Опасения, что русский народ превратится в «Иванов, родства не помнящих», отечественные публицисты массово выносят на повестку дня примерно с 70-х годов, то есть с того времени, когда усилиями путешествовавших на Русский Север произошла «реабилитация» иконописи — ей был возвращен статус национальной ценности. (Совпадение? Не думаю...) Но проблема, конечно, гораздо старше, ей как минимум 200 лет. 13 июня 1823 года Пушкин, анализируя исторический обзор русской литературы, помещенный в «Полярной звезде», писал автору, А.А. Бестужеву: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы будем помнить?»

Забывают деятелей науки, врачей, изобретателей. Забывают писателей, художников. А надо бы помнить: здесь, где сейчас мы, до нас были другие люди. Мы с ними неразрывно связаны. Наше процветание — во многом их заслуга.

В Древнем Риме существовало проклятие памяти, damnatio memoriae. То или иное нежелательное лицо приговаривалось к забвению: имя запрещалось употреблять, изображения, сочинения, вещи, документы — все связанное с ним уничтожалось.

Во времена Большого террора в СССР относительно «врагов народа» damnatio memoriae включало в себя также отсутствие личного захоронения, произведенного родными и близкими. Даже если осужденный не подвергался высшей мере наказания, а умирал где-нибудь в лагере, немыслимо было надеяться, что его тело выдадут семье и позволят упокоить. Осип Мандельштам в «Стихах о неизвестном солдате» сказал о «воздушной могиле» безымянного воина; эти слова можно повторить, увы, и о сотнях тысяч наших соотечественников, осужденных в 20–30-х — и реабилитированных впоследствии.

Их честное имя восстановлено. Но личных могил у них уже не будет.

Надгробие с именем, датами жизни, обозначением занятий, портретом — венец жизни каждого из нас. Крайне редко встретишь в нашей культуре человека, готового отказаться от этой последней привилегии. Пока живет твое имя, служа прививкой от забвения, среди людей живешь и ты. Христиане верят, что воскреснут, когда настанет Второе пришествие Христа, а до этого предпочитают мирно спать в покое своего последнего убежища. Потомки умирают, род может прерваться, время стирает слова на камне — но это процесс естественный в физическом мире.

Все имеют право на могилу. В современной России его законодательно лишены только террористы.

Воспоминание — всегда немного воскрешение. Забвение — всегда прибавление смерти. А могила — то место, откуда, согласно христианству, воскреснет человек в день Суда, — точка, где воссоединяются прошлое, настоящее и грядущее, живущий с умершим встречаются в единой надежде на жизнь вечную. И — напоминание: такой-то и такой-то жил на свете, теперь лежит здесь в ожидании; вспомним, что он тоже был среди нас. Что называется — помянем.

Культура возвращает человека — людям. Помню, как в 80–90-е мы ходили на экскурсии по кладбищам. Зачем? Чем объяснялась такая мода? Очень хотелось восстановить связь времен, жить в Большом времени, непрерывном, чтобы дореволюционное прошлое продолжалось в пореволюционном настоящем. Разрыв эпох ощущался как нечто неправильное, болезненное, недолжное в масштабах собственной судьбы. Казалось, что рассказ знающего экскурсовода связывает тебя непосредственно с тем, кто лежит под надгробным камнем, и благодаря этой связи ты прирастаешь не чем иным, как жизненной силой.

На протяжении лет девятисот истории христианской России считалось: так и правильно, так и надо. Наша культура и в советское время не до конца растеряла христианскую суть. Вопрос, обладает ли она ею и сейчас. Как будто да, хотя появляются тревожные симптомы: на практике оказалось, что семьдесят советских лет, а потом еще тридцать рыночно-демократических кое-что поменяли в нашем сознании.

В связи с известными политическими событиями 2022–2023 годов государство побуждает общество обращаться к культуре прошлого, к истории как способу национальной самоидентификации. Когда бы слово «Европа» не стало у нас ругательным, можно было бы повторить вслед за Пушкиным: «...правительство все еще единственный европеец в России». А что, может, все так и есть, раз понятия «европейская культура», «европейские ценности» у нас остались актуальными, а Европа, как приснопамятный грибоедовский Платон Михайлович Горич, только и знает, что повторяет: «Теперь, брат, я не та...»

Но общество далеко не всегда готово внимать призывам, тем более когда предлагается хоть чуточку поступиться личными интересами, не поступиться даже — так, подвинуться. А ведь и памятование как личное соотнесение живущих с умершими, и меморизация как увековечивание памяти о ком-то в материальных объектах (знак, доска, скульптура, музей...) направлены только на живущих и лишь при их участии — возможно.

На наших глазах происходит воскрешение творчества Василия Чекрыгина, художника-провидца, чье влияние — сначала прямое, а затем, после его гибели, опосредованное — на искусство XX века трудно переоценить. Недаром на выставке в ГМИИ имени А.С. Пушкина весной–летом 2022 года его графика висела рядом с произведениями Рембрандта и Гойи. Однако до последних буквально двух-трех лет о Чекрыгине знала разве что горстка специалистов-искусствоведов, хотя его работы хранятся в крупнейших музеях России — усилиями Льва Жегина, надеявшегося, что время искусства Чекрыгина придет. В одной только Третьяковской галерее 450 произведений (многие в 80-е годы передала внучка художника Наталья Колесникова).

Время Чекрыгина пришло. И — вряд ли случайно — как раз в тот момент, когда была найдена его могила, считавшаяся утраченной.

Однако обо всем по порядку.

Василий Николаевич Чекрыгин родился 6 января 1897 года в Киеве в обычной мещанской семье. Обучался в четырехклассном городском училище и в иконописной школе при Киево-Печерской лавре. В 13 лет без денег и протекции отправился в Москву и поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Педагоги как один сочли его гениальным. Михаил Ларионов называл его не иначе как «прозорливец Васенька». Самый молодой на курсе, Чекрыгин был ершист и задирист. Его лучшим другом, однажды и навсегда, стал сын ведущего московского архитектора Франца Осиповича Шехтеля Лев Шехтель (в 1915 году зодчий сменил имя на русское Федор, а его сын не только стал Федоровичем, но и взял русскую купеческую фамилию Жегин — по матери). В 1913 году к ним присоединился третий друг. Звали его Владимиром, фамилия — Маяковский. Вместе они сделали первую книгу этого тогда малоизвестного поэта, которую он назвал «Я!». Шехтели пригрели Чекрыгина, относились к нему как к члену семьи, Франц Осипович оплатил им с сыном заграничную поездку в Европу.

В 1914-м, сколько Шехтели ни отговаривали Чекрыгина, он пошел добровольцем на фронт и стал свидетелем мировой бойни. После революции оказался в родном Киеве, где видел то же, что и Михаил Булгаков — вспомним роман «Белая гвардия». Затем вернулся в Москву, и здесь начали появляться его графические серии —сплав опыта участника человеческой катастрофы и читателя произведений православного мыслителя Николая Федорова, автора «Философии общего дела», — имеется в виду грядущее всеобщее телесное воскрешение. Главное отличие идей Федорова и Чекрыгина в том, что художник полагал: «Воскрешение мертвых отцов в действительности есть дело искусств».

Чекрыгин рисовал прессованным углем на бумаге, а видевшим его произведения казалось, что перед ними цветные полотна, даже не картины — фрески. А.В. Бакушинский писал о нем: «Странно непривычно действует на зрителя так несвойственная современному искусству исключительная широта творческого размаха, неисчерпаемое богатство воображения, визионерское переживание замысла, монументальность формы. Все это и выделяет творчество Чекрыгина из круга современных художественных явлений и в то же время крепко связывает его с подлинным, глубоко трагическим ликом современности». «Первое, самое явное и безошибочное ощущение от работ Чекрыгина — ощущение гениальности. Это художник мирового значения, мировой силы!..» — вторил К.Г. Паустовский. У Чекрыгина есть серия, так по-федоровски и названная — «Воскрешение мертвых». Есть и другие: «Восстание», «Расстрел», «Лица», «Оргии», «Сумасшедшие», «Голод в Поволжье». Чекрыгин оставил наброски к фреске «Бытие», которую не сумел, да по реалиям того времени и не смог бы воплотить. Он видел то же, что и многие современники, но не боялся создавать на основе пережитого художественные произведения, в которых трагизм реальности и сила искусства соединялись и порождали образы удвоенной мощи, — так являло себя Прекрасное. В этом уникальность художника Чекрыгина.

Весной 1921 года Чекрыгин стал одним из создателей творческого объединения «Маковец» (другое название «Искусство — жизнь»). Нельзя сказать, что он принимал участие в организационной деятельности группы, скорее был ее знаменем. Мы относим творчество и Чекрыгина, и его единомышленников к авангарду, но сами они считали, что противостоят ему, поскольку авангард с их точки зрения — «лаборатория по выработке отдельных элементов формы» и такая стратегия ведет искусство к кризису. Выход из него «в том, чтобы безотчетные голоса природы, поднявшиеся в высшую сферу духовной жизни, слить с нею воедино, заключить в мощных, синтезирующих эти состояния целостных объективных образах. Если наш образ высок в своей совершенной ясности, то он не только творческое видение, влекущее к своему реальному просветленному воссозданию, но он является верным уяснением и духа, его породившего, и сердцем своей современности» (из манифеста «Наш пролог»).

Глядя ретроспективно, мы понимаем: Чекрыгина и маковчан нельзя ни отождествить с авангардом, ни противопоставить ему. Образы искусства — образ человека — иконы-образа: для маковчан это было смысловое целое. Недаром столько значений и однокоренных собратьев: изображение, воображение, преображение. Даже образование: благодаря знаниям человек обретает свой образ.

3 июня 1922 года Чекрыгин трагически погиб. Погруженный в свои мысли, он шел по железнодорожному полотну на перегоне Пушкино — Мамонтовка... По другой версии, собирался на ходу вскочить в вагон поезда.

Для русского искусства это была трагедия. Художника похоронили на Боголюбском кладбище деревни Акулово (Акуловка, Акулова Гора), близ города Пушкино — там с женой и маленькой дочерью он жил последние годы.

Долгое время считалось, что кладбище со всеми захоронениями ушло под воду при строительстве Акуловского гидроузла.

А потом произошло чудо...

Сначала, в 2018 году, краевед и протоиерей Никольского собора Лосино-Петровского Андрей Дударев в лесу рядом с СНТ «Водопроводчик-3» обнаружил Боголюбское кладбище. На нем упокоились жители города Пушкино, много сделавшие для малой родины: Иван Афанасьевич Александренко (1840–1921), меценат и храмоздатель; представители династии фабрикантов Армандов; основатели пушкинского детского приюта Беренштамы; строитель деревянного Боголюбского храма Варфоломей Львович Рабенек (1841–1909); Михаил Семенович Шариков (1862–1929), личный дворянин, купец, общественный деятель, меценат, храмоздатель, в последние годы — настоятель Боголюбской церкви; священники... Все они, как и члены их семей, вкладывали средства, ум и душу в развитие города Пушкино.

А потом, 5 мая 2021 года, отец Андрей обнаружил и могилу Чекрыгина — неподалеку от участка Шариковых. Как это произошло, он рассказал в статье «Вернусь “со всеми и для всех”» (опубликована в сетевом журнале: Философические письма. Русско-европейский диалог. 2021. Т. 4, № 3. С. 196–224). Останки идентифицированы главным специалистом Бюро судебно-медицинской экспертизы Департамента здравоохранения города Москвы Сергеем Алексеевичем Никитиным, учеником М.М. Герасимова.

Спустя без малого месяц, 3 июня 2021 года, на могиле состоялось торжественное открытие памятника. На церемонию приехали представители Академии художеств, Государственной Третьяковской галереи, Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Музея-библиотеки А.Ф. Лосева, искусствоведы, художники, писатели, поэты, историки литературы, пушкинские и московские краеведы...

Казалось бы, история со счастливым концом: могила восстановлена, место встречи обозначено, а мы, русские люди, достойно почтили еще одного своего великого соотечественника. Есть надежда, что воплотится в жизнь идея отца Андрея — создать единый мемориальный комплекс, в который вошла бы и возрожденная им же Дача-музей В.В. Маяковского в городе Пушкино.

Однако счастье кажется несколько омраченным.

6 октября 2021 года интернет-издание «Подмосковье сегодня» опубликовало материал «Краевед из Пушкина нашел могилу известного художника Василия Чекрыгина и хочет открыть на этом месте музей». Депутат Мособлдумы Александр Наумов поддержал проект создания мемориальной зоны: «Думаю, место должно получить статус культурного наследия или мемориала. Можно создать здесь музей, куда могли бы приезжать туристы. Я, как депутат Московской областной думы, намерен взаимодействовать с профильным комитетом Мособлдумы и Министерством культуры Московской области, чтобы эта ситуация разрешилась». А вот Галина Маланичева, председатель комиссии Общественной палаты Московской области по сохранению историко-культурного наследия и архитектурному облику городов, высказалась осторожнее: «Восстанавливать память о великих людях Подмосковья необходимо... Однако для того чтобы что-то делать на этом месте, необходимо учесть мнение жителей, а потом уже обращаться в Главное управление культурного наследия региона с просьбой включить находку в список вновь выявленных объектов».

Итак, правительство высказало свою точку зрения и осталось «европейцем». Но вот «мнение жителей», владельцев недвижимости в том самом СНТ «Водопроводчик-3», отдает мракобесием...

4 апреля 2023 года в телепрограмме «Вести-Москва» на канале «Россия 1» вышел репортаж Эдуарда Пунегова «В Подмосковье священник устроил кладбище посреди СНТ». Заголовок впечатляет: священник! кладбище! посреди СНТ! Правда здесь только в одном слове — «священник». Остальное — подтасовка. СНТ стоит на границе кладбища, упраздненного в начале 30-х годов. Садовые участки находятся как минимум в нескольких десятках метров от мемориала. Начало следующей фразы: «Кладбище со свежими могилами появилось напротив...» Свежие могилы? Это спустя 90 лет от последнего захоронения? Появились только кресты. И стенды с информацией, кто и когда здесь похоронен век и более назад.

Журналистам стоило бы все же выбирать выражения, не то конфуз получается.

«Рядом с... домами начали неожиданно появляться кресты и могилы. Испуганные дачники организовали засаду, чтобы поймать тех, кто это делает». Так и видишь испуганных дачников в засаде (а ружья у них были?). Люди, желающие соблюдать закон, вызвали бы полицию. Нашлись и такие, но полиция... дело возбуждать отказалась.

«“Появилось кладбище, которого никогда не было”, — поясняет А.Д., местный житель». Интересно, что время для господина Д. исчерпывается только длиной личной памяти: раз он не видел, значит, и не было. Энергично: «Никогда!» «“Когда здесь все жители покупали земли, строили дома... мы не готовы были жить на кладбище”, — уверяет И.О., местный житель». А вот здесь, кажется, момент истины.

Мы. Покупали. Мы. Собственники. Мы. Не хотим.

Нам все равно, что здесь было раньше и было ли. Мы хотим только комфорта для себя лично, и даже если устроение мемориальной зоны происходит не на нашей территории, а рядом — все равно не хотим.

Так и тянет спросить: а вы, лично вы, уважаемые, что-нибудь сделали такого, ради чего вас стоит всенародно помнить? Какое-нибудь такое... общее дело, а? Совершили? Или только для себя, ради себя... под себя?

Навскидку, на глазок размер мемориальной зоны — примерно как участок в шесть соток. Плюс подходы, дорожки — пусть будет десять. Не больше. Вот такую площадь «отнимают» краеведы у векового леса, насаженного здесь... кем? Да теми самыми людьми, которые лежат тут в могилах. Желавшими покоиться, так сказать, под сенью. Вряд ли в свое время они были готовы думать, что их последняя жизненная территория станет местом, куда дачники будут свозить личный мусор. А ведь тот самый лес, который сажали покойники, загажен... как лучше сказать: основательно или до основанья?

Когда накануне 3 июня 2023 года кресты и информационные стенды были разломаны и разбросаны по лесу (кем, как не уважаемыми садоводами из «Водопроводчика-3»?), инициативной группе заинтересованных в сохранении мемориала пушкинцев пришлось спешно, едва ли не ночью приводить все в порядок: на день памяти Чекрыгина собирались сотрудники ведущих музеев России, философы, искусствоведы, писатели.

На данный момент взаимоотношения краеведов с властями регулируются. Распоряжением Главного управления культурного наследия Московской области от 02.10.2023 № 35РВ-575 «Об осуществлении государственного учета выявленных объектов культурного наследия и объектов, обладающих признаками объектов культурного наследия» Боголюбское кладбище города Пушкино Московской области включено в перечень выявленных объектов культурного наследия Московской области с наименованием «Боголюбское приходское кладбище, конец XIX века — 1-я треть ХХ века». Зато Дмитровским филиалом ГКУ МО «Мособллес» подан иск с формулировкой: «Привести земельный участок в состояние, пригодное для ведения лесного хозяйства». Один вопрос: что есть пригодное состояние? Вышеупомянутые кучи мусора? Гниющие стволы, которые никто не убирает? Чисто только на территории мемориала. Вокруг — свалка.

Прецедент неприятный, если не сказать постыдный и позорный. Русские люди, живущие в православной стране, получающие все преимущества от наследования православных ценностей, отказываются следовать одной из базовых — проявлять уважение к другому человеку, живому или мертвому. В том числе и к соотечественникам, которые внесли колоссальный вклад в наше общее дело — родную культуру.

Правда, из статьи Анны Соколовой «Это кости не моего родственника...», опубликованной в газете «Пушкино сегодня» 11 марта 2023 года, следует, что главный инициатор сноса мемориала — гражданин Австралии, ранее претендовавший на наследство Александренко. И это, конечно, удивительно: русский священник возвращает пушкинцам «сердца пищу» — «любовь к отеческим гробам», а потомок брата жены приемного сына Александренко и по совместительству австралиец — держит и не пущает.

«Я скажу, чтоб свету провалиться — а чтоб мне всегда чай пить». Эти слова героя «Записок из подполья» Достоевского вполне применимы к ситуации.

Представим себе, что кого-нибудь из семьи наших дачников начнут несправедливо унижать на работе, или в школе, или в детском саду. Это вызовет закономерное возмущение: разве можно безнаказанно обижать человека? Нет, конечно. Но — почему нельзя? Да потому что уважение к другому человеку в нашей культуре должно быть этической основой вне зависимости от нашей конфессиональной принадлежности, а исток его — в почтении к людям, спящим рядом с нами вечным сном. Если человек умер, он не перестал быть человеком. И народ неполон без любого умершего так же, как и без каждого живого.

Нельзя пользоваться благами и не иметь никаких обязательств по сохранению базовых национальных ценностей. Квартирный вопрос, как замечено вышеупомянутым Булгаковым, нас испортил. Но кто мог знать, что частная собственность, которая должна была бы сделаться фундаментом уважительного отношения к себе, а значит, и к другому — потому лишь, что он такой же собственник! — сделает нас еще хуже, чем в булгаковские времена, послужит препятствием для того, чтобы мы постепенно, шаг за шагом превращались из гомо постсоветикусов в свободных людей.

Если спуститься на бытовой уровень, то чем мешает мемориальная зона с крестами и информационными стендами, понять невозможно. Занимает крошечный участок земли. Находится в стороне. Вокруг чисто. Посетители здесь — только организованные группы — появляются редко. Ну да, микроавтобус проезжает через территорию СНТ. Раз в месяц, не чаще.

Интересно, что Василий Чекрыгин служит как бы основным защитником мемориала. Если бы не было здесь его захоронения, пушкинцы Арманды, Беренштамы, Рабенеки, Шариковы остались бы без прикрытия перед легионом собственников. Да еще из Австралии.

Благотворители. Храмоздатели. Меценаты. Не заслужившие надгробных крестов.