Повести военных лет
Владимир Александрович Красулин (1922–2003) родился в деревне Зубцово Борисоглебского района Ярославской области. После обучения в училище среднего лейтенантского состава в городе Березники на Урале в 1942 году был направлен на Северо-Западный фронт в районе Осташково–Бологое в звании старшего лейтенанта и в качестве командира батареи 120-мм артиллерийских орудий.
Был награжден орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны I степени, двумя орденами Отечественной войны II степени, медалями «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов».
После войны учился в МГУ им. М.В. Ломоносова (юридический факультет), по окончании которого проработал прокурором Дзержинского района Калужской области до 1967 года. Затем работал следователем районной прокуратуры Ленинского района Московской области, в городе Видном, до выхода на пенсию.
Операция «Багратион»
Зимой 1944 года фашистская армия зарылась в землю, укрепилась в Белоруссии, западнее городов Гомель, Жлобин, Рогачев (на Минском направлении), веря в неприступность (которого по счету) «Восточного вала». Но лишенная всяких стратегических и тактических инициатив, обреченная, она могла только ждать новых ударов наших войск. А в ставке Верховного главнокомандования нашей армии уже разработан и утвержден план разгрома фашистских войск в Белоруссии, план операции под кодовым названием «Багратион». Этим планом предусматривалось окружение и уничтожение всей Минско-Бобруйской группировки войск противника, полное освобождение Белоруссии, освобождение польских земель до подступов к Варшаве и севернее — до подступов к границе Восточной Пруссии — всего в глубину до 700 километров.
Укомплектованные личным составом и вооружением полки нашей дивизии в мае-июне усиленно занимались боевой подготовкой, практическим ведением наступательных боев в условиях впередилежащей местности, ведением прицельного огня из автоматов и ручных пулеметов с ходу, ведением огня из станковых пулеметов из цепи, преодолением проволочных заграждений, метанием гранат и рукопашным боем, ведением боя в лесу и болотистой местности. В тылу были построены 80-метровая плотина и штурмовые мостики, на которых воины учились штурмовать реку и болота. Для форсирования болот изготовлялись из лоз своеобразные лыжи. Занимались боевой подготовкой и сержанты, и офицеры.
В конце мая нам было приказано оборудовать огневую позицию и наблюдательный пункт против южной окраины деревни Озеране, работы производить ночью, следы работ тщательно маскировать, с наблюдательного пункта днем и ночью вести тщательное наблюдение обороны противника. Мы оборудовали огневую позицию севернее деревни Румок, перед густой, как стена, березовой рощей. Ночами на огневую позицию были завезены и замаскированы три тысячи мин. Работая ночами, мы видели, что справа, метрах в 60, и позади, у опушки рощи, оборудовались огневые позиции для артиллерийских батарей, на которые завозились снаряды. На возвышенном берегу перед рекой в ряд с нашим строились и строились наблюдательные пункты командиров батарей, дивизионов и полков.
Накапливалась артиллерия. Возвращавшиеся из тыла шоферы рассказывали, что они видели много танков, замаскированных в лесах. Нам стало ясно, что на нашем участке фронта готовится крупное наступление. В начале июня началась пристрелка батарей по целям. Чтобы скрыть от противника накопление артиллерии, батареи вели пристрелку в строго назначенный день и час из одного орудия не более трех снарядов на цель. Была осмотрена обувь у всего личного состава полков, подносившаяся заменена или отремонтирована, всем были выданы новые портянки. По два человека от каждого стрелкового взвода прошли курсы минеров.
С наступлением темноты 29 июня наша батарея выехала на огневую позицию. Ожил до этого притаившийся лес: в сторону реки ехали другие батареи и множество повозок, приводилась в походное положение санитарная рота, машины везли бревна — детали заготовленного в тылу моста. Стрелковые батальоны нашего полка по двум штурмовым мостикам и на плотах форсировали реку и там растворялись в тиши темноты. Взводы боепитания переправляли и переправляли за реку стрелковые боеприпасы.
Наши батарейцы быстро привели минометы в боевое положение, навели их на заданную цель и принялись протирать мины — удалять с них масло. Разговаривали мало, шепотом, курили в рукав, хотя и лишней была такая предосторожность. Не темна июньская ночь. Коротка. Тишина. Редко раздавалась со стороны реки короткая, ленивая трель запоздавшего соловья. Справа так же бесшумно, как и наша, заняла огневую позицию батарея 76-миллиметровых пушек. Сзади, у опушки рощи, разместилась батарея 122-миллиметровых пушек-гаубиц.
Из штаба полка возвратился комбат Якименко. Он позвал нас, командиров взводов, и изложил полученный им боевой приказ, из которого следовало: прорыв обороны противника на рубеже Хомичи — Ректа (справа от нас в пяти километрах) приказано осуществить 238-му стрелковому полку 186-й стрелковой дивизии с задачей обойти с севера опорные пункты Хомичи и Ректа, выйти к озеру Крушиновка. Начало наступления в 2.00. Спустя 55 минут наш полк должен нанести главный удар по южной окраине деревни Озеране и продвигаться в направлении высот 147.8 и 149.0. Обмен с последующим соединением в районе озера Крушиновка с 238-м стрелковым полком, чем завершить окружение Озеранско-Ректовской группировки войск противника. 922-й полк, являясь нашим левым соседом, должен был нанести удары по восточным скатам высот 146.4 и 148.0. Поддерживать наступление будут вся артиллерия нашей дивизии, два дивизиона корпусной артиллерии, два дивизиона катюш и до восьмидесяти минометов разного калибра. С воздуха будут наноситься удары тысячью самолето-вылетами. На каждое орудие выделялось 120 снарядов. Артподготовка должна продолжаться два часа и пять минут. Сигнал начала артподготовки — залп катюш. Мы поговорили о перспективах предстоящего боя. Якименко обошел батарею, проверил боевую готовность и, простившись с нами и батарейцами, ушел на наблюдательный пункт.
К этому времени оборона противника была тщательно изучена. Она состояла из мощных опорных пунктов: высота 146.4 — Озеране — Ректа — Хомичи, — соединенных общими траншеями с ходами сообщений через каждые 250–300 метров. Оборона состояла из трех оборонительных полос. Первая полоса состояла из трех траншей с ходами сообщений на глубину до полутора километров, с сетью дзотов. Перед первыми траншеями проволочное заграждение в три кола — сплошные минные поля. На удалении двух километров — вторая полоса обороны, вблизи от которой размещались командные пункты батальонов и полков и полковые резервы. Она состояла из двух траншей. Третья полоса, состоящая из двух траншей, проходила на север от озера Крушиновка. Наблюдением, пешей и воздушной разведкой, а также показаниями захваченных ранее «языков» было установлено, что противник имеет большую насыщенность переднего края автоматическими огневыми средствами, в тылах имеет девять артиллерийских батарей разного калибра, семь батарей минометов, десять танков «тигр», два самоходных орудия «фердинанд» и до пятнадцати бронетранспортеров. Были известны также все стрелковые части и подразделения, которые также представляли внушительную силу.
Отдав расчетам нужные приказания, мы с Бобарыко ходили по огневой взад-вперед. Мы знали мощь немецкой обороны и насыщенность ее огневыми средствами. Я думал: «Трудно будет, ох трудно будет прорвать оборону. Многие-многие увидят рассвет сегодняшнего дня в последний раз. А может быть, и я живу последние часы?» Проплывают в памяти эпизоды довоенной жизни: родная деревня, милые сердцу луга, леса, речка. Встают образы матери, отца, сестер, братьев. Следующий за мной брат, Борис, тоже на войне. Жив ли? Не знаю. Побрели на батарею к соседям. Старший лейтенант, как и мы, ходит взад-вперед, так же батарейцы протирают снаряды, укладывая их рядами на брезент вблизи от орудий. Мы поздоровались. Выяснили, кто откуда родом. Закурили. Я говорю:
— Как, друг, дадим?
— Дадим! — ответил он.
Вижу, далеко где-то он со своими думами. Посидели там. Вернулись. Батарейцы уж по 45–50 мин разложили на брезент около каждого миномета. Лежат рядами, блестят направляющими кольцами. Вглядываюсь в лица батарейцев: суровые, задумчивые, тоже, наверно, мысленно в своих родных краях, среди близких и родных.
Ровно в 2.00 справа, далеко, поверх леса вспыхнули и заполыхали десятки голубых молний. А левее — в обороне противника — заплясали красные брызги взрывов снарядов и мин. Канонада и взрывы слились в общий громовой вой. Заволновались батарейцы. Наводчики прильнули к окулярам прицелов. Заряжающие поднесли ближе две-три мины. Через пятнадцать минут канонада смолкла. Теперь затрещали пулеметы, захлопали легкие полевые орудия справа. Это 178-й и 181-й заградительные отряды на рубеже Ректа — Озеране открыли отвлекающий огонь. К концу третьего часа нам стало известно, что справа оборона противника прорвана.
Рассвело. Голубое небо и безветренная погода сулили ясный, солнечный день. Коротко прощелкал соловей. А я подумал, как он ошибется, приняв наши первые залпы за грозу. Раздалась команда: «Зарядить!» и зазвенели металлом орудийные замки, зашипели опущенные в стволы мины. Над березовой рощей, над нашими головами зашуршало, как осиновая роща при ветре. Это залп катюш. «Огонь!» Ударило по ушам. Дрогнула и задрожала земля. Орудийные выстрелы слились в единый громовой гул. Моей команды расчеты не слышат, но я кричу, одновременно пальцами показывая, сколько мин стрелять. Заполыхали брызгами земли и дымом взрывы снарядов врага. Они рвутся кругом, рядом. «Только бы в лоб не попал! Только бы не разорвался у ног! — сверлит в мозгу. — Стой, командир! Стой твердо, не гнись! На тебя смотрят подчиненные». Упал заряжающий Горовой. Перед третьим минометом снаряд разорвался на бруствере, и лег, сраженный, весь расчет. Вышедших из строя заменили номера других расчетов. Я подскакиваю к одному миномету, к другому, проверяю точность наводки. Лица у батарейцев окаменевшие, работают четко, молча. Молодцы наводчики Аргуткин, Былинкин, Заикин.
Из-за рощи выглянуло солнце. Сквозь дым, пыль и летающую в воздухе высушенную и вырванную выстрелами орудий траву оно было багрово-грязное. Меньше стало рваться вражеских снарядов. Мне понятно: наши батареи задавили своим огнем батареи противника. Теперь меня беспокоит, выдержат ли артиллеристы нужный ритм стрельбы. Ведь 120 снарядов можно расстрелять за 20–30 минут. Нельзя прекратить, даже ослабить огонь перед атакой: может ожить огневая точка врага, а через 3–5 минут еще две-три, и тогда беда — упадут лишние солдаты, а то и вовсе захлебнется атака. Нет! Канонада не ослабевает. Хорошо!
Заканчивался второй час нашей артподготовки. Ее звуки поглотил другой, потрясший воздух и землю, — из-за рощи на малой высоте полетели одна за другой эскадрильи наших штурмовиков. А в обороне врага заухали взрывы их бомб, застрекотали их пулеметы. Высоко в небе полетели волна за волной наши двухмоторные бомбардировщики. Но вот взметнулись красные ракеты. 1-й и 2-й батальоны нашего полка пошли в атаку. А спустя 15–20 минут — новые сигнальные ракеты: первая линия окопов взята. Артиллерия перенесла огонь по второй линии окопов. Пехота продвигалась вслед за валом артиллерийского огня. Оставшиеся группы фашистов уничтожались гранатами и в рукопашных схватках.
Введенный в бой 3-й стрелковый батальон нашего полка на левом фланге ворвался в лес юго-западнее отметки 147.8 и повел бой за очищение леса от противника фронтом на север. На подступах к южному берегу речки Зазерье полк встретил сильное огневое сопротивление и вынужден был закрепиться. Введенный в бой 916-й стрелковый полк в стыке между 918-м и 922-м полками перерезал дороги Озеране — Великая Ляда и Озеране — Зазерье, чем завершил окружение Ректовско-Озераньской группировки.
Замолкла наша артиллерия — теперь бой проходил вне видимости. Артиллерист не имеет права во встречном бою вести огонь, если он не видит поле боя: в лучшем случае будешь стрелять не по цели, в худшем — по своим. Только отдельными редкими залпами тяжелые орудия били куда-то в тыл. Мы отдали нашей батарее команду «Отбой!», в походном положении остановились вблизи реки. Комбат Якименко где-то впереди, команды менять огневую позицию нет. Вышли из наблюдательных пунктов артиллеристы, стоят кучками. Мы с Колей Бобарыко смотрим вперед. За деревней, за полем, где виднеются редкие сосны, беспрерывно взвиваются, описывая дугу, ракеты: пехота просит огня, указывает ракетами цели. Забота и тревога, дух отваги и решимости овладел и мною; пехота, многострадальная пехота дерется одна, принимая на себя всю силу, все огневые средства врага. Надо ей помогать. Немедленно. Те же чувства овладели и Николаем Бобарыко, и мы приняли решение ехать вперед. Наши машины первыми проехали по белым щепам моста (он был построен во время артподготовки). Как назло, встречающиеся на лугу болотца объезжать можно было только справа. И мы все ближе и ближе подавались к северной части деревни Озеране, расположенной на возвышенности. Вдруг засвистели пули, а в деревне застрекотали пулеметы. Мы не знали, что эта часть деревни еще обороняется противником. По команде батарейцы спрыгнули с машин и, рассыпавшись, начали отходить назад. Машины развернулись и тоже поехали назад.
То ли не желая услышать насмешек от артиллеристов там, за рекой: «Что, сунулись!» — то ли от желания скорее открыть огонь, мы за реку не уехали, а развернули батарею на лугу, выбрав место посуше. Связисты потянули вперед провод, батарейцы успели выкопать ямки-укрытия. Окрестность огласилась мощным «иии, иии...», а из-за белого строения, что в деревне, поднялась туча серого дыма. Я понял, по нам выпущены реактивные снаряды. Я знал это оружие: дальность полета два километра, вес 100 килограммов, обладало оно мощной разрушительной силой и взрывной волной, способной на расстоянии 50–60 метров вырвать у человека глаза и даже живот. «По укрытиям!» — прокричал я во все горло. И в то же мгновение недолетом рванули два взрыва. Тугая, горячая волна ударила мне в спину. Около глаз мелькнули трава, небо, опять трава. Бобарыко уже отдал команду «Отбой!». Батарейцы, торопясь, погрузили в машины минометы. И только они отъехали, а батарейцы, рассыпавшись, отбежали на 100–120 метров, как на том месте, где стояли минометы, разорвались два реактивных снаряда и луг начали кромсать взрывы 105-миллиметровых снарядов. Видимо, огонь батареи был вызван по рации. К нашему счастью, мы потерь не имели, вернулись за реку, развернули два миномета и дали огневой налет по реактивной установке. С наступлением темноты противник при поддержке сильного артиллерийско-минометного огня ротой автоматчиков предпринял одну за другой две контратаки на позиции 1-го стрелкового батальона из района кладбища, но понес потери и успеха не имел. Всю ночь за реку шли наши танки и самоходные орудия. На рассвете наша батарея по следам танков выехала за деревню (от нее не осталось не только печных труб, но и печей) и, заняв огневую позицию, приготовилась к бою. И вовремя. Противник за ночь подтянул свежие части 134-й пехотной дивизии, 130-й пехотный полк 45-й пехотной дивизии, при поддержке до 15 танков и самоходных орудий и сильного артиллерийско-минометного огня из района кладбища перешел в контрнаступление. Единственная наша батарея, успевшая занять боевое положение, метко разила врага, уничтожая его живую силу и огневые средства. Наши машины двумя рейсами успели подвезти около тысячи мин, и мы стреляли с полной нагрузкой. Снаряды «фердинанда» рвались на огневой позиции, но ни один расчет не прекратил огня ни на минуту. Раскалились стволы минометов.
Но подключались и подключались все новые и новые наши батареи. Огонь стал ураганным. До половины дня шел бой.
Шесть атак отбил полк. И враг перестал атаковать. А во второй половине дня наш полк перешел в наступление. Обходным маневром овладел деревней Зазерье, Узкий, а к 20.00 передовыми частями вышел к реке Добрице, захватив плацдарм в районе деревни Осовник. Таким образом, за два дня боев оборона врага была прорвана на глубину 12 километров. Противник ввел в бой резервы: 727-й пехотный полк и 707-ю охранную дивизию. Громя эти резервы, полк к 16.00 27 июня перерезал шоссе Быхово — Осиповичи.
Двинулась на запад наша армия. Колонне машин, орудий на дороге не видно конца. В лесу, на отрезке булыжной дороги, приняв влево, с заглушенными двигателями, настороженно стояло десятка два наших танков Т-34. Далее, в редком осиннике и березняке, окаймлявших большой луг, то тут, то там стояло 12 подбитых или сгоревших танков Т-34. Похоже, здесь был танковый бой.
Объезжая озеро Крушиновка слева, колонна встретила серьезное препятствие — низменная топь, измятая техникой, превратилась в непролазную грязь. В середине ее стояла брошенная врагом пушка. Около нее в грязи было разбросано сотни две снарядов. Тягачи поочередно перетаскивали через грязь машины и орудия. Медленно шло дело. Мы с Бобарыко прикинули — наша очередь подойдет часа через два. Пошли и выкупались в озере. Дальше дорога была сухая. Мы долго ехали полевым большаком, проехали несколько деревень. Перед закатом солнца выехали на шоссе Быхово — Осиповичи. В мелколесье по обе стороны шоссе расположились стрелковые батальоны. Воины ужинали. Комбата Якименко вызвали в штаб полка. А когда он вернулся, то сообщил, что он, Бобарыко и я за бои по прорыву обороны представлены к наградам. Спустя некоторое время Бобарыко и мне были вручены ордена Красной Звезды, Якименко — орден Александра Невского. Якименко сообщил также, что он отозван из батареи и назначен на должность начальника артиллерии полка. Командиром батареи был назначен Бобарыко Николай Никитович. Я ощутил некоторое осиротение. Якименко без малого год с нами жил, вместе с нами воевал, был хорошим старшим товарищем, уравновешенным и умным командиром. Утром мы простились, он ушел исполнять свои новые служебные обязанности. Но долго тосковать не пришлось. Батарея получила задание двигаться по лесным дорогам и болотистым просекам.
Кто-то из батарейцев обнаружил за кустами брошенную немецкую автомашину. Мы с Бобарыко пошли посмотреть ее.
Огромная, на трех скатах, по бокам кузова укреплены широкие, но сравнительно легкие гусеницы. Наши шоферы недолго возились с ней: завели, поупражнялись ставить и закреплять на задних скатах гусеницы. Мы обратили эту машину в свое пользование и были очень рады находке: на нее погрузили мин столько, сколько могли увезти пять наших полуторок.
Продвигались очень медленно. Встречались заболоченные участки пути. Тогда батарейцы валили деревья справа и слева — мостили дорогу. Иногда машина, продавив зыбкую почву, садилась на кузов. Тогда шоферы поддомкрачивали ее выше уровня грязи, а батарейцы подводили под нее настил. Кстати пришлась трофейная машина. Она буксировала другие машины там, где им было не проехать. То слева, то справа вспыхивали танковые бои — это фашисты, прикрывая отступление своей армии, оставляли на дорогах танковые заслоны. Но мы, мокрые и грязные, двое суток продвигались вперед без передышки и сна.
Во второй половине дня 29 июня батарея выехала из леса. Нас облили нежаркие лучи солнца. Малонаезженная, но сухая дорога рассекала зеленый луг. Впереди — деревня Забродье. На окраине деревни большая толпа народу. Нам навстречу вышел сухощавый, седой старик. В руках у него была палка, на верхнем конце укреплена красная тряпица. Машины остановились. Старик со слезами на глазах прижал к своей сухой груди Бобарыко, затем меня, Митю Холерного, по очереди многих батарейцев и беспрерывно шептал:
— Сынки наши, пришли!
Женщины со слезами радости обнимали нас, целовали. Старик, поклонившись Бобарыко, произнес:
— Не побрезгуйте нашим хлебом-солью.
За толпой стояли три деревенских стола, на каждом — небольшой бочонок, крупные куски хлеба, мяса, кружки. В бочонках был самогон. Бобарыко спросил меня и Холерного:
— Разрешим?
Мы ответили:
— Конечно! По кружке! Не опьянеют батарейцы! Да и обидеть людей нельзя!
И Бобарыко разрешил:
— Только по одной!
Батарейцы по очереди подходили к столам, выпивали кружку самогона, брали кусок хлеба, мяса и отходили. А когда все угостились, последовала команда: «По машинам!» С разных направлений из леса в деревню заезжали машины, орудия, танки. Улица деревни так заполнилась боевой техникой, что пройти пешеходу можно было только боком.
Я увидел, что в мою сторону пробирается девушка. В одной руке она держала кружку, в другой — кусок мяса. Она подошла ко мне, протянула кружку:
— Выпей, командир! Выпей за мое счастье! Я сегодня первый раз в жизни счастливая!
Девушке было 17–18 лет. На ее плечи спадали прямые русые волосы. На бледном, худощавом лице два ключа-родничка глаз, бьющих голубой влагой. Неглаженая белая кофточка и черная юбочка ей малы. Я проникся горячей, нежной братской любовью к ней. «Милая! Мы хорошо наслышаны, как тебе и всем молодым и красивым трудно было жить. Как прятали от врагов вы свою красоту. Как умышленно грязнили свое лицо и одевались в лохмотья. Как придумывали для себя разные заразные болезни. Кофточка-то давно была сшита, лежала в сундучке, а ты выросла из нее», — думал я, молча глядя на нее. Я в те минуты был очень счастливый человек.
— Нельзя, — говорю, — милая, мне пить.
Она, не задумываясь, отлила из кружки половину на землю:
— Хоть немного! Хоть глоток!
Я выпил. К этому времени разведкой было установлено, что через реку Березину в районе деревни Перевоз переправляется паромом крупное скопление войск противника. Рота 1-го батальона под командованием лейтенанта Джумаголеева захватила деревню Бродец, но силами противника, оставленными для прикрытия переправы, была контратакована и выбита из деревни. Командир полка подполковник Иващенко принял смелое, даже дерзкое решение. Он приказал танкисту майору Казаку, под командой которого было пять самоходных орудий и несколько танков, с десантами автоматчиков на борту вырваться к переправе, дать вверх сигнал ракетой, по которому будет произведен короткий, но мощный артналет по переправе, огнем и гусеницами разгромить врага и захватить переправу. Деревня опустела, батарейцы выехали на огневые позиции. Вскоре взвилась красная ракета. Все орудия и минометы открыли беглый огонь. Мы подъехали к переправе. На лугу стояло не менее тысячи повозок, около сотни автомашин, нагруженных военным снаряжением, десятки орудий разного калибра.
Очевидцы рассказали, что фашисты бросались в реку кто в одежде, кто без нее, что многие утонули, многие были расстреляны в воде. Их паром, способный переправить не более четырех машин за один рейс, с помощью стальных тросов перетягивался тягачами с обоих берегов. Противник оставил паром на том берегу. Старший лейтенант Ледовский, ефрейтор Хрыков и рядовой Авдеенко под пулеметно-минометным огнем переплыли реку, перетянули трос, и с помощью брошенных тягачей автоматчики и танки были переправлены на тот берег. Высокий западный берег реки с мощной оборонительной системой оставшиеся в живых фашисты не успели занять. Теперь на лугу образовалось огромное скопление наших войск. Мы увидели: офицер размахивал красным флажком вокруг головы. Это уставная команда: «Командиры, ко мне!» Мы с Бобарыко побежали. Незнакомый мне генерал-майор приказал:
— Через час чтобы не было на этом берегу ни одного орудия, ни одной машины и даже солдата! Строить плоты! На плоты разобрать нежилые строения в ближайших деревнях!
С помощью телефонного кабеля и гвоздей наши батарейцы соорудили на берегу четырехслойный плот из сухих бревен от разобранных сараев. Осторожно на него въехала машина. Ничего, держит. Я переправился с первым рейсом. В полную нагрузку работал паром. Несколько плотов плыли через реку. Кто-то решил, нечего переправлять лошадей, сами переплывут. И начал загонять лошадей в реку. Но, доплыв до середины реки, лошади начали тонуть. Одна лошадь была уже близко от берега, я тянул руку, чтобы ухватить ее за уздечку. Но вижу: заднюю ее ногу опутала темная тонкая паутина.
— Спираль Бруно! Спираль Бруно![1] — заорал я во все горло. — Прекратите пускать лошадей!
Утонуло около двадцати лошадей.
В ночь на 30 июня полк форсировал реку Березину и сразу начал преследование отступающего противника. Дивизия получила приказ перерезать шоссе Могилев — Минск. Полк в составе дивизии, преодолевая сопротивление разрозненных групп, освободил населенные пункты Перевоз, Михалево, Винорово, Божино, Едмино, Стефаново, Новая Жабиховка, Гриница, Негокичи, колхоз имени Буденного, Поплавы. Шоссейная дорога была перерезана нашим полком в районе Новомартьяновка — Поплавы, 916-м полком — в районе деревни Ведрицы. Однако сильной контратакой при поддержке шести средних танков и сильного артиллерийско-минометного огня враг опрокинул наши подразделения и занял оборону вдоль шоссе. Храбро дрались воины 1-го стрелкового батальона под командованием капитана Приступова. Накопив силы, противник снова бросился в контратаку. Завязался жестокий бой, в ходе которого контратака была отбита, противник понес большие потери в живой силе, подбиты два танка.
С утра 1 июля враг возобновил атаки. Он прямо с дороги снимал отступающие части и бросал их в бой, но нес потери и успеха не имел.
2 июля с рассветом противник усиленным батальоном при поддержке танков и сильного артиллерийского огня шести батарей бросился в атаку. Начался жестокий, кровопролитный бой, в разных местах переходящий в рукопашные схватки. Мужественно сражались воины 2-го батальона под командованием капитана Маркина и 3-го батальона под командованием капитана Матяжа. Но поредевшие их ряды фашисты начали теснить. Подоспевшая группа в сто человек белорусских партизан включилась в бой, и с ее помощью положение было восстановлено. В девятом часу противник снова предпринял атаку, затем другую. Обе они были успешно отбиты с большими для врага потерями. С наступлением темноты полк получил приказ на 35-километровый марш.
Весь маршрут от переправы наша батарея не развертывалась в боевое положение. До шоссе, судя по карте, оставалось около двух километров. Стали слышны звуки боя. Мы остановились под крутым взлобком. Я и Бобарыко выскочили на его гребень. До неба поднималась туча пыли и дыма. По шоссе, по обе стороны его лилась на запад, в сторону Бобруйска, лавина вражеских войск. Лошади на галопах, поток машин, по сторонам дороги по ржаному полю бежали толпы пехоты. Над всей этой огромной массой неорганизованной армии носились наши штурмовики, расстреливая и бомбя с низкой высоты. Бобарыко отдал команду:
— Батарея, к бою!
Мы не знали рубежи стрелковых батальонов, которые обязаны поддерживать своим огнем, но мы твердо знали и душой чувствовали: бить врага всюду, где его увидишь, бить жестоко и нещадно.
Из-за полуразрушенного, явно нежилого домика, что стоял метрах в тридцати справа от нас, на опушке кустарника, выбежали трое немцев с автоматами в руках, без головных уборов, с засученными по локоть рукавами. В мгновение я разглядел их потные лица и полные ужаса глаза. На бегу, полуобернувшись, они все трое выпустили по нам автоматные очереди. Мы успели упасть. На меня легли стебли ржи, скошенной пулями. Когда мы вскочили, фашисты были уже далеко, из ржи были видны лишь их головы. Мы расстреляли в них по обойме из пистолетов. Вероятно, промахнулись.
После спешной пристрелки наши мины стали рваться на дороге, по ее сторонам, в гуще лавины. Вспыхнула одна, еще две автомашины. Батарейцы работают четко. Мин у нас много. За короткое время на дороге образовалось сплошное пожарище — горели восемнадцать машин. Видимо, эта огненная «пробка» заставила колонну повернуть вспять, в сторону Могилева. Но прошло не более тридцати минут, как она снова появилась на дороге.
Возвратились наши разведчики Михаил Кожевников и Алексей Косицын. Они указали приблизительные рубежи наших батальонов, которые были гораздо правее, сообщили, что батальоны ведут тяжелый бой, передали приказ командира полка, чтобы батарея немедленно поддерживала батальоны своим огнем.
Бобарыко, Кожевников и Косицын ушли. Вслед за ними связисты потянули связь. Сквозь грохот боя я различал частые, тяжелые стуки справа — хорошо стреляла чья-то батарея пушек-гаубиц. До вечера мы вели огонь, то прерывались, то переходили на беглый. Танки спихнули в кюветы догоравшие автомашины, фашистская колонна под обстрелом с воздуха и с земли уходила на запад.
Всю ночь батарейцы не спали, готовились к бою, улучшали огневую позицию, одновременно были готовы в любую секунду открыть огонь.
С рассветом начался бой, и мы вели то беглый, то методический огонь с этой же позиции. Во второй половине дня к нам с горы скатился пожилой, небритый, одетый в лохмотья, весь в поту мужчина. Он кричал:
— Командир! Командир!
Я подошел к нему.
— Я знаю, где стоят немецкие пушки! Я прибежал оттуда!
Мы с ним поднялись на взлобок.
— Видишь за дорогой деревню? — Я смотрел в бинокль. — Это деревня Калинино. Видишь, справа тополя? Поправее, в кустарнике, пушки. Много, гады, стреляют!
Во время боя, когда кругом грохот и окрестность вся в дыму и пыли, не скоро найдешь батарею врага. А тут — вот она. Как спички пыхают ее выстрелы. Я подбежал к телефону, взял трубку:
— Коля, вижу батарею! Стреляет бешено. Разреши, мы разнесем ее в прах!
Комбат разрешил. Я быстро подготовил данные для стрельбы. После нескольких пристрелочных мин скомандовал:
— Батарея, десять мин, беглый — огонь!
Шестьдесят мин в воздухе. Бинокль у глаз. «Хорошо! Хорошо! Отлично!» Поднялся над кустарником серый дым. Батарея больше не стреляла.
2 июля, чуть только рассвело, по батарее раздалась команда: «Батарея, к бою!» Опять начался бой. Опять гремела канонада. Судя по командам Бобарыко на ведение беглого огня, по тому, как он дважды уменьшал прицел, я понимал: наши отступают. Но примерно через час бой начал стихать. Батарейцы, сидя около минометов, завтракали. Еще немного стреляли около 9.00. В сумерки прискакал связной полка:
— Приказ командира полка — немедленно сняться и следовать по маршруту... — Я нанес на карту маршрут. — К утру быть в этом пункте... — Я отметил на карте. — Здесь не оставлять ни боеприпасов и никаких часовых.
Вскоре пришли с наблюдательного пункта Бобарыко, разведчики, связисты смотали связь. Мы просмотрели еще раз маршрут. Около 40 километров. Все лесом. Трудно. Ночью. Местность незнакомая.
Медленно ехали лесной просекой. Машины объезжали высокие пни и переезжали низкие. Часто останавливались, сверяли маршрут. Еще было темно, когда мы приехали в назначенный пункт, на перекресток дорог Могилев — Бобруйск — Минск. Остановились около полосы искусственных насаждений сосны. Оставив часовых, батарейцы повалились под машины спать.
Я проснулся, когда ярко светило довольно высоко поднявшееся солнце. На согнувшейся над лицом траве переливались разноцветьем капельки росы. Несколько батарейцев с гамом толкали с горы немецкую малолитражную машину, пытаясь ее завести. Видно несколько деревень. Из печных труб тянулся дымок. Несколько солдат возвращалось из деревни с полными котелками молока. В полукилометре от нас, посреди поля, в походном положении стояли артиллерийские части, много машин, несколько танков. Тишина. Хорошо. Когда я встал, то увидел, что в тылу в тучах дыма летали наши ИЛы. Видно было, как они делали боевые развороты, заходы, уходили в пике, а под их крыльями мерцали огоньки. Я подошел к Бобарыко:
— Коль, что такое? Ведь мы там были ночью.
Он тоже был в недоумении. Я побежал к дороге. Проходил незнакомый мне стрелковый батальон. Вдруг из тыла полетели снаряды и начали рваться вблизи. Раздалась команда: «Батальон, к бою!» Солдаты вмиг рассыпались по кюветам, правее — по ржаному полю, свое оружие направили в тыл. У меня еще большее недоумение.
Над полем низко закружил самолет У-2 и сел. Из него вышел человек и замахал красным флажком над головой.
— Сбегай. Меня вызывают в штаб, — сказал мне Коля.
К самолету бежали офицеры-артиллеристы, танкисты. У самолета стоял капитан. Не дождавшись подбегавших, он громко проговорил:
— Товарищи! Я связной штаба фронта! Я по приказу товарища Рокоссовского...
Вперед вышел полковник артиллерии:
— Ваши документы?
Я не расслышал слов, какими обменялись полковник и капитан, только увидел, как полковник слегка козырнул и отошел.
— Товарищи! Вся немецкая армия в нашем тылу. Сохраняйте спокойствие. Ваша задача — двигаться вперед и бить врага не впереди, а сзади себя. Не дайте противнику вырваться! Не оставляйте боевую технику, оружие, боеприпасы, продовольствие и бензин! Константин Константинович благодарит вас за мужество и боевые подвиги, желает вам боевых успехов и здоровья!
К батарее я бежал не чуя земли. Голову заполнили горячие мысли, душу — отвага. Вскоре пришел Бобарыко. Я рассказал ему услышанное. Он протянул мне карту:
— Вот приказ! Марш!
Мы прикинули — более чем на 40 километров.
— А на чем ехать, Коля? Бензина в машинах мало, — сказал я.
Позвали шоферов. Бензина в машинах было не более как на 15 километров пути. «Что делать? Как быть?» — думали мы. Полк уже снялся и ушел вперед. Почти в это же время на батарею прибежал ответственный за горюче-смазочные материалы полка лейтенант Петр Юшков:
— Бобарыко! Давай машину! Я захватил 25 бочек немецкого бензина!
Мы быстро разгрузили одну машину, Юшков в кабине, я и рядовой Михаил Куликов в кузове, поехали. Переехали шоссе, изготовившиеся к бою пехотинцы на нас закричали:
— Куда претесь?
Мы свернули и поехали около ржаного поля в сторону деревни совхоза имени Калинина. Проехали по ровному, справа с редкими низкорослыми кустами лугу с километр. Навстречу нам бежали четверо. Все вспотевшие, запыхавшиеся, с перепуганными лицами. Они еще издали подавали нам знаки остановиться. Среди них я узнал сержанта из батареи 790-го артполка.
— В чем дело? — спросил я.
— Разворачивайтесь! Деревню заняли немцы!
— Как заняли деревню? Я же там был час тому назад, — сказал Юшков.
— Только что заняли!
— Там же располагался 790-й артполк! — говорит Юшков.
— Полк выехал. В моем расчете не завелась машина. Комбат приказал расстрелять снаряды и убежать. Мы били фашистов в упор! Расстреляли все снаряды!
Я вскочил в кузов, встал ногами на кабину. В бинокль поверх кустов хорошо видна деревня. До нее около полутора километров. Улицы ее кишмя кишели людьми, подводами, машинами, а с восточной окраины в нее вливалась бесконечная, в несколько рядов, колонна отступающей немецкой армии. Лошади на галопах, машины их обгоняют.
— Где стоит ваша машина? — спросил я сержанта.
— Смотрите! Посреди деревни кирпичный сарай. За ним.
Действительно, я увидел кирпичный сарай и около него автомашину.
— А где пушка?
— Против сарая, между домами.
И пушку увидел.
— Увезли ли бочки с бензином? — спросил Юшков.
— Нет, не успели! Они так неожиданно напали со всех сторон!
Теперь мне хорошо видно, как огромная толпа, черная шевелящаяся лавина выкатилась из вспыхнувшей огнем деревни и направилась в нашу сторону.
— Садитесь!
Машина развернулась. Мы поехали назад, теперь уже чистым зеленым лугом, въехали на крутую гору и заехали в деревню. Около крайнего дома в яблоневом саду я увидел старшего лейтенанта Михаила Сафронова.
Я знал его по военному училищу, на фронте мы сдружились, хотя и редко встречались. Он командовал батареей 922-го полка. Он полулежал на земле. Около него сидели две девушки. Кажется, они ели яблоки. Я слышал девичий смех.
— Миша! — я выпрыгнул из кузова, даже забыл поздороваться.
— Ты смотри, что творится! Немцы прут!
Мы посмотрели в бинокли.
— Валодь, — так он произносил мое имя, — что будем делать?
— Бить будем! — говорю.
— Где батарея? Разворачивай!
Машины с минометами были вблизи, около домов. Миша приказал развернуть первый взвод — два миномета.
— Что не все, Миша? — спросил я.
— Валодь, мин мало.
Я приказал Куликову:
— Быстро на батарею! Передай комбату, что я прошу развернуть два миномета (у нас тоже было мало мин) и дать мне сюда связь!
Машина уехала. Мы с Мишей залезли на соломенную крышу дома. Бывает, в кино увидишь лавину наступающих войск, как-то рассредоточенных, в порыве. Это же густая, неуправляемая, в десятки тысяч обезумевших от страха людей толпа. Мины рвались в ее гуще. Миша отдавал команды скупые: экономил мины. Кончились кустарники, толпа вывалилась на чистый луг. От взрыва мин оставались пустые пятна. Но толпа прет. Притянули и мне связь. Теперь стреляло четыре миномета. Лавина уже близко, примерно в километре. Засвистели пули, они начали прошивать солому, крыши. Мы спустились и корректировали огонь из-за угла дома. «Не удержать нам», — подсказывало сознание. Не въехала — влетела батарея 76-миллиметровых полуавтоматических пушек. Машины с прицепленными орудиями развернулись за огородами, на лугу. А через минуту-две пушки открыли ураганный огонь, стреляя прямой наводкой. Разрывы их снарядов рвали луг, косили людей, образовали огненный заслон. И толпа повернула назад, затем шарахнулась вправо, но и там ее встретила огнем такая же батарея. Тогда она покатилась назад, в горящую деревню. В телефонной трубке я услышал: «Немедленно на батарею! Сматывайте связь!» И тишина. Аппарат отключился.
Я бежал полем и увидел, что наши машины стояли на дороге. В обоих концах колонны стояли приведенные в боевое положение минометы. Бобарыко ходил взад-вперед, бледный, испуганный.
— В чем дело, Коля? — спрашиваю его.
— Немцы прорвались через дорогу. Чуть не захватили батарею, — ответил он.
В моей душе тоже тревога, тоска. Дорога в оба конца пустынна. Стоявших на поле днем войск нет. Похоже, мы остались одни. Я спросил Колю:
— Что будем делать?
— Поедем вперед, пока хватит бензина! А там видно будет.
Другого выхода не было. Я согласился.
Опустились сумерки. Мы проехали по шоссе километра три, свернули вправо. Ехали тихо, без света, батарейцы держали наготове оружие. Проехали несколько деревень, темных и безмолвных. Впереди очередная деревня, но в ней, судя по пожарищам и носившимся трассирующим пулям, шел бой. Ехать на машинах нельзя: можно приехать под вражеские пулеметы.
Я взял ручной пулемет, отобрал десять батарейцев, и мы пошли в разведку. Шли краем высокой ржи. Прошли не более трехсот метров, как наши машины завелись и гонят к нам. Поравнявшись, крикнули:
— Садись!
Оказалось, огромная колонна немецких войск подходила к машинам сзади.
Теперь мы ехали к деревне без разведки. Но на окраине деревни от света пожарищ я увидел, что из кустов с обеих сторон дороги на нас нацелены стволы винтовок и пулеметов. Я крикнул:
— Батарея, в ружье! К бою!
С той стороны закричали:
— Свои! Свои!
На дорогу выбежало много вооруженных мужчин и парней. Это были белорусские партизаны. мы бросились в объятия друг другу. Но не долгим было наше братание. Мы говорим:
— Сзади нас движется огромная колонна фашистов.
Они говорят:
— Дадим им прикурить!
— Их много, тысячи!
— Всякие мы колонны видывали!
— Вам не устоять, они вас сомнут!
— Не устоим, так разбежимся, а все равно дадим!
Мы поехали вперед. Пересекли деревню, переехали низину и въехали в другую деревню, с двумя длинными рядами хороших домов. Машины остановились посреди деревни. Шоферы заявили: в машинах бензин кончился.
Тихо. Батарейцы повалились спать. Я пошел по деревне: надо что-то предпринимать. В восточной части деревни стояли машины с прицепленными орудиями. Оказалось, что это батарея старшего лейтенанта Листовничего из истребительного противотанкового дивизиона. Тут же, при батарее, находился и командир дивизиона капитан Борченко. Мы знали друг друга. Я попросил у Листовничего бензина. Он ответил, что у них самих бензина очень мало. В самом конце восточной части деревни отдыхало (похоже, находясь на марше) небольшое стрелковое подразделение. В середине деревни располагался в домах санитарный батальон нашей дивизии. У них около восемнадцати машин. Обрадовался: дадут бензина. Но главный врач, майор медицинской службы, ответил:
— Нет бензина, сам не знаю, как будем ехать.
Прошел в западный конец деревни. О радость! Батарея Миши Сафронова.
— Миша! Друг! Выручай! У нас совершенно нет бензина!
— Валодь, друг мой! Нет у нас бензина. Может, на 10–15 километров пути всего!
Вернулся к батарее.
— Что будем делать, Коля? — спросил я Бобарыко.
— Нужно найти штаб полка. Нужно сообщить, где мы находимся, и просить, чтобы немедленно прислали нам бензин. Я думаю, надо послать Кожевникова. Пусть найдет лошадь и гонит, на лошади быстрей!
На белой, с большим животом лошади без седла Миша погнал в ночь, полную опасностей. Мы с Бобарыко прилегли под машиной.
Но не успели сомкнуть глаза, как в восточном конце деревни вспыхнула яростная пулеметно-автоматная стрельба. Вдоль деревни полетели трассирующие пули. Мы подняли батарейцев и, прижимаясь к домам, побежали к месту схватки. Отдыхавшее там стрелковое подразделение отражало натиск превосходящего врага. Батарейцы, заняв позиции кто где, открыли огонь из автоматов и карабинов. Я с ручным пулеметом занял позицию на гребне крыши лабаза и открыл огонь по мерцающим вспышкам выстрелов врагов. Огонь с нашей стороны стал довольно мощным, и немцы отошли. Наступила тишина. Мы, батарейцы, вернулись к машинам. Но прошло совсем мало времени, как нам еще раз пришлось бежать туда и совместно с пехотинцами отражать еще один налет. Светало. Стала видна на возвышенности деревня, перед которой мы вчера встречались с партизанами. До нее от нас немногим более километра. Низиной, лугом ехали три грузовые машины, крытые брезентом. В сумерках нельзя разобрать, чьи машины. Пока мы спорили: «Немцы!» — «Наши!», — они проехали метрах в трехстах от нас и скрылись в кустарнике перед железнодорожным полотном. Через луг к нам бежал партизан, молодой, красивый паренек с подвязанной раненой рукой:
— Что же вы не стреляли? Пропустили три машины, битком набитые фашистами?
Ну, что делать? Пропустили...
Подняв тучу пыли, в ту же деревню влилась фашистская конница. Мы быстро развернули два миномета между домами и приготовились к бою. Всю батарею развертывать не было смысла, так как с нами было всего двести восемьдесят мин, а это для батареи на пять минут боя. С полсотни конников выскочили из-за домов и поскакали в нашу сторону. Расчеты открыли беглый огонь, я ударил из пулемета, батарейцы — из карабинов. Так как минометы стреляли прямой наводкой, мины разорвались точно в гуще скачущих. Десятка полтора коней и всадников полетели кувырком, остальные, ошарашенные, вернулись и спрятались за домами. Минометы ударили по деревне. Бегут фашисты из-за домов врассыпную, но вливаются и вливаются в деревню колонны. Наши мины рвутся в их гуще. Ударила пушка батареи Листовничего — снесли взрывом крышу одного дома. Мечутся фашисты в деревне, но из-за безвыходного положения повели на нас наступление. Борозды между грядками в огородах, вся возвышенная местность зашевелилась от ползущих и перебегающих фашистов. На нашу деревню обрушился град пуль. Они с треском втыкались в стены домов, в поленницы дров, откуда вели огонь батарейцы. Три раза ударила пушка Листовничего. Один за другим упали пять батарейцев из стреляющих из миномета расчетов. Защемило мое сердце: плохо поставлены минометы, на виду, под обстрелом. Выскочила девушка, медсестра из санбата, склонилась над упавшими и сама упала, сраженная пулей. Сменили упавших батарейцы, и минометы продолжали разить врага. Не смеют фашисты бежать во весь рост. И конники, по моему убеждению, спешились.
И тут я увидел: спешно уезжает санбат. Конечно, что ему здесь делать. Не боевая единица. И бензин у них есть. А у меня в душе тревога и тоска: все пропало. Мы бросить оружие не имеем права, нам нужно драться до последнего. Остановилась одна санбатовская машина: «Давай раненых!» С большим риском по одному оттащили от минометов раненых и убитых, погрузили в машину. Она уехала. Теперь замолчали минометы, к ним нельзя подойти. Выскакивал из-за поленницы храбрец батареец с миной, чтобы опустить ее в ствол, и падал, сраженный.
Не слышно было пушек Листовничего, в шуме боя не понять, ведет ли бой стрелковое подразделение, но чутье подсказывало: мы остались одни.
Невелики запасы патронов у минометчиков, как и у всех артиллеристов. Батарейцы вытрясли из вещмешков патроны. Их было мало. Приготовили гранаты противопехотные и противотанковые. Их тоже было немного. Уже скрылась в кустах, в низине, огромная масса наступающих фашистов. Скоро они появятся перед нами. А по огородам, по возвышенности ползут и бегут все новые фашистские лавины. Зажигательными пулями фашисты подожгли два дома. Соломенная крыша дома, около которого стояли минометы, задымила ниточкой и вспыхнула.
Скоро к нам полетели горящая солома и колья. От жары нам стало невозможно быть на позициях. Положение наше резко ухудшилось. Усилилась тревога. Запрыгал на одной ноге комбат Бобарыко: разрывная пуля разорвала носок сапога и пальцы на правой ноге.
В деревню с западного конца ее въехала автомашина «студебеккер». Она не въехала, а влетела, перепрыгивая ямы с бугра на бугор. Вблизи от наших машин она резко развернулась, из кабины выскочил знакомый мне капитан из дивизионного артснабжения, закричал:
— Получай бензин!
Пулей вылетели шоферы с ведрами. Залили в машины по одному ведру. Под пулями батарейцы разобрали минометы и кое-как погрузили их в машины. Подобрали и погрузили в машины убитых и раненых. Подбежал повар Лопатин:
— Старшой (так попросту нас называли батарейцы), завтрак.
— Выливай быстро! — скомандовал Бобарыко.
Золотистый, пушистый гороховый суп со свининой потек по земле. А как хотелось есть! Сутки, как батарейцы ничего не ели! Шоферы завели машины, батарейцы — кто вскочил в кузов, кто повис на подножке. Поехали. Но не тянут машины: еле-еле на первой скорости. Из выхлопных труб валит густой черный дым. Люди сошли с машин, шли рядом. Но все же движемся.
Бензин был некачественный. Проехали километра полтора. Все машины запарили, через пулевые пробоины из радиаторов вытекла вода. Шоферы плоскогубцами зажали пробоины, чтобы уменьшить течь, залили из ручья воду и так же медленно поехали. Заглохла трофейная машина. После беглого осмотра ее шоферами она не завелась.
— Разгружай! — скомандовал Бобарыко.
Ее груз разнесли по другим машинам, машину подожгли.
По лесной дороге нам далеко видно: навстречу нам ехала впряженная в телегу белая лошадь. Ездовым был Миша Кожевников. Он нашел штаб, нашел телегу и упряжь, погрузил бочку бензина и вез ее нам.
Что же это были за люди — Миша Кожевников, Алексей Косицын и их друг Сергей Чеботарев! Молодые, сильные, они всегда были готовы выполнить любое приказание. Я не знаю случая, когда бы они не выполнили или не точно выполнили, в силу даже объективных причин, какое-то приказание. Они, казалось, никогда не уставали. И чуть только передышка от боя — их можно было увидеть обнявшихся за шею, приплясывавших и напевавших шуточную песню: «Дра-ла-фу, дра-ла-ла, без ключа замок откроем, дра-ла-фу, дра-ла-ла!»
Как же мы обрадовались! Мишу обнимали, тискали батарейцы. Шоферы слили некачественный бензин, хорошо заправили машины. Мы проехали около пятидесяти километров, миновали много населенных пунктов и почти во всех не видели ни военных, ни гражданских. В одном населенном пункте в центре деревни похоронили троих убитых наших товарищей. Наконец приехали в большую деревню, где было много и военных, и гражданских. То ли праздничная, то ли обыденная была одежда на женщинах, но они были одеты красочно: широкие цветастые юбки, белые расшитые кофточки, надо лбом красные расшитые кокошники.
Мы остановились около крайнего домика. Слабо грело низкое, к закату, солнце. Тишина. Разлеглись на травке батарейцы. Повар Лопатин задымил кухней. Коля с разведчиками ушел разыскивать штаб: получить приказ на дальнейшее наше действие. Уставший, опустошенный, я лежал на траве. Перед глазами вставали картины утреннего боя. В голове еще не остановилась быстрота мысли, не улеглась тревога в душе. «Повезло нам, — думаю, — вовремя привезли нам бензин. Запросто бы все погибли. Жаль убитых товарищей: Сашу Коргина, Митю Сизова — молодые парни. Федю Близнюка, Багаутдинова... Восемь человек убиты и одиннадцать ранены. Большие потери для батареи». Вблизи, у прясла, стояли и разговаривали два полковника: один инженерных войск, другой — связи. Я прислушался к их разговору и понял, что они совершенно не осведомлены об обстановке в нашем тылу. Я подошел к ним и рассказал им действительное положение. Один другому сказал:
— Пойдем доложим командующему.
И ушли. Через некоторое время ко мне подошел майор:
— Вы разговаривали с двумя полковниками?
— Я.
— Вас вызывает командующий 35-м стрелковым корпусом генерал-майор Желудев.
Я немного оробел. «Зачем?» — думаю. Майор привел меня в просторный, прилично обставленный дом. Сбоку стола сидел генерал-майор. Я узнал его — это он отдал приказ на переправу через реку Березину. Я доложил по-уставному.
— Садитесь, товарищ старший лейтенант. — подвинул ко мне карту. — Покажите-ка, где вы были сегодня утром.
Я показал.
— Какова численность войск противника? — спросил он.
Я ответил, что нельзя определить — может, десять, может, двадцать тысяч.
— Есть ли в колоннах противника танки? — спросил генерал.
Я ответил, что сегодня утром не видел, а накануне вечером видел много.
— Так, хорошо, — вслух размышлял генерал, — горючее кончится — бросят танки. А артиллерия?
— Сегодня не видел. Предполагаю, что есть, — ответил я.
— Так, хорошо, снаряды кончатся — бросят орудия. — Обратился к сидящим тут же полковникам: — А завтра у них и патронов не будет! — Улыбнулся. — И поесть, наверное, хотят солдатики, да и офицерики. Вот так-то! Вот что, товарищ старший лейтенант. Немцы подойдут сюда, видимо, завтра утром. Мы им здесь устроим панихиду. — указал на карте карандашом. — Вот на этом участке поставь батарею и вместе с другими батареями ударь вот сюда. Свяжитесь с командиром артиллерийского полка. С ним все уточните.
— У нас, товарищ генерал, мало мин, — сказал я.
— Мин вам подвезут!
Вернувшись, я передал приказ командующего Бобарыко. Мы тут же выехали в заданный район, заняли огневую позицию и приготовились к бою. Минометы наши направлены были на восток.
Утро рано стало жарким. Золотой диск солнца изливал горячие лучи. Ни малейшего ветерка. Батарейцы спали в оборудованных около минометов ровиках. Мы с Бобарыко поочередно поднимали к глазам бинокль. Перед нами огромный луг, с трех сторон окаймленный лесом. За лугом небольшое ржаное поле. Дальше сосновый бор.
Около семи часов утра со стороны соснового бора, через ржаное поле в нашу сторону быстро шли и бежали гражданские люди: женщины с белыми узлами, с детьми на руках и за руку, некоторые, нахлестывая, вели коров.
— Уходите, родимые! Немцев идет видимо-невидимо! — говорили проходившие мимо нас.
Мы молчали, а в сознании, как и перед каждым боем, растет тревога, чаще стучит сердце.
Нет больше гражданских — значит, враг близко. В трех местах зашевелилась рожь. Трое фашистов, раздвинув ее, долго смотрели в бинокли. Удалились назад.
— Разведка! — сказал Коля. — сейчас пойдут.
Негромко сказал:
— Батарея, к бою!
Как будто и не спали мертвым сном батарейцы. Над сосновым бором поднялась туча пыли, слышен гул моторов и лязг металла. Поверх ржи показались две башни танков. Еще две, еще. Двумя колоннами на луг выехало двенадцать танков. Вслед за ними шла широкая колонна войск.
Сигнал для открытия огня — красная ракета. Его нет. Движутся танки, все выливается и выливается на луг лавина войск. Вот она!
— Огонь!
С трех сторон ударили с десяток артиллерийских и минометных батарей, бешено застучали зенитные установки. Луг заполыхал взрывами. Заметались люди. Открыли огонь танки, но один вспыхнул сразу, два закрутились на месте, еще два вспыхнули. Разрозненной толпой фашисты побежали в рожь, а затем в сосновый бор. Луг, усеянный убитыми, скоро опустел. Горело пять танков, остальные семь застыли, подбитые или брошенные.
Это был последний удар по окруженной гитлеровской Минско-Бобруйской группировке. Армия бесславно пропала: солдаты группами разбежались по лесам, пытались просочиться на запад, но голодные и без боеприпасов выходили из лесов и сдавались в плен.
В этот же день мы остановились в деревне. Вблизи от нас остановилась грузовая машина. Из кабины вышел капитан. Он подозвал к себе стоявшего невдалеке мальчика:
— Мальчик, собери сюда всех мальчишек вашей деревни!
Вскоре перед капитаном предстало больше десятка мальчишек в возрасте десять–пятнадцать лет.
— Вот что, ребята! Вы должны охранять свою деревню, — говорил он им. — В лесах много фашистов. Они могут напасть на деревню, и тогда деревне несдобровать! Я дам вам винтовки и патроны. Вы ночами не спите! Ходите по деревне и стреляйте из винтовок вверх! Немцы будут думать, что в деревне воинская часть, и побоятся нападать! — И дал каждому мальчишке винтовку и по шесть обойм патронов.
Лица мальчишек озарились радостью и счастьем. Наступившей ночью и в последующие ночи я видел, как из той или иной деревни уносились в небо трассирующие пули.
Возвратился из штаба полка Бобарыко. Он сообщил, что дивизия выведена в резерв 35-го стрелкового корпуса и будет следовать во втором эшелоне. Получил маршрут движения полка и батареи.
Мы ехали среди рослой и довольно густой березовой рощи. Нам ехать лесом километров двенадцать. До 1939 года там, за рощей, проходила граница СССР. Там начиналась западная Белоруссия.
Жарко палило солнце. Медленно, на первой скорости, часто буксуя в сыпучем песке, машины ехали по едва приметной дороге. Впереди дорогу перебежала маленькая девочка. Я был удивлен: «Уж не показалось ли?» Из леса к нам бежали женщины и старики. Со слезами, с рыданиями бросались они в наши объятия. Оказалось — партизанская деревня. Люди показали нам свои землянки. Крыши их покрыты еловой корой. Показали следы бомбежек их деревни — порубленные осколками бомб, пощипанные березы. У них были четыре коровы. Угостили нас молоком. Здесь люди жили более двух лет.
Мы предупредили их, что в лесах много фашистов, что они могут напасть на их лагерь, предложили немедленно уходить в деревни.
Кончился лес. Километра два мы ехали ровным зеленым лугом, впереди — большая деревня. Не доезжая с полкилометра до деревни — речка. В ней купалась ватага мальчишек. Мы решили тоже выкупаться. На берегу лежала одежонка мальчишек. А рядом, около каждой пары, винтовка.
Я был в воде, когда услышал доносившиеся из деревни крики женщин. Мальчишек как ветром сдуло. Они перебежали мост и бежали по лугу. Два человека убегали от деревни в сторону леса с чем-то белым в руках. Мальчишки, пригибаясь на колено, поочередно стреляли в их сторону. Двое бросили белое. Затрепыхались два гуся. Только теперь я понял, что это фашисты пытались утащить гусей. С болью в душе я смотрел на мальчишек: «Перестреляют их немцы!» Мальчишки уже далеко. Бегут наперерез. Их ничем не остановить. Плохо стало видно. Я забрался на перила моста: уже недалеко и лес. Бежавший впереди фашист упал. Второй пробежал немного и тоже упал. Сгрудились мальчишки. Толпой, с винтовками наизготовку шли к мосту. Впереди них шли два немца. Они даже не ранены. Попадали от усталости. Мальчишек и немцев окружили батарейцы. Обыскали. У каждого по пистолету. А в пистолетах — ни одного патрона.
— Дяденьки, отдайте нам пистолеты! Это наши трофеи!
Мы им пистолеты отдали.
— Куда вы их отведете? — спросили мы.
— В сельсовет!
— Не отпустите? Смотрите не подходите к ним близко!
Повели мальчишки пленных в деревню.
Может быть, бывшие мальчишки — они теперь мужчины в возрасте 52–55 лет — прочтут эти строки и тогда обязательно отзовутся. Нам захочется встретиться...
Находясь во втором эшелоне, полк следовал по маршруту Синело — Алоайчи — Прилуки — Русаки — Деревна и вышел на реку Неман.
8 июля форсировал ее в районе Синявской Слободы и, продолжая движение, 10 июля вышел на подcтупы к реке Щаре, где вошел в соприкосновение с противником.
Имея в своем тылу немецкую армию, затем разрозненные бандитские группы, а также из-за стремительного продвижения вперед наши части и соединения были лишены возможности нормального снабжения продовольствием и боеприпасами. По армии был издан приказ перейти на самоснабжение. Стоило только нам сказать, что нам нужны продукты питания, как жители деревень понесли нам большие круглые караваи хлеба, корзины яичек, кувшины сметаны, даже дарили баранов и свиней. И мы не ощутили недостатка в пище. А боеприпасы в то время расходовали мало. В батарею прислали пополнение личным составом. Она стала опять полностью укомплектованной. Батарейцы отдыхали: ежедневные сорокакилометровые марши пехота совершала за десять–двенадцать часов, мы же на машинах проезжали это расстояние за полтора-два часа.
Мы ежедневно обгоняли наши стрелковые батальоны. И днем и ночью, в жару и непогоду шли они вперед, неся на себе солдатские пожитки и тяжелое вооружение. В побелевших от пота и соли гимнастерках, лица настолько покрыты пылью, что блестели лишь глаза да зубы. Уже скоро месяц, как полки и дивизии 3-й армии под командованием генерал-лейтенанта Колпакчи стремительно продвигались на запад. Противник, залатывая огромную брешь, образовавшуюся в его обороне после ликвидации Минско-Бобруйского котла, спешно собирал из остатков разбитых частей группировки, бросал в бой снятые с других фронтов и из резерва дивизии и на каждом удобном для обороны рубеже оказывал упорное, яростное сопротивление. Причем по мере продвижения нашей армии вперед сопротивление врага усиливалось.
Вступив на польскую землю в середине июля 1944 года, ни один наш воин и в помыслах не имел остановиться, хотя своя Родина была уже освобождена. Нас встречал польский народ. Толпами люди выходили на окраины населенных пунктов, бледные, изможденные, одетые в самодельную льняную ткань. Со слезами радости обнимали они нас как освободителей от рабства и угнетения. Клочки земли с хилой рожью среди необработанных полей подтверждали их нищету. Только около домиков алели созревшие вишни, реже черешни и яблоки, и люди подносили их нам ведрами, корзинами. Мы были горды, счастливы тем, что несем освобождение многострадальному польскому народу, и испытывали любовь к нему, как и к своему народу. Речь немного другая, но объясняться можно.
Горячее желание добить врага в его собственной берлоге, желание освободить от рабства весь польский народ, великая ненависть к фашистам за их злодеяния на нашей земле, осознанное понимание каждым нашим воином того, что война, а вместе с ней и мучения могут закончиться только после полного разгрома фашизма, — вот что руководило нами в то время, вот что неудержимо влекло нас вперед.
Ранним утром 11 июля наша батарея находилась на марше. На дороге стояла колонна машин с прицепленными орудиями. Наша часть пристроилась сзади, мы с Колей пошли в голову колонны. Там, на берегу реки, в кучке стояли командир противотанкового дивизиона капитан Борченко, командир 2-го дивизиона 790-го артполка майор Иванов, другие офицеры нашей дивизии и несколько воинов-артиллеристов. Мы подошли, поприветствовали. Саперы спешно восстанавливали взорванный фашистами при отступлении мост через реку Щару. Слабо грело поднявшееся над горизонтом красное солнце. Легкий ветерок шевелил высокую, некошеную траву. Река бесшумно несла прозрачную воду, сквозь которую видно ровное песчаное дно. В полукилометре ниже вброд переходили реку наши стрелковые батальоны. Часть воинов уже перешла реку, многие были в воде по грудь и выше, с узлами снаряжения и оружием над головой, часть готовилась к форсированию реки. Мы пришли к общему мнению: мост будет построен не ранее как через два часа. Из леса с той стороны реки ударили пулеметы, среди пехоты затявкали взрывы мин. Рассредоточившись в боевые порядки, батальоны бросились на врага. Многие солдаты полуодетые. По нашей колонне понеслось многоголосое: «Батарея, к бою!» Заурчали, задымили машины, переезжая неглубокий правый кювет. В считанные минуты батареи развернулись в дугу и открыли по лесу ураганный огонь, стреляя прямой наводкой. Все ближе к лесу перебежками продвигалась пехота. Полетели к лесу, описывая дугу, ракеты. А там, где ракета падала, незамедлительно бушевали взрывы наших снарядов и мин. Совсем мало прошло времени — на малой высоте волна за волной полетели наши штурмовики.
Менее двух часов длился бой. С разных направлений из леса наши автоматчики конвоировали группы в десятки и сотни пленных немецких солдат и офицеров. Так же успешно действовали слева подразделения 169-й Рогачевской дивизии. Они тоже много захватили пленных. На дороге выстроилась колонна тысячи в две человек. Под конвоем автоматчиков поплелись они в тыл. В последующие дни полки нашей дивизии с боями форсировали реки Зельвянку, Россь, Волнянку, Свислочь и завязали бои за город Крынки. К началу дня 21 июля город был взят.
Упорное сопротивление противник оказал на подступах к городу Белостоку. Стрелковые роты 2-го батальона нашего полка во взаимодействии с батальоном 916-го полка решительной атакой сломили сопротивление врага и в конце дня 26 июля овладели городом.
На рубеже Старая Лупянка — Ольшанка — Млынское противник предпринял сильные контратаки.
Утро 6 августа было обыкновенное: две неполные роты 1-го батальона, рассредоточившись цепью, повели наступление через большое необработанное поле на лес. Противник молчал. Я и со мной батарейцы, командир взвода лейтенант Холернов, разведчики Косицын и Кожевников медленно шли в полукилометре от рот. Батарея в боевом положении осталась в тылу. Вслед нам старшина Маковкин и рядовой Озеров разматывали катушки телефонного провода. Сзади нас, на опушке соснового бора, заняли позиции четыре 76-миллиметровые самоходные артиллерийские установки. Вдруг в тылу противника загрохотали орудия. Цепи нашей пехоты исчезли в дыму взрывов снарядов и мин. Над нашими головами засвистели и зашуршали снаряды. В бору и за ним загремели их взрывы. Мы бросились в оказавшийся вблизи старый, обрушившийся и заросший травой, неглубокий, зигзагообразный окоп. Из леса выползли двенадцать танков «тигр», а вслед за ними высыпало много пехоты в черном обмундировании. Мы знали — это эсэсовцы. Дерутся яростно. Посмотрел в бинокль до батальона. Оценил обстановку: бой будет тяжелым. Знал я, что отстала дивизионная артиллерия. Не видел и полковую артиллерию. Нас могут смять...
— Маковкин! Связь! — приказал я, а сам быстро приготовил данные для стрельбы.
— Есть связь! — доложил Маковкин.
— Батарея, к бою! — скомандовал я.
Выпустив из первого миномета две пристрелочные мины и залпом проверив правильность наведения на цель других пяти минометов, я отдал команду на ведение беглого огня. Знал я, что немецкие танки в атаку без пехоты не ходят. Нужно уничтожить пехоту или заставить ее залечь.
Разрывы тридцати мин расстелились в гуще правого крыла наступающих. Беглый огонь открыли самоходки. Около засвистели пули. Решил, Холернов и Маковкин здесь не нужны, и отправил их на батарею. Холернову сказал:
— Митя, держите связь!
Делая довороты то влет, то вправо и уменьшая прицел, я отдавал команды на ведение беглого огня. Открыли орудийный огонь танки. Они приближались к месту, где залегла наша пехота. После первых их залпов загорелась наша самоходка.
«Пропали роты», — сверлит в мозгу. Ни одного отступившего не видно. Немецкая пехота то залегала от огня наших мин, то снова бросалась вперед. Ряды ее заметно редели.
«Есть у меня надежда и боль — только бы не оборвалась связь». И вдруг Озеров:
— Кончились мины!
«Все пропало!» — прострелила мысль. Два автомата, карабин да пистолет. Без запасов патронов. Ни одной гранаты. На две минуты боя.
Теперь я только мог наблюдать, как пехота противника поравнялась с танками, а они, стреляя из орудий и пулеметов и маневрируя вправо-влево, поползли вперед. Загорелась еще одна наша самоходка. Оставшиеся две яростно стреляли.
И вдруг Озеров:
— Есть мины! Разгрузились пять ЗИСов не нашей части.
Вспыхнули надежда и ярость. Около тысячи мин! Только бы не оборвалась связь! Уменьшив прицел сразу на двести метров, я отдал команду на ведение беглого огня. Мины легли хорошо.
— Десять мин, беглый — огонь!
Взрывы застелили землю вокруг танков. Доворачивая влево, вправо, я отдавал и отдавал команды на ведение беглого огня. Пехоты противника не вижу, а танки продвигаются. Теперь крайний от нашего окопа находился не более как в двухстах метрах. Снова Озеров:
— На стволах горит краска! Стрелять нельзя!
— Кричи, Озеров! Пусть ищут воду. Пусть льют воду на стволы. Или все пропало!
Крайний к нам танк начал поворачивать свой набалдашник — дульный тормоз — в нашу сторону. Оборвалось все внутри: увидели нас танкисты. Мы все упали на дно окопа. Треснул выстрел, снаряд вспорол над нами воздух, взорвался позади. Я увидел: пятившаяся задом самоходка уперлась в сосну. Теперь, с разорванными бортами, она дымилась. А черные фигуры бежали на сближение с танками, стреляя из автоматов.
Слева, с бугра с двумя соснами, открыла яростный огонь наша батарея. Взрывы ее снарядов захлестали около танков. В то же время в нашем тылу заухали пушки — гаубицы. Мы снова обрушили на врага беглый огонь. Танки, отстреливаясь, начали пятиться, затем скрылись в лесу. Отступивших в лес черных фигур я не видел, все остались лежать на поле. Бой стих. По полю пошли люди, поехали подводы. Спустя некоторое время к нам подошел в сопровождении двух автоматчиков командир нашего полка подполковник Иващенко. Пожимая мою руку, только твердил:
— Спасибо! Спасибо. — А из глаз выкатились две слезы. — Буду ходатайствовать о вашем награждении!
За этот бой я был награжден орденом Отечественной войны I степени.
В последующие два дня на этом же рубеже противник предпринял ряд контратак при поддержке до тридцати танков и сильного артминогня, но все они были отбиты всей мощью нашей артиллерийской части с большими для нее потерями. Полк снова пошел вперед. С великой болью в душе я получил весть о тяжелом ранении моего друга, командира батареи 120-миллиметровых минометов 916-го полка капитана Григория Ломовицкого. Вместо него на должность командира батареи был назначен командир взвода батареи старший лейтенант Александр Мартынов, тоже мой друг еще с 1942 года.
14 августа полки вели наступательный бой за овладение станцией Чарново-Унцы. Меняя огневую позицию, наша батарея проезжала вдоль деревни (название не запомнил). Я увидел свежую могилу с миной без взрывателя на могильном холмике. (Артиллеристы и минометчики оставляли на могиле товарища мину или снаряд без взрывателя, пехотинцы — каску. Так повелось на фронте.) Я подошел к могиле. На листе бронзы, прибитом к могильной колонке, выбито: «Старший лейтенант Александр Мартынов», даты рождения и гибели. У меня подкосились ноги, к горлу подступил ком, сперло дыхание. «Саша! Друг мой! Как же так?» — шептал я. Только четыре дня побыл он комбатом. Теперь вместо него комбатом был назначен другой командир взвода батареи — старший лейтенант Михаил Смольянинов, мой друг еще по военному училищу.
С 24 августа полки дивизии вели бои на подступах к городу Остроленко. Ожесточенные бои проходили в районе Прошин, где противник занял мощные оборонительные рубежи, заготовленные заранее, Хороманы — Хщоны и далее на юг. Сосредоточив большое количество артиллерии и минометов, он тысячи снарядов выпускал по площадям вероятного (по усмотрению врага) скопления наших сил. Мне приходилось и самому попадать и видеть эти обстрелы по площадям. Глядя со стороны, я тогда думал: «Ох, несчастные, кто там!» Участки леса в несколько гектаров за короткое время превращались в исщепанные, без сучьев и вершин стволы деревьев.
Меняя наблюдательный пункт, я бежал по изрытому снарядами полю — сюда только что был произведен противником такой артналет. Перед деревней в брошенных немецких окопах оборудовала огневую позицию батарея Смольянинова. Я знал многих батарейцев, спрыгнул к ним в окоп, заметил: хмурые батарейцы, перепуганные или оглушенные. Спрашиваю:
— Где комбат?
Сержант, командир 1-го расчета Исайкин, глухо отвечает:
— Убит комбат.
— Где? — спрашиваю. — Когда?
— Только сейчас, — отвечают.
— Где он? — спрашиваю.
— Лежит вон за тем сараем.
За высоким дощатым сараем на земле лежало тело Михаила Смольянинова. Голова толсто обмотана окровавленным бинтом. Сердце мое сжалось, качнулась земля. Я встал на колени, сжал своими ладонями щеки Миши, под бинтом хрустнуло.
— Миша! Друг мой! Брат мой! — Из глаз неудержимо полились слезы. — Не смогу я бросить горсть земли на прах твой, — шептал я, — некогда мне. Мне надо идти.
— Ему срубило половину черепа, — глухо сказал Исайкин, тоже плача.
Во второй половине дня 5 сентября полк вышел к городу Остроленко. Разведкой было установлено, что фашисты превратили город в крепость и намерены его защищать изо всех сил. Расположенный на восточной стороне реки Нарев, он от реки с севера и до южной части города был обложен сплошными противопехотными и противотанковыми минными полями. За ними — вал спирали Бруно. Далее проволочное заграждение в три кола. Крайние с восточной стороны города дома были превращены в дзоты и доты. С возвышенной местности, расположенной примерно в двух километрах северо-восточнее города, я наблюдал в бинокль город. В середине его возвышался костел. Видны улицы, невысокие кирпичные и деревянные дома, наполовину скрытые зелеными насаждениями. Перед городом — короткая, в один ряд аллея рослых тополей. За аллеей, ближе к городу, хорошо просматривался вал спирали Бруно, а за ним — проволочные заграждения.
«Нелегко, ох нелегко будет взять город, — думал я. — Нужны дополнительные, свежие силы и хотя бы недельная подготовка». Примерно в полукилометре сзади, на опушке леса, перед болотом батарейцы оборудовали огневую позицию, строили блиндажи. С наступлением темноты командиров подразделений вызвал командир полка. Штаб располагался в районе высоты с отметкой 140.0.
— Завтра утром город должен быть взят, — приказал он.
Мною овладели сомнение и забота. «Кто будет брать? — думал я. — стрелковые роты малочисленны, а те воины, что есть, измотались в ежедневных боях и маршах. Кто будет поддерживать наступающих? Отстала тяжелая артиллерия. Еще не подошел полностью наш 790-й артполк. Не видно ни одного танка...»
Начальник штаба полка гвардии майор Паваляев поставил задачу каждому командиру.
— Начало штурма — залп 42 установок реактивных снарядов, — закончил он. (Реактивный снаряд весил 100 килограммов, обладал огромной поражающей и разрушительной силой. «Ванюша», — любовно называли его наши воины.)
«Вот это уже кое-что», — подумал я. Возвращаясь с Бобарыко на батарею, мы обсуждали наши сомнения в успехе штурма. А потом Коля сказал:
— А знаешь что, Володя? Немцы не ждут нашего штурма. Они знают, что мало у нас сил для преодоления их сопротивления. Штурм они не ждут сегодня. И это будет способствовать нашему успеху!
На батарее он поел, проверил готовность батареи и ушел на наблюдательный пункт.
В 4 часа 40 минут над редколесьем, что севернее деревни Выпыхы, заполыхало море огня, затем окрестность огласилась страшным ревом.
— Батарея, огонь! — скомандовал я.
Молнией сверкнули залпы других батарей, но звук их выстрелов потонул в грохоте взрывов в обороне противника: 168 реактивных снарядов разорвались не более чем за десять секунд.
Нашей батарее на первый этап штурма была поставлена задача размотать взрывами мин на указанном участке спираль Бруно и проволочное заграждение, сделать таким образом проходы для пехоты. Расчеты работали четко, батарея стреляла залпами. Взвилась ракета — пехота пошла на штурм. Даже сквозь орудийный гул прорвались пулеметная и автоматная трескотня, взрывы гранат. Батарея перенесла огонь по обнаружившимся огневым точкам противника на окраине города. Снова взвилась ракета — оборона перед городом прорвана. Пехота ворвалась в город и повела уличные бои. Задача батареи на второй этап штурма: поставить огневой заслон на восточной стороне моста через реку с целью не допустить подхода из-за реки подкрепления и отхода врага через мост. В 6.00 за городом грохнул мощный взрыв: немцы взорвали мост. К 10.00 город был полностью очищен от фашистов. С разных улиц автоматчики конвоировали толпы пленных.
За образцовое выполнение задания по овладению городом Остроленко приказом Верховного главнокомандующего маршала Советского Союза товарища Сталина за № 313 от 15 сентября 1944 года нашему полку было присвоено звание Остроленковский.
Потекла огромная вереница людей из города на восток, взрослые с детьми на руках и за руку, с чемоданами и узлами. Жители бросили все, что наживали годами, всю свою жизнь, и, захватив лишь самое необходимое, покидали свои дома и квартиры: город оказался на передовой линии фронта.
Мы сменили огневую позицию и поставили минометы между тополями в аллейке перед городом. Мы посчитали, что от воздушного наблюдения батарея маскируется густой листвой деревьев, а от наземного нас скрывают дома и деревья города. Расчеты построили блиндажи. Костел явился отличным наблюдательным пунктом. Два дня батальоны строили в предместьях города опорные оборонительные пункты. За эти дни фашистские самолеты несколько раз пикировали на костел, намереваясь его разбить, но прямых попаданий не было, а близкими взрывами бомб ущерб ему причинялся незначительный. С нашего участка фронта начала сниматься и уезжать артиллерия. Чтобы враг этого не заметил, нашей батарее было приказано в день расстрелять тысячу мин. По противнику, конечно. По любой цели. Но стремиться стрелять так, будто новые батареи ведут пристрелку целей, то есть будто артиллерия здесь накапливается. Интересный для комбата приказ, желанный: и в стрельбе потренироваться можно, и фашистов поколотить.
Мы стреляли больше чем полдня. Видимо, так немцам насолили, что они нас начали искать. И нашли. Далеко-далеко за городом были видны вершины двух сосен. С них дым от наших выстрелов мог быть виден. Первый снаряд 105-миллиметрового орудия разорвался с перелетом. Второй — с недолетом. Я понял: батарея засечена, захвачена в вилку. Отдал команду: «По укрытиям!» Батарейцы ушли в блиндажи. Взорвались еще два снаряда. Я знаю, накрывающая группа обеспечена. Сейчас будет налет, стрельба на уничтожение цели. И он начался. Задрожали, запрыгали легкие накаты на наших блиндажах, посыпался через бревна песок. Около трехсот снарядов разорвалось на нашей позиции. Взрывы прекратились. Я, командиры расчетов и многие батарейцы толпой побежали к минометам, чтобы посмотреть, не разбиты ли. Но в тылу немцев снова застучали орудийные выстрелы, и мы, возвратившись, снова спрятались в блиндажи. От близких взрывов подпрыгивала перекладина наката и подавалась на краю столба. Находившийся в блиндаже расчет сержанта Невидимова и я заметили это, сжались в противоположном углу. Еще взрыв! Еще! И перекладина повисла на краю столба. Каждый понимал: сорвется перекладина, и все будут раздавлены. В блиндаже резко запахло сероводородом. Взрывы прекратились. Не менее трехсот снарядов разорвалось и в этот раз.
— Кто воздух испортил? Сознавайтесь! — всегда серьезное, даже суровое лицо сержанта Абрама Невидимова было бледно-синим. Батарейцы зашевелились, но никто не произнес ни слова.
— Сознавайтесь! А то сейчас обыскивать буду! — еще громче проговорил Невидимов.
На бледных, дрожащих лицах батарейцев появилась робкая, поддельная улыбка.
До наступления темноты никто больше не выходил из блиндажей. Все, что было на поверхности земли — шинель ли, карабин, вещмешок, — все было изрублено осколками. На стволе одного миномета было много вмятин — миномет вышел из строя. Ночью мы сменили огневую позицию и заняли ту, с которой стреляли при штурме города. И снова нам приказ: стрелять весь день. Во второй половине дня над батареей прошуршал тяжелый снаряд. Он взорвался с перелетом, в болоте, подняв в воздух огромные комья торфа. Сначала я подумал, что снаряд шальной, но следующий разорвался с недолетом. Мы опять засечены, батарея захвачена в вилку. Наши легкие блиндажики явно не выдержат такого мощного взрыва. Меня вдруг осенило, и я заорал во все горло:
— Батарея, за мной! Бегом! — Оглянулся. — Быстрее! Не отставать!
Мы были на безопасном расстоянии, когда на позиции начали рваться снаряды. Лежа под сосной, я наблюдал, как бушевал огненно-черный смерч.
С наступлением темноты мы пришли на позицию. На месте двух блиндажей были огромные воронки. Мы снова были вынуждены менять огневую позицию.
В ночь на 24 сентября полк сдал занимаемый рубеж частям 385-й стрелковой дивизии 70-го стрелкового корпуса и в составе дивизии вышел в ближайший тыл, в район Юзефово, в резерв командира 35-го стрелкового корпуса.
За время боев с 24 июля 1944 года по 1 октября 1944 года полк с боями прошел 835 километров, освободил восемь городов, 715 населенных пунктов, форсировал 12 рек. За это время было взято в плен 318 солдат и офицеров, уничтожено 2913 солдат и офицеров.
Осень 1944-го
Полки дивизии получили пополнение в живой силе и вооружении. До 7 октября проводились усиленные занятия боевой подготовкой. Были проведены полковые, дивизионные и корпусные тактические наступательные учения в условиях дня и ночи, с применением боевого стрелкового оружия. Батареям было приказано выбрать и оборудовать огневые позиции за рекой Нарев — на малой земле, завезти на огневые позиции боеприпасы. С одним рейсом с боеприпасами я ездил на нашу огневую позицию. Через широкую и быструю реку был построен хороший мост. По западному берегу в шахматном порядке расставлены бетонные кольца, такие, какие устанавливаются под шоссейные и железные дороги, с узкими бойницами. Многие разбиты взрывами. Я ходил, смотрел и думал: «Трудно форсировать реку. Ведь каждое кольцо — своеобразный дот. Но во время боя из этого дота невозможно уйти, отступить. Значит, что же, фашисты сажают в эти кольца своих смертников?»
Ночь с 8 на 9 октября была темная-темная. Полки дивизии выходили на исходные рубежи — за реку Нарев, на малую землю. Колонна, а в ней и наши машины, ехала медленно, без включенных фар. Там, за рекой, полыхает огонь и с треском рвутся снаряды. Густо рвутся, вроде нет там никакого спасения. Страшно ехать в ту «чертову пасть» после пребывания в тылу, хотя бы кратковременного. Но по мере приближения фронт разрывов все расширяется и расширяется. И не так уж густо рвутся снаряды. Ничего.
Наш полк занял позицию на рубеже Ценжки — Напюрки. 10 октября во взаимодействии с 916-м полком перешел в наступление в направлении севернее Борыты — Напюрки и к середине дня занял первую линию траншей, подошел к главной полосе обороны, южнее Лесеваты, но встретил сильное огневое сопротивление и вынужден был занять оборону.
11 октября полк снова перешел в наступление с задачей перерезать шоссейную дорогу Ражан — Пултуск. Хотя враг и оказал упорное сопротивление, дорога была перерезана. Перед второй линией обороны противник оказал упорное сопротивление, предпринял несколько контратак.
Haша батарея приехала на свою огневую позицию и быстро была приведена в боевое положение. В трех складах-ямах находилось около трех тысяч мин. Бобарыко проверил боевую готовность батареи и в сопровождении разведчиков и связистов ушел на наблюдательный пункт. С рассветом началась наша артподготовка. Стреляло много орудий разного калибра. По командам комбата наша батарея стреляла то залпами, то беглым огнем. Расчеты работали четко. К середине дня бой стих, и Бобарыко отдал команду «Отбой!», назначил пункт, куда батарея должна переехать. Мы проехали мелколесье. Перед нами ровное, километра в два, необработанное поле. За ним слева, как огромная кочка, высота. Нам ехать к ней. По полю рассредоточенно ползло несколько автомашин с прицепленными к ним орудиями. Ездовые нахлестывали лошадей, рвавшихся от тяжелого груза и мягкого под колесами грунта. Справа, на возвышенном поле, в окопах еще сидел враг. Оттуда били его пулеметы, открыла огонь пушка, стреляя болванками. У «студебеккера» отлетели два задних ската. Выскочил из кабины шофер, попрыгали из кузова номера расчета, врассыпную побежали от машины — видимо, подумали, что она взорвется. Но неуправляемая машина ехала на вторых скатах. Залегший шофер вскочил, догнал ее, забрался в кабину и повел ее дальше.
Опасаясь прямого попадания снаряда в машину и, следовательно, больших жертв, я приказал батарейцам рассредоточенно бежать за машинами. Нас обогнали шесть 150-миллиметровых самоходных орудий. Они ехали также в направлении высоты. Рассредоточенно поехали по полю наши машины, за ними, рассыпавшись, бежали батарейцы. Я бежал по глубокой гусеничной колее, оставленной самоходками, — на нужный случай подходящее укрытие.
Позади задней самоходки брызнули земля и пыль — заржала, поднимаясь ввысь, срикошетившая от земли болванка. Я отстал, увеличил расстояние до самоходки. Еще раз брызнули земля и пыль позади самоходки. Третий снаряд попал в броню. Зеленой змейкой взвился над самоходкой дым, и она вспыхнула огнем. Последовавшим взрывом внутри отворотило броню, вокруг завизжали осколки. Шарахнулись от горящей самоходки люди. Я тоже далеко стороной обежал ее. Мощный взрыв разнес самоходку окончательно. До высоты мы добрались без потерь. Там, у ее подножия, нас поджидал комбат. Лицо у Коли было синее. Он дрожал. Я спросил:
— Коля, что с тобой? Ты дрожишь?
— Я, кажется, заболел.
Три с лишним года мы с Колей были на фронте рядом. Сотни раз ели из одного котелка, сотни раз спали под одной шинелью. И за все это время между нами не было ни малейших разногласий и недомолвок. Наоборот. Нас соединила великая мужская, даже братская дружба и любовь. Со времени назначения его на должность командира батареи и до конца войны мы ни в малейшей степени не делили свои обязанности. Мы оба одинаково добросовестно выполняли поставленные батарее задачи, оба были довольно грамотными артиллеристами, имели одинаковый боевой опыт. И когда Коля выматывался на наблюдательных пунктах, я заменял его. Причем он был слабее меня физически. Мы жалели друг друга.
Был такой случай. Я прилег отдохнуть на короткое время. Чувствую, кто-то осторожно стаскивает с меня сапог. Полуоткрыл глаза, смотрю — Коля. Когда я поднялся, то, как будто не зная, спросил: «Кто с меня снял сапог?» Коля ответил: «Я». «Зачем ты снимал?» — спросил я. Он ответил: «Я же знаю, что у тебя правый сапог жмет. Разве отдохнешь, когда жмет сапог?»
— Побудь на батарее, отдохни. Я пойду, — сказал я.
Из-за нависшей черной тучи сумерки сразу перешли в непроглядную ночь. Пошел дождь. Не дождь, а лавина воды обрушилась на землю. Мы должны найти командира 2-го батальона, уточнить занятые пехотой рубежи и при необходимости поддерживать пехоту огнем. Шлепая по лужам, по грязи, насквозь промокшие, мы проходили полем, мелколесьем. Пришли в полуразрушенную деревню, всю обыскали — ни души. В другой деревне в большом кирпичном погребе мы нашли много солдат, вповалку спящих на полу. Уронив голову на руки, на патронном ящике спал командир батальона капитан Маркин. Около его головы мерцала коптилка. Сейчас я удивляюсь, как мы ходили ночами, как видели, как находили нужные нам пункты в любой местности. Это суровая военная необходимость выработала в нас эти навыки. Добирался я до комбата, наступая на тела, — так плотно прижались солдаты друг к другу. И ни один из них не шевельнулся и не подал голоса. Сколько я ни тряс комбата — разбудить его не удалось. Я приказал Косицыну и Кожевникову поочередно быть часовыми, сам сел на ступеньку в проходе и мгновенно уснул. Проснулся я от толчков выходивших из погреба солдат. Маркин был уже на улице. Рассветало. Небо было чистое от туч и облаков. Мы поздоровались. Я говорю:
— Что же у погреба не было часового?
— Ничего не помню! Не помню даже, как очутился в погребе. Вчера я смертельно устал.
Мы с Маркиным шли вдоль окопа, проходившего посреди деревни. В окопах много убитых наших солдат.
— Завалил вчера, гад, шрапнельными снарядами! — сказал он мне.
Мы вышли на окраину деревни — она называлась Лесевиты, — отсюда, с возвышенного места, он показал мне рубежи, занятые ротами его батальона. Я послал Кожевникова на батарею с приказанием тянуть сюда связь. Начали часто рваться мины. Впереди разразилась пулеметно-автоматная стрельба. Не видно мне, что там происходит. Я перебежал низину, поднялся на бугор — все видно. Немцы контратакуют. Я быстро выкопал окопчик (лопату с укороченным черенком я всегда носил с собой). Увидел метрах в двадцати слева, в окопчике командира полка, подполковника Иващенко и с ним еще кого-то. «Ударь, Красулин!» — кричал он мне. Из-за гребня поля выползли три танка. Наши, отбиваясь, отходили. Вскоре, весь в поту, прибежал с катушкой за спиной Озеров. С батареей установилась связь. После нескольких наших залпов танки противника, пятясь, ушли за гребень поля, пехота усилила огонь. Контратака была отбита.
Посерело небо. Пошел дождь. Сначала мелкий, моросящий, затем ровный и густой. Из далекого тыла не слышно выстрелов. Полетели тяжелые снаряды. Они рвались методически, рядом. До сумерек шел дождь. Он промочил нас насквозь, в окопчике скопилась вода выше сапог. До сумерек рвались вокруг тяжелые снаряды. Начальный озноб во мне сменился страшной ломотой всех костей. С наступлением темноты я вышел из окопчика, оставил у телефона связиста и разведчиков и, пренебрегая всем, побежал в тыл. Куда глаза глядят. Только бы согреться, унять ломоту в костях. В ближайшей деревне я нашел погреб. В нем было много военных. Был там незнакомый мне капитан. Я сказал:
— Капитан, разреши у вас согреться!
— Откуда ты? — спросил он у меня.
Я сказал, что с передовой. Видимо, плох у меня был внешний вид. Капитан сказал:
— Старшина, дай ему спирта.
Я выпил полкружки спирта, наелся каши и провалился в темноту. Утром проснулся отдохнувшим. В погребе были только два связиста, дежуривших у телефона. До наблюдательного пункта я бежал бегом. К радости моей, отсутствие мое никто из начальства не заметил.
Чистое небо предвещало солнечный день. Над землей висел легкий туман. По зеленому озимому полю длинной цепью шли к деревне Липники воины 2-го батальона. Деревня молчала. Пехотинцы влились в деревню. Их не видно. Я с разведчиками и связистами тоже вошел в деревню. Жителей не видно. Мы зашли в кирпичный дом. Через окно невооруженным глазом видно: за деревней, на опушке соснового бора, стояло в ряд шесть желто-зеленых танков. В голове мелькнуло: сейчас ударят по деревне. Кирпичных домов в деревне только один, этот. По нему ударят в первую очередь. И мы перешли в другой, деревянный домик. И точно. Первыми залпами танки разбили кирпичный дом. Я дал команду на ведение огня по танкам.
Мы прекрасно знали, что миномет не предназначен для борьбы с танками. Но мы знали и то, что не сравнить мину весом шестнадцать килограммов с противотанковой гранатой.
Прямым попаданием взрыв мины может сорвать башню, оторвать ствол пушки, заклинить башню, поэтому мы по танкам стреляли, и немецкие танкисты взрывов наших мин боялись. Мины взорвались в лесу, но танки сразу ушли в лес. Стрелковые роты резко свернули влево и, пройдя поле, вошли в деревню Марьямполь. Мы последовали за ними. В поле перед деревней противник поставил (кстати, с опозданием) неподвижный заградительный огонь. Мины так часто и так густо рвались, что образовали огненный вал. Как его пройти? А надо. Мы перебежками продвигались все ближе и ближе к разрывам, потом сильным рывком проскочили поражаемую полосу. Остались все невредимыми. От крайнего дома хорошо видна впереди лежащая местность. Сначала ровное поле метров двести, за ним на обрывистом склоне редкие кустарники, далее песчаный с желтой травой луг, который оканчивался полосой посадок сосны.
Мы быстро выкопали ровики. Связисты установили с батареей связь. Поверх вершин сосенок видны пятнадцать башен танков. Полетели к танкам наши пристрелочные мины. Ко мне в ровик спрыгнул командир дивизиона майор Иванов, запыхавшийся, возбужденный.
— Связь есть? — спросил он у меня.
Я ответил:
— Есть.
— Дай! — почти вырвал он у меня телефонную трубку и начал через связь нашего полка вызывать свой дивизион.
Не вдруг, но ему ответили. Он передал координаты, затем команду на ведение беглого огня всем дивизионом. Загрохотали в тылу его гаубицы, снаряды шипели уже над нами. Мы приникли к биноклям, но в это время около нас и во всей деревне забушевал смерч взрывов снарядов противника. Мы упали на дно окопчика. Налет продолжался минут пять. Мы не видели взрывов наших снарядов, но танков в сосняке не было. В деревне загорелось несколько домов, горел и ближайший от нас. Майор куда-то убежал. Вижу, в сосняке сосредоточивается пехота. Сейчас будет контратака. К нам в окопчик полетели горящие солома и колья, стало нестерпимо жарко, вот-вот воспламенится одежда. НП надо менять. Я выскочил из окопчика. Свистели пули и осколки от рвавшихся кругом мин. Вблизи увидел осевший блиндаж. Сквозь валивший из дыры, бывшей двери, дым я увидел окровавленные части человеческих тел. Понял, что в блиндаж, оставленный фашистами, через вход влетел снаряд. Погибли прятавшиеся в нем жители деревни.
Я увидел метрах в ста перед деревней окопы и побежал к ним, крича:
— Маковкин, тяни сюда!
Ползком и перебежками Маковкин притянул телефонный провод. И вот она, контратака. Выползли из сосняка пятнадцать танков. За ними высыпало до батальона пехоты. Стреляя из пушек и пулеметов, танки быстро шли по желтому лугу. Но они тут же скрылись в огне и дыму взрывов наших снарядов и мин. Я их увидел снова, когда они, пятясь, уходили назад в лес гораздо правее. Заметили, что ли, нас немцы, когда мы занимали НП в окопах? На нас посыпался град мин. Пересекло нашу связь. Ползком Маковкин ушел на прорыв. А когда он, также ползком, вернулся, то сообщил, что в деревне наши танки утащили метров пятьсот кабеля.
— Эх, Маковкин, Маковкин! Что же ты тянул по деревне? Или забыл? — упрекнул я его. — Не ищи утащенный провод. Другим обогни деревню и притяни вон туда, — сказал я и показал на куст мелкого сосняка.
Понял я, что с этого наблюдательного пункта немцы нам работать не дадут. Маковкин уполз. Я, Озеров с аппаратом, Косицын и Кожевников перебежками и ползком достигли соснячка. Вскоре Маковкин притянул связь. Нам было хорошо видно поле боя, но и мы были у немцев как на ладони.
Фашисты бросились во вторую контратаку. Обрушили на наши позиции мощный артналет. По лугу рассыпалась наступающая пехота. Танки на этот раз с места, с опушки леса, вели огонь из пушек и пулеметов. В рядах пехоты снова заполыхал огонь наших орудий и минометов. И эта контратака была отбита. Вблизи от наших ямок, в соснячке, взорвался тяжелый снаряд. Взлетели в воздух вырванные сосенки. Второй, третий, затем налет. Не стало соснячка, одни воронки. Я понял: мы засечены, НП надо менять. Перебежками по одному мы вернулись назад, к другому концу деревни. И только успели вырыть ровики, как с неба, из-за облаков, на нас и, следовательно, на деревню начали пикировать немецкие штурмовики. Я упал в ямку на кого-то, не помню. От первого пикирующего штурмовика отделилась и полетела кувырком большая колода. Пролетев немного, колода раскрылась на два больших корыта, из них высыпались, как горох, мелкие бомбы. И они, как на воде капли дождя, запрыгали на земле взрывами. Двадцать семь самолетов бросили на деревню двадцать семь кассетных бомб. Бомбы все посекли осколками, убили или ранили много наших воинов и жителей деревни. Когда самолеты улетели, я увидел ямки-воронки в полуметре–метре от нашего окопчика.
Стали вялыми мои ноги и руки. Невдалеке был большой и крепкий блиндаж. Он был битком набит жителями деревни. Я зашел в него, прилег. Силы мои, физические и моральные, совершенно покинули меня. Я велел сообщить Бобарыко, чтобы он пришел на НП. И когда он пришел, я ушел на батарею, забрался в кузов автомашины и проспал без просыпа около четырнадцати часов.
Отбив контратаки противника на рубеже Марьямполь — Липники, наш полк во взаимодействии с 922-м полком перешел в наступление в направлении деревни Сои. Враг оказал мощное сопротивление огнем и танками, и наступление успеха не имело.
14 октября полки дивизии повели наступление в направлении деревни Домбровки, но противник отбил наши атаки сильным орудийно-минометным огнем и танками. Полки заняли оборону. Стрелковые ячейки соединились между собой, углубились. Образовался окоп. Ночами на лошадях подвозились бревна — строились блиндажи и наблюдательные пункты. Окопы углублялись, расширялись — стала траншея с многочисленными ходами сообщения. Началась окопная жизнь. Желтый песок да небо — только и мог видеть окопный житель. Днем на передовой тихо. Ночами над немецкой обороной беспрерывно взвивались осветительные ракеты, тянулись, переплетаясь, огненные нити трассирующих пуль. С нашей стороны то бухали отдельные выстрелы, то тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-тра-та, тра-та-та — это ас-пулеметчик демонстрировал свое умение владеть станковым пулеметом.
Мы построили хороший блиндаж — наблюдательный пункт. Небольшой, но крепкий, с колодцем посредине накатов. Линзы стереотрубы, укрепленной в колодце, слегка выступали над крышей, окуляры же оставались в блиндаже, так что наблюдение мы вели прямо из блиндажа.
В одно утро в полосе наших траншей начали рваться мины. Методически, с интервалом примерно в минуту, они рвались до сумерек. Вечером стало известно: убиты три человека, разбит пулемет. С утра следующего дня картина в точности повторилась. Во второй половине дня меня позвал к телефону командир полка.
— Вы куда смотрите? Почему не задавите минометы? Найти и немедленно уничтожить! — приказал он.
Я и так с утра не отходил от стереотрубы. Выстрелов не слышно, а мины рвутся. До конца этого дня я батарею немцев не нашел. Вечером узнал, что минами убиты два солдата.
Утро следующего дня выдалось морозное, безветренное. Снова начали рваться мины. В глубине немецкой обороны — два дома, метрах в восьмидесяти друг от друга. Между ними забор. Пригляделся — плотно друг к другу поставлены снопы. Зачем? Смотрю на карту: за домами овражек. Теперь я смотрю неотрывно на забор. Поверх забора-снопов вылетело колечко дыма. Вот он и разрыв. Снова колечко дыма левее. Еще колечко левее. Еще. Шесть минометов. Радость и злость вскипели во мне. Я побежал на соседний НП командира батареи полковых пушек капитана Грушанского:
— Саша! Нашел батарею! Давай вдвоем! Двумя батареями! Налетом!
Мы вернулись к стереотрубе. Саша своими глазами убедился. Мы быстро приготовили данные для стрельбы, еще и еще раз сверились с картой. Пристрелку производить нельзя, спугнешь, враг укроется в блиндажи. Все готово. Минометы и пушки наведены и заряжены.
— Саша, я первый. Мины дольше летят, помедли две-три секунды.
И вот тридцать мин и двадцать снарядов над нами. «Не промахнуться бы», — сверлит в мозгу. Приник к окулярам. Между домами заполыхали наши взрывы. Отлично! Немецкие минометы не произвели больше ни одного выстрела. Но следующим утром застреляла пушка. Немцы на руках выкатывали ее из укрытия на площадку, производили 10–12 выстрелов прямой наводкой: бах-бах, бах-бах, выстрел — взрыв, выстрел — взрыв, и снова укатывали ее в укрытие. Мы подстерегли ее. Укатить в укрытие пушку немцы не смогли, так как у нее отлетело левое колесо, а прислугу по одному унесли на носилках.
Над окрестностью появились двенадцать вражеских самолетов. Я смотрел на них из окопа. Они построились в круг и первый пошел в пике. Мне было видно место расположения нашей батареи. Самолет пикировал на батарею. Я бросился к телефонной трубке, но услышал лишь: «Нас бомбят!» Трижды пикировали самолеты. Сердце мое сжималось от тоски и злости. Самолеты улетели. Связь цела: мне сообщили, что прямым попаданием в блиндаж убиты восемь батарейцев. Минометы целы.
22–24 октября противник заменил свои обороняющиеся части 6-й танковой дивизии частями 541-й заградительной дивизии, усиленной танками, самоходными орудиями и реактивными шестиствольными минометами.
В ночь на 30 октября полк повел наступление в направлении деревни Домбровки с целью улучшить свои позиции. После сильного артналета под прикрытием дымовой завесы батальоны пошли в атаку, овладели первыми траншеями и южной окраиной Домбровки. Но на рассвете противник мощной контратакой при поддержке большого количества танков опрокинул наши подразделения. Мало я видел отступивших пехотинцев. Полем врассыпную, отступая, ехали машины с прицепленными 76-миллиметровыми орудиями.
Одна машина остановилась, загудел ее сигнал, она оказалась на нейтральной полосе. Весь день гудел сигнал. Ночью, слабея, замолк. С помощью длинного троса ее вытащил танк. Убитый за рулем шофер нажал своей грудью сигнал.
На прежних рубежах продолжалась наша окопная жизнь. Все крепчавшие заморозки сковали землю. Трава покрылась инеем. Я подружился с командирами стрелковых рот. Ночами мы ходили по траншее проверять посты. У пулеметов стояли продрогшие солдаты.
— Как дела, солдат? — спросишь.
Дрожащим голосом ответит:
— Ничего! Холодно! Скоро ли в наступление?
— Дашь очередь из пулемета — проверить, не замерзла ли смазка?
— Зарядите, товарищ командир, у меня руки окоченели, — умоляюще просит пулеметчик.
Ох, тяжела окопная жизнь!
7 ноября старшина Петр Артемкин еще затемно привез праздничные продукты: вермишель, консервы, по сто грамм спирта и даже по маленькой белой булочке. Загужевались батарейцы, повеселели. Но их веселость скоро оборвалась артналетом. Фашисты ни с того ни с сего выпустили по нам около сотни снарядов — видимо, решили подпортить нам праздничное настроение. Снаряды разорвались в основном с небольшим перелетом в пределах огневой позиции. Коля Былинкин, рослый, красивый парень 22 лет, отличный наводчик, любимец батарейцев, не успел спрятаться в блиндаж и был убит наповал.
Я, Коля и Митя Холернов выпили спирта. Мною овладела тоска, душевная усталость: «До каких же пор будут гибнуть такие парни?»
Колей и Митей овладели, видимо, такие же чувства. Мы начали вспоминать выбывших из батареи за последние два месяца: интеллигентный Павел Баль ранен, Василий Кульминский... Ох, Вася, Вася! Молодой парень, ему осколок пробил насквозь щеки и отрубил язык. Кровь хлестала у него изо рта. Он попросил бумагу и карандаш, написал лишь два слова: «Милая мама...» — и упал. Я не знаю, довезли ли его до санчасти живым. Максим Бородавка ранен, Григорий Кольницкий ранен, Иван Филиппов ранен, «сибирский кряж» Георгий Коваль убит, Утигалиев Хамза убит, Федор Зюзя убит, Сергей Серов, Николай Клюев, Василий Цыганков убиты. Двадцать семь батарейцев убиты или ранены...
Приехал военторг. Офицерам ежемесячно выдавались талоны, по которым можно было купить за деньги подворотнички, душистое мыло, зубной порошок, консервы, печенье, шоколад и пол-литра спирта. Крытая машина-военторг остановилась в ближнем тылу, на опушке соснового бора. Мы пришли туда с Митей Холерновым. Вблизи машины стояли кучками человек тридцать офицеров, играла гармошка. Все в приподнятом, веселом настроении. Многих я знал. Встретились как родные братья после долгой разлуки. А вот и мои новые друзья идут, два командира стрелковых рот — Сергей Федотов и Николай Карпов. Они похожи друг на друга: оба старшие лейтенанты, одинакового среднего роста, обоим не больше 22 лет, похожи их красивые лица, оба ярославские — мои земляки. Даже юные ординарцы их похожи друг на друга. В полку их знали. Они лихо водили в атаки свои роты, были любителями и мастерами ведения ночного боя. Они шли в обнимку, напевая какие-то балагурные песенки. Купили что им полагалось, слегка приложились к фляжкам и пустились под гармошку в пляс, напевая по очереди шуточные и озорные частушки. Из чувства уважения и даже любви к этим мальчишкам офицеры то один, то другой подносили им спирт. Но вдруг оборвали пляс, как будто их минуты истекли, обнялись за шеи и, покачиваясь, с песнями пошли к своим ротам, в окопы. Красивые, жизнерадостные, они не знали тогда, что живут последние дни.
Бобарыко привел пополнение — двадцать парней-молдаван. Я с тревогой подумал, как их учить боевому мастерству, как с ними общаться. Они ни слова не понимали по-русски, разговаривали только на своем языке. А о чем? На ночь поселили их всех в одном блиндаже. Ночью я несколько раз проходил около, слушал, как они песни пели. Утром распределили их по расчетам. Скоро, очень скоро они начали все понимать и стали совершенно равными со всеми.
В ночь на 21 декабря наша дивизия сдала рубежи обороны частям 290-й стрелковой дивизии, ушла в ближайший тыл, в резерв командира 35-го стрелкового корпуса, и рассредоточилась в лесах в окрестностях города Муков. Батарейцы построили блиндажи, занимались боевой подготовкой.
Новый, 1945 год мы встретили в блиндаже. У нас были гости — наши друзья. Пили спирт, пели песни, тосковали.
Снег еще не выпадал, но земля была белая от инея, как от снега.
Лес наполнялся войсками и боевой техникой. Тягачи притянули много 152- и 203-миллиметровых пушек — один тягач тянул ствол, другой лафет, в лесу рассредоточено и замаскировано много танков. Нам ясно: готовится крупное наступление.
В ночь на 13 января дивизия вышла на передовые рубежи, почти те же, которые занимала до ухода в резерв, сменив 290-ю стрелковую дивизию и 120-ю гвардейскую стрелковую дивизию. В сторону передовой выехала вся армада артиллерии. Лес опустел.
Дивизия получила приказ: при поддержке 260-го танкового полка, 1812-го самоходного артполка, минометного полка 5-й минометной бригады, взвода отдельных ракетно-реактивных установок, при поддержке на период прорыва артиллерии резерва главного командования и саперного батальона 290-й стрелковой дивизии, во взаимодействии со 120-й гвардейской стрелковой дивизией нанести главный удар в направлении высот с отметкой 153.0 и 143.8, прорвать оборону и двигаться в направлении деревни Голонивы. Предполагалось, что с воздуха наступление будет поддержано пятью тысячами самолето-вылетов. Наш полк занял рубежи западнее деревни Дуже, северо-восточнее деревни Домбровки. Наша батарея выехала в заданный район. Мы выбрали место для огневой позиции. Земля как бетон. До рассвета батарейцы ломами и кирками долбили землю, оборудуя огневую позицию.
Утро настало, как и уже много дней назад, хмурое, морозное. Мы с Колей вышли на гребень поля и долго в бинокли изучали местность перед рубежом нашего полка. На равнинном поле наши передовые траншеи. Метрах в 500–600 — траншеи противника. За ними, километрах в двух, две высоты, как горбы верблюда, поросшие мелким кустарником. Трудно! Ох трудно будет прорвать оборону, рассуждали мы. Противник с тех высот наблюдает не только наши передовые линии, но и наверняка просматривает и глубокие наши тылы, вплоть до городов Муков и Острув-Музовецкий. Земля мороженая. Никто не сможет окопаться. Рвавшиеся снаряды будут поражать людей не только осколками, но и комами, брызгами мороженой земли. Все оценили мы с Колей, обо всем поговорили. Успокаивали себя тем, что и немцы будут в таких же условиях. Плюс нас же будут поддерживать самолеты, пять тысяч самолето-вылетов.
Вечером комбат получил задачу на предстоящее наступление, которое начнется завтра утром. Утро 14 января наступило безветренное и морозное. Над землей серебрились кристаллы медленно падающего инея. «Наступление будет отложено, — думал я. — Погода явно не летная. Не будет поддержки авиации». Я очень хотел, чтобы оно было отложено. Но в 10 часов справа, километрах в восьми–десяти, загудела канонада. А в 10 часов 15 минут и на нашем участке прозвучала команда: «Огонь!» Сотни орудий разного калибра обрушили на врага свой огонь. После двадцатиминутной артподготовки наш полк начал прорыв обороны противника на фронте: роща 400 метров юго-западнее деревни Гуты-Малы и безымянной высоты северо-восточнее деревни Домбровки и к 11.00 после жестокого боя овладел рощей юго-западнее Гуты-Малы, затем штурмом овладел высотой 153.0 и, продолжая наступление, к 16.00 перерезал шоссейную дорогу в районе Залесе–Каленчин.
Около 14 часов комбат Бобарыко по телефону с НП приказал батарее сняться и прибыть к высоте 153.0. Мы ехали полем. Нам встречались конвоируемые автоматчиками группы пленных. Идут с поднятыми вверх руками, дико озираясь. Как и мы, по полю ехало много артиллерийских батарей. Но вблизи от высоты метров на сто — топь, лед, смешанный с грязью. Пять тягачей поочередно перетаскивали машины, орудия. Наши машины были перетащены вскоре. Но когда я поглядел назад, на выстроившуюся колонну, то прикинул: до следующего утра тягачам не успеть перетащить всю технику.
Мы обогнули высоту и поставили батарею в поле, привели минометы в боевое положение. Наступил вечер. Батальоны пошли в ночную атаку. Мы и другие батареи поддержали наступление огнем. Пехота продвинулась еще на 7–8 километров. Мы поехали вперед, на новую позицию. Остановились в деревне Голонивы. Среди голого поля — ни единого дерева! — два коротких ряда домов с севера на юг. Ночь. Впереди местность не видна. Изучили местность по карте. Подходящего места для огневой позиции не нашли. Решили занять здесь, в деревне. Минометы поставили за дома, за домами укрыли машины. Обнаружили оставленные немцами блиндажи, разместились в них, чтобы провести остаток ночи. Проснулся я весь продрогший — в блиндаже не было дверей, — с болью в голове и во всем теле. Вышел из блиндажа. Светало. Огляделся. Подошел Бобарыко.
— Коля, — говорю, — наша позиция плохая.
Перед нами простиралась километра на четыре болотистая равнина, за ней, немного возвышаясь, деревня Дворске. Там враг. Мы же здесь, тоже на небольшой возвышенности, как на ладони.
— А где же лучшую найдешь? — ответил Коля.
Не знаю, спали ли батарейцы, но они были уже все на ногах. Я начал бегать, махать руками, чтобы согреться. На земле валялось много тяжелых снарядов и гильз с порохом. Услышал гомон батарейцев. Под домом стояла брошенная врагом тяжелая пушка. Фашисты выбрали передние стены домов, выбросили из дома все и установили там пушки. Крыши домов были целы, стволов орудий не видно с воздуха. Умно, гады, замаскировали батарею. Теперь батарейцы на руках выкатывали орудие во двор. Мы с Колей присоединились к ним. Выкатили. Развернули. Нет прицела, вставили в ствол снаряд, в гильзу заложили пять мешков пороха. Выстрелили. Разрыва не видели и не слышали: далеко улетел. Опуская ствол ниже, мы уменьшали дальность стрельбы — и вот он, как черный дуб, возник на мгновение в деревне. То левее, то правее стреляли мы — похоже, ради развлечения. Кому не лень. Около двухсот снарядов расстреляли.
День предстоял, как и вчерашний, пасмурный, морозный, безветренный.
Деревня Дворске молчала. В 10.00 поступил приказ наступать на деревню Дворске. Жидко, вразнобой постреляла наша артиллерия. Я тогда подумал: «Конечно, не успела вся артиллерия преодолеть болото перед высотой». Слева и справа деревни Голонива пошли в атаку десятка два наших танков и самоходных орудий. Коля корректировал огонь из-за угла дома, видимость отличная. Поднялась и пошла в атаку наша пехота.
Противник, подтянув за ночь свежие силы: резервный мотострелковый батальон морской пехоты, танковую дивизию «Великая Германия», полк самоходных орудий, — перешел в контрнаступление. На наши позиции обрушился град снарядов и мин. Из деревни выползло около двадцати пяти танков «тигр», около двадцати самоходных пушек «фердинанд» и около двадцати средних танков. Ряды наступавшей пехоты исчезли в дыму взрывов снарядов и мин. Вражеские снаряды рвались всюду, и всюду они находили свои жертвы — участвующих в бою людей и техники много, и все на поверхности, не окопавшееся. Сблизились танки. Начался танковый бой. Один за другим вспыхнули пять наших танков. Пятясь, танки начали отступать, продавливали болотистую почву и застревали в грязи.
Вскоре вспыхнули три застрявших танка. Уцелевшие ушли за деревню. Усиливался огонь нашей артиллерии, но вражеские танки, маневрируя и ведя огонь, ползли на нас. Справа от деревни перебежками ушло в бой стрелковое подразделение. Я тогда определил: рота автоматчиков. Они сошлись с черными фигурами, вырвавшимися вперед танков, на близкое расстояние и с колена начали расстреливать друг друга. Жуткая, страшная картина! Фашистская морская пехота не выдержала огня наших автоматчиков и откатилась за танки. Наша батарея вела беспрерывный беглый огонь. Фашистские танки наползли на наших автоматчиков, которых не стало видно.
По озимому полю перед деревней бежали, отступая, человек двенадцать пехотинцев. Пехотный младший лейтенант, пробегая мимо нашей батареи, на бегу зло прокричал:
— Что стоите? Хотите бросить минометы?
Теперь перед нами не было никого из обороняющихся. Маневрируя, ползли танки, перебежками продвигались черные фигуры. Нам надо отступать. Пора. Но на батарее около пятисот мин. Мы будем вынуждены их оставить, бросить. И мы еще не замечены врагом.
— Беглый огонь! — командует комбат Бобарыко.
Мины ложатся хорошо, в гущу пехоты и танков. Расстояние все сокращается. Осталось до танков не более километра.
— Десять мин, беглый — огонь!
Но вот нас увидели из танков: разрывом первого снаряда снесло крышу дома, за которым стоял миномет. Колья и слеги обрушились на головы расчета. Заряжающий Веретко взялся за плечо, рядовому Якубе разбило лицо. От взрывов следующих снарядов начали разлетаться другие дома.
— Отбой! — скомандовал Бобарыко.
Кое-как побросали в кузовы машин минометы. Нам бы проскочить полем метров двести, там мы скроемся за гребень.
— В машины никому не садиться! — скомандовал комбат.
Рассредоточенно, на предельной скорости ехали наши машины, врассыпную бежали за ними батарейцы. Я вскочил на подножку одной машины, Коля — на подножку другой. На дороге перед деревней Кшижево-Борове творился хаос: на предельных скоростях отступали конные упряжки, артиллерийские подразделения. А в той гуще бегущих в панике людей часто рвались снаряды. В окружении автоматчиков на дороге стоял незнакомый мне полковник с пистолетом в руке. Он останавливал отступающих, подзывал к себе командира отступающего артиллерийского подразделения; наставив на него пистолет, приказывал:
— Становись здесь. — рукой показывал влево от дороги. — не откроешь огонь через две минуты — расстреляю!
В ряд, на открытых позициях выстроились и вели огонь десятки орудий разного калибра. Дошла очередь до нас.
— Минометы? Быстро проезжайте, немедленно открывайте огонь!
Мы вернулись на огневую позицию, которую занимали вчера вечером. А батарейцев-то нет. Позже узнали, что их всех положили в оборону, как пехотинцев. А в то время стояли ждали: вот-вот должны прибежать.
Из нашего тыла ехало двенадцать танков с бронетранспортером впереди. Таких танков я еще не видел: тяжелые, с мощной пушкой. На бортах солдаты. К каждому танку прицеплена пушка, низкая, длинноствольная. Тоже раньше я таких не видел. Тут же вскоре мы узнали, что это танки «Иосиф Сталин», а пушки 100-миллиметровые противотанковые. Напротив нас на дороге они остановились. Из бронетранспортера вышел рослый генерал, я сразу его узнал: Рокоссовский. С ним несколько человек. Рокоссовский легко перепрыгнул кювет и остановился за стогом сена. В разные стороны побежали от стога связные, подскакивали откуда-то взявшиеся всадники и уносились в сторону кипевшего впереди боя. Мне не было слышно слов Рокоссовского. Я видел лишь, как он, отдавая приказания, махал своей тростью, направляя ее то в одну, то в другую сторону.
За бугром слева шел яростный пулеметно-автоматный бой. Назревала опасность нашего окружения. К нам подскакал на лошади незнакомый нам майор. Он нагнулся, наставил мне в лоб пистолет и дико прокричал:
— Почему не стреляете? Вернусь, не откроете огонь, расстреляю!
Сам поскакал дальше. Нас всего восемь человек: шесть шоферов, я да Коля. Разгрузили два миномета. Я и Коля за наводчиков. Нам хорошо видна деревня Голонивы. Мы только что там были. Теперь на фоне пожарищ там ползали немецкие танки. Мы открыли огонь. Приехавшие танки развернулись перед нами в поле, отцепили пушки, с бортов спрыгнули и засуетились около орудий расчеты. Танки откатились назад, остановились. Пушки открыли огонь, зачастили их глухие выстрелы. Я даже не заметил, когда они подъехали, — справа от нас заухали, опустив длинные стволы, две тяжелые зенитные пушки. Через короткое время к небу поднялось восемнадцать черных столбов: горело восемнадцать вражеских танков. Бой заметно стихал. Наступали сумерки.
С наступлением темноты к нам стали возвращаться батарейцы. Не все пришли. Семь человек там, впереди, сложили свои головы. Всю ночь мы готовились к бою: улучшали свою огневую позицию, разгружали с машин мины. Возвращались успевшие отступить батареи, обозы. Я прилег на низкую, белую от инея копну соломы и уснул. Проснулся скоро от холода, а когда немного согрелся, ощутил резкую ломоту в пальцах ног. «Наверное, отморозил», — подумал. Переобуться не успел. Светало. На ясном небе мириады звезд. «Хорошо, — думаю. — Будет помощь с воздуха». И она пришла. Еще не взошло солнце, а высоко в небе волна за волной полетели наши серебристые двухмоторные бомбардировщики. Утро началось атаками фашистов. Море нашего огня обрушилось на атакующих. Отступивших не было. Вторая атака немцев была непонятная и чудная. Они высунулись из полосы сосновых насаждений, открыли огонь из пулеметов и автоматов, орали по-русски «уpa!», но в атаку не шли. Шквалом огня они были все уничтожены. Больше фашистам было некем наступать и обороняться. По полям поехала на запад наша техника, обозы.
Велики были и наши потери. Стрелковые полки потеряли до шестидесяти процентов своего личного состава, 790-й артполк потерял за один день 159 человек, столько, сколько он потерял за весь прошлый год. Погиб командир полка. Ему посмертно и еще многим артиллеристам было присвоено звание Героя Советского Союза.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 февраля 1945 года за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками при прорыве обороны немцев севернее Варшавы и проявленные при этом доблесть и мужество наградить 918-й Остроленковский стрелковый полк 250-й стрелковой дивизии орденом боевого Красного Знамени.
Когда мы ехали полем, то несколько раз останавливались около обгоревших немецких танков и самоходных орудий. Мощные, приземистые машины. Пробоины сквозные. Нашлось более мощное наше оружие, от которого они сгорели. На реке Ожиц противник, заняв приготовленную заранее систему обороны, оказал упорное сопротивление. Под огнем саперы восстанавливали взорванный при отступлении мост. Только теперь я смог переобуться. Пальцы на ногах действительно были обморожены. Полк решительной атакой форсировал реку и занял деревни Карлово и Подось-Стары. На реке Ожиц я занял наблюдательный пункт на сравнительно высоком, поросшем кустарником восточном берегу. Далеко в тылу по равнинному белому полю (здесь выпадал снег) уходил на запад вражеский обоз в восемнадцать парных упряжек. Огнем минометов мы растрепали его в пух и прах. Только несколько лошадей, оторвавшись, разбежались по полю. Мое правое ухо обожгло, свистнула пуля. Я припал к земле и предался такому страху, какого не испытывал никогда. Я понял, что в меня стрелял снайпер. Только в последнее мгновение я отклонил голову. Откуда был произведен выстрел, я не понял, но знал: снайпер держит меня на прицеле. Шевелиться нельзя, он произведет еще выстрел. Лежал, думал. Только резкий скачок меня спасет. Так и сделал. Пуля вспорола снег и землю там, где я только что был.
19 января наша дивизия была выведена во второй эшелон. В прорыв, в бой ушел кавалерийский корпус. У нас отобрали машины и дали лошадей. Жаль нам было расставаться с механизированной тягой, но мы вскоре убедились: в условиях заснеженной, иногда болотистой и лесной местности конная тяга незаменима.
Полк двигался по маршруту Свенты — Месце — Пассенхайм. Темной ночью, в 23 часа, 20 января от головы колонны понеслось:
— Переходим границу! Входим в фашистское логово! В Восточную Пруссию! Передай дальше!
Восточная Пруссия
Провинции Аленштейновская и Кенигсбергская, где действовала наша 250-я дивизия и, соответственно, наш 918-й полк, изобиловали большим количеством озер, рек и лесов. Снежное покрытие достигало тридцати сантиметров. В сельской местности преобладала хуторская система. Хутор представлял собой большой, в основном двухэтажный, кирпичный дом, крытый черепицей, с 12–15 комнатами. В доме дорогая обстановка: диваны, кресла черной кожи, большие зеркала, красного дерева мебель. И почти обязательный атрибут — рыцарские шлемы, кованые латы, на стенах блестящие никелем шпаги. И уже во время войны, что ли, изготовлены и розданы населению огромные кинжалы — тесаки с чеканной надписью на клинке: «Все для Германии». Под домом в рост человека подвал, разделенный на отсеки, с оштукатуренными стенами, стеллажами и полками и узкими во все стороны окнами. Окна несколько возвышались над землей, имели с наружной стороны расширения-раструбы и были похожи на бойницы дота. Дом окружали надворные постройки: скотный двор на 8–10 коров, 8–10 лошадей, 15–20 свиней, в нем же птичник; под черепичной крышей молотильный ток; другие строения для хранения сельскохозяйственных машин, автомобилей и инвентаря. Десятки фруктовых деревьев окружали поместье. В подвалах хранилось много картофеля, овощей, сотни закрытых стеклянных банок с мясом кур, уток, индюшек, с вишнями, черешнями, яблоками, копченые и некопченые свиные окорока. Дом и дворы оборудованы системой водопровода. Бауэр — крестьянин, безитцер — владелец были хозяева этих поместий. Почти все они уходили с отступающей армией, бросив все. Оставались лишь 6–10 работников из русских, поляков, чехов и рабов из других стран Европы.
Деревни в среднем из 50–80 аккуратных, в основном кирпичных домов выглядели не бедными. Поля между деревнями поделены на участки, и каждый участок был обнесен забором — колючей проволокой в четыре-пять ниток. В эту хорошо обустроенную и богатую страну пришла война. Фашисты, изгнанные с захваченных ими чужих земель и уже, вероятно, забывшие о своих планах мирового господства, теперь яростно, до самопожертвования защищали свою землю. Они цеплялись за каждый удобный для обороны рубеж. Почти каждый день они бросались в контратаки, в иные дни по несколько раз. Опутанные колючей проволокой поля являлись серьезным препятствием для наступающих наших войск. Дома фашисты превращали в доты, которые невозможно было взять, пока не разнесет дом в пыль наша артиллерия или пока не взорвут его саперы мощным зарядом.
Обезумевшие, они разрушали дома, а себя подвергали неминуемой гибели. Начались тяжелые ежедневные кровопролитные бои. Ровно через два месяца в руинах и пепле будет лежать эта страна...
И вот мы на вражеской земле. Из-за темноты и скопления войск я не разобрал, деревня это или хутор. Я зашел в дом посмотреть. В нем было уже много наших солдат, которые входили и выходили. От потолка до пола зеркало, богатые кресла, диваны, на кухне дорогая посуда. В швейной машинке недошитая ткань. Видно, спешно из дома убегали хозяева.
Утром подъезжали к догоравшей деревне. По полю шла обгоревшая свинья. Батарейцы схватились за карабины.
— Старшой, можно?
— Можно, — сказал Бобарыко, — только пригоните сюда, чтобы не тащить.
Ушедший в бой кавалерийский корпус наступал только четыре дня. Встреченный танками, он был вынужден спешиться, занять оборону и даже несколько отступить. Наша дивизия была введена в бой, с 24 по 26 января вела бои в междуозерье в районе Пассенхайм, отразила многочисленные контратаки пехоты и танков и, сломив сопротивление, начала продвижение в направлении Гринберг — Кушборн и к исходу дня 26 января овладела городом Гиршберг. Меняя огневую позицию, наша батарея остановилась вблизи хутора. Я зашел в дом. Женщина средних лет смело подошла ко мне, взяла за руку и, что-то говоря, потянула меня в дальнюю комнату. Я недобро подумал о ней. Думал, задобрить хочет. Но она настойчиво меня тянула, часто повторяя слово «зольдат». Я пошел за ней. В маленькой полутемной комнатке в постели лежал человек. Я услышал мужское рыдание и русские слова:
— Братцы! Родные мои! — Это был наш кавалерист. Он кратко рассказал: при отступлении он, раненный, остался на снегу, ночью его утащила в дом эта женщина и прятала от фашистов. У него были обморожены руки и ноги.
Мы немедленно отправили его в санчасть. «Как же сделать добро этой женщине?» — думали мы с Колей. На листе бумаги я написал: «Эта женщина спасла жизнь советскому кавалеристу. Просим ее не обижать, дому ее и имуществу вреда не приносить», — подписали я и Коля, указали свои фамилии и звания. Отдали ей эту бумагу, разъяснили, чтобы в случае необходимости она эту бумагу показывала.
В ночь на 29 января наш полк сосредоточился в лесу в районе Ленгайнен, Гяйфор. Утром будет бой за овладение деревней Вартенбург. Батарея получила приказ. Мы продвигались полями, перелесками по снежной целине. Выбились из сил лошади и батарейцы. На нашем пути — хутор. Время позволяло, решили часа три отдохнуть. Мы с Колей зашли в дом. При свете карманных фонарей мы увидели: по стенам в ряд стояли женщины, старики, дети. В доме холодно. Люди все в пальто. Дом заполнили батарейцы. Нашли и зажгли лампу, растопили плиту. Бобарыко приказал повару Лопатину приготовить еду.
Люди, бледные, испуганные, стояли не шевелясь. Батарейцы разделись. Кто умывался, кто брился. Лопатин принес картошку, стал чистить. Пригляделся я: да и за два часа он не начистит картошки для всей батареи. А у нас времени-то в обрез. А рядом стоят женщины. Появилась идея — заставить женщин чистить картошку. Подошел к ним, показываю на повара, на картошку, говорю: «Идите картошку чистить». Стоят как каменные. Я взял одну женщину за руку, потянул, но она дико закричала. Тогда я с силой подтянул ее к повару, усадил на табурет, дал ей в руки нож и показал, чтобы она чистила картошку. И она принялась за работу. Я пригласил других, и всем им мы дали ножи. А через десять минут женщины уже улыбались. Они думали, что русские всех расстреливают, что сибиряки едят людей, что коммунисты с рогами. Я показал на себя, на Колю, на многих батарейцев — мы коммунисты. Посмотрят в наши лица, улыбнутся: «Гут!»
Через час сварилась картошка, появилась гора котлет. Ели с шутками, все вместе. Картошки и мяса у нас много — сколько хочешь.
С рассветом мы были в заданном районе, вели огонь. Полк занял Вартенбург, повел наступление в направлении Плуткен и к 16.00 овла-
дел им.
За равнинным, километра в три, заснеженным полем, возвышаясь, стоит город Аленштейн. Я увидел его в сумерках. В городе в разных местах горели дома. Фашисты, боясь окружения, город не обороняли.
1 февраля полк встретил сильное сопротивление врага на рубеже Баттатрен — Никиштерн. На обороняющихся обрушился шквал нашего артминогня. Решительной атакой противник был сбит с занимаемых позиций, но он вновь задержался на подступах к городу Гутштадт. В 14 часов завязался сильный бой. Противник силами до батальона пехоты, при поддержке сильного артминогня, танков и самоходных орудий пять раз бросался в контратаки, но все они были отбиты с большими для него потерями. Стремительным обходным маневром в 3.00 следующего дня город Гутштадт был взят.
С наступлением темноты 2 февраля полк был на марше. Впереди шли стрелковые батальоны, за ними полковая артиллерия, наша батарея и далее обозы. Резкий морозный ветер бросал в лица колючую снежную пыль. Дорогу переметало. Усталые люди шли согнувшись, спрятав лица в поднятые воротники. Я ехал в седле на нашей верховой лошади. Уже давно замерзли ноги, а сойти с лошади не хотелось. Полк миновал большой населенный пункт, вышел в поле. С возвышенного правого заснеженного поля ударили по колонне вражеские пулеметы.
Шарахнулась колонна, рассыпалась. Ездовые спешно развернули лошадей. Полк вернулся в деревню, по приказу командира полка люди разместились в домах. Утром оказалось, что полк находится в окружении. Командир полка приказал занять круговую оборону. Мы развернули батарею в огороде, несколькими минами пристреляли заданный участок и ждали новых приказаний. Фашисты не наступали, а полк не мог уйти из «мешка», так как все пути простреливались плотным ружейно-пулеметным огнем.
В середине дня я увидел, что по льду озера, которое начиналось сразу за огородами, ходила группа наших военных и с ними инженер полка. Оказалось, они проверяли прочность льда. Полк начал отход через озеро. То ли прозевали немцы, то ли долго подыскивали артиллерию, которая могла бы по нам ударить. Полетели издалека — не слышно выстрелов — тяжелые снаряды. Они рвались на льду, поднимая столбы воды и осколков льда. Но батальоны и артиллерия уже вкарабкались на противоположный, крутой берег. Три лошади убило из обозов.
Опустились сумерки. Полк вошел в большую, всю разрушенную и битком забитую нашими войсками деревню. Я пробирался между машин. Вдруг слышу:
— Валодь!
На борту машины, свесив ноги, сидел Миша Сафронов.
— Миша! Друг! Жив!
— Валодь! Друг! Здравствуй!
Мы обнялись. У Миши оказался полный термос, литров на десять, спирта.
— Давай, Валодь, выпьем за встречу!
Я не против, но нет воды, чтобы спирт разбавить. Рядом дом с оторванным углом. Через пролом видна кухонная плита. Мы быстро разожгли ее и растопили в котелке снег. Выпили. Войска начали разъезжаться. Миша был уже в чине капитана, он командовал батареей 150-миллиметровых минометов. Мы простились. С тех пор я его больше не видел, и судьба его мне неизвестна...
Полк получил новую задачу, был на марше до рассвета.
На рассвете полк сосредоточился на опушке леса в районе деревни Кирхвальд. Завязался бой. К 18.00 полк овладел населенным пунктом Гранау. С утра 4 февраля полк вел упорные бои на подступах к населенным пунктам Маверн и Розенберг и к 14.00 овладел ими. Вечером того же дня мы заняли огневую позицию в деревне Розенберг, поставив минометы за домами. В ближайшем доме разместились обогреться. Намеревались в тепле ночевать. Дом был большой, жителей — никого.
Во дворе ревели коровы. Наши батарейцы подоили их, навалили им сена, и они реветь перестали. Мы растопили докрасна плиту, решили в ведрах вскипятить молоко. Оно выкипело, набрался полон дом дыма. И вдруг — брызгами полетели из окон стекла. «Батарея, в ружье!» Выбежали батарейцы, заняли позиции вокруг построек. Из ближайшего лесочка по деревне стреляли немецкие пулеметы. Так и пробыли на морозе до утра, с оружием наготове.
С утра 4 февраля противник обрушил на наши позиции сильный артминогонь, затем силами до батальона пехоты и при поддержке танков и самоходных орудий предпринял одну за другой три контратаки из района станции Фраймаркт. Все контратаки врага были отбиты.
Утром 5 февраля противник возобновил контратаки опять из района станции Фраймаркт. Но, отбив атаки, полк в 15.00 перешел в наступление и перерезал шоссейную дорогу Вормдитт — Хайльсберг. К утру 6 февраля полк вышел на северную опушку леса у дороги Вормдитт — Штадтвальд, форсировал реку Дервенец. Завязался жестокий бой, длившийся беспрерывно и днем и ночью до 10 февраля, в ходе которого были заняты города Фраймаркт и Вормдитт.
11 февраля полк возобновил наступление в прежней полосе и, сломив сопротивление противника, вышел к 14.00 на восточный берег реки Муллен-Грунд. В ночь на 13 февраля после перегруппировки войск и сильной артподготовки полк выбил противника из лесного массива, завязался бой за деревню Зоннвальде. Авиация противника дважды наносила удары по нашим позициям, совершив 45 самолето-вылетов.
Мы меняли огневую позицию. Лошади тяжело тащили сани. Расчеты шли за своими упряжками. Впереди в окружении двух автоматчиков шел командир полка подполковник Иващенко. В солдатской шапке, в солдатском бушлате, с автоматом на груди. Юморист Михаил Кожевников, толкнув меня локтем, кивком головы указал вперед:
— От друти[2] пешком идет!
И действительно, я никогда не видел его ни в машине, ни верхом на лошади. Еще молодой, ему было тогда лет 35–36, а ветераны полка звали его «наш батя».
Ночью 16 февраля противник предпринял одну за другой три контратаки на позиции 922-го полка. С рассветом во взаимодействии с 922-м полком нашему полку удалось выйти на шоссейную дорогу Лоттерфельд — Мельзак и, продолжая наступление, к 22.00 часам вышел на юго-восточный берег реки Вальш. На следующий день к 14.00 полк перерезал шоссейную дорогу Лайс — Мельзак, железную дорогу Цинтен — Мельзак и завязал бои на подступах к Верхнерсхее. К вечеру этого же дня полк перерезал шоссейную дорогу Мельзак — Петерсвальде. Мельзак оказался на грани полного окружения, и фашисты оставили его без боя. В город вошло много наших войск. Мы торжествовали. Кто-то из наших на колокольне бил в колокол. Вроде шалость, а я подумал: «Бей сильнее! Мы идем! И нас не остановить!»
От города на запад далеко, километров на восемь, видна с небольшим подъемом дорога. Там, за полями, лесной массив. По карте прикинули: ширина его около десяти километров. К лесу мы подъехали в сумерках. На опушке леса хутор. Около него в походном положении остановился гаубичный дивизион. Нам отдан приказ: миновать лес, утром быть готовыми к бою. Пехота уже лес прошла. По широкой, хорошо наезженной дороге среди прямой просеки мы въехали в лес. Сразу стало очень темно. Проехав километра полтора, мы догнали обоз. Оказалось — штаб нашего полка. Мы с Колей хорошо знали третьего помощника начальника штаба майора Селезнева и, поздоровавшись, пошли рядом во главе колонны. Разговаривая о том о сем, мы сильно оторвались от обоза.
Впереди ехал другой обоз, вместе с ним шло много людей. Позади последней упряжки шли два человека. Майор положил руку на плечо одного из них и спросил:
— Какого полка?
И вдруг — крик на немецком языке! Я бросился с дороги за сосны, убегая, начал стрелять из пистолета в темноту. Сзади затрещали десятки автоматов. По вспышкам от выстрелов я определил, что Коля и майор тоже убегают, отстреливаясь. Когда мы подбежали к обозу, то увидели, что ездовые, торопясь, разворачивают лошадей. Батарея и штаб вернулись к хутору, и там майор обнаружил, что нет двух автоматчиков-знаменосцев, нет полкового знамени. Дом хутора был битком набит артиллеристами.
Ночь мы провели в сарае, в соломе. К рассвету знаменосцы не пришли. Майор был расстроен, сильно озабочен. Нам надо выполнять приказ, и мы поехали вчерашней дорогой. Проехали то место, где вчера развернулись, еще километра полтора. Кругом нас, в лесу, разразилась пулеметно-автоматная стрельба. Мы остановились. Верхом на лошадях послали вперед в разведку Кожевникова и рядового Якубу. Прошло не более десяти минут, видим: выкатив испуганные глаза, к нам бегут Кожевников и Якуба, а сзади них, низко опустив голову, бежит наша верховая лошадь, с ее губ струится кровь.
Кожевников и Якуба рассказали, что в полукилометре, на перекрестке просек, пулеметные точки, что немцы дали по ним очередь почти в упор, лошадь под Якубой упала убитой, самим им чудом удалось убежать. Раненая лошадь уперлась лбом в мою грудь, фыркнула, обдала кровью. Обе ее губы и ноздри были разорваны в клочья разрывной пулей. Ясно, что никакому лечению она не подлежала. Умница наша. До чего было жаль! Пришлось застрелить. Стояли думали, что делать. К нам подъезжал длинный обоз, среди него шло много солдат. Впереди обоза шел генерал-майор Абилов, наш командир дивизии. Рядом с ним майор — командир саперного батальона. Бобарыко доложил генералу по форме. Генерал спросил о подробностях, затем приказал майору развернуть батальон и очистить от врага дорогу. Смотрю на саперов: «Плохие солдаты. Они годятся пилить, рубить, строить мосты. А воевать?»
Более ста человек, рассредоточившись, с винтовками наперевес пошли вперед между сосен, но вскоре впереди все затрещало от пулеметных очередей и стрельбы автоматических малокалиберных пушек. Саперы откатились назад, явно понесли потери. Обоз развернулся и во главе с генералом поехал назад. Поехали назад и мы. Пришлось лес объехать далеко стороной.
Теперь уже всем подразделениям полка известно, что исчезло полковое знамя. Все приуныли. Все знали, что это за собой влечет. В 12.00 18 февраля полк в составе дивизии начал наступление в направлении Гауден — Киршинен. У меня было очень плохое настроение. Даже упал боевой дух из-за утраты полком знамени. Но ночью оно нашлось. Во время панической перестрелки ночью в лесу знаменосцы взяли знамя с целью его сохранения и ушли в лес. Оказались в окружении групп фашистов, просидели сутки в густом ельнике, а ночью пришли в штаб со знаменем.
Сломив сопротивление противника, полк овладел населенным пунктом Верхнесхее, завязал жестокий бой за лес, овладел им и к 6.00 19 февраля овладел местечком Гауден. Я сменил Колю и был на наблюдательном пункте. В качестве наблюдательного пункта я выбрал кирпичный одноэтажный дом, окруженный пристройками. В этом же доме разместился командный пункт какого-то стрелкового полка, два командира артиллерийских батарей, и зачем-то там же присутствовал майор авиации. В каждом углу у телефонных аппаратов сидели связисты, вразнобой кричавшие: «Береза! Береза! Как слышишь?» — «Сосна! Сосна! Доложите, сколько огурцов (снарядов)!».
Мне из окна хорошо видна впереди лежащая местность: ровное, заснеженное поле километра в полтора. За ним два дома с пристройками. Окружают дома большие деревья. Участки поля ограждены колючей проволокой. Я посчитал: если идти прямо к домам, то придется преодолеть восемь проволочных заграждений. «Зачем, — думаю, — ограждены участки колючей проволокой? И животные могли повреждения получить. А может быть, в продаже не было простой проволоки? Или хозяев обязывали использовать колючую проволоку, ведь ее изготовить сложнее? Под домами окна как бойницы дотов. Неужели немцы все это делали с целью усиления обороны? Неужели они предвидели возможность военных действий на этой испокон веков воинственной земле?» Скоро начнется наше наступление. Истощился от потерь полк, в батальонах по 50–60 уставших воинов. И наши батарейцы измотались. Днем ведут огонь, меняют раз, а то и два раза огневую позицию, ночами готовятся к бою. Отдыхают мало, на морозе. Потери у нас тоже большие, каждый батареец работает за двоих.
«Трудно будет преодолеть этот рубеж!» — думал я.
По дороге на НП я видел на исходных позициях новые самоходные пушки: на гусеничном ходу, низкие, длинный ствол орудия большого калибра выставлен из лобовой брони. Но как они будут действовать в бою?
в 10.00 началось наступление. Артиллерия произвела короткий огневой налет. Близко заухали орудия. Пехота пошла в атаку. Медленно продвигается, задерживается перед проволокой. Захлопали вражеские мины, взметнули снег снаряды. Не густо. Пехота продвигается. Но вдруг перед домами на снегу возникло несколько черных точек и от них потянулись нити трассирующих пуль. Из-за дома выехали два бронетранспортера и открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов. Пехота залегла. Около бронетранспортеров заполыхали взрывы наших снарядов, и они тут же ушли за белый дом. Я отдал команду на ведение беглого огня по черным точкам. Но только начали рваться мины, как черные точки все исчезли. Их как будто и не было. В воздухе появились девять наших штурмовиков.
И тут в дело вступил майор авиации. Он громко кричал в трубку рации, называл имена, указывал цель, не стеснялся вставлять крепкие русские слова. Самолеты носились над позициями врага, бросали бомбы, стреляли из пулеметов. Я слышал, майор кричал: «Вася! Вася! Ударь по белому дому!» Вслед за резким свистом близко от нашего дома разорвалась бомба. Взрывной волной вырвало простенок между окнами, все рамы. Влетевшими в дом кирпичами поранило нескольких связистов. Майор разразился крепкой матерщинной бранью в адрес Васи. Выяснили они, что наш дом снаружи был тоже белым. После перебранок поправились «летуны» (так их звали на фронте наземники), и вторым заходом белый дом был разбит. Лишившиеся укрытия бронетранспортеры начали уходить за деревья, но один за другим загорелись от прямых попаданий снарядов.
Пехота поднялась в атаку. И снова на снегу появились стреляющие черные точки. Но поздно. В них полетели гранаты, автоматные очереди. Рубеж был взят.
«Что-то новое придумали фашисты, — думал я, — надо посмотреть». Когда я менял НП, я зашел на то место, где появлялись черные точки, и увидел: на расстоянии одна от другой с десяток круглых ям глубиной выше человеческого роста, с двумя ступеньками. Брустверов около ям нет, земля разбросана вдалеке. Понятно мне: чтобы, спрятавшись в яму, не оставалось никакого ориентира. В каждой яме убитый солдат, то опаленный и изорванный гранатным взрывом, то убитый пулями.
«Так это же смертники», — подумал я. Интересно бы знать, добровольно или по приказу они заранее обрекались на верную смерть. Вскоре все наши подразделения узнали о новой тактике обороны фашистов и применяли свою тактику успешной борьбы со смертниками.
19 февраля войска фронта облетела печальная весть: убит командующий фронтом Иван Данилович Черняховский. В подразделениях, в которых позволяла обстановка, прошли траурные митинги. Воины клялись беспощаднее бить врага, мстить за смерть своего любимого полководца.
Утром 19 февраля полк возобновил наступление в направлении леса восточнее Хагендорфа и вел жестокий бой. 20 февраля после упорного боя полк овладел рощей восточнее Гайля, продолжая наступление, к 20.00 ворвался в рощу южнее города Лилиенталь.
Днем 21 февраля полк в составе дивизии вышел во второй эшелон корпуса. Полки частично пополнились личным составом и вооружением. В нашу батарею тоже пришло восемь новичков.
22 февраля полк передислоцировался, сменил части 150-го укрепрайона и занял рубеж: северо-восточная опушка юго-западнее Гайля — железная дорога Мельзак — Браунсберг.
В середине дня полк начал наступление. Бобарыко с наблюдательного пункта отдавал команды на ведение огня, увеличивая дальность стрельбы. Гул боя впереди нарастал с преобладанием разрывов. Очередную команду Бобарыко отдал с уменьшением дальности стрельбы.
«Контратака!» — подумал я. Батарея работала четко. Бобарыко уменьшил прицел еще на двести метров. Тревожно на душе: наши отступают. Последовала новая команда с уменьшением прицела на двести метров. Я знал местонахождение наблюдательного пункта. Бобарыко приказывал стрелять по своему наблюдательному пункту. Я подбежал к телефонисту, выхватил трубку:
— Колька! Ты что делаешь?
И первый раз за все время я услышал его раздраженный, грубый голос:
— Приказываю! Десять мин, беглый, огонь!
В воздухе шестьдесят наших мин. Там началась «молотьба» — рвались наши мины. С замиранием сердца держал я у уха трубку. Прошла минута, другая, НП не отвечал на мои позывные. Заметно стихли впереди стрельба и взрывы. Прошло минут пять. Я уже готов был со всем личным составом бежать на выручку комбату, отбить хоть мертвого, но в трубке раздался хриплый голос Маковкина:
— Мы живы! От минометов не отходить!
До конца дня батарея огня не вела. В сумерках на батарею пришел комбат. Он шел покачиваясь, сел на минный ящик. Вмиг сбежались батарейцы.
— Окружили нас фашисты. Другого выхода не было, — проговорил он. Нагнулся, опустил голову на руки. Затем распрямился, сказал негромко:
— Спирта!
Я дал ему фляжку. Он налил полкружки, бросил в нее две горсти снега и начал пить. Колька!.. Он никогда не выпивал более ста граммов разведенного спирта. Он и перед закуриванием всегда стремился что-нибудь пожевать. Сейчас он выпил граммов двести почти не разведенного спирта. Выпив до дна, он закашлялся, дважды взял в рот снег. Лопатин подал ему котелок с едой — он на него не среагировал. Заметно начали темнеть его серые глаза, заметно обмякло тело. Он выпрямился, обвел всех невидящим взглядом и вдруг засмеялся громко, дико, сквозь смех бессвязно кричал:
— Ох, хорошо! Ох, хорошо рвутся наши мины! Ох и даем мы им...
И повалился на руки батарейцев. Его уложили на снег, подстелив брезент, укрыли шинелями. Засыпая, он тихо сказал:
— Иди на HП.
На НП мне Косицын и Кожевников рассказали, что их окружили около пятидесяти немцев. Они отстреливались из автоматов. К ним полетели гранаты. А когда рвались наши мины, они отсиживались в ямках. Показали ямки. Окружающие березы и сосны были все без веток и вершин. Вокруг валялись тела фашистов. Ночью немцы неоднократно бросались в контратаки. Взрывы наших мин мощные. А ночью их взрывы вдвое громче, как взрыв бомб. Один раз, видимо, наш огонь хорошо накрыл немцев, они орали что-то похожее на русское «караул!».
25 февраля после артподготовки полк возобновил наступление в своей полосе, но успеха не имел из-за сильного артминогня. Противник закрепился на рубеже Гайль (северный) — Эшенау, спешно строил оборону, сосредотачивал силы. Ночью мы меняли огневую позицию. Подъехали к хутору. За домом и за сараями стояло много конных упряжек. В доме кишмя кишели наши солдаты. Незнакомый мне солдат взял Бобарыко за рукав:
— Вас искал начальник штаба.
Следуя за солдатом, мы спустились в подвал. На картошке, головой к стене лежал начальник штаба нашего полка гвардии майор Поваляев. На стене, около его головы, укреплен карманный фонарь. В руках у майора была карта. Он явно обрадовался нам.
— Бобарыко, дай мощный налет вот сюда, — указал на карте карандашом, — только сейчас разведка доложила: большое скопление пехоты. Видимо, готовят контратаку!
Мы быстро развернули батарею позади хутора и по заданной цели выпустили девяносто мин. И противник нас засек.
К нам, шурша, полетели тяжелые снаряды. Фашисты на этот раз стреляли точно. Снаряды рвались на огневой, вблизи лошадей. Со ржанием, ломая дышла, падали убитые и раненые лошади. Один снаряд разорвался в трех метрах от миномета. Погиб весь расчет: командир расчета сержант Филипп Власов, воевавший в батарее с начала войны, заряжающий Игнатий Веретко, наводчик Василий Клюшин, ранен Моисей Фурман. Основательно посекло осколками миномет. Легко ранило меня и Колю, но после оказания медицинской помощи в санроте мы из батареи не ушли.
1 марта полк в составе дивизии продолжал наступление и вышел на рубеж: северная и северо-западная опушка леса юго-восточнее Блюмберга. Противник оказал сильное огневое сопротивление, и взять Блюмберг с ходу не удалось.
3 марта полк возобновил наступление в прежней полосе, но из-за сильного ружейно-пулеметного огня и артминогня успеха не имел. Противник неоднократно переходил в контратаки силами от 60 до 100 солдат при поддержке 5–7 самоходных орудий и нескольких бронетранспортеров. Колю ранило осколком мины в щеку. Его увезли в санчасть.
Я пришел на НП. На опушке леса была широкая, диаметром метров тридцать, с сильно неровным дном, в рост человека яма. Похоже, здесь брали на стройки песок. По тому, что в яме валялось наше и немецкое оружие, я определил, что эта местность переходила из рук в руки. Для НП яма не годилась. На краю ее стояла мощная сосна. Под нее так подрыто, что корни висели в воздухе. Перед нами полоса поля метров двести, за ней стеной невысокие сосновые посадки, справа, километрах в двух, шел жаркий бой. Сильно стреляла наша артиллерия, трещали пулеметы, автоматы, но кто наступал или оборонялся, мне не видно. Из леса вышла наша пехота, человек пятьдесят. Они перешли поле, скрылись в сосновых насаждениях. Вскоре там вспыхнул бой: затрещали автоматы, пулеметы, заухали пушки. Я понял: контратака. Из сосняка выбежали и пересекли поле, отступая, человек десять наших солдат. А в полукилометре левее поле начали пересекать немецкие автоматчики. Я отдал команду батарее на ведение огня. Автоматчики показались и перед нами, но их встретил из нашего леса огонь станкового пулемета, и они скрылись в соснячке. Пренебрегая взрывами наших мин, поле слева пересекали автоматчики. Откуда-то ударил бронетранспортер. Его разрывные пули затрещали над нами. Полетели срубленные сучья. Вдруг с батареи:
— Нет мин!
Я было растерялся: что делать?
Невесть откуда в яме оказался командир минометной роты, лет двадцати лейтенант. Мы знали друг друга в лицо. По его белой щеке текла струйка крови. Как-то виновато, будто оправдываясь, он проговорил:
— Старший лейтенант, я ранен, — и побежал из ямы в тыл.
Я подумал: «Есть причина уйти лейтенанту в тыл». Но он не ушел, он сбежал с поля боя. Молодой. Недавно на фронте. А здесь, конечно, страшно.
Сзади в лесу видел командира полка подполковника Иващенко. Он задержал отступивших, собирал вокруг себя группу для отражения контратаки. Кожевникову, Косицыну, Маковкину и Озерову я приказал стаскать к сосне все оружие и патроны, валявшиеся в яме. Теперь лес заполнился треском автоматных очередей и разрывных пуль. Сколоченная командиром полка группа, отстреливаясь, отходила в глубь леса. Мы заняли позиции и приготовились к бою. Как молния осенила меня мысль: наш провод проходит по позиции минометной роты, шесть минометов роты молчат. Проходя мимо них, я видел: у них штабеля ящиков с минами.
— Озеров, кричи! Связист Белоусов пусть бежит с аппаратом по нитке что есть духу! Пусть подключит аппарат на позиции минометной роты! Быстро!
Между деревьями слева мелькали немецкие автоматчики. Мы молчали. Они нас еще не обнаружили. Они расчетливо, перебегая от дерева к дереву, углублялись в лес, часть их продвигалась в нашу сторону. Мы открыли огонь. Кожевников с Косицыным стреляли из автоматов, я и Озеров — из винтовок. Маковкин с трубкой у уха сидел под сосной. Немцы не ожидали удара почти из тыла, смешались, залегли за березами и открыли в нашу сторону автоматный огонь. Началась перестрелка. Та часть немцев, которая углубилась в лес, развернулась фронтом в нашу сторону. Прокричал Маковкин:
— Есть связь!
— Передавай! Рота, слушай мою команду! — Ах ты, черт! Нет у меня таблицы стрельбы батальонного миномета! — Уменьшить прицел на 500 метров, залпом — огонь! Работать быстро!
Шесть мин разорвалось далеко в поле слева. Плохо наведены минометы, велико рассеивание. Некогда устанавливать минометы, которые врут.
— Уменьшить прицел на 500 метров, залпом — огонь!
Мины разорвались с перелетом через автоматчиков метров на сто. Отдавая команды, я не переставал стрелять. У противоположного края ямы взорвались три гранаты. Я понимал, сейчас немцы бросятся и нам будет конец.
— Уменьшить прицел на 150 метров, беглый, пятнадцать мин — огонь! Мишка! Леха! Сюда! Быстро!
Мы все забились в яму под корнями сосны. Затрещал лес от взрывов наших мин. В яму падали срубленные ветки. Мины рвались вокруг ямы и в яме. Конца взрывам, казалось, не будет. Но вот они прекратились. Один за другим с оглядкой мы вылезли из-под сосны. Еще падали срубленные ветви. Над землей висел дым. Я увидел: несколько немцев убегали от ямы. Мы проводили их выстрелами. Наступила тишина. Контратака была отбита.
4 марта полк сдал свои позиции частям 51-й стрелковой дивизии и, в составе дивизии совершив марш, сосредоточился в лесу севернее Петерсвальде. 5 марта вечером возвратился из санбата Бобарыко. Ему удалили осколок, сделали перевязку, и он вернулся в строй.
В ночь на 6 марта дивизия сменила части 307-й, 343-й и 2-й стрелковых дивизий, заняла рубежи на подступах к Кляйн-Лютекенфюрст и до 15 марта занимала оборону. Днями хорошо грело солнце. Наступили оттепели, а вместе с ними пришли слякоть и грязь.
Отдыхали батарейцы. Приводили в порядок себя и вооружение. Батарея стояла в поле. Расчеты вырыли ямы, слегка их перекрыли, внутрь натаскали соломы. Спать стало тепло.
Участок фронта молчал. Изредка в небе засвистит разноголосо, как будто кто-то долго дует в губную гармошку. Это залп шестиствольного миномета. Ерунда. Мы и в ямки-то от его мин не прятались, мины рвались с огромным рассеиванием.
С утра 16 марта полк в составе дивизии перешел в наступление и в тяжелом бою перерезал автомагистраль Кенигсберг — Эльбинг.
Ночью 18 марта противник предпринял контратаку с трех направлений, но она была отбита с большими для него потерями. А с наступлением рассвета наш полк пошел в наступление и к исходу следующего дня овладел Биркенау. Смелой, неожиданной ночной атакой был взят населенный пункт Грунау. Незаметно сошел снег. Сани нам заменили телегами. Продвигаться было неимоверно трудно. Даже на дорогах колеса телеги тонули в грязи, а нам приходилось ехать полем или лесом. Батарейцы плечами толкали телеги, помогая лошадям.
На наших картах появилось побережье моря. Воздушная разведка донесла: на побережье огромное скопление войск и техники врага. Они погружаются на корабли для отправки на защиту Берлина. Днем и ночью стреляли залпами несколько наших дальнобойных батарей, посылали снаряды на побережье.
Эскадрильи самолетов беспрерывно наносили удары. Враг, чтобы дать возможность эвакуировать с побережья войска и технику, предпринял отчаянную попытку задержать наше наступление. На железной дороге Хайлигенбаль — Браунсберг он поставил на рельсы на возвышенной насыпи в бесконечный ряд товарные вагоны и платформы. Их полы были покрыты слоем в 50–80 сантиметров горного песка. Между шпалами под вагонами окопались и засели автоматчики и пулеметчики. Получился довольно крепкий оборонительный рубеж. Четыре дня штурмовали наши подразделения этот рубеж, но безуспешно.
В ночь на 25 марта вся наша артиллерия, вплоть до 152-миллиметровых пушек, по приказу командования выехала в поле для стрельбы прямой наводкой. От поля до железнодорожной насыпи было не более 700–800 метров. К утру все орудия были зарыты в землю, лишь их стволы видны были над землей. Вблизи от моей ямки — наблюдательного пункта — я видел в окопах нескольких генералов, и среди них нашего командира дивизии генерала Абилова и командира нашего полка, теперь полковника Иващенко. Утро наступило тихое, солнечное. Дорога — рубеж противника — молчала. За дорогой, примерно в полукилометре, поросший мелким, редким кустарником высокий холм. На нем не видно траншей и признаков приготовившегося к обороне противника.
И вот сигнал. Изрыгнула земля огонь и гром, застелилось поле огнем и дымом. Полетели щепы от разбиваемых вагонов. Заполыхали взрывы под вагонами. Пошла в атаку пехота. По мере ее приближения к насыпи артиллерия переносила огонь дальше, за вагоны. Падают пехотинцы. Много падает. Смотрю, понесли солдаты раненого нашего командира полка полковника Иващенко в тыл.
Слева, из-за низины, вышло около сорока наших тяжелых танков «ИС». Они подошли к насыпи, выстрелами из орудий в упор снесли несколько вагонов и ринулись в образовавшиеся проходы. Чем ударили фашисты по первому танку? Он взорвался. Тяжелая его башня взлетела на воздух. Спустя несколько минут я увидел их: они вползали на холм. Пехота, завершив дело артиллерии под вагонами, продвигалась среди танков. Артиллерийские и минометные командиры, покинув свои НП на поле, побежали вперед. За ними связисты, тоже бегом, разматывали катушки проводов. И вот я на холме. Километров на десять местность все ниже и ниже. Мне все видно: слева и справа несколько деревень, дальше желтый берег. И голубое море. Точнее, не море, а залив Фриш-Гафф.
Вдали видна узкая полоса леса. Слева виден город Браунсберг, справа, почти на побережье, город Хайлигенбаль.
Жуткая картина предстала передо мной. Танки развернутым строем на предельной скорости шли на деревню Прейсиш-Банау. Из деревни к морю катилась огромная черная лавина отступающей фашистской армии. Не доезжая до деревни, в поле танки развернулись и понеслись наперерез лавине. Огнем из всего наличного оружия и гусеницами они разметали лавину. Живые подняли руки вверх. Не прекращая движения, танки вышли на побережье. Батареи прекратили огонь. Вскоре стало известно, что батальоны нашего полка заняли город Браунсберг. А через полчаса подразделения другого полка взяли город Хайлигенбаль.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецко-фашистскими захватчиками и за взятие города Браунсберг наш полк был награжден орденом Кутузова III степени.
И вот мы, десятки других батарей, танки, многочисленная пехота на побережье залива Фриш-Гафф. На многие километры по берегу и всему побережью стояли брошенные врагом сотни, а может, и тысячи автомашин, тысячи повозок, десятки танков и самоходных орудий, сотни пушек разного калибра. В плен взяты тысячи солдат и офицеров. Тысячи гражданских, убегавших с армией, вернулись — дальше бежать некуда, — с узлами толпами бродили по побережью. И по всему побережью на несколько километров — раненые военные и гражданские немцы. Легкораненые помогали тяжелораненым: мочили в воде тряпицы и прикладывали их ко лбу, к губам. По всему побережью раздавался стон: «Вассер! Тринкен!» (Воды! Пить!)
Залив кишел драпающими фашистами: кто в лодке, кто на плоту, кто на досках и даже на бочках — намеревались переплыть залив и найти спасение на косе. (Ширина залива двенадцать километров.) Никто не доплыл до косы.
Было около 14 часов. Жарко грело солнце. Слева от нас, впадая в залив, текла с прозрачной водой речка Банау. Многие солдаты, в том числе и наши батарейцы, начали стирать портянки, белье, гимнастерки, многие купались. Сквозь прозрачную воду залива видно много утопленных машин. Видимо, шоферы оставляли машины на скорости, сами выпрыгивали из кабины, а машина по инерции заезжала в воду на 5–6 метров. В кузовах двух машин мы увидели кипы бумаг. Еще с начала наступления под Орлом — Курском по армии был приказ поднимать и сдавать в штаб каждую бумажку с немецким текстом. А тут кипы бумаг. Явно штабные. Мы сообщили в штаб. Приехали несколько офицеров. Солдаты ныряли в воду и укрепляли тросы. Танки вытащили машины. Кипы так крепко спрессованы и стянуты проволокой, что подмокли только верхние листы.
Специальные наши команды эвакуировали раненых. Находили среди пленных и гражданских шоферов, заводили их же машины и на них до конца дня и всю ночь увозили раненых в наши санчасти. Ликовали наши воины. До вечера в небо взвивались тысячи ракет, гремели победные залпы вверх из всего оружия. С Восточной Пруссией было покончено.
Наступил вечер. Теплый, безветренный, тихий. Даже как-то чудно, непривычно. Можно спать не в ямке. Ночью в залив ворвались несколько немецких торпедных катеров. Они обстреляли берег из пулеметов и автоматических пушек и скрылись. Никак они нам не навредили, только прервали сладкий сон измученных людей.
28–29 марта дивизия совершила марш назад, в район Нойхоф, и рассредоточилась в лесу, в 4 километрах севернее города Вормдитт.
Весна, правда, не как у нас, без разливов рек и журчащих ручейков, без первых грачей, как-то незаметно вступила в свои права. Мы жили вне войны. Хорошо! Ходили во весь рост, спали на поверхности земли — в палатках или шалашах. Но война еще не окончена.
4 апреля дивизия получила приказ передислоцироваться на Берлинское направление. 5 марта на железнодорожной станции города Гутштадта погрузились в поезда стрелковые батальоны, штабы полков и дивизий, санчасти. Артиллерии и тыловым хозяйствам было приказано двигаться своим ходом. Предстоял марш в 550 километров.
Даешь Берлин!
Командиром нашего полка был назначен гвардии майор Кабалия. Командовать колонной во время марша было поручено заместителю командира полка по тылу майору Виктору Фроловичу Буданову. Мы проходили ежедневно в среднем по сорок километров. После двух дней пути ночевали, дневали и еще ночевали. Мы проходили уже освобожденные польские деревни, города. Жители, бедно-бедно одетые, встречали и провожали нас, стоя по обе стороны дороги. Ночевали мы в деревнях. Жители добродушно предоставляли нам ночлег, угощали чем могли, стремились постелить чистую и мягкую постель. Снега не было. Тепло. Хотя дни были в основном пасмурные. Ехали в основном булыжными дорогами. Я не могу сказать, что марш был тяжелым. Шли и шли. Наши батарейцы нашли в машинах на побережье продукты и запаслись ими. У нас было три мешка белой муки, три мешка сахарного песка, ящики с печеньем и даже с шоколадом. Так что к получаемому довольствию у нас было что прибавить.
17 апреля наша колонна присоединилась к своей дивизии. Она теперь вошла в состав 1-го Белорусского фронта и дислоцировалась в лесу в районе Требов, в 10–15 километрах от реки Одер. Там шли бои. А мы, соответственно, присоединились к своему полку. Здесь нам снова конную тягу заменили механизированной — на тех же машинах к нам приехали те же шоферы: Алексей Гончар, Иван Левин, Анатолий Твердохлебов, Василий Ивченко, Илья Сывороткин. Прислали нам и небольшое пополнение личного состава, среди них ладный и ловкий паренек Юрий Белов (он станет моим лучшим и дорогим другом).
Здесь была уже настоящая весна: земля покрылась зеленой травой, лиственные деревья — мелкой листвой. Солдаты обнаружили где-то вблизи фанерный завод, натаскали листов фанеры и из них понастроили домиков. Кто-то где-то нашел движок, по деревьям протянули провода, и в лесу образовался городок вечером и ночью с электрическим освещением. Но недолго мы в нем жили.
22 апреля вечером полк был поднят по тревоге. На дороге выстроилась бесконечная колонна из других полков нашей дивизии и других дивизий. Пеших не было. Стрелковые батальоны, погруженные в машины, неслись впереди. Не отставая от машин, на рысях и галопах в два ряда шли конные упряжки, нагруженные вооружением и людьми. И если ранее солдат другого подразделения не смел взобраться на незнакомую попутную машину или конную упряжку, то сейчас сидящие в машине или телеге протягивали руки и на ходу подхватывали пешехода.
Колонна неслась, поднимая тучу пыли и гремя колесами и топотом конских копыт, на запад. Лишь неслось по колонне: «Даешь Берлин!» На рассвете по понтонному мосту переехали реку Одер. По обе стороны моста следы жестокого боя: обгоревшие немецкие и наши танки, разбитые орудия и машины, земля вся в воронках. Дальше дорога шла полем. Параллельно нам по дороге, близкой от нашей, шел также на галопах и рысях кавалерийский корпус. Кавалеристы снимали свои кубанки, махали ими над головой, кричали: «Даешь Берлин!» Предчувствуя близость центра фашистского логова, предвидя близкую победу, а вместе с ней и конец проклятой войны, уставшие, измотавшиеся люди приобрели как бы второе дыхание. Неимоверно высок был боевой дух воинов. На Берлин шла не уставшая и обескровленная армия. На Берлин шла не удержимая никакими преградами лавина новейшей военной техники, лавина закаленных в боях, бесстрашных воинов. На Берлин шла непобедимая Красная армия.
23 апреля утром полки дивизии сосредоточились на восточном берегу реки Шпpee. Саперы восстанавливали взорванный фашистами мост. С западного берега по саперам открывали огонь фашистские пулеметчики, но их тут же уничтожали наши орудия прямой наводки. Несколько раз выстрелила пушка снарядами-болванками. К нам пришел Иван Карпович Якименко. Я не встречался с ним со времени его ухода из батареи. Мы были очень рады нашей встрече. Накинув шинели на плечи, мы — я, Коля и Якименко — медленно ходили по березовой аллее вблизи берега реки. Якименко был бодрый, веселый. Мы говорили о скорой победе. Якименко расспросил о батарейцах: кто из старых жив, кто погиб? Со встречей выпили по сто грамм спирта. На прощание мы просили друг друга беречься. Иван Карпович сказал при этом:
— Да у них, у гадов, стрелять-то нечем. Видел, по людям стреляют болванками!
А я ему сказал:
— Иван Карпович, много ли человеку надо? Одна пуля, и все!
Часам к двенадцати мост был готов. Наш полк форсировал реку и повел наступательные бои на западном берегу, а к 19.00 форсировал канал Одер — Шпрее.
24 апреля полк продолжил наступление и занял города и местечки Кабловер, Цингелей, Зенцинг. 25 апреля утром полк вышел на автомагистраль Франкфурт-на-Одере — Магдебург и штурмом овладел городами Нойе-Молле и Цернерсдорф. На нашем пути два озера: Кримник-Зее и Крюпель-Зее. На перешейке между озерами противник оказал сильное огневое сопротивление. Две атаки успеха не принесли. На подавление сопротивления пошли тяжелые танки «Иосиф Сталин», но и их атака была отбита крупной засадой фаустпатронников. Два танка они сожгли. Откуда-то подвезли штук сорок лодок-амфибий, и на них под покровом ночи стрелковые подразделения форсировали озеро и неожиданной атакой с фланга захватили рубеж. Полк продолжал наступление. Были заняты местечки и города Нойе-Камерун, Корбискруе, Лансберг. Занимая города и населенные пункты, мы раскрывали ворота концентрационных лагерей. Их много — в предместьях каждого города, населенного пункта, в лесах.
На свободу вышли десятки тысяч изможденных людей в грубых холщовых робах с надписями на груди и спине красной масляной краской крупных цифр — русские, поляки, чехи, датчане, шведы, норвежцы. Стремясь поскорее сбросить эти противные, оскорбительные робы, люди толпами и вереницами на велосипедах спешили от деревни к деревне в поисках какой-нибудь одежды. Они стали сильно мешать продвижению наших войск по дорогам. Командование было вынуждено поставить посты и отбирать велосипеды. На пунктах-постах их образовались горы. Я менял наблюдательный пункт и ехал по автомагистрали на мотоцикле. Навстречу мне — в упряжке белая лошадь. Ездовым был наш батареец Василий Савельевич Тимощенко. На телеге лежал раненый Иван Карпович. Не могу не сказать добрых, душевных слов в адрес Василия Савельевича. Пожилой красноярский крестьянин, он был нам, командирам, и дядей, и няней, и хозяйкой, и задушевным другом. Спроси только Якименко, я, Бобарыко или Холернов чистые подворотнички, чистое белье или чистые портянки, и у него они всегда были. Он всегда находил какой-нибудь куток, где бы мы могли поудобнее, потеплее отдохнуть.
И вот он вез в санчасть смертельно раненного своего бывшего любимого командира. Якименко лежал неподвижно, кверху лицом, с широко раскрытыми глазами. Его зрачки были неподвижны — он был в бессознательном состоянии. В середине лба было кровавое с копейку пятно. Осколком как бритвой срубило полоску его красивого чуба, большая кровавая рана на левой руке выше локтя. Как же сжалось мое сердце! Я приник к его лицу, кричал:
— Ваня! Не умирай! Ты же сильный! Как же ты не уберегся! Гони, Тимощенко, быстрее!
Через два часа в санчасти капитан Якименко Иван Карпович умер...
Направление нашего наступления резко изменилось. Мы теперь наступали на север. Теперь наша армия пренебрегала всеми приемами тактики наступательного боя, какие применялись в течение всей войны: разведка, сосредоточение сил, артподготовка, атака. Теперь катилась лавина, лишь маневрируя, мгновенно, с ходу подавляя любые очаги сопротивления врага.
27 апреля колонна машин с пехотой и артиллерией неслась по неширокой асфальтовой дороге. При выезде из леса впереди показались два разделенных дамбой озера: Керизер-Зее и Хельценер-Зее. За озерами — многочисленные строения из красного кирпича и заводская труба. Узкий проезд по дамбе простреливался сильным ружейно-пулеметным огнем. С ходу по обе стороны дороги развернулись с десяток артиллерийских и минометных батарей. Шквальным огнем пулеметы были вмиг уничтожены. Нас встретили море мужчин. Десять, а может быть, двенадцать тысяч человек. Смуглые, молодые, небритые, в тех же робах с красными номерами на груди и спине. Это были французские военнопленные. Мы растворились среди них. Наших не видно. Со слезами радости они тискали в своих объятиях каждого нашего воина. Отдельными немецкими словами, жестами и мимикой объяснялись мы с ними. И первое, что мы хорошо поняли: «Дайте нам оружие! Мы вместе с вами пойдем добивать фашизм!» Я смотрел тогда на радостных, счастливых тех людей и думал: «За что они, эти молодые мужчины, в течение пяти или более лет сидели за колючей проволокой вдали от своих близких и родных, вдали от своей Родины, вели нищенский, унизительный для человека образ жизни, выполняя унизительный, тяжелый труд?»
Только лишь за то, что они были солдатами своей Родины, и их армия не смогла противостоять фашистскому нашествию. Теперь они пойдут домой и станут равноправными гражданами своей страны.
28 апреля полки дивизии овладели перекрестком шоссейных дорог северо-восточнее Клейн-Керес. 29 апреля в результате наступательных боев в направлении Вендиш — Бхольц — Хаммер полки вышли на шоссейную дорогу Хальбе — Вендиш — Бухгольц, где соединились с войсками 1-го Украинского фронта. Закончилось окружение 129-тысячной фашистской группировки. 129 тысяч немецких солдат и офицеров оказались лишенными возможности защищать Берлин. Теперь нам предстояло уничтожить эту группировку.
В результате наступательных боев со всех сторон кольцо окружения стремительно сужалось. Тысячи, десятки тысяч немецких солдат и офицеров сдавались в плен без боя. Завтра, 1 мая, — решительный штурм огромного скопления войск врага на маленьком, три километра диаметром, пятачке. Мы заняли огневую позицию метрах в сорока от шоссейной дороги, перед большой территорией сосновых, в четыре-пять метров высотой насаждений. По ту сторону дороги густой еловый лес. Солнечный, теплый день клонился к концу. Я что-то копался около мотоцикла. Батарейцы готовили батарею к завтрашнему бою. Маковкин успел обежать посадки и нашел брошенные катушки нового немецкого кабеля. Я слышал, как он скомандовал:
— Егоров! Федин! Ко мне!
Через две-три минуты в посадках совсем близко раздались винтовочные и пистолетные выстрелы — и тут же с диким выражением лица, с пистолетом в руке из посадок выскочил Маковкин и заорал:
— Батарея, в ружье!
Батарейцы быстро вооружились. Я подбежал:
— Маковкин, в чем дело?
Оказалось, он, Егоров и Федин пошли за кабелем. В посадках трое немцев выстрелили в них из винтовок в упор. Маковкин стрелял-стрелял в них из пистолета, но не попал, а немцы убежали в глубь посадок. Из посадок вышел, качаясь, Егоров. У него была навылет прострелена грудь, повыше сердца. За ним, ковыляя, Федин с простреленной левой голенью. Нужно бы прочистить посадки, выловить фашистов. Но площадь посадок большая, батарейцев у нас мало. Могли быть потери. Мы с Колей решили этого не делать. В сумерки фашисты всю окрестность засыпали снарядами. Похоже было, что они расстреливали их куда попало. А у меня на душе тревога: «Много у них еще снарядов. Опять будет тяжелый бой утром...»
Опасаясь близости густых сосновых насаждений — мало ли, подползут фашисты, снимут часовых, перережут спящих батарейцев, ведь трое-то не пойманы, а там может быть их много, — мы с Колей решили: около минометов оставить двоих бдительных часовых, всему же составу отойти метров на сорок в поле, вырыть ямки и в них спать. Дежурным назначили бдительного старшего сержанта Аргуткина: «Смотри, Ваня, глаз не смыкай!»
Я проснулся от сильной пулеметной трескотни. По дороге на большой скорости мчались немецкие бронетранспортеры, и с каждого летели во все стороны пучки трассирующих пуль. Над моей головой, на мгновение ослепив, пролетела длинная нить трассирующих крупнокалиберных пуль. Кругом в темноте раздавались выкрики немецких слов. Убитые или живые люди — все попадали на землю. Пронеслось восемь или десять бронетранспортеров. Они как огненный смерч неслись в наш тыл, в сторону Берлина. У нас наступила тишина, только стон раненых раздавался вокруг. Я позвал:
— Аргуткин!
Он подполз ко мне на четвереньках, был сильно перепуган.
— Что происходит? — спрашиваю.
— Не знаю. Все было тихо, и вдруг понеслись бронетранспортеры, — ответил он.
Я перепрыгнул в ямку к Коле.
— Что происходит? — спросил я его шепотом.
— Не знаю! Не пойму! — ответил он.
Хотя и темно, но видно: по земле не ходил ни один человек. Только две стремительные перебежки через дорогу. «Неужели прорвалась немецкая окруженная группировка?» — думали мы. Тогда вслед за бронетранспортерами должна пойти пехота. И тогда мы, очень некстати для нас, окажемся на их пути. Потом должна ехать их артиллерия. Мы не сможем остаться незамеченными. Сильная тревога овладела нами. Ждали пять минут, десять. Тишина. Никто по земле не ходил. К нам подползали и подползали батарейцы. Мы с Колей приняли решение: батарейцам рассредоточиться по кювету и, если пойдет пехота, вступить в бой. Батарейцы и мы поползли к кювету, но начали натыкаться на немецких солдат, живых, раненых и убитых. Все они были безоружные, при обнаружении садились на землю и поднимали руки вверх, твердя: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Батарейцы собрали около сорока невредимых немцев, отвели их в поле, оставили охрану.
Длилась томительная, тревожная тишина. Затем мы услышали дробь шагов. К нам по дороге шла огромная колонна людей. Бобарыко шепотом проговорил:
— Приготовиться! Ждать команды!
Мы лежали с ним рядом. У меня сильно колотилось сердце. В обеих руках по пистолету. Колонна поравнялась с нами. Кованые сапоги стучали по дороге в четырех метрах от нас. Впереди колонны шли офицеры. Голова колонны миновала нас. В колонне все были безоружные. Я шепнул об этом Коле. Он ответил:
— Вижу.
Я шепчу:
— Идут сдаваться в плен.
Коля говорит:
— Похоже. Встаем!
Мы встали, а вслед за нами и все батарейцы и громко прокричали:
— Хальт!
Колонна вмиг замерла. От головы колонны четким шагом к нам шел офицер в фуражке с высокой тульей. Он остановился вблизи, щелкнул каблуками и, подняв руку к фуражке, громко, по-военному что-то проговорил. Мы не поняли слов, но смысл поняли: идут сдаваться в плен. Мы начали советоваться, что с ними делать. Для конвоирования их нужны не менее двадцати человек, а это означает половина нашего личного состава. А если меньше, так лучше совсем не конвоировать: это будет шутка, а не конвой. Подбирая слова и объясняя жестами, мы спросили, есть ли у кого в колонне оружие. Вся колонна прогудела:
— Никс!
Словами и жестами мы объяснили, что конвоировать их мы не будем, чтобы шли они сами, но не разбегались, что кто убежит, тот будет наказан. Вся колонна вразнобой прогудела:
— Никс!
И вдруг из колонны раздалась речь, среди слов мы поняли слово «Сибирь». «А, паразиты, — думал я, — боятся Сибири». Кричу им:
— Арбайтен! — Торопясь, вспоминаю слова: — Фрюлинг (весна)! Фельд (поле)! Брот (хлеб)! Арбайтен (работать)!
В толпе загудели:
— Гут! Гут!
Мы махнули рукой офицеру:
— Веди!
Чисто, отрывисто он скомандовал. Колонна тронулась. Мы знали: в тылу их встретят и определят куда нужно.
Мы успокоились, ходили во весь рост, шутили, смеялись. Вскоре выяснилось: пьяные эсэсовцы-офицеры, засев в бронетранспортерах, решили прорваться в Берлин. Они расстреливали на своем пути все: много наших обозов, стоявших на дороге, машин, кухонь. Не доходя до нас метров тридцать, шла колонна немецких солдат человек в сто сдаваться в плен. Эсэсовцы расстреляли и своих соотечественников.
А утром стало известно, что недалеко уехали бронетранспортеры. Вышли на дорогу наши танки и расстреляли их в упор.
Светало. По дороге поехали в длинных крытых и некрытых фургонах гражданские немцы. Они убегали с армией, а теперь возвращались домой. У меня на душе стало спокойно, и я лег досыпать ночь. Проснулся я, когда солнце было уже высоко.
Сознание мое прострелило давно знакомое чувство опасности: в расположении батареи кучками и в одиночку на земле сидело около сорока человек военных немцев. Я позвал Аргуткина.
— Почему на батарее немцы? — прокричал я.
— Они уже отвоевались, товарищ старший лейтенант, — ответил он.
Я грубо его отругал, говоря:
— Ты что, не знаешь фашистскую душу? Кругом заряженное оружие! Схватит какой-нибудь идиот автомат — что он наделает!
Батарейцы оттеснили немцев к телегам. Вблизи с узлами, а некоторые с детьми, сидело на земле много женщин. Ко мне подошел офицер, складный, сытый, лет двадцати восьми. Он вскинул кверху вперед руку и что-то проговорил. В его взгляде не было ни грусти, ни страха. Говорил, как-то даже бравируя. Я ничего не понял. Но он, закончив речь, быстро снял с себя китель дорогого, стального цвета сукна и передал его мне. Теперь я понял все. Гневом и ненавистью вскипел я по отношению к этому человеку. «Отпрыск псов-рыцарей! Фашистский выкормыш!» Он ничего не понял! Будто футбольный матч проиграл он и дарит победителю свой китель! Сволочь проклятая! Так мне хотелось врезать в его сытую рожу! Он не понял, что из-за него и ему подобных пол-Европы лежало в руинах, что десятки миллионов молодых, здоровых людей убиты, что десятки миллионов людей были обречены на голод и страдания. Я взял у него полевую сумку: порнографические открытки, фотокарточки, игральные карты, листы бумаги, артиллерийские приборы. Выяснил я, что он, обер-лейтенант, командовал тяжелой зенитной батареей. Я взял из сумки артиллерийские приборы, говорю:
— Тебе они уже не потребуются, а нам еще нужно добивать вашего брата.
А он, тупо улыбаясь, только твердил:
— Я я! (Да, да!).
Я обратил внимание на двух немцев. Военная форма на них сидит нескладно, лица выхолены. Они сидели рядом на дышле повозки. С одним мы встретились взглядом. Он указал мне на валявшийся среди кухонного имущества аккордеон. Я понял: просят поиграть. Я дал ему аккордеон. Он заиграл профессионально. Рядом сидящий, придерживая рукой легкораненую щеку, запел. По голосу я определил — певец. Я спросил его, чем он занимался до армии. Он прижал руку к груди и начал говорить с великой скорбью, медленно, раздельно:
— Их... бин... кюнстлер гроссен Берлин театер.
Я понял: артист берлинского Большого театра. Объясняю ему руками, словами:
— Что же Гитлер послал артиста Большого театра воевать? До чего же вы дожили! А наши артисты, — говорю, — поют и в театрах, и в войсках.
И тут артист разразился истерической, со слезами на глазах бранью. Я понимал отдельные слова: «Гитлер, швайн, тоталь мобилизация, киндер, кюнстлер, фашизимус».
Сомнений не было, он проклинал Гитлера, говорил, что Гитлер призвал в армию не только артистов, но и детей. Аккордеонист заиграл громко, а артист громко запел. Слезы текли из его глаз. В песне часто звучало слово «Дойчланд» — Германия. Опустили головы и плакали все пленные, все сидящие на земле женщины. Мне и то грустно стало. «Вот, — думал, — до какой трагедии довели Гитлер и фашизм свою страну». А сержант Невидимов, подойдя, спросил меня:
— Что они, панихиду отпевают по своей Германии?
Я говорю:
— Нет, Абрам, Германия и народ останутся, а Гитлер и фашизм будут навеки прокляты всеми народами, и даже самими немцами.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 11 июня 1945 года за ликвидацию группировки немецко-фашистских войск, окруженной юго-восточнее Берлина, наш полк был награжден орденом Суворова III степени.
И вот полк снова в пути. 2 мая в составе дивизии следовал по южной окраине поверженного Берлина. Вышли из убежищ жители. Бледные, голодные, — сколько времени огромный город с большим скоплением людей не снабжался продуктами питания! Они неподвижно, молча стояли по обе стороны разрушенных улиц, только взглядами провожая нас.
3 мая дивизия сосредоточилась в районе Тельтов, затем дислоцировалась в район Гельсдорф, где получила приказ наступать. Полк на машинах стремительно продвигался на запад. Остался позади Берлин. По сторонам дороги разбитые немецкие машины, орудия. Это результат работ наших танковых десантов, окружавших Берлин.
Далее проезжали придорожные городки и населенные пункты, нетронутые войной. Из каждого окна домов спущена белая ткань. Периодически из придорожных лесов группы фашистов обстреливали колонну из пулеметов. Их быстро вылавливали.
5 мая перед местечком Белике фашисты дали настоящий бой, но были быстро уничтожены или взяты в плен. Батарейцы меня спрашивали:
— Что, немцы глупые, что ли? Озверели, что ли? Неужели не поняли, что они разгромлены?
Я понимал так и подчиненным так же объяснял:
— Они стремятся сдаться в плен не нам, а американцам или англичанам, вот и пытаются нас задержать, чтобы успеть переправиться через Эльбу.
6 мая мы на подступах к городу Гентин. Довольно густо рвутся снаряды: фашисты поставили перед городом неподвижный заградительный огонь. Теперь на разрывы снарядов я смотрел как-то по-иному. Кажется, я их боялся. Будто бешеные собаки, тявкали их взрывы, будто эти бешеные собаки могут меня смертельно укусить. Но ехать надо. Приказ. Ничего, проскочили.
Утром 7 мая на рубеже Плаувр — Канал противник оказал огневое сопротивление. Мы развернули батарею на восточной окраине города, поставив минометы позади трехэтажного дома, и открыли беглый огонь по заданной цели. Это были последние наши выстрелы. Полк форсировал канал и повел наступление в направлении Милебок — Фрехлянд. Отступая, фашисты взорвали мост через канал. Его огромная бетонная плита с оторванными у берегов концами села, через нее текла вода. Наши бульдозеры срыли образовавшиеся крутые берега — и переправа готова, по ней поехала наша техника. Мы переехали канал. Батарея заняла огневую позицию. Я на мотоцикле и со мной на заднем сиденье Кожевников поехали догонять свои стрелковые батальоны. Впереди много кирпичных корпусов. Подъезжая ближе, мы увидели огромную толпу, бежавшую нам навстречу. Это были наши советские девушки. Их было около десяти тысяч. Они только что вышли из ворот обнесенного колючей проволокой ткацкого комбината. Все они были одеты в стандартные холщовые робы с красными номерами на груди и на спине.
Это невозможно описать! Нас с Мишей девушки едва не задушили в своих объятиях. Море слез, море радости и счастья.
Что думали они, увезенные в рабство с родины несколько лет назад? Откуда ждали они и ждали ли вообще своего освобождения, завезенные в глубь Германии, за сто пятьдесят километров за Берлин? И вот пришла к ним свобода. Они теперь могут ехать домой.
А нам с Мишей надо ехать дальше. А дальше — река Эльба. Катера с американскими солдатами и офицерами бороздили воду. К реке они вышли три дня назад. По Ялтинскому соглашению река Эльба становилась границей. За реку американцы переходить не могли.
На берегу стояло много наших солдат и офицеров. Из тыла подвезли приготовленную заранее трибуну, на ней были укреплены флаги, в центре — флаг Советского Союза, справа — американский, слева — английский. Подошел наш сводный полк, выстроился как почетный караул. С западного берега отчалили три катера. Наш оркестр грянул «Встречный марш». К нам прибыли американские генералы и офицеры. С трибуны произносились речи. Союзники поздравили друг друга с победой, говорили о вечной дружбе и вечной совместной борьбе против войн. На обоих берегах гремели оркестры.
Вечером этого же дня Маковкин позвал меня к рации, дал трубку:
— Послушайте!
В эфире гвалт человеческих речей, мужских и женских голосов на непонятном мне языке. Но беспрерывно прорываются слова: «Германия! Капитуляция!»
Маковкин обнял меня, запрыгал:
— Старшой! Победа!
Я что-то был равнодушен. Не верилось.
8 мая полк в составе дивизии был отведен назад километров на двенадцать и сосредоточился в предместье города Гентин. Мы разместились в дубовом бору. Вечером собрали в кучи прошлогодние сухие листья и легли спать как на перине.
Я проснулся от диких криков. Еще не наступил рассвет. И наши, и солдаты соседних подразделений прыгали, кричали, обнимали друг друга. По лесу неслось: «Победа!» Я увидел среди других старшину Петра Артемкина. Он размахивал бумагой и кричал во все горло: «Победа!» Я вскочил, взял у него бумагу, прочитал. Это был приказ Сталина об окончании войны. Только теперь я поверил, что пришел конец войне. Армия победителей ликовала: из всех видов оружия гремели победные салюты, тысячи осветительных ракет взвивалось в небо. В 14.00 состоялся митинг воинов. Море радостных, счастливых людей, теперь поверивших, что они живы, что будут жить.
На следующий день по армии был отдан приказ привести личный состав в надлежащий внешний вид, обрести утраченную в боях строевую выправку. Солдаты постирали гимнастерки, подшили белые подворотнички, побрились. На плацу вблизи дубового бора под дивизионный оркестр маршировали роты, батальоны. Всем подразделениям было приказано заниматься строевой подготовкой. Занимались строевой подготовкой и мы. Выводили строй на асфальтовую дорогу и там маршировали.
Утром 12 мая по дороге поехала бесконечная колонна грузовых автомашин с людьми в кузовах. Бобарыко скомандовал:
— Принять вправо!
С нами поравнялась первая машина, притормозила. В кузове ехали молодые мужчины. Они все встали, беспорядочно загалдели, рукоплеская: «Дания! Дания!» Одно слово нам понятно: «На хаус!» (Домой!). Все следующие машины проехали таким же образом, только с разницей произносимых парных слов: «Норвегия! Голландия! Польша! Франция!» Около двух часов проезжала мимо нас колонна. У меня сперло дыхание, к горлу подкатил ком.
— Коля, ты понимаешь, что мы наделали? Мы не только защитили свою Родину от кабалы и рабства, не только освободили народы половины Европы! Мы распустили миллионный концентрационный лагерь. Теперь миллионы людей придут к своим семьям, к родным! — сказал я.
Коля обнял меня за шею. Я — его.
— И нам теперь пора «на хаус». Мне очень хочется поносить белую рубашку, — сказал Коля.
— А мне хочется босому походить по росе, — ответил я.
[1] Спираль Бруно — противопехотное заграждение в виде цилиндрической спирали диаметром 70–130 см и длиной до 25 м, свитой из нескольких пересекающихся нитей колючей или обычной проволоки и растянутой на опорах.
[2] Друть — река в Белоруссии.