Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Воспоминание о «Тоехаре»

Роман Владимирович Воликов родился в 1964 году. Дет-ство провел в Мурманске. Учился в Московском университе-те им. М.В. Ломоносова.
Работает в сфере бизнес-аудита.
Настоящий рассказ — первая печатная публикация.
Живет в Москве.

— Алло, привет! Я — на острове пингвинов.

— Разве там живут пингвины?..

— Да они тут все...

Именно так он хотел сказать жене, рассматривая в зеркале помятое после девятичасового перелета лицо.

«Перестань злиться! — сказал он себе. — При чем тут пингвины?! Люди как люди, не хорошие и не плохие. И с квартирным вопросом у них все ничего. Впрочем, климат не позволяет жить на улице».

Он не любил этот остров, хотя приезжал часто.

«Это в последний раз!» — бубнил он с тоской, собирая дорожную сумку. «Это последняя поездка! — говорил он подмосковным лесам, мелькающим в окне аэропортовской электрички. — Больше ноги моей не будет на брегах Тихого океана».

— Вам нравится Сахалин? — спросило юное создание — соседка по креслу в самолете. — Там такая природа!

— Да-да... — с напускной задумчивостью ответил он. — Насущная необходимость.

«Какая, к черту, необходимость! Не паникуй! — в миллионный раз говорил он себе, стоя в гостиничном душе под струей ледяной воды. — Ты выкрутишься! Ты — малшик молодой...»

Он вспомнил девчушку из самолета: «Губастенькая. Студентка, курс первый или второй. Летит проведать родителей. Подрастающее племя московских секретарш...»

Эта игривая мысль подняла ему настроение. Утро было солнечным, невзирая на ноябрь. «Выпью кофе и поеду к морю, боец все равно в засаде». Он привычно набрал телефонный номер контрагента, привычно услышал почтовый ящик и почувствовал наступившее успокоение.

Все было как всегда. Он уже третий год вел дела с этим сахалинским рыбопромышленником, и каждый раз история повторялась. Его приезд заранее согласовывался, и уже на острове вдруг выяснялось, что контрагенту надо срочно спасать рыбаков со стана, или поперла корюшка, или еще какая-нибудь дребедень в этом роде. Стан находился на севере острова, семьсот пятьдесят верст по сахалинскому бездорожью, связи там не было никакой, а если и была, то рыбопромышленник бдительно выключал телефон.

— Ничего нового в этом подлунном мире, — нахально сказал он мобильнику. — Я опять буду тащиться en plein air[1].

— Очень по-детски! — разговаривал он вслух, гуляя по полузамерзшему берегу моря. — Здесь все по-детски, на этом нелепом острове с повышенной радиацией, потрепанные японские игрушки у всякого работяги, чудовищная дороговизна и вечная детская ненависть к материку. У вас все хорошо, а мы тут загибаемся. Хотя нам должны, мы форпост страны нефти и газа.

Привычка разговаривать с собой появилась у него давно. В юности он даже вычитал, что это один из признаков помешательства. Несколько льстило самолюбию: он необычный, не такой, как все. С годами он просто понял, что лучшего собеседника ему не найти. Он пнул камень, подчеркивая эту банальную истину: «Впрочем, не очень-то ты их ищешь, этих собеседников...»

Без свидетелей он еще и делал гримаски, как сейчас на берегу.

— Самое непостижимое во всем происходящем, — передразнивал он ветер, — что, невзирая ни на что, каждая отгрузка продукции больше напоминала битву не на жизнь, а на смерть, рыбопромышленнику в конечном счете опять давали деньги, и, значит, опять надо было лететь на остров. Просто романтики рыбной промышленности — столичные инвесторы! — смеялся он вместе с морем. — Да, трудно зарабатывать деньги в наше время. Постоянно на грани психушки. Впрочем, мне наплевать.

Ему действительно было наплевать. Ему платили не за здравый смысл, а за функцию увещевателя. Он констатировал: «взрослые дяди играли в наивные шахматы, обе стороны гонялись за пешками, ибо... и напрочь... и вот она, сермяжная правда...» Тут ему стало совсем смешно: «Тьфу, глупость какая!..»

— Ну и бог с ними!

На берегу было хорошо. Море еще не замерзло. Вода была спокойной, иссиня-теплой в лучах осеннего солнца и как бы приглашала искупаться. Пустынный пляж километрах в тридцати от города, дикий даже по сахалинским меркам, был тем немногим, что искренне восхищало его на острове.

В первое лето он весь август провалялся на жарком песке, почти сразу отбросив тупую идею посетить рыбопромышленника на стане.

— Зачем портить жизнь человеку, — сквозь полудрему бормотал он. — К осени чего-нибудь, да наловит, вот и начнем бодаться на предмет возврата вложений. Пусть отдохнет в ожидании предстоящих боев.

Развалины рыбоперерабатывающего завода казались генуэзским замком где-нибудь в окрестностях Кафы. «Простор и безлюдье!..» — не уставал он восторгаться, как какая-нибудь провинциальная фифа.

— Все-таки штампы крепко засели у тебя в голове. Почему замок, и генуэзский, а не, к примеру, португальский? И в окрестностях Кафы, а не, скажем, Пизы? Хотя что делать генуэзскому замку в окрестностях Пизы?! Бред какой-то. Все бред на этом острове. Или у тебя в голове? Нельзя ли проще и точнее? Море, солнце, пустынный пляж. Древние актеры играют для Диониса, зрители уходят и приходят, завтракают и ужинают, занимаются любовью и своими делами. Актеры начинают на рассвете и заканчивают на закате. У них свой ритм и свое время, беспечное и непохожее на людское...


* * *

— Эразм Каторжанин. Для близких. Близкими становятся после третьей распитой. — Седой человек с высушенным лицом церемонно поклонился. — Расходы пополам. Заметьте, честно.

— Очень приятно. Павел Александрович Карыгин. В вашем городе проездом.

— Я вижу, что проездом. Из первопрестольной?

— Из нее, родимой.

— По коммерческой части или на наши красоты посмотреть?

Разговор происходил в японском кафе «Тоехара». Кафе он обнаружил еще в первый приезд на остров. Местоположение «Тоехары» было чрезвычайно удобным: в центре города и одновременно на отшибе, заблудившееся во дворах хрущевок, без рекламы и почти без опознавательных знаков. Кафе держал полукровка, сын японского военнопленного и лагерной работницы. Кухня была нищей, обслуживание паршивеньким, зато было тихо, без вездесущей молодежной попсы. Ну и, конечно, название — Тоехара — имя города времен японской оккупации.

Он часто заходил обедать, а в этот душный летний вечер смотреть телевизор в гостиничном номере было просто невозможно.

— Есть одна незадача. Я не пью вовсе.

— Не беда, — ответил Эразм. — Я сегодня при лавэ. Так что гуляй, рванина.

— Ну, почему Эразм, я примерно догадался. А Каторжанин-то при чем здесь? Тюрем, насколько мне известно, на острове давно нет.

— Не ищите черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Известная японская поговорка. Эразм просто мое имя. Редкое, но настоящее. А в остальном... — Эразм отхлебнул водки. — Извините, пью мелкими глотками. Экономлю, так сказать. Я, говоря высоким штилем, хранитель традиции.

— Любопытно. И что за традиция?

— Не знаю.

— Это как?

— Истинность настоящей традиции заключается в том, что ее давно никто не помнит. Смысл и значение ее потерялись на равнинах истории.

— Да вы демагог.

— Что есть это слово? Звук, выпорхнувший навстречу небу. Вот скажите мне, зачем Диоген жил в бочке?

— Видимо, ему там нравилось.

— Не думаю, что он был сумасшедший. Тогда была юность человечества. Традиции формировались и должны были иметь зримое воплощение. Вы согласны, что философия — это образ жизни, а не профессия?

— Вне всякого сомнения.

— Поэтому Диоген и жил в бочке, отрекшись от всего суетного и сомнительных благ в пользу чистого разума. Или, к примеру, геометрия Лобачевского. Вы слышали о ней?

— Это где параллельные прямые пересекаются?

— И дважды два равняется пять, и треугольник бывает квадратным. Сто лет назад казалось идиотизмом, а сейчас ведь доказано, что факт, многомерное пространство и все такое прочее. Все зависит от угла зрения. И мертвая цифра, если стать ее адептом, становится живой и страдающей, с бездонными погружениями ада и рая...

«Эх, сейчас хлопнуть бы стаканчик, — подумал он, отдаляясь от разглагольствований быстро хмелеющего Каторжанина, — и войти в равновесие духа, как у этого преждевременно постаревшего человека».

Он не пил уже три года. Он закодировался по настойчивой просьбе жены: у нас все наладится, все будет хорошо, только прекрати свое пьянство.

Естественно, ничего не наладилось. Скорее разладилось окончательно. Его пьянство, ставшее очевидно беспробудным перед кодировкой, с молчаливым недовольством сослуживцев и периодическим ревнивым мордобоем жены, было скорее следствием, чем причиной слишком быстро выросшей стены непонимания. Это он осознавал совершенно четко.

Хотя звезды предвещали иное. Он познакомился с будущей женой в тридцать три года, в свой день рождения, будучи состоятельным холостяком и умеренным ловеласом. Куда уж больше совпадений...

Он влюбился первый раз в жизни. И как всякий влюбленный, совершенно не понимал, что теперь с этим делать. Или не хотел понимать.

— И что с того, что из провинциального сибирского городка? И что с того, что меркантильна до безобразия? — говорил он друзьям и знакомым. — Не надо все сводить к взаимоотношениям периферии и мегаполиса. В конце концов, женщине нужны деньги, чтобы выглядеть хорошо и нравиться мужчине.

— Ты ошибаешься! — говорили ему все без исключения. — Не женись, не оформляй на ее имя квартиру. Поживите год-другой так, притритесь друг к дружке...

Он знал, что ошибается. И она, строго говоря, не скрывала, что живет в другой системе координат. Выпивая в гордом одиночестве, он часто вспоминал, как она говорила в минуты интимной близости: «Ты должен знать, в сложный момент меня не будет рядом, я сбегу. Я не та, с кем живут до гробовой доски».

Он слушал и не верил ей. Он любит ее, они любят друг друга — почему они не могут пройти по жизни, держась за руки?

Он чокался с кухонными часами: «Какие претензии?! Тебя же предупреждали...»

Звезды, холодные и слепые, мерцали в высоте, у них не было интереса к земной жизни. В их мире царствовала геометрия Лобачевского, беспощадная в своих выводах.


* * *

Тофуи, будущий владелец «Тоехары», занимался браконьерством еще в советские времена. Тогда-то, в начале восьмидесятых, на горизонте его жизни и всплыл Каторжанин. Они вместе браконьерничали, естественно, выпивали, и именно Каторжанин подбил его на эту аферу с контрабандой.

Государство легко давало разрешение сыну военнопленного посещать родину отца. Грузовые пароходики из Корсакова часто бегали в Японию, и Тофуи, нагруженный всякими цацками — матрешками, ушанками, православными крестиками, водкой, — был на них любимым гостем.

Обратно он возвращался с фирменными сумками, набитыми джинсами и жевательной резинкой. Постепенно, по мере роста коммерции, пошли и специальные заказы: бас-гитары «Yamaha» и музыкальные комбайны. Эразм, в ту пору рыжий разбитной парень, ловко все сбывал, и жизнь потекла как в сказке.

Они быстро обзавелись машинами, жена и дочь Тофуи были одеты с иголочки, по последней моде. Эразм часто вытаскивал его на материк, во Владик, в Хабаровск, иногда и в Москву и Ленинград. Эразм, свалившийся на остров неведомо откуда, всерьез утверждал, что он коренной петербуржец и происхождением чуть ли не из графьев.

Тофуи, конечно, ему не верил, он просто щурил и без того узкие глаза: ему очень нравилась эта легкая жизнь, Эразм, с помощью денег молниеносно решавший любую бытовую проблему, Эразм, внезапно остановившийся в засыпанном листьями московском переулке и рассказывающий про графа Толстого, который именно в этом доме кому-то бил морду или кого-то любил, а интриганку эту звали Анна Каренина, а может, Софья Андреевна...

Их предприятие лопнуло внезапно и анекдотично. Дочке некоего большого начальника на острове не подошли джинсы, она захотела поменять размер, пьяный Эразм послал ее куда подальше. За девушку вступились, произошла драка, Эразм оказался в околотке, и все бы ничего, он был готов поменять джинсы и вернуть деньги и вдвойне, и втройне...

Но... Девушка в слезах пожаловалась папе на проклятого фарцовщика, как раз шла очередная волна борьбы с теневым капиталом, начальник позвонил куда надо. Эразма раскололи быстро, Тофуи взяли на обратном рейсе, на донышке сумки валялась пачка йен, которые он не успел потратить и рассчитывал на них в следующую поездку. «Извини, родной! Валютно-финансовые махинации, — сказал ему начальник таможни, — это почти что родину продать. Понял ты, япошка безродный?..»

В общем-то он отделался нелегким, но испугом. Всю вину на себя взял Эразм, «загадил мозги честному труженику, извините, гражданин следователь, ввел в заблуждение».

Жена и дочь били поклоны во всех инстанциях, так что на суде ему дали условный срок и запрет на выезд за границу. Эразму тоже повезло, уже начиналась гласность, и свои четыре года колонии общего режима он скромно оттарабанил где-то в уссурийской тайге.

Годы шли быстро. Дочка выросла, окончила лингвистический институт в Москве. Сразу после начала перестройки она и жена успешно репатриировались в Японию, у дочки была хорошая работа переводчицы, ее ценили, она моталась и в Индию, и в Китай, жена счастливо жила себе в полупансионе в пригороде Саппоро. Он иногда навещал их, но всегда с радостью возвращался на остров.

«Здесь у меня мама и папа похоронены, — отвечал он на недоуменные расспросы. — Прикипел я тут. Да и не люблю я все эти косоглазые прибамбасы...»

Это был бойкий старичок и — в тех редких случаях, когда выходил в зал, — весьма словоохотливый. «Я ведь чебуречную хотел открыть, — как бы извинялся он за сервис. — Мне очень нравилась чебуречная в Москве, на Колхозной площади. Как теперь называется Колхозная? А-а! Мне Колхозная очень нравилась... Но в японском центре поддержки соотечественников мне сказали, что надо продвигать японскую культуру. Короче, денег дадут только на национальный ресторан. “А у меня мама русская, — сказал я, — вот и будет национальная чебуречная”. Но этот желтолицый так на меня посмотрел, что я понял — лучше помалкивать».

«Вот и кормлю вас дохлой рыбой, простите меня, грешного...» — хотел добавить Тофуи, но под укоризненным взглядом официантки замолкал.

Эразм вернулся на остров поседевшим и отягощенным смешными знаниями. Он, будучи совершенно трезвым, утверждал, что прочел на зоне всю историю философии, которая была в лагерной библиотеке. Он еще много чего утверждал, оголтелой лжи или правды, Тофуи по привычке щурил узкие глаза, но ему уже было лень гнаться за мерцающим светом Эразма.

В кафе негромко звучал голос Шклярского.

— Здравствуйте, Павел! — приветствовал его Каторжанин. — Напомните мне, вы ведь по профессии землемер?

— Статистик. В том смысле, что я окончил экономико-статистический институт.

— Я и говорю: строитель Дауд.

Он уже привык к изворотливой логике разговора Эразма и просто слушал «Египтянина» Шклярского.

— Да, прилетел сегодня утром. Вас угостить?

— Если можно, — сказал Эразм. — Лед в Охотском еще не встал, корюшку поэтому не могу брать. А сволочь Тофуи жадобится, говорит, надо сохранять запасы к новогодним праздникам. Итак, поговорим с вашего позволения о землеустройстве, — продолжил Эразм. — Или о статистике. Это практически то же самое, просто статистика — вертикальное построение мысли, иногда смотрящее на землю под прямым углом. Человеку очень нужно все подсчитать, рассчитать и потом с гордым видом сообщить окружающим, как правильно жить.

— Вы опровергаете основы мироздания, — усмехнулся Павел. — А как же насчет того, что надо держаться корней? Патриотизм, историческая преемственность, здравый смысл, в конце концов?

— Если ходить по земле и работать на ней — безусловно, надо. А если лететь в затяжном прыжке навстречу судьбе, то вовсе не обязательно.

— Ну, дорогой мой, если все будут летать, кто же будет работать? И где тогда вы возьмете водку?

— Вы абсолютно правы, Павел. Вы даже можете сказать: вот она, позиция вечного паразита общества, который воровал при социализме, ворует при капитализме, ничего не созидает, и, когда откинет копыта, никто его не вспомнит добрым словом. Есть только одна закавыка, которая, к сожалению, ломает сию безупречную логику. В доколумбовой Америке не было колеса.

— При чем здесь доколумбова Америка? — разозлился Павел. Апломб самоучки Эразма начал его раздражать. Он и сам не отличался патриотизмом, честностью в работе, с самого начала существования в бизнесе  делал множество нелицеприятных вещей, было дикое желание, как тогда говорили, «упаковаться»: первая квартира, первая ванна джакузи, первая машина. «Не убиваю же никого, — говорил он приятелям, коллегам и в первую очередь самому себе. — Государство против нас, пенсия нам не грозит. Надо защищать свой маленький мир, сплоченный корпоративной этикой». Сплоченность корпоративного мира быстро оказалась обычной фикцией: свои в сложных ситуациях сбегали, даже не успев предать. Все это сопровождалось каким-то странным азартом, болезненным ощущением того, что ты выигрываешь и выигрываешь изначально проигранное. Как-то незаметно азарт уступил место инерции, а потом...

— А потом апатии, — сказал Павел.

— Не понял?.. — честно сказал Эразм. — Вы не закажете мне еще водки?

— В доколумбовой Америке не было колеса, были массовые человеческие жертвоприношения, абсолютная кастовость общества, правители инков говорили на языке, недоступном простому народу, но при всем том конкистадорам явились выдающиеся чудеса архитектуры, инженерной и математической мысли — вы это хотели сказать, Эразм?

— Я хотел сказать, — ответил Эразм, — они жили без колеса, среди джунглей и ягуаров, они жили без денег, они смотрели на мир чуть-чуть иначе, чем мы, и не подохли с голода. Сами до этого докопались или кто-то подсказал, черт их разберет. Но, боюсь ошибиться, похоже, они умели лететь навстречу этой самой судьбе и по дороге делать что-то полезное. При всей их очевидной жестокости.

Он хорошо помнил этот миг апатии. Он, представитель крупной фруктовой компании, прилетел в Кито заключать годовой контракт на поставку бананов. Посольская машина задерживалась, они со встречающим, заместителем торгового консула, отошли на бетонированную площадку покурить.

Фигура, коренастая и сильная, с космой черных как деготь, немытых и нечесаных волос, вдруг выросла перед ними. Сначала он даже не понял, кто это — мужчина или женщина. Индеец молча протянул руку, повернув ладонь тыльной стороной вверх.

— Он из горной деревни, — сказал встречающий. — Живут там на самой верхотуре, питаются чем придется. Когда совсем невмоготу, спускаются к аэропорту просить милостыню. Дикие совсем, видите, даже в глаза не смотрит. Гордый.

Весь вечер он пил в гостиничном номере, отказавшись под предлогом усталости от делового ужина. «Мы чужие для них, пришли, все испоганили, понастроили дорог в места, куда ходить не надо, принесли своего бога, которого зачем-то распяли, — звенело в голове от виски. — Мы для них какие-то суетливые букашки. даже посмотреть не захотел. он нас не видит, в нас для него ничего нет, пустота и тщеславие, оболочка никому не нужного статуса».

Утром, с гудящей, как колокол, головой, он наскоро подписал контракт, согласившись, к изумлению эквадорцев, на самые невыгодные условия.

— Что-то вы так быстро?! — недовольно сказал все тот же заместитель консула, провожая его в аэропорту. — Мы для вас целую культурную программу подготовили. На две недели все расписано.

— Извините, срочные дела в Москве, — с натянутой улыбкой ответил он. — Волка ноги кормят.

«Баран ты, а не волк, — подумал провожающий. — Даже воровать не научился по-человечески...»


* * *

Ребекка шла по самой кромке воды, издалека размахивая рукой.

«Привет! Я родила, — сказала она. — Мальчик. Назвала Глеб».

«Сильно! — ответил он. — И кто же автор?»

«Автор — я сама».

«И все же. Я весь в ожидании подробностей».

«Ты же отказался на мне жениться. Поэтому...»

«Прежде чем жениться, надо развестись».

«Я тебя умоляю, Карыгин. Не повторяй за возлюбленной барона Мюнхгаузена. Тебе не идет цитировать женщин...»

Он резко поднялся на песке, открыл глаза и начал усиленно тереть их. Солнце пробилось сквозь белесую полосу тумана и безбожно слепило. В нескольких метрах рыбак в высоких резиновых сапогах монотонно закидывал удочку в море.

— Вы не видели здесь девушку в светлом платье? — спросил Павел.

Рыбак ошалело посмотрел на него: «Морж хренов, вода градусов восемь, а он тут купается. Обдолбанный, наверное. Как бы копыта не откинул. Уйти, что ли, от греха подальше...»

С Ребеккой они познакомились на сайте. Потом она была Шарлотка, Алиса в Зазеркалье, Черная мамба и еще с десяток псевдонимов. Но именно первый врезался ему в память до такой степени, что он не стал утруждаться ее настоящим именем. К фото прилагалась лаконичная анкетка: интеллигентная барышня с высшим образованием ищет спонсора и эротических утех.

В их первую ночь они плескались в ванне, выпивая коньяк и иногда выбегая на кухню покурить. «Расскажи мне еще что-нибудь про твою лицемерную богиню...» — снова просила Ребекка. «Почему лицемерную?» — удивился он.

Он рассказывал ей давнишний фильм, названия которого не помнил, о человеке, который в грязном мексиканском кабаке встретил женщину неземной красоты, сделал ее своим божеством, во имя ее обманывал, покорял, убивал, погибал и воскресал, и однажды она исчезла навсегда. И он брел по пляжу, бросал горсти песка в волны и молил богов о пощаде. С коньяком сочинялось хорошо, он расцвечивал забытый фильм подробностями, которых там, возможно, и не было.

«Боги, спускаясь на землю, не становятся людьми, — с твердостью, достойной библейской героини, сказала Ребекка. — Поэтому она лицемерная, твоя богиня: поиграла с человеком и забыла про него. Она же не ведает ни любви, ни жалости, ни биения сердца, она же бессмертная. Она и есть сама судьба».

— Ссылки на судьбу — удобная версия для слабаков, — размышлял он, вполуха рассматривая вместе с супругой завершение ремонта в их новой квартире. — Экий вы, батенька, однако, ницшеанец. Что же вы, сверхчеловек, ведетесь на крючке у этой красавицы?

Он даже оглянулся, настолько точно прозвучал этот вопрос, будто не у него в голове.

И дело было, собственно, не столько в квартире, которую он конечно же оформил на имя жены. Он понимал, что погружается в бездну, что это не его жизнь и что все слова, даже самые простые и правильные, приобретают почему-то совершенно иной контекст, не чужой, не другой, а именно иной, то есть совсем не поддающийся пониманию.

«Ну да, твоя же жена актриса, — сказал он себе. — Вот ты и попал на спектакль». «Несостоявшаяся актриса, — со злостью добавил он. — В кино снимают жен или любовниц, а ты не режиссер и не миллионер».

Скандалы давно уже стали фоном их семейной жизни. Жене отказывали в профессии, зрителем был он один вместо полного зала.

— Да брось ты ее! — как-то сказала Ребекка, не дослушав его нытье. — Все это чушь, что у актрисы не может быть семьи. Женщина всю жизнь мечтает о принце, а в результате подстраивается под того, кого предлагают обстоятельства. Я думаю, твоей мадам не нужна ни семья, ни сцена. Ей нужно только одно — блистать ежесекундно, ты же постоянный статист, слава богу, с деньгами. И вообще, покажи мне ее. Ты носишь ее фото в портмоне?

— Нет. У меня и портмоне, собственно, нет, — сказал он.

— Карманников боитесь, товарищ бизнесмен. Принеси фотографию, я взгляну зорким глазом и сразу приговорю. Я же колдунья, ты не знал?

— По-моему, ты заигралась на своих сайтах 18+, — раздраженно сказал он. — Какая ты колдунья? Обычная девка.

— Обычная?! — Ребекка лукаво посмотрела на него.

— Ну, извини, необычная. Пардоньте. Я не в настроении сегодня.

«Человек — лучший адвокат самому себе! — решил он, проезжая спустя несколько дней мимо дома, где жила Ребекка. — Не буду показывать фотографию, пусть все катится своим чередом...»

«Вот только куда катится? — он выпил водки в ближайшем баре. — “...Я сам обманываться рад!..”»


* * *

Он всегда хотел жить в загородном доме. В советском детстве он зачитывался английскими готическими романами, под завывание зимнего ветра представлял горящие поленья в камине, ажурную деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, в спальни.

Разбогатев, он выбрал место совсем рядом с Москвой и приступил к строительству. Детские мечты периодически упирались в твердолобую логику прораба и финансовые возможности, дом получался не вполне таким, каким снился в давние времена, но все равно он ему очень нравился, его дом, его пристанище.

— Мой дом — моя крепость! — с гордой опрометчивостью сказал он будущей жене, пригласив ее вскоре после знакомства. — Дом почти закончен, так, небольшие отделочные работы.

Ольга села в кресло напротив камина.

— Наверное, потратил кучу денег, — сказала она. — А я за городом жить не смогу. Мне нужен шум машин за окном, дыхание жизни. И потом, эти жуткие пробки...

Так и повелось. Ольга приезжала в дом изредка, а став женой, практически никогда. Он, правда, резко остановил бабские попытки перетаскивать из дома в квартиру сувениры, которые собирал по всему свету.

Статуэтки языческих божков составляли ему достойную компанию во время обедов в выходные.

Он накрывал парадный стол, тщательно сервировал, обязательно мыл грязные сковородки и плиту — подсмотрел когда-то эту чистоплотность в японских ресторанах, — перед тем как выпить первую рюмку. Завершив трапезу, курил на крылечке. Летом было особенно хорошо, птичье многоголосье забавляло. «У меня тут соловьи!..» — с пьяным умилением барина думал он.

Зато зимой, когда гудел и кривлялся ветер, далекий мир не казался таким враждебным. «Хорошо, что сегодня суббота, не надо никуда ехать, ни с кем разговаривать», — думал он в субботу. А в воскресенье воровато поглядывал на часы: «Только пять. Еще и вечер, и ночь впереди...»

Он умывал лицо снегом и смотрел на телефон: жена не звонила. Следует отдать дому должное: напиваясь в выходные, он никогда не устраивал ревнивых сцен, не трезвонил ей среди ночи. Атмосфера благодати и полноты существования в этих стенах на какое-то время успокаивала его упрямую натуру.

«Женушка! Роднулька моя! Не ревнует... А вдруг я здесь с девками зажигаю?..» — с такой почти идиотической мыслью он засыпал, примостившись на диванчике у камина, полной грудью вдыхая запах липовых дров.

Звонок раздался в шесть утра.

— Черт проклятый! Опять ему Армагеддон привиделся!

В воскресенье, ровно в шесть утра, мог позвонить только Левон. Это был его старинный приятель, они дружили с института. Левон был из московских армян, пятое поколение в столице, говорил только по-русски и неплохо по-английски, на исторической родине бывал раза два, и то по служебным делам.

Левон был преуспевающим адвокатом и, как любой хороший адвокат, временами впадал в дикий запой.

В эти страшные часы презрения к нормам правопорядка в его обычно мирной атеистической душе поднималась буря протеста. Он вспоминал о дате рождения Павла и назойливо, но, как ему самому, наверное, казалось, грозно шептал в телефонную трубку: «Три шестерки. Печать дьявола на тебе. Но воссияет в пламенеющем небе звезда возмездия, и будет антихрист повержен, и ты, лукавый слуга гордости и порока...»

— Приезжай, гнида! — обреченно произнес Павел. — Поспать все равно не дашь...

Левон сидел на полу возле камина, тихий и какой-то сникший.

— Знаешь, чего я запил? Ехал позавчера на судебное заседание. Я всегда в суд на метро езжу, чтобы не опоздать. Дед сидит напротив, с виду вроде цивильный. И вдруг он мне говорит: «Вы — подлый человек!» Я налево-направо посмотрел, никого рядом нет. Я ему в ответ: «Ты чего, старый хрыч, с утра нажрался?» А он так посмотрел на меня, я даже не могу передать как, встал и вышел. Меня до сих пор колбасит, будто он мою сущность наизнанку вывернул.

— Пора отдохнуть, заработался, — сказал Павел. — А лучше поезжай в Ереван, посети храмы предков. Хотя не стоит. Вдруг совесть проснется, придется профессию менять.

— Гад ты, Пашка! — оживился Левон. — Нормальная у меня профессия, куда без нее ворам и жуликам. Я, между прочим, одному турецкому банку отказал. Закипело во мне праведным гневом, они же наших в одиннадцатом году резали.

— Во-во! Пациент начинает выздоравливать. — Павел сел в кресло напротив камина. — Крепкая славянофильская ненависть к иноверцам всегда вдохновляла на борьбу с супостатом и прочие трудовые подвиги. Не забудь уменьшить мзду с подзащитного, раз уж каяться потянуло.

Его любезная супруга одно время зачастила в церковь. Ей тотально не везло ни с кино, ни с театром. Он даже пытался давать какие-то деньги на предполагаемые постановки, но средств хронически не хватало, дом и квартира забирали слишком много. В итоге или из-за этого, по глубокому убеждению жены, проекты спектаклей рассыпались уже после третьей-четвертой репетиции.

«Послушай, если ты так хочешь блистать на сцене, — сказал он во время очередного скандала, — продай ты, к чертовой матери, свою машину».

«Давно пора продать твой дом!» — стальным голосом сказала Ольга.

Вот так, между молотом и наковальней, она что-то выпрашивала у Бога, милостыню или отпущение грехов, он старался не думать об этом. Пьяным он попробовал ее унизить. «В средневековье актеров хоронили за церковной оградой, — сказал Павел. — Как-то нелепо обращаться туда, где твою братию не жалуют».

Жена завершила макияж и одарила голливудской улыбкой: «Я на кастинг, милый! Буду поздно. Поужинай где-нибудь самостоятельно...»

Левон умиротворенно спал в кресле.

«Он правильно расставил приоритеты, — подумал Павел. — Найти, не потерять, напиться, проснуться, стряхнуть шагреневую кожу сомнений и пойти вперед с неомраченным лицом. Вор должен сидеть в тюрьме, но закон что дышло, и добрый самаритянин всегда поможет избежать сей участи печальной. Спи, моя радость, усни...»


* * *

— Наша эпоха бездарна. Миром правят портные, поэты умерли, философы скатились в психоаналитики, а кинозвезды жалко пародируют великих трагиков прошлого.

Свой обличительный монолог Эразм произносил, поставив одну ногу на опущенный в море табурет и выпивая из горлышка нарядной бутылки.

— Кстати, спасибо за «Маcallan». Первый раз в жизни пью настоящий шотландский виски. — Эразм сегодня был на редкость пьян. — Вы правда привезли его из Лондона?

Стояла чудная погода, Павлу удалось с воплями отправить очередную партию продукции, и он пригласил Эразма сибаритствовать на пляж.

— Какое счастье, что Высоцкий умер до наступления свободы. Что бы он сейчас пел и кого бы играл? Выступал бы на концертах — пчелы против меда? — Эразма закачало на ветру, и он неуклюже плюхнулся в воду.

— Воистину! — сказал Павел. — Новый островной коктейль: виски с чистой как слеза водой Охотского моря.

— Вы все иронизируете, — обиженно прогундел Эразм. — А мне придется неумолимо трезветь, в порядке солидарности со всей нашей великой страной.

— Вы тривиальны: хранитель традиции. Кажется, еще Плиний ворчал, что нравы стали унылы, читать и слушать некого, а цены на рыбу из Тибра задраны сверх всякой меры. А дело ведь было до наступления точки отсчета современной хронологии.

— Послушайте, вы, антискалигер. Эта замечательная маска трезвомыслящего исследователя исторических процессов не спасает от тошноты окружающей действительности. Народ глупеет, президент прилюдно удивляется коррупции в правительстве, — можно подумать, он в этом правительстве не всех знает лично, — страна катится в тартарары, а вы... вы, высокомерный москвич, грабите на излете рыбные ресурсы нашего уникального острова. Казнить боярина, и немедля! — Эразм воткнул указательный палец в песок.

— Не поверишь... Все украдено до нас... — пропел Павел.

Лицо Эразма сразу потеплело, став искренним и почти блаженным: «Он инопланетянин — Шклярский. Он всю свою жизнь находит нужную, нет, не слова, тональность происходящего. Он, Башлачев и Цой. У Гребня так не часто, у других еще реже. Башлачев и Цой покойны, царство им небесное, он последний знаменосец этого рок-полка, вышедшего биться с химерами».

— Я замечал, что к Шклярскому одинаково трепетно относятся мятущиеся натуры и уличные проститутки, — сказал Павел. — А вот устойчивый московский средний класс, то, что раньше называлось «сотрудники НИИ и ведомств», а теперь «офисный планктон», его просто не слышит. Максимум того, что воспринимают, — это Сукачев, и то с панибратской усмешкой.

— Московский рок все-таки отдает цыганщиной, — улыбнулся Эразм. — Бузотеры русской словесности.

Павлу определенно повезло. Эразм редко рассказывал о своей ленинградской молодости, примерно так, как фронтовики не любят рассказывать о войне. Он не кичился тем, что знаком со всеми, кого теперь с придыханием называли легендами русского рока. Он был свидетель, тихий, верный и вдумчивый. Он рассказывал без всегдашней изворотливости слов, без парадоксальных пассажей, его внимательный взгляд подмечал детали и тонкости плетения. Вне времени, вне социума, за пределами ярмарки тщеславия, во всяком случае тогда.

«Тихо, как в раю», — подумал Павел. Идти никуда не хотелось. Уже стемнело, вдвоем с Эразмом они сидели на берегу.

— Вы знаете, Павел, а нам ведь в каком-то смысле повезло. — Эразм прикурил сигарету. — Пожили при социализме, побывали в капитализме, теперь без страха и упрека готовимся к чему-то новому.

Павел смотрел на море, превратившееся в одну широкую темную полосу.

— И вы туда же! Неизбежность революции в сырьевом придатке цивилизованного мира, легко просчитываемый синдром Каддафи у нынешних правителей. Скучно, поверьте. Я этих разговоров в Москве наслушался. В обеих столицах нынче модно ходить на митинги оппозиции и потом в кафешках рассуждать о несчастной доле пенсионеров.

— Я не пророк в своем отечестве, — сказал Эразм. — Я знаю одно: общество потребления рушится у нас на глазах, не только у нас, во всем мире.

— Так до перманентной революции договоритесь. Вынужден огорчить: сейчас не двадцать пятый год, и мы не на собрании пролетарских поэтов.

— Вы, как Архимед, все еще надеетесь на точку опоры. Я понимаю, это убаюкивает — сознавать себя потерянным поколением Ремарка и Хемингуэя, на худой конец, лермонтовским лишним человеком. Но в тех случаях были хотя бы веские внешние обстоятельства: война, похоронившая привычный миропорядок, закосневший царский режим. А у вас, да и у меня, собственно, тоже, какие шансы на оправдание: ворую, потому что все воруют, кто пошустрее и сообразительнее, строить ничего не буду, потому что либо дураки разрушат, либо умники растащат, деньги надо успеть не только заработать, но и потратить и все в том же духе. Так и бегаем по кругу, как в цирке, святое на власть попенять, будто она не из наших людей состоит.

«В этом он точно прав, насчет точки опоры, — подумал Павел. — Легко сказать “выйди из ряда вон”... А куда идти?..»

 

— Надо принимать решение. Через десять дней уже поздно будет делать аборт. — Ольга посмотрела на него. — Ты же мужчина, в конце концов.

До свадьбы оставалось чуть меньше месяца, в квартиру они въехали на прошлой неделе. Вопрос о ребенке повис между расстановкой мебели и хлопотами приготовления к скорому торжеству.

Он потом множество раз пытался вспомнить, кто же из них все-таки поставил окончательную точку. Вязкая московская духота упорно растапливала очертания воспоминаний.

Нельзя сказать, что он не любил детей. С сестрой, которая была младше его на восемь лет, он честно нянчился в юности, по команде родителей забирал из детского сада и всегда стоял за нее горой. С уже взрослой общался редко, в основном по телефону, поздравляя с праздниками и днем рождения. Может быть, из-за того, что сестра, выйдя замуж, уехала в другую страну и жила там, слава богу, спокойно и счастливо.

Его просто не очень волновало, будут ли у него дети. И хоть его убей, хоть режь на сорок пять частей, он не мог представить Ольгу матерью.

— Нет. Я пока не готов к ребенку, — ответил Павел. — И потом, твоя сценическая карьера. Дездемона не стирает пеленки.

— Да! Я рождена не для того, чтобы сидеть в клетке и варить борщи, — сказала жена.

Ему показалось, что Ольга вот-вот расплачется. Он поспешно собрался, буркнул, что надо срочно на работу, и уехал в дом.

Дома он пил по-взрослому, по-солдатски, не пьянея и не закусывая, только прикуривая одну сигарету от другой.


* * *

— Чок-чок-чок! Все-таки шлюхи должны ублажать в борделе, а не торчать в телеэкранах! — Ребекка подвела черту первой части вечера.

За несколько дней до того он получил приглашение, витиевато украшенное вордовскими загогулинками: «Господин Карыгин П.А. приглашается на телевизионное Party. Вино и цветы обязательны. Спутник(ца) допускается после строгого фейс-контроля. Алмазная Бейба».

Он позвонил Левону: «Слушай, я тут с одной чудной девкой познакомился. Приглашает на телевизионную вечеринку. Нет, не в Останкино, к себе домой. Да я сам не очень понял...»

Левон профессионально молчал в трубку.

— Ну, ты пойдешь? Юрист непосаженный...

Все оказалось неожиданно прозаично. На доходы от интернетовской деятельности Ребекка купила плазменный телевизор и устроила широкомасштабный просмотр продукции отечественных телепроизводителей. Гостей, кроме них, больше не было.

Ребекку, впрочем, это совершенно не смущало. Она порхала по комнате, ненавязчиво подливая мужчинам и себе, и давала язвительные комментарии событиям на экране. Как бы невзначай она быстро выяснила подробности личной жизни Левона, его примерные заработки и где он собирается проводить скорое холостяцкое лето.

— Ах, Маврикий! — прощебетала она, нарочито копируя известную светскую львицу. — Остров блаженства и похоти! Я так и вижу амурную волну, накатывающую на загорелые мужские плечи...

— Вы — лукулловская дама! — только и смог произнести Левон, несколько озадаченный этой грациозной атакой.

— Какая? — глаза Ребекки превратились в заинтересованно умные.

— Левон Викторович имел в виду Лукулла, — сказал Павел. — Древнеримского полководца, склонного к обжорству, разврату и неумеренным возлияниям. Вошел в историю паразитическими рассуждениями о бытии и сознании.

Павел чувствовал себя не в своей тарелке. Их роман с Ольгой находился в бурной фазе, она как раз улетела в свой родной город наконец-то развестись с мужем, с которым давно не имела ничего общего.

«Черт! Как бы не позвонила?! — тревожно подумал он. — Выключу, пожалуй, телефон».

— Я обожаю ленивых мужчин! — игриво продолжила Ребекка. — Мальчики, давайте пить и веселиться. Я быстро в ванную, переодеться.

— Ты чего такой кислый? — спросил Левон. — Влюбился, что ли?

— А что, влюбленность приводит к несварению желудка?

— Паша, мы, как коробейники, должны жить на чемоданах. Своеобразие российского бизнеса в том, что сума и тюрьма страдают бессонницей и караулят каждую твою промашку. Поэтому, когда соберешься жениться, подумай, в какой стране и под какой фамилией ты будешь встречать старость.

— Я подумаю, — сказал Павел. — Обещаю...

— Мальчики! Хватит делать серьезные лица! — Ребекка вошла в комнату в шелковом пеньюаре. — Я готова к неуемным ласкам...

Вот теперь он стоял перед дверью своей квартиры. Или ее? Они не сумели слить в одно целое — дом был его, квартира ее, без всяких споров по этому поводу. Он стоял и ждал, пока откроют.

— Смотри не свали вечером в дом, — предупредила жена за завтраком. — Тебе пора наконец появиться на моем салоне. Будут очень серьезные люди...

Эта история с салонами началась по чистой случайности. Они пили кальвадос в парижском кафе напротив галереи «Лафайет»: Павел, Ольга и малахольный издатель-эмигрант из Словении, взявшийся за выпуск фотоальбома жены. Фотографии были дрянные — его голая тогда еще не жена в шабашных порнографических позах, — раскрашенные вампирическими цветами ее предыдущим мужем, типа художником.

— Это полнейшая безвкусица! — яростно спорил он дольше обычного. — В твоем Барнополе это, может, и круто, но в Европе-то чего позориться.

— Ты не понимаешь современное искусство, — сказала жена.

Он согласился заплатить. С первого дня знакомства он кидал, как в топку, к ее ногам шубы, драгоценности, номера в первоклассных отелях, лучшие курорты мира. Он топил в материальных знаках внимания эту вечно ускользающую непостижимость ее души.

«А может, и нет никакой непостижимости? — Он смотрел на раскрасневшуюся на солнечном парижском воздухе жену. — Может, это просто неудачный перевод твоих фантазий?»

— Что ты будешь делать, если закончатся деньги? — спросила жена.

— Увезу тебя в Гватемалу, построю театр из бамбука, и ты будешь играть для негритянских хлопцев Самюэля Беккета.

— Почему в Гватемалу? — засмеялась жена.

— Там тепло и океан. И вообще название красивое.

— Боюсь, мой дорогой, что ты быстро отравишься бананами, а я пойду портовой шлюхой на набережную в Вальпараисо.

Жена жаловалась издателю на мафиозность артистического мира Москвы:

— прорваться нереально, или такие деньжищи нужны — Голливуд отдыхает.

Словенец сочувственно кивал. Вдруг он произнес:

— У меня есть идея! Вам нужно открыть театральный салон.

Далее он кратко изложил концепцию: в Москве много очень богатых людей, которые в общем-то пресыщены. Теперь представьте: немногочисленная частная вечеринка, где эти люди оказываются вовлеченными в театральный процесс, они и зрители, и участники одновременно, даже могут исправлять ход действия, конечно под вашим чутким руководством. Что-то вроде театра Васильева, но в домашнем, камерном варианте, сердечнее, что ли. Надо сделать компиляцию из абсурдистских пьес, подобрать несколько хороших актеров, точнее, актрис, конечно, чтобы они вовремя нажимали на реперные точки. Если все сделать грамотно, думаю, такой салон будет иметь фурор. Главное, суметь привлечь этих богатых людей. Но тут вам флаг в руки, Ольга.

— Что-то в этом есть, — вежливо ответил Павел.

Жена идеей загорелась. Вернувшись домой, она собрала небольшую труппу и отчаянно репетировала, как правило, до зари. По утрам, собираясь на работу, он с любопытством рассматривал девушек, спавших вповалку на большом раскладном диване в гостиной. «Ладно, перебесится! — подумал он. — Хотя бы не шатается допоздна черт-те где».

Однажды в понедельник Ольга сказала:

— В субботу у нас премьера.

— Поздравляю!

— Поздравлять пока рано. У меня к тебе просьба: вывези в дом все свои вещи.

— Почему? — спросил Павел.

— По сценарию я вдова. А спектакль у нас абсолютно реалистичный. Сам понимаешь, не должно быть никаких следов мужского присутствия.

— Хорошо, я вывезу, — сказал Павел. — У меня к тебе встречная просьба. Не вешай мою фотографию в траурной рамке. Я еще живой.

— Ну чего ты обиделся, Пашка! — Ольга приобняла его и поцеловала. — Я же тебя люблю.

Дверь открыл могучий мулат в ливрее. Его лицо было серым.

— Привет, Костя! — поздоровался Павел. — Как жена? Как нанайские дети?

— Спасибо, все хорошо. Башка трещит. Всю ночь в «Панчо Вилле» кубинских музыкантов изображали.

— Издержки профессии. — Павел похлопал его по плечу. — Крепись, казак, директором МХАТа будешь.

Он подошел к жене. Рядом с ней стоял лысый, щегольски одетый человек лет пятидесяти пяти.

— Познакомьтесь! — сказала Ольга. — Аркадий Борисович. Душа нашего общества.

— Воскресший муж! — представился Павел. — Только что из ада.

— Павел все время в деловых разъездах. Поэтому несколько отстал от развития сценария. Дорогой, я теперь жена мецената, владельца фабрик, газет и пароходов.

— Простите, я без фуражки! — Павел церемонно поклонился.

— Оставляю вас пообщаться! — и жена плавно переместилась к другой группке страждущих искусства.

— Может, по пять капель коньяка? — предложил он. — Чтобы влиться, так сказать, в атмосферу абсурда.

— Выпейте, Павел, — добродушно сказал Аркадий Борисович. — Я уже лет пятнадцать как не пью.

— Ну и как, не скучно?

— Напротив. Только трезвым можно получать удовольствие от мимолетных деталей, которые с пьяного глазу и не заметишь. Как известно, античные греки искали гармонию в умеренности.

— Проникновенно сказано. Вы часом не сыщик? Вам про золотое сечение Платон на допросе рассказал?

— Я служу в аппарате правительства, — скромно пояснил Аркадий Борисович.

— Круто. «Бентли» у подъезда случайно не ваш?

— Да. Я люблю небыстрые автомобили. Извините, Павел, похоже, перерыв закончился.

Мулат Костя вышел в центр гостиной, стукнул тростью о пол и объявил:

— Сцена четвертая. Повторение начала. В скобках: международная конференция проблем макроэкономики на постсоветском пространстве. Москва, гостиница «Славянская», июль.

Ольга сидела на софе в короткой юбке и воздушной блузке. На коленях лежал тот самый французский фотоальбом. Аркадий Борисович наискось в кресле читал «Financial Times». Зрители рассредоточились вдоль стен, у кухонной, ставшей на время барной, стойки. Он чуть-чуть подсмотрел на ночных репетициях, как Ольга давала режиссерскую установку: «Девчонки! Хаос расстановки зрителей только кажущийся. Каждая контролирует трех гостей. Параллельно со мной ведете тихие разговоры, постепенно уменьшая их до улыбок и жестов по мере нарастания центральных диалогов». Они часами отрабатывали улыбки и жесты. «Зрители должны медленно утопать в трясине, импровизируем очень аккуратно», — и они посекундно раскладывали возможные ситуации.

— Ах, юбка слишком коротка. Слишком вызывающа. Но, в конце концов, на улице сумасшедшая жара. Кто он? Американец? Да, наверное, американец...

Павел занял место на балконе, лица жены видно не было, и у него было полное ощущение, что она говорит, не размыкая уст.

— Мой покойный муж не оставил ничего, кроме долгов и этих дурацких картинок. Да, он американец. Ах, какая я паршивка, что не учила английский. Но попробую заговорить...

— Какая интересная девчушка! Бедная, но держится королевой, — в диалог вступил Аркадий Борисович. — Наверное, она думает, что я иностранец. Если заговорит, буду отвечать только: «There is something in that»[2], — как Иван Сергеевич Тургенев, который битых три часа повторял болтливому лондонцу в купе это единственно знакомое ему английское слово и заслужил репутацию блестящего знатока языка Байрона и Свифта.

— Я ему, кажется, нравлюсь. Нет, он англичанин. Какая природная благовоспитанность... Какой шарм, эти ухоженные длинные пальцы...

«А в жизни она значительно лучше. Никогда не понимал прелести порнографии». Я закрыл альбом и сказал:

— Цыпа! Пошли ко мне в номер. Две тысячи долларов!

— Вы говорите по-русски?! Я не такая... — возмущенно сказала Ольга.

— Вы здесь ждете трамвая?! — сказал я. — А я уже подумал, как поднялся уровень гостиничных девчонок.

 

Павел шевельнул ногой и наткнулся на китайскую вазу. Эту злополучную вазу они с Ольгой купили в Сингапуре, самолет был набит битком, и весь долгий перелет он нянчил ее на коленях, как капризного грудного ребенка. В интерьере квартиры места ей не нашлось, и она мирно почивала на балконе.

Легким танцевальным движением Павел перебросил вазу прямо на крышу припаркованного внизу «бентли». Раздался жуткий грохот.

Из мельтешения затем происшедших событий ему больше всего запомнился булькающий речитатив охранника:

— Я не знаю! Я не знаю! Никто не подходил к машине! Я выскочил из дома и вижу только пробитую крышу и осколки на тротуаре! Мистика какая-то...

Павел курил на балконе. Аркадий Борисович пронзительно смотрел на него с улицы.

— Что вы хотите? — сказал Павел. — Патриаршие пруды рядом. Вот за тем углом Аннушка разлила масло. Опасные края!

— Не страшно! — сказал Аркадий Борисович. — Машина застрахована.

Жена вошла на балкон с черепком в руке.

— Мальчишеская выходка! — со спокойной ненавистью сказала она. — Я тебе этого не прощу!

Он докурил и послал воздушный поцелуй Мефистофелю:

— Спасибо, коллега!..


* * *

Он поужинал и теперь лениво рассматривал рыбок в аквариуме. Аквариум был второй достопримечательностью кафе «Тоехара», после Эразма.

Рыбопромышленник позвонил ночью. Это был его излюбленный ход. Чувствуя назревающий скандал, он скороговоркой докладывал о чудесном избавлении рыбаков от стихии, что все существующие проблемы будут разрешены...

— Ты только не волнуйся, Паша! — радостно закончил словоизвержение рыбопромышленник. — Когда? — зло спросил он, окончательно проснувшись. Словоизвержение пошло на вторую попытку.

— Если через три дня груз не полетит в Москву, тебе кранты, мой дорогой! — сказал Павел. — Hasta la maсana![3]

В кафе вошел угрюмый парень восточной наружности и сел за столик Эразма. Некоторое время они заговорщически шептались, затем Эразм представил ему парня:

— Познакомьтесь, Павел. Это Никодим, наш местный правдолюбец.

— Имя какое-то больно литературное. Это псевдоним?

— Самое настоящее! — лицо парня растянулось в на удивление трогательной и простой улыбке. — Дело в том, что я этнический калмык. Наш народ крестили в православие относительно недавно, лет двести назад. Поэтому, говоря современным языком, архаические имена до сих пор популярны.

— Ясно, — сказал Павел. — и за какую правду боретесь?..

— Хороший парень, — сказал Эразм, когда Никодим вышел по нужде. — Только без царя в голове. Например, полагает, что его оскорбил Пушкин.

— Который Александр Сергеевич? — переспросил Павел. — Солнце русской поэзии?

— Совершенно верно.

— Покойный-то ему чем не угодил?

— Ну как же: «...и друг степей калмык». Полагает несправедливым наш дорогой Никодим, что его по определению приковали к степям, баранам и прочей немытой романтике. Пушкина оправдывает единственное: что сделал он это не по злобе, а так, по легкомыслию, рифмы ради.

Душа Никодима действительно тянулась к бесконечности. В морской стихии, всепоглощающей и бездонной, ему виделась истина, если не в последней инстанции, то, во всяком случае, где-то рядом.

Никодим родился и вырос в Новосибирске, там же окончил биофак местного университета. На распределение на остров он напросился сам, тем более что желающих ехать продвигать науку на край света не было.

Репутация скандалиста и правдолюба прилипла к нему как-то сама по себе. Город был небольшой, его требование к руководству научно-исследовательского института, куда он поступил на работу начальником прогнозной промысловой лаборатории, не искажать данные о миграции лососевых рыб рвануло почти как атомная станция в Фукусиме.

Его ненавязчиво уволили, центральная городская газета его статью, правда, напечатала, но несколько аляповато получалось: что с рыбой вроде как плохо, но все равно ее много.

Никодим подал на газету в суд, иск отклонили, он менял рабочие места как перчатки, по ходу вступая во все партии, отделения которых были на острове.

Заявление о приеме в национал-большевики он направил лично Лимонову, но тот не ответил: либо письмо не дошло, либо сидел, как обычно, в кутузке.

Короче говоря, в партиях он тоже не задерживался.

— Вы бы дали парню почитать графа Кропоткина или Бакунина, — сказал Павел Эразму. — А то в его анархизме сказывается явное отсутствие теоретической подготовки.

В текущий момент Никодим пребывал в смертельной схватке с главрежем областного кукольного театра. Театр в самом деле был недурной. Павел видел спектакли, причем, как ни странно, в Москве. Перещелкивая телевизионные программы, случайно наткнулся на репортаж о гастролях, восхитился увиденными сценками и пошел на представление. Спектакль был сделан в конъюнктурной манере сочетания актеров и кукол, но удивительно точно передавал фантасмагоричность Гоголя, горького пересмешника человеческих страданий. И назывался с такой же противоречивой претенциозностью: «Первый сюрреалист планеты».

Никодим, собственно, и не возражал, что ставятся изумительные спектакли. Он считал театр жемчужиной в затхлой, заснеженной жизни острова. И поэтому изо всех сил боролся с главным режиссером, Sancta Sede[4] этого кукольного дома.

— Он использует театр как тыловую базу. Создает свои шедевры и возит их повсюду. За сезон всего четыре спектакля в городе, — возмущался Никодим. — Его наглость ни в какие ворота не влезает. Еще умудрился выбить в нашем сельсовете строительство нового здания.

— Актеры, должно быть, счастливы, — заметил Павел. — Гораздо приятнее проснуться в Праге или хотя бы в Одессе, выпить чашечку кофе с круассанами, погулять на площади у ратуши, а вечером разыграть свирепую интрижку из жизни российской глубинки.

— Актеры его боготворят! — подтвердил Эразм. — Просто он гений, как бы там Никодим ни кликушествовал.

— Увы, классик ошибался. Гений и злодейство вещи вполне совместные. Достаточно одного Сталина для подтверждения. — скуластое лицо Никодима явственно заострилось. — Святой задачей русской интеллигенции всегда было делать людей лучше. Это, как минимум, безнравственно: потакать своим творческим амбициям, вместо того чтобы дарить детям радость.

— Я понял, что вы с Пушкиным в контрах, — сказал Павел. — Но, дорогой Никодим, проповедовать moralitе и жить в соответствии с ним далеко не одно и то же. Господин Некрасов, получив впечатляющий гонорар за «Кому на Руси жить хорошо?», не потратил его на сирых и убогих, а имел лучший выезд в Санкт-Петербурге. И «неистовый Виссарион», простите за подробность, тоже был знаменит своей скаредностью. Надо быть Франциском Аccизским или Симеоном Столпником, чтобы слова не расходились с делом. Хотя и здесь все не так однозначно. Посмотрите фильм Бунюэля, посвященный последнему. Логика действия такова: данный католический дятел десять лет стоял на соляном столбе, сопротивлялся искушению дьявола во всевозможных проявлениях. Но заканчивается фильм неожиданно: Симеон в современной жизни, в компании соблазнительной брюнетки балдеет на рок-концерте в баре, и в глазах его светится радость.

— Я понимаю, мне не хватает широты взглядов, — упрямо гнул свою линию Никодим. — Но я не намерен в своей жизни ходить этаким расфранченным петухом. В России две беды — дураки и дороги, нам без царя-изувера никак не прожить. Только если все время разбрасывать камни, ничего и не останется. Дом надо складывать по кирпичику, кто как сможет. Вселенская справедливость выше личного.

— Я же тебе говорил, представления Бога и человека о справедливости несколько различаются, — тихо сказал Эразм. — Отсюда многие беды.

— Ах, оставьте, Эразм, эти свои сентенции ученого кота. Тоже мне ангел-браконьер!

— Ну и что? Добьетесь вы увольнения этого злодея, — сказал Павел. — Уедет он в этот свой...

— Главреж из Риги, — сказал Эразм. — К нам сюда разных людей шальным ветром заносит.

— Уедет в Ригу. Актеры — кто разбежится, кто сопьется. Займет его место ничтожество, но правильное, будет выдавать репертуарный план, как шахтер уголь. Детишкам от этого лучше станет?

— У вас все какой-то замкнутый круг получается, — яростно возразил Никодим. — Может, нам всем собраться на центральной площади и упасть в ножки: «Уважаемая Япония! Или уважаемая Австралия! Возьмите бога ради к себе, сами-то без усов, твари мы безмозглые, и портки все в дырах»?

Тофуи, незаметно подошедший к столику и слушавший спор молча, вдруг захохотал. Он хохотал безудержно, будто сейчас лопнет от смеха. Все в изумлении смотрели на него.

— А п-п-п-почему? — он заходился в конвульсиях хохота. — А п-п-п-почему этот молодой человек так уверен, что нас кто-то ждет?..


* * *

Крах наступил ровно через месяц после кодировки. Как будто в небесной канцелярии тщательно протирали склянки, прежде чем ударить в гонг: сердце в порядке, сон не нервный, отсутствие алкоголя в крови на психике не сказывается.

Акционеры пригласили его на обед. Их было, как всегда, трое: двое мужчин и женщина, «ногогрудь», как окрестил ее один шутник в офисе. «Интересно, они с ней по очереди спят или вместе?» — вяло подумал Павел. Зябкое ощущение тошноты подкатило к горлу.

Вкушали молча, иногда обмениваясь короткими гастрономическими репликами.

— Итак, Павел Александрович, нам предстоит неприятный разговор. — главный акционер протер салфеткой губы и отпил маленький глоточек кофе. — Да, Татьяна Петровна, настоящий «Лавазо» готовят только в Милане.

«Ногогрудь» неопределенно улыбнулась.

— К нам едет ревизор? — с наигранным простодушием Павел закурил. — Вы не против, Татьяна Петровна?

Та вновь улыбнулась.

— Ревизор уже побывал. По нашей просьбе деятельность коммерческого департамента, который вы возглавляете, была подробно изучена. И микроскоп выявил некоторую разницу между вашей отчетностью и реальными доходами. Проще говоря, вы украли примерно полтора миллиона долларов. Безусловно, впечатляет.

— Это бездоказательные обвинения. И я не намерен дальше продолжать разговор в таком тоне. Я немедленно подаю в отставку. — Павел привстал с места.

— Вы будете разговаривать! — Татьяна Петровна нарушила молчание и достала из сумочки флешку.

«Коза вонючая! И флешку красного цвета подобрала!» — подумал Павел.

— На этом электронном носителе подробно изложены ваши мошеннические схемы, скан подписи на поддельных документах, стенограммы телефонных разговоров. Статья 159, часть 4. До десяти лет строгого режима. Здесь же проект заявления акционеров в МВД.

Татьяна Петровна нежно положила флешку на стол.

— Хотите войны — будет война! — Павел сел на место. — Я не виноват, что ваша компания катится к банкротству.

— Войны не будет, Паша! — сказал второй акционер. — Тебя тупо запрут в обезьяннике, и ты скоро сознаешься, что хотел убить папу римского. С нашими связями, сам понимаешь...

Он закрылся в доме. Позвонил жене и сказал, что срочное дело в Калининграде.

— Серьезные проблемы с портовым терминалом. Сколько там пробуду, точно не знаю...

— Хорошо, — ответила жена. — Отправь мне деньги на карточку.

— У вас достаточно имущества, большой дом, квартира в центре Москвы, — подвели итог акционеры. — Продайте, верните присвоенное и живите себе с богом. Мы не бандиты, нам лишнего не надо.

Тогда он сразу поехал к Левону.

— Хреновая ситуация, — констатировал адвокат. — Суд в легкую выдаст постановление на арест. А в предвариловке можно годами сидеть. У тебя как с деньгами?

— Не очень, тысяч десять баксов наскребу. Сам знаешь, затраты в последние годы большие были.

— Плохо. На залог не хватит, даже если я добавлю. Так что не тяни резину.

— Что делать?

— Да что делать? Продавать все как можно скорее. Квартира на Ольгу оформлена до брака? Тогда забудь, насколько я твою жену знаю. Продавай дом и беги. Эти друзья, мне кажется, от тебя не отстанут, чтобы они там ни пели.

— И так всю жизнь бегать?

— Всю не всю, но какое-то время придется.

— Ладно, я понял. Поеду в Калининград, у меня там один богатый Буратино живет. Может, действительно дом купит, — сказал Павел. — Я тебе сам позвоню.

— Ты давай держи хвост пистолетом! — Левон проводил его до машины. — Все образуется. Руки-ноги целы, не ослеп — это главное.

— Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным! — привычно ответил Павел.

Консервированной еды в доме оказалась прорва. Покупая продукты, он всегда брал баночку-другую какой-нибудь каши или фасоли в соусе. «Студенческая молодость покоя не дает! — посмеивалась при этом жена в редких случаях совместных поездок. — Ты еще кильку в томате забыл».

«В хозяйстве все сгодится!» — с уверенностью британского эсквайра он забрасывал в корзину макароны, блоки сигарет, бульонные кубики, соль, сахар и кофе.

Из дома он почти не выходил. Подолгу лежал в ванне, подливая горячую воду скорее по интуиции, потому что холода совсем не чувствовал. Выпить, как ни странно, не хотелось. Дров и сигарет было достаточно, кортик, когда-то подаренный шебутным капитаном сухогруза после сумасшедшей пьянки в Гаване, он держал под подушкой. В один из дней нашел в кладовке топор, приноровил рукоятку к ладони и больше не расставался с ним.

Накинув на плечи солдатскую шинель, купленную в холостяцкие годы прикола ради на распродаже в ночном клубе, бродил по дому и повторял как заклинание: «Я не для того строил дом, чтобы в нем жил кто-то другой. Это мой дом, и больше ничей. Я уйду вместе с ним». Иногда ему слышались звуки подъезжающей машины, он взбрасывал топор на плечо и приоткрывал калитку. «Один не уйду. Прихвачу с собой парочку аборигенов. Сколько сил хватит, прихвачу». Дорожка перед домом была пустынна.

Ему звонили все реже и реже. Он отвечал только жене. Старательно бодрым голосом обещал, что скоро закончит вопросы в Калининграде и приедет. Жена, впрочем, особенно не торопила.

«Вот и я стал актером! — думал он. — Теперь понимаю, почему самоубийцы оставляют записки. Вслух сказать духа не хватает».

Жена выключила гремевшую по всему дому музыку Шклярского:

— Привет, Робинзон! Сколько не брился? Месяц? Полтора?

— Я только утром прилетел. Еще не успел.

— Понятно! — сказала Ольга. — Скажи мне, пожалуйста, какое сегодня число?

— Второе марта, естественно. Билет показать?

— Четвертое апреля. Я встречалась с Татьяной Петровной. Очень милая женщина. И хорошо к тебе относится. Считает, что ты большой ребенок, который заигрался.

— Я не знал, что вы подружки.

— Прекрати паясничать, Павел. Мне все известно.

Он молчал.

— И что ты собираешься делать? — Ольга налила себе кофе. — Защищать Брестскую крепость до последнего вздоха?

— А ты что, парламентер?

— Я просто не хочу все разрушить в одночасье. Семьи у нас не получилось, ты заставил меня убить ребенка, но мы же можем остаться нормальными людьми. А мой салон, мое положение жены? Разве тебе неприятно выходить со мной? Чтобы вслед тебе завистливо цокали языками?

— Я не буду продавать дом!

— Я знаю, что ты упертый! Поэтому поговорила с Аркадием Борисовичем.

— Так-так... Вот с этого места поподробнее. Расскажи мне наконец всю правду про своего любовничка.

— Он не любовник, он — партнер. Присутствие нужных людей на моих вечерах дает ему ощутимые дивиденды. Это во-первых. Во-вторых, я же не интересуюсь, с какими девками ты любезничаешь в своих бесконечных командировках.

— Высокоинтеллектуальный бордель для искушенной публики. Старо как мир. И так же вечно.

— Называй как хочешь. Аркадий Борисович готов выкупить твой дом. Но на условиях, которые будет обсуждать только с тобой лично. Честное слово, Паша! Для тебя это лучший выход! — добавила жена. — В конце концов, повеситься ты всегда успеешь...

Через два дня они ужинали в тихом итальянском ресторанчике в центре.

— Это замечательно, Павел, что вы больше не пьете! — сказал Аркадий Борисович. — Бизнес и алкоголизм есть вещи несовместные. Если не против, я подытожу. Дом переходит в мою собственность, я закрываю проблему с вашими акционерами. В доме живете на условиях аренды. Вы приступаете к обязанностям куратора нашего рыбного производства на Сахалине. Выверяете финансовые потоки, отслеживаете производство и отгрузку продукции. Там, на месте, самостоятельно принимаете оперативные решения. Времени на острове придется проводить много, в сезон — по несколько месяцев. Это, конечно, не Рио-де-Жанейро, но здесь ничем помочь не могу. Вознаграждение частично пойдет на содержание дома и квартиры супруги, оставшаяся часть — на ваши личные нужды. Ольга предоставила смету, у меня возражений нет. Я ничего не упустил?

— Нет. — Павел хмуро пил кока-колу.

— В таком случае оформляем бумаги и вы вылетаете для ознакомления с ситуацией. Я надеюсь, Павел, вы образумились окончательно и фокусов не будет. — Аркадий Борисович, прощаясь, плотно сжал ему руку. — Оленька ведь за вас поручилась!

«Тварь лысая! Она уже Оленька для него!» Ненависть мгновенно ударила в голову.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил Аркадий Борисович.

— Нет. Вам показалось...

Отблеск небоскреба незаметно лег на Москву-реку. Он почему-то вспомнил сказку Андерсена про человека, который потерял тень. Он посмотрел на отсвечивающую неоном воду и сказал:

— Тупорыло все вышло! А ведь тень не захотела вернуться к хозяину...


* * *

От Ребекки пришло письмо. Теперь она была задумчивая горгона.

— Мне нужна помощь. Проще говоря, мне нужны деньги.

— Сколько?

— Пятьсот долларов.

— Хорошо, я привезу около девяти вечера.

Мальчишка сидел на ковре и с любопытством разбрасывал игрушки.

— Привет, юнга! — сказал Павел. — ты готовишь маме цунами?

— Поиграй с ребенком. Видишь, как он тянется к мужчине.

Он сел на ковер рядом с сыном Ребекки. Тот прытко забрался ему на ноги и мирно смотрел беззвучные мультфильмы на экране телевизора. «Если бы он умел говорить, что бы он сейчас сказал? — подумал Павел. — “Папа”. Или “сволочь”. Или “где мой папа?”».

— Как поживает твоя супружница?

— Спасибо, все в порядке. Она в квартире, я в доме.

— Высокие отношения. Ты не хочешь развестись?

— Не могу.

— Почему это ты не можешь? Квартирку жалко на Бронной, двести тридцать кэвэмэ, которую по глупости ты оформил на нее до брака, поэтому совместно нажитым имуществом суд ее не признает? Я не права, гражданин новый русский?

— Нет. Просто не могу.

Он множество раз задавал себе этот вопрос: почему он не может развестись с женой?

Ночами, смотря на огонь камина, он вновь и вновь спрашивал себя: что не так? что удерживает его возле этой женщины, ставшей такой бесконечно далекой еще до свадьбы?

Он вспомнил, как они выбирали мебель для квартиры. Менеджер, ухоженная женщина чуть старше пятидесяти, вдруг сказала: «Я была замужем двадцать три года. Сначала мы спали на раскладушке в общежитии. Потом снимали однокомнатную квартирку и родился сын. Потом купили квартиру побольше и большую красивую кровать. Родилась дочка. Потом дети выросли и мы стали спать в разных комнатах. Потом начали ездить в отпуск по отдельности. А потом развелись». «Ей бы женские романы писать, а не мебелью торговать», — подумал он тогда.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — сказал он. — Например, о твоем Сибирском Здоровье. Что, собственно, случилось?

Сибирским Здоровьем Ребекка называла папу сына. Она познакомилась с ним исключительно с целью забеременеть. На это время честно ушла из Интернета и озадачила бывшего одноклассника, свидетеля и участника первого в ее жизни романтического порыва. Одноклассник и познакомил со своим партнером по делу. Впоследствии она комментировала так: мужик неотесанный, необразованный, косноязычный. Зато пышет здоровьем. Это ребенку и надо. Интеллект по маминой линии достанется.

На самом деле Сибирское Здоровье оказался вполне нормальным человеком, признал ребенка своим без всяких оговорок и в общем-то предлагал Ребекке жить вместе.

— Чего ты фордыбачишь?! — сказал он тогда Ребекке. — Тебе уже за тридцать, пора бы остепениться.

— На ку-ку мне это надо! — по-пацански отвечала Ребекка и продолжала воспитывать сына самостоятельно, твердо определив для папы один день в неделю против столь же твердого денежного пособия.

— Сибирское Здоровье завел себе новую жену и нового ребенка, — Ребекка сделала гримаску. — Не могу сказать, что это для меня большая неожиданность. Он петух, а новая курица оказалась хитрее меня. Мне велено забыть его телефон.

— Можно подать на алименты. Суды сейчас такие дела быстро рассматривают.

— Сама справлюсь. Меня, между прочим, позвали преподавать в институт, который я закончила. Послушай, Карыгин. Если ты не хочешь на мне жениться, давай дружить. В конце концов, я познакомилась с тобой раньше, чем твоя женушка. Ненамного, но раньше. Я устала от твоих исчезновений на год-полтора, потом ты появляешься то пьяный, то трезвый. пьяный ты, конечно, менее нудный...

— Я не дружу с женщинами.

— Да-а-а! А с кем ты вообще дружишь? С мужчинами? Скажи мне, кто твой друг?

— Левон.

— Левон?! Да он потащил меня в койку, едва ты заснул на кухне. Хорош друг!

— Ну, он мужчина кавказский, а ты — блондинка. И потом, мы все были пьяны.

— Пьянство феминистки еще не повод лапать ее при всем честном народе. Настоящие горские мужчины читают даме стихи и дарят Шато Руставели.

— Шота.

— Что?! — Ребекка застыла. Юнга сполз обратно на ковер и тоже замер.

— Шота Руставели. Это имя грузинского поэта, а не название вина.

— Ты безразличный человек, — сказала Ребекка. — Закрылся в своей начитанности, как в колбе. Положи деньги на тумбочку и уходи.

— Уже положил. Ты вовремя написала, я завтра улетаю на Сахалин.

— Семь футов под килем, рыбачок! Надеюсь, в следующей жизни ты не будешь иудой...


* * *

Рыбопромышленник приехал в гостиницу в семь утра. Пока Павел принимал душ и одевался, он по-хозяйски устроился на стуле возле окна и весело щебетал по телефону с женой.

— Кончай бодягу. Поехали грузить, трудоголик, — хриплым голосом сказал Павел.

— Ох, не любишь ты меня, Паша... Все, родная, до вечера. Москва призывает!

Всю ночь валил снег. Одинокие прохожие пробирались почти по грудь в сугробах, машины едва ползли, отчаянно сигналя.

Павел грязно выругался: «...еще и самолеты не летают!»

— За что ты меня так ненавидишь?! — тон рыбопромышленника стал угрожающе серьезным.

— У меня нет причин любить тебя, — буркнул Павел.

Оставшуюся дорогу до склада ехали молча, стараясь не смотреть друг на друга.

Потом была обычная круговерть отправки продукции, ахи и вздохи бухгалтерши, покрываемое наличными недовольство грузчиков, кран, сломавшийся некстати и починенный семиэтажными матюками, могильный холод склада, засевший в печенках табачный дым, истерика дамы-технолога, когда Павел отбраковывал контейнеры с икрой, смех и плоские анекдоты, таджик на электрокаре, яростно пробивающий снеговую полосу. Через семь часов спектакль подошел к долгожданному финишу. Недостача была чудовищная, как и в прежние годы.

— Пиши долговую расписку и закладную на квартиру, — устало сказал Павел.

— Закладную писать не буду. — рыбопромышленник угрюмо смотрел на Павла. — У меня дети малые.

— Пиши, — равнодушно повторил Павел. — Сам прекрасно знаешь, никто твоих детей не выселит, закон не позволяет. Это так, фуфлыжка, для успокоения московских инвесторов.

Рыбопромышленник поставил на стол бутылку водки:

— Пить будешь?

— Ты забыл. Я не пью.

— А я пью! — рыбопромышленник залпом осушил стакан. — Достало тебя, видно, смотрящим работать?

— Не твое собачье дело! — сказал Павел.

— Жалко мне тебя, Паша. Чего тебя на наш остров занесло?

— А мне тебя не жалко. Живешь как урод и помрешь под забором.

— Я живу своей жизнью, — сказал рыбопромышленник. — А ты — чужой. Лаешься, как шавка, по указке московских хозяев, а сделать ничего не можешь. А я рыбку ловлю, жену люблю, детишек воспитываю, своих рабов-рыбаков в узде держу, чтобы не чудили лишнего. Говоря твоим вычурным языком, живу в симбиозе с природой.

— Растрачиваю чужие деньги, взятые под стопудовое купеческое слово, — продолжил Павел. — Замечательный симбиоз. И главное, честный.

Первая бутылка опустела, рыбопромышленник поставил на стол вторую:

— Дают — бери. Бьют — беги. Хотя нам, островным, бежать некуда. Мы и так на краю света. Зачем вам в Москве эти деньги? Ни себе, ни людям, ей-богу! Дайте мне кредит на двадцать лет, здесь город-сад будет.

— Только не лечи меня! Маяковский доморощенный! Я сюда двадцать лет не налетаюсь. Примат производства не актуален в наше время. Балом верховодит фондовый индекс, обрученный с капитализацией процентов.

— Сам ты примат! Доиграетесь до того, что виртуальные пирожки жрать начнете вместо хлеба. Приехал бы ты хоть раз ко мне на север — какие закаты там и какие задушевные разговоры под костерок можно вести!

— Послушай, Сутулый! — сказал Павел. Сутулый, как ни смешно, была фамилия рыбопромышленника. — Я не любитель задушевных разговоров и послан сюда не для того, чтобы изучать местные достопримечательности. Поверь, я видел места куда интереснее и, надеюсь, еще увижу. Хвали Аллаха, что мне с московскими инвесторами детей не крестить, иначе я твою шайку-лейку мигом прикрыл бы.

— Расскажу тебе тайну, которую ты и так знаешь. Твои хозяева отличаются патологической жадностью и такой же ленью. Им хочется иметь сверхдоходы, не отрывая задницы от кресла в уютном кабинете. Я им по-простому, по-рыбацки это обещаю, обещания не выполняю и на следующий год снова обещаю, что будет полное счастье. И воронка все углубляется и углубляется. И так будет, пока хоть какая-то рыба вдоль нашего острова идет. Да и когда закончит идти, я еще лет пять буду сказочки про скорое пришествие горбуши рассказывать.

— Вот в это я охотно верю. Мне, как ты понимаешь, наплевать.

— А на что тебе не наплевать, Паша? — рыбопромышленник смотрел в упор изрядно нагрузившимся взглядом. — Свою старуху процентщицу боишься? Ишь, как ее обозвали-то: капитализация!

— Мне не наплевать на то, что можно сделать с умной головой и чистой совестью. Как написал довольно давно один дурачок: «...чтобы не было мучительно стыдно!» — сказал он. — Не подумай, что я умею это делать. Умел бы, не сидел бы здесь с тобой. Но хуже другое: в нашем сверкающем восторгами мире это никому не нужно.

— Мир ему не подходит! — значительно произнес рыбопромышленник. — Извини, мир такой, какой он есть. Не нравится — иди топись в проливе Лаперуза...


* * *

Он сел за компьютер и быстро напечатал сообщение по электронной почте:

 

Уважаемый Аркадий Борисович!

Интересующий Вас груз в полном объеме отправлен в Москву. Михаил проинструктирован в отношении приема продукции и ее дальнейшей реализации. Также сообщаю, что я разорвал наш контракт в одностороннем порядке. Разыскивать меня не рекомендую. Мертвым я Вам не нужен, а живым работать не буду, а если и буду, то хлопот не оберетесь. Дом можете забрать. если хотите, сжечь.

Мой совет: рыбопромышленнику денег не давайте. Он превратил хобби в бизнес, а это для последнего чревато. Неизбежно утонет сам и утопит Ваши деньги. Помните: Христос выгнал менял из храма, так что бизнес находится вне современной морали на вполне законных основаниях. Впрочем, дело ваше.

PS. Не пытайтесь влиять через жену. Она сука редкостная, Вы знаете. К тому же мы развелись.

С наилучшими пожеланиями!

П.А. Карыгин

 

Он посидел с минуту, стер абзац про рыбопромышленника и Спасителя и отправил сообщение. Достал мобильный телефон и бросил его в мусорную корзину. Затем оделся, закурил и вышел из гостиничного номера.


* * *

— Я уезжаю, Эразм. Больше не приеду.

— Ты уже разобрался, в чем разница между тем светом и этим?

— Не совсем. Но, кажется, начинаю понимать...

— Да, хотел вам сказать, Павел... у нас тут Никодим чуть не помер. Отчасти по вашей вине.

— Я? Почему? Что произошло?

— Послушал ваши разговоры о пользе моржевания для укрепления духа и тела и начал купаться в ледяном море. Через неделю отвезли в реанимацию с двухсторонним воспалением легких. Слава Будде, дочка Тофуи прислала японские антибиотики последнего поколения, они мертвого из могилы поднимут.

— Мне искренне жаль. Передайте мои пожелания скорейшего выздоровления.

— Уже оклемался. С больничной койки вдохновляет санитарок на джихад против главного врача. В госпитале, видите ли, спирт воруют. Медперсонал в предвкушении перераспределения.

— Ну и хорошо. Жизнь продолжается, невзирая на проволочки империалистов.


* * *

Он присел на кровать возле спящей жены:

— Я уезжаю.

— Куда? Опять на свой остров пингвинов? — жена потянулась спросонья.

— Нет. Навсегда.

— Так... Слушай, сейчас полвосьмого утра. Ты же знаешь, не мое время. Давай поговорим вечером. Сядем в кофейне возле Патриарших и обсудим все.

— Да, конечно...

 

Он прилетел в Афины на самолете. Затем был паром до крохотного греческого островка и наконец — маленькая таверна на террасе над морем. Забытый вкус анисовой водки приятно обжег горло.

Старик в белой хламиде катился на велосипеде прямо по морю.

— Ты узнаешь себя? — спросил старик.

Он молчал. Через некоторое время произнес:

— Как там мои предшественники?

— По-разному, — уклончиво ответил старик. — Некоторые жалуются, но в целом все нормально.

— У вас там что, можно жаловаться? — спросил он.

— Можно. Бывает, даже скандалят. Человеку трудно примириться с тем, что он умер. — старик звонко рассмеялся.

— А я? Я тоже буду жаловаться? — его голос предательски задрожал.

— А ты разве умер? — старик внимательно посмотрел на него.

Он молчал.

— Олух ты царя небесного! — снова засмеялся старик, сел на велосипед и покатил прочь по водной глади.

Он сидел в таверне прямо над морем, смотрел на небо и вспоминал кафе «Тоехара».

Эразм стоял на лестнице и развешивал новогодние шары:

— Сегодня хорошо почитать Лукреция Кара, — и с высоты начал декламировать Никодиму:

 

Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,

О благая Венера! Под небом скользящих созвездий...

 

Левон и Ребекка увлеченно играли в нарды, жестикулируя и иногда ругаясь.

Тофуи пек на камне селедку.

— Хорошая селедка, жирная! — приговаривал он. — Дочка прислала в подарок. У меня дочка не такая, как эти клоуны. Она — настоящая мэм!

Лица, слова, обрывки песен кочегара сливались в одной вспышке, лилипуты с экрана вещали о верном выборе народов единой страны, то поодиночке, но увереннее в тандеме. Его прежняя жизнь уплывала навсегда, наполняя ветром паруса. Он провожал ее, не подняв платка. Афина Паллада вступила на небосвод, строго посмотрела на него и вновь качнула весы.

Он сказал: «Дай себе имя. И не называй больше вещи своими именами. У них есть свои».



[1] На открытом воздухе (фр.).

[2] В этом что-то есть (англ.).

[3] До завтра! (исп.).

[4] Святой престол (лат.).

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0