Данте и Юрий Кузнецов

Признаться, взялся я за эту тему не без робости, потому что никаким специалистом по Данте не являюсь. В общем-то я и по Юрию Кузнецову не являюсь специалистом, но здесь я хотя бы «в теме», потому что выступал практически на каждой Кузнецовской конференции. Сам себе я могу ответить на вопрос: кто такой Кузнецов? Но кто такой Данте? Сказать «великий поэт» — почти ничего не сказать. Данте — явление сверхъестественное. Представим, что психиатру «вслепую», не указав автора, дали прочесть такой текст: «Тогда духи мои были настолько уничтожены силой, которую обрела Любовь, видя себя в такой близости к благороднейшей Донне, что в живых остались лишь духи зрения; но и эти были далеко от орудий своих, ибо Любовь пожелала занять их почетнейшее место, дабы лицезреть дивную Донну; и, хотя сам я стал уже не таким, как прежде, все же мне было жалко этих маленьких духов, которые сильно плакали и говорили: “Если бы она не согнала нас с нашего места, мы могли бы лицезреть, какое диво являет собой эта Донна, — как то делают другие, такие же, как мы”» («Новая жизнь», перевод А.Эфроса).

Что бы сказал доктор об авторе? «Он слышит голоса духов — значит, шизофреник». Но нет поэта, который в той или иной форме не испытывает чего-то подобного. Всякая метафора шизофренична, ибо раздваивается. Или шизофрения метафорична. Тайна сия велика есть!

Совершенно очевидно, что Данте — поэт, решительно не похожий на других поэтов древности и современных ему средневековых поэтов. Если он эпик, то эпик неземных пространств и народов. Если он трагик, то материал его трагедии не история. Если он лирик — то это лирика не человеческих переживаний. Добавим сюда крайнюю степень индивидуализма в его поэзии, причем я бы сказал, что в индивидуализме Данте впоследствии не переплюнули даже такие солипсисты, как Бодлер.

Наверное, это в Данте должно было привлекать Кузнецова. И наверное, именно потому он сказал, что Данте близок ему, как никому из современных поэтов. Добавим сюда мрачность, свойственную, по преданию, Данте и одновременно Кузнецову. Он ведь тоже был явление сверхъестественное (в «Нашем современнике» мы его между собой называли «Поднимите-мне-веки», по аналогии с Вием). А еще — глобальность взгляда Данте, несмотря на весь его герметизм. Неслучайно же Пушкиным было сказано, что единый план «Ада» есть уже плод высокого гения. Но как-то все это достаточно приблизительно, абстрактно, тем более что Кузнецов не ограничивался тем, что раздавал подзатыльники Пушкину, Лермонтову, Блоку, он их отвешивал... и самому Данте: «Он смотрится в свою Беатриче, как в зеркало», — и даже теология его якобы смотрится в зеркало Беатриче. И не дело это, по мнению Кузнецова, — населять ад своими личными врагами (из семидесяти девяти персонажей «Ада» он насчитал тридцать два жителя Флоренции той поры).

Однако для нас важно то, что оба они отводили поэту одно и то же место — «между миром и Богом», говоря словами Кузнецова. Или между людьми и ангелами. Предание гласит, что первые поэты — это ангелы с их божественными песнями, а земные поэты наследуют им, не имея ангельской природы, но отражая в себе, как в зеркале, отблеск божественного огня. Данте, может быть, был поэтом наивысшей степени литературной духовности — беспримесной, я бы даже сказал, потому что злоба мира сего мало проникла в его стихи. Причем мы можем проследить по произведениям Данте (уникальное явление!), как, собственно, эта духовность зарождалась, как это случилось, что «дух жизни» задрожал в глубине его души, когда первый раз девяти лет он увидел свою Беатриче. И как он увидел ее второй раз, уже восемнадцати лет, — и ощущение было еще более сильным. Нам в «Новой жизни» детально, но поэтическим, метафорическим языком описано зарождение этой любви, захватывающей человека как шквал, сразу и навсегда, на всех уровнях, в том числе обоняния и осязания (вспомним «духов зрения» из «Новой жизни»). Мы воспринимаем строку Данте «Любовь, что движет солнце и светила» как гиперболу, а он, между прочим, написал всерьез, наделяя свою любовь к Беатриче космогоническими свойствами. Нет, дескать, без Беатриче Вселенной! ВООБЩЕ нет.

Удивительно еще, что Данте, по-видимому, никогда не сомневался во взаимности этой любви, хотя Беатриче Портинари принадлежала к семейству банкиров и в мужья ей, естественно, заранее определили сына банкира. Семейство же Алигьери, даже будучи знатным, в этой системе ценностей не котировалось. В тайной любви Данте к Беатриче параллелей с любовью Ромео и Джульетты даже отдаленно не просматривалось. Данте (тогда еще его звали полным именем — Дуранте) был робким Ромео. Мы не можем найти свидетельств в истории Данте, что он пытался как-то серьезно завязать отношения с Беат­риче. А те мимолетные полуотношения, что все же были, напоминают советские фильмы о любви, когда влюб­ленного героя вначале преследуют анекдотические неудачи. Я имею в виду, в частности, случай на свадьбе, на которую были приглашены и Данте, и Беатриче, когда, увидев ее, он впал в полуобморочное состояние, терзаемый своими духами, и прислонился к картине на стене, чтобы не упасть. Девки же, глядя на то, как его «колбасило», стали, по своему обыкновению, смеяться — в том числе и Беатриче. Но такова была сила эманации этой любви, что конфуз на свадьбе ни на что не повлиял в отношении Данте к Беатриче. А когда у него случилось апокалиптическое видение, описанное впоследствии в «Новой жизни»: звезды начали плакать, и птицы стали падать на лету, и некий друг сказал Данте: «Ужели ты не знаешь? Дивная твоя Донна отошла от мира сего!» — и через некоторое время это трагическое предсказание подтвердилось, он окончательно убедился, что Беатриче не просто духовный спутник его жизни, она — его предназначение.

И дальше жизнь и творчество Данте разворачиваются исключительно в духовной плоскости, мы даже не очень знаем, как складывалась его реальная жизнь. Он скользил по ней, как велосипедист, рекламирующий ресторан «Il Sasso di Dante» («Камень Данте») во Флоренции. Ты идешь по улице, а навстречу едет носатый человек, одетый как Данте со старинных портретов, даже в шапочке с детскими завязками. Проедет мимо ресторана в одну сторону, потом в другую, и все безмолвно. Так и Данте тенью сколь­зил по улицам городов. В Вероне одна женщина его узнала и шепнула другой: «Смотрите, смотрите, это Данте, тот самый, что спускался в ад и приносил оттуда вести!» — «Да, у него лицо потемнело от адского пламени». Вот почему я не преувеличиваю, когда говорю, что Данте — явление мистическое.

Известно, что он был высокообразованным человеком, но неизвестно, учился ли он в университете. В Болонье, где Данте несколько месяцев жил, был знаменитый университет, но никаких данных о том, что он пребывал в стенах его, не имеется. Служил он во Флоренции приором, главой какого-то городского цеха, участвовал в борьбе партии гвельфов против гибеллинов, а потом в распре между самими гвельфами, но кто теперь вспомнит, даже и в самой Италии, что это за гвельфы и гибеллины были и отчего они «кошмарили» друг друга? Жизнь Данте после изгнания из Флоренции происходит в скитаниях, но в ней, по сути, нет ничего, кроме Беатриче. Даже семья и дети, которыми он обзавелся после ее смерти, побоку. Только Беатриче! И самые известные, увековечившие Данте произведения тоже непосредственно связаны с Беатриче. Ибо Вергилий из «Ада» был послан на помощь Данте именно Беатриче, и она потом встречает его в «Раю».

Вселенская любовь — она везде и всюду, потому что не только солнце и светила существуют по законам любви, но и мельчайшая клетка развивается по законам любви и созидания. Ничто из того, что существует, не развивается по законам отрицания. «И море, и Гомер — все движется любовью». Другое дело — то, что не существует. Но это уже антимир и антиматерия.

Такое понимание любви как перводвигателя сущего разделял и Юрий Кузнецов. Он не считал мифологию чем-то отвлеченным и целиком символическим. И Данте воспринимал свой личный миф — Беатриче — как реальную женщину и даже «несказанно куртуазную» (выражение из «Новой жизни»), то есть она ему еще нравилась и как женщина. Это было полноценное чувство, не ограничивавшееся лишь виртуальной ипостасью. Беатриче для него существовала на земле и на небе. Оттого, наверное, поэтическое выражение достигло у Данте наивысшей чистоты по сравнению со всеми другими поэтами. В этом смысле он дейст­вительно идеал поэта, который стоит между миром и Богом, «как звезда стоит перед землей», по выражению Кузнецова. Такой идеал поэта был и ему близок. Кузнецова очень заботило место поэта в современной жизни. То, что ему было отведено, не очень его удовлетворяло: это очевидно из всех его стихов.

А каков в советское время был идеал поэта? Тип поэта, если угодно? Первый — это известно по Маяковскому:

Я хочу,
 чтоб к штыку
 приравняли перо.
С чугуном чтоб
 и с выделкой стали
о работе стихов,
 от Политбюро,
чтобы делал
 доклады Сталин.

Второй тип — «военные поэты», прошедшие Великую Отечественную войну или пишущие о ней. В советской поэзии они занимали почетное, по праву, место.

Третий — поэты-лирики вроде Андрея Дементьева. Я так и вижу, как он, со своим комсомольским зачесом, выступает со стихами на трибуне Дворца съездов, женщины от него без ума и бешено аплодируют.

Остальные типы поэтов присовокуплялись к этим трем главным. Устраивало ли подобное место Кузнецова? Ни в малейшей степени. Он претендовал на большее. Он демиург! Ну а в советское время было как: «по умолчанию», конечно, ты можешь быть и демиургом, думать о мифологии и что-то в этом смысле воплощать, но не в открытую, а то тебе сразу укажут место и разъяснят, что такое советский поэт и «с чем его едят». Мы по умолчанию знали, что Кузнецов — поэт мифологического сознания, а он по умолчанию же это стихами подтверждал. Однако такого рода «конспирация» была не для него.

Естественно, политическое противостояние в России 90-х годов отра­зилось и в стихах Кузнецова (эту тему я затронул в докладе «Политическая лирика Ю.Кузнецова» на конференции 2011 года), но до определенных пределов. Реальность с самого детства Кузнецов воспринимал в дантовском духе. Он вспоминал, как ребенком в станице Ленинградской он вышел за калитку и там клубился «туман мироздания». Кузнецов в него вошел и не вернулся. Плутая, двинулся к своей «Золотой горе», к «парнасской высоте» и «кастальской чистоте». В нем жило то же чувство высоты, что и в Данте. Словами описать это явление трудно. Однажды мне довелось побывать на легендарной горе Парнас. Я увидел ее примерно так, как герой поэмы Кузнецова «Золотая гора». Автобус взбирался по серпантину в большом, плотном облаке, оседлавшем Парнас. Причем еще и стекла запотели изнутри — было влажно, жарко. Женщины, сидящие впереди, бросились протирать водителю стекла. А он ничтоже су­мняшеся вел и вел автобус, не снижая скорости, потому что чувствовал, наверное, дорогу интуитивно. И когда мы наконец приехали в Дельфы, я подошел к краю обрыва, но ничего не увидел, кроме тумана. Он доверху, всклень, заполнил собой пропасть. Высота как бы исчезла, но было четкое ощущение, что там, за туманом, бездна — как в чеховском рассказе «В овраге». Это и было тем недоступным для глаз «чувством высоты». А к полудню поднялся ветер, отогнал тучу, выглянуло солнышко, и вдруг обнажилась вся пропасть внизу — с долиной, горами, перевалами, озером, уходящим вдаль. И мы все словно приподнялись на километр от земли. Кузнецов поэтическим даром ощущал это состояние приподнятости, хотя на Парнасе, насколько я знаю, не был. У него в «Золотой горе» и «высокий царский стол» окутан дымом забвенья. Не знаю, в этом ли видении его настигла «золотая стрела Аполлона» и настигла ли вообще. Думаю, то была «Дантова стрела». Тем более что трудно назвать Кузнецова поэтом аполлонического склада — скорее дионисийского. А Данте? Наверное, в его литературной рациональности сказывалось аполлоническое начало, но вот в любви к своему воображаемому идеалу — Беатриче — он про­явился как совершенный дионисиец. У Кузнецова в «Золотой горе» хорошо сказано:

Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал...

Не пил, заметьте, а алкал! И не вино или там амброзию, а Беатриче.

Как и у Данте, сущность греха явлена Кузнецовым в персонажах. Однако и тут у него несколько иное, чем у Данте, видение происходящего в аду. Это не просто впечатляющая выставка смертных грехов. Вся сумма пороков человеческих, начиная с мелких, собирается в «Сошествии в ад» в один большой концептуальный грех, который можно назвать апостасией, отхождением от Бога. Но самые тяжкие грешники у Кузнецова, как и у Данте, — предатели. «Русские предатели». Здесь у Кузнецова расхождений с Данте нет.

Кузнецов, полагаю, не потому при­шел к поэме «Сошествие в ад», что хотел с помощью Дантовой традиции монументально застолбить свое место в литературе, а потому, что таково было понимание им сверхчувственного мира. Однако нельзя верить его словам (как вообще нельзя верить поэтам на слово), что у него не было ни полемики с Данте, ни диалога с ним. Есть и прямой диалог, и прямая полемика: это видно хотя бы по тому, как, собственно, его герой попадает в ад. Герой Данте, напомню, попадает с помощью Вергилия, посланного Беатриче, а герой Кузнецова сходит вместе с Самим Иисусом Христом — когда Он после Своего распятия «сошел в ад и попрал силу диаволю» и вывел оттуда ветхозаветных праведников. Это ад побежденный, в отличие от «стабильного» ада Данте. Здесь совершенно иной подход к теме и ко времени, в котором существует ад. У Данте линейность адского времени такова, как и в земной жизни, оставленной героем. В аду же у Кузнецова времени не существует. Или, точнее, нет разделения на прошлое и настоящее. И даже на прошлое и будущее (в кузнецовском аду мы видим висящего вниз головой Солженицына, а он умер на пять лет позже Кузнецова). Герой переносится на двадцать веков назад, но застает в аду персонажей недавней истории, XIX–ХХ веков, порой весьма неожиданных (как в случае с Гоголем). Но самое поразительное, что он видит там... Данте, творца первого литературного «Ада»:

Звезды мерцали над темной долиной
                             печали.
Тучи летели, и души из них выпадали:
То в одиночку, то парой, то
                     частым дождем.
Что ни душа, то по сердцу хватала
                              ножом.
Выпал в осадок и Данте, как Лазарь
                          из притчи,
О Беатриче стонал,
                  о святой Беатриче.
Данте дымился, как айсберг,
                   плывущий в огне.
Следом Боккаччо бродил
                в замороженном сне,
Слезы поэта сбирая в ладони,
                            как угли.
Данте растаял, но угли еще
                         не потухли.

Вот так! «Дантову стрелу» Кузнецов нелюбезно запустил в сторону самого Данте. Впрочем, и Данте, и Боккаччо дано в кузнецовском аду некое послабление, в отличие от Гоголя, который горел по колено, и Сталина, который горел по пояс. А итальянцы, как я понимаю, выпали из тучи в неких ледовых скафандрах (то есть их предварительно заморозили, словно героя французской кинокомедии «Замороженный»). Но дымящийся Данте растаял, а угли между тем еще не потухли. Вот его статус-кво в аду, по Кузнецову. Между тем само появление автора «Ада» в аду уже есть полемика. Юрий Поликарпович задал нам загадку, лишь разгадав которую мы поймем суть его спора с Данте. В чем, собственно, Кузнецов видел его грех? В том, что «о Беатриче стонал, о святой Беатриче»? А что — нельзя? Тут, очевидно, нужно вернуться к словам Кузнецова, что теология Данте смотрится в зеркало Беатриче. Иными словами, для него и Бога нет без нее. А Беатриче, быть может, не то что святой, но и шибко праведной в жизни не была. В таком случае Данте находился в состоянии, называемом у нас прелестью, а прелесть — это грех. Он сотворил себе кумира, и суровый Поликарпыч послал его в ад. Ничего личного, это литература!

Тут-то и выяснилось, кто был мрачнее — Данте или Кузнецов. У Данте в Круге первом, где «скорбь без мучений», герой видит «мужей почетную семью» (Гомера, Горация, Овидия, Лукана). «Я рек, — кто эти? Им за что почет? / Зачем одни, а не с другими вместе?» Вергилий отвечает: «Там, где мир живет, / Звенит о них прекрасная молва, / Которую и небо признает». И, соответственно, дарует великим поэтам не столь тяжкие муки. «Я тоже к их сообществу причтен», — добавляет Вергилий. «И я буду причтен», — вероятно, добавляет про себя Данте. И пишет:

Мой вождь их встретил, и ко мне
                          с приветом
Семья певцов приблизилась сама;
Учитель улыбнулся мне при этом.
И эта честь умножилась весьма,
Когда я приобщен был к их собору
И стал шестым средь столького ума.
(Перевод М.Лозинского)

Отметим некоторую странность происходящего, необычную даже для ада, а именно: действие, явленное нам, осуществляется одновременно и в аду, и на земле. Данте-то еще жив, в отличие от Гомера, Горация, Овидия, Лукана и Вергилия! В аду «мужей почетная семья» голосует за приобщение к ней Данте, а в реальности поэт «по своему хотению» вписывает себя в число бессмертных. В самом деле, определив «пятерку лучших», почему Данте не может добавить себя шестым? Своя рука владыка. Но внимательное прочтение скажет нам, что здесь не только о славе речь идет. Куда, по-вашему, когда Данте умер, Господь отправил его душу? Я понимаю, что пытаться разгадать замысел Господень дело для нас безнадежное и даже глупое, но раз уж человек сам определил свое место в юдоли печали, то он с большой долей вероятности туда-то и будет послан — к «полупрощенным» и «полунаказанным». Как вы лодку назовете, так она и поплывет. Назвался шестым — полезай в кузов! А то что же, пять душ из твоего сонма будут кряхтеть в аду, а ты в это время — блаженствовать в раю с Беатриче? Шестой так шестой! Слово не воробей! Отсюда вывод: не только злой Кузнецов «десантировал» Данте в ад, он сам себя туда при жизни поместил. Бесы цепляют нас крючьями за слабые места, у Данте это было тщеславие.

Не знаю, понимал ли это Кузнецов, — уже не спросишь. Может, и понимал, но счел, что Данте хочет найти себе более легкое место в аду, чем по грехам заслуживает. И отправил его «дымиться, как айсберг, плывущий в огне». Никакого почтения к «старослужащим»! Вот и судите, кто был более суров и мрачен: Данте, который порадел за великих (пусть и включив себя в их число), или Кузнецов, у которого Данте не только «дымится, как айсберг», но даже «растаял»!

А вообще, перекличка Кузнецова с Данте — большая и интересная тема, причем почти у нас не затронутая. Я лично нашел лишь одну статью по этой проблематике — Сергея Дмит­ренко. Между тем «Дантова стрела» пронзила творчество Кузнецова даже не символически, а реально. Пусть Данте от него и доставалось, но имеем дело с поэтом дантовского склада, что само по себе является основанием для сопоставлений и исследований. Как, впрочем, и иные ипостаси творчества Юрия Кузнецова. Такой уж это был многогранный поэт и многогранный человек. Чаадаев в свое время сказал о стихотворении Пушкина «Клеветникам России»: «Вот наконец явился наш Дант... может быть, слишком поспешный». Наверное, Кузнецов выступил уже в роли запоздавшего Данта. Он и сам понимал это, оттого и написал в «Золотой горе»: «Ударил поздно звездный час, / Но все-таки он мой!» Действительно ли опоздал Кузнецов? Поэзия не поезд. Если наш Дант оказывается то поспешным, то запоздавшим, то дело, может быть, не в нем, а в нас? Будем готовы, примем и без расписания. А не будем, значит, еще не созрели для Данта.