«Не плачь обо мне...»
* * *
Не стало Сережи Васильева, прекрасного поэта и человека. Мы с ним дружили немного в литинститутские годы, но если вдуматься — мало кто был мне так симпатичен буквально с первого мгновенья узнавания. Он был родом из Волгоградской области, деревенский в полном смысле слова... но этой гранитной, сталинградской основы в нем и не чувствовалось. Как-то сразу и навсегда покоряли его почти детское грассирование, удивительно заразительный, чуть хрипловатый смех с искорками в глазах... Его вечная, крепко закушенная «беломорина» в зубах, азарт и страсть к преферансу и футболу и полное любви и тепла сердце. Вот оно и остановилось. После нашего студенчества я видел его только раз, он был у меня еще на Арбате в самом начале 90-х. И даже не один... с музой. Этого не отнимешь, женщинам он всегда нравился безоговорочно. И был все такой же — веселый, легкий, удивительно русский. Как Лель из сказки про Снегурочку Островского. Его светлое сердце больше не бьется... Очень горько. Но с нами останутся его замечательные стихи, порой — легкие и чарующе лиричные, порой — отягощенные горечью земного бытия, полные боли и размышления. Пусть же Господь примет Сережу в Своих чертогах и пусть его там примут «всеблагие, как собеседника на пир...».
Михаил ГАВРЮШИН
* * *
Как неловко и неуместно писать, потому что он умер. Я же всегда считала, что приходить нужно к живым. Нам нужнее. И все ж обычай деспот меж людей — напишу. На смерть поэта Сергея Васильева. Он был настоящим поэтом. Без компромиссов в рифмах и ритмах. Он умел писать сонеты и стансы, но никогда не писал «датских» стихов. Сколько я его знала? Очень-очень давно, кажется, еще на излете филфака, того самого, откуда девочка (нет, не я) могла рвануть в Москву, постоять у подъезда и увидеть живого Вознесенского, где разговаривали стихами, чаще, слава богу, все-таки чужими. Не помню, какие его стихи были у меня первыми. Но каждый раз, когда поезд набирает ход, я всегда слышу его ритмы: «В похожем на улей плацкартном вагоне, охотно простившись с помятым рублем...» Слышите, как стучат колеса? Мне кажется, так уже не умеют, не пишут.
Когда мы познакомились, стихи печатали в газетах. И «Вечерний Волгоград», и «Молодой ленинец». Всего несколько лет прошло, а когда я пришла в «Вечерку», мне, как салаге, было поручено писать отповеди читателям: извините, но стихов не публикуем. Где Васильев работал тогда — и не вспомню. Но книжки у него выходили, и он дарил их мне с неизменной надписью «Анюте — с нежностью». Но полянка становилась все теснее. Перестали издавать на бумаге его детище — детский журнал «Простокваша». Осталась интернет-версия, но он, кажется, так и не понял, как с этим Интернетом обращаться. Его «Принцессу Грёзу» так и не поставил музыкальный театр. Я пыталась свести их с Алексеем Серовым, но что-то не заладилось, не нашли общего языка. Театр прошел мимо. Альманах «Раритет», в издании которого он с восторгом участвовал, названивая авторам по ночам с идеями — о чем надо срочно написать, тоже промелькнул двумя выпусками, в черной и белой обложках, и исчез. Работать было негде, делать было нечего, алкоголь не давал ни вдохновения, ни отдохновения, а только все портил и усугублял. Ой, вспомнила. В голодные-холодные перестроечные годы страну накрыл табачный кризис, Вася тогда жил на улице Симонова, куда не ходили троллейбусы и маршрутки, выбраться оттуда было целым приключением, а за сигаретами нужно было ехать на Центральный рынок — только там у цыганок можно было купить заветную пачку. Не желая отрываться от своих стансов, он курил чай. Плевался и ругался, сворачивая козью ножку с заваркой, но это было весело. Может, потому, что мы были молодые и все эти тяготы были ничто по сравнению с зеленоглазыми ласточками из его стихов?.. Нет, не то время ему досталось.
Не жизнь коротка, а печаль длинна,
И, видимо, это одно виной
Тому, что в комнате ты одна,
А если и с кем-то, то не со мной.
Надеюсь, что сон твой уже глубок,
Чтобы отвлечься на тень в окне.
А где там дьявол и где там Бог —
Об этом, родная, судить не мне.
Вот потому-то, в каком горю
Огне не ведая и виня
Во всем себя лишь, я говорю:
Не плачь обо мне, позабудь меня.
Анна СТЕПНОВА
* * *
29 января ушел из жизни Сергей Васильев. Русский поэт. И этим все сказано. Человеческое слово — дар Божий. Народ творит устами поэтов. Сергей Васильев жил и творил на берегу великой русской реки. Сережа был нашим другом, другом Дагестана, приезжал к нам, переводил дагестанских поэтов, полюбил Дагестан всей душой. Чистосердечный и мягкий человек.
Выдающийся русский поэт Юрий Кузнецов писал: «Поэзия не поддается определению. Она тайна. Легче схватить момент ее зарождения». Это замечательное определение поэзии, выраженное Ю.Кузнецовым, имеет прямое отношение к Сергею Васильеву, в котором «божья искра и есть дар поэзии». Это он написал так:
Налево смерть, направо смерть,
И только прямо Бог!
Сергей Васильев — поэт с чистой детской душой, где всегда звучали неиспорченные слова, выявляя естественные, простые, человеческие чувства: любви, добра, совести и чести, молитвы и проклятья народа и родины. Сергей Васильев — поэт предельной искренности, влюбленный в слово:
Дар простоты не каждому дается,
Лишь избранным. А прочим остается
Уродовать классическую речь,
Побрякивать, отпугивая граций,
Фальшивым серебром аллитераций
И сонные метафоры стеречь.
Метафора — она, брат, как синица,
И хороша, когда тебе приснится,
Связуя быстротечные века,
Свободная, не в золоченой клетке
Словарика, а на дремучей ветке
Российского живого языка.
И все же соль не в ней. Удел невежды —
Рядить стихи в нарядные одежды,
И простота не хуже воровства,
Когда она, как нищенка с сумою,
Как с полем ветер и как снег зимою,
С народом не утратила родства.
Ты помнишь слов обыденных свеченье,
Крестьянской речи тихое теченье
И черноземных мыслей торжество?
Послушаешь — и сладостно, и больно!
А чтоб достичь подобного, довольно
Быть гением, не более того.
В этих стихах весь Сергей Васильев, поэзия которого выросла «на дремучей ветке российского живого языка» и поэтому «с народом не утратила родства», где есть «черноземных мыслей торжество», а «послушаешь — и сладостно, и больно!». В поэзии Васильева напряжение душевных сил сопровождается с неожиданностью, новизной, первородностью поэтического слова, нас покоряет полет живого голоса, подвижность стиха. Для Васильева ритм — нерв поэзии, а не нервозность, как бывает у многих, лишенных Божьего дара стихотворцев, его строки берегут легкое дыхание, волнение, четкость взгляда, жизненную и человеческую трагедийность, его стихи — автобиография души и дневники поэтического дара, точные по форме и богатые по содержанию:
Ни денег, ни памятника не хочу,
Ни власти глупой совсем.
Я просто себе бормочу,
Но одновременно — всем.
И все же странно, знаешь, когда
Мое бормотанье вдруг
Отчетливо слышат и лес, и вода,
И Бог, и далекий друг.
Поэт — это книга времени, которую читают и друзья, и враги. Поэтому строки его всегда на виду. Качество и безупречность поэтической строки зреют в душе Сергея Васильева с годами все сильнее и сильнее. Ведь неразделим поэт и его стихи, где судьба — судья, печаль — учитель, чувство — ребенок. Эта особенность делает поэта Сергея Васильева величественно одиноким и одновременно многолюдным:
И где-нибудь в зрительном зале,
Смиряя угрюмую страсть,
Ты выдохнешь: «Боже, нельзя ли
Твое вдохновенье украсть?!»
Земной неприкаян скворечник.
Но ты благодарен судьбе
За то, что и мытарь, и грешник,
Как равные, входят к тебе.
Жизнь для него — остановленные словом мгновения, которые начинают жить второй, более высокой жизнью, в поэтической памяти, отстаивая при этом лучшие классические традиции, где прежде всего соприкасаются гармония стиха и высокий строй души:
Когда душа твоя соприкоснется
С душой ручья, рассвета иль цветка,
В ней что-то необычное проснется,
В чужие уходящие века.
И, ощущая страх пред небесами
И пред природой распростершись ниц,
Ты посмотришь на этот мир глазами
Ползучих тварей и библейских птиц.
И вдруг, любуясь тем, как коромысла
Листают вечность крылышками, ты
Поймешь, что в жизни нет иного смысла,
Чем просто жить — без всякой суеты.
Неспешное течение мысли, размеренная, но возведенная до накала, поэтическая речь поэта приближает к жизни, где преобладают элегические интонации, обнажая суть времени, в котором живет не только поэт, но и мы, его читатели.
В стихах Сергея Васильева нет плохих или худых слов. Не из-за того, что он выбрал себе в учителя преимущественно чистейших поэтов Серебряного века, а наверно, в силу той душевной щепетильности и поклонения красоте, которая в его стихах чувствует себя как-то по-хозяйски и по-домашнему уютно. Не потому ли он, едва ли не единственный в Волгограде, с нескрываемым удовольствием творил в старинных формах, писал различные вариации, октавы, стансы? Что верно, то верно! Это действительно так, но строгое достоинство классической формы, торжественно и мерно звучащие строки обновлены Васильевым каким-то только ему свойственным, внутренним ритмом, ритмом его сердца, сохраняя и приумножая при этом музыкальную основу и звукопись стиха:
Я помню вздох тысячелетних лип,
И ветра шум, и ночи влажный всхлип,
И возглас, не удавшийся вороне,
Смешно разжав картавые уста,
Метнувшейся из черного куста
На свет звезды, запутавшейся в кроне.
И женщина любимая влекла
К себе пространство, и, сгорев дотла,
Вслед за птицей к небесам летела.
И, отразившись в горестных глазах,
Я сам уже плескался в небесах,
Не ощущая собственного тела.
Как хорошо, что еще не перевелись поэты, способные писать такие стихи! Привкус горечи и тревоги, присутствующий в нашем ненадежном времени, передается в стихах Сергея Васильева легко и естественно, но при этом для поэта его поэзия и вызов времени, и покой, и воля, стихи являются для него, как выразился Байрон, «талисманом для всех, кроме его собственного владельца», поэтому поэту никогда не удается ускользнуть от времени и от самого себя. Сергей Васильев, проникая в глубь веков, чувствует себя современником прошлого, истории и исторических личностей, он зовет их в собеседники, одаривая чувством современности, обновляя живое начало слова и дела. Вот его «Джульетта»:
О девочка, поверившая в страсть
Кромешную, откуда нет возврата!
И счастья нет! И поцелуй украсть
Еще кошмарней, чем оплакать брата.
Но поздно. Выбор сделан. И уже
Душа поет в стремительном полете,
Срываясь в крик на каждом вираже
И сохраняя очертанья плоти.
Сергей Васильев был моим другом. Я знал его почти тридцать лет. За эти годы он был и оставался настоящим русским поэтом. Вечная память тебе, мой друг Сергей Васильев, замечательный русский человек и поэт.
Магомед АХМЕДОВ
* * *
Сергей ходил в поэтическую студию Макеева, в Союз писателей не рвался никогда. Прием тогда в нашу организацию был непростой, мне пришлось ехать в Москву, просить, защищать. Там, наверное, сразу почувствовали его редкостный талант и дали добро. И вот я приезжаю и сообщаю ему эту новость. Никогда не забуду, как просветлело его лицо и как засветились глаза, хотя больше ничем своих эмоций он не выдал.
Сергей — это явление. Он все время был в литературе. В жизни он был очень добрым, мягким человеком, незащищенным, но если дело касалось творчества, он становился воином. За себя никогда «не рвал глотку», зато всегда помогал другим. Когда стало материально туго с выпусками «Простокваши», он продолжал так же скрупулезно работать за копейки. К нему тяготели, он был безумно участлив, поэтому к нему слетались как бабочки на свет. Сергея Васильева обожала Маргарита Агашина — за его талант и незащищенность, за прямоту и честность в поэзии.
Думаю, сгубила его невостребованность.
В быту Сережа никогда не гнался за комфортом. Например, всегда ходил в том, в чем ему было удобно. Пару раз оденет новый, с иголочки костюм, походит день-другой, смотришь — он опять в своей привычной нестильной «униформе».
Владимир ОВЧИНЦЕВ,
председатель Волгоградского Союза писателей
* * *
Когда мы узнали, что Сережи не стало, мы с Василием Макеевым плакали в голос, потому что потеряли редкого Поэта. С самого начала, как только пришел в литературную студию, он поразил всех зрелым поэтическим голосом, редкий для новичка дар. Сергей из Елани, с «крестьянской основой», в нем чувствовалась связь со всем живым. Он понимал цветы, водоемы так, как никто другой, он осязал их кожей. Все мы пишем о природе, но у него она как «знакомая незнакомка».
Я сейчас пишу прозу. Обязательно вставлю туда кусок о том, как Васильев приезжал ко мне в Москву, в пору моей учебы в Литературном институте. Я привела его к себе в комнату, напоила чаем. Он сказал, что сейчас ненадолго выйдет. Утром меня будит стук в дверь: «Васильев у вас?» Искали «пропажу» по всем комнатам, наконец нашли в кругу новых друзей. В этом он весь — общительный и добрый.
В Волгограде Сережа часто приходил к нам в гости, и было заметно, что в последнее время он бедствовал. Мы старались для него на стол поставить все самое вкусное. Ужасно расстраивали его дела с «Простоквашей». Рассудочные люди не должны позволять себе так гибнуть. В этом году он должен был получить свою литературную премию «Сталинград» (уже был не секрет, что она, бесспорно, предназначалась ему), но не успел. Безумно грустно и несправедливо.
Татьяна БРЫКСИНА
* * *
Нас многое связывало с Сергеем: поэзия, общие знакомые, вместе переводили дагестанских поэтов, вместе собирали грибы. Сережа был завзятый грибник, и чутье на эти дары природы у него было сумасшедшее. Мы шутили: «Высади его в Сахаре, он и там грибы найдет!» Раз, помню, бродили с ним под Калачом. Уже кончились деревья, пошла степь. Вдали какая-то низинка виднеется. Он потащил меня туда: «Стой, а то все грибы подавишь!» Действительно, буквально за час мы набрали тут мешок рядовки.
Если говорить про милые странности, то Сережа очень любил звонить по ночам и читать свои стихи. Мы до того привыкли, что если он долго не звонил — этого уже не хватало. В один из многочисленных звонков он сказал:
— Валера, извини, я стащил у тебя стихотворный размер.
— Размеры воровать никто не запрещал. Я сам стащил его в свое время у Шпаликова, — ответил я.
У Сергея все время возникали какие-то идеи. Как-то едем в Махачкалу на поезде, я ненароком обронил фразу: «У каждого своя железная дорога». Васильев сразу отреагировал: «О, замечательная мысль. А давайте сейчас все напишем по стихотворению, чтобы оно с нее начиналось». И мы написали. Кстати, мы друг другу столько стихов написали — хоть книгу издавай. И Сергей до последнего носился с этой мыслью, но так и не успел ее осуществить.
Валерий БЕЛЯНСКИЙ
* * *
Сергей Васильев работал в «Вечерке» недолго, отвечал за культуру. Его отличали высокий художественный вкус, прекрасное чувство стиля и... абсолютная нережимность. Посылать его на рутинную работу было бессмысленно, но где дело касалось общения с людьми, эрудиции — он был незаменим. За место он не держался, у него всегда были какие-то планы и подработки.
Неизменной оставалась только его влюбчивость. Именно Сережа привел к нам в редакцию молодого поэта Владимира Шевченко и следил потом за его успехами. Их объединяли талант и особое поэтическое восприятие мира.
Григорий НАУМОВ,
бывший редактор «Вечернего Волгограда»
* * *
Мое простое поминальное, благодарственное слово мало коснется творчества поэта, оно скорее о человеке, если возможно подобное разделение сущностей.
Мы с Сергеем хоть и знали друг друга еще с литинститутских времен, не были близкими друзьями. Мы оба приехали на учебу из Волгограда, я в юности работала там два года медсестрой и ходила в литературную студию при Союзе писателей. Конечно, мы помнили друг друга. Это и все.
Но есть люди, которые, как планеты, восходят над твоей жизнью, влияют на твою судьбу, душу, на дальнейшее течение жизни. Таким для меня был и останется Сергей Васильев, Сережа...
В самый кризисный момент, жизненный и творческий, он вдруг появлялся в моей жизни. Я встречала его где-то на пространствах Родины как бы случайно, или от него вдруг приходило письмо, которое просто возвращало к жизни: «Нина, добрый день! Спасибо за стихи — прекрасные! Но все их в один номер я поместить не могу — разделю на два. Первая часть пойдет в № 1 2014, остальное во втором. Раньше не получится, поскольку пятый номер этого года уже в типографии».
Сергей сотрудничал с литературно-художественным журналом «Отчий край», был главным редактором детского журнала «Простокваша», любимого волгоградскими малышами, много работал как составитель и автор других изданий, не говоря уже о главном, — на все его хватало.
«Нина, добрый день! Но я все-таки хочу от тебя получить новые детские вещи. И взрослые тоже. Всего тебе! Васильев».
В прошлом году попросила у него подборку стихотворений и биографическую справку для одного издания. В ответном письме Сережи я почувствовала иное жизненное настроение, уже некую отстраненность от нашей суеты: «Нина, добрый день! Делай с моими стихами что хочешь. А справку — ну что там писать? Нина, Господь с тобой! Спасибо...»
Пусть многое простит ему Господь за его любовь и верность отчему краю, за бесконечную и трепетную любовь к природе, которую он осознавал как Твое, Господь, творение, за нежность и ответственное отношение к слову и за то, что поддержал меня, неблизкую, но ближнюю, и многих.
Нина ОРЛОВА-МАРКГРАФ
* * *
Оказалось, что о Сергее Васильеве написать не так-то просто. Хотя, казалось бы, почти сорок лет дружбы, постоянно, до самого последнего момента созванивались, обменивались текстами. Сложность, как мне представляется, в парадоксальном сочетании качеств этого человека. Он был одновременно очень хороший поэт и очень хороший человек. Первое — огромная радость для всех его окружавших, второе — источник житейских и семейных неурядиц. Хороший человек не живет за счет окружающих, окружающие живут за счет него. Но оставим эту тему, тем более что о своих сложностях в этой сфере Сережа распространяться не любил и, если что-то рассказывал, всегда именно себя видел виноватой стороной.
Когда я думаю о его стихах, прежде всего приходят на ум такие слова, как «тонко», «изящно», «изысканно». Поразительно, но в этом деревенском пареньке было врожденное, поразительно точно настроенное чувство стиля, поэтического такта и особая, природная словесная экономность и версификационная чистоплотность. Он никогда бы не показал никому стихотворения до тех пор, пока в нем не истреблены все сорняки неточных рифм или громоздких оборотов. Если бы мне пришлось искать для него какой-то аналог в предыдущей русской поэзии, я прежде всего подумал бы о Георгии Иванове. Он и сам почитал этого поэта. Тут, конечно, речь не о каком-то там подражании, это было бы слишком низкопробно для такого мастера, как Васильев, а о родстве поэтических душ. Пусть со мной кто-то и не захочет согласиться, но я уверен, что такое родство есть. И это вдвойне удивительно: муза Иванова северянка, более того — петербурженка, с явно столичными манерами. Васильев южанин, родом из выжженных волгоградских степей, но это ничему не мешает.
Еще мне хотелось бы сказать о душевной щедрости Сережи Васильева. Казалось бы, поэт такого интровертного типа, как он, должен был бы замкнуться полностью на себе, питаясь из узкого, но глубокого источника своего индивидуального вдохновения. Но нет. Васильев был в гуще литературной жизни Волгограда. Все время сообщал мне о том, что редактирует то журнал («Простокваша»), то какую-то газету, возится с подрастающим поэтическим поколением. Причем очень любил хвалить, все его молодые друзья были гениями, и он с удивленным смехом сообщал, что они его уже заткнули за пояс и он этому чрезвычайно рад. И ни на секунду не возникало подозрения, будто говорит он неискренне.
«Простокваша» — журнал для детей: рисунки и разнообразнейшие поэтические тексты для детей раннего возраста. Он издавался долго, приобрел огромное количество почитателей не только там у себя, на Волге, но и в столице. Мне приходилось многократно слышать просто-таки восторженные отзывы о нем, и сам я поражался, как это можно писать такие грустно-пронзительные стихи и одновременно находить в себе силы и охоту работать для детей, да еще как работать. Хотя, скорее всего, никакой такой уж загадки тут нет: одно поддерживало другое.
Да, и еще один парадокс нельзя не отметить, говоря о Сергее Васильеве. При всей своей поэтической тонкости он работал как ломовая лошадь: переводы (очень много переводов), переложения старых казачьих песен, либретто для оперетт, проза (ее не так много, но она несет следы несомненного прозаического дара), та же редактура, наверняка я еще очень многого не знаю. И никогда не унывал. Я не слышал от него жалоб, хотя подозреваю, иной раз ему было очень нелегко. Трагическое миросозерцание не оставляет места для уныния.
Михаил ПОПОВ