ЧУЖБИНУ ПЕРЕСИЛИВ

* * *
Где был когда-то ров глубокий
Вдоль серой крепостной стены,
Я вижу храмы и чертоги,
Я слышу отзвук старины.

Звон стрел о шлемы и кольчуги,
Короткий посвист тетивы,
Огнем охваченные струги,
Удары грозной булавы.

В осаде каменные стены,
Кочевников не счесть потерь,
Но указует перст измены
Под башней потайную дверь.

И город взят. Сожжен. В руинах.
Таким остался на века.
И на холсте веков картина,
Где кровью полнится река,

Телами устлан ров глубокий,
Полуистлевшие челны
И чей-то голос одинокий,
Как будто стон... иль плеск волны.

* * *
Река горела предзакатно.
Гудели встречные суда.
Я в берег вглядывался жадно,
Где черным плавилась вода.

Ютились на юру халупы
(Построены Бог весть когда),
И скошенный
церковный купол
Крестом цеплял за провода.

Волна распарывала шлюзы,
И — как кочевников орда —
Шли астраханские арбузы
Занять большие города.

И вдруг на степь,
в речном подоле,
Упала первая звезда —
Как весть, знакомая до боли,
Как знак Небесного суда.


* * *
У меня осталась та Россия,
С ветхою дорогой до погоста,
Где весной, чужбину пересилив,
Птицы вьют
поближе к Богу гнёзда.

Здесь могилы тех,
кто мне так дорог.
И мое здесь, видно, будет место.
Сонно у венчального чертога
Ходит в белом саване невеста.

Ни мертва и ни жива обличьем.
Ходит, бряцая косой незвонко.
То вздохнет
невинностью девичьей,
То заплачет голосом ребенка,

То монашенкой оборотится,
Льстя молитвою заупокойной...
Помоги, Небесная Царица,
Путь земной мне
завершить достойно.

Русь моя, я без тебя как нищий,
С милостыней, падший у забора,
Потому держу за голенищем
Острый нож
для разношерстной своры,

Потому в глуши твоей убогой
От могил испытываю дрожь я, —
Не иду проторенной дорогой,
А иду своей —
по бездорожью.


Пастораль

Этот город не мой. Этот город чужой.
Да и люди в нем тоже чужие.
Я пойду налегке, но спокойный душой,
Где под небом просторы большие.

По-другому там солнце с зарею встает,
И заходит оно по-другому.
Там навстречу ко мне кто-то так же идет,
Как и я, лишь надеждой влекомый.

Там не будет рекламы громад-городов.
Там живут без претензий и проще.
Там по зорьке пастух гонит стадо коров
За рекой, у березовой рощи.

Верю, сбудется все. И наступит оно —
То нехитрое счастье людское,
И старушка в избе, распахнув вдруг окно,
Осенит меня молча рукою.


* * *
Его не знали, не признавали,
А он “блатные” лишь брал аккорды,
В подъезде или полуподвале
Друзьям под водку срывал аорту.

А пел он неровно, не по канонам.
Когда продавали в стране по талонам,
Когда раздавали прохвостам награды —
Ему подворотня служила эстрадой.

Он пел о море, ночном Марселе,
О Сан-Франциско, ковбое Гарри,
И что-то было, до дрожи в теле,
В его дворовом репертуаре.

Но падало сердце под ребрами в пропасть,
Когда подавлял он смертельную робость,
Когда под обстрелом — не дюжий, не рослый —
Он шел по приказу в Аргун или Грозный.

Так было. Время меняло краски.
Шли в бой бемоли, и шли диезы.
Он в инвалидной теперь коляске.
Под ритм гитары скрипят протезы.

Ведь жил он неровно, не по канонам —
Когда кто-то бегал по модным салонам,
Когда генералы делили квартиры
И вновь предавали свои же кумиры.


* * *
Вагон. Купе. Час летнего заката.
Смотрю в окно, не отрывая взгляда.
А поезд мчит с подстуком невеселым
По разоренным деревням и селам,
И видится на каждой мне версте
Небесная Россия на Кресте.


* * *
Горькой полынью светлица наполнена,
Душу не тронут ушедшие дни,
И не отрадно, и вовсе не больно мне,
Даже когда в небе вспыхнут огни.

Сколько родных и мне близких потеряно,
Их на погостах и не сосчитать,
Но зацветет, станет зелено дерево,
И да воскреснут отец мой и мать.

И да воскреснут те, коих обидели,
Нищие духом, гонимые здесь.
“Только тебя среди них мы не видели”, —
Грозно ответит мне голос с небес.

И не помогут мольбы и рыдания,
Горькой полынью покажется мед.
“Кто не построил ко Господу Здание —
В двери Его никогда не войдет”.


* * *
На невзрачном дощатом вокзале,
В коем все вызывало протест,
Ревизоры бродягу терзали,
Чтобы он заплатил за проезд.

Ну а там, где билетные кассы,
Наш расейский толпился народ,
Он был очень сознательной массой,
Только полон был разных забот.

А бродяга грозил и скандалил,
Дескать, если б не старый протез...
И сжимал, как гранату, медали
За Одессу и за Бухарест.


* * *
Еще долго раны будут ныть
О погибших: сыне, брате, друге...
И во сне вдруг поспешишь открыть
При знакомом — в дверь — звонке иль стуке

Вновь мелькнет надежда: “Боже мой!.. —
В миг короткий между сном и явью. —
Пили горькую за упокой,
А ведь надо было пить о здравии”.

И, могильный ощутив озноб,
Ты, проснувшись, вспомнишь, стиснув зубы,
Как недавно целовали лоб —
Мертвый лоб — заплаканные губы.


* * *
Канут в ночь, как в Лету, поезда,
Растворившись в беспросветной мгле.
Вот упала, догорев, звезда...
Родина, ты помни обо мне.

Стук колес, как сердца стук в ночи,
Непонятно где — внутри иль вне.
Изощренней стали палачи...
Родина, ты помни обо мне.

Помни, если вдруг сгорю дотла
Или окажусь на самом дне...
Тихо плачет старая ветла:
Родина, ты помни обо мне.