Былое. 10 лет назад. Июнь
10 лет назад у нас была рубрика «Литературный клуб». Наш ответ «культуре отмена» - французский поэт Жан-Пьер Лёсьёр, на очень известный на его родине. А стихи – хорошие!
Известный французский поэт Жан-Пьер Лёсьёр родился в Париже в 1935 году. Работал механиком авиационных двигателей, затем преподавателем и директором школы.
Вместе с Жаном Шатардом, Мишелем Херултом, Ги Муливьером и другими французскими поэтами участвовал в создании журнала «Колодец отшельника». Основал также журнал «Столп» и выпустил 28 его номеров. Последний вышел зимой 1982 года. В 2000 году основал журнал «Как в поэзии», который продолжает издаваться поныне (вышло уже 49 номеров). В течение нескольких лет жил на юго-западе Франции, в городе Оссгоре, где подготовил поэтический сборник «Гараж», представив в нем творчество поэтов этого города.
Леса
В то время, когда
на Земле было много деревьев,
они составляли собою густые леса,
где птицы сидели на гнездах, а их голоса
звучали вокруг в тишине, первозданной и древней.
И люди, что жили, скрывая свою наготу,
заслышав то пенье, безумели и прозревали —
хватались за копья, мосты и дороги взрывали
и шли на борьбу, чтобы взять себе в плен красоту.
В то время, когда
на Земле было много лесов,
деревья взрастали в любви, обнимая друг друга
под чередованье сезонов природного круга,
журчанье ручьев и тревожное уханье сов.
В то время, когда
на стволах было много ветвей,
они постоянно сплетались в дремучие кроны,
и их над собою деревья несли, как короны,
цепляясь за землю когтями могучих корней.
В то время, когда
на ветвях было много листвы,
она в октябре разлеталась по миру, как дети,
взрослея, уходят из дома, — и это на свете
не в силах ни я изменить, ни, наверное, вы...
Слово спасения
Мое слово — кремень. Я сказал его, и в тот же миг —
в восходящих потоках души появился парящий
на раскинутых крыльях орел, как герой древних книг,
озирающий дали земли, горьким дымом чадящей.
Вы представьте луну, что кругла и плывет, как глагол,
или птичку колибри, что вьется, как стих мой глагольный,
или время, что льется в вечерний темнеющий дол
за ударом удар, словно медленный гул колокольный.
Наглотавшись метана и угольной пыли — смотри,
все шахтеры на свете похожи, как кровные братья.
Все они по природе — отчаянные бунтари,
их слова тяжелы и болезненны рукопожатья.
Тем девчонкам, что с ними уйдут, выпадает лишь боль.
Солнца луч не пробьет толщу грубого, мокрого камня.
Вдоль обочин судьбы проступает, как пот или соль,
невозможность, что душу гнетет, как порода, веками.
Сотни тысяч шагреневых кож в багаже их лежит.
Тонет грохот шагов в пустоте по пути на работу.
Прячут слезы украдкой они от обиды и лжи
да глядят на туман, что висит по утрам над болотом...
Когда я увидал, как проходят они, словно тень,
я сказал свое слово...
И было оно — как кремень.
Поля Сюзетты
Сюзетта пошла прогуляться пешком —
взглянуть на поля, подышать ветерком,
наполненным запахом летних цветов
простых, неизысканных, диких сортов.
Маршрут ее был незатейлив и прост:
от рынка — до церкви, потом — Барбенмост...
Так шла, напевая она: «Тру-ля-ля», —
и на Елисейские вышла поля.
Поля Елисейские манят ее,
поля Елисейские дразнят ее,
давно ей хотелось хотя бы разок
сюда прибежать, затянув поясок!
Сюзетта в волненье — ей нравятся так
четырнадцать юных, но бравых вояк,
что шагом чеканным в параде идут,
Сюзетту собой покорив, как редут.
Девчонка подол распушила, как хвост,
она позабыла про свой Барбенмост,
все мысли горохом рассыпались вдруг,
под ноги толпе раскатившись вокруг.
Опомнись, Сюзетта! Здесь все — суета,
поля Елисейские — только мечта,
что грянет волною — и схлынет назад,
и смоет четырнадцать бравых солдат,
к которым ты шла из предместья пешком,
чтоб их увидать на параде тайком...
Стирка-1940
На веревках сушилось белье: к ряду — ряд, к ряду — ряд.
(Как шеренги готовых отправиться в битву солдат.)
Рядом — пруд, что в дожди
в океан превращался из лужи,
полный карпов и змей.
Этих карпов мы ели на ужин.
Тетка била вальком (будто в небе рвались дирижабли!)
по сырым простыням, от песка загрубевшим и ржавым.
Ягодицы мои закалились в контакте с ремнем,
став как крепкий орех, что в лесу мы по осени рвем.
Из открытой печи разлетается черная сажа,
лезет в шкаф через щель и рубашки там белые мажет.
Солнце выбелит все — и отстиранную рубашку,
и дорогу, и степь,
и в придачу — меня, замарашку.
Во дворе на веревке — белье (как шеренги солдат).
Солнце сушит и дядькину куртку, и теткин наряд.
У порога лохань отражает небес синеву.
На лугу мирно бродят коровы и щиплют траву.
Ну а в городе кто-то, кому тишина не нужна,
взял и бросил на ветер истории слово «война».
И его поволок через горы, леса и жнивье
этот бешеный ветер, который не сушит белье...
Перевод с французского Николая Переяслова.