«Что произошло с Россией и с русскими в XX веке? Что они, русские, сотворили с собой, что сотворили с ними? Что это было, что произошло и что происходит сейчас, теперь? И уж тем более после всего этого и происходящего теперь, сейчас бессмысленно писать о чем-либо, кроме как о смерти русского народа».

Это цитата из последней главы романа Владимира Бутромеева «Земля и люди», из философских отступлений, нарочито подобных тем, которые Л.Н. Толстой оставил в романе «Война и мир», отступлений, которые автор пытался несколько раз выбросить из романа, чтобы не отягощать читателя философскими размышлениями и не нарушать ткань художественного произведения, но все-таки не выбросил: оказалось — они нужны, чтобы сказать то, что хотел сказать Толстой.

Владимир Бутромеев писал роман «Земля и люди» четверть века. Почти весь он был опубликован частями в разные годы в журналах «Нёман», «Роман-газета» и «Вестник Европы». Каждая из этих публикаций давала возможность познакомиться с большим объемом текста. Но получить представление об этом произведении, попытаться понять, о чем этот роман, можно только сейчас, когда он вышел полностью и его можно прочесть от начала до конца.

Сразу же встает вопрос о жанре. Что это такое — необычно построенный роман, роман-эпопея, роман-монолог, роман-лубок, насыщенный вставными новеллами, абсурдными фантасмагориями, лирическими и философскими отступлениями и дополненный приложениями?

Автор определяет жанр как «топографию места и времени». Такое определение вынесено на титульный лист. Автору конечно же известно значение слова «топография». И он не мог не видеть некую тавтологию в словосочетании «топография места», ведь топография и есть описание места. Но автор явно настаивает на этой тавтологии. И поэтому сразу возникает желание разобраться: зачем он это делает? какой в этом смысл?

Находясь под впечатлением от прочитанного текста, хочу сделать это в стиле и духе самого автора, используя его же приемы и подходы к определению значения слов. Замечу: читая роман «Земля и люди», подпадаешь под обаяние автора и начинаешь воспринимать мир его глазами и формулировать мысли и впечатления в его стиле.

Когда человек слышит (или читает) слово «топография», он сразу же представляет себе топографическую карту, то есть крупномасштабную карту местности, на которой изображены мельчайшие объекты этой местности — дом, забор и огород, иногда даже отдельно стоящее дерево. Специальными знаками даются подробнейшие характеристики — например, указывается, хвойный это или смешанный лес, заливной или верховой луг. Такая карта принципиально отличается от обычной географической карты, на которой десятимиллионный город обозначается точкой, а об изображении деревушки или отдельного дома не может быть и речи.

Таким образом, автор под словом «топография» подразумевает прилагательное «топографический», то есть крупномасштабный. Определение жанра автором в переводе на более понятный язык должно означать «крупномасштабное, подробное описание места и времени».

Продолжая в духе автора исследовать слово «топография», обращу внимание: греческое «топо» (место) имеет несколько значений. Это слово означает и место, любое место, на котором стоит предмет, место человека за столом, как и место человека в этой жизни; само собой разумеется, оно означает местность: окрестные села, городской квартал, некие урочища — леса, луга, страну или часть страны. Но, кроме того, «топо» — это и пространство как таковое, а также основной момент в доказательствах, главный вопрос, главная тема.

Поизучав словарь древнегреческого языка, заметим присутствие слова «топо» в словах, означающих понятия: хозяин, общий тип умозаключений, смысл, догадка, процесс изменения в пространстве, рельефное изображение, резьба, чеканка, ясный, внятный, отчетливый, сильный, крепкий.

Зная все это, более полно понимаешь авторское определение жанра «топография места», не обращая внимания на кажущуюся тавтологию. У автора не просто топография места, а топография места и времени. Времени жизни героев романа, времени деятельности его исторических персонажей, в какие бы одежды абсурдного лубка ни наряжал их автор, времени жизни, проживаемой автором, и, как очевидно из текста, собственно времени, сущность которого никак еще не определена и, согласно автору, улавливается только в отзвуке тиканья часов.

Учитывая все это, понимаешь: только для определения жанра этого произведения, сформулированного автором в трех словах как «топография места и времени», потребуется небольшое исследование в полсотни страниц.

Что касается стиля, истоков, литературно-родовых связей, то рассмотрение этих вопросов потребует сочинений, превосходящих объем романа, который занимает полтысячи страниц, и, как можно догадаться, это только вступление к роману. Законченное ли это произведение, или возможно продолжение, и нужно ли продолжение — непонятно. Как непонятно, нуждаются ли в продолжении такие «неоконченные» произведения русской литературы, как «Евгений Онегин», «Война и мир», «Кому на Руси жить хорошо» или «Братья Карамазовы».

На первый взгляд космизм романа «Земля и люди», его форма, стиль идет от сказовости русской сказки и в еще большей мере от традиции русской лубочной книги. При внимательном рассмотрении можно увидеть связи со способами понимать и отображать мир, впервые найденными Гоголем и Андреем Платоновым. Не случайно автор постоянно обращается и к Достоевскому, и к Толстому, то и дело вступая с ними в прямые и косвенные диалоги. Достоевский даже фактически один из персонажей романа.

Констатируем появление на литературной карте нового названия — Рясна и Ряснянская округа, на ум приходят и округ Йокнапатофа Фолкнера, и городок Макондо Маркеса.

Писатель XXI века не может писать, не учитывая опыта Фолкнера и следующего за ним Маркеса, а также стоящего в ряду с Маркесом Павича. Как он не может не учитывать опыта Джойса.

Джойс, и Фолкнер, и Маркес, и Павич — это тот фон, на котором роман «Земля и люди» вырастает из фантасмагорий Гоголя и Андрея Платонова и безответных вопросов Достоевского и Толстого.

Несостоятельность многих произведений постсоветской литературы конца XX — первых двух десятилетий XXI века очевидна. Причина этой несостоятельности в неспособности или в нежелании отвечать на вопросы, поставленные Л.Толстым и Ф.Достоевским. А писать, да и жить так, словно их не было, не пытаясь отвечать на эти вопросы, невозможно. Тем более что ответы на многие из этих вопросов уже дала и продолжает давать жизнь.

Лубочно-сказительный космизм романа «Земля и люди» выходит за рамки уже освоенного литературой так называемого магического реализма. Роман «Земля и люди» — это уже абсурдно-фантасмагорический реализм, мираж на краю пропасти. На краю этой пропасти оказалась и современная Россия.

И «Земля и люди» — фантасмагорическое отражение русского XX века в зеркале абсурда бытия наших дней. Это отражение начинает существовать реально по своим внутренним законам и обстоятельствам, условиям и даже по внутренним капризам и прихотям. И эта реальность, абсурдная и фантасмагорическая, становится частью нашей жизни.

Известно, любое большое, серьезное произведение — это автопортрет автора. Но автопортрет в интерьере. Или еще точнее — групповой автопортрет с его читателями.

Захочет ли, сможет ли современный читатель читать роман «Земля и люди», рассмотрит ли он себя в этом фантасмагорическом, абсурдном зеркале? Если да, то это внушает надежду на то, что вопросы, повторяемые автором следом за Л.Толстым и Ф.Достоевским, по крайней мере, не будут забыты.

А повторение этих вопросов и есть, по мнению автора романа «Земля и люди», единственный достойный предмет для внимания и писателя, и читателя.