно во времена тотального уничтожения) для будущих поколений частицу прекрасной души их предков, чтобы люди последующих эпох, глядя на излучающие некий свет, намоленные образа, становились лучше, просветлялись. «На высуты духа» — таков был призыв, внутреннее побуждение Павла Дмитриевича Корина в продолжение всей его жизни, относящееся и непосредственно к его творчеству, и к жизненным увлечениям, пристрастиям, делам.

Начало собирания Кориным икон относится к 1920­м годам. Именно тогда, в обезумевшем от разрушений мире, нашелся человек, занявшийся созиданием и собиранием остатков великой культуры. Об этом свидетельствует и весь Дом художника в Москве (ныне реконструируемый музей), где и обстановка, и библиотека, и художественные ценности отражают высокий строй души хозяина, действенность его жизненной позиции.

...Закрывались и разграблялись храмы. Многие деятели культуры, представители знатных фамилий распродавали имущество, уезжали за границу. В тех условиях человеку, хорошо разбирающемуся в искусстве, быть может, и легче было составить коллекцию, но Павел Корин тогда и не думал ни о какой коллекции: молодому художнику в то время иной раз не хватало средств даже на пропитание... Не хватало и времени для подобных дел. Но если он видел действительно ценное произведение, загорался, то, бывало, выкраивал необходимую сумму из своего весьма скромного бюджета или занимал. Многое прошло мимо, куда­то кануло. В целом же о коринской коллекции применительно к 20–30­м го­дам можно говорить лишь условно: у него тогда было немного образув. Гораздо более плодотворный этап в этом собирании начался у Корина в конце 40­х годов, когда у него появились бульшие возможности материального характера: он стал работать в оформлении станций Московского метрополитена.

Снова бедственно положение страны: разруха после войны. Но и энтузиазм и оптимизм после победы. Корин возглавляет реставрационный отдел Му­зея изобразительных искусств, руководит восстановлением полотен Дрез­денской галереи, консультирует реставрацию фресок соборов Троице­Серги­евой лавры и Московского Кремля.

В это время к нему начинают стекаться произведения из коллекций умерших деятелей культуры, а также приносят экземпляры, записанные поздними иконописными изображениями или потемневшие, требующие расчистки. Именно в тот период к нему «пришла» одна из жемчужин его коллекции — новгородская икона XII века Богоматерь Знамение. Прекрасен в собрании и образ Спаса (конец XIV — начало XV века) из Юрьева монастыря в Новгороде. Очень ценил Павел Дмитриевич произведения Строгановской иконописной школы, одной из наиболее близких палехской. Изящество, радостное мироощущение, а в технике иконописи — ювелирная тщательность, тонкость выписки деталей отличают и подписные иконы — «Богоматерь Владимирская со святыми на полях» Посника Дермина (вторая половина XVI века), створки четырехрядные «Чудеса иконы Богоматери Римской» Истомы Гордеева (начало XVII века), «Избранные святые» и «богоматерь Печерская» Никифора Савина и др. И «анонимные», как и подавляющее большинство древнерусской иконописи, — что содержало немаловажный этический элемент, свидетельствовало о христианском сознании, соборности мышления средневекового русского человека: складень­кузов с Богоматерью Одигитрией в центре (конец XVI века), складень двухстворчатый Богоматерь Боголюбская, «Спас на престоле с припадающими» (начало XVII века) и др.

Многочисленны в собрании иконы палехских писем, по­особому дорогие Павлу Дмитриевичу, — они отличаются орнаментальностью, узорочьем, чем близки суздальской школе древней иконописи. Среди них есть произведения с нечасто встречающимися сюжетами, оригинальностью их трактовки, как то: «Положение ризы» (начало XIX века), «Суббота всех святых» Василия Хохлова, «Иоанн Предтеча — Ангел пустыни со сценами жития» (первая половина XIX века) и др.

Кроме того, в коллекции имеются иконы писем северных, вологодских, костромских, поморских, романовских, пешехоновских (по фамилии владельца мастерской — Пешехонова): «Да молчит всякая плоть человеча» Василия Скопина (1853) и др.

Для Корина как художника, знатока и ценителя русской иконописи было характерно определенное этическое и эстетическое, творческое отношение к миру, к жизни, к любимому своему делу, и к своей коллекции в том числе. Так, любопытен в связи с этим эпизод с иконописными створками ХVI века работы Емельяна Москвитина. С ними была целая история, можно сказать, приключение. Створки когда­то находились в собрании коллекционеров Рахмановых, затем оказались в храме у старообрядцев на Рогожском кладбище в Москве. Оттуда створки похитили и разъяли — они были двухрядными — на четыре отдельные части. Когда две из них попали к Корину, он сразу догадался, что это неполное произведение, — такие створки делались складными, — стал спрашивать у знакомых коллекционеров, реставраторов, наконец нашел и приобрел недостающие части и соединил всю композицию, восстановив таким образом их первоначальный вид. Или, к примеру, «Царские врата», приобретенные из собрания В.М. Васнецова, северных устюжских писем, были без столбиков. Павел Дмитриевич, сообразуясь со своим художественным чуть­ем, находит для них столбики строгановского письма, очень подходящие и превосходно их дополняющие. Ныне «Царские врата» устюжских и строгановских писем занимают центральное место в экспозиции. Да и вся экспозиция свидетельствует о большом художественном вкусе, такте, чутье, знаниях. Павел Дмитриевич расположил произведения своего собрания таким образом, что каждому найдено лучшее место, а центральная часть повторяет расположение икон в православном храме (иконостас).

Помимо иконописи, старинного «лицевого» шитья (две пелены конца ХVI века, «Богоматерь Тихвинская» и «Александр Свирский» царских мастерских Годунова), в коллекции имеется несколько очень древних (начало XI века) крестов­энколпионов, панагий ХV века, мелкой пластики — медного литья: складней и крестов.

При показе кому­либо своей коллекции Павел Дмитриевич был немногословен, иногда говорил лишь: «дивная красота», «дивное мастерство» или, к примеру: «Вы только представьте себе: перед этими иконами молились современники Дмитрия Донского! Ведь им цены нет!» Иной раз говорил что­нибудь о сюжете иконы. например, о «Чуде в Хонех»: «Высоко в горах поселились язычники и, перегородив русло бурной горной реки, устремили ее поток на находящийся ниже по течению христианский монастырь. Но по молитвам святого старца­монаха, изображенного у врат обители, ангел Господень прободает копием твердь, вода уходит в землю, не причиняя вреда монастырю. Торжествует добро!»

Многое в судьбе и творчестве Павла Дмитриевича Корина определяла его глубокая религиозность, открытое исповедание православной веры на протяжении всех весьма непростых лет, в которые ему суждено было жить. В страшные 30­е годы во время переписи населения на вопрос о вере в Бога ответил утвердительно, хотя это могло вызвать для него нежелательные социальные последствия. Последние десятилетия жизни Корин был прихожанином московского патриаршего собора Богоявления в Елохове. В храме он вдохновлялся на новые свершения в творчестве. Особенно любил великопостные службы и песнопения Страстной седмицы.

Сходное настроение — в незавершенном историческом триптихе «Спо­лохи» (тревога), которым П.Д. Ко­рин продолжил тему героического «Александра Невского», написанного в дни Отечественной войны. В центральной части «Сполохов» воины в глубокой скорби несут с поля брани тяжелораненого князя Даниила Галицкого (это написано), в левой части — воин, в кольчуге и шлеме, с обнаженным мечом, прикрывает, сдерживая коня, отход русских войск, несущих стяг с ликом Спаса (на правой части; осталось в графитной прорисовке). И в преклонные годы, после перенесенных инфарктов Павел Дмитриевич Корин творил мощно и вдохновенно.