Последний призрак графа Нарышкина
Юрий Павлович Вигорь родился в 1940 году в Одессе. Окончил Одесский институт инженеров морского флота.
Еще в юности увлекся охотой, много путешествовал. В качестве специального корреспондента газеты «Труд» исколесил почти всю страну. Регулярно выступает в периодической печати со статьями и очерками на тему охраны природы. Печатался в журналах «Новый мир», «Север», «Крестьянка» и др.
Автор книг «У самого Белого моря», «Анзорские острова», «Дорогами России», «Охотничья жилка».
Лауреат журнала «Студенческий меридиан» за лучшую приключенческую повесть года (1982). Живет в Москве.
1
В 1983 году я приехал в Литву, к моему знакомцу из Одесской области, из села Десантного, Михаилу Негаре. В былые годы он слыл завзятым браконьером на норку и ондатру. Я выручал его не раз, дал денег на ремонт крыши. Охотничья дружба — дело святое. Охота в плавнях у села Десантного была знатная, плавни выходили на знаменитую Кислицкую косу, тянущуюся от села Лебедевка почти до Дунайских плавней. Изумительные места на этой косе. Там я написал повесть «Полет над Одессой», в шалаше, питался утками и рыбалкой. В селе Десантном, в хате старого егеря Дубенко, обитала не только дунайская муза, но и его дочь Наталья, на которой я женился. Меня приняли в казацкое братство, я сочинял песни, баллады, плясал на свадьбах и стал своим человеком в этих краях. Собирал бывальщины, песни. И меня приняли в казацкую семью. Это честь — написать о казаке запорожском с Дуная.
Я написал в хате моего тестя пять охотничьих рассказов, которые вошли в книгу «Охотничья жилка», изданную в Москве в 1985 году тиражом 50 000 экземпляров в издательстве «Физкультура и спорт». И как мне плодотворно думалось в дороге, как работало воображение в поездках по дунайским ерикам и плавням! У меня был уазик, я спал в нем в пути, возил с собой ружье, котелок, дрова... Топор. Удивляюсь, почему я не написал в те годы о Михаиле Негаре и его браконьерских похождениях ни одного рассказа. Это был очень шустрый, веселый и находчивый мужик, истый неунывающий и ловкий казак. Другарь, не бросит тебя в болоте, в камышах, в топи. Я спас его от тюрьмы. И вдруг этот парень влюбился в девушку из Литвы и решил покинуть родные места, где имел славу знатного браконьера. Ни один местный браконьер не смерекал заранить сердце этой дивчины, а он познакомился с ней на пляже и предложил руку и сердце. Поселился в городе Каунасе, в доме у тестя-пожарника. Там и живет по сей день... Родилась дочка... Проработал Михась Негара в пожарном депо три года, в свободное время браконьерил по лесам. Бил оленя, лося, кабана. Жить было трудно после казацкой вольницы на Дунае. Была у него «Нива».
И вот я как-то под осень приехал к нему в Каунас и пригласил его на царскую охоту в Литве. Я случайно познакомился с Альфонсисом, лесничим охотхозяйства для особых чиновников и важных персон. Это человек-легенда Альфонсис Бразайтис. Великолепно стреляет из лука. А из ружья и подавно. Лук еще в ходу в этих местах в лесах. Я был в ту пору простак, как и сегодня. Я всегда откровенен, горяч и открыт душой всем ветрам... Не знаю уж чем, но все же чем-то я вызвал к себе интерес у лесничих в Литве. Может, байками у охотничьих костров? Как-то раз я был в Каунасе в командировке от газеты «Труд». Мог написать историческую повесть о всяких сокровенных и тайных делах в этом крае. Мне поручили в редакции встретиться с Грецкявичусом, первым секретарем ЦК Литвы. Клайпедский порт был в ту пору в разрухе. И я, как «морской человек», окончивший институт ОИИМФ в Одессе, сразу смекнул, что тут, в литовских портах, что-то не так. Ведь я окончил в Одессе институт ОИИМФ, я был специалистом по проектированию портов. И вот после моей встречи с Грецкявичусом начались новые работы в Клайпедском порту...
И вдруг спустя две недели меня увезли из Клайпедского порта на охоту в заповедные леса на оленя. Отвлекли от начатого мной расследования. Я был на пороге открытия важной тайны по «левому» грузообороту порта. Так нет же, увезли. Знали, что я болен охотой. Охота, охота... это слово как клеймо лежит на мне. И ни о чем ином мне не дают писать даже в Литве. Я хотел написать много раз об этих лесах и охоте. Да, всякое было, были просто охоты, приключения, интересные встречи в лесу со старыми егерями и охотниками, рассказавшими мне несколько старинных литовских легенд. Зверя в местных лесах было всегда невероятное количество. Мне разрешили и в этот раз отстрелять опытный экземпляр оленя на бегу, на страшной скорости, из карабина, при этом егерь охотхозяйства обещал мне в качестве трофея рога и печень партбоссам. Так что в тот благословенный год я охотился и кормил компартию Литвы и заодно литовское комарье и оводов в лесах. Невероятное количество в этих лесах всякой мошкары и гнуса, как на Севере. Но сами сосновые и дубовые леса прекрасны. С дикими лесами Сибири, правда, их не сравнить, но зато как тут все чинно: нарезаны просеки с указателями, грибочки стоят со скамеечками, отведенное специальное место для костра, столбики с номерами просек. Заблудиться в этих лесах невозможно. Я был всегда страстным охотником, я вырос в болотах и лесах. Но меня увлекала в те годы странствий и сама Литва, ее история. Литва как пограничная страна с Россией и Европой. Это был водораздел культур и нравов Западной и Средней Европы, зона политического шпионажа XVIII и начала XIX века. Я три дня копался в архивах в Вильнюсе, бродил по букинистическим магазинам, купил много старинных книг в местной антикварной лавке.
И вот передо мной начала открываться история старинных усадеб, замков, я был поражен — сколько раз замки и города, поселки завоевывали шведы. Да и завоевывала издавна Священная Римская империя германской нации, то есть крестоносцы, а потом отбирали к тому же и приграничные русские города, вплоть до Пскова. Неспроста Александр Васильевич Суворов прошелся здесь русским штыком... И навел русский порядок. А ведь здесь, в вотчине Олькинайне, когда-то была милостью судьбы и русского штыка вотчина графа Нарышкина, тут действовали иллюминаты и масоны, шла тайная политическая война за передел этой территории рядом с Германией и Польшей. И какие тут возникли удивительные происки польских и литовских католиков против протестантов. Я неплохо знал историю того времени, то есть середины и конца ХVIII века и начала ХIХ. Я собрал приличную библиотеку об истории Прибалтики и Западного края.
И вот вместо реальной охоты с Михаилом Негарой в лесах я стал краеведом. И вышло так, что благодаря судьбе и случаю я написал этот рассказ. Возможно, это часть будущего романа. В этих местах развернулась реальная история войны иллюминатов против дипломатов графа Нарышкина. Я жил два дня в замке графа Нарышкина, спал в его сторожке в лесу, бродил по графской усадьбе, по полям и долам, сидел у графского камина. И вдруг некая тайна, а затем сюжет политической интриги открылись передо мной. Вы не поверите, но я написал этот рассказ за два дня. Признаться, до этого я три раза приезжал в эти благословенные литовские леса, три года я делал зарубки в моем тайном календаре, ведь в этих политических кругах уже тогда проглядывала интрига отделения Литвы от России. Всеми охотами и встречами дипломатов на охоте в лесах в окрестности районного центра Йонишкис с семью тысячами населения распоряжался субъект сорока семи лет, звали его Альфонсис Бразайтис. Политический агент. Дородный высокий брюнет с маслеными глазками и вечной полуулыбкой на лице, типичный иллюминат-католик. Фамилия у него была по матери то ли Облемеус, то ли Охломеус, а по отцу Бразайтис. Одним словом, лисовин по-литовски. В лесах литовцы не называют фамилии, там все лесные братья называют друг друга только по именам. Или кличкам. Литовские лесные рыцари не чета латышским националам. Здесь все мужчины изумительные стрелки. Но ведь и я тоже был не лыком шит. Я взял впервые отцовское ружье из его рук на болоте у Хаджибейского лимана в семь лет... И убил чирка.
И вот с этим Альфонсисом у нас в конечном итоге произошла целая драматическая история... Я хотел ее описать в реалии, как он пытался натравить на меня местных партократов. Типичные подлянки католика. Но мне потребовалось время, много лет, чтобы отступить от обид и разочарований. И я все тянул и тянул с открытием исторической тайны... Реальность не должна вязать писателя по рукам. Творец ты или дипломат, но ты должен уметь прощать и смотреть в глубь столетий. Никому нынче не нужна унылая достоверность... Правда нужна людям в жизни, но не в искусстве. Я хотел разоблачить этого жука Альфонсиса... Но искусство не может наказывать просто так. Важен сюжет. И я тянул, отступал и отступал из года в год. Зато рассказ о графе Нарышкине, в чьей вотчине я жил, не задевал сперва мое сердце, я как бы парил над временем. Но я очень точно описал нравы и типы того времени. Я был автором знаменитого романа «Охота Петра II». У меня был опыт исторического писателя. Я отнес первый рассказ о литовских тайнах — «Звенящая струна» — в Москве, в альманах «Мир приключений». Рассказ мог вылиться в повесть. Он был тотчас напечатан и переведен на пять языков. Этот рассказ в советское время вошел в пять моих книг, изданных до 1990 года. Но ни одна страна так и не заплатила мне валютой. Даже поляки... И в Интернете рассказ «Звенящая струна» висел одно время как перевод рассказа с польского Юрия Вигоря, словно я поляк. Вот такие случаются чудеса польских афер. Да Бог с ними, с поляками... Пусть читают.
Но меня все мучает мысль, что я так и не написал ничего о Михаиле Негаре и охоте в литовских лесах. Да и не описал его в одесских и вилковских плавнях Измаильского района... А ведь было о чем написать.
Я жил в ту осень 1983 года в Каунасе две недели. И мы охотились каждый день. Мясо косуль и оленей некуда было девать. Столовая компартии Литвы вынесла мне благодарность. И вдруг к Михаилу Негаре зачастили подруги его молодой жены, дальние и ближние родственники. На копченую оленину, на котлеты, на черт-те что, на гуляши, на отбивные... Чего только мы не пекли и не жарили. И вот тут у меня случился роман с красавицей литовкой Властой. Изумительная девушка двадцати семи лет, у нее была дочурка... Я хотел разыскать ее потом много лет. А в прошлом году звонил Негаре... Скитался я и в прошлом году по Литве, собирал материал для романа, но так и не доехал до Каунаса. Все не то, не та уже Литва, не те люди, не те литовцы. Все как-то обмельчало, иструхло нечто в дымке леса, что ли. И никто ведь из местного литовского народа не разбогател. Не та уже охота. Перевелись олени. Приезжают и бьют оленей шведы богатые нынче... А литовцы и латыши сами жалеют, что рухнул СССР. Мои знакомцы и Власта исчезли с горизонта Мишки Негары. А у меня приступ ностальгии. Хоть вспомянул я в этом предисловии добрым словом Мишку Негару и, главное, графа Нарышкина. Авось прочтут мои старые друганы-охотники в Литве.
2
Не знаю, как вы, но лично я никогда не испытывал особого пристрастия к щекотливым романтическим историям. Нет, выдумывайте все, что вам будет угодно, ведь недаром сказал поэт: «Над вымыслом слезами обольюсь...» Но не преступайте границ реальности, не напускайте зря лишнего тумана и мишурного блеска, вводя в заблуждение доверчивого читателя. И уж будьте уверены, я не стал бы зря занимать ваше время рассказом о загадочной смерти графа Нарышкина на охоте, который услышал, коротая время в егерской сторожке Альфонсиса Бразайтиса, если бы эта история в недалеком прошлом не послужила на руку кое-кому из незадачливых браконьеров. Впрочем, тут кроется толика вины и самого Альфонсиса, ибо кто, как не он сам, распространял неоднократно сомнительную легенду?
Примите во внимание, что живет Альфонсис один-одинешенек в глухом лесу, поскольку остался вдовцом, а дочь после свадьбы уехала в Пудожский район, к мужу. Бразайтис — человек добрейшей души, немного сентиментален и подвержен мнительности. Выходя на охоту, он придает значение всяким малейшим приметам и может заранее совершенно уверить себя, что ему нынче выпадет удача. Долгими зимними вечерами он заполняет досуг резьбой по дереву, мастерит из сучков и веток чертей и леших, которыми увешаны все стены его сторожки.
Произведениями искусства многочисленные поделки Альфонсиса не назовешь, но, надо отдать должное, в них чувствуется фантазия и немалый вкус автора. Прежде чем продолжить этот драматический рассказ, позвольте коснуться нескольких существенных подробностей.
Окрестности литовского городишка Йонишкиса не без основания считают с давних пор вотчиной благородных европейских оленей. Здесь их и впрямь превеликое множество, и они беспечно разгуливают целыми стадами по лугам и пастбищам, ревностно опекаемые егерями. В сентябре, в самую жаркую пору гона, над даунаравскими лесами по ночам стоит неумолчный страстный стон быков, вызывающих соперников на поединок. Бои идут горячие, и на лесных опушках слышится мощный треск рогов.
Альфонсис уверял меня, что лет двести назад впервые завез сюда оленей граф Алексей Петрович Нарышкин, в молодые годы заядлейший охотник, гуляка и хлебосол. Позже, при Павле I, его отлучили от столичного двора за какие-то прегрешения. Поговаривали, что граф имел связь с орденом иллюминатов, хотя принадлежал он к масонской ложе так называемых черноголовых, которые проповедовали всеобщее братство без государства и церкви. В ту пору был разоблачен заговор, и, хотя Нарышкин сам пострадал, на заседании ложи пришли к выводу, что именно по его вине тайна оказалась раскрытой. Так ли это на самом деле, нам трудно судить, да и не столь важно для нашего повествования.
Обширное имение графа находилось в близлежащем от Йонишкиса местечке Жагарэ. И по сей день сохранился почти не пострадавший от времени величественный ансамбль дворца, надворных построек и служб, исполненных в готическом стиле. Рядом разбит чудесный парк, и до самой окрестности местечка Жагарэ тянутся липовые аллеи, которые перерезает сегодня широкая и оживленная автомобильная магистраль.
Судя по слухам, граф Нарышкин, живя на широкую ногу, держал десятка четыре свор борзых и гончих, а в прекрасной конюшне красного кирпича, увенчанной шпилями по двускатной крыше с башенками, было не меньше трехсот отменных скакунов.
Специально доставленные из «Булонского леса» олени жили в огромных, обнесенных сеткой вольерах среди соснового бора. Каждый год граф велел выпускать молодняк на волю, и по прошествии времени олени расселились по всей округе. Приезжавшие в имение гости старались перещеголять друг друга в стрельбе из ружей и луков, причем частенько охотились без зазрения совести и в вольерах, но сам старый граф, презревший на склоне лет светскую суету и одолеваемый меланхолией, если и развлекался охотой, то исключительно в лесах — на вольную дичь, как истый спортсмен. У его светлости имелась отменная коллекция ружей. Стрелял он, надо сказать, превосходно и мог дать фору любому: что в состязаниях из английского лука, что из арбалета.
Осенью Нарышкин частенько отправлялся налегке, с двумя-тремя егерями, подстеречь на реву красавца рогача; подолгу, бывало, сидел на вышке до захода солнца, а в полнолуние нередко охотился и за полночь. Само собой разумеется, никто из местных жителей, даже богатых помещиков, не смел и появляться в графских лесах с ружьем или луком, а если, паче чаяния, егеря встречали такого дерзостного смельчака, на него тотчас пускали свору собак, которые безжалостно рвали браконьера в клочья. На этот счет граф был чрезвычайно строг и жесток, забыв масонскую заповедь о всеобщем людском равенстве и единении с природой, хотя в остальном считал себя вполне добродетельным. Полагаю, что нет особой необходимости излагать частные подробности жизни графа Нарышкина, тем более его загадочное прошлое, о котором он не любил распространяться. Обратим внимание лишь на то, что в тот роковой день, о каковом ниже пойдет речь, граф, как обычно, поехал развлечься охотой с тремя егерями, но без собак. Свою любимую английскую кобылу он оставил у дороги и велел слугам дожидаться близ опушки, пока не даст условленный сигнал рожком, а сам налегке с ружьем направился через чащу к поляне в глубине леса, где высился на столбах замаскированный скрадок. Еще в сумерках послышался громкий одиночный выстрел, после чего воцарилась гнетущая тишина, а затем вдруг раздался душераздирающий крик. Егеря некоторое время находились в недоумении и полной растерянности, поскольку сигнала рожком не было. Потом один из них высказал резонное предположение, что, видимо, какой-то бродяга случайно забрел на поляну, а рассерженный граф сгоряча пальнул для острастки: неповадно будет впредь шататься в недозволенных местах и пугать оленей. Крутой нрав Нарышкина, нервозность и щепетильность на охоте многим хорошо известны. На его совести была не одна человеческая жизнь, а уж запороть ослушавшегося егеря плетью составляло сущий пустяк. Поскольку условленного сигнала нет, то и следует благоразумно и терпеливо его дожидаться. Возвращаться же назад без добычи — не в правилах графа. К тому же он страшно честолюбив и не пожелает ударить в грязь лицом перед гостившим в имении бароном Готтерингом.
...Альфонсис именно на этом интригующем месте неожиданно прервал свой рассказ. За окном сторожки тревожно залаяла собака. Альфонсис накинул куртку и вышел с фонариком глянуть, кто пожаловал в такое позднее время. Метрах в трехстах от загородки, где жил прирученный им олень, стояли две кормушки, к которым по ночам приходило стадо и спокойненько кормилось, зная, что здесь им ничто не грозит. Уж где-где, но тут браконьеры ни за что не отважились бы стрелять и даже глухой ночью предпочли бы обойти этот край леса стороной. Альфонсис вернулся минут через двадцать, заметно встревоженный чем-то, и проговорил глуховатым, срывающимся голосом:
— Кто-то пытался подкрасться к кормушкам и спугнул оленей. Странно, странно... Неужто опять он?
— Кто именно? — усмехнулся я. — Не призрак ли графа Нарышкина?
— Призрак не призрак, а только поглядим, что скажешь после, — обронил он с мрачным видом, отправился на другую половину избы и принес длинную стрелу с кованым наконечником в зазубринах. Древко стрелы у основания было в следах черной, запекшейся крови.
Я решил, что Альфонсис намеренно разыгрывает меня и для пущего эффекта подогревает страсти. Сделать такую стрелу и насадить на нее наконечник, откованный сельским умельцем-кузнецом, пара пустяков.
— Ошибаешься, — сказал Бразайтис с хмурым выражением лица. — Наконечник и в самом деле старинный. Мне довелось найти такой же в Жагарэ пару лет назад, когда рабочие копали траншею для ремонта водопровода. Вот погляди... — Он достал с полки жестяную коробку и вынул оттуда ржавый наконечник, по форме и характеру зарубин он весьма походил на тот, что был на стреле.
— Но само древко стрелы ведь сравнительно недавно сделано, — заметил я.
— Похоже на то, — кивнул он. — Так вот, именно этой стрелой убит две недели назад олень вблизи моей кормушки. Дело произошло так. Отправился я в тот вечер на соседний хутор, где живет со своей старухой Лаймой старый Витас. К ним из Каунаса приехали зять с дочерью; я довожусь ей крестным отцом. Ну, Витас меня и пригласил, зная, что буду рад повидать Элиту. Отужинали мы, разговоры пошли про то да про сё, о городской жизни. Время еще не позднее, но у меня на душе, понимаешь ли, что-то неспокойно, не сидится, и все тут, домой тянет. Распрощался, поблагодарил за угощение и пошел неторопливо к себе, коротая путь наторенной тропинкой через лес. Вдруг слышу — впереди топот копыт. Замер, притаился за елью. Стадо оленей пронеслось почти рядом со мной, но один из них неожиданно свалился замертво. Подхожу, а он язык вывалил и уже не дышит. «Что за диво? — думаю. — С чего бы ему вдруг помереть на бегу? И не стрелял ведь никто». Склонился над ним и глазам своим не верю — торчит в боку, под лопаткой, вот эта самая стрела. Потом неподалеку еле слышно треснула за деревьями ветка. Пригляделся — мелькнула вроде чья-то тень. Я закричал: «Стой, стрелять буду!» Хоть и безоружный, а решил взять на испуг. Да где там! Треснула опять ветка в чаще, но уже гораздо дальше. Я бегом в ту сторону. Догнать, конечно, не догнал, пустое дело — преследовать в ночном лесу. На другое утро обнаружил на том месте чьи-то следы — свежие и глубокие отпечатки сапог размера сорок пятого, не меньше. Здоровущий, видно, детина. С таким повстречаешься безоружный, так небось не поздоровится.
— Выходит, этот неизвестный стрелял по оленю из лука? — спросил я, немало озадаченный всей этой историей.
— А кто его знает, из лука или арбалета, — протянул с сомнением в голосе Альфонсис. — Но факт, как видишь, налицо, и есть вещественное доказательство. — Он еще раз внимательно оглядел стрелу и пощелкал по древку пальцем. — Может, этот типчик следил, переодевшись в чистое, ушел из дому. Решил — вернусь не скоро, задержусь в гостях, а он тем часом спокойно поживится олениной. У кормушек здесь место почти открытое, лунной ночью хорошо видно на полсотни шагов, бей любого рогача на выбор. Попасть-то он попал точнехонько под лопатку, но бык подвернулся могучий и крепкий на рану. Сам знаешь, благородного оленя редко удается свалить с ходу наповал. Смертельно раненный кабан иногда и заверещит от боли, но олень хоть кровью будет обливаться, а изойдет молча. Иной раз бык с пробитым пулей сердцем метров сто еще одолеет, забьется в чащобу и там уже рухнет замертво. Мне доводилось бить их наповал только при прямом попадании в голову или шею у позвоночника. Выстрел этот трудный, требует сноровки и точного глаза.
— Судя по всему, твой ночной разбойник тоже обладает верным глазом, если сумел выцелить в темноте под лопатку, — проронил я. — Как видно, большая практика...
— Черт его знает, кто он такой, язви его душу, — закурил, чтобы унять волнение, Альфонсис. — Подобных случаев браконьерства с луком или арбалетом в наших лесах давненько, со старых времен, не было. Поди расскажи егерям с соседних обходов, так не поверят и еще, чего доброго, на смех поднимут, скажут, опять я диковинную историю присочинил и уж не продолжение ли это легенды про смерть графа Нарышкина. Нет, ну почему именно на моем обходе надо было такому случиться! — воскликнул он запальчиво. — Неспроста это, видно, неспроста. — Альфонсис задумчиво поглядел в окно, где над сумрачно маячившими деревьями, по которым пробегали порывы ветра, отчетливо проступил серп месяца. — Меня больше всего интересует, откуда у него стрелы с этими старинными наконечниками, — снова заговорил он. — Кроме как в окрестностях Жагарэ, их, пожалуй, нигде не сыщешь. Допустим, он бывший спортсмен, хорошо стреляет из лука, но к чему вся эта мистификация?
— Почему ты заключил, что он именно бывший спортсмен? — перебил я. — Может, просто в свое удовольствие стреляет, набил руку...
— Не исключено. Но какого дьявола ему браконьерить в нашей глуши? Я уже на всякий случай навел справки: ни в Йонишкисе, ни в Шауляе стрельбой из лука никто не занимается, спортивных секций подобного рода нет. А ехать специально из Вильнюса или Каунаса сюда на ночную охоту — чистейший абсурд! Ей-богу, не возьму в толк, зачем ему все это! Ну, убьет он, допустим, оленя, так куда потом столько мяса девать? На себе ведь из леса не унесешь, а продать в окрестностях некому, деревенские жители сразу заподозрят недоброе, сообщат мне первым делом.
— Думаю, что оленина ему ни к чему. Охотится скорее ради трофея. Достать сейчас лицензию на рогача не просто, — заметил я. — Ты рога убитого оленя куда дел?
— В сарае лежат. Акт составил, тушу увезли на мясокомбинат.
— Вот и положи рога на видном месте у кормушек.
— Думаешь, придет, польстится?
— Как знать, — проронил я. — А вдруг?..
— Ну, поймаем его, так ничего ведь не докажешь после. Скажет, ну и подобрал.
— Это уже другой вопрос. Главное, узнать, кто он.
— Я вот подумываю: а не решил ли кто меня намеренно попугать? — высказал предположение Альфонсис. — Есть такие в округе, что давно таят на меня зло, мечтали бы выжить отсюда.
— Подозреваешь кого-то конкретно?
— Да много ли толку в бездоказательных подозрениях... Третью неделю мучаюсь этой загадкой, ночами почти не сплю, прислушиваюсь к малейшему шороху на дворе. Твой приезд для меня не только большая радость, но и моральная поддержка. Хотя выслеживать этого типа я не вправе просить тебя, — печально вздохнул он. — Рискованно!
Надо ли объяснять, что продолжил свой рассказ Альфонсис без особого воодушевления; давняя история загадочной смерти графа Нарышкина невольно сплелась у него в голове со странным происшествием в ночном лесу. Кроме того, как я уже говорил, человек он крайне мнительный, к чему располагает постоянное одиночество, и у него незаметно выработалась привычка разговаривать вслух с неким воображаемым собеседником. Впрочем, кому какое дело до его чудачеств. Вернемся к тому роковому дню, когда старый граф выехал на свою последнюю охоту. Услышанное от Альфонсиса я постараюсь передать вкратце и без излишнего сгущения красок, потому что многое, как мне кажется, можно приписать домыслам рассказчика. Хотя я и сам люблю иной раз приукрасить охотничьи истории, но никогда не злоупотребляю вымышленными деталями в ущерб правде.
...Оставшись один в скрадке, граф Нарышкин пребывал в превосходном настроении и не мог даже предполагать о грозившей ему опасности. Он прислушивался с трепетным сердцем к не столь отдаленному реву быков, малейшему треску в чащобе, где глубину леса уже окутывала мглистая вечерняя дымка. День истекал, окрашивая небо тревожными, багровыми отблесками заката, солнце почти скатилось в пологую низину за холмами, трава наливалась влажным матовым блеском.
Как и у всякого охотника, чувства графа были в эти минуты особенно обострены, в крови закипал азарт, а все неприятные мысли и осадок после недавнего разговора с бароном Готтерингом отлетели куда-то прочь.
Барон являлся влиятельным деятелем ордена иллюминатов франкмасонской ложи. Организация эта отличалась деспотическим характером, жестким способом воздействия на своих членов, взаимным надзором и шпионством, не брезгуя никакими способами для достижения своих целей. О давней связи Нарышкина с орденом иллюминатов, казалось, все давно забыли. Готтеринг остановился проездом и лишь между делом намекнул в разговоре о необходимости помочь крупной суммой в каком-то новом предприятии. Граф отказался наотрез, хотя причиной тому была отнюдь не его скупость. Барон не настаивал и пожелал ему с самым благодушным видом и мягкой улыбкой на лице счастливой охоты в этот вечер.
...Наконец на поляне показались две оленухи. Они бесшумно вышли из ельника и принялись пощипывать траву, а вскоре следом за ними появился крупный бык с мощными ветвистыми рогами.
Граф приложил ружье к плечу и хотел уже выстрелить, но олени как по команде внезапно метнулись к чаще и скрылись. Что-то их напугало. Нарышкина это немало озадачило и раздосадовало, но тут он увидел нечто странное и диковинное, заставившее его опешить. Шагах в сорока из зарослей можжевельника выглянула кабанья морда, увенчанная оленьими рогами, причем они мерцали зеленоватым блеском, словно натертые фосфором. Чудище хрюкнуло, чуть сместилось вправо и уставилось на графа светящимися в сумерках глазами.
Нарышкин перед охотой никогда не пил, зрительным галлюцинациям подвержен не был и хотя отличался авантюрным складом характера, но никогда не страдал мнительностью и позорным малодушием. Повстречайся ему леший или сам дьявол и помешай случайно в охоте, он бы и их не задумываясь отхлестал плетью или угостил зарядом картечи.
Граф сообразил, что кто-то решил над ним дерзко пошутить или напугать, а посему, ничтоже сумняшеся, вскинул ружье и пальнул чуть повыше кабаньей морды. Раздался вопль, кусты затрещали, послышалась какая-то возня...
Нарышкин злорадно ухмыльнулся и достал рожок, намереваясь подать сигнал своим егерям. Он успел еще услышать, как тонко пропела спущенная тетива, но в следующую секунду его отбросило неожиданным страшным ударом в шею, и все окружающее поверглось в мрак. Смерть была легкой, мгновенной, но так и осталась загадкой для егерей, которые уже под утро стали обыскивать тщательно всю поляну. Следы чьей-то крови, обнаруженные в кустах, вскоре терялись, а дальше удалось найти лишь отпечатки копыт двух лошадей.
Неожиданное событие потрясло всех в округе. Высказывали противоречивые предположения, но до истины так и не доискались.
Графа похоронили рядом с часовней и о печальной истории его гибели, наверное, вскоре забыли бы, если бы не странное обстоятельство: по ночам в Даунаравском лесу раздавался чей-то предсмертный вопль, а на могильной плите графа то и дело проступало кровавое пятно. Жители ближайших деревень утверждали, что в сумерках на глухих дорогах появляется диковинный всадник в графском облачении, скачущий во весь опор на взмыленном коне. И хотя вреда он никому не чинил, ходить в одиночку в лес побаивались, а приближаться к роковой поляне и вовсе не отваживались...
— И ты, здравомыслящий человек, веришь во всю эту чушь? — засмеялся я, когда Альфонсис закончил свой рассказ.
Он хотел что-то возразить, глянул за окно, где царила непроглядная темень и по-прежнему бесновался ветер, но потом, очевидно, решил, что спорить со мной бесполезно, и махнул рукой.
— Не я ведь сам все это сочинил. От стариков довелось слышать. Легенда не легенда, а только и впрямь побаивались раньше браконьерить ночью в наших лесах. Были случаи, пропадали лихие охотнички, будто сквозь землю проваливались. Как говорится, ни слуху ни духу... А ты выйди один сейчас в лес, поброди часок-другой по обходам.
— Просто так, без особой необходимости? Но это же глупо, — пробормотал я.
— Днем мы все горазды не верить в байки, но недаром ведь есть пословица, что ночью у страха глаза велики. Я хоть и не робкого десятка, а вот не идет у меня из головы история с убитым оленем, не успокоюсь, пока объяснения не найду.
Кажется, Макиавелли сказал: «Привидения гораздо величественнее вдали, чем вблизи». Смешно предположить, что Альфонсис распространял легенду о смерти Нарышкина с целью запугать деревенских браконьеров, но незаметно для него самого она укоренилась в сознании и как бы обрела реальность.
— Послушай, а не уехать ли тебе на недельку погостить к дочери, — предложил я. — Разгар охотничьего сезона миновал, в отпуске ты не был два года. Думаю, если все объяснить директору охотхозяйства, он пойдет тебе навстречу. Сторожку закроешь на замок. Я же тем временем поживу у Витаса и попробую что-то предпринять. Есть у меня одна идейка. Использую в качестве приманки твоего прирученного оленя. Ручаюсь головой — останется цел. Думается мне, все это дело рук какого-то приезжего. Слишком мудрёно местным браконьерам охотиться с луком, да и практика нужна, чтоб хорошо стрелять. Ну а ежели объявится призрак графа Нарышкина, — усмехнулся я, — то, смею тебя уверить, и ему не поздоровится.
На другое утро Альфонсис получил согласие директора, а после обеда сел на рейсовый автобус и укатил в Пудожи. Перед тем мы распространили слух, что он уезжает дней на десять по срочному вызову к дочери.
Перво-наперво я наведался к егерю соседнего обхода Келе Жемайтайтису, рассказал ему вкратце о ночном приключении и попросил помочь. Сядь мы на ночь в засаду у кормушек, олени ни за что не подойдут, учуют издалека, но прирученный бык-трехлеток будет спокойнехонько кормиться. В пору гона он еще проявлял какое-то беспокойство, отвечал на призывный рев быков, но теперь страсть в нем перегорела. Оставалось принять меры, чтобы таинственный лучник не ухлопал его за здорово живешь. Мы решили сделать для оленя некое подобие кольчужки из старой, порядком задубевшей шкуры, прикрепили к ней изнутри пару металлических пластин. Правда, вызывало опасение, что стрела может угодить не под лопатку, а в бок или в шею.
Ночь выдалась лунная, небо объяснело перед легким морозцем, хотя снега все еще не было. Осень выдалась затяжная и сухая. Кела затаился у поваленного дерева в дальнем конце поляны, а я шагах в ста пятидесяти, среди густого ельника. Боясь шевельнуться и закурить, мы проторчали там, как идиоты, до пяти часов утра, порядком таки иззябли, но затея не принесла результата.
— Ты меня хоть убей, а не верю я россказням Альфонсиса, — ворчал всю дорогу Жемайтайтис, пока мы добирались к хутору. — Вечно он что-нибудь учудит или сочинит, а потом окажешься дураком, доверясь его сказкам. Ты бы только послушал его, когда заявится в охотничий пивной бар в Йонишках и начнет плести всякие небылицы. Мужикам занятно, а он раззадорится и так и сыплет разные охотничьи истории про похождения графа Нарышкина. То как охотился на слонов и носорогов в Африке или как обстрелял на гусином пролете какого-то шейха, турецкого посла. Ну чисто барон Мюнхгаузен, да и только. У него уже пунктик на этот счет, словно Нарышкин был его дальним родственником. Раз приехали к нам за кабанами из Эстонии, надо было отловить двадцать голов молодняка. Альфонсис и вызвался тут как тут помочь. Говорит: «Для меня это пара пустяков, плевое дело. Зайдут они в кормушку, а мы дернем веревку и захлопнем ворота». Назначил меня директор к нему в помощники. Ладно, подстерегли мы таким манером стадо сеголетков. Но как в клетки посадить? Альфонсис командует: «Лезь на крышу, отдирай доску и кидай на них сеть. Запутаются — по одному без труда переловим». Ну, оторвал я доски, а когда бросал сетку, нечаянно пряжкой ремня зацепился. Кинулись кабанчики со страху кто куда и меня заодно вниз стянули. Я барахтаюсь на земле, ору: «Отворяй скорей ворота!» Еле живой из-под них выбрался. А после надо мной же потешались. расписал Альфонсис, что едва в лес не уволокли бы зверюги, не поспей он вовремя на выручку.
Следующую ночь мы тоже просидели в засаде напрасно. Стоило немалых трудов уговорить Жемайтайтиса пойти караулить в третий вечер, да к тому же он схватил насморк и беспрестанно чихал.
Уже глубоко за полночь, когда меня начинало клонить в сон, неподалеку послышался легкий хруст ветки, потом мелькнула чья-то тень, быстро переместилась вправо и застыла у высокой сосны рядом с опушкой.
Чу-у-онг... — тихо, мелодично пропела спущенная тетива.
Я опрометью кинулся в ту сторону, включил мощный фонарь и, не упуская из виду стрелка в балахоне, крикнул:
— Стой!
Он попытался бежать, но я пальнул для острастки в воздух, а тут подоспел на помощь и Жемайтайтис.
— Лопни мои глаза, матка бозка, да это же Йозас, Йозас Пляшкайтис! — воскликнул он с удивлением. — Сын нашего председателя райпотребсоюза. Как ты здесь оказался, черт возьми? Ну и Робин Гуд! Накостылял бы я тебе шею...
Перед нами был верзила почти двухметрового роста, с длинными светлыми волосами, ниспадавшими из-под капюшона на лицо. Видя безвыходность своего положения, Йозас не стал сопротивляться и разом как-то сник, утратив свою недавнюю воинственность.
Мы повели его в сторожку Альфонсиса. Он покорно брел, сутулясь и понуря голову, не глядя по сторонам и нисколько не удивляясь, что стоящий у кормушки олень не пострадал.
— А погляди, попал-таки, шельмец, — заметил Жемайтайтис, когда подошел к быку.
Стрела пробила старую шкуру возле лопатки и, застряв наконечником в шерсти, болталась сбоку. Олень не обращал на нее внимания, стоял, задрав голову, и косился на нас зеленоватыми зрачками.
Я отпер дверь сторожки, зажег свет и оглядел с любопытством рослого и широкоплечего парня. Держался Йозас спокойно, хмурил слегка брови над глубоко посаженными глазами на угловатом, вытянутом лице и то и дело ерошил пятерней волосы, ниспадающие на бледный и узкий лоб.
— Ну и задал ты нам хлопот! — сказал я. — И зачем, черт возьми, тебе понадобилось убивать оленя, да еще стрелой из лука? Решил поупражняться на живой мишени? Бывший спортсмен, что ли?
— Я в Каунасском университете в сборную входил, — ответил он без тени хвастовства и тут же добавил в свое оправдание: — Специально ведь не промышляю этим делом. Так... Взбрела дурь в голову. Романтика. Хотелось заполевать оленя, как в старину. Обещал подарить одной девушке...
— Ох и уделал бы я тебя за эту романтику! — вспылил Жемайтайтис. — Из-за тебя, сукиного сына, простуду схватил. Убивать таких романтиков надо! Как в старину, без суда и следствия. Амба! Нарышкин бы с тобой живо расправился. Ишь Робин Гуд выискался! На тебе, бугае, пахать можно, а занимаешься чепухой. Довел Альфонсиса до нервного расстройства. Он тебя той ночью за призрака принял. И ведь надо же, не поленился сделать наконечник под старину... Небось рассчитывал, что старик перепугается и не решится преследовать?
— Так нет... Это вы зря. Не собирался запугивать, — моргал с виноватым видом белесыми ресницами Йозас. — Надоумили его россказни, ну и решил... Он ведь мнительный... Плел в охотничьем баре всякие небылицы, а все слушают, развесив уши... Меня просто смех тогда разбирал. Но к чему, думаю себе, переубеждать старика? Это ведь его излюбленный конек... А хотите, расскажу, как все доподлинно было на последней охоте Нарышкина? Я ведь учился на историческом, работаю в Шауляе в музее и изучал архивы. Сохранился чудом протокол заседания ложи иллюминатов, датированный 1809 годом. Масоны не намеревались убивать Нарышкина. Барон Готтеринг нанял двух людей с целью добыть у него путем шантажа и вымогательства тридцать тысяч талеров. Но когда граф застрелил одного из них, напарник переусердствовал со страху, хотя после поплатился жизнью. До известного времени подоплека эпизода убийства графа оставалась в тайне, пока секретные бумаги иллюминатов в 1812 году не попали в руки властей... Перед этим Готтеринг был арестован.
— Ладно, не забивай нам баки, еще один историк объявился! — перебил его Жемайтайтис. — Надоело слушать про этого Нарышкина. В общем, так, одним штрафом не отделаешься. Никуда мы тебя отсюда не выпустим. Дождешься возвращения Альфонсиса. Пусть сам и решает, как с тобой быть. Призрак ты или живой — ему видней. А пока посидишь в чулане под домашним арестом. Лично я бы с тобой долго не церемонился.
Решительный вид Жемайтайтиса, предстоящие неприятности не на шутку встревожили Йозаса, хотя он крепился и безропотно просидел всю ночь в чулане. Легко себе представить, что происходило в его душе. Утром мы позвали его к завтраку, но он и не подумал притронуться к еде, сидел с сумрачным и убитым видом, однако не просил о снисхождении.
После обеда я отправился на почту и отбил телеграмму Альфонсису, что злосчастный призрак пойман и дожидается с нетерпением его возвращения в чулане сторожки.
На другой день утром Альфонсис приехал.
Я пытался вообразить предстоящую сцену, удивление старика, возмущенные упреки, но, как видно, недостаточно знал этого чудака и не смог угадать, как повернется дело. Узнав, что Йозас историк, егерь жадно выслушал кучу подробностей про графа Нарышкина и некоторое время пребывал в глубокой задумчивости. Потом поспешно отправился в сарай, принес рога убитого оленя и положил перед Йозасом.
— Забирай их, парень. Иди, — проронил он глуховатым голосом. — Пусть олень будет на твоей совести. Протокола составлять не буду.
— Да ты что, спятил, старик! — воскликнул Жемайтайтис. — Завтра над тобой же смеяться будут. А что скажешь директору?
— Это уж мое дело. Что надо, то и скажу, — буркнул Альфонсис.
На другой день Йозас Пляшкайтис сам явился в дирекцию охотхозяйства и заявил, что должен уплатить штраф.
О подробностях всей этой истории никто из завсегдатаев охотничьего бара в Йонишках так и не узнал. Но что удивительно, Альфонсис с той поры перестал рассказывать всякую всячину про охотничьи похождения графа Нарышкина.