Лезвия луж
Александр Александрович Аннин родился в 1964 году в Вологде. Окончил факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Писатель, кинодраматург, публицист. Работал на различных должностях в московских газетах и журналах. Ныне сценарист на «Радио России». Автор нескольких романов и повестей, опубликованных столичными издательствами и журналами, постановок для детей на историческую тему, а также исторических передач для взрослых. Лауреат национальных и международных премий в области литературы, журналистики, телевидения и радио. Живет в Подмосковье.
Глава седьмая
Тосьма, февраль 1996 года
— ...ко мне домой. Ты не против? — спросила Маша.
— Нет, конечно. Давно пора познакомиться с твоим отцом, — как можно убедительнее сказал Дугин. — Купить надо что-нибудь.
— Ой, только не спиртное! — испугалась девушка. — Папа...
— Все понятно, Машуль. Не продолжай. Это грустный удел многих великих умов. Купим тортик и хороший чай.
— Спасибо, что ты так сказал про папу, Боренька. Он тебе очень понравится, вы с ним подружитесь.
Вдовый Нил Северьянович обитал вместе с дочерью в милой бревенчатой избушке с печкой, баллонным газом и умывальником-мойдодыром. Нехитрые «удобства» в промерзлых сенях обеспечивали устоявшийся, характерный для сельского жилища запах.
Даже в полумраке сеней было видно, что Маша смотрит на Бориса виноватым взглядом. О Господи! Так вот почему она, закрыв глаза от удовольствия, подолгу лежит в горячущей ванне в его гостиничном номере... И не хочет вылезать. Ах ты Дуб, Дуб!
И Дугин с неизъяснимой нежностью обнял Машу, прижался щекой к ее волосам.
В избе стоял плотный печной дух, пахло распаренной свеклой, было как-то по-особенному уютно и покойно.
— Наслышан, наслышан, сударь вы мой! — приветствовал Дугина моложавый, бодрящийся старичок в овчинной душегрейке и с всенепременным золотым пенсне на рыхлом носу. — Что ж вы так долго не отваживались переступить сей благословенный порог?
— Папа, это Борис, — рдея, представила гостя молодая хозяйка. — Только, пожалуйста, не загружай его натруженную голову своими цифрами. Давайте чаевничать.
— Ну-у... — протянул разочарованно профессор, истосковавшийся по интеллигентному слушателю. — Это нечестно.
— Маша не вполне корректно интерпретирует мои мозги, — с ходу втянулся в степенно-заумную дискуссию агент Дуб. — Я как раз хотел бы... м-м-м...
Через каких-нибудь десять–пятнадцать минут Нила Северьяновича было не остановить — впрочем, Дугин и не собирался этого делать.
— ...линия времени? — вопрошал математик. — Она складывается, как известно, из двух условных осей — абсциссы... Я понятно выражаюсь?
— Весьма, — подтвердил Дугин.
— Так вот, наша эра от Рождества Христова — это нечто вроде абсциссы, положительной оси, это годы, устремляющиеся в бесконечное будущее. А то, что до нашей эры, — это отрицательная ось координат, она уводит в бесконечное прошлое. А посередине — что?
— Ноль, — констатировал Борис.
— Верно. Итак, всеобъемлющий Ноль разложился на две оси времени. А от самого-то нуля что осталось?
— Вы говорите про нулевой год?
— А-а, вот видите, нулевой год! — торжествующе возопил Нил Северьянович. — Был он или нет? Отвечайте.
Дугин напряг память... Да нет же, нулевого года, как временного отрезка длиной в триста шестьдесят пять дней, конечно, не было. Об этом он со всей прямотой и сказал профессору.
Маша, уставшая за день, вышла прилечь, слегка расстроенная тем, что мужики так увлеклись своими пустыми разговорами. Дугин прихлебывал остывший чай.
— А кто вам сказал, что нулевой год был таким же, как все остальные? — хитро посмотрел на него старик.
Борис терпеливо ждал.
— Ночь, сударь вы мой, может длиться и пятнадцать часов, и пять. А может... Вспомните Евангелие. Иисус неоднократно пророчествует, что будет «во чреве земли», то есть — мертвым, три дня и три ночи. Словно Иона во чреве кита. Спрашивается: как так? Не выходит! Ведь распяли Его в пятницу днем, а воскрес Он в полночь после субботы. При всех натяжках получаются две ночи в загробном мире, а не три. Где третья ночь? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Ответ: там же, где нулевой год. Цитирую на память: «И бысть тьма по всей земле от часа шестого до часа девятого». В пятницу среди дня произошло трехчасовое солнечное затмение, полная мгла! Сразу, как умер на кресте Иисус. Это и есть предсказанная Им третья ночь. Вот!
— А нулевой год? — машинально спросил Борис.
Он уже с тоской прикидывал, каким способом будет отправлять престарелого профессора «на консервацию», ведь с каждой минутой ему становилось все очевиднее, что никакой пользы спецотделу от сотрудничества с этим индивидуумом не предвидится.
— Так внемлите ж! — возгласил профессор. — Мы считаем годы от Рождества Христова. Новая эра началась первого января первого года от Его появления на свет в Вифлееме. А родился-то Христос за неделю до первого января, а именно — двадцать пятого декабря! Стало быть, в тот день, когда родился Христос, закончилась прежняя эра. А новая еще не началась! Вот он, нулевой год, который длился семь дней — с двадцать пятого декабря первого года до нашей эры по первое января первого года нашей эры!
Старик дрожащими руками протер пенсне, ожидая восхищенной реакции гостя на столь ошеломительное, с точки зрения Нила Северьяновича, открытие. Дугин и впрямь был заинтересован, но не более того.
Профессор продолжал упавшим голосом:
— Нулевой год принадлежит не истории, а одному только Богу. Это — Его, и только Его. Как и ноль вообще. Ноль — это одно из имен Божиих, и нам, смертным, негоже поминать его всуе, рассуждать о том, можно ли делить на ноль, умножать... Пихать ноль где ни попадя для округления суммы. Все мы вышли из Бога, из бесконечного Нуля. Древние это понимали. Ни в древнееврейском, ни в латинском начертании нет нуля. Да его и быть не должно. Ноль присутствует в мире сокровенно, таинственно (Нил Северьянович в слове «таинственно» сделал ударение на первый слог, ибо говорил он о таинстве, а не о тайне). Поэтому вся десятичная система — порочна по сути, она — дерзкое посягательство на божественную сущность нуля, а значит — не истинна.
Дугин молчал в задумчивости, а математик встрепенулся, словно только сейчас вознамерился перейти к делу. Заговорил уже без ажитации, по-деловому:
— Я вам, Боренька, сейчас приоткрою некоторые невидимые человеческому разуму вещи... Чуть-чуть приоткрою. Я говорю о своей системе летоисчисления. Не десятичной, а... девятичной. Девять — тоже ведь число мистическое, как один, три, семь... Ну, во-первых, девять — это трижды три. Далее. Существуют девять чинов ангельских, девять Дантовых кругов ада. Бесконечно далеко — это где? А это — «за тридевять земель», «в тридевятом царстве». В нумерологии число девять — это число духовной интуиции, оно до конца раскрывает суть всех цифр, свидетельствует о завершенности жизненного цикла. Ну, впрочем, это отдельная тема, не стану вас утомлять. Коротко говоря, я пришел к выводу, что девятичная система — как в летоисчислении, так и в математике вообще — соответствует законам мироздания. Укладывается в них легко и свободно. И уверяю, человечество многое проморгало на пути материального и духовного прогресса, когда взяло на вооружение искривленную, богопротивную десятичную систему.
— Вы верующий? — спросил Борис.
— Все люди — верующие, — ответил профессор убежденно. — Просто некоторые по ряду причин скрывают это или не хотят признаться в этом даже самим себе.
— Вот как?
— Видите ли... Вера — это готовность отвечать на Страшном суде за всю свою прожитую жизнь. А люди не хотят держать ответ. Валят все на правителей, родителей, учителей, писателей... Алкоголиков.
«Ну а ты-то, ты готов держать ответ перед Судией на Страшном суде? — хотел спросить Борис, но не стал. — Может статься, твой персональный суд уже совсем “близко, при дверях”».
— Ну так продемонстрируйте, что даст миру ваша девятичная система летоисчисления, Нил Северьянович.
— Что даст? — почему-то удивился такому вопросу математик. — Прозрение, вот что! Про-зрение. Проникновенное зрение, если хотите. Оно проникает и туда, — профессор ткнул пальцем в пол, — и туда! — Взгляд в потолок. — И в прошлое, и в будущее. Вы, Боренька, подобно всем двуногим — пардон! — ждете от меня знамения, верно? Что ж, получите, расписка не требуется.
* * *
Профессор снова протер пенсне, откашлялся. Заговорил ровным голосом:
— Мы живем в тысяча девятьсот девяносто шестом году, согласно официальному летоисчислению. Если эту цифру перевести на мою девятичную систему, то есть попросту отбросить все нули внутри числа «1996», то получится, что на дворе, условно говоря, одна тысяча семьсот девяносто седьмой год. А теперь наложим мою шкалу времени на нынешнюю, общепринятую. Рассмотрим события в России. И что получим в недалеком будущем?
— Что же? — подался вперед агент Дуб.
Разговор наконец-то переходил в интересующую спецотдел плоскость.
— А то, что через четыре года у нас произойдет смена власти.
— Это известно, ведь в двухтысячном году президентские выборы, — пожал плечами Дугин, однако интерес его все нарастал.
— При чем тут выборы?.. Поменяется не субъект власти, а нечто большее. Вся жизнь. Может быть, не сразу. Ну, впрочем, это все так неопределенно звучит — вся жизнь, видите ли! Когда в 1801 году, в марте, императором стал Александр Первый... «Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, раб труда...»
— У Пушкина — «враг труда», — поправил собеседника Борис.
— Ах да, верно, — согласился Нил Северьянович. — Оговорился. Хотя... Возможно, наш будущий властитель будет называть себя рабом. Знаете, у меня бывают внезапные озарения, безо всякой моей арифметики.
— «Нечаянно пригретый славой...» — задумчиво продолжал Дугин.
— Да-да, именно! Нечаянно пригретый славой, сударь вы мой! И царствовал он, этот Александр-победитель, которого Благословенным величали, двадцать четыре года, пока не сгинул непонятно куда. По сучь... по щучьему велению, по своему хотению.
— Если вы говорите о протяженности будущего российского правления, то из двадцати четырех надо вычесть два года, оканчивающихся на ноль, — подсказал Дугин.
— Верно. Двадцать два года отмерено нашему пока еще никому не ведомому правителю. Хотя... Возможно, кальки с прошлого и не будет. Может, история не захочет вращаться по кругу.
— Вы уж не юлите туда-сюда, пожалуйста, — сосредоточенно нахмурился Дугин. — Говорите только то, в чем вы уверены! Вы же ученый, математик. Тут все строго должно быть.
«Похоже, ты сейчас спасешь свою жизнь, и она даже перейдет в новое качество, хотя бы с материальной точки зрения, — с облегчением думал спецагент Дуб. — А уж все необходимые технические и прочие средства для получения точных прогнозов будущего ты всенепременно получишь, как Бог свят!»
Вторая мысль была примитивней: «Это что же, мне теперь придется жениться на Маше? Заставит начальство, как пить дать заставит».
— Ладно, подразню вас еще немного точными цифрами прогноза, — с каким-то детским бахвальством изрек профессор. — Извольте глянуть, что у нас получается дальше. Ну, то, что на 2014–2016 годы придется пик могущества будущего российского режима, это нетрудно высчитать, применив все ту же — мою! — девятичную систему. Будет в эти годы и успешная война где-то на Ближнем Востоке, как в 1811 году была успешная война России против Турции. А вот дальше все не так сказочно получается... Идет-грядет и наступает год 2020-й — ну, по нынешнему летоисчислению. Смотрим наложение девятичной системы, получаем год 1817-й.
— И что? — Дугин силился вспомнить, чем уж так монструозен был 1817 год, и не смог.
— Первая в истории человечества пандемия холеры! — возгласил Нил Северьянович. — И продлилась она семь лет, пока страшная стужа 1824 года не убила вирус. А заодно и заморозила сотни тысяч европейцев и русаков. То есть одно бедствие погасило другое. Европа, Америка и Россия вообще не знали до этого, что такое холера, это была совершенно новая болезнь. Естественно, никаких способов лечения не существовало, отсюда огромное число жертв по всему миру. Холеру развозили по белу свету корабли, а изначально пришла она с Востока, из Индии и Китая.
— Вы хотите сказать, что все эти ужасы нас ожидают в двадцатом году третьего тысячелетия? — поразился Борис. — При современном уровне развития медицины?
— Перестаньте, право слово, — скривился профессор. — Два века назад тоже считалось, что медицина о-го-го! Что сам черт ей не брат.
Помолчали.
— Ну как? — лукаво подмигнул Борису Нил Северьянович. — Берете меня на службу?
Борис опешил, а старик продолжал сыпать вопросами:
— Даете оклад, помощников, квартиру в Велегже и всю прочую житейскую дребедень? А главное — кафедру на естественно-научном факультете пединститута. Смерть как соскучился по студентам!
Нил Северьянович через стол перевесился к Дугину, зачастил доверительно:
— Ведь то, что я вам сейчас приоткрыл, — сущие пустяки. Ведь я понимаю, что для вас... для нас, двуногих, самое главное значение имеют детали, а не целостная картина. В первую очередь нас интересуют частные судьбы, рыночные потрясения, госперевороты... На многие из этих вопросов могут дать ответ мои формулы прогнозирования будущего. Так как? Гожусь я вам, сударь вы мой?
Борис еле удержался, чтобы не отшатнуться в испуге. Вот ведь старый волхв! Ведун, да еще какой. Просто ведунище!
— Вы о чем это, Нил Северьянович? — елейно спросил Дугин. — Вроде бы мы с вами один только чаек попивали... Или вы тайком от меня себе спиртику в чашку плеснуть изволили? Признавайтесь, мы уже своими людьми стали, я Маше не скажу.
Вся эта беспомощная тирада прозвучала оскорбительно, жалко — и не более того. Профессор горько усмехнулся:
— Не хотите сознаваться — не надо. Играйте в свою игру. Только ведь я сразу понял, что вы — оттуда.
— Откуда — оттуда? — с деланым непониманием простонал Борис.
— Из «Окоёма» или как там вы сейчас называетесь, — сурово отвесил старик, словно дал своему визави оплеуху.
— Тоже по формуле вычислили? — испуганно спросил Дугин, понимая, что выдает себя с головой.
— Нет, — вздохнул профессор устало — он отвык от утомительных дискуссий. — Нет, не по формуле. Чтобы формула работала, надо поставить задачу. А такой задачи, как отыскать самую засекреченную в мире спецслужбу, у меня не было. Вернее, тогда еще не было.
Борис молчал, потупясь.
— Просто я копался в старинных велегжанских летописях, сударь вы мой. Да-да, не всё там почистили. Безалаберность расейская, видите ли. И наткнулся ваш покорный слуга на упоминание об «Окоёме», оно было связано с планами Ивана Грозного возвести в Велегже Храм Соломона под видом кремля. Тут включилась моя, знаете ли, фантазия. И сказал я себе: разве ж может быть, чтобы такая дивная организация вот так просто сгинула, бесследно? Неужто же ей не нашлось места в современном обществе, проникнутом всеобщей подозрительностью? Ну, остальное детали. Поехал в Велегжу, прогулялся по улицам. Ба, вот же он, старинный особняк с масонскими знаками от прежних владельцев! «Госкомстат», куда нельзя проникнуть. Вот так просто, сударь вы мой. — И добавил с гордецой: — То есть для меня — просто.
Борис потемнел лицом, заговорил медленно, разделяя слова:
— Вот что я вам скажу, Нил Северьянович, дорогой вы мой. Да если бы я действительно был секретным агентом некой могущественной и тайной организации, то тогда, извините, мне пришлось бы вас ликвидировать. Любой человек рискует жизнью, если ему вздумается рассекретить секретного агента. Вы уж будьте поосторожнее в выражениях, а то, глядишь, не ровен час, и впрямь нарветесь на такового. И несдобровать вам. По-свойски говорю, как друг. И с недавнего времени — как ваш искренний почитатель.
— Знаете, — отвечал старик тоже неспешно, взвешенно, — а ведь я не боюсь.
— А Маша? О ней вы подумали? — выдал аргумент майор Дугин.
Нил Северьянович со вздохом уткнул лицо в ладони.
— Маша... — прошептал он. — Да, это, конечно... Слушайте, принесите, наконец, чего-нибудь выпить! Коньяку желательно.
— Есть принести коньяку! — повеселел Борис. — Все-таки славный вы человек, можно сказать — гений душевного воздействия. Мы с вами заслужили по рюмочке-другой-третьей, верно? — И вскочил со стула, принялся напяливать дубленку.
Полусонная Маша стояла в дверях комнаты.
— Ты уже? В гостиницу? Я с тобой.
— Вообще-то... Ну да ладно, пойдем прогуляемся.
Этой прогулкой Маша спасла себе жизнь, хотя конечно же она сама никогда не узнала, какой смертельной опасности избежала той морозной ночью.
* * *
Возле дежурного магазина Борис долго и нудно уговаривал Машу, объяснял, что она просто неправильно воспринимает своего отца, что у каждого человека, наконец, есть слабости, что у старика так мало радостей в жизни, что он, Дугин, полюбил его как родного...
Наконец Борис выложил неумолимой Маше последний, непобиваемый козырь:
— Ну ты чего, совсем не понимаешь, что ли? Я и так, и эдак намекаю... Я собираюсь прямо сейчас просить у Нила Северьяновича твоей руки! Надо же будет отпраздновать такое событие. Или ты против? Не пойдешь за меня?
После этого бедной Маше, как говорится, крыть было нечем.
* * *
Он стоял, как был, в полушубке и ондатровой шапке, с бутылкой паленого коньяка в руке, и смотрел на труп Нила Северьяновича. Лицо старика было багрово-синюшным, галстук, привязанный к ручке платяного шкафа, врезался в тощую шею.
Рядом билась в истерике Маша:
— Папа! Почему? О чем вы говорили? Что ты ему такого сказал? — И не могла заставить себя приблизиться к мертвому отцу.
Борис кухонным ножом перерезал галстук-удавку, сделал несколько приемов сердечно-легочной реанимации. Для проформы, конечно. «Профессионально вздернули, — оценивающе глядел по сторонам Борис. — Прошли науку, гады. Нас еще на курсах учили, что если удавленник висит на люстре или карнизе для штор — ищи убийцу. Если на батарее или примерно так же низенько — значит, суицид. Самоубийцу всегда тянет вниз, к земле».
— Это не его галстук, — повторяла Маша как заведенная. — Это не его галстук.
— Иди звони ноль два и ноль три, — приказал Маше мнимый жених.
И вслушался в звучание цифр, вгляделся в их начертание... 02.03... Второе марта? Или, если по-западному, третье февраля? Третье февраля — это сегодня, вернее — уже вчера. Второе марта... День отречения императора Николая? Да нет же, нет. Двойка — разорванное галстуком двуединство души и тела. Тройка — трехмерное пространство жизни. И нули как два колеса, везущие двойку и тройку. Те самые нули, только что поминаемые покойником, на которых все это зиждется. Обнулился Нил Северьянович с его двуединством в триединой системе координат.
В отсутствие Маши Дугин профессионально, четко и споро обыскал избу — начиная с каморки профессора. Никаких следов рукописей. Но мнилось Дугину, что буквально только что, вот-вот здесь шарила иная рука.
Кто же? Кто? Свои? Или смежники?
Той же ночью спецагент Дуб, подписав формальные показания для протокола, отбыл в Велегжу, вычеркнув Машу и всю эту историю из своей жизни. Как ему тогда казалось — навсегда.
* * *
Ан нет, выходит, вовсе даже не навсегда.
Дугин встряхнулся, собрался с силами и перелистнул последнюю страницу дневника капитана Шведова:
«Триединство везде. Вода — вино — кровь. Ветхий Завет, Новый Завет, Апокалипсис. Из воды вышло все сущее на земле, и на тысячелетия воцарился Ветхий Завет. Христос претворил воду в вино, свершив самое первое чудо Нового Завета, который утвердился только на 20 веков. Течение времени сокращается, и пусть никого не вводит в заблуждение увеличение продолжительности жизни: годы стали короче. Вино претворяется в кровь Христову, и, глотая ее, христиане вступают в жизнь вечную, то есть — Апокалипсис. Это Третий Завет. Он присутствует в Новом Завете сокровенно, в виде таинства. А в реальной жизни Апокалипсис продлится всего один год, и год этот будет годом всеобщей крови».
Майор Дугин смотрел на последнюю строчку дневника и уже ничему не удивлялся. Она гласила:
«Ветхий Завет — Лида. Новый Завет — Христя. Рита — Третий Завет, Апокалипсис».
Он набрал в поисковике интернета «Толкование имен». Что ж, довольно логично изложил капитан Шведов. Лидия — значит африканка, символ ветхозаветной тьмы. Христина — христианка, символ эпохи Нового Завета.
А Рита?..
Имя Рита, согласно толкованию, означало «брошенная».
Брошенное, покинутое Богом человечество в дни Апокалипсиса. Царство Антихриста. Которое, согласно их с Виктором версии, должно начаться после возведения Храма Соломона в Велегже, на сакральной земле Русского Севера.
Глава восьмая
Тимофей Ильич грузно привстал со скрипучей, продавленной кровати. Сел, унимая пульсирующую в затылке кровь. Пригладил единственной рукой спутанные, длинные клочья волос вокруг потной лысины.
Небо за окном развиднелось, дождь, моросивший всю ночь, отлетел в иные края. Шведову бесстыдно и вызывающе улыбалось прозрачное сентябрьское утро. Или уже день наступил?.. Пожалуй.
А какой день-то? Да вот какой: четверг, двадцать седьмое сентября. Двунадесятый праздник Воздвижения Креста Господня. Да.
Тимофей Ильич подумал-подумал и все-таки решился. Достал тяжелый, еще с советских времен, утюг, включил в розетку. Расстелил на обеденном столе байковое одеяло, выбрал из кучи тряпья рубашку поновее да посвежее.
Ведь не сегодня завтра Лида придет к нему, то-то она обрадуется, когда увидит, что дядя Тим становится нормальным человеком! И в баню сегодня надо сходить всенепременно.
Для тяжелого бодуна куда милее осенняя хмарь, она естественным образом коррелирует с придавленным состоянием души. А яркое солнышко и глубокое синее небо вызывают совершенно ненужные похмельному рассудку помыслы. Как правило, о бездарно пропиваемой жизни, об ушедшей безоблачной юности (правда, у Шведова она вовсе не была безоблачной, но ведь, по общепринятому убеждению, юность просто обязана быть именно такой).
Да, четверг сегодня... А сны в этот рыбный день... Надо же, особый день недели для пожирания высших существ придумали, черти! — так вот, сны со среды на четверг бывают вещими. Что ж ему снилось? Вот бы прояснить... Тимофей Ильич силился вспомнить. И ничего не вспомнил, кроме нежно-розовой пятитысячной бумажки, что пригрезилась ему в тягучем хмельном бреду. И еще — длинный, нескончаемый забор.
А ведь ночью, кстати, был дождь — какой-никакой, а все-таки не вёдро. Стало быть, после дождичка в четверг сон должен сбыться. Хотя, здраво рассуждая, и не должен бы — пенсию принесут только через неделю. Да еще и принесут ли? Почтальонша приходит через два раза на третий, самому теперь надо за пенсией топать.
Умываться Тимофей Ильич не стал, чтоб в зеркале ненароком не наткнуться взглядом на родную отечную харю. В бане умоется. Это он сам для себя так мотивировал нежелание приводить свой облик в порядок, а на деле-то ему просто лениво и отвратно было. Шведов сунул в карман пенсионное удостоверение, мятые купюры и вышел на крыльцо. Вздохнул поглубже, самым нутром своим вздохнул.
Вот они, прелести забытого Богом областного города: совсем рядом, в каких-то двух кварталах, центр с его псевдокипучей суетой, а здесь, в частном секторе, — сады, огороды, приземистые, вросшие в землю избы с резными, обломанными кое-где наличниками. И садик толстяка Шведова: яблоньки, груши, милый сердцу и брюху крыжовник. «Каждый должен возделывать свой сад», — вспомнился ему Вольтер. Содомитом был этот давно умерший деятель, но это ничего, это дело частного характера. Ведь удавалось же покойнику время от времени сказать что-то путное.
Возделывать свой сад Шведов не мог по совершенно естественной (точнее, конечно же противоестественной) причине. С одной рукой не больно-то в земле покопаешься. Можно, конечно, исхитриться, да не стоит оно того. И потому слежавшаяся за долгие годы почва в садике была сплошь устелена облетевшими листьями, без какого-то намека на вспашку и уход.
Это служило поводом для постоянного, вялотекущего озлобления старухи соседки — жилистой, не знающей устали бабки. Зная о неразделенной, безответной любви Тимофея Ильича к спиртному («я его люблю, а оно меня — нет, не любит, знай мучает по утрам»), старуха то и дело предлагала Шведову продать ей несчастные четыре сотки.
— Ведь не впрок они тебе, Тимочка. Ну, не хочешь продавать, за так мне отдай, без купчей. Только завещание на меня оформи. А уж я тебя до самой смерти самогонкой поить буду. Вот прям до смерти!
И что-то грозное, зловещее чудилось Шведову в этом коварном обещании. Старуха почему-то была уверена, что надолго переживет соседа. Может, оттого-то Тимофей Ильич и перешел исключительно на пиво, сдабриваемое двумя-тремя стопками водки. В таком режиме потребления он, как представлялось Шведову, протянет дольше. Глядишь, до семидесяти пяти дотелепается, а старухе тогда будет уже... В общем, ее-то уже точно не будет. Прежде него эта сволочная бабка лопнет от злости по всем своим швам. Или повесится на детских прыгалках с досады по поводу живучести обрюзгшего пенсионера. Прожить хоть на один денек дольше соседки — вот что стало очередным смыслом его жизни, его надеждой и спасением. Увидеть старуху в гробу и... помянуть ее — ее же самогоном. А там и самому помирать можно.
Почему-то Шведову неизменно представлялись детские красные прыгалки на горле повешенной — или повесившейся? — старухи. Вразумительно объяснить эти свои грезы Тимофей Ильич не мог. Видимо, когда-то давно, в его детстве, кто-то из их округи по пьяному делу удавился такими прыгалками, и тот случай накрепко засел в подсознании Тимофея Ильича.
Но, помимо этого, что-то такое было еще в его жизни, причем уже во взрослой, что напрямую связано с этими прыгалками. Только вот что именно?
Стоя на крыльце, Шведов уж в который раз напряг свою память, потом длинно сплюнул и потрусил к калитке.
«Аквариум» уже открылся после утренней уборки, можно, пожалуй, пивка попить. Малым-мало деньжат у него наберется.
Стоп, какой еще «Аквариум»? Он же в баню вроде собирался. Можно и в баню, только — через бар конечно же.
Шведов сделал еще один шаг и вдруг встал, словно кто-то властно выставил перед ним ладонь. Боже мой! Он ведь только что включил утюг! Решил-таки впервые за много лет погладить рубашку и брюки, чтоб предстать сегодня вечером перед Лидой в более-менее приличном виде.
Тут Тимофей Ильич зацепился взглядом за почтовый ящик... И сразу вспомнил.
Там же письмо какое-то для него лежит — то ли из собеса, то ли еще откуда. А может... Все-таки... Позавчера, после посещения Никандровской больницы, Шведов напрочь забыл о письме, он, вернувшись на такси, притащил домой пива и четвертинку водки, пил и ждал Лиду.
Тимофей Ильич отомкнул замочек, едва попадая ключом в скважину, белый лист выпорхнул из ящика на сырую землю. Кряхтя, наклонился, развернул бумажный лист...
«Тим, Лиду убили. Зарезали. Я Христя, подруга Лиды, помните меня? Вачик и другие подозревают вас. Не ходите в “Аквариум” на всякий случай».
Тимофей Ильич сунул листок в карман и медленно пошел вдоль улицы. «Как душа пуста дальняя дорога», — пел в его ушах цыганский хор.
* * *
Он все шел и шел, вот и церковь слева по курсу звонит колоколами, редкие прихожане выходят, мимолетно крестясь. Стало быть, обедня отошла. Да-да, ведь Крестовоздвижение сегодня.
Шведов подустал, огляделся, куда бы присесть. И грузно опустился на кирпичный фундамент чугунной церковной ограды.
Что-то пот прошиб, впрочем, так всегда бывает после «вчерашнего». Тимофей Ильич снял с головы пробковый шлем — оказывается, он надел его, выходя из дому.
Шлем повис в его левой руке между расставленными коленями, а Тимофей Ильич, оттопырив нижнюю губу, смотрел перед собой. Он не замечал, как изо рта у него течет вязкая слюна.
Мимо, надрываясь утробным визгом, промчалась пожарная машина, за ней другая. «Горит где-то, близко совсем», — услышал Шведов голоса двух старух.
Ну и пусть себе горит, ему-то какое дело, что у кого-то там чего-то полыхает синим пламенем? У Тимофея Ильича тоже когда-то изба горела — и ничего, Бог миловал.
Из церкви, радостно щебеча, выпорхнули парень и девушка — наверное, договаривались со священником о предстоящем венчании. Поравнявшись со Шведовым, остановились, о чем-то негромко совещаясь.
В пробковом шлеме стукнула брошенная монета, через какое-то время — еще одна. За ней — еще несколько. Теперь они уже не постукивали, а динькали друг о дружку.
Тимофей Ильич повел взглядом. Сбоку от него, ближе к паперти, сидел старик нищий с клюкой, он приветливо кивал Тимофею Ильичу и делал ему какие-то знаки. Капитан вопросительно склонил голову набок, недоумевая. Они знакомы, что ли? Потом понял. Улыбнулся.
И положил своей правой культей крестное знамение — раз, другой, третий...
Старичок удовлетворенно кивал головой — мол, правильно, сынок, правильно крестишься, по-людски.
Глава девятая
Дугин и Крайнов ехали в машине майора по утреннему городу: Борис заскочил за напарником ни свет ни заря, чтобы поскорее наведаться в Никандровскую психушку.
— Где Христя? — вскользь поинтересовался Виктор.
— В церковь пошла.
— Ого! Сильный ход с ее стороны. Девочка набирает очки, не так ли? — И усмехнулся, циник всепонимающий!
— Да это я ее туда спровадил, — попытался урезонить друга Борис.
— Грехи замаливать перед началом новой жизни?
— Слушай, шутник! А тебе не кажется, что нам и самим неплохо бы...
— Подстраховаться? — уточнил Крайнов уже безо всякого намека на иронию.
— Ну да.
— Пожалуй... Ты ведь знаешь, какой сегодня праздник?
— А какой? М-м-м... Вот ведь башка дырявая! Сегодня же Воздвижение Креста Господня!
— Это знак, Боря. Ну что, воздвигнем крест против шестигранника и окружности да с треугольником вкупе? Вот что, приятель. Успеем мы в дурдом. Вон церковь маленькая, давай зайдем, благословимся. И святой водицы изопьем.
Хотел было добавить: «для подстраховки», но сдержался.
Они вошли в прохладный полумрак небольшого старинного храма. Догорали свечи, дьякон собирал в пакеты принесенные прихожанами на «канун» продукты для поминовения усопших: печенье, пастилу, чай, муку...
Ранняя литургия завершилась, и теперь, в ожидании поздней обедни, церковь на какое-то время почти опустела.
— Видел нищего? — спросил Крайнов полушепотом. — Он без правой кисти руки. Как капитан Шведов, между прочим.
— Мало ли у нас одноруких... — отмахнулся Дугин.
А сам конечно же узнал в нищем калеке безумного философа из «Аквариума». Значит, это и есть капитан Шведов? Ну да, а как же иначе-то? Но именно сейчас Борису смерть как не хотелось подходить к автору дневника, расспрашивать, допытываться... Зачем? «Оставьте человека в покое, что вы людям жить не даете?» — вспомнились ему укоризненные слова Мавра, дежурного по архиву спецотдела.
В обезлюдевшем храме Дугин и Крайнов отыскали взглядом чан со святой водой, выпили понемногу, налив в жестяные чашечки из краника.
Виктор подошел к дьякону, пошептался с ним.
— Батюшка сейчас выйдет из алтаря, — донесся до Бориса дьяконский голос.
Из двери с изображенным на ней архистратигом Михаилом показался высокий священник в облачении иеромонаха, по виду — ровесник Дугина и Крайнова. Хоть и старила служителя Божия прозрачная, серебристая борода, но глаза смотрели молодо, а пожалуй что и весело.
— С праздником, отец... — начал Виктор.
И неожиданно для Дугина сложил ладони лодочкой — правая поверх левой, — склонился перед иеромонахом под благословение.
— Отец Варфоломей меня зовут, — с характерным велегжанским оканьем изрек батюшка и степенно положил высохшими пальцами крестное знамение на темя Крайнова.
Дугин со смешанным чувством узнавания и недоверия к своим глазам всматривался в лицо высокого иеромонаха. Подошел поближе, внимательно, не таясь, изучая черты лица седобородого инока.
Священник тоже пристально, с еле заметной улыбкой глядел на Дугина, словно говоря: «Ну что, думаешь, обознался? Да нет, не обознался. Я это, я».
— Ты... Вы... — шептал Борис потрясенно.
— Воистину так, Борис Витальевич. Когда-то давно был кандидатом в члены олимпийской сборной страны по легкой атлетике. Неисповедимы, брат, пути Господни. Ты не кори себя так уж сильно-то. Я не держу на тебя обиды. Научился прощать. И сам прости меня.
— Я давно простил... Но как? Как? — давил из себя слова спецагент Дуб. — Я ведь специально ездил на Чукотку... Чтоб разузнать. Ведь китобой погиб во льдах!
— О том не спрашивай, как я жив остался. На все воля Божья. Имя мое теперь другое, монашеское. Жена умерла, я и постригся.
— В знак благодарности Богу за избавление от смерти?
— И это тоже присутствовало. Но там, умирая среди льдов, я многое понял. Словами не расскажешь.
Борис машинально склонил голову, и отец Варфоломей, вздохнув, произнес слова благословения.
Черноризец помешкал, словно прикидывая: говорить? не говорить? Решился:
— Тут сегодня... м-м-м... девушка была на литургии. Исповедовалась. И потом, уже за пределами исповеди, просила помолиться о Борисе Дугине.
— Христя?
— Раба Божия Христина, да. Я сказал, что фамилия не нужна, а сам понял, что речь о вас. Я давно о вас молюсь. Вот и сейчас, в алтаре, перед тем как выйти...
Напарники молча покидали церковь. Вдруг решительный голос окликнул их:
— Постойте! погодите малость!
Их догонял отец Варфоломей. Подошел вплотную, зорко посмотрел на каждого поочередно:
— Вот что я скажу вам, друзья. Многое попечение об этом мире и его бедах взяли вы на себя. А знаете, что... Судьба мира и ваша собственная, личная судьба — это не одно и то же. Это большая разница. И хорошо, что разница. Пусть хоть весь мир сойдет с ума, пусть он даже добровольно катится в тартарары — вам до этого дела нет. Спасайте не мир, а свою собственную душу! Если там есть что спасать... Вот это и называется — надмирная миссия обретения вечной жизни. А вовсе не то, чем вы так одержимо заняты сейчас.
После этих слов все то, что Борис прочитал в «чрезвычайно секретной» папке с делом секты «Мстители Верховного», показалось ему весьма несущественным...
И так ли уж это ужасно, что в их городе неведомые силы возводят какое-то подобие древнего, многократно упомянутого в Библии Храма царя Соломона?.. Не пора ли исполниться пророчествам? Ведь Страшный суд «близ есть, при дверех»...
Они шли к выходу, Виктор что-то говорил вполголоса, Борис не вслушивался. Только бросил через плечо:
— Хорошо, хорошо. Я подожду снаружи.
Крайнову зачем-то понадобилось расспросить иеромонаха Варфоломея — кажется, о его чудесном вызволении из смертельных объятий арктических льдов.
Что ж, Борису тоже есть кого расспросить.
Дугин сбежал с крыльца и прямиком направился к однорукому нищему.
Он склонился перед сидящим калекой.
— Капитан Шведов!
Тот поднял голову, невидящим взглядом посмотрел куда-то сквозь человека, что потревожил его надмирное парение.
Дугин поводил пятерней перед лицом Тимофея Ильича:
— Капитан Шведов! Вы узнаете меня?
Тимофей Ильич встрепенулся, взор его сфокусировался на докучливом визави, лицо прояснилось улыбкой:
— Как не узнать, приятель. Узнал, узнал. Присаживайся. Где ж кепка твоя? Или коробка картонная. Куда милостыню собирать будешь, нищеброд Господень?
Дугин опустился на кирпичный фундамент ажурного чугунного забора. А Шведов все насмешничал:
— Ну как, начал сказки читать? Или все небылицами кормишься?
— Сказки-то? Ну да, ну да. Очень меня одна сказка интересует. Называется «Мстители Верховного». Расскажите, Шведов.
— Отчего же не рассказать, коли тебе и вправду интересно? Только напомни, мил человек, о чем сказочка-то. Ну, хоть начало.
— Охотно. Жили-были на свете Петр и Клавдия Мамонтовы. Порознь жили, далеко друг от друга, пока судьба в лице Насоновского спецотдела да областного КГБ не свела их вместе...
Тимофей Ильич выставил перед Борисом растопыренную левую пятерню, словно призывая того прерваться на секундочку. И, задрав подбородок, звучно рыгнул.
— Извините, — сказал Шведов. — Дайте-ка сосредоточиться. Для начала ответьте-ка на вопрос: для чего лоботряс лбом тряс? А? Угадаете — будет вам сказка.
Борис не удивился этакой сентенции явно тронутого безумием человека, ответил со всей серьезностью:
— Он мух отгонял. Или ворон, которые облепили его, пока он их считал.
— Точно. Отгоним-ка и мы этих самых ворон. Подождите немного.
Тимофей Ильич свесил голову к коленям, замотал давно не мытой головой:
— Зу-у-убр-р-р-р... Бр-р-р... Бо-о-обр-р-р... — Так, во всяком случае, послышалось Дугину.
И то ли зубр с бобром откликнулись на зов капитана Шведова, то ли что-то еще случилось, но Тимофей Ильич выпрямился, невидящим взглядом посмотрел перед собой.
— Все понятно, — сказал он с безысходностью. — Мою Нину зарезал на клеенчатом столе эскулап-недоучка. Во время родов. Мою Лиду зарезали в парке. И мой дом сгорел.
И вслед за этими словами — вдруг, будто после возгласа «сезам», чугунно раздвинулись глухие печные заслонки, затворявшие сознание несчастного калеки. Его память.
И Тимофей Ильич начал медленно говорить, лицо его от фразы к фразе становилось все более отрешенным от внешнего мира. Замерли раскрытые губы, из них в пробковый шлем потянулась вязкая, длинная слюна. Шведову казалось, что он обстоятельно, вслух повествует о давних событиях прошлого, но докучливый собеседник его, подождав какое-то время, поднялся и зашагал прочь. Шведов не обратил на это ни малейшего внимания. Он мысленно прокручивал возникшую перед его взором ленту черно-белого диафильма.
Неужели все эти кадры — часть его прожитой жизни? И если это действительно так, то почему он годами не вспоминал о той осени семьдесят девятого?..
* * *
Ноябрь 1979 года, Велегжа. Лейтенант Тимофей Шведов.
...и вошел в квартиру. Нина в махровом белом халатике чмокнула Шведова в щечку, повела в гостиную.
— Сюрприз! — игриво сказала юная лейтенантша и ткнула пальцем в клавишу кассетного магнитофона.
Was she told when she was young that pain
That pain would lead to pleasure?[1] —
вопрошал Леннон. Шведов вслушался. Нет, это не он. Не Леннон. Это вообще не «Битлз». Кто-то очень похоже копирует ливерпульскую четверку...
— Откуда эта дивная запись, Нина?
— Врага надо узнавать не только в лицо, Тимушка. Но и на слух.
— Эти парни из школьного ансамбля, которые поют... они — те самые, что уже мертвы? Потому что — враги, разложенцы?..
* * *
...четыре черно-белые фотокарточки. Состав «Битлз» поодиночке. В диафильме возникает цвет, будто ретушь. Красным фломастером на горле Маккартни пририсована поперечная длинная рана, кровь заливает грудь. Снимок Леннона: правое стекло очков разбито, из глаза вытекает струя крови. Ринго Старр: на горле — красные детские прыгалки. Джордж Харрисон: напротив сердца, на груди — алое пятно.
Девичий вопль перекрывает плывущую музыку:
— Ты! Зачем ты копаешься в моих вещах?!
— Нина! Выходит, ты знала, как были убиты на лавочке в парке эти два паренька? И даже знаешь, как именно будут убиты двое оставшихся?..
— ...заставили меня, Тим! Грозили убить тебя, меня. Я никого сама не убивала, поверь! Да, познакомилась, бывала на их репетициях. Гуляла по очереди с каждым. В парке, на лавочке сидели. Потом я шла в бар за лимонадом, намекала, что нужно в туалет еще зайти. Чтоб за мной не увязался. И уже не возвращалась. Кто-то завершал весь тот кошмар за меня. Если я откажусь, они... Ты их не знаешь! Они на все способны и на все готовы!
— Нам надо бежать, Нина. Скрыться в Сочи среди отдыхающих. Пустые бланки паспортов у меня есть, надо только фамилию-имя-отчество вписать. Любые. И все прочее. Встретимся на перроне прямо перед отходом сочинского поезда...
...Когда-нибудь, конечно, найдут и отправят «на консервацию»...
...черная «Победа» Мамонтовых! Да, это она. Он помнил номер. Они увозят Нину. Будут пытать, потом убьют.
Телефон-автомат работает!
— Лейтенант Шведов. Срочно. Изменившиеся обстоятельства. Сотрудник в опасности. Машину к вокзалу, двоих на подмогу...
...как больно. Сколько можно колотить в эту дерматиновую обивку двери? Кулак заныл.
Шведов потряс пятерней, начал шлепать по дерматину тыльной стороной ладони. Тьфу ты, поранил кожу о торчащий гвоздик!
— Ломайте...
...сидит за пианино и играет:
Наша Родина — Революция,
Ей единственной мы верны!
Это Клавдия поет, сидя рядом на табуретке.
— Прекратить! Где Нина?
Наша Родина — Революция...
Он сзади хватает Петра за волосы, бьет лицом о клавиши. «Гр-р-роб!» — аккордом раздается в утробе пианино.
— Где ваша племянница Нина Серова?!
Еще удар лицом о клавиши, еще... Черно-желтая полоса слоновой кости окрашивается кровью. Громко кричит Клавдия Мамонтова, рывком вскакивает с табурета, впивается зубами в руку Шведова.
— А-а-а, ехидна!
Отшвыривает Клавдию в угол, тяжко подходит к ней и со всего...
...ничего не изменилось, только Нины в квартире нет. Может, она пошла к нему? У нее нет ключа. Сочинский поезд давно отбыл, на вокзале ей делать нечего.
Какой-то странный звук. Жужжание безжизненное: ж-ж-ж-ж. В сумраке гостиной плохо видно, торшер почти не дает света. Что-то движется по полу, натыкаясь на ножки стульев. Уткнется, погудит сердито, меняет направление. Вот бежит к нему! Удар по ноге.
Это синий заводной паровоз. Раньше его не было.
Тишина. Выдохся завод у игрушки.
Как саднит ладонь! Тыльная сторона пухнет от нестерпимого зуда, нарывает. Неслабо тяпнула его эта ядовитая ехидна!
Надо включить верхний свет, посмотреть. Ах вот оно что! Ты смотришь на меня, да? Смеешься? Каинова печать в виде сатанинской рожи. Хитросплетения набухших царапин. И что с этим делать?
А вот что. Есть резиновый жгут, от покойной матери Нины остался, вместе с прибором для измерения давления. Черный эбонитовый ящичек... А главное, главное... недавно он купил Нине в подарок титановый топорик для разделки мяса. Вовремя, в самый раз купил.
Сейчас разделаем... ся. Разделаемся навсегда с этой дьявольской хохочущей рожей на тыльной стороне ладони. Избавимся от каиновой печати. Стоп. Каинова печать — на лбу. А это что тогда? Печать Антихриста на правой руке. Вот что это...
...как режет запястье этот жгут. Не думал не гадал, что так. Пахнет металлической гарью — пустая сковорода на плите уже чадит. Потертая разделочная доска, шершавая от ножей. Кисть отекает и немеет. Это хорошо. Не так больно будет. Славно, что левой рукой он обучен владеть не хуже правой. И глазомер отличный, не промахнется топориком — точно туда, между окончанием лучевых костей и основанием большого пальца. Раз, два, три... Чвак!.. Не до конца. Еще раз, приготовились...
...полить маслом, а то не отдерешь потом. Тя-а-а! — удовлетворенно вышкварчивает сковородное днище. Теперь можно сгрызть зубами узел жгута...
...он стоит на дальних путях, этот ветхозаветный паровоз. Шведову дано четкое указание: идти туда. Игрушка — это знак. Знак значит, что Нина там. Какую ей придумали казнь! Смерть под колесами паровоза. Который, ха-ха, обездвижен до поры.
Шведов обнаруживает себя идущим по ночной Велегже и бестолково размахивающим руками. Губы шевелятся, помогая припомнить что-то важное. Да-да, очень и очень важно сейчас вспомнить про тот паровоз на дальних путях: что он такое, откуда...
Паровоз давно, еще в шестидесятые, переделали под дизель, но это не слишком-то продлило его трудовой стаж. Стоит себе, ждет отправки на слом.
Однако журналиста он недавно зарезал. Переехал пополам. Парень снимал все подряд, кичился своими неожиданными кадрами. И придумал сделать снимок под названием «Последний кадр». Лег ногами под передок паровоза, нацелил вверх объектив. А паровоз возьми да стронься с места. Нет бы, дураку, лежать смирнехонько, ведь тощий был. А он заметался...
...следствие. Кто-то сказал, что в кабину паровоза повадились забираться подростки. Слили дизтопливо из какого-нибудь «ЗИЛа» или «газона»? Этим оторвам только дай кого-нибудь перерезать колесами...
...у Нины тонкая талия. Поместится в сковороде поперечное сечение верхнего обрубка. И маслица побольше. Вот уж будет «тя-а-а!». Только бы ровненьким был срез, без лохмотьев. И все зарубцуется мгновенно, кровь не будет стекать на магнитофон...
...ночная сырость. Шпалы. Гудки где-то рядом. Вот ты, убийца! Громадный черный лик паровоза смотрит осоловело, незряче. Влажный холод легированной стали остужает пылающий лоб.
Яркий свет сквозь сомкнутые веки! Это озарилась наверху кабина паровоза. И — лязг, содрогание железной туши.
Ослепленный Шведов с воем убегает по шпалам, спотыкается, падает. Звук шагов. Двое? Да, двое.
— Готов? — говорит один.
— А то, — отзывается другой. — Спеклась картофелина.
— Тогда — сразу в Никандрово?
— Да нет, сначала на аттракцион. Для верности. Зря, что ли, готовили? Эта штука денег стоит. Заодно и испытаем.
И пинает форменным ботинком неподвижно лежащего и стонущего человека.
— Карета подана, Шведов.
* * *
Тимофей Ильич закрыл пересохший рот, отомкнул веки. Облизнулся.
— Вот такая сказочка, любезный.
Мотнул головой влево, вправо. Хм... Он один перед своим пробковым шлемом. Нет у его сказочки слушателей.
Глава десятая
— Ни одной из мировых религий Бог не дает одержать решительную победу над другими, — услышал Дугин тихие слова отца Варфоломея. — Значит, Богу это не нужно.
— А что Ему от нас нужно? Зачем он создал весь этот мир? Что за прихоть Всевышнего? Что за развлечение — смотреть, как мы тут поедаем друг друга...
Дугин заглянул в правый придел — там, на предназначенной для гробов скамейке, чинно сидели иеромонах и спецагент Рая.
— Для чего так расплодилось человечество? — пытал монаха Виктор. — Ведь в преисподнюю все идут!
— Не все, — мягко возразил отец Варфоломей. — Вы вот, например, возьмите да и не идите в преисподнюю. А насчет того, что, как вы сказали, род людской расплодился... Чем больше армия, тем больше в ней героев. Он, герой-то, может, один на миллион. Значит, чем больше этих самых миллионов на земле, тем больше число избранных. Ради их единичного, штучного производства и умножается население планеты. Ведь большинство, как сказано в Евангелии, возлюбили тьму и власть порока.
— Можно к вам? — спросил Борис и, получив кивок настоятеля, уселся, подобно тому как только что подсаживался к потерявшему рассудок Шведову.
Инок продолжал:
— Зачем весь мир вертится, спрашиваете вы? Ну что ж, извольте внимать.
Появилась пожилая псаломщица, встала перед ними к аналою и принялась бегло читать часы — значит, скоро и народ повалит, заполнится храм к поздней обедне.
— Бог — это Любовь, — заговорил отец Варфоломей. — Вселенская Любовь. Необъятная. А любовь не может быть направлена в пустоту, в никуда. Ей нужен объект, на который она будет изливаться. Этот объект — весь видимый нами мир, сотворенный Всевышним: живая и неживая материя, растения и твари разновеликие, люди со своими судьбами и характерами. Мир создан для приложения к нему Любви Господней.
— Это замысел Бога. Его смысл. А смысл нашей жизни в чем? — не удержался от вопроса Борис.
— Единственный и неизменный смысл жизни любого человека — просто принимать Божественную Любовь. И всё. Но принимать осознанно, понимая, откуда исходит этот свет и тепло любви. Благодарно принимать.
— И отдавать частицы этой любви своим ближним, — уточнил Дугин.
— Ну-у, эка вы хватили! — улыбнулся щербатым ртом черноризец. — Сеять любовь вокруг себя — это уже святость, брат. А святость невозможно заработать или заслужить подвигами, ее можно только получить в дар. Она либо есть, либо ее нет, и нам не стоит об этом сильно размышлять. Зная немощь нашу, Бог от нас святости не требует. Достаточно принимать Его любовь и осознанно благодарить. Видите ли, принимать божественную любовь — уже подвиг. Точнее — сдвиг, слово, родственное подвигу. Благодатный сдвиг сознания нашего. Попробуйте! Для начала я вам, хм, упражненьице несложное подскажу... Вы же привычны ко всяким психологическим разгрузкам, сеансам медитации — как и я в прошлом, кстати.
Помолчал, словно припоминая что-то.
— Итак. Встаньте лицом... неважно куда. Подымите голову, закройте глаза, чуть согните локти и раскройте ладони. И вбирайте, впитывайте в себя любовь, незримо исходящую от Бога. Потом произнесите мысленно или вслух: «Бог милостив, спасибо Тебе, Господи, за все!»
— Мы должны благодарить Иисуса Христа? — уточнил Дугин.
— Мы — да, конечно. Мусульмане — Аллаха, иудеи — насколько я понимаю, Яхве... Как родители научили. Деды и прадеды. Человеческая вера направлена не только в настоящее и будущее, но и в прошлое. Надо чтить поколения наших отцов и матерей, воспитанных в той или иной религии. Наши праотцы были православными, вот мы и чтим свою веру.
— Вообще-то праотцы наших праотцев были язычниками, в Перуна, Сварога и Стрибога верили, — возразил Крайнов. — Женщины — богине Мокоши молились.
— Конечно. И языческие верования тоже достойны уважения и почитания со стороны своих поклонников, — ответил отец Варфоломей. И сказал загадочно: — Имена Сущности и суть Сущности — не одно и то же. Имен у Сущности много, а суть — одна.
«Что-то подобное я слышал недавно, когда согласился возглавить “три семерки”», — отметил Дугин.
— Закон любви — один для всех, — светло и печально сказал инок. — Если бы все люди планеты разом осознали, что Божественная Любовь — одна на всех, то как бы стали мы добрее друг к другу, какую потребность прощать мы почувствовали бы.
— Так, — шлепнул себя по коленкам Виктор. — По-вашему выходит, что если проделать все вышеописанное — ну, встать с обращенными к Богу лицом и руками, — то путь на небеса открыт? А если жизнь уже прожита, и наполнена она была безбожными деяниями, сексом то с одной, то с другой женщиной, ложью, неверием, трусостью и малодушием? Жестокостью и даже убийствами? Алчностью и завистью? Что же, получается, это вот все можно так просто обнулить?
— Понимаю вас. Ответ — можно. И подтверждение моим словам — притча, которую рассказывает в Евангелии Спаситель. Это притча о работниках. Один пришел наниматься к хозяину на пахоту ранним утром, трудился в поте лица весь день и получил обещанный динарий. Другой пришел в полдень, потрудился до заката и получил в награду тот же динарий. Третий пришел только вечером, пахал совсем немного и опять же получил в награду динарий. А четвертый пришел в одиннадцатом часу — по древнееврейскому отсчету времени, это уже когда солнце садится за горизонт. Этот четвертый не трудился вообще, но и он получил в награду динарий. Только за то, что пришел. Успел объявить о своей готовности работать Господу. И получил Божье воздаяние наравне с тем, кто пахал весь день без отдыха. Это непросто понять, но в этом — правда Божьей Любви. Бог не спрашивает человека, пришедшего в одиннадцатый час, чем он занимался весь минувший день: может, бездельничал или обижал кого-то, может, воровал или лгал, может, бил детей и пьянствовал. Нет, не требует Бог ответа. Пришел — значит, пришел. Такой, какой есть. — Отец Варфоломей улыбнулся ободряюще. — Ну так как, друзья, хотите успеть к одиннадцатому часу и получить награду вечную? Тогда бросайте все ваши суетные дела, повернитесь лицом к Создателю и примите Его любовь с благодарностью.
— А жизнь прожитая? Она, выходит, совсем ничего не значит? — стоял на своем Крайнов. — Она что, задним числом преобразится в нечто лучшее, если я под конец возьму да опомнюсь? Не может так быть! Нельзя переменить или отменить прошлое, оно было!
— Вот и не надо пытаться изменить прожитую жизнь, взять реванш, что-то там искупить. Какая была у вас жизнь, такая и была, — успокаивал разошедшегося Виктора отец Варфоломей. — И не так уж ваша видимая жизнь ценна в глазах Господа, поверьте. Значение имеет только приход человека к восприятию любви — пусть даже в одиннадцатый час. Не стоит нам, как учат некоторые, и менять свое отношение к прожитой жизни — дескать, убеди себя, что всегда поступал правильно, и обретешь душевный покой. Может, и обретешь, да только будет такая безмятежность самообманом. А вы примите прожитую жизнь как есть. Что было, то было, включая даже преступления, даже кровопролитие и предательство. Есть для всех одиннадцатый час, который все покроет. Если итог жизни правильный, значит, и вся прожитая жизнь, включая все ее мерзости, была правильной.
— Понятно. Конец — делу венец, — вздохнул Борис. — А у кого венец, тот и царствует над своей жизнью, побеждает свое прошлое.
Перед ними уже плотными рядами стояли прихожане, кое-кто недоуменно оглядывался на священника, сидевшего и говорившего с двумя мужчинами, вместо того чтобы начинать богослужение.
Отец Варфоломей поднялся:
— Ну, мне пора возглашать. Помогай вам Бог, друзья мои!
* * *
Они вышли из церкви в легком полузабытьи, даже не перекрестившись напоследок, у крыльца. Шведов на приступке ограды что-то мычал. может, напевал, может, молился или ругался.
Дугин сел за руль, Виктор молча плюхнулся рядом.
Когда авто свернуло в сторону набережной, где друзьям предстояло подыскивать плавсредство для путешествия в Никандрово (иначе как туда попадешь, без дороги-то?), Борис внезапно остановил машину, выключил двигатель. Стало тихо, только курица квохтала где-то поблизости.
— Ты чего? — толкнул его локтем Виктор.
— Тс-с-с, — свистящим шепотом выдохнул Борис. — Чу-у-ешь?
Это короткое слово прозвучало загробно, протяжно.
Крайнов напряженно вглядывался в лицо Дугина, словно отыскивая на нем признаки безумия.
— Они за-амерли, жду-ут, — тихо провыл Борис и приложил палец к губам.
— Боря, не пугай меня, прошу, — взмолился Крайнов. — Кто ждет?
— Те, кто слева, и те, кто справа[2].
— Чего они ждут, Боря? — ныл в страхе за друга Крайнов. — Ты что, голоса начал слышать?
— Не, они тихонечко ждут, молча. Ждут, какое решение мы примем. — И сурово, угрожающе вопросил: — Так куда мы дальше? Налево? Или все-таки направо?
— Нам прямо, Боря, — ласково молвил Крайнов, делая вид, что принимает правила игры. — Набережная — прямо по курсу, старичок. — И выпрямленной ладонью повел в сторону лобового стекла.
— Значит, так и будем подчиняться заложенной в нас программе? Так? Не бросим все, не обратимся лицом к Божественной Любви?
— У-у-у-уф, — тоненько протянул Виктор, закатив глаза. — Хватит на нас с тобой этой любви, Боря. Она же безгранична. И во времени, и в пространстве. Успеем, Боря. Мы всю жизнь прожили, больше века на двоих, и никогда Бога ни за что не благодарили толком. Так, вскользь, бывало, кинем: «Слава Те Господи», — и все на этом. И живы до сих пор, Боря. Слава Богу. Нет, ты только не подумай, я понимаю, что все, о чем нам сказал сейчас монах, — дело в высшей степени серьезное...
— Я — благодарил, причем осознанно, — сказал Борис, не дослушав. И тут же поправился: — Хотя, если честно, слишком уж осознанно. Вплоть до корыстного торга.
— Это как?
— Так. Вот, мол, Господи, виждь, как благодарю я Тебя за все милости Твои богатые. А человеку благодарному можно и еще немножко милостей отвесить. А лучше — много...
У Виктора отлегло от сердца: голос друга стал рассудительным, без предсмертных подвываний. А Борис думал про себя: «Успеем ли к одиннадцатому часу? Можно и не успеть, далеко не все успевают. Прилетит кусочек свинца в латунной оболочке...»
...Ох, вроде и все сказал отец Варфоломей, да одного не сказал. Что схема обретения вожделенного динария в одиннадцатый час работает лишь в том случае, когда час этот — последний в твоем земном бытии.
Иначе, взяв награду и отошедши восвояси, на круги свои прежние, адовые, и продолжая тянуть лямку жизни, в которой все опять пойдет своим чередом, обнулить можно вовсе не длинный перечень своих преступлений, а полученный динарий.
А уж коли решил отныне и навсегда предать себя в руки Божественной Любви, то изволь назавтра, чуть свет, идти на пашню в числе самых ранних наемников. И становится полученный накануне динарий уже не наградой, а всего лишь авансом, а вчерашний час одиннадцатый — сегодняшним первым часом.
И еще... Не дал совета черноризец, как же все-таки человеку на склоне лет, исполненных всяческой мерзости, исхитриться подвести свой смертный час точнехонько к моменту получения своего динария в часу одиннадцатом? Как подгадать?
Никак не подгадаешь.
* * *
— Мы вообще-то едем в Никандровский дурдом, чтобы серийных убийц арестовать, — втолковывал Дугину, будто ребенку, его напарник. — Ты забыл? У нас, напоминаю, есть миссия. Выполним — и с легкой душой отойдем от дел, будем на пенсии Бога благодарить, в любви Его купаться. Обещаю. Ну их, как ты говоришь, к пешему, эти звания, ранги, статусы. Надоело, честно. Однако операция «Соломон»... Ты понимаешь, что, возможно, не без воли Создателя мы вышли на эту закрытую от глаз людских стройку, на эти странные убийства в парке?
Дугин встряхнулся, взял себя в руки. Да, нельзя раскисать, надо делать дело. Дело, дело...
— Сколько же сейчас лет супругам Мамонтовым? — вслух рассуждал майор Дугин. — Я так понимаю, что свидетельства об их смерти, которые в дело подшиты, — липовые... Как и многое другое. Та-ак... Клавдия Безухина, как сейчас помню, тридцать седьмого года рождения. Ну, Петр, допустим, ее постарше. Короче, им около восьмидесяти, получается.
— Вполне подходящий возраст, чтобы выстрелить в сердце или перерезать горло очередной сакральной жертве, — сказал Виктор. — Вспомни старика на фотографии из города Сен-Пьер! Там чуть ли не столетний сатанист девчонку режет.
И Дугин не смог определить по голосу друга, шутит он или говорит серьезно.
Хм, восемьдесят лет... Майору Дугину на его веку встречались убийцы и постарше. Да и Крайнову тоже. И умирать эти душегубы преклонного возраста вовсе не собирались, напротив, были уверены, что их минует чаша сия. Боролись на суде за свою жизнь изо всех сил.
— А этому мифическому генералу Колибабе, если, конечно, он до сих пор томится в спецкамере Никандровской психушки, ему-то сейчас сколько может быть? Как думаешь, Вик?
— Ну... Тоже не больше восьмидесяти. Хотя нет, может, и за восемьдесят перевалило. Если мы его оттуда вытащим, то старик еще вполне успеет насладиться вольной волей. А заодно и рассказать что-нибудь путное.
Дугин помолчал, потом тихо спросил:
— А смысл, Витя?
— Ты имеешь в виду тот смысл, о котором говорил отец Варфоломей?
— Да.
— Так послушай меня, старина... Похоже, наш полет на планере — это не просто перемещение на некую геометрическую высоту в трехмерном пространстве. Это иное. Это знак, откровение. Вспомни-ка, что мы видели сверху, во время полета. И в какой последовательности.
Дугин стал припоминать:
— Сначала — стройплощадку Храма Соломона, где в основании фундамента четко видны шестигранник, окружность и треугольник.
— Верно. А потом... Потом мы увидели Никандровскую спецбольницу на берегу реки Пушта. Потом — озеро Ноль с завихряющимся вокруг него ручьем, который вытекает из озера и снова впадает в озеро. Такая вот очередность. И мы должны пройти ее от начала до конца, чтобы завершить начатое. Итак: стройплощадка — дурдом — лесное озеро. Это триединство, Боря. Замкнутое. Храм Соломона — Ветхий Завет. Мертвый камень фундамента. Дурдом — тот завет, та реальность, в которой мы живем. То есть — искаженный людьми Новый Завет. И, наконец, озеро, вечное движение ручья вокруг бесконечности Нуля, — то, что всех нас ожидает. Апокалипсис. Третий Завет. Круг замкнулся, как ручей. И нам предстоит по этому кругу пройти. Иначе вся наша миссия — бессмысленна.
Глава одиннадцатая
Самые бескорыстные люди на свете — это пакостники. Все, абсолютно все прочие человеческие особи сознательно или бессознательно ищут свою выгоду. Даже в аскетических деяниях религиозных подвижников можно при желании углядеть некую корысть: мол, подвергают себя чудовищным лишениям ради Божьего воздаяния, ради небесных благ.
И только пакостники совершенно бескорыстны по своей сути. Им ничего не надо, они готовы творить подлянки просто так, безвозмездно. И даже в ущерб самим себе.
Заведующий криминалистической лабораторией Велегжанского ГУВД Леня Чижиков с годами стал вполне законченным пакостником. Этаким вредителем-бессребреником.
Чижиков, по его глубокому убеждению, с детства был обречен на жалкое существование: с такой фамилией никто, нигде и никогда не воспринимал его всерьез. Ни в школе, ни в химико-технологическом институте, ни в лаборатории секретного «ящика», где в советское время разрабатывали боевые отравляющие вещества. И это несмотря на то, что специалист он был от Бога.
Чижиков смирился со своей неприметной судьбой. Видно, так ему на роду написано. Фамилия такая. Хотя... Вот стал ведь деревенский паренек Чичков знаменитым детским композитором. Впрочем, Чичков — это все-таки не Чижиков, а музыка — это вам, господа-товарищи, не постыдная стезя химика-отравителя.
Но вот наступила эпоха разоружения, и чижиковский закрытый «ящик» закрыли по-настоящему. С тех пор началось вялотекущее сползание Лени Чижикова в трясину общественного презрения.
Безбрежное море водки уносило бывшего химика в свою кромешную пучину. Однако по-настоящему пить он начал после того, как в середине 90-х к нему на квартиру заявился юркий господинчик с ящиком отборного виски.
— Это задаток, аванс, — коротко пояснил визитер.
— А что делать-то надо? — облизнул губы Чижиков.
— Пить, что ж еще, — удивился посланец долгожданного «Похмел Иваныча».
— А...
— Потом узнаете. Когда аванс оприходуете. Закуска нужна?..
Дюжины литровых бутылок «Белой лошади» не хватило и на полмесяца, хотя Леня ровным счетом никого на халяву не поил. В одну харю все выбухал.
Тот же юркий господинчик снова принес вискарь, терпеливо дождался, когда Леня освежится, заговорил по-деловому.
В общем, Чижикову снова предстояла научная деятельность. Правда, заказ был одноразовым: воссоздать в количестве 20 граммов свою последнюю разработку — яд, который до сих пор не значился ни в одном реестре и, соответственно, антидота, то бишь противоядия, не имел. Способ применения этой смертоносной отравы был весьма хитроумен: порошок помещали в телефонную трубку, и в течение суток все, кто имел несчастье в эту трубку говорить, отходили в мир иной.
— Дайте список ингредиентов, реагентов и всего прочего, что вам понадобится, — вежливо протянул ему лист бумаги неведомый заказчик. — Мы вам все доставим на дом.
Заказ Леня исполнил чин чинарем, получил деньжат, еще два ящика виски и постарался не думать о том, для кого же предназначалось изготовленное им угощение. Но не дали ему забыться в ласковом хмелю, не спасли от горьких дум лошадиные дозы «Белой лошади». Беда в том, что телевизор у Лени вообще никогда не выключался — то есть выключался-то Леня, а телевизор — нет.
Спустя неделю по всем каналам вовсю комментировали внезапную смерть известного политика-воротилы и его красавицы секретарши. Смерть без каких-либо признаков криминала...
Тут-то и перешел Чижиков черту, отделяющую пьянство от алкоголизма. Было томительно жаль секретаршу, фотографию которой то и дело демонстрировали по ТВ.
Казалось, все в этом мире стало для Чижикова безразлично. Но это, как выяснилось, было не так. С тех самых пор Леню переполняла ненависть — тяжкая, лютая. И объектом столь сильного чувства был весь этот трезвый, холодный мир. Почему? А вот почему.
Потому что истина — самая дорогая стриптизерша. Просто так, за мелкую подачку, не обнажается. Ее надо очень долго, мучительно, а то и униженно упрашивать. И платить, платить...
А потом, натерпевшись и заплатив по самому высокому тарифу, ужаснуться: до чего же неприглядна и мосласта не прикрытая одеждами истина! Да еще и смеется, бестия, над тобой: дескать, ты же хотел увидеть меня голой, так получай! Любуйся!
Истина, открывшаяся Лене Чижикову, была худосочна и больна желтухой. И еще она была стара. Стара как мир. «Жизнь прожита впустую» — вот что говорил ее беспощадный взгляд.
Нечего и говорить, что от одного этого взгляда тянуло Чижикова напиться, чтоб забыться.
* * *
Однажды его разбудило апрельское солнце, похмелье — надо же! — было не столь мучительным, а в карманах за день вчерашних сборов «по рублику» образовалась мелочь, достаточная для покупки баллона пива. Леня вышел на воздух, сделал несколько шагов и зажмурился, подставив солнцу изможденный свой лик. Хорошо!
Руки Чижикова непроизвольно согнулись в локтях, он раскрыл свои заскорузлые ладони навстречу живительному, ласковому теплу, стал вбирать в себя неизведанную доселе благодать. И тут что-то прохладное, гладкое, увесистое легло в его пятерню. Леня встрепенулся, глянул — крашенное луковой кожурой яичко. Пасхальное. Так сегодня, выходит, Пасха! Вспомнилось детство, бабушкины предпасхальные хлопоты...
Оглянулся.
Какая-то согбенная старуха ковыляла прочь от облагодетельствованного ею пропойцы. «Из церкви вышла только что, видать», — сообразил Чижиков. Сама церковь стояла рядом, туточки. И Леня, повинуясь выступившим на солнце слезам, пошел прямо в таинственный сумрак с колыхающимися огоньками красных пасхальных свечек, с вереницами пышных цветочных ваз, темными абрисами икон, грозными и торжественными рипидами[3] да хоругвями[4]...
Толстый священник вопросительно, ласково смотрел на Чижикова, церковь была почти пуста.
— Исповедоваться? — спросил батюшка, и Леня почему-то кивнул.
Священник, привыкший к тому, что почти никто в своих грехах на исповеди не кается, а лишь произносит ничего не значащую, дежурную фразу: «Грешен, батюшка» — да и ныряет под епитрахиль, — так вот, пастырь этот был явно удивлен и раздосадован, когда Чижиков, уткнув глаза в напрестольный крест и Евангелие, начал говорить.
Он рассказал все — во всяком случае, так ему представлялось. Священник слушал и суровел, досада на словоохотливого грешника сменялась негодованием. Осуждением даже — явственным, без подмеса.
Наконец Леня замолчал, глядя вопросительно: что дальше? Заговорил священник — старался не выдать свою неприязнь:
— Почитайте Евангелие. Там есть эпизод. Бесы просили Христа: если прогонишь нас, то пошли нас в свиней. А паслось рядом стадо свиное. И послал Христос бесов в свиней. И бросилось все стадо с крутизны в пучину морскую и погибло... Вот так-то, брат.
— Я — свинья? — спросил Чижиков.
— Свинья, — кротко согласился батюшка. — Натуральная свинья. Вы поймите, о чем говорит Евангелие... Очень сподручно бесам в свиней входить. И весьма удобопреклонны свиньи в бездну бросаться. И погибать...
Он, конечно, отпустил Чижикову грехи. Сказал заученные слова, какие следует. Обязан был, только и всего. А будь его воля — кто знает, кто знает...
Леня понуро ушел куда глаза глядят. А глядели они на ближний гастроном.
Потом Чижиков не раз проходил мимо церкви, косил глазом: не зайти ли? «Да куда уж мне, со свиным-то рылом», — вскипала в нем обида на священника. А зайти порой хотелось...
Нет, не отпущены ему грехи — это Леня ощущал, как тупую занозу. Так только, формальность батюшкой соблюдена. Не сложил с себя раб Божий Чижиков тяжкий груз прошлого. При нем все осталось, «здеся».
Но следующим утром, таким же свежим и солнечным, как пасхальное, проснулся Леня с какой-то странной решимостью, и не его это была решимость, а какая-то посторонняя, бог знает чья. Он долго пялился на солнечный зайчик, дрожавший в невесть откуда взявшейся полбутылке водки... И вдруг со всей непреложностью осознал: всё. Пить он больше не будет. Ничего, никогда и нисколько.
И — как отрезало (так Чижиков говорил при случайных встречах своим недавним собутыльникам, кайфуя под их злобные, завистливые взгляды). Он быстро нашел работу — устроился экспертом-криминалистом в лабораторию ГУВД и скоро стал ее заведующим. Ибо других сотрудников на тот момент не было: единственная лаборантка ушла в декрет, а замену ей подыскать (без ущерба для качества экспертиз) было крайне сложно. И Леня царил «сам-с-усам» в тихой, пропитанной химикатами комнате с колбами и ретортами, дивными, полузабытыми химиком-отравителем микроскопами и строгими стеклянными шкафами с образцами человеческой плоти, препаратами и резиновыми перчатками.
Трезвый Леня сделал открытие: оказывается, если не пить, то даже не слишком большого оклада хватает на все про все! Пару лет назад, весной, Чижиков купил (по цене четырех ящиков водки, владелец просил пять, но один ящик удалось скостить) старый катер советского производства, Костромского завода. То был старый речной трудяга, длина — десять метров, стеклянная рубка, движок — двести семьдесят пять лошадей... Да еще и две скамьи вдоль бортов, поелику[5] когда-то, задолго до Лёниного рождения, было данное плавсредство пассажирским.
И непонятно было поначалу, хороша ли совершенная сделка, ибо катер годами валялся брюхом на пологом бережку, песок сквозь дыры в днище забивался в трюм... Двигатель с прогнившими патрубками вообще никуда не годился, борта просили покраски.
Но нашлись среди многочисленного племени выпивох-попрошаек и механики, и жестянщики, и просто годящиеся «на все-про-все» работяги. К осени катер приведен был в состояние сносное, опять стал действующим плавсредством.
И, казалось бы, вот она, жизнь созерцательная, мирная, счастливая! Перебирай себе время от времени потроха речного ветерана, уди рыбку, а не то так и подругу заведи или собаку-кошку, благо есть на чем их покатать с ветерком по воде. Но нет, не тут-то было. То есть, конечно, жизнь переменилась и рыбка удилась, но... С наступлением вечной и безысходной трезвости обнаружилось, вернее — прорвалось с новой силой укоренившееся с детства стремление Лени Чижикова крупно и мелко пакостить, гадить кому ни попадя и при этом посмеиваться над согражданами втихомолку.
Пакостил он нечасто, зато уж — с оттяжечкой, от всей души. И ежели кому-либо взбрело бы вдруг в голову подговорить Леню на совместную подлянку — не важно какую, — то Леня откликнулся бы на этот родной его сердцу призыв со всем своим расположением. То бишь — рад стараться, завсегда пожалуйста!
А ведь с виду-то был он мужичок, располагающий к себе, прямо-таки рубаха-парень. Свой в доску — и со знакомыми, и с первым встречным.
* * *
Леня Чижиков вытирал куском ветоши испачканные мазутом руки и снисходительно поглядывал, как прямехонько к нему, то есть к металлическому причалу с пришвартованным Лёниным катером, направляются два господинчика, выпроставшиеся из дорогой иномарки. Один из них (Крайнов) на ходу расстегивал свой плащ, являя белу свету пластиковую рукоятку «глока». Чижиков осклабился, наметанным глазом сразу же отделив визитеров от бандитского сословия: свои, точно — свои, только не догадываются покамест, что Леня — тоже свой.
Дугин озирался по сторонам: давненько не был он на пристани, как здесь все изменилось! Широка в этом месте Супонь, судоходна. Возле берега — дощатый сарай с пилорамой, визжит циркулярка, вгрызаясь в сосновую твердь. В широком проеме сарая видны желтеющие штабеля бруса, свежий спил пахнет кислым ржаным хлебом... А вот и кругляк свален возле воды — знать, на днях сгрузили с баржи-лесовоза.
— На ходу? — весело спросил Чижикова Крайнов, указуя взглядом на приземистый костромской катерок.
— Ну, — отвечал Чижиков односложно.
— Так мы возьмем покататься, мужик? Как тебя? — подмигнул дружески спецагент Рая, нарочито демонстрируя при этом свою подплечную кобуру.
— Далёко собрались-то? Надолго? — ничуть не испугавшись, спросил Леня.
— Ну... Часиков на пять-шесть. Километров двадцать отсюда. Хватит горючки?
— Залито под завязку, — покивал Чижиков.
— Сколько тебе денег-то дать за аренду этой посудины? — продолжал потешаться Виктор.
— Нисколько, — в тон ему ответил Леня. — Свои же как-никак... ГУВД, старший лаборант Чижиков.
— Надо же! Ну, спасибо, браток. Мы — Следственный комитет. Ты пойми, нам по служебной надобности, не девок возить туда-сюда.
— Да понимаю я все, не парьтесь. Сами-то управитесь с рулем да рычагами? Я уж вижу, что лишний в вашем турне.
— Управимся, не дрейфь. В целости твою посудину к вечеру доставим. Слышь, Боря, какого нам славного кореша Бог послал! Кидай сходни, мистер Чижиков, сколько нам еще тут стоять по колено в опилках?
И вправду, ботинки Дугина и Крайнова приятно пружинили на устлавших берег опилках вперемешку с мелкой, годами слежавшейся щепой.
«Еще Бог ли вам меня послал, — мстительно думал Чижиков. — Посудина, мля! Пижоны».
— Щас поедете, — пообещал Леня. — Только подправлю кое-что... Не поспел к вашему приходу.
Чижиков нырнул в отсек, поколдовал там немного.
— Загружайтесь, коллеги!
Крайнов протиснулся в рубку с таким видом, будто он всю жизнь ходил по реке на таком вот раритетном корыте. Быстренько разобрался с рычажками да нехитрой приборной панелью, запустил движок. Борис, приветливо улыбаясь, смотрел на Чижикова, махавшего им с берега рукой, и глаза Дугина посылали доброму малому свет Божественной Любви.
— Туда-то, может, и доплывете, — бормотал Леня сквозь застывшую ответную улыбку. — А вот обратно...
С чего это вдруг Чижиков так разобиделся на простецкое слово «посудина», коим с незапамятных времен моряки да речники ласково именуют абсолютно любой корабль? Родственные же понятия — судно, посудина... Что покоробило Чижикова?
А ничего. Просто не любил он этаких господ, хозяев жизни, каковыми предстали перед ним «следкомовцы». И тем слаще млело у него внизу живота предвкушением изрядных мытарств, которые были гарантированы Дугину и Крайнову нехитрой Лёниной подлянкой.
Глава двенадцатая
Шли против течения, навстречу синеющим хвойным лесам и березово-осиновым перелескам. И через три с лишним часа благополучно причалили к полусгнившим мосткам, предназначенным конечно же не для швартовки плавсредств, а для удобства стирки и полоскания больничного белья.
Дугин и Крайнов нарочито громко топали ботинками по вонючему, липкому линолеуму вдоль темного коридора Никандровской больницы, распугивая встречных божьих людей. Убогие шарахались от двух спецагентов, как тени от лучей автомобильных фар.
Потревоженная звуками властных шагов, оживала спецпсихушка. Вот в конце коридора распахнулась дверь, и при свете, падающем из проема, Дугин и Крайнов узрели девушку в белом халате. Она была гравюрно, как-то даже неестественно красива.
— Вы куда? Вам кого? — бессвязно лепетала составленная из идеальных компонентов медсестра.
А голос какой-то странный, неженский. Курит, что ли? И много курит.
Виктор продекламировал нахально:
— Что делаешь здесь ты, восьмое чудо света? Н-да-с, только что сочинил, специально для вас, прелестница.
И скорбно замолчал, пригорюнился.
Виктор слышал, конечно, о всевозможных растратах: финансовых, производственных, о растратах образования, интеллекта... Но теперь он знал, что в российской глубинке существует еще и такое явление, как растрата красоты. Вот она, перед ним, эта безбожная, беззаконная растрата. Что делает здесь эта штучная девушка, чье место возле шаха или топового футболиста? На худой конец — всемирно известного художника... Почему лишает мир лицезрения самой себя, обладания собой?
И Виктор зычно крякнул, прочищая горло от «елея».
— Главврача нам подай сюда, — совсем другим голосом и вовсе уж не деликатно рубанул капитан. — Работает спецотдел!
Борис аж дернулся. «Зачем он сказал — спецотдел? Почему не Следственный комитет?»
Из кабинета, откуда только что вышла медсестра, тут же раздался каркающий старческий голос:
— А, так вы живы еще, стервецы! И даже работаете! Ну, входите, дайте на вас поглядеть. Падальщики.
Друзья переглянулись, не зная, смеяться им от такого изъявления радушия или призадуматься.
Платон Антонович восседал в своем кресле, катая пальцами по столу отточенный карандаш.
— Майор спецотдела Дугин, капитан Крайнов, — отрывисто представился Борис и сунулся было в карман за подлинным удостоверением, светить которое можно было только в самом крайнем случае.
Но сейчас как раз и был именно такой случай — не отыгрывать же назад, не дезавуировать же Виктора с его оплошностью.
— Верю, верю. — в голосе главврача послышались угрожающие нотки. — А если я прикажу санитарам вас вышвырнуть вон? Здесь, голубчики, моя власть!
— А мы перестреляем ваших санитаров, — пообещал Крайнов. И подкрепил свои слова, достав «глок-17» из подплечной кобуры.
— Перестань, Витя, джиу-джитсу вполне достаточно, — примирительно сказал Борис.
И продолжал, обращаясь к главврачу:
— Вы же, судя по тому, как обрадовались нашему появлению, осведомлены, что такое спецотдел. Мы над законом. Здесь ваша власть, говорите вы? Все верно, однако — ровно до тех пор, пока нас нет поблизости. А как только мы появляемся, то уже начинается наша власть. Повсеместно.
— Ну, это вряд ли, — усмехнулся Платон Антоныч. — Что вы хотите от меня, граждане властители?
Дугин решил взять этого сморчка в белом халате «на арапа»:
— Нам известно, что вы незаконно удерживаете в вашей психиатрической лечебнице отставного генерал-майора Колибабу. Мы должны...
Лицо хозяина кабинета стремительно побагровело, он привскочил из кресла, разбрызгивая слюну:
— Шантр-р-рапа! Распустились!
Борис и Виктор могли только подивиться столь разительным переменам в облике и поведении мозгоправа, показавшегося им поначалу вполне вменяемым и даже, несмотря на его реплики, интеллигентным человеком. Хотя, наверное, встретить такого в провинциальном, глухом дурдоме... Ну, в общем, сложновато.
— Отставного Колибабу вам подавай, да? — визжал главврач. — Он перед вами! Я — генерал-майор государственной безопасности СССР Платон Колибаба! И я никакой вам не отставной!
Платон Антонович протестующе махал руками перед лицами спецагентов, его душил кашель.
— Да успокойтесь вы, товарищ генерал, — добродушно сказал Дугин. — Нет уже давно никакого КГБ, и Советского Союза тоже нет.
— Молча-ать! Какой-то майоришка будет меня геополитике учить! Смир-рна! — И рухнул в кресло, нашаривая рукой застежку воротника.
Генерал был в отчаянии. Пришли враги, а он не в силах дать им отпор... То, что это именно враги, Платон Антонович понял сразу, как только услышал их тяжкую поступь в коридоре. Они нагрянули сюда не затем, чтобы вновь призвать его в строй, а чтобы раздавить, добить его и то, что не успели добить тогда, в девяностые...
Его, Колибабу, самого молодого генерал-майора КГБ, отправили заведовать Никандровской психушкой только потому, что в какой-то момент — да-да, в злосчастном 1979-м! — он неожиданно для всех оказался по званию выше, чем начальник Велегжанского областного УКГБ полковник Зверев! Возревновал полковник, обзавидовался... Озверел.
А потом про Колибабу забыли на долгие годы!
Конечно, назначение Платона Антоновича главврачом Никандровской специальной психиатрической больницы вслух именовали временным, так сказать, ситуационным. Даже намекали, что это нечто вроде курсов повышения квалификации. Ведь Платон Антонович долгое время разрабатывал методы медикаментозного и немедикаментозного воздействия на психику человека. Так что... В дурдоме, дескать, хватает подопытной биомассы.
И он остался здесь навсегда.
Только... Хе-хе. Это им только так кажется, что они списали Платона Колибабу.
Он был в свое время самым молодым генералом КГБ, а теперь он — самый старый из тех, кто остается в строю.
Он продолжает исполнять свой долг перед Родиной. Его Родиной. И перед миллионами таких, как он.
* * *
Из розового марева до Платона Антоновича донесся голос спецагента Дугина:
— У вас находятся двое опасных преступников — серийные убийцы Петр и Клавдия Мамонтовы. При вашем непосредственном попустительстве они совершили несколько тяжких преступлений в восемьдесят седьмом году — это были четыре зверских убийства кооператоров. Практически доказано, что за последнее время, то есть в течение нынешнего месяца, Мамонтовы совершили еще несколько убийств. Ими были убиты с особой жестокостью несколько молодых людей — парней и девушек. Степень вашего участия в этих преступлениях предстоит установить.
Генерал усилием воли отогнал надвигающийся приступ, выпрямился в кресле:
— Вы знаете, милостивые государи, я настолько вас презираю, что позволю себе кое-что вам объяснить. И прояснить. Вы, воля ваша, что-то напутали. Супруги Мамонтовы были доставлены сюда в семьдесят девятом, они возглавляли тогда секту «Мстители Верховного». Убили двух парней, косивших под битлов. Ну, казнили их, можно сказать. Как проводников прозападной идеологии в нашем городе. Как разложенцев. А к убийствам восемьдесят седьмого года, равно как и к упомянутым вами недавним убийствам, о которых мне ничего не известно, Петр и Клавдия ни малейшего отношения не имеют. Также и ваш покорный слуга. Хотя какой я вам слуга! Никогда Колибаба не будет вам служить, прихвостни мирового заговора империалистов!
В кабинет с обеспокоенным видом заглянула медсестра, убедилась, что с начальником все более-менее в порядке, закрыла дверь.
Виктору это появление девушки показалось достаточным поводом, чтобы резко сменить тему — это был его излюбленный прием при допросах.
— Что здесь делает эта юная особа? — спросил он. — Она, как я понимаю, тоже здесь не по своей воле? Верно?
— Анна? — переспросил Платон Антонович, успокаиваясь (прием Виктора подействовал, и теперь «клиента» можно было постепенно дожимать). — Она — медсестра, впрочем, внештатная. Государственного медицинского образования у нее нет. Я лично обучал ее всем навыкам младшего медперсонала. А потом присвоил ей квалификацию. Имею право, между прочим. Здесь спецлечебница, и кого-то со стороны мы не берем. Есть определенный запрет.
— Значит, Анна безвылазно живет здесь уже много лет? — уточнил Дугин. — То есть практически она такая же заключенная, как ваши спецпациенты?
Властелин калек в упор посмотрел на Дугина:
— Анна здесь родилась. Я лично принимал роды в восемьдесят пятом году.
Как ни был ошарашен такой информацией майор Дугин, но его вычислительные способности сработали мгновенно:
— Этого не может быть, генерал! Получается, Анне уже...
— ...тридцать с хвостиком, — закончил за Дугина Платон Антонович. — Выглядит на двадцать. Но... Это нормально. Такие, как она, не старятся. Ну, при достижении ими определенного возраста гормон старения практически перестает действовать в организме. А насчет ее воли-неволи... Как бы вам сказать, гости вы мои непрошеные. У нее нет воли в вашем понимании. Она просто живет и делает свою работу. И кстати, именно Анна поддерживает связь нашей спецлечебницы с внешним миром. Ездит иногда в город — за кое-какими продуктами. За спиртным, сигаретами — должны же быть у персонала хоть какие-то радости, верно? Еще — за медикаментами. От простуды, от давления, от сердца. Здесь люди часто болеют. Анна получает за меня по доверенности мою пенсию — собственно, на нее-то и живет весь наш дружный дурдом, все тридцать три человека, включая меня, двух санитаров, медсестру и санитарку-уборщицу. Нам хватает этих денег.
— У вас тут что-то вроде коммуны — так, что ли? — насмешливо спросил Виктор.
— Вот-вот, именно! — радостно привзвизгнул Платон Антонович. — Коммуна — самое подходящее определение нашего бытия. — И продолжал уже спокойно: — Да, я совсем забыл упомянуть моего заместителя. Внештатного. Мы все тут внештатные. Или — заштатные. В точности как этот монастырек — он стал заштатным со времен Екатерины Великой и до двадцать седьмого года, когда монахов порасстреляли-повыгоняли. Этого своего заместителя я назначил из числа пациентов. Проверенный, хорошо себя зарекомендовавший человек. Пригодный для службы. Тоже генерал-майор, только — армейский. Кусихин его фамилия, инвалид. Гангрена у него тут началась, вот и пришлось мне ему ногу отпилить. Теперь — мой зам. Тут ведь не надо быть дипломированным психиатром, разбираться в препаратах — которых, кстати, у нас осталось совсем немного. И они в общем-то ни к чему. Здесь не лечат от психических расстройств, во всяком случае — не лечат медикаментозно. Здесь люди пребывают в изоляции от мира. Они обрели душевный покой. Ну а в случае психоза... У нас есть средства их утихомирить. Видели санитара? Есть еще один, только он все больше по кухне дежурит.
Борис и Виктор молчали, стараясь не мешать главврачу выговориться по максимуму. А тот, сцепив пальцы на животе и вальяжно откинувшись в кресле, продолжал спокойно, степенно даже:
— У нас тут огородик распахан, как в свое время у преподобного Никандра. Брюковку выращиваем, картошечку, кабачки... Заместитель мой как раз сейчас в поле, командует сбором картошки. Ну, копкой... Копанием... Тьфу, не знаю, как правильно. В общем, подножным кормом обеспечены. И семена все свои. Знаете, как славно растут кабачки на нашем суглинке? Любо-дорого! Вымахивают чуть не по пять кило штука. Да еще грибы, травы всякие для заваривания чая. Электричество нам отключили в начале девяностых — скажу честно, это я расстарался. Устроил так, что нам обрезали энергообеспечение. Чтобы лишние люди не появлялись — знаете, инспекции всякие... Так что мы тут сами по себе. Понимаете? Есть весь остальной мир, и есть мы. Дров хватает, благо лес — вот он, туточки. Печки-голландки от монахов достались в полной исправности, в каждой келье, то есть в палате, есть. Не мерзнем зимой. Свечи, керосин... Чем не жизнь? Преподобный Никандр и мечтать не мог о таких удобствах. Впрочем, он и не мечтал, суровым аскетом был. По своей воле забрался в эту глушь, стал отшельником. В отличие от меня и прочего здешнего народонаселения.
Борис проговорил задумчиво:
— Значит, вы роды принимали... А хватило у вас квалификации?
— Не-а, не хватило, — безмятежно отвечал Платон Антонович. — Трудными были роды, к тому же я первый раз в жизни акушерствовал. Ребенка только и удалось спасти. Анна мне как дочь. Или сын — какая разница? В общем, как мой родной ребенок.
— Но ведь у нее есть родня на воле! — сказал Крайнов.
— Не-а. Были только мать и отец. Мать, как я уже сказал, умерла при родах... Да ведь вы их знаете обоих или хотя бы слышали. Отец — капитан Тимофей Шведов. Мать — лейтенант Нина Серова. Оба доставлены сюда в том же семьдесят девятом вместе с Мамонтовыми.
— Постойте, но ведь Нину Серову...
— ...замучили до смерти на глазах Шведова? Бросьте. Все это зрительная подмена. Очередная фальшивка — из тех, коими так богата наша действительность. Мучили куклу. Знаете, у спецслужб есть такие муляжи, которые с виду от человека не отличаются и даже стонут, истекают кровью, дергаются. Это своего рода учебные тренажеры.
— Знаем, — процедил Виктор. — С их помощью набираются опыта и навыков некоторые агенты. Набивают руку. И укрепляют психику.
— Вот-вот, — покивал главврач. — Шведов поверил тогда, что видел, как умирает под пытками его возлюбленная, посему и оказался здесь. Хотя он-то, в отличие от Серовой, никакого участия в делах «Мстителей Верховного» не принимал. Вспоминаю, как он был счастлив, когда встретил здесь свою Нину! Они жили тут у нас как два голубка. Вернее, как голубь и голубка. Так что Анна — ребенок Шведова.
Колибаба помолчал и неожиданно добавил:
— А может, не Шведова, а мой. Не знаю точно.
Дугин вскипел:
— Абсолютная власть, да? Местный удельный князек со своими крепостными?
Платон Антонович, казалось, не обратил никакого внимания на эти хульные слова.
— Я мог бы заказать экспертизу на предмет отцовства, чтобы получить определенность. Передать с Анной деньги и образцы крови для платного исследования. Но... Не хочу. У человека должны быть неприкосновенные иллюзии. Без них нельзя. Особенно — здесь.
Борис в этот момент как никто другой понимал Платона Антоновича.
Виктор отреагировал на слова главврача совершенно иначе, всмотрелся в генерала своим пронизывающим, все понимающим взглядом:
— Конечно, вы не хотите проводить экспертизу. Потому что есть большая вероятность того, что Анна — ваша дочь. А в человеческом сообществе, в отличие от вашей коммуны, считается отвратительным вступать в половую связь с родными детьми.
Платон Антонович пожал плечами:
— Всё так. И не так. У нас тут другой завет. Другие установки. Вам не понять... Ну да Господь с вами. Итак. Шведова я отпустил в конце прошлого века, не помню точную дату... В виде редкого исключения. И подполковника Михаила Торопова тоже. Все-таки — свои. Коллеги, можно сказать.
— Чувство вины сработало? — спросил Дугин.
— Возможно, — согласился главврач. — Разве плохо иметь в арсенале души чувство вины? Оно ведь тоже бессмертно, как сама душа. А Нина Серова... Она теперь — во сырой воде, под березонькой. Точнее — под елочками.
— Во сырой воде? — переспросил Крайнов.
— Да. А что тут удивительного? Вода ведь сырая. Таково было пожелание капитана Шведова, и я его выполнил. Великодушие мне присуще вполне.
— Вы хотите сказать, что гроб с телом или тело без гроба опустили в реку? — зачем-то допытывался Крайнов.
Он кивнул за окно, где была видна широко разлившаяся после дождей Пушта.
— Не в реку, а в озеро. Есть тут в лесу, неподалеку, красивое озерцо. Оно особенное. Там любили бывать Нина и Тимофей. В нем-то, на дне, и покоится Нина. Если там, конечно, вообще есть дно, в чем я лично сомневаюсь.
Крайнов и Дугин переглянулись: то самое озеро, которое они видели, пролетая на планере? Озеро, из которого речушка непостижимым образом сначала вытекает, а потом, описав дугу, снова впадает? Озеро, сверху напоминающее ноль, с островком посередине.
Дугин вспомнил нетрезвого философа из «Аквариума», вещавшего о грядущем владычестве рыб. Наверное, он верит, что его любимая стала рыбой и теперь живет в том озерке, ждет, когда ее единственный придет на берег и загрустит по ней...
— Теперешний Шведов не помнит, что у него есть дочь, что он когда-то был счастлив здесь с Ниной Серовой, — сказал Колибаба, словно угадав мысли майора Дугина. — Есть такой метод — частичная амнезия. Для этого существует специальный препарат. Уж в этом-то я специалист, поверьте. Мне пришлось применить к Шведову частичную амнезию, иначе его никак нельзя было выпускать. Ну а о том, что он здесь лечился, Шведов помнит. И еще много о чем помнит.
— Понятно, — тяжко выдохнул майор Дугин. — Вы стерли у Шведова воспоминания о том, как вы насиловали его любимую женщину, Нину Серову. Он ведь, будучи рядом, не мог об этом не знать.
— Ну, я бы не стал употреблять в данном случае этот неприятный термин — насиловать. Вы же согласны с тем, что за все надо платить, верно? Я же плачу, и довольно исправно. Я предоставил Нине и Тимофею возможность быть вместе, прожить годы в любви. Это ведь бесценно. К тому же... Гм... Как мужчина я гораздо лучше капитана Шведова. Был, во всяком случае. И Нина это оценила. Как бы ни было ей противно осознание того, что происходило между ней и мною, как бы ни чувствовала она себя униженной, но физически она получала огромное удовольствие. И это, кстати, укрепляло ее любовь к Шведову. Вы взрослые мужики, вы все это понимаете. А может, кто-то из вас сам пережил нечто подобное. Шведов, например, понимал, как мне кажется. Ему-то нечего было мне предложить в знак благодарности за воссоединение с возлюбленной. Он отказался от сотрудничества, не захотел быть соратником. Отрубил себе кисть правой руки.
— Там было клеймо? — тихо спросил майор Дугин. И вспомнил пророческие слова из Апокалипсиса: «даст им начертание на десной руце их».
Платон Антонович прикрыл глаза, подтверждая чудовищную догадку Бориса.
«Печать Антихриста, дающая право быть приближенным к нему и иметь власть в его царстве... Сейчас, в наши дни? Как такое возможно?» — напрягал мозги майор Дугин.
Генерал меж тем заметно устал, выдохся. Это существо в человеческом образе было явно больно, причем — серьезно.
— Милостивые государи, надеюсь, у вас ко мне — всё, — с трудом выговорил главврач, он терял силы на глазах.
Виктор сделал шаг вперед:
— Нет, не все, гражданин Колибаба. Немедленно проводите нас к Петру и Клавдии Мамонтовым! К серийным убийцам, которых вы тут скрываете. А уж совершали они свои сатанинские заклания в последнее время или нет — в этом будет разбираться спецотдел. И кстати, с вами тоже неплохо было бы разобраться. Если мы докажем, что Петр и Клавдия покидали лечебницу с вашего ведома, то...
Платон Антонович захрипел, валясь на бок. Эта интермедия не произвела на Бориса и Виктора должного впечатления. Они молча смотрели на корчащегося в судорогах престарелого генерал-майора.
— Вы... меня... обвиняете в нарушении воинского долга... долга службиста... Вы нанесли оскорбление моей чести и достоинству...
В кабинет впорхнула медсестра Анна с заранее подготовленным шприцем в руке, деловито задрала рукав на плече Колибабы, сноровисто впрыснула ему под кожу препарат. Казалось, Анна все это время стояла за дверью и слышала разговор. Да-да, разговор, ибо вряд ли это можно было назвать допросом. Впрочем, дверь была утепленной, обитой дерматином... Так слышала или нет?
Лицо Платона Антоновича после инъекции стало безмятежным, он застыл неподвижно.
— Умер? — спросил медсестру Виктор довольно-таки безразличным голосом.
— Спит. Или что-то вроде того. Пойдемте со мной.
Девушка быстро вышла в коридор, и спецагенты не мешкая последовали за ней.
— Я должна вам кое-что сказать, — заговорила медсестра громким шепотом. — Здесь, конечно, творится безумие, но вы...
— Ну, это вполне нормально для психушки, безумие-то, — пожал плечами Крайнов, не дослушав.
А зря.
— Палата Мамонтовых — в противоположном конце, — сказала Анна. — Дверь сегодня отперта.
— Что значит — сегодня? — начал было Дугин.
Но тут со стороны покинутого ими кабинета донесся вопль главврача:
— Анна! Ан-на-а!
— Мне нужно идти, — спохватилась девушка.
— Возьмите вот это. — Дугин протянул ей визитку с номером мобильного телефона. — Если что, звоните! Стоп... Да есть ли у вас тут связь?
— У меня смартфон и зарядное устройство на солнечной батарее, — сказала медсестра. — У Платона Антоновича — тоже.
— Обязательно звоните, Анна! — добавил Крайнов. — Вы прелесть, чудо!
Она недовольно сверкнула глазами на Виктора и умчалась к боссу.
Друзья шли по коридору. Дугин снова терзался подозрениями. «Почему Виктор крикнул “работает спецотдел”? Хотел успеть предупредить главврача, что, мол, пришли свои, ничего не бойся?»
— Прости, что я нас рассекретил, — угадал его мысли Крайнов. — Ну что взять с меня, старика! Оговорился случайно. Хотел сказать «следком», а вышло...
— Ну-ну, — мрачно хмыкнул Борис.
Глава тринадцатая
Они стояли возле полуоткрытой двери в комнату супругов Мамонтовых. Из темноты явственно доносился запах талого воска. Дугин толкнул дверь, и напарники вошли в небольшую палату — скорее не палату даже, а опочивальню.
Высокое окно задрапировано тяжелыми бордовыми шторами. В углу — икона Николая Чудотворца с тонким огоньком лампады. Посреди комнаты — черное пианино. Борис ничуть не удивился бы, увидев логотип производителя: «Звенигород», как на том игрушечном пианино в ночном парке, на эстраде. Но на инструменте Петра Мамонтова значилось латинскими буквами: «Becker». Поодаль — два кресла. В них, облаченные в цветастые халаты, сидели старик и старуха, оба молча курили. На низеньком столике перед ними лежала пачка сигарет «Огонек».
Ни Петр, ни Клавдия даже не повернули свои головы на звук открывшейся двери, они продолжали мерно выпускать дым из открытых сморщенных ртов.
— Петр Мамонтов! Клавдия Мамонтова! — возгласил Виктор. — Мы представляем спецслужбы. Вы обвиняетесь в совершении ряда тяжких преступлений. Вы должны проследовать с нами для дачи показаний.
Старуха медленно повернула голову в направлении своего ветхого, но тем не менее величественного супруга:
— Скажи мне, Петр, я ошибаюсь, или все это уже когда-то было?
Мамонтов чинно кивнул безо всякого выражения на лице.
Клавдия посмотрела на Крайнова, затем на Дугина:
— Вы слышали, молодые люди? Все это уже было. Не нарушайте ход времен.
«Тяжелый случай», — досадливо подумал Виктор, откашлялся:
— Так. Учитывая ваш преклонный возраст, даем вам на сборы... скажем, два часа. Пошли, Боря, нам еще много чего нужно успеть.
Когда напарники вышли из опочивальни Мамонтовых, Дугин ощутил, как тягостные подозрения вновь заползают в его сознание. Какого пешего Виктор предупредил Мамонтовых о задержании? Дал им два часа форы? Если у них тут есть дела, то можно было бы сейчас не заходить к «Мстителям Верховного».
Крайнов уже не в первый раз почувствовал терзания напарника. Или, может, сознавал, что сказанное им только что Мамонтовым — нелепо, чудовищно по своей непрофессиональности. И потому, разумеется, подозрительно.
— Ты, похоже, боишься, что они сбегут? — хмыкнул Виктор. — Это уж вряд ли. И, если честно, я уважаю старость. Даже такую.
— Ну да, тебя же воспитала твоя покойная бабушка, — поддел напарника Борис.
Крайнов разгорячился:
— Я действительно дал им время собраться, попрощаться с другими сидельцами. Просто морально подготовиться к трудному пути. Мы же их на этом трясущемся катере-рыдване повезем, ты не забыл?
«Много говорит. Будто торопится оправдаться», — подумал Борис.
Они вышли на монастырский — или больничный? — двор. Поодаль, на косогоре, вдоль его солнечного склона, вяло копошилась жиденькая шеренга заключенных-пациентов с лопатами в руках. Их неумолчно и громогласно подбадривал коротышка с протезом вместо ноги — сочные, веселые матюги были отчетливо слышны даже на таком приличном расстоянии. Очевидно, это и был произведенный в заместители главврача генерал Кусихин.
Крайнов остановился, повернулся к Борису и ткнул его пальцем в грудь:
— Теперь понятно, почему в местах совершения убийств наркоманов и проституток на окурках находили и мужскую XY хромосому, и женскую ХХ. Малх — это не человек. Это два человека — Петр и Клавдия Мамонтовы. Оба курят сигареты «Огонек». Возможно, казнили приговоренных по очереди.
— Что ж, похоже на правду, — сказал Борис. — Они ведь близкие родственники, кровные двоюродные брат и сестра. Помимо неразберихи с гендерной принадлежностью, экспертиза установила практически идентичный хромосомный ряд.
Виктор пожал плечами.
— Да — близкие родственники. И супруги одновременно.
— Блин! Прямо не психушка, а какой-то приют содомитов, — восхитился Дугин с ожесточением.
Еще немного, и Дугин перестанет верить в причастность Мамонтовых к недавним серийным убийствам. А также — к жестоким казням кооператоров в восемьдесят седьмом. Уж слишком настойчиво, прямо-таки насильно внушает ему друг Витя, что эти дела можно считать раскрытыми, преступники найдены и изобличены.
* * *
Прямо перед напарниками возвышалось кубическое здание бывшей церкви, а ныне — больничной бани. Старинная штукатурка осыпалась, на стене виднелись проплешины исклеванного голубями кирпича. В подклеть, ставшую хозяйственным подвалом, вели деревянные ворота с медной оплеткой и длинными узорчатыми чугунными петлями.
Ворота были отверсты, за ними чернела подвальная утроба.
— Слушай, Витя, — заговорил Дугин, и в голосе его звучало сомнение. — Ты что-то скрываешь. Я чувствую, что под видом операции «Соломон» ты решаешь какие-то другие задачи.
— Ты снова за свое, да? — вскинулся на него Крайнов. — Ты так умишком тронешься, дружище!
— Нет, постой, — одернул его Борис. — Объясни. Ну, предположим, раскрыли мы с тобой дело об убийствах проституток и наркоманов. Может быть, попутно и дело о серийных убийствах кооператоров в восемьдесят седьмом. И что? Тебе не кажется, что это дело проходит где-то сбоку от операции «Соломон»? И вообще не укладывается в то задание, которое нам поручено... — И добавил примирительно: — Что сказала бы на это твоя покойная бабушка?
— Не укладывается — уложим, — уверенно ответил Виктор и подмигнул напарнику. — Велико не мало. Ну, что-то в этом роде. Боря, во-первых, мы развеяли мистику вокруг мнимой двуполости Малха. Он не двуполый. Это просто два человека, близкие родственники, мужчина и женщина. Во-вторых, вычеркнули Малха из списка возможных контактов с тем, чье имя не называем. И еще, Боря... Мы утерли носы полиции, следкому, Конторе. А начальству нашему это очень нравится — торжествовать над коллегами-смежниками. Пусть даже и негласно. Такой вот скрытый от глаз душевный онанизм у нашего Сереги. Вот увидишь, Малахов красочно, эффектно доложит в Центр о таком успехе возглавляемого им Насоновского спецотдела. И Центру это тоже понравится, и там тоже помастурбируют. К тому же задержание и разоблачение Мамонтовых — наш с тобой первый результат работы в новых должностях. Результат, который можно реально пощупать.
— Да не хочу я щупать слюнявую старуху! — попытался пошутить майор Дугин. — И сморщенного старика.
— Я тоже, — согласился Крайнов. — А теперь пошли искать черную «Победу». Она должна быть где-то здесь. Уж не в подклети ли стоит сие винтажное авто?
* * *
— А как, по-твоему, Малахов поступит со стариками? — спросил Дугин.
— А то ты не знаешь... У спецотдела своей тюрьмы нет.
Дугин и Крайнов приблизились к двустворчатым дощатым воротам, осторожно спустились вниз по истертым веками кирпичным ступеням. За ними никто не шел. Оба спецагента светили синими лучами айфонов.
— Подумать только, — говорил Дугин с печалью. — Апостол Павел, а за ним и другие ранние христиане почитали общественную баню сатанинским капищем. Местом, где селились бесы. Потому и переделывали бани под молитвенные дома, храмы Божьи. А большевики — наоборот. Храмы превращали в бани, монастыри — в тюрьмы и психушки.
Огляделись. В подвале бывшей церкви когда-то в древности устроили обширный склеп. Прямо посередине его возвышался саркофаг из облупившегося известняка. Гробница. Она стояла на четырех каменных столбах и формой своей напоминала обычный шестиугольный гроб.
— Похоже, это усыпальница преподобного Никандра Пуштинского, — совсем тихо сказал Виктор. — Рака с мощами.
Тут же, в склепе, были грудой составлены совковые и штыковые лопаты, свалены доски, по углам виднелись рассыпанные мешки с бетонной смесью. Всюду валялись обрывки бумаги и старые полиэтиленовые мешки. Запах отсыревшего цемента висел в полутемном пространстве склепа.
— Вот она, мерзость запустения, царящая там, где не должно, — процедил Борис.
— В Евангелии сказано, что все вот это, — Виктор картинно повел рукой вокруг себя, — тоже признак близкого конца света.
Дугин подошел к известняковой раке с мощами преподобного Никандра, ее окаймляла надпись, высеченная церковнославянской вязью. Посветил, вгляделся.
«Блаженъ кого Ты Господи...» — начал разбирать письмена Дугин. Дальше можно было не напрягаться: Борис хорошо знал это изречение, столь часто встречающееся на православных саркофагах: «Блажен, кого Ты, Господи, избрал и приблизил, чтобы он жил во дворах Твоих». Псалом шестьдесят четвертый.
Позади него послышался металлический лязг. Борис обернулся.
Крайнов решительно направлялся к раке, он держал наперевес длинный лом с расплющенным концом.
— Ты чего удумал? — возмутился было агент Дуб.
— Спокойно, дружище. Обещаю ничего не повредить и не нарушить. Просто... Сия рака с мощами — неплохой вариант, чтобы превратить ее в тайник с уликами. Где-то ведь Мамонтовы хоронят пистолет «вальтер», прыгалки, опасную бритву? Наконец, подношения своему Верховному в виде предметов, сорванных со своих жертв, — все эти сережки да пуговицы...
Виктор наметанным глазом определил небольшой свежий скол в том месте, где плита с высеченным на ней восьмиконечным крестом прилегала к каменному гробу, вставил в чуть заметную щель плоский конец лома.
— Помогай, чего стоишь! — натужно просипел Крайнов.
Надгробие приподнялось, Виктор просунул лом в образовавшийся проем. Друзья в четыре руки сдвинули тяжеленную плиту.
— Только на пол бы не уронить, а то расколется! — обеспокоился Дугин.
Они аккуратно поставили надгробие на попа, прислонив к саркофагу.
Заглянули в каменное углубление.
Борис узрел то, что неоднократно уже видел в паломничествах по святым местам, где мощи местного угодника Божия хранились «на вскрытии», то есть останки в монашеском облачении были доступны взорам верующих. Разница в том, что за минувший век никто не ухаживал за мощами преподобного Никандра, в отличие от культовых мощей в действующих храмах и монастырях.
Епитрахиль Пуштинского подвижника истлела, сквозь прогнивший подрясник святого местами проглядывали коричневые кости. Голова покрыта сопревшим «воздухом» — небольшим черным платом с круглым отверстием посередине, обшитым бисером. В кружочке виднелась бурая выпуклость черепа.
Надо полагать, во времена далекие монахи Пуштинской обители прикладывались через это отверстие губами к открытому лбу своего небесного покровителя — святого Никандра — в день его памяти.
Впрочем, взор Бориса, да и Виктора, привлекло нечто иное, а именно — пожелтевший свиток бумаги, зажатый костяшками пальцев левой руки преподобного. Что касается правой — десной, которая, по древней традиции, должна была быть сложена в виде благословляющего жеста, то эта рука просто лежала вдоль туловища.
— Боря, видишь? — прошептал Виктор. — Мы нашли «Откровение преподобного Никандра». То самое, о существовании которого спорят церковные и светские историки.
— Что-то больно легко нашли, — проворчал Дугин. — Гробницу уже вскрывали до нас. Как минимум — один раз, в двадцать седьмом году. Когда сюда прибыл отряд красноармейцев, чтобы закрыть обитель и расправиться с ее насельниками.
Что-то смущало Бориса в той привычной вроде бы картине захоронения, которую он лицезрел сейчас. И он понял что.
— Витя, преподобный Никандр был иеромонахом, то есть — рукоположенным в священный сан. Значит, погребать его в конце шестнадцатого века должны были вместе с наперсным крестом. А креста нет. Раку обворовывали.
— Ясное дело, — как ни в чем не бывало, отвечал Крайнов. — Крест был серебряный, большой. Вот и сорвал его красный комиссар с мощей Божьего угодника. Все нормально, Боря. Такое везде случалось.
— Угу. Крест забрал, а древний свиток оставил, да? Они тут все переворошили, видишь — правая рука неправильно положена. Просто перетряхнули гробницу, а потом свалили мощи обратно, более-менее по порядку.
— Ну зачем неграмотному комиссару какой-то старинный документ, скажи на милость? Давай все-таки хоть чуть-чуть верить в удачу, если хочешь — в Промысел Божий. Считай, что неисповедимыми путями Господь привел нас к завещанию преподобного, дал его в наши руки. Именно наши, Боря!
С этими словами Крайнов ловко высвободил неподвластную векам бумагу из окостеневших пальцев святого Никандра. Развернул свиток... Письмена проступали довольно отчетливо.
Дугин смотрел на Виктора тяжелым взглядом.
— Ты ведь заранее знал, Витюша, что именно мы здесь найдем, — жестко произнес он. — Устал я от твоих обманок, друг. Вовсе не улики, якобы спрятанные Мамонтовыми, ты рассчитывал обнаружить. Не ради прыгалок и пуговок ты вскрыл гробницу. Ради вот этого подложенного кем-то свитка, верно? Зачем ты меня опутываешь ложью, Витя?
Крайнов закатил глаза к потолку, словно взывая к высшим силам:
— Ну, Боря, ты даешь! Знаешь, ты... В общем, кто привык пер...ть, тому и в церкви не утерпеть.
— Снова покойную бабушку цитируешь?
— Да при чем тут моя бабушка! Ты сам — бабка старая, мнительная. Моя-то, помнится, всю дорогу своих близких подозревала во всяких бяках, мерещилось бабуле, что родственнички спят и видят, как бы ей напакостить...
— А сама, как ты рассказывал, все последнее, исподнее им отдавала, — примирительно сказал Дугин. — Так и я, Витя. Ты мне друг, но...
— Угу. Помнишь Маркеса? «Друг, я тебя расстреливаю ради революции, пойми и не обижайся, брателло». Ну, как-то так, не помню дословно.
Посторонний звук заставил обоих замереть.
* * *
— Вы что это себе позволяете? — раздался над головами друзей гневный женский баритон.
Они оглянулись. в открытых воротах, на фоне серого неба, виднелась стройная фигура медсестры Анны.
Виктор неспешно открыл свой кофр, достал прозрачный файл, бережно поместил в него свиток.
— Отвечайте! — требовала неувядающе юная медсестра.
— Не волнуйтесь, мы плиту вернем на место, — заверил ее Дугин.
Виктор повернулся к девушке:
— Вернем, вернем. И учтите, Анна, это последний раз, когда мы вступаем с вами в какие-либо переговоры на паритетной основе, — изрек он витиевато. — В следующий раз, когда вы посмеете кого-либо из нас одернуть подобным образом, я вас просто изобью. Очень сильно. И при этом особых эмоций испытывать не стану. Поверьте. Мне не впервой приводить к покорности наглых девиц. Вы ведь, как я представляю, нечувствительны только к мимоидущим годам. А к физической боли?
— Хорошо, я поняла. Перестаньте пугать, — ровным голосом ответила Анна.
Виктор с улыбкой подмигнул ей:
— Ну что — мир, дружба? Жвачка? — И протянул девушке цветастый брусочек.
Медсестра спустилась в подклеть, безо всякого интереса взяла жвачку, сунула в карман халата.
— Анна, чтобы нам зря не терять времени, проводите нас сразу к машине, — вежливо сказал Дугин. — К черной «Победе».
— Хорошо, идемте... Только сначала, пожалуйста, положите плиту на место. Я вас не одергиваю, просто прошу по-человечески. Я бы сама, но мне не поднять. И еще очень прошу, не надо меня бить, мне больно будет.
— Я не буду вас бить, милая Анна, — молвил Крайнов задушевно. — Я с удовольствием сделал бы с вами... нечто иное.
Девушка никак не отреагировала на столь недвусмысленный призыв побитого судьбою жуира, направилась к выходу из подклети. За ней — спецагенты. Втроем они обогнули здание бывшего храма. Перед ними стоял почерневший от дождей дровяной сарай, одна поленница была сложена снаружи, под навесом.
Анна со скрежетом распахнула створку ворот. Прямо на них молча смотрела, отливая тусклой полировкой, черная «Победа». Лысые покрышки, трещина вдоль одного из лобовых стекол. Но в остальном — было сразу видно, что машина содержится заботливо, ее берегут.
Вдоль стен сарая высились поленницы дров, источавшие аромат свежеспиленного лиственного дерева.
— Ну, кто сядет за руль? — поинтересовался Виктор.
— Если надо ехать, то могу сесть я, как обычно, — ответила Анна. — Можно?
— Я понимаю, что в лесу права не нужны... — начал Борис.
— Права есть, Платон Антонович все устроил. Как — не знаю. Позвонил какому-то старому знакомому, наверное, — сказала медсестра. И добавила безо всякой гордости: — А научиться ездить на ней совсем нетрудно. Я всему быстро учусь.
— Тогда поехали, Анна, — предложил Дугин.
— Поехали. А куда?
— На озеро. Здесь, неподалеку.
— Езеро Зеро, — пояснил Крайнов.
— Езеро?.. Да-да, конечно, старинное слово. Только я не знаю никакого Зеро, — пожала плечами медсестра. — Но тут рядом есть очень красивое лесное озеро. Вы, наверное, про него и говорите, да?
Они втроем втиснулись в «Победу» — Анна села на водительское место, рядом пристроился Виктор, ему в затылок дышал, чуть пригнувшись, Борис: закруглявшийся книзу потолок давил на затылок.
В машине пахло старой кожей сидений, старой резиной ковриков, старым металлом. И ко всему этому примешивался застарелый, впитавшийся в обивку запах настоянного на бархате сигаретного дыма.
Глава четырнадцатая
— Вы курите, Анна? — спросил Дугин.
— Так, иногда, — ответила девушка и уточнила: — В особые минуты.
— «Огонек»?
— Не знаю какие. Может быть. Дядя Петя и тетя Клаша угощают время от времени. Я не разглядывала название.
Дугин слегка опешил:
— Как вы сказали? Дядя, тетя...
— Ну да. Платон Антонович говорил, что Мамонтовы — какие-то мои дальние родственники. Седьмая вода на киселе. Кажется, я их внучатая племянница. В Велегже люди живут поколениями, так что... Родственников у всех предостаточно.
Машина отфыркнулась, стронулась с места и со звуком раздираемого брезента выкатилась из сарая.
— Дорога проселочная, немощеная, так что тряски не будет, — зачем-то сказала Анна. — И ехать совсем недалеко. Некоторые пациенты, которым разрешено, ходят туда пешком. Там хорошо. Покойно.
Дугин помедлил, потом все-таки решился:
— Скажите, Анна, ведь машина принадлежит Петру Мамонтову?
— Да, ему, дяде Пете.
— А кто-нибудь из Мамонтовых пользовался в последнее время этой «Победой»?
— Ой, по-моему, дядя Петя уже лет тридцать как за руль не садился. После инсульта. Он даже на пианино стал хуже играть, хотя был когда-то профессионалом.
— А могли дядя Петя и тетя Клаша выезжать в город тайком, чтобы никто знать не знал? Вы, в частности.
Анна всерьез призадумалась.
— Вообще-то в машине давно сломан этот прибор, штука такая, которая километры считает.
— Онометр, — подсказал Крайнов.
— Наверное, не буду спорить. Ворота в сарай не запираются — от кого их запирать-то?
— А расход топлива? — спросил Борис.
За медсестру ответил Крайнов:
— Ты видел в сарае несколько канистр с бензином? Запас приличный. Так что Мамонтовы могли каждый раз после поездки в город подливать горючее в бензобак. Доводить до прежнего уровня.
— Вы какие-то странные вещи говорите, даже слушать вас неприятно, — со всей откровенностью высказалась девушка.
Они миновали монастырские строения, и «Победа» нырнула в открывшийся перед ними грот — да-да, именно как грот выглядела лесная аллея, ведущая к озеру. Вершины березок и елок, что стеной стояли по обеим сторонам дороги, были еще лет сорок назад связаны между собой, образовав сплошную арку над просекой. В полусумраке переливчато пела какая-то лесная птица. Дугину вспомнился Есенин: «О всех ушедших грезит конопляник...» Значит, это конопляник, верно. Осенняя грустная птаха.
Прямо с кромки дороги, ничуть не таясь, на них празднично глядел ядреный боровик. Борис почти физически ощутил его прохладную свежесть, словно рукой до шляпки дотронулся. Никто не срывает, как будто растет сей красавец на кладбище. Дугин вспомнил, как он в подростковом возрасте вдруг, в одночасье, заделался неутомимым, алчным грибником. И в долгий велегжанский сезон спозаранку каждое утро отправлялся с двухведерной корзинкой в лес. Как в гости к своему старому другу, о котором никто больше не знал. Он научился чуять грибы нутром, отыскивал их в самых, казалось бы, невозможных местах. Однажды решил обследовать новое место, а оно оказалось пустым, зряшным — даже в самый-рассамый грибной год в лесу обязательно есть такие места, и довольно обширные, где и сыроежки дряблой не растет. Борис набрел на аккуратно уложенную лесником кучу соснового лапника и, отчаявшись от безгрибья, остервенело раскидал ее... И — вот вам, пожалте — торчит между последних, исподних веток рыжая шляпка подосиновика — словно румяная булочка. Он бережно высвободил гриб из хитросплетения колючих прутьев, ножка была тонкой и извилистой. Помнится, он совсем не удивился тогда: все правильно, так и должно быть. Просто не обмануло его чутье, не обманул и отсыревший, скучающий лес — отблагодарил за то, что его навестили, подсунул подарочек.
«Суетно мыслишь, Дуб».
— А вы, Анна, когда в последний раз садились за руль? — спросил Дугин, возвращаясь в «здесь и сейчас».
— Вам точный день назвать? — не поворачивая головы, без интонации спросила девушка. — Я не смогу. У нас тут дней не считают, мы по знакам природы живем. По солнцу, по птицам, по цвету реки. Вроде бы недавно в город ездила, когда еще деревья только начали желтеть, а Пушта наша только-только стала серой и выпуклой. За продуктами, кажется, ездила...
Озеро открылось внезапно — так ведут себя почти все лесные озера. «Победа» вынырнула из тенистого грота на простор — небо, гладь воды, статный окоём чернолесья на том берегу. «Окоём»... Охраняет Зеро-бесконечность?
Ровная полянка, сплошь укрытая брусничником, упиралась в редкие камышовые заросли, а по бокам ее текли два широких ручья, расходясь в стороны. «Это один и тот же ручей, та самая речка, что мы видели вчера», — сообразил Борис. Он хорошо помнил, как все это выглядело с высоты полета планера: озеро в виде буквы «О», из него вытекает тонкая струйка реки, описывает почти полный круг и вновь впадает в озеро. Сверху — похоже на ухо. Всеслышащее Ухо Земли?
— Я назвала это озеро — Ушко, — сказала Анна, и в голосе ее послышалась еле заметная детская радость. — Теперь все наши его так называют.
Надо же, она все-таки может испытывать какие-то чувства!
Мотор, ворчнув, заглох, и в окружающем мире, замкнутом в пределах лесного окоема, воцарилось беззвучие. Отрешенность от суеты.
Лишь слабый ветерок покачивал заросли у берега.
— Выхлобыстываемся, — сказал Виктор вполголоса.
* * *
Дугин и Крайнов с хрустом потягивались, стоя на пожухлом брусничнике. Оба делали вид, что не испытывают ни малейшего волнения, однако у каждого было чувство, словно он шел к этому берегу всю свою сознательную жизнь. И вот — дошел. Докарабкался, дотелепался сквозь долгую вереницу годов, исполненных бессмысленных страданий. Сквозь чертополох мелочных вопросов и обманных ответов. Сквозь шпицрутены служения какой-то гиблой идее — служения вздорного и зряшного, изнуряющего сердце, источающего запасы душевных сил. «Пусть хоть весь мир летит в тартарары, — всплыли в голове Дугина слова неприметного батюшки. — Не мешайте ему, спасайте свою душу».
Веяние тихого ветра овевало веки Бориса. Библейское дуновение ветерка. «Глас хлада тонка, и тамо Господь». Совсем близко.
— Преподобный Никандр обитал где-то здесь? — бесцветным голосом произнес Дугин.
— Ну да, — спокойно ответила девушка. — Там, где мы сейчас стоим, где машина, и была его землянка. Смотрела на восход солнышка. Оно оттуда встает, из-за леса напротив. Здесь святой Никандр и монастырь основать завещал. Но церковное начальство подумало-подумало и решило: на реке лучше будет, чтобы всем кораблям обитель была видна, да и причалить можно у стен монастыря, привезти что-то нужное монахам. — И, помолчав, несмело добавила: — Может, если бы послушались тогда святого Никандра, то и у нас в больнице жизнь была бы добрее.
— В смысле — если бы в шестнадцатом веке монастырь поставили здесь, у озера? — спросил девушку Виктор.
— Да.
А Борис пытался осознать... Значит, преподобный ископал свою землянку аккурат между истоком и устьем ручья, что огибает озеро Зеро. Очерчивает Вселенский Ноль. Из этого нуля и вытекает ручей, в него и возвращается. Модель мироздания: из ниоткуда — в никуда.
— Преподобный решил поселиться между одной вечностью и другой, — пробормотал Дугин.
— Этого я не знаю, о чем думал святой Никандр, — сказала медсестра. — Только жил он совсем один, ему никто не был нужен в этом мире. Один лишь Бог.
— Какая же вы замечательная, Анна! — искренне восхитился Крайнов. — А я угрожал вас избить. Простите, милая Анна.
— Прощаю, — ответила она совсем просто.
Привычно вздохнула.
— Тут где-то должно быть высохшее русло, я так предполагаю, — сосредоточенно рассуждал Дугин. — Старица. Если только святой Никандр не сравнял с землей, не скрыл свое вмешательство.
— Преподобный Никандр? — не понял Виктор.
— А кто же еще? Он не одно десятилетие жил тут в землянке. И получил, видимо, откровение о неких магнитных завихрениях в этом месте. Как сейчас говорят уфологи, «место силы». А может, просто подметил необычное поведение воды в озере и ручье. У природы не хватило силенок завершить круг, и преподобный ей пособил. Замкнул Вечный Ноль. Довел до божественного совершенства. Когда он пришел сюда, озеро было проточным. И ручей изначально лишь вытекал из него и, описав дугу, уходил в лес. Никандр прорыл копанку[6] — вот здесь. — Борис указал направо, где ручей возвращался в озеро. — И ему удалось создать рукотворное чудо. Преподобный знал: под воздействием некой силы возникнет неостановимое течение. Что-то вроде малого круга кровообращения возле сердца. Обрати внимание, Вик: ручей огибает озеро слева направо. Это в старину называлось «посолонь» — по ходу солнца. Посолонь ходили крестным ходом вокруг храма. Теперь — наоборот, против солнца, навстречу солнцу.
— Староверы и сейчас ходят посолонь, — заметил Виктор.
— А святой Никандр и был старовером. Тогда, в шестнадцатом веке, вся Русь была древлеправославной. До раскола, до Никоновой реформы. Древле... Означает «древо древнее, исконное».
— И кто же, гм, ответвился от ствола этого древа? — печально спросил Крайнов. — Получается, не они, не калганники, а мы, кацапы[7]. Как все это противостояние бессмысленно выглядит с высоты...
Виктор хотел сказать: «С высоты веков», но Борис закончил за друга:
— С высоты полета планера, Витя. Нашего с тобой полета.
Они двинулись было направо, но Виктор остановился.
— Старое русло сокрыто веками, — сказал он. — Как и землянка святого Никандра.
Небо вдруг как-то сразу, целиком просветлело, и вода в озере стала металлического цвета. С этого ракурса озеро казалось узким и длинным, как лезвие опасной бритвы. И на этом лезвии виднелся несмытый клок волос.
Дугин вгляделся. Чуть в стороне, на водной глади, покоился бурый островок. Он-то при взгляде сверху и дополнял сходство лесного озера с буквой «О». Или — нулем.
* * *
— Это не остров, — ответила девушка на вопрос Дугина. — Ну да, остров, конечно, только плавучий. Иногда он ближе к берегу, иногда — дальше. Это заросли водяной травы, кажется лягушечника. У него нет корней, поэтому остров и двигается туда-сюда по озеру.
— У растений нет корней, потому что у озера нет дна? — как о чем-то само собой разумеющемся спросил Борис.
— Ну да, у этого озера нет дна, — сказала Анна.
«Ну да, ну да... На все вопросы — ну да», — приметил Борис.
От воды тянуло холодом, Анна зябко обхватила плечи руками.
— Вы так продрогнете, Анна, — сказал Борис.
— Ничего. Мне все равно хорошо здесь.
Виктор тем временем решительно направился к зарослям камыша, раздвинул реденький частокол.
— Боря, иди сюда! — окликнул он Дугина. — Здесь есть лодка и одно весло.
— Ой, вы поосторожней, — предупредила Анна — впрочем, без малейшей тревоги в голосе. — На этой лодке сто лет никто не катался. Еще развалится.
«Прямо как наш планер, — мелькнуло в голове у Дугина. — Или — катерок. Везет же нам на аварийные транспортные средства!»
Он подошел к напарнику, склонившемуся над ветхой дощатой лодочкой. Она была до половины заполнена дождевой водой, округлое днище вросло в глинистую землю почти на локоть.
Виктор взялся за весло.
— Сломается, как поплывем? — остановил его Борис. — Лучше попробуем монтировкой.
И вспомнил, как они взламывали дверь в кибитку дяди Миши...
Анна уже несла им взятую в багажнике «Победы» монтировку и солдатскую лопатку. Дугин принялся окапывать лодку по периметру, Крайнов осторожно поддевал оголявшееся днище узкой железякой, высвобождая суденышко из намертво сковавшей его промоченной дождями глины. Они вдвоем перевернули отяжелевшую лодку дном вверх. Пуды глины налипли на днище, и Виктор лопаткой счищал влажные оковалки.
— Если там есть щели, то глина их плотно забила. Продержимся на плаву какое-то время, — кряхтел Крайнов.
Они снова перевернули лодку, натужно сдвинули ее в застывшую воду.
— Ну, в путь, — выдохнул Борис. — Куда, как ты думаешь? Налево, направо?
— Налево, по течению. Проплывем ручьем вокруг озера. Посолонь.
Лодка покачивалась под ними, но держалась на плаву вполне сносно.
— Анна, идите греться в машину, мы скоро! — крикнул Дугин медсестре.
— Я хочу посмотреть! Еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь тут плавал!
«А ведь гроб с телом твоей матери везли топить посреди озера на этой лодке, — понял Дугин. — Камней, что ли, в него наложили? Кирпичей? Чтоб не всплыл. Но ты тогда совсем крохой была, трех дней от роду. Не можешь помнить».
— Вы можете утонуть, — сказала Анна, и Дугину послышалась в ее голосе невесть откуда возникшая детская мстительность.
Или это ему только показалось? Как и многое другое в последние дни.
— Не волнуйтесь, мы обучены купаться в ледяной проруби! — бодро отвечал Виктор, плавно загребая веслом то с одного борта, то с другого. — Выплывем в случае чего!
Девушка, оскальзываясь на траве, послушно побежала к машине, до напарников донесся звук хлопнувшей дверцы.
— Не-а, — тихо сказал Дугин. — Нам не выплыть, если мы окажемся в воде. Смотри.
Сухой лист, принесенный ветерком, клюнул поверхность озера возле лодки и тут же, вращаясь, стремительно ушел в черную толщу воды. Борис ладонью зачерпнул из озера — вода была коричневой. Торфяник? Или многовековой настой брусничника?
Виктор кинул в воду бумажную обертку от жвачки, и ее тут же поглотило бездонное озеро.
— Ну, у ручья-то есть дно, — рассудительно заметил капитан. — И совсем неглубокое. Погребли!
Течение в ручье оказалось довольно быстрым, оно подхватило суденышко, и Крайнову оставалось лишь править, чтобы нос лодки не уткнулся в берег. То там, то сям на берегу возвышались статные валуны — их притащило, надо полагать, в далекую эпоху наползавшим с севера ледником. На одном из камней сидела облезлая белка, смотрела на людей безучастно.
— Вот ответь: зачем все это было? — спросил Дугин. — Вообще — все наше прошлое? Совокупность поступков и событий. В чем их суммарный вектор? Куда он ведет, куда направлен?
— Зачем да почему... А то ты не знаешь, — мрачно усмехнулся Виктор. — Мы и в спецотдел пошли с неосознанным желанием — чтобы бодреньким шагом, весело и азартно перейти через скучное поле[8]. Не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Как, скажем, кто-то идет в артисты, кто-то — в журналисты. И почитает себя избранным. Так и мы, Боря. Коли родился на свет, то жизнь надо прожить интересно, с приключениями. Вот и все объяснение.
— Так может быть, мы оказались здесь, на стыке вечностей, чтобы получить новую жизнь? — с безумной надеждой спросил Дугин. — С новым пониманием и наполнением?
Если здесь и впрямь сошлись две бесконечности — прошлое и будущее — и есть шанс обнулить минувшие годы, значит... Значит, можно все повернуть вспять! И снова будет грустный сын, молчаливый, неприветливый... Пусть так, лишь бы вместе, лишь бы рядом.
Трухлявая перекладина хрястнула под грузным спецагентом, он плюхнулся в лужу на дне лодки.
— Получил? — сурово посмотрел на него Виктор. — Лодочка водою полнится, протекли мы с тобой. А вычерпать-то и нечем. Придется к берегу причаливать.
Через минуту-другую напарники уже запрокидывали лодку набок, стоя в береговых зарослях.
— Ноги промочил насквозь, — пожаловался Крайнов.
— Я тоже.
— Увязли в этой глине, как в болотах Сальвадора. Помнишь?
— Угу. Там хоть жарко было, не простудишься[9]. И экипировка у нас была специальная, болотная. А не полуботиночки, как сейчас.
Крайнов не стал развивать сальвадорскую тему, сказал печально:
— Насчет второй жизни... Конечно, логика подсказывает, что если где и можно ее отхватить, то — здесь, и только здесь. Рядом с вечностью. Ну что для вечности двадцать лет, а? Уж могли бы нам и скинуть их, раз уж мы тут очутились. Вот Анна, к примеру. Ей скостили. Может, в свои тридцать с лишним она потому и выглядит на семнадцать-восемнадцать, что с детской простотой приходит на озеро.
— Да-да, я и сам сейчас об этом подумал! — загорелся Дугин.
— Не строй иллюзий, Дуб. Ты, поди, хочешь поскорее взглянуть в зеркало — а ну, как обнулились ли на езере-зере твои унылые годы? Эх... Я — твое зеркало, Боря. Как видишь, все тот же старый коняга. И ты, брат, все тот же.
Они снова спустили полегчавшую лодку на воду, продолжили свой путь. «Вокруг центра мироздания», — подумал Борис, и вновь суетное воспоминание просочилось в мозг из далекого прошлого...
Глава пятнадцатая
В начале нулевых группа очень богатых людей отправилась попариться в баньке. А стояла та русская банька аж на самом-пресамом Северном полюсе. Прямо на льду. Ну, чуть в сторонке от шеста-указателя, обозначавшего макушку планеты.
Дугину и Крайнову состряпали надежную легенду: мол, они — скороспелые толстосумы. И внедрили в развеселую компанию. Цель — серьезно поговорить с одним воротилой, взять его «тепленьким».
Так вот, в разгар пирушки одна из сопутствующих девиц предложила совершить кругосветку. А что? Отличная идея! И вся стая полуголых людей, взявшись за руки, с визгом и песнями ходила вокруг указателя «North 90 N Pole». С формальной точки зрения — кругосветное путешествие вдоль девяностой параллели. Не девяностой, конечно, ибо таковой нет, а восемьдесят девятой — с пятьюдесятью девятью градусами, минутами, секундами...
* * *
— Может, у нас до сих пор не было бессмертной души? И только сейчас мы ее наконец обретаем? Должен ведь быть какой-то смысл...
— Экий ты расчетливый выгодоприобретатель, везде смысл ищешь.
Виктор монотонно двигал веслом. Он уже, видимо, понял, что плавание по зеркалу воды (зазеркалью) явных перемен в их судьбах не соделает. И потому говорил бесстрастно:
— Все у нас всегда было, дружище. И бренное тело, и бессмертная душа. Мы ведь совершали осознанные злодеяния. Потому и ответ держать будем по полной программе. Не отвертимся, что мы, мол, существа безответные, неподсудные по причине отсутствия вечной души. Как животные, которые живут согласно заложенной программе и не будут призваны на Суд.
— Как животные... — отозвался Борис.
— У всех тех, кто ведает о том, что творит, есть бессмертная душа. Есть-есть, Боря, даже не мечтай! Только она им не во благо, а в осуждение. И у злых правителей она есть, хоть люди эти и стараются убедить себя в том, что после смерти для них закончится все. Отрицание жизни вечной проистекает из стремления избежать Суда. Остаться безнаказанными. Не платить по счетам.
Борис кое-как пристроился на заднем бортике, он слушал простые, знакомые истины, которые здесь, на этом клочке земли (воды?), звучали иначе, нежели прежде.
— Разве будет человек, по-настоящему верующий в бессмертие, делать карьеру, тратить на это свою жизнь? — с ноющим презрением к самому себе говорил Крайнов. — Да что там карьеру... Просто — жить так, как жили мы, как живет большинство народонаселения.
— А ты вспомни, Витя, своего любимого Екклесиаста, он же — царь Соломон...
— Помню, Боря, помню. «Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло».
— Вот именно, Витя. Под словом «сердце» подразумевается душа. Уверен, что подсознательно все люди понимают неотвратимость суда. Только... Кому-то удается заглушить это понимание, задвинуть его в потемки. И даже уверить себя, что Страшный суд — выдумки для наивных. А у кого-то это не получается в полной мере, они всю жизнь терзаются тоской после каждого дурного поступка, «слова душетленного». И все равно продолжают двигаться к смерти, ничего не меняя. Как запрограммированные.
Лодка потихоньку опять наливалась темной водой, но тут вдруг резко припустивший, ускорившийся ручей вынес их на озерный простор. Плавание «посолонь» вокруг воронки мироздания завершилось неожиданно быстро.
Дугин вновь ощутил пугающую бездонность непроглядной толщи воды. Успеет ли Виктор догрести, дотянуть до берега? Не близко, ох, не близко! Еще метров тридцать. Снять мокрый ботинок, вычерпывать? Пожалуй. Интересно, обрыв в бездну уходит прямо от кромки берега? И где они окажутся, если вода поглотит их тела? Видимо, там же, где оказался гроб с Ниной Серовой...
— Ты айфон взял? — вдруг окликнул он Крайнова.
— Взял. Зачем тебе?
— Витя! Если озеро и впрямь бездонное, то это значит...
— Что дна у него нет на протяжении всей толщи планеты, — закончил за друга Крайнов. — Ты гений. Весь в меня.
— Дай айфон!
— Хочешь проверить, что же там находится прямо под нами, на той стороне земли? Мысль интересная, только интернет здесь работать не будет. Даже наш спецотдельский супер-пупер. На, убедись. — И протянул Борису черную шоколадку айфона.
— Очевидно, все электронные сигналы засасывает в себя эта бездонная воронка, ухо мироздания.
Дугин беспомощно тыкал пальцем в клавиатуру на высветлившемся экране. Да, глупо было и надеяться. В месте, где воцарилась бесконечность, нет связи с остальным, конечным миром.
— Не расстраивайся, Борь. Я уже узнавал, что там, под нашими задницами.
— Когда успел?
— Когда, когда... Еще летом, после того как впервые увидел это озеро. Ну, во время одного из своих полетов. Помню, как будто стукнуло меня: а посмотри-ка, Раечка, нет ли у этого озерца антипода. Или, если угодно, пары.
— И что?
— Под нами — атолл Пальмира, это южная часть Тихого океана. Владение США. И там, на этом островке, тоже есть озеро. Только оно — в виде трапеции. Почти прямоугольник.
* * *
— Вот как, — разочарованно молвил Дугин. — А я сейчас примерно прикинул, думал — остров Пасхи. А тут Пальмира какая-то никому не известная.
— Все правильно. Так и должно быть. Это озеро — тоже никому не известно. Божьи дела в тишине совершаются и чужды славе человеческой. И к тому же... Всевышний не любит копий, по-моему. У Него все сотворенное Им — оригинал. Здесь — круглое озеро, там — квадратное. Тут — лес, там — океан. Тут — плюс, там — минус.
Дугин спохватился:
— Ты грести не забывай, меня скоро по колено зальет!
— Да все уже, причаливаем. Сиди смирно, как бы напоследок не черпнуть бортом.
Лодка беззвучно уткнулась в камыши, и друзья, уже не боясь промочить ноги, похлюпали по вязкой жиже к тверди брусничной поляны.
— Ты начал что-то про плюс и минус, Витя.
— Понимаешь, Боря, этот атолл Пальмира... В общем, там — самое страшное и унылое местечко на нашей планете. Факт. Американцы тщательно охраняют островок с моря, никого туда не допускают. Слухи распространяют в печати, что на атолле — ядерные захоронения с Бикини. Это чушь, атолл экологичен вполне. Только долго там никто не сумел прожить. Вся история Пальмиры — это массовые умопомрачения, самоубийства, убийства, людоедство. Человек, случайно попавший на этот клочок земли, испытывает смертную тоску и уныние, страх и озлобление на всех, в том числе — на Бога. Никто и никогда, побывав на Пальмире, не смог покинуть ее живым и в здравом рассудке. Там — вселенский полюс зла, мой дорогой Дубище.
— Да-да, все верно! Симметрия мироздания! Там — полюс зла и самоедства, здесь — полюс добра и покоя душевного. Выходит, Америка владеет планетарным минусом, Россия — плюсом.
— Это все — придуманные людьми условности, Боря. Плюс — хорошо, минус — плохо... Положительная шкала, отрицательная — все едино в этом мире.
— Слишком просто, Витя. Почему тогда человек, желающий творить добро, чаще всего не может этого сделать, а творящий зло творит его с легкостью? Где же твоя симметрия мироздания, если плюс все время сваливается к минусу?
— Есть еще ветер, Боря. Постоянный, непреодолимый ветер. Один для всех. И делающим зло он всегда попутен, а для желающих делать добро — всегда противен. Дует одним в спину, другим в лицо. Вспомни отчаянный крик апостола Павла: Господи, почему я не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю? Если уж для Павла творить добро было трудно, а зло — легко, что уж тут говорить...
Дугин вспомнил о сыне.
Он тогда, в первые дни разлуки, не смог преодолеть встречный ветер. Он мог делать дела любви, но не сделал. А дела нелюбви — мог делать и делал.
— Почему так трудно делать дела любви? — спросил Дугин.
— Наверное, потому, что зло бесплодно. А добро дает плоды.
Борис задумался.
— А может быть, зло и нелюбовь тоже дают плоды? В виде добра и любви, которые противостоят минусу. Как ответ. Я слышал когда-то давно от одного человека...
Дугин вспомнил чудака-математика из Тосьмы. Сказал:
— Он говорил, что плюс и минус — две раскрытые ладони Создателя. Правая и левая. И кто скажет, что левая Его ладонь в чем-то уступает правой по своей безграничной благодати?
В памяти Бориса всплыла давняя сцена: священник в церкви отчитывает его... За что? За то, что Борис спросил батюшку, глядя на женщину возле подсвечника: разве можно ставить свечку левой рукой, так, как делала она? Молодой священник вскипел негодованием: «Не будьте фарисеем!»
Ладонь... Правая. В нее что-то впилось с такой резкой болью, словно кусачки прикусили кожу — там, где синие дорожки вен растекаются по направлению к пальцам.
— А-а-а! — вскрикнул Борис, хотя годами был натренирован переносить внезапную боль без звука.
На внешней стороне кисти правой руки сидело плоское, членистое существо, похожее на клеща. Дугин принялся стряхивать кровососа, хлопать по нему левой рукой, но тот продолжал упорно вгрызаться в кожу, выискивая вожделенный, живоносный для него источник. Наконец Борис поддел существо ногтем, отбросил в траву.
Анна шла по брусничной поляне им навстречу.
— Ну как? — спросила девушка — явно из вежливости, и только.
— Как, как... — по-вороньему каркнул Виктор. — Живы, слава Богу.
— Что с вами? — Анна глядела на сморщенную от чесучей боли физиономию Дугина.
— Да вот... Укусила какая-то тварь. Виктор, здесь даже насекомые кусаются! А человек реагирует точно так же, как в любом другом месте.
— Инерция бытия, — усмехнулся Крайнов. — Программа. Здесь как в церкви. Придет человек, покается на исповеди, к иконам со слезами приложится... И даже выйти наружу не успеет, как уже раздражается на случайно задевшую его бабку.
— Ну-ка, дайте посмотреть, — протянула руку Анна, и Борис подал ей свою правую ладонь.
Девушка, нахмурясь, разглядывала крошечную, чуть припухшую язву.
— Плоский какой-то клещ, — мямлил Дугин.
— Сейчас здесь нет клещей, — ответила девушка строго. — Это оленья кровососка. Или — лосиная вошь. По-разному называют.
— Витя, а здесь-то, в центре мироздания, оказывается, вши людей едят! — подивился Борис.
— Вы не смейтесь, — одернула его Анна. — Бывают такие года, когда эти кровососки просто свирепствуют. И летом, и зимой. Укус надо срочно обработать. Иначе... В общем, рука может сильно опухнуть, пойдут всякие волдыри. Ну, это от вашего организма зависит. Чаще всего так обходится, без последствий. И все равно поедемте скорее в больницу.
— О, да вы самая настоящая медсестра, Аннушка! — восхитился Виктор. — Не поддельная, не фальшивая.
— Конечно, я настоящая, — ответила Анна. — А какая же еще? У нас в больнице все люди — настоящие.
Дугин пристальным, нехорошим взглядом смотрел мимо них: из лесу, со стороны проселка, показались две человеческие фигуры и направились прямехонько к мужчинам и девушке, стоящим у горбатого авто. Рука Бориса скользнула к левой подмышке — там покоилась в подплечной кобуре его «беретта». Виктор автоматически, даже не оглянувшись, среагировал на жест напарника: выхватил «глок-17», убрал руку с оружием за спину.
«Уж коли тут кровососки кусают, то и топтуны всякие, хм, компетентные, вполне могут нарисоваться», — нескладно подумалось Борису.
— Это санитар Гоша и наш Магистр, — сказала Анна и приветливо помахала рукой вновь прибывшим к озеру.
«Они все тут чокнутые. И я — тоже», — с озлоблением на самого себя, на свою наивную веру в божественную сущность озера Зеро, подумал Борис.
— Я сяду за руль, ты — рядом, — скомандовал Дугин (что в последнее время случалось с ним нечасто).
— Согласен, — кивнул Виктор.
Анна, санитар и Магистр, по-детски препираясь из-за того, кто из них сядет с краю, а кто в серединке, устраивались на заднем сиденье. Анна словно играла роль воспитательницы, а Гоша и звездочет — двух непослушных дошколят. Которые при всей своей капризности обожают воспитательницу, не мыслят без нее жизни. И эта любовь уже не была игрой. Она была взаправдашней.
«Победа», отфыркиваясь, переваливалась на невидимых глазу кочках, выруливала на проселок. Позади лежало и смотрело, и дышало в серое небо безмолвное и бездонное озеро. Вечный Ноль, безразличный к людским страстям и утехам плоти, к оленьим кровососкам, ко всему, чем преисполнено до краев существование этого зримого мира.
Молчаливый, замкнутый в себе Ноль. Бесстрастный.
Как Анна.
Глава шестнадцатая
В процедурном кабинете — какой это, к пешему, кабинет, так, полутемная каморка со стеклянным шкафом — Анна велела Борису тщательно промыть руку и выдала ему коричневый оковалок советского стирального мыла. Борис долбил снизу вверх по носику умывальника-мойдодыра, торопясь поскорее закончить совершенно ненужное действо: кисть руки почти перестала зудеть. Виктор прислонился к дверной притолоке, насмешливо смотрел на Бориса и медсестру, державшую наготове пузырек с пахучей дезинфекцией.
— Наверно, поздно уже, яд проник под кожу, — говорила Анна. — Но все равно надо.
— «Надо, надо, надо нам, ребята, жизнь красивую прожить», — запел потихонечку Виктор. — Пошли грузить Мамонтовых, вошью раненный!
Медсестра потупилась:
— Я с вами не пойду. Делайте сами, что хотите. А мне стыдно.
* * *
Борис и Виктор вошли в опочивальню стариков супругов.
Шторы наглухо затянуты, пианино распахнуто, обнажив ровный ряд белых клавиш. Видимо, совсем недавно был отыгран последний аккорд. На верхней крышке своего инструмента, в костюме и галстуке, раскинув свисающие руки, длинно вытянулся худощавый Петр Мамонтов. Глаза его полуоткрыто, неподвижно смотрели на вошедших. В изголовье горели две свечи — вовсе не черные, а обычные, церковные.
— Мертв, — констатировал Виктор. — Не притворяется.
Клавдии в комнате не было.
— Похоже, сердце не выдержало, — говорил капитан, продолжая осмотр покойника. — Наш приезд добил старика.
Дугин вгляделся в безжизненное лицо. Из правого глаза Петра Мамонтова стекала невысохшая слеза — от нестерпимой боли сердца была эта слеза.
Виктор достал из кармана платок, подошел, закрыл глаза покойнику.
— Где Клавдия? Вот кого я хотел бы увидеть, если честно.
— Я тоже, брат, хотел бы...
Рука мертвеца вдруг шевельнулась... Нет, не то чтобы шевельнулась, а стала клониться долу, вслед за ней поползло туловище — сначала медленно, а затем — разом, неудержимо обрушилось вниз лишенное жизни тело: взвизгнули клавиши от упавшего на них пианиста, труп крутнулся бесформенным мешком и замер на полу. Да, узковатой была верхняя крышка «беккера» даже для тощего Петра Мамонтова.
— Не трогай, пусть лежит как лежит, — остановил Крайнов кинувшегося было к покойнику Дугина.
Друзья осмотрели комнату. На первый взгляд улик здесь не было — ни запаса детских прыгалок, ни оружия.
Они вышли на воздух, на лужайку перед больничным корпусом. Глотнули воздуха.
— Понимаешь, Витя, я все не могу взять в толк... Ведь Клавдия в пятьдесят шестом году такое пережила! Ей сам Бог явился в образе святого Николая, сначала покарал за святотатство, а потом простил, вернул ее душу к жизни из каменного плена. Как она могла после столь явного откровения стать фанатичной сектанткой, поклонницей какого-то инфернального Верховного? Приносить кровавые человеческие жертвы? Загадка, Вик.
— Ну, милый! Эк куда ты загнул. Вспомни, воцерковленный ты наш, ведь Иуду-то апостола Сам Христос на Тайной вечери лично причастил Своими Телом и Кровью, а тот... Сразу же после этого пошел и совершил самое тяжкое в истории человечества преступление. Так-то, брат. Не всем идет во благо прикосновение к святыне. Кому-то, бывает, и не во благо, а совсем наоборот.
«Пойдет ли нам во благо наше пребывание здесь, в Никандрове? Наш контакт с вечностью, с бесконечным Нулем? И точно ли это озеро таит в себе нечто?» — спрашивал себя Дугин.
Они вдруг замерли, прислушались.
Совсем рядом — вроде бы из-за перекошенной двери в подвал бывшей церкви — доносились слабые стоны.
— Где стонали, Витя?
— Везде, — мрачно ответил Крайнов. — Везде тут стонут.
Напарники снова спустились в подклеть, медленно обошли раку с мощами преподобного Никандра.
На холодном полу, привалившись к каменной опоре саркофага, сидела неподвижно, опустив голову, Клавдия Безухина-Мамонтова.
— Ты хотел ее увидеть. Смотри, — сказал Крайнов.
В синем, мертвящем свете луча от айфона Борис наклонился к Мамонтовой вплотную, протянул руку и попытался приподнять ее лицо. Старуха вдруг открыла глаза. На лице ее не было ни малейшего следа макияжа.
— Пойдемте, пойдемте, — тянул ее за локоть майор Дугин.
Клавдия вдруг всхлипнула и, дернувшись, впилась зубами в руку Бориса.
— А-а! — закричал он от неожиданности.
Гулкое эхо выстрела забилось, заметалось в стенах склепа: «Ник-андр-р-р!» На правой щеке Мамонтовой появилась черная дырочка, из нее тут же вытекла черная струйка крови.
Голова мертвой старухи медленно приникла к раке святого Никандра.
* * *
— Зачем, Витя? — с тоской простонал майор Дугин.
— Она укусила тебя, я среагировал. Наверное, чуть поспешнее, чем следовало бы, — пожал плечами Виктор и засунул «глок» в подплечную кобуру; чуть заметная дрожь в голосе выдавала его волнение. — Поехали отсюда, а то греха не оберешься. Обоих Мамонтовых больше нет. — И констатировал монотонно: — Дело «Мстителей Верховного» окончательно закрыто в связи со смертью подозреваемых. Точка. — И судорожно закинул в рот подушечку жвачки.
Скорым шагом они прошли к мосткам, Дугин снял петлю швартового каната с почерневшего бревна сбоку от настила. Виктор уже был в рубке, запускал движок.
Борис побежал на корму, подобрал свесившуюся в воду чалку. Прямо в его склоненное лицо из выхлопной трубы с треском выдохнуло сизое облачко дыма, катер затарахтел, накренился, выписывая разворот.
Дугин какое-то время смотрел вперед, на простиравшуюся перед ними водную гладь. Вдруг что-то неосознанное заставило его оглянуться.
Зеленый куполочек, венчавший кубическое здание бывшей церкви, маяком маячил между деревьями. На самом конце прогнившего причала, прямо у края, неподвижно стояла Анна и смотрела им вслед. Пронзительное понимание чего-то прежде непонятого охватило Бориса.
Одинокая белая фигурка над горбатой, вздувшейся от дождей речной поверхностью являла собой не что иное, как... Живое, хрупкое, чуть укоризненное напоминание. О чем? Дугин боялся додумывать эту мысль до конца.
Виктор, выровняв курс вдоль стремнины, подошел к Борису.
— Вот оно, изваяние над вечным простором, — сказал он с грустью. — Весь род человеческий перед тобой, инь и ян в одном лице. — И добавил: — Она гермафродит.
Эти слова прозвучали для Бориса подобно окрику полковника Мельникова, раздавшемуся над ухом агента Дуба, словно выстрел стартового пистолета, тридцать с лишним лет назад: «Она еврейка!» И теперь, на корме допотопного катера, Дугин, как тогда, сразу же поверил услышанному, как верят во все невероятное вообще.
— Тогда понятно, почему экспертиза окурков и потожировых пятен на эпитафиях показала наличие мужской и женской хромосомы одновременно! — воскликнул Борис. — Ведь...
— У гермафродитов часть клеток несут мужскую, а часть — женскую хромосому, — закончил за него Виктор. — И это — причина того, что лет двенадцать–пятнадцать назад в ее организме остановился процесс старения. Эти люди часто сохраняют юность на протяжении десятилетий.
— Но до чего ж красива! — вырвалось у Бориса с болью. — Она еще долго будет служить ходячей резиновой куклой для всех этих полоумных особей.
— Да, шикарная, высококачественная кукла, — аж причмокнул Крайнов и затянул: — «Мне-е-е б такую-у-у...» Хотя нет, даром не надо. Лучше уж обычные, пусть не такие красивые, но — однополые девчонки.
Борис в очередной раз с осуждением посмотрел на Виктора: шутит приятель, а не смешно!
— Витя, дай собраться с мыслями... Значит, Анна и есть — Малх? Это она убивала наркоманов и проституток весь минувший месяц! Приезжала по ночам в город на мамонтовской «Победе»... С собою — пистолет, прыгалки, опасная бритва... Что-то не очень верится. К тому же я слышал когда-то, что эти гермафродиты — как истинные, так и ложные — очень миролюбивые, даже смиренные люди. И Анна, кстати, именно такая...
Мотор катера чихнул раз, другой и заглох. Друзья кинулись в рубку.
— Бензин на нуле, — констатировал Виктор. — А был полный бак, вот так-то.
— Впечатление, что горючее все время потихонечку стравливалось в реку, — досадливо сказал Дугин. — Мы не можем вернуться в Никандрово.
— А зачем?
— Как зачем? Чтобы арестовать Анну!
— Оставь человека в покое, — сказал Виктор. — Сентябрьские убийства совершала не она. Малх — это Петр и Клавдия Мамонтовы. И экспертиза подтвердит это. Я взял слезу Петра Мамонтова на анализ, когда глаза ему прикрывал. Платочек при мне. Анна — это очередная подсунутая нам обманка.
— Почему ты так уверен, Вик? Экспертиза... Если Анна и Мамонтовы родственники, то грош цена такой экспертизе. Кто знает, какая у них степень родства.
— Боря! Ты что, не понял? Тебе лишь бы спорить, да? Ты ведь сам только что не верил, что Анна могла стрелять из «вальтера» и кромсать бритвой живое горло. Хоть она и медсестра. Я тоже не верю. Ну не могу я этого себе представить. Она и убийство — несовместимы.
— Не она, а оно, — уточнил Дугин и потыкал себе за спину большим пальцем. — Ты имеешь в виду покорность Анны, безволие? А я вот только сейчас вдруг уяснил для себя, что там, в Никандровской коммуне, свои правила бытия. Иные! Там невозможное возможно, совместимо несовместимое.
Пасмурный день клонился к вечеру, птицы, галдя, летели над рекой в свои жилища.
— Течение донесет нас до города, — что-то прикидывая, продолжал Крайнов. — Оно довольно быстрое, Боря. Все нормально. Остается лишь рулить, чтобы не врезаться в берег.
— Так. Все верно. Пушта впадает в Супонь, а течение Супони тоже нам попутно. И сколько же так дрейфовать? Расстояние — о-го-го!
— Ну, не больно-то о-го-го. Часа три-четыре, если скорость реки хотя бы шесть кэмэ. Думаю, так и есть — шесть-семь километров в час, надо только держаться стремнины.
— Ну и гад же этот... как его...
— Чижиков, — подсказал Виктор.
— Ё-моё, даже бензина не пожалел, лишь бы подлянку сотворить!
— Что ж, дружище, в жизни всегда есть место подлости. Жаль, что мы не всегда это учитываем в своих расчетах. Вот оно, подлинное лицо человека... Хрюсло.
А Борис подумал, что слова «подлинный» и «подлый» — однокоренные. Копни человека поглубже, обнажи его подлинную сущность — и увидишь затаенную подлость. А вовсе не запрятанную на донышке сердца божественную любовь.
— Не держи зла, Боря. Пойми, этот Чижиков — обычный, простой человек, только и всего. С незаладившейся судьбой. И начальство он не любит, а мы говорили с ним как начальнички.
Дугин покачал головой:
— Витя, есть люди простые, а есть — простолюдины. Большая разница.
— Ну, не знаю... Ты, как профессор Преображенский, не любишь простолюдинов, это ясно.
— Меня всю жизнь загоняли в стадо! — чуть ли не рыдающим голосом выкрикнул Борис. — Всю жизнь!
— Загоняли они, загоняли... И всё — никак! — подначил Виктор. — Ай-яй-яй, бедные загонщики... Уж полвека маются с Борисом Дугиным, а одолеть не могут! Вах, не получается. — И картинно всплеснул руками.
Борис притих. В памяти всплыл маленький грустный мальчик в цигейковой шаровидной шапке, в цигейковой шубке, с лопаточкой в руках стоящий на подтаявшем снегу и невидящим, тоскливым взором уставившийся куда-то перед собой... Кажется, на обнажившуюся после зимы собачью какашку. А в стороне воспитательница командует хороводом дошколят.
Вот он, образ его детства. Да-да, ровно полвека минуло.
— И каждый всю жизнь защищает стадо и свое право быть в этом стаде, — глухо сказал Борис. — В коллективном бараке для холопов.
— Ты зря на людей грешишь, Боря, — сказал Виктор. — А что еще ты им прикажешь защищать? Твою исключительность, твой ум? Твою свободу? Естественно, они защищают свое. От кого? От тебя, Боря. Ты — их враг.
— Насчет загонщиков, Витя... Получается, все у них получается. Но таких, как я, как ты, надо все-таки загонять. И мы все равно остаемся чужими в этом стаде. Остальным — в самый раз. Они рождены в стаде и для стада. И, повзрослев, придумывают новые формы стадообразований. Все эти социальные группы психически травмированных, морально пострадавших, в душу раненных, с поведенческими паттернами, приобретенными по воле плохих родителей и всех прочих...
— О-о, да ты прошел опыт участия в таких группах? — делано восхитился Крайнов.
Дугин стыдливо кивнул: да, мол, было такое. Только он почитал себя пострадавшим от сыновней, Пашкиной, нелюбви, а не от материнской. К матери своей у него претензий не было, хотя если уж взять да захотеть свалить на кого-то вину за несчастливую судьбу, то мать подходила вполне — идеальная самодвижущаяся тележка для груза обид и утрат. Другие матери, бывает, настраивают сыновей против невесты, вживую явленной пред их зоркие очи. Его, Дугина, мать настроила против будущей, неведомой возлюбленной, сказав всего два слова: «Грязная кровь». Но он почему-то не винил покойную родительницу. Нынешние отношения Бориса с давно ушедшей матерью укладывались в одну и ту же картину, что время от времени представала перед ним: он идет куда-то и вдруг оборачивается и видит мать на пороге домика, которого у них никогда не было. Он кричит ей: «Счастливо!» — а мать знай машет ему издали платком.
Виктор меж тем говорил что-то. Дугин услышал:
— Эти простолюдины, как ты их называешь, ведь они и есть народ. И ты — народ, по большому-то счету.
— Нет, — отрезал Борис. — Я не народ. Я — человек. Я сам по себе. Да и ты тоже. Разве не так?
— Так, так... Ты эгоист, Боря. Как и я, впрочем. Но ты — ревностный эгоист. Или — ревнивый.
Слова Крайнова неприятнейшим образом «обломали» возвышенную грусть Бориса. «Одно из значений слова “ревнивый” — это “завистливый”, — мелькнуло в голове. — Я — завистливый? И кому же я завидую? Хм, кому, кому... Сам знаешь, агент Дуб. И первый, кому ты завидовал и завидуешь по сей день, — твой собственный сын. Пашка».
Глава семнадцатая
«Когда этот грустный, молчаливый паренек с затаенной радостью показал тебе свои рисунки, ты ведь тут же возмечтал и возомнил, что сын у тебя — особенный, не от мира сего. Что он — один из немногих избранных, способных видеть то, чего не видят остальные двуногие. Сын по откровению свыше выстраивает свой чертеж, окно в неизведанный мир, которое превыше всего того, что создано великими художниками прошлого. Да, их картины тоже уводят куда-то в даль веков и пространств, в непознанные глубины души. Но при этом созерцатель шедевра остается лишь званым в этом мире. “Ибо много званых, но мало избранных”».
А тут — такое дерзновение, построение перехода из этой реальности в иное качество... Прыжок Наассона — вот что задумал совершить Пашка, ни много ни мало. Господь несет людям откровение через избранных — апостола Павла и Магомета, древних иудейских пророков и слагателей Бхагават-гиты. Через жрецов Перуна и Сварога. И его сын, возможно, в этой череде Божьих избранников. Так мнилось Дугину в те давно ушедшие минуты, когда он вслушивался в тишину за дверью Пашкиной комнаты.
Когда же в Борисе проклюнулась и дала всходы неосознанная зависть к сыну, сумевшему с юных лет переступить через условности этого мира, презреть навязанные всем прочим смертным правила игры? Неважно когда. Но Борис ее чувствовал, эту зависть, и презирал себя за это. И, подчиняясь всемирному закону подмены, стал подавлять зависть к сыну при помощи жалости и сострадания. Жалость — она жалила, конечно, но при этом и грела, и сладка была, как растекающийся внутри теплый, густой сироп. И когда Пашка исчез, Дугин все твердил и твердил про себя: никакой рисунок не может переместить физическое тело куда бы то ни было, ерунда это все! Сын твой — просто ранимый, одинокий человек, которого общество постоянно загоняет в стадо обычных особей. А он — не особь, он — особняком. Пашка особый. Он потому и приехал жить к тебе, Дуб, что надеялся укрыться от постоянного нарушения его границ, обрести собственный маленький мирок в твоей квартире. А рисунок или чертеж... Это лишь оригинальная форма неприятия мира с его убогими законами. Плюс — юношеские амбиции, максимализм, от которых вообще-то, по большому счету, новые поколения молодняка успешно избавлены с помощью виртуальной среды.
А Пашка вознамерился попрать эту безвариантность общепринятого бытия. И он попрал. И пропал. Отовсюду и навсегда.
Дугин вспомнил, как примерно вскоре после того, как он остался один, он случайно попал на вечеринку в компанию журналистов. Была гитара, и бородатый газетчик тихо пел балладу о пропавшем журналисте. Сюжет был такой: старый друг разыскивает по редакциям своего исчезнувшего коллегу. И всюду он слышит в ответ на свой вопрос: где же его друг (это припев, который запомнился Борису):
Он в Германии, он в Испании,
Он в Южной Африке, он вылетел в Рим.
Он в Париже...
Но никто еще
Не встречал его живым.
Пропавший журналист этот — повсюду и нигде. Как Пашка.
Так говорил сам с собой Дугин, оставшись много лет назад один в четырех стенах. И ему все больше и больше становилось жалко пропавшего сына, такого беззащитного и не способного противостоять злу: воинской повинности, постоянному принуждению то к одному, то к другому — к учебе и работе, к общению со скудоумными сверстниками.
И Борис все расчесывал и расчесывал прыщ сострадания и жалости, получая, как и все в такой ситуации, короткое удовольствие от чесания этого прыща. Он стал гостем того Пашкиного мира, который сам же и выдумал.
Да нет же, нет! Не сидел Пашка в столыпинском вагоне на дальнем пути велегжанского вокзала, не смотрел на отца сквозь прутья решетки! И не кайлил он уголь в шахтах Воркуты, не били его старшие по бараку и зоновские вертухаи. «Но ты хотел верить во все эти Пашкины страдания, чтобы не прекращался в тебе сладкий зуд, чтобы свербил постоянно чесучий прыщ собственных терзаний, жалости к сыну. Вот почему ты не наводил справок, не помышлял о том, чтобы вытащить Пашку из зоны. Ты просто знал, что его там нет и не было. И из Сочи тебе прислал открытку с розами вовсе не он, а какая-нибудь давным-давно позабытая тобою фифа, чисто с женской наивностью будучи уверена, что ты сразу поймешь, кто это. Да-да, не было всех этих сигналов от сына, все это придумано тобой! И ты с готовностью предпочел достоверному знанию утлый мирок своих мучительных фантазий. Ты пуще всего на свете не хотел лишить себя этого душевного терзания, расстаться с ним».
А Пашка... Ну конечно, он улетел в Израиль, к мамашеньке. Сейчас, поди, уже в Америке, учится в том же Йельском университете, занимается той же ерундой, что и все. Например, разгадывает неизвестный миру язык манускрипта Войнича — это в Пашкином духе. Впрочем, как знать... В матрице всегда остается хоть одна ячейка для этого «как знать». Хоть один незаполненный участок пазла, одно углубление в мозаичном рисунке, куда еще не лег изначально определенный кусочек керамики.
* * *
Борис и сам не заметил, как, издеваясь мысленно над своим душевным прыщом, стал почесывать тыльную сторону правой кисти. Не ошибалась медсестра, хоть она вовсе и не она, а оно: яд кровососки успел проникнуть глубоко под кожу. И растекается... Или этот саднящий зуд — последствие укуса Клавдии Мамонтовой?
Дугин разозлился. Ну что за «езеро-Зеро», что за вечный Ноль, центр Вселенной? На месте пещеры просветленного святого. Бред какой-то. Издевательство над здравым смыслом умного человека, коим почитал себя Дугин.
Бр-р-р... «Совсем голову заморочили, — остервенился Борис, и непонятно было ему самому, в чей адрес прозвучал этот упрек. — Если бы у озера не было дна, если бы оно доставало до атолла Пальмира, то и тут, и там были бы два неугасимых вулкана! Ну, как минимум — два кипящих гейзера высотой до небес! Или я чего-то не понимаю и нет в центре земли огненного ядра?»
В этот момент Борис готов был усомниться чуть ли не во всех тех непреложных знаниях об устройстве материального мира, которые получил за свою жизнь. И одновременно — в том, что видел своими глазами в последние дни. И что противоречило непреложным законам материального мира. Это и впрямь знак свыше, откровение или... Наваждение, кем-то устроенное и вполне объяснимое обычными физическими законами? И нет ничего сверхъестественного в этом мире, где все идет своим чередом...
И чего это они взяли, что озеро и впрямь бездонное? Приняли на веру фантастическую гипотезу? Потому что летели на крыльях своей жажды правды, сочли себя допущенными к тайнам мироздания? С чего бы вдруг?.. Кто они такие, в самом-то деле?
Им, помраченным и впавшим в прелесть, подсовывали очередную обманку...
Действительно, взять хотя бы эту речку-ручеек. Почему, вопреки всем принципам мироздания, она вечно вытекает и, совершив свой круг, так же вечно втекает в озеро? Какие магнитные силы, какая незримая эбонитовая расческа искривляет пространство, направляет путь воды по невозможной траектории? По чьей воле оказались отменены в том месте привычные, тысячелетние законы? По воле преподобного Никандра, который действовал молитвой, лопатой и заступом?
«Закон может отменить лишь Тот, Кто его установил», — вспомнил Дугин чьи-то мудрые слова. И озлобление как-то сразу схлынуло.
Однако мимолетная тень на лице напарника не ускользнула от взора Виктора, всепонимающего коняги, и он весело подмигнул Борису:
— Не горюй, напарник. У нас есть чем заняться. Ты не забыл про «Откровение преподобного Никандра»? Нам так и так пришлось бы в Велегже потратить время.
— На что?
— Для начала — на перевод с церковнославянского.
— А зачем переводить? Я умею...
— Хм, умеет он... А мне как быть прикажешь? Анализировать твой сбивчивый синхрон? Нет уж. Надо, брат, использовать достижения цивилизации.
Крайнов достал из кофра планшет, камеру и файлик с манускриптом. Переснял пожелтевшие страницы, отсканировал. Запустил переводчик с церковнославянского. При этом он не переставал поглядывать сквозь лобовое стекло рубки на реку, на быстро сменяющиеся пейзажи по обеим ее сторонам. В общем, держал курс.
Перевод, возникший на экране планшета, получился довольно эклектичным: современный язык обильно перемежался церковнославянскими словосочетаниями. Видимо, программа понимала не все слова, вышедшие из употребления, и потому оставляла их «как есть».
Текст был совсем небольшой.
— «Откровение, данное Господом недостойному рабу Своему Никандру, — начал чтение Дугин. — Ныне к вам, чада мои, обращаю слово сие. Господь посреди нас, есть и будет. А вы, чадца, да исполните слово Господа нашего Иисуса Христа: заповедь новую даю вам, да любите друг друга».
Прервался, сверился с манускриптом, повернулся к Виктору:
— В подлиннике — Исуса, с одной «и». Так писали и говорили до раскола, до Никоновой реформы.
— Это лишь доказывает, что если текст подложный, то составляли его тщательно, со знанием дела, — кивнул Крайнов.
Борис продолжал чтение:
— «И еще заповедь, как читаем у евангелиста Матфея: любите врагов ваших, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Вы же, чада, врагами своими именуете иудеев и магометан, латинян и язычников. Так ли вы исполняете заповеди Божьи?
Иная заповедь Господня: всякий, кто говорит о другом, — негодный человек, подлежит Суду Всевышнего. Ибо тем самым срамит Господа, создавшего все народы земные. А Бог посрамляем не бывает и ежели что соделал, то и есть — воистину и во веки веков. И что ты, христианин, гонишь иудея и магометанина, латинянина и язычника? Не так ли гонимы были и Христовы ученики? Ибо сказал Господь: как Отец знает меня, так и Я знаю Отца; и жизнь мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь. Разумеешь ли, чадо, что чтишь? Христос жизнь свою полагает за всех живущих на свете. Не мнишь ли ты, что об одних только православных говорит Господь, коих привел в свое стадо из рассеяния языческого? Не заблуждайся, возлюбленное чадо. Обо всех живущих говорит Создатель — и об иудеях, и о магометанах и прочих инославных, с язычниками вкупе. И всякий родившийся на свет получает от Бога бессмертную душу и жизнь вечную, ибо и немчин, и лях, и араб, и эфиоп, и иной какой человек с рождения несет в себе образ и подобие Божие, частицу Создателя. И всякого призовет Он к себе, как птица собирает под крыло свое птенцов своих, ибо всякий смертен. И всякий даст ответ по делам своим, христианин — по закону христианскому, а прочие все — по закону ли Магомета, или Яхве, или иного своего бога, язычники же — по закону совести. И всякий делающий добро другому сыном Господа наречется. Так поступай и ты, да помянет тебя Господь во Царствии Своем — и язычника, и магометанина, и иудея».
Дугин прервался, вновь взглянул на Крайнова:
— Выходит, преподобный Никандр, обращаясь к чадам своим, подразумевает не только православных, но также и иноверцев?
— Все понятно, — отозвался Виктор. — Святой отшельник Никандр был тогдашним церковным диссидентом.
— Не думаю... Он к чему-то подводит. Сейчас узнаем.
И продолжал чтение:
— «Помнишь ли заповедь Божию: почитай отца и матерь свою? Ты скажешь: с малых лет исполняю я заповедь сию. Но если же ты почитаешь своих родителей, то не так ли должно поступать и иноверным, взращенным родителями в язычестве, иудействе или служении Магомету? И ты, который гонит иудея, и магометанина, и язычника, и латинянина, когда призываешь их отречься от веры отцов их, к чему призываешь? Не к нарушению ли заповеди Господней? Истинно так. Страх Господень да обымет тебя, чадо! Итак, да будет одно стадо и один Пастырь. Когда же, спросишь ты, сбудется сие пророчество? Так внемли же откровению, данному недостойному Никандру. Единое стадо соберется в Третьем Храме Отца Небесного. Храм сей уже созижден на Небесах, и собрались в нем все творившие дела любви на земле. Так и нам, чада, надлежит возвести сей Третий Храм Соломонов, чтобы собрал он все народы, дабы приуготовил себя каждый человек к жизни вечной — православный ли, инославный, иудей и магометанин, язычник и невер. Где же, спросишь ты, созиждется Третий Храм на земле? О том Царь Небесный дал свое откровение царю земному, ибо через владык земных глаголет народам Господь. И что ты, чадо, боярин ли ты, князь или воевода, противишься Божьему указанию, данному людям через царя православного? Почто тщишься ты воспрепятствовать обетованию, принятому в предвечном совете Святой Троицы? Не ждет ли тебя, княже, воевода или иной какой власть имущий, кара небесная за преслушание воле Господней, явленной тебе воочию? Запомни, чадо, и убойся: всякий знающий волю Господа и не исполняющий ее претерпит великое наказание. Богу нашему слава всегда, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
— Всё? — спросил Виктор.
— Всё. Похоже, откровение адресовано конкретным политическим деятелям времен Ивана Грозного, которые противились переносу столицы Руси из Москвы в Велегжу. А главным образом — всячески препятствовали возведению в Велегже Храма Соломона. И воспрепятствовать им в конце концов удалось с помощью «Окоёма». То бишь — нынешнего спецотдела.
— Ты так ничего и не понял. Оно нам адресовано, Боря, это откровение! — сказал Виктор обреченно. — Это нам с тобою грозят карами. Предостерегают. Намекают на то, чтоб мы свернули операцию «Соломон». Ты не смотри на ветхость бумаги. Сама-то бумага, возможно, подлинная, изготовлена в шестнадцатом веке. А текст мог быть написан и «состарен» реактивами буквально вот-вот. На днях. Центру это под силу.
— Выходит, Центр не против строительства Храма Соломона в Велегже? — нахмурился Борис.
— Выходит, так. Мы с самого начала исходили из этого. Но Центр, скорее всего, и знать не знает об этой стройке. Мы же еще не отрапортовали о своем открытии. А вообще... Думаю, на сегодняшний день конец света входит в планы Центра.
* * *
— Бред, бред и бред! — кипятился Дугин. — Разве может группа людей, да хоть бы и человечество в целом, повлиять на мировой разум? Приблизить или отсрочить светопреставление?
— Может, Боря. Еще как может! Ты сам-то подумай. И вспомни. Ведь может человек приблизить персональный Армагеддон для своего ближнего — кто кровопийством, а кто и прямым убийством. Террористы и вояки отправляют на Страшный суд толпы людей, и этот Суд свершается для убиенных сразу же, по воле отдельных личностей или групп. Так почему же невозможен рукотворный и одномоментный конец света для восьми миллиардов? Или сколько их тогда будет... Здесь принцип важен, Боря, а не число узревших Второе Пришествие по чьей-то злой воле.
— Все-таки, Витя, Армагеддон — это не война, не эпидемия и не цунами, — возразил Борис. — После любого из этих бедствий большая часть человечества выживет. Не говоря уж о животных и растениях. Суть конца света в том, что сразу, как ты сказал, одномоментно, перестает существовать весь видимый мир, вся материя вселенной.
— Во-о-от! Допирает до тебя потихонечку, — протяжно, с удовлетворением сказал Крайнов. — И никакие бомбы, вирусы или стихия не могут обеспечить Армагеддона. И никакие властители. Не по Сеньке шапка! Значит, требуются совершенно иные, иррациональные методы приближения Второго Пришествия.
— Какие?
— А такие. Модель, схему тебе наглядно продемонстрировали Петр и Клавдия Мамонтовы. В парке, возле лавочки.
— Они воссоздали...
— Угу. Они схематично воссоздали обстановку, в которой были убиты «битлы». Осенью семьдесят девятого. Как ты думаешь, могли быть убиты недавно девушка и наркоман, если бы в парке не появился транспарант «Светлому будущему — быть!», детское пианино на эстраде, где в семидесятые выступали Мамонтовы? Ответ: нет! Транспарант, пианино, прыгалки — это непременные условия свершения казни. Сначала — воссоздание этих условий, затем — гибель людей. При отсутствии этих предметов деяния Мамонтовых теряют смысл.
— И какой же смысл?..
— Сокровенный, Боря. То есть — сокрытый от понимания. Во всяком случае, нашего с тобой понимания.
— Выходит, по-твоему, Бог пошел на поводу у Мамонтовых, допустив смерть невинных жертв? Они диктовали свою волю? А как же изречение: «В жизни и смерти человеческой Один лишь Господь волен»?
— Я бы не стал говорить «на поводу», но... Ты вспомни, как Иисус в Евангелии объясняет свои малопонятные поступки. Например, когда Его спрашивают: зачем ты идешь на заведомую смерть? Ответ один: «Дабы исполнилось пророчество». То есть Сын Божий ради исполнения людского пророчества — Исайи, Иезекииля, Моисея — готов Сам Себя предать лютой смерти! Что уж говорить о человечестве, которое, по словам святых отцов, не стоит и мизинца Иисусова... Христос «подгадал» время и место Своего распятия по чисто внешним признакам: Иерусалим, суббота, великий праздник, толпа, которая еще пару дней назад его боготворила... Я уже не говорю о способе казни, предсказанном пророками, о том, что висел он, согласно пророчеству, между разбойниками. И вспомни Его последнее, торжествующее слово: «Свершилось!» Цель достигнута, пророчества исполнены.
Виктор помолчал, продолжил хмуро:
— Нынешние воссоздатели Храма Соломона понимают все это лучше кого бы то ни было. Им нужно искусственным, насильным образом перенести в реальность те условия, при которых совершится конец света. Появление Третьего Храма — ключевое условие, вслед за ним и другие пророчества об апокалипсисе не замедлят исполниться. Приход Антихриста, всеобщий восторг... Они, храмоздатели, воссоздают модель апокалипсиса по имеющейся схеме. Как Мамонтовы — свою малую, индивидуальную модель персонального конца света для конкретных людей. И это вполне может сработать в мировом масштабе.
— Вот так просто? Что-то где-то построил, провещал...
Виктор вздохнул.
— Возможно, возможно... Создатель, разумеется, не идет на поводу у людей в определении судеб мира — они уже предрешены до его сотворения. А вот насчет сроков бытия Вселенной... Бог воздает человечеству по вере его. Причем — на данный момент. «В чем застану, в том и судить буду». А каков суммарный вектор всех человеческих судеб за последние двадцать веков?
— Война с Богом, — вздохнул Борис. — Противление заповедям — и христианским, и мусульманским, и иудейским, и языческим. Всем вообще. Отрицание всего святого. Да, были сонмы подвижников, праведников. Но это — на одной чаше весов. А на другой... Перевешивает своеволие человеческое. Как ты сказал — суммарный вектор, и он направлен на самоистребление. Ведет ускоренным шагом к апокалипсису.
Виктор вперил в Бориса указательный палец:
— Вот поэтому-то, Боря, сентябрьские убийства в Велегже напрямую связаны с предстоящим возведением в нашем городе Третьего Храма Соломона. Вспомни собаку! Того черного страшного кобеля, который, как и черная «Победа», появлялся на месте убийств в парке. Да еще и кровь слизывал со скамьи. Эта псина со стройплощадки Храма Соломона — сам черт, охраняющий престол Антихриста.
— Теперь-то я тоже начинаю это понимать, — согласился с напарником Дугин. — Но... Витя, кто бы ни стоял за этим проектом, на передней-то линии — всего лишь люди. Им свойственно торопиться, они подчиняются своей одержимости идеей, охвачены гоном. Я думаю, что проститутки и наркоманы, по мысли идеологов Третьего Храма, это те, кто зримо ведут человечество к его концу. С одной стороны, эти парии общества — вроде бы союзники «соломоновцев», раз они своими грехами приближают апокалипсис. А с другой — именно эти грешники с их деяниями ненавистны тем, кто призывает на наши головы Страшный суд. Поскольку они своим существованием искажают образ Божий в человеке. И развращают тех, в ком этот образ еще дышит. Если бы не проститутки, наркоманы и прочие закоренелые грешники, то и нужды в спешной постройке Третьего Храма не было бы. Но распутники и шировые множатся день ото дня, вынуждают торопиться храмоздателей.
— Угу, — кивнул Крайнов. — Поэтому поголовье этих безобразников, что без образа Божия, нужно, по убеждению жаждущих апокалипсиса, всемерно сокращать. Чтоб выиграть время. Ведь в чем заключается цель тех, кто тайно начал возведение Третьего Храма в нашей Велегже? Ты уже понял?
— Понял. В спасении мира, Витя, как это ни покажется странным.
— Верно! Промедление с Храмом означает продление существования человечества, а оно, это продление, приведет не к всеобщему покаянию, а лишь к еще большему торжеству греха. Мирового зла. Поэтому...
— Они спешат спасти тех, кого еще можно спасти, — просветлел озарением Дугин. — Пророчество Иоанна Богослова так или иначе сбудется, и большинство человечества возлюбит тьму. Но лучше все-таки, чтобы Антихрист пришел пораньше, пока мир не до конца погряз во всякой мерзости и много есть еще, кого можно спасти.
Дугин запнулся, призадумался.
— Но получается, что мы с тобой — на другой стороне, Витя! Мы разоблачаем тайное строительство Третьего Храма, значит — пытаемся воспрепятствовать благим замыслам тех, кто хочет уберечь от преисподней хотя бы часть населения планеты...
Крайнов в упор посмотрел на Дугина:
— Не надо спасать мир. Его не спасти. Апокалипсис всё и всех расставит по своим местам — хоть ты отсрочь его наступление, хоть приблизь. Мы спасаем самих себя, Боря. Свои бессмертные души.
— Каким образом?
— А таким. Мы исполняем заповедь: «Блаженны алчущие и жаждущие правды». И еще одну заповедь: «Все тайное должно стать явным». Это — конкретно наша с тобой миссия, друг мой. Не спецотдела, а Виктора Крайнова и Бориса Дугина. Вряд ли Создатель обвинит нас в том, что мы избрали путь правды.
* * *
Огни Велегжи показались во тьме, когда часы показывали уже почти восемь вечера. Задержка — роковая задержка! — вызванная подлянкой Лени Чижикова, составила больше четырех часов. Эти четыре часа опоздания, как Борису станет ясно впоследствии, полностью изменили дальнейший ход событий.
За полчаса до появления городского зарева Крайнов связался по телефону со спецотделом, и за ними выслали моторную лодку. Псурцев и Витийеватов хмуро поприветствовали старших по званию и статусу агентов, помогли спуститься с борта катера в моторку.
— Надо же, как вы вовремя, — едко заметил Крайнов.
— Считайте, что мы — Илия и Енох[10], — в том же тоне отвечал Витийеватов. — Появляемся в урочный час, как предписано Апокалипсисом.
Псурцев ткнул его локтем в бок, и Вий прикусил язык.
Борис переглянулся с Виктором: с чего это вдруг их молодые коллеги вспомнили ветхозаветных пророков, обязанных явиться на землю с небес перед началом строительства Храма Соломона — согласно Откровению Иоанна Богослова?
В руке у Крайнова белела пластмассовая пятилитровая канистра, найденная им в рубке.
— Друзья, не будем уподобляться пакостникам, — объявил Крайнов. — Бензин есть?
— Только в бензобаке лодки, — ответил Псурцев.
Виктор чеканил приказным тоном:
— Отлить горючее в канистру. Заправить катер. Отогнать посудину к причалу. Всё.
— Давай, Вий, исполняй волеизъявление начальства, — с издевкой в голосе сказал Витийеватову Псурцев.
Через каких-то пятнадцать минут напарники были в здании спецотдела.
Глава восемнадцатая
— Что ж, майор, мы ознакомились с вашим докладом. — Голос полковника Малахова звучал официально, подчеркнуто сухо. Он громоздился за своим письменным столом, постукивая пальцами по гладкой поверхности.
«Мы ознакомились», — отметил про себя Борис, с открытой неприязнью посматривая на Риту Моргун, что стояла у окна и нервно покусывала губы.
Дугин сидел в кресле, которое безо всякого дружелюбия предложил ему начальник отдела, и молчал угрюмо. Перед этим Борис долго корпел над составлением отчета, призванного ошеломить полковника Малахова, а вслед за ним и Центр, разумеется. Временами у майора мутилось в глазах от непомерно затянувшейся бессонницы. Мозг был словно засыпан песком.
Виктор тем временем ходил из угла в угол и потихоньку, исподтишка, попивал коньяк. Что ж, его можно было понять. Даже спецагенты с рангом 0-1 не каждый день убивают человека.
Потом Борис отнес свой наспех состряпанный, однако же при всем том изобилующий фактами текст начальнику спецотдела, присовокупил к рапорту крайновский прибор «сквозного видения», платок Виктора со слезой Петра Мамонтова и распечатки фотографий зловещего фундамента Храма Соломона... Потянулись пустопорожние минуты ожидания.
Дугин пощелкал клавишами компьютера. «Самое время. Пора», — мягким сверлом крутилось в голове.
Борис набрал пароль и вошел в базу МВД, раздел «Без вести пропавшие». Установил временной отрезок: последние два года. Примерно столько прошло со дня получения им открытки с розами.
Перед глазами — вереница отрывистых, скупых сообщений. Он двигал мышь, перемещаясь все ниже... И безошибочно определил: вот оно. То, чего он ждал эти двадцать три месяца. Ждал и боялся.
Сводка полугодичной давности гласила:
«Санкт-Петербург. Поздно вечером на ресепшен гостиницы “Приватная” обратился мужчина, на вид около 30 лет, с просьбой о заселении. Состояние трезвое. Багаж у прибывшего отсутствовал, он имел при себе только тубус — очевидно, с чертежами или иными изображениями. По его словам, паспорт и другие документы должны были быть присланы ему по почте утром следующего дня. По причине наличия свободных мест (более половины номеров пустовали) его согласились поселить в одноместном полулюксе при условии оплаты за сутки вперед и внесения денежного залога. Расплатился наличными, после чего заперся изнутри в своем номере. Рано утром дежурная по этажу (пятый этаж) сообщила администратору, что из номера доносится сильный запах гари. На стук в дверь мужчина не отзывался, ключ был воткнут в замочную скважину изнутри. После вскрытия номера администратор, горничная и представитель службы охраны гостиницы обнаружили, что номер пуст. Окно также было заперто изнутри. На столе перед зеркалом находилось большое количество пепла от сожженной бумаги. Никаких личных вещей и других предметов в номере не обнаружено, кроме пустого тубуса. Следственные органы возбудили уголовное дело по статье “убийство”. Спустя установленное для розыска время дело закрыто и передано в архив».
Дугин улыбнулся — горестно и светло.
«Что ж, прощай, сынок... Я чувствовал, что мы больше не увидимся. Или увидимся? Помяни меня, сыне мой, в мире твоем! Окажусь ли я там рядом с тобой? Там, куда ты ушел сквозь хитросплетения линий на твоем рисунке? Ты все-таки закончил его, молодец. Исполнил свою миссию. Ты правильно сделал, что поджег краешек ватмана, перед тем как заглянуть туда, в иное измерение. Это твой, и только твой мир. Ты всю свою жизнь стремился попасть в него, и никому другому в твоем мире нет места. А какая обитель уготована мне? И можно ли будет прийти к тебе в гости?»
Дугин смотрел перед собой невидящим взглядом. «Итак, агент Дуб, ты покинешь эту реальность, и ничего после тебя не останется. Ноль. Канешь в озеро Зеро. Твоя родовая ветвь — тупиковая, и она пресеклась, как у Каина. Нет у тебя больше ни сына, ни дочери».
* * *
Борис помотал головой. Дочь? Была ли убитая девушка Лида его дочерью? Он ведь так и не узнал о результатах сравнительной экспертизы крови потерпевшей и своей собственной... Надо узнать. Сразу же после визита к Малахову.
Дугина вызвали одного — его напарник в очередной раз не был допущен пред ясные очи руководства.
Чем-то не нравился Борису отстраненный, безрадостный тон Сереги Малахова, не так представлял себе спецагент Дуб их теперешний разговор. Не нравилось ему и то, что в кабинете, у самого выхода, двумя нахохлившимися петушками сидели Псурцев и Витийеватов — их что, в свидетели разговора пригласили? Или — в качестве охраны? Мало ли, на всякий случай...
К чести Вия и Сурка, они за все время пикировки Дугина с Малаховым и Моргун не произнесли ни слова. Будто и не было их тут вовсе.
Малахов начал с подчеркнутой официальностью:
— Хочу довести до вашего сведения, Борис Витальевич, что подполковник Моргун, ранг «три нуля», все это время была вашей «третьей семеркой». Как говорится, со всеми вытекающими. — И добавил отстраненно: — Ее назначил Центр.
У Бориса брови поползли вверх: так она подполковник, назначенец самого Центра, а вовсе не креатура Малахова! Он-то, конечно, и до этой минуты смутно подозревал, что «страус» у Моргун — упитанный, длинношеий, а звание, возможно, не ниже, чем у него, Дугина. И даже, скорее всего, она не просто агент, а спецагент — как они с Крайновым. Но чтобы вот так, до неприличия высокий ранг... Три нуля! Столько же, сколько у начальника спецотдела Малахова.
А пуще того поразило Дугина прескверное открытие: Моргун, скорее всего, использовала любовную связь с Виктором для пристальной слежки за их действиями...
— Объясните ему все, подполковник Моргун, — повернулся к Рите Малахов.
— Нет уж, лучше вы сами, господин полковник, — с какой-то непонятной злостью возразила девушка. — Я, по-моему, всесторонне ввела вас в курс дела.
— Ну, что ж... Тогда слушайте, спецагент «два нуля» Борис Дугин. Вы только поймите меня правильно, я все понимаю, дружба — дело, знаете, такое... Коварное. Вы ведь с капитаном Крайновым старые товарищи, напарники, можно сказать. Доверяли ему во всем, как самому себе. Я тоже ему доверял. Но подполковник Моргун провела собственное дознание. Результаты, увы...
— Я никак не возьму в толк: о чем тут речь? — вскинулся Дугин.
Длительное отсутствие сна делало свое дело...
— Почему вы ничего не говорите по существу моего доклада, полковник Малахов? — наседал Борис.
— Не дерзите, майор! — холодно одернула его Моргун. — С вами говорят по существу. Снимки, которые были якобы сделали из кабины планера, — фальшивка! Никаких каббалистических знаков, будто бы заложенных в основание запланированного Иваном Грозным строительства велегжанского кремля...
— ...нет! — закончил как приговорил полковник Малахов.
Дугин мотал головой, отодвигая подкрадывающееся безумие.
— Но я же своими глазами видел! Шестигранник, в нем — окружность, в ней — треугольник...
— Ага. Как там? В медведе — заяц, в зайце утка. И так до бесконечности. А в итоге — иголка. В стоге сена, которую вы так и не нашли, — насмешливо сказала Рита. — Впрочем, что-что, а утку вы, похоже, все-таки отыскали. И нам преподнесли в жареном виде.
— Прибор «сквозного видения»... — пробормотал Борис.
— Сплошное надувательство со стороны капитана Крайнова, — продолжала Моргун. — Нет такого прибора. Ни в Англии, ни где-нибудь еще.
Рита взяла с подоконника тот самый окуляр, сквозь который вчера во время полета наблюдал «антихристову» стройплощадку Борис Дугин.
— Вы, спецагент «два нуля», в детстве диафильмы любили смотреть? — участливо, как душевнобольного, спросил Бориса полковник Малахов. — Помните, такие диапроекторы были карманные, ребятишки глазиком прильнут и картинки прокручивают? Диафильмы.
Борис уже все понял. Бог с ними, с картинками... Но, помимо воли, в памяти всплыли кадры, которые он любил листать в крошечном диапроекторе в гостях у бабушки. Этот советский комикс назывался «Сказка о семи Симеонах».
— Здесь, в этом приборе, который капитан Крайнов представил как прибор «сквозного видения», примерно тот же принцип, — продолжала Рита, так и не сумевшая удержаться от комментариев. — Нужные изображения — в данном случае каббалистические знаки шестигранника, окружности и треугольника — уже были нанесены на экран. Заранее. Правда, ради достоверности прибор устроен так, что изображение «плавает» в такт движению человека или транспортного средства. А снимки «сатанинской» стройплощадки, которые Крайнов якобы запечатлел и распечатал на принтере, были заготовлены им заранее.
«Какая же ты мерзкая баба», — подумал Борис, глядя на довольную Риту Моргун.
— Вы, майор, поверили в то, во что хотели поверить, — покачал головой Малахов. — Обычная история. Конечно, Крайнов понимал, что рискует, когда подсовывал нам — мне и подполковнику Моргун — эту фальшивку. Но он рассчитывал, что версия о тайном возведении Храма Соломона в нашем городе будет подкреплена в наших глазах вашим авторитетом, Борис Витальевич. И... на то, что я тоже ухвачусь за нее, чтобы, как вы все тут думаете, выслужиться перед Центром, сыграть в масть начальству. И в этом служебном рвении закрою глаза на всякие нестыковки.
«Да, Виктор всегда был авантюристом, — с грустью подумал Борис. — Но не до такой же степени! Он, вообще, соображал, чем это закончится? Ну, месяц, ну, два от силы нам позволили бы разрабатывать нашу операцию “Соломон”. Но ведь рано или поздно все бы раскрылось! При первом же визите на стройку, между прочим. Значит, здесь все-таки что-то другое. Посущественней».
— За всей этой авантюрой Крайнова скрывается кое-что посущественней, чем просто желание выдать сенсацию, пролететь над спецотделом этаким метеором, — словно читая мысли Дугина, сказал Малахов. — Самое печальное — в другом... Крайнов, раздувая дело под кодовым названием «Соломон», как вы, Борис Витальевич, его окрестили, просто пытался отвлечь наше внимание от его реальных тяжких преступлений. А вы, как носорог, ринулись за ним вперед, на мины.
«Носорог — рогонос. Соломон — ломонос, — попрыгунчиком вертелось в голове Дугина. — Ломоносов был Соломоновым? Неплохо бы в этом покопаться, да как следует...»
Малахов выдержал паузу.
— В крови найденного оперативниками ГУВД трупа отставного подполковника спецслужб Михаила Торопова, который был сторожем на планерной станции, найдено токсичное парализующее вещество, — произнес полковник многозначительно.
— И что? — продолжал бессмысленно сопротивляться фактам майор Дугин.
— А то, что частицы этого же вещества обнаружены на куртке капитана Крайнова, в которой он летал на планере нынешним летом.
— Так что ж Витьку-то не парализовало? И каким образом вы заполучили эту куртку на экспертизу?
— Вещество действует только после прямого попадания в кровь, — снова вступила в разговор подполковник Моргун. — На шее Михаила Торопова обнаружен след от инъекции. — И беззастенчиво добавила: — А куртку Виктор одолжил мне, когда я как-то ранним утром уходила от него. Что-то похолодало тогда после жаркой ночи.
— Торопов мог стать опасным для Крайнова свидетелем по делу «Мстителей Верховного», вот капитан и убрал его, — с некоторой грустью молвил начальник спецотдела. — Да, агент Рая не принимал непосредственного участия в убийствах «битлов», в семьдесят девятом он еще курсантом был, как и вы. В казарме сидел по ночам. Тогда следствием по делу «Мстителей Верховного» и подготовкой к процессу над сектой руководил подполковник спецслужб Михаил Торопов.
— Я это знаю из материалов дела, — буркнул Дугин.
— Еще кое-что, о чем вы даже не догадывались, агент «два нуля», — сказала Рита. — Торопов когда-то прочил Крайнова себе в зятья — еще до появления «Мстителей Верховного». Виктор частенько бывал в их доме. Это подполковник Торопов устроил Крайнова на подготовительные курсы при Насоновском спецотделе. И вообще, он был авторитетом в глазах паренька. После того как Торопов неожиданно для всех помрачился в ноябре семьдесят девятого, запил и самоустранился, его отправили в Никандровскую психушку, семью выселили в Среднюю Азию. Подполковник Торопов был из милости отпущен Колибабой в конце девяностых. Жилья у него не было, он стал бомжом.
Рита свернула кулечек из бумажного квадратика — сделала нехитрую пепельницу — и закурила, даже не извинившись перед хозяином кабинета.
— Но, — продолжала она. — Тогда, в семьдесят девятом, будучи в запое, подполковник Торопов рассказал будущему зятю очень многое о той операции. Видимо, под рюмочку-другую... Некоторые детали, подробности. И об идейном руководстве со стороны генерала Колибабы в том числе. Хм, Колибаба... Любопытный персонаж. В последние годы, уже будучи главврачом спецбольницы, Платон Антонович и сам потихоньку тронулся. Что ж, выжившему из ума старику простительно бредить насчет Ирана, Афгана, Олимпиады, Америки, мирового правительства...
— Со мной Колибаба ни о чем таком не говорил, — сказал Дугин.
— С вами — нет, но с другими — да. Например, со своим пациентом и собутыльником Тороповым, — ответила Моргун. — Спустя годы, когда Крайнов стал копировать «Мстителей Верховного», убивая кооператоров, он вдруг понял, что Торопов может сопоставить факты и догадаться, что убийца велегжанских бизнесменов — его несостоявшийся зятек. Но в восемьдесят седьмом Торопов был еще неопасен для Крайнова — он пребывал в Никандровской спецбольнице и никаких сведений из внешнего мира не получал, показаний дать не мог. А вот когда Крайнов созревал для совершения убийств проституток и наркоманов, он вспомнил о Торопове. Который уже тогда, этим летом, служил сторожем на планерной станции. И спецагент Рая убрал его заблаговременно. Какая низость! Втерся в доверие к старику, который любил его как сына...
«Точно! — мелькнуло в голове Дугина. — Дядя Миша называл Виктора “сынок”».
— Кстати, документы из папки с делом этой секты Виктор подменил тогда, когда вы, майор, общались в баре «Камила» с проституткой по имени Христя, — добавила Моргун.
— Имя-то хоть подлинное, не фальшивое? — невесело усмехнулся Дугин.
— Подлинное, крещеное имя, — ответил за Риту полковник.
— Она — ваш агент? Следила?
— За вами много кто следил, — отмахнулся Малахов. — Оперативники убойного отдела ГУВД Земцов и Горбаленя. Наши сотрудники Псурцев и Витийеватов, которые сейчас здесь присутствуют... Конечно, прямую слежку за собой такие зубры, как вы и Крайнов, быстренько бы вычислили. Поэтому за вами наблюдали при помощи спутниковой аппаратуры, камер слежения ГИБДД. Не выходя из кабинетов.
«Зу-у-бр-р-р, бо-о-бр-р-р...» — пронеслось в памяти Дугина. Подобно капитану Шведову, он яростно замотал головой. От этой тряски его мозг лишь взбалтывался еще больше, как фальшивая «кровавая Мэри» в миксере.
— И конечно, за вами приглядывала «третья семерка», — продолжал Малахов.
Дугин с вялой иронией глянул на Риту Моргун:
— К чему столько хвостов и топтунов? Пусть даже виртуальных. Не говоря уж о том, что наша «третья семерка» спала с...
— Потому что капитан Крайнов подозревается... нет, обвиняется!.. в совершении серии убийств! — перебила Дугина хвостатая Моргун. — И вы тоже его подозревали все это время. Правильно подозревали. Кстати, спецагент Рая угадал: передающее устройство... Оно вмонтировано в вашу серебряную пломбу. Помните, вы недавно посещали дантиста?
— Все-таки антенна, — горько усмехнулся Борис.
Рита улыбнулась в ответ:
— И поздравляю вас, спецагент Дуб: все те аргументы, которые вы изложили в лицо спецагенту Рае в парке прошлой ночью — полностью соответствуют действительности. Ну, почти полностью. Серия убийств кооператоров в восемьдесят седьмом и нынешние убийства наркоманов и проституток — дело рук Виктора Крайнова. По вашей просьбе мы провели срочную экспертизу слезы Петра Мамонтова и сличили ее с результатами прошлых экспертиз предметов с мест убийств. Результат — отрицательный. Не понимаю, на что рассчитывал капитан Крайнов. На то, что я буду его покрывать?
«Вот почему он застрелил Клавдию в склепе преподобного Никандра, — осознал майор Дугин. — На мертвых Мамонтовых можно легко свалить все нынешние серийные убийства, да и те, что Виктор совершил в восемьдесят седьмом. Он специально копировал почерк “Мстителей Верховного”, который они оставили, убивая “битлов” перед московской олимпиадой... А чехарда с результатами экспертиз — штука обычная, и следствие по делу о пяти сентябрьских убийствах махнет рукой на разночтения в ДНК. Так думал Виктор».
— Насчет ДНК, — угадала направление его мыслей Рита Моргун. — Вы сильно беспокоились по поводу Анны, медсестры из Никандрова, переживали по поводу ее несчастной участи. Виктор наплел вам, что она якобы гермафродит. И вы даже вроде бы заподозрили ее в сентябрьских убийствах проституток и нарков. Ведь у гермафродитов наличествует и женская, и мужская ДНК. Так вот. Анна появилась на свет нормальной девочкой, никакого гермафродитизма. Но Колибаба, задумав сделать из нее послушную куклу, довольно неумело провел малолетней Анне операцию женского обрезания — эксцизию. На месте клитора образовалась опухоль, которая со временем отвердела. Ее-то Крайнов и принял за головку мужского члена. Ну, хоть тут он был искренним, действительно заблуждался. Является ли генерал Колибаба биологическим отцом Анны? Меня это совершенно не интересует, поскольку в данном случае эта тема — за пределами моей миссии.
«Надо же, и эта говорит о какой-то своей миссии! — подивился Борис. — Все, блин, кругом — сплошные небожители, вершители судеб!»
— Еще одна неприятная для вас новость, агент «два нуля», — сказал полковник Малахов и замялся. — Для тебя, Боря... Ты уж прости, что мне приходится тебе об этом сообщить. Но мы — старые сослуживцы, дружище Дуб. Крепись.
Борис захолодел. Он уже знал, он предчувствовал, что именно услышит сейчас из уст своего начальника.
— Ты запрашивал в нашей лаборатории сравнительный генетический анализ крови убитой Лидии Киреевой и...
Дугин встрепенулся, он вспомнил: фамилия той милиционерши из Тосьмы, красавицы Маши, была Киреева! Точно, Маша Киреева...
Малахов продолжал:
— ...и твоей крови, Боря. Так вот. Экспертиза показала, что ты и она — ближайшие родственники. Ты понимаешь, что это означает?
— Да, — сказал Борис не своим голосом. — Понимаю. Выходит, капитан Крайнов случайно убил мою дочь. Лиду. Там, в парке.
«Какого черта ты не поехал тогда в Тосьму вместо меня, а, Витек? Вот и убил бы сейчас свою дочь, а не мою».
Дугин посмотрел на свою правую руку. На внешней стороне ладони болезненно, садняще расплывались причудливые царапины, оставленные зубами Клавдии Безухиной-Мамонтовой.
Глава девятнадцатая
По коридору спецотдела шли Дугин, Псурцев и Витийеватов. Борис украдкой, искоса поглядывал на Вия и Сурка, и снова ироничный бесенок мяукнул в его мозгу: «Если они называют себя Илией и Енохом, то жить им осталось совсем немного, буквально чуть-чуть. На донышке».
Кстати, насчет донышка.
«Хорошо бы Крайнов был уже пьян в стельку», — ответил бесенку Борис.
Или это сказал кто-то из агентов, расчехлявших на ходу свое табельное оружие?
А может, включились те самые голоса, о которых он прочитал в дневнике капитана Шведова? Те, что мучили святых отшельников и преследуют запойных во время «неспячки»?
Борис будто шел по вязкому, илистому дну реки среди желтой воды. Ах да, ведь стены коридора покрашены в желтый цвет...
Подойдя к кабинету экспериментального сектора «три семерки», Дугин услышал из-за полуоткрытой двери голос Крайнова — очевидно, Виктор говорил в телефонную трубку:
— Ну что ж, генерал, честь мундира — превыше всего! Счастливого пути!
«Нашел время для напутствий», — с легким раздражением подумал спецагент Дугин.
Виктор недоуменно обернулся на вошедших, положил айфон. Австрийский пистолет «глок-17» лежал рядом, на столе, по правую руку от Крайнова. Словно поняв что-то, Виктор хищно блеснул глазами.
— Руки за голову, оружие на пол! — от страха выкрикнул Псурцев.
Идиот. Разве можно выполнить такой приказ?
Перед мысленным взором Бориса всплыла картина: они в служебном тире, Крайнов показывает свой коронный, только что изобретенный им способ ликвидации вооруженного противника...
Виктор, словно закрываясь от уставившихся в него стволов, выбросил вперед раскрытую левую руку, правая скользнула к лежащему на столе «глоку».
Дугин выстрелил с бедра. Он даже не помнил, как в его руке оказалась «беретта», когда он успел вытащить ее из подплечной кобуры. Казалось, лишь секунду назад кто-то вложил холодную рукоятку пистолета ему в ладонь. Или он достал оружие по пути сюда, в коридоре?
В центре распахнутой пятерни капитана Крайнова появилось красное пятнышко, и агент Рая повалился на пол.
* * *
Платон Антонович аккуратно наполнил красноватой жидкостью две узкие, высокие мензурки, протянул одну из них медсестре Анне. Генерал торжественно поднял свою мензурку, галантно поклонился последней спутнице его прожитой жизни.
— Анна! — главврач погладил волосы девушки, и та прильнула щекой к дрожащей руке старика. — Сейчас мы отправимся в путь, Анна. Так надо.
Девушка все поняла, сказала испуганно:
— Нет-нет, так не надо!
Колибаба разозлился, впервые встретив протест в глазах медсестры.
— Так надо! Кем ты себя возомнила? Как ты думаешь, кто ты есть на самом деле?
— Я — человек, — неуверенно ответила Анна.
— Человек?! Ну да, конечно. Человеческое существо. Только ты не женщина.
— А кто же я? — распахнула в обиде свои глаза Анна.
— Ты даже не шлюха, не подстилка. Хотя, впрочем, тебе эти понятия не знакомы... Ты — кукла. Может, тебе анатомический атлас предъявить? Знаешь, у нас с тобой сейчас совершенно нет времени на лекции о разделении полов, об их взаимном влечении, о механизме деторождения. Прости, что раньше я тебя не просветил насчет всего этого, все откладывал. Вот атлас, я прокомментирую в двух словах, ты должна узнать об этом. Перед тем как мы отправимся в путь...
...Платон Антонович ходил по кабинету, бормотал торопливо:
— Я сначала хотел поехать с тобой на озеро, на наше озеро... Сесть в лодку, заплыть подальше. Но — холодно, темно. А здесь тепло. И не верю я больше ни в какое озеро Ноль! З-зеро... Меня развели, дочка! Я, твой отец, всю жизнь безошибочно определял подмену, видел обманку... И вот — сам купился на подмену! Пойдем со мной вместе отсюда, прочь из этого лживого мира. Анна!
Анна улыбнулась, кивнула в ответ. Ее глаза сияли горем и радостью одновременно.
Горем — от пришедшего осознания самой себя.
И радостью — как у той жертвенной девушки на острове Мартиника, что ожидала смертельного удара в сердце, лежа в крестообразной мраморной выемке.
* * *
— Отличный выстрел, господин майор, — сказал Псурцев и восхищенно поцокал языком. — Просто глазам не верится! Вы все-таки отправили агента Раю в рай. А может, и не в рай...
Пуля прошла сквозь мякоть ладони Виктора и затем бесстрастно продолжила свой путь. Из разорванной сонной артерии лежащего на спине спецагента Раи хлестала кровь, Дугин подошел поближе, наклонился. Ноги Крайнова судорожно загребали по полу.
— Нельзя... играть в игры... с Сатаной... — прохрипел Крайнов, и в груди его булькнуло.
Он пытался прошептать что-то еще, а пальцы его, вмиг посиневшие, царапали матово поблескивающий ламинат. Дугин пытался прочесть по губам, что же именно порывается сказать Виктор, но так и не смог определить. Левая, простреленная ладонь Крайнова, где стигматом алел след от пули, замерла и медленно повернулась, раскрылась вверх, к лампе.
Совсем рядом, на стене, что-то щелкнуло. Дугин поднял глаза. Стрелки на часах в кабинете показывали 11.00.
Успел? Не успел?
Виктор дернулся раз, другой, и взгляд его остановился навсегда.
— Хм, игры с Сатаной... Доигрался, — тихо сказал кто-то рядом с Борисом. — Ну что, я за руки, ты за ноги и — вперед?
Дугин смотрел в запрокинутое, изменившееся лицо напарника. Персонально для спецагента «0-1» Виктора Крайнова, отдельно от всего остального человечества в доме номер 14, что по улице Малая Центральная, наступал Страшный суд. Второе Пришествие. Третий Завет.
* * *
В кармане Дугина затрепыхался, зажужжал айфон. В полубытии, Борис вытащил «трубу», ткнул в дрожащий на экране кружочек соединения.
— Алло? — послышался прерывистый мужской голос. — Алло! Это Гоша говорит, Гоша-санитар! Из Никандрова! Вы слышите меня?
Борис поморщился: как не вовремя!
— Слышу, — сипло ответил он, прокашлялся. — Слышу тебя, Гоша-санитар.
На другом конце послышались невнятные всхлипывания.
— Мне... мне ваш телефон дала Анна, у нее карточка ваша была. Сказала — позвонить. — И провыл-простонал в неизбывном горе: — Анна и Платон Антонович только что покончили с собой! В кабинете Платона Антоновича. О-ох... Выпили какую-то дрянь из мензурки, химию какую-то. Они мертвы, слышите? Всем в лечебнице командует генерал Кусихин. Слышите?
— Слышу, — беззвучно шевельнул губами Борис.
До него начинало что-то доходить...
— Да перестань ты плакать, Гоша-санитар, — резко приказал Дугин. — Что там у тебя еще?
— Платон Антонович оставил предсмертную записку... Она у меня сейчас.
— Ты можешь мне ее прочитать? Срочно!
— Да, конечно. Она, по-моему, вам и адресована. Слушайте. «Я опозорен и потому ухожу из жизни добровольно. Так велит офицерская честь. Со мной вместе уходит Анна — таково ее желание, я ему не противлюсь. Я только что узнал, что по своему неведению и милосердию к больным супругам Мамонтовым допустил серию убийств в нашем городе летом 1987 года. Тогда я поверил Мамонтовым и позволил им ненадолго покидать больницу на принадлежащей Петру черной “Победе”. Они говорили, что хотят побродить по местам своей молодости, и я поверил двум старикам. Эти убийцы обманули меня. Они убили четверых кооператоров, а возможно, причастны и к другим убийствам в Велегже. Я узнал обо всем только что, когда нашел дневник Мамонтовых вместе с уликами. В нем они подробно описывают убийства и ритуальные действия. Там же, в саркофаге, я обнаружил “вальтер”, опасную бритву, прыгалки и предметы, по-видимому, взятые Мамонтовыми с трупов. Я нашел тайник в гробнице святого Никандра, когда пришел в склеп за телом Клавдии Мамонтовой. Предаю себя на высший суд. Генерал-майор КГБ СССР Платон Колибаба».
«Значит, когда мы с Витькой нашли старуху Клавдию возле саркофага, все улики против Мамонтовых были рядом. Вот отчего не выдержало сердце у старика — он надорвал его, когда сдвигал надгробную плиту. Чтобы надежно спрятать улики, пока мы ездили на озеро. Но никому из нас не могло прийти в голову повторно обыскивать раку с мощами преподобного! Стоп! А как это могло прийти в голову Колибабе — сунуться в саркофаг? Черт его знает».
— Спасибо, Гоша-санитар, — сказал Дугин и отключился.
Он только что убил своего единственного друга и многолетнего напарника. Который был ни в чем не повинен. Ни перед их дружбой, ни перед человечеством.
Уж если Витька непричастен к убийствам кооператоров в восемьдесят седьмом, когда у него действительно были причины для ненависти к этому сословию, то к пяти нынешним, сентябрьским трупам он и подавно отношения не имеет. Витька был более чем вменяемым человеком. «Куда более, чем я», — вынес вердикт майор Дугин.
Тогда — кто? Кто с хладнокровной жестокостью расправился с тремя проститутками и двумя наркошами в городском парке и подсобке «Аквариума»?
Опять Мамонтовы, как в семьдесят девятом и в восемьдесят седьмом?
* * *
Перед глазами Бориса отчетливо вставали картинки минувшего дня. То, что он видел, и то, чего не видел, но со всей ясностью увидел сейчас. Вот он вместе с Виктором и Анной покидают склеп, садятся в «Победу» и едут по сводчатой аллее к озеру. Из окна опочивальни за удаляющейся машиной пристально наблюдают Петр и Клавдия Мамонтовы. Петр что-то говорит, подходит к пианино, откидывает верхнюю крышку беккеровского инструмента. Достает полиэтиленовый пакет, в котором просвечивают контуры «вальтера», записной книжки, деревянные ручки детских прыгалок, кучка мелких предметов. Супруги быстрым шагом направляются в склеп. Петр Мамонтов с помощью лома, задыхаясь от непосильного напряжения, сдвигает надгробную плиту, успевает кинуть в раку с мощами преподобного Никандра пакет с уликами. Хватается за сердце. Клавдия в беспокойстве смотрит на супруга. Опираясь о нее, Петр ковыляет обратно в опочивальню.
— Нет, не на пол, — с трудом выговаривает он. — Туда. — Указывает глазами на пианино.
Клавдия без слов понимает его: да, Петр стремится не вниз, не лечь поближе к земле, а — вознестись вверх. Во владения своего инфернального Верховного. Клавдия пододвигает стул к пианино, кое-как помогает Петру взобраться на сиденье и возлечь на верхнюю крышку.
— Свечи, — шепчет Петр последнее слово в своей жизни.
Клавдия торопливо зажигает две свечи в старинных латунных подсвечниках, ставит их в изголовье лежащего неподвижно супруга.
Следующие кадры, возникшие перед мысленным взором Дугина, как-то не укладывались в общую картину — такую понятную, логически выстроенную. А именно: Клавдия сняла из угла икону Николая-угодника и перекрестила ею Петра. А тот... Борис увидел, как будто сам присутствовал при уходе старика в мир иной: Петр раскидывает руки ладонями вверх, словно готовясь принять поток вселенской любви.
...Клавдия спешит обратно в подклеть бывшей церкви. Надо передвинуть надгробную плиту на место. Жилы на ее одрябшей шее вздуваются от натуги, и плита медленно, ровно ложится в каменные пазы гробницы. В изнеможении Клавдия опускается на пол, прислоняется к опоре саркофага...
...Прокрутка диапроектора...
...В дверном проеме, очерченная протуберанцем дневного света, на Клавдию смотрит Анна. Человек без собственной воли, как сказал генерал-майор Колибаба. Порождение преступной связи главврача и пациентки Серовой.
Дугин закрыл и снова открыл глаза. Появление Анны заронило какую-то недосказанность, возможность иного варианта случившихся событий. Анна...
Что-то важное ускользало из поля зрения майора Дугина. Что-то такое, что было совсем рядом, что-то... Услышанное совсем недавно.
«У тебя, похоже, приятель, женский тип памяти. Ты помнишь то, чего не можешь помнить, и не помнишь того, что было».
А-а, Виктор! Его телефонный разговор перед смертью. И лежащий по правую руку «глок-17».
Вот же, вот оно!
«И вы тоже подозревали Крайнова все это время». Слова Моргун.
Зная об этих дугинских подозрениях, она и подвела Витьку под выстрел.
Зачем Вик схватился за свой «глок», да к тому же выставил вперед свободную ладонь?.. Он воссоздал ситуацию, которую недавно сам сконструировал в тире. Ситуацию, при повторении которой наступает его, Виктора, конец света. Личный. Зачем?
Чей-то голос сказал грустным баритоном: «Затем, что Крайнов решил, будто ты арестован и Псурцев с Витийеватовым тебя просто-напросто конвоируют. И теперь пришли брать его, Крайнова. Лежать бы Вию вместе с Сурком двумя сломанными куклами в кабинете сектора “три семерки”, но ты среагировал так, как Виктор не мог ожидать».
«Ну да, ну да, — словно Анна, соглашался Борис. — Я ведь помнил этот финт с ладонью, Витька при мне отрабатывал его в тире. И что теперь?..»
«А то», — сурово отозвался баритон.
«Нельзя играть в игры с Сатаной».
Последние слова капитана Раи.
Глава двадцатая
Рита Моргун в каком-то заторможенном состоянии натягивала колготки, потом застегивала блузку, губы ее кривились от еле сдерживаемых слез. «Возьми себя в руки, ты же сама так решила», — твердила она про себя.
Полковник Малахов только что, сопя, отвалился от нее, как насосавшийся жирный клещ. Оленья кровососка, лосиная вошь. Теперь он прыгал на одной ноге, силясь попасть в штанину своих немнущихся брюк.
И было на сердце у полковника муторно, гадко. Словно он только что обокрал ребенка. Или подло присвоил то, что принадлежать ему не может.
Он хотел сказать «прости», но слово это никак не лезло наружу. Полковник понял почему: даже после всего того, что случилось только что здесь, в комнате отдыха, смежной с его начальственным кабинетом, он не мог обращаться к Моргун на «ты».
— Прошу прощения, но душем не обзавелся, — сказал Малахов хрипло, стараясь бодриться. — Только общий. Сам туда хожу. — И плюхнулся на кожаный диванчик, не сумев удержать равновесие. Так, кстати, даже удобнее напяливать непослушную брючину...
— Не извольте беспокоиться, господин полковник, — бесцветно, по-служебному ответила Рита. — Есть еще одно дело...
Она взяла в руки свою дамскую сумочку, отстегнула запор:
— Центр просил передать вам... Привет и наилучшие пожелания!
Моргун взвела курок «браунинга» и, не медля ни секунды, выстрелила в упор. На белой рубашке полковника Малахова, как раз напротив сердца, начало стремительно расплываться алое пятно.
Начальник спецотдела грузно сполз немного вниз, оставаясь полулежать на диване. Глаза его слегка прикрылись и остановились навсегда.
Рита склонилась над мертвецом, погладила его по голове.
— Милый, — произнесла она потусторонним голосом. — Сейчас я тебе все объясню. Ты ведь слышишь меня сейчас, верно?
Моргун всегда недоумевала: зачем наводить дуло пистолета на приговоренного и затем долго, нудно объяснять ему, за что, почему. Надо сначала стрелять, а потом говорить. Так оно вернее. Ведь мертвец, если только пуля не разнесла ему голову и, стало быть, не повреждены мозговые центры, все прекрасно слышит и после того, как его сердце перестало биться. В течение как минимум девяти первых минут — слышит. И при этом осознает услышанное, испытывает те же чувства, что испытывал бы живой: досаду на такое бесславное поражение, тяжкое унижение, ярость оттого, что его обвели вокруг пальца, отчаянное нежелание умирать...
А главное — он узнаёт правду из уст своего убийцы. О себе, о механизмах бытия, которые привели его к концу земного существования.
И правду эту ему уже никогда не изменить.
Рита присела перед трупом на корточки. Она очень хотела, чтобы полковник Малахов, пока он еще здесь, пока человеческие переживания еще не покинули его, узрел истину. Потому что ТАМ ему это будет уже безразлично.
— Почему вы все так боитесь смерти? — вопрошала покойника Моргун. — Что стоит ваша жизнь? Чем она так замечательна, что вы ни в какую не хотите с ней расстаться? Почему вы так ужасаетесь при мысли о близком апокалипсисе и вслед за ним — конце света? Вы упираетесь, противитесь наступлению Третьего Завета, подобно тому как ваши предки не желали вступить в Новый Завет. Во Второй. Они тоже изо всех сил держались Ветхого, Первого Завета. Помните?
Коленки затекли, Рита встала, размяла ноги:
— Спецотделы стояли на страже Нового Завета, их задачей всегда было отсрочить наступление апокалипсиса. Вы не знали этого, полковник? Срок пришел. И спецотделы должны быть ликвидированы. Стерты. Ваши ветераны Дугин и Крайнов стояли в одном шаге от того, чтобы разрушить наши вековые планы. Одного из них я любила. Хотела спасти, всячески устраивала так, чтобы они со своим другом отказались от выполнения операции «Соломон», которую сами же и придумали. Кто им навеял эти сокровенные знания, кто вел их незримо по пути расследования? Как вы думаете? Нет, не я. Я, наоборот, пыталась сбить их с этого пути, помешать. Делала все, чтобы они осознали величие и неизбежность конца света, загорелись идеей приблизить Второе Пришествие.
Рита вгляделась в полузакрытые глаза Малахова.
— Э, милый, да ты умер уже, отлетел окончательно?
Взглянула на часы.
— Нет, твой мозг еще воспринимает мои слова. Так слушай же дальше. О том, что в Насоновском спецотделе задумано создание «сыновнего подотдела», как выразился Дугин, я знала задолго до нашего с тобой перевода из Центра в Велегжу. Потому что это была моя идея. И о том, что сотрудниками сектора «три семерки» станут агент Дуб, агент Рая плюс, негласно, я сама, я тоже знала еще весной. У меня было достаточно времени, чтобы подготовиться. Я была уверена, что мне будет несложно привлечь на свою сторону двух изработавшихся агентов, которым уже нечего терять. Привлечь к выполнению великой миссии — обеспечить возведение в Велегже Третьего Храма.
Генерал Колибаба сразу стал моим союзником — сохранив при этом свой взгляд на мир и свою роль в нем. Ну да бог с ним.
Это по моему настоянию отставной подполковник Торопов еще в мае был устроен сторожем на закрытую планерную станцию. Дряхлый и разочаровавшийся в жизни, старик впал то ли в идиотизм, то ли в идеализм. Он сам позвонил Крайнову, напомнил о себе и пригласил покататься на планере. Один раз, другой... В общем, Торопов довел до Крайнова некоторую нужную информацию — и о деле «Мстителей Верховного», и о строительстве в Велегже Третьего Храма. А еще — о месте силы в Никандрове, об озере Зеро как источнике жизни вечной. Короче, всего понемножку. А потом этот Торопов покончил с собой. Уморил себя голодом и покаянием. Сам. Сознательно. Оставленные им предсмертные записи, адресованные Виктору, здорово помешали мне в моих планах насчет Крайнова и Дугина. Увы! Не уследила я за стариком Тороповым.
Потом я меняла содержимое папок со следственными делами, а с помощью эксперта-криминалиста Чижикова вносила путаные данные в экспертизу ДНК, образцы которой были взяты на местах сентябрьских убийств. По моему заказу было изъято из архива и доставлено сюда «Откровение преподобного Никандра». Оно подлинное, это я вложила свиток в пальцы усопшего святого. Бедный Никандр! Сколько раз в последние дни потревожили твой прах...
Я вывезла из Анадыря бывшего метателя копья Погорелого, который спасся в девяностом году после крушения китобоя. Льдина, на которую выбрался Погорелый с небольшим запасом провианта, дрейфовала до Аляски, где Погорелого подобрал штатовский военный корабль, и он долгое время не мог попасть из Америки домой, к жене. Американцы рассчитывали обменять Погорелого на кого-то из своих, сидевших в советской тюрьме. ЦРУ полагало, что власти СССР побоятся отречься от Погорелого: а ну как тот возьмет да и расскажет миру о системе допинга в олимпийской сборной Советского Союза? Вот и держали его в Америке как ценного заложника. Предъявили нелепое обвинение в незаконном пересечении границы. И в конце концов Погорелый был обменян на диверсанта, пытавшегося в 1984 году совершить подрыв склада боеприпасов на острове Врангеля. Обмен произошел только в конце девяносто второго, и когда Погорелый вернулся в Анадырь, его жена-чукчанка уже отошла в мир иной. Умерла от тоски по мужу. Потому что наши спецслужбы ничего не сообщили ей о том, что муж-то остался жив и скоро она его увидит. Не удосужились. Или — придерживали информацию до того момента, как произойдет обмен. В Анадыре Погорелый обратился к религии, постригся в монахи, изменив имя и утратив фамилию — как все монахи, впрочем. Очевидно, он исполнял свой обет, данный Всевышнему на льдине. Стал служить в анадырском храме иеродьяконом. Потом принял священнический сан. Я устроила так, что он летом был переведен в свою родную Велегжу, чему был несказанно рад. Отец Варфоломей был нужен мне для того, чтобы, если это понадобится, иметь возможность оказывать психологическое воздействие на Дугина, страдавшего чрезмерной рефлексией. Ведь это по его вине Погорелому сломали судьбу. И я думала: если что-то пойдет не так, иеромонах сможет заставить Дугина и Крайнова усомниться: а стоит ли идти до конца в задуманной ими операции «Соломон»? Но какого-то понимания мне не хватило. Варфоломей, оказывается, все эти годы благодарил Бога и — его посредника, Дугина, за все, что случилось с ним в жизни. Да, благодарил. И не собирался взывать к чувству вины у агента Дуба.
* * *
Рита снова посмотрела на часы:
— Ну вот, теперь, похоже, всё. Судя по научным исследованиям, я сейчас говорю с мертвецом, ты уже не слышишь. И это хорошо, что не слышишь. Потому что... Потому что в сентябре, за последние четыре недели, мне пришлось совершить такое, о чем и покойнику рассказывать невыносимо трудно. Мне пришлось... Ах, доставить в Велегжу черную «Победу» было нетрудно. и номера на ней установить соответствующие. И схрон для машины подыскать надежный — на стройплощадке, куда доступ был весьма затруднителен даже для правоохранительных органов. Центр организовал звонок с самого большого верха руководству велегжанского Управления внутренних дел и Следственного комитета. Было дано негласное указание: что бы ни случилось, черную «Победу» не задерживать. Ни при каких обстоятельствах. Хотя формально она и была в розыске. Трудней было... Бр-р-р. Не хочу вспоминать.
И еще. Самое трудное для меня было не полюбить Виктора. Я боролась с собой, но сдалась. Казалось, наша связь не помешает достижению конечной цели. И даже — поспособствует. Но Витя... Это не я, а он влиял на меня. Он не подвержен сантиментам, разве что болтлив в постели. По замыслу, именно он должен был сидеть за рулем черной «Победы». Все пришлось перекраивать на ходу. А какие были мысли и планы Виктора на самом деле — для меня так и осталось загадкой.
У меня не вышло спасти любимого. Слишком все далеко зашло... Да и гордость женская помешала. И вот теперь он убит своим напарником — мне пришлось на это пойти, допустить такое развитие событий. Хоть на короткое время, но я задавила свои чувства ради исполнения высшей миссии — возведения в Насон-городе Третьего Храма Соломона. И храм будет возведен. Дугин тоже больше не представляет угрозы. Теперь — о вас, Сергей. Вы меня банально изнасиловали и за это убиты. Но и вы не последний труп в этом здании.
Рита положила «браунинг» на ворсистый ковер, возле ног Малахова, снова взяла в руки сумочку, достала сотовый:
— И как вы думаете, Сергей, что будет дальше? А вот что. Конечно, когда-нибудь разберутся, что же тут произошло на самом деле и в какой последовательности. Но ведь важен изначальный эффект. После серии внутренних убийств и коллективных помрачений рассудка в ведущем, головном спецотделе, Насоновском... Который вы, полковник, якобы возглавляли! Так вот, после всего этого спецотделы по всей стране и всему миру будут уничтожены. Таковы результаты математического расчета, произведенного по гениальной формуле покойного математика Киреева. В девяносто шестом его ликвидировал спецагент Маврин, а рукописи успешно доставил в спецотдел. Тот самый Маврин, который сейчас дежурит по архиву. И тот самый, который ради повышения своего агентского статуса в семьдесят девятом резал и расстреливал «джона леннона» и «пола маккартни». Эту информацию о Маврине мне предоставили в Центре. Я не проверяла — времени не было. По данным Центра, спецагент Мавр сам вызвался совершить эти убийства, после того как внештатный агент Насоновского спецотдела пианист-затейник Петр Мамонтов наотрез отказался убивать юных и ни в чем не повинных мальчиков. Он, Петр, собственно, и провалил операцию «Мстители Верховного», и вся придуманная в спецотделе версия о некой сатанинской секте — рассыпалась. За это Петр и его жена Клавдия поплатились навечным помещением в Никандрово. Генерал Колибаба, разработавший операцию, настоял на том, чтобы оставить Мамонтовых в живых и отдать ему. Незадолго до этого в бывшем монастыре святого Никандра, где раньше была рыболовецкая турбаза, тайно разместили спецбольницу для якобы умерших людей. Все эти люди, официально объявленные покойниками, по каким-то причинам интересовали Насоновский спецотдел. Их припасали, консервировали «впрок». А Колибаба использовал этот человеческий материал в своих опытах по созданию препарата для частичной амнезии. Загубил психику нескольких нужных нам пациентов, и Платона Антоныча с известной долей цинизма сделали главврачом Никандровского дурдома, отстранив от секретной службы. Теперь он и преданная ему Анна тоже покончили с собой, и это будет преподнесено как еще одно злодеяние Насоновского спецотдела. Ведь агенты Рая и Дуб засветились там, их легко связать еще с двумя криминальными смертями.
С минуты на минуту уйдет в открытый доступ и информация о преступлениях спецагента Маврина. Там будет не только семьдесят девятый, но и восемьдесят седьмой год — помните убийства четырех кооператоров? Операция «Палиндром». Вы спросите: а зачем убивали мелких бизнесменов? О-ох... Тогда многое было непонятно, в восемьдесят седьмом. Столетие революции, попытки вернуть общество в социализм... Всё — на самом высоком уровне. Я предполагаю, что Центр решил вмешаться в ситуацию, чтобы скорее пройти точку невозврата к прошлому. Там планировали запустить волну всеобщего возмущения этими убийствами велегжанских кооператоров — как в стране, так и во всем цивилизованном мире. И тем самым вынудить власти взять предпринимателей под свою защиту, обеспечить им «зеленый свет». В общем, у меня такие сведения о цели операции «Палиндром».
Вы сейчас, наверное, усомнились, если все-таки слышите меня оттуда: кто же посмеет расследовать дела спецотдела, кто дерзнет предать их огласке и осуждению? Уверяю вас, такая сила есть. Она появилась не сегодня, не вчера. И даже не во времена Ивана Калиты, при котором возник «Окоём». Этой силе уже двадцать веков. Ей-то я и служу. Своими делами и своими словами — как правдивыми, так и лживыми. Вот так-то, полковник Малахов. После ликвидации многовекового «Окоёма» уже никто не будет стоять на пути пришествия Третьего Завета, Апокалипсиса.
Подполковник Моргун набрала длинный номер — таких номеров нет в России.
— Пароль «Храм Соломона». Соедините меня с Верховным.
И после короткой паузы:
— Вечных лет жизни, Верховный. Говорит «восьмерка». Дело сделано. Да. Можно форсировать строительство Храма. Больше нам ничто не способно помешать.
Она вспомнила вдруг юную девушку, возлежавшую в черной крестообразной нише мраморного жертвенника. Там, на Мартинике, в 1902 году.
Горестно усмехнулась.
В отличие от той неистовой служительницы Верховного, Жаннет Оддо, Ритино заклание не будет столь торжественным, этот акт не запечатлеют в веках. Да и подвиг Жаннет сокрыт за сколькими-то там печатями. Не всем воздается в этом мире по делам и заслугам. Что ж, этот мир несправедлив. И поэтому он должен уступить место новой, и последней эпохе откровения. Апокалипсиса. Совсем короткой эпохе, предконечной.
Рита вышла из комнаты отдыха в просторный кабинет Малахова, выдвинула ящик письменного стола. Служебный «парабеллум» начальника спецотдела тускло отливал вороненой сталью. Рита набросила на рукоятку носовой платок, осторожно достала пистолет из ящика.
Подошла к окну, распахнула.
Выбор жертвы был очевиден: по тротуару, мимо особняка с ничем не примечательной вывеской «Госкомстат», шла измотанная жизнью мамочка с коляской, наполненной продуктами. Рядом вышагивал малыш, и мамочка привычно ругала его за все на свете...
Рита прицелилась.
Она не промахнется. Убийство ребенка выстрелом из окна государственного учреждения привлечет внимание самой широкой общественности — так уговаривала себя подполковник Моргун. Подконтрольные СМИ не дадут никому спустить скандальное происшествие на тормозах.
Мальчик поднял голову, посмотрел на Риту.
Улыбнулся. Даже отсюда, со второго этажа, было видно, что у него не хватало одного переднего зуба.
Рита непроизвольно улыбнулась в ответ.
Потом помахала малышу рукой с пистолетом и захлопнула створку окна.
Она снова прошла в комнату отдыха, села на ковер возле трупа Малахова, вложила пистолет в его еще теплую ладонь.
Поднесла руку мертвеца с зажатым в ней «парабеллумом» к своему лицу и, зажмурясь, выстрелила себе в правый глаз.
Глава двадцать первая
Вачик выслушал сообщение Моргун, ткнул «отбой» на экране смартфона. Бросил взгляд в сумрак бара.
Вздохнул. Кем только не приходилось ему работать в своей... нет, даже не жизни, ведь само понятие «жизнь» конечно по определению, оно подразумевает неизбежную смерть. А где она, смерть? Где избавление от тяжкой повинности унылого пребывания среди рода человеческого? От этой нескончаемой, изо дня в день тиражируемой игры по правилам? Вилка — в левой, нож — в правой... Чем правая рука отличается от левой?
За две тысячи лет земного жития хочешь не хочешь, а успеешь погениальнеть. Только, похоже, бесплодно все это, ни к чему, если нет за душою бессмертной души.
За время своего многострадального существования Вачик, помнится, и сапоги тачал, и деревянные сандалии... В XIII веке он был Жаком Озом, содержал башмачную мастерскую во французском городке Кагоре, когда вдруг, ни с того ни с сего, озорная мысль проникла в его сознание: может, хватит прикидываться неучем, безграмотным башмачником? Ведь он постиг человеческую натуру до самого донышка, познал все науки — поскольку веками жил параллельно с их развитием. И ушел Жак Оз из Кагора, и стал папой римским. Каким образом ему это удалось — о том по сей день спорят светские и церковные историки. Спорьте себе на здоровье, получайте на пропитание за свои статьи да книжки. Дольше всех в проклятом тамплиерами и чумном XIV веке сидел на папском престоле Агасфер, он же — Малх, он же — Жак Оз. И он же — Вачик. И его пресытило это сидение. Да и подозрительный шепоток уже слышался в окружении понтифика: это как так может быть, уж девяносто лет папе римскому, столько люди не живут, если не продадут душу дьяволу!
Да, век человеческий был тогда ой как короток... Пришлось Вачику инсценировать свою смерть, и пошел он торговать привозными марокканскими мандаринами — любо-дорого! А спустя века полюбилось ему заливать в баки горючее на бензоколонке.
Много чего было. Теперь вот — содержателем «Аквариума» подвизается.
Двух пророков — Илию и Еноха, коих мусульмане именуют Ильясом и Идрисом, Всевышний взял на небо вместе с душой и телом. Вачику еще предстоит встреча с ними лицом к лицу, после того как будет отстроен Храм Соломона.
И двух грешников — его, Малха, и Каина — Создатель навеки оставил мыкаться на этой земле. Но — лишив при этом бессмертной души. Ибо зачем бессмертному телу еще и бессмертная душа? Страшный суд над Каином и Малхом уже состоялся, и свою кару они получили.
Как-то он спросил Каина, встретив его на пыльной дороге из Авиньона в Лион:
— Хочешь ли, вместе будем ходить? Как Илия и Енох.
— Ты любишь покой, — отвечал Каин, — а моя участь — беспрестанное движение. Сердце не находит себе места. Покаяние и раскаяние — вот удел Каина.
— Так покаяние твое ни к чему не ведет, ведь за ним не воспоследует спасения вечной души, — сказал Малх–Агасфер.
— А покаяние не имеет цели, оно либо есть, либо его нет, — ответил Каин.
Что ж, логично...
* * *
Малх и сам бы с удовольствием ушел от дел, обретя жизнь созерцательную. Но... Чем ближе к концу, к светопреставлению, тем чаще и чаще стали вспоминать про него люди. То на бензоколонке возле Насона-города потревожат, то мертвого наркомана в подсобку подсудобят. И все норовят «найти и обездвижить», связать и заставить служить. Он уже был Псом Господним, как называли себя доминиканцы, и хватит с него. Ничего хорошего не вышло.
Скорей бы конец всему. Скорей бы собрал человечество под свое крыло — как в архитектурном, так и в переносном смысле — Третий Храм Соломонов.
Вачик протер салфеткой и без того ослепительно сверкающий чистотой бокал, посмотрел в полутемный зев «Аквариума». Какое же это волнительное ощущение, прямо жар разливается в подбрюшье от мысли, что никому невдомек, кто на самом деле потчует их пивом да сушеным кальмаром!
Вачик и Вачик — что вчера, что сегодня, что завтра.
Велегжанские мусульмане держат его за своего, немногочисленные выходцы из греческих семей — за грека. Евреи по умолчанию считают евреем. А русские, посещавшие «Аквариум», нет-нет да и припоминают невесть откуда появившуюся легенду, будто Вачик вырос на северном Кавказе, в христианском, православном селе.
Полностью имя Вачика звучало «Василевс»[11].
* * *
Спецагент Дугин понуро сидел за столиком, прямо напротив него сияла глазами счастливая Христя. «Ты жив, слава Богу, ты жив! Остальное не имеет значения», — повторяла девушка полчаса назад, когда он позвонил и предложил встретиться.
— Давай больше не будем сюда ходить, а? Боря...
В этих простых словах Борис мог бы различить нечто большее, чем обычное желание девушки переменить обстановку, неизбежно напоминавшую ей о чем-то ненужном, неприятном. Не то чтобы постыдном, нет. Что было, то было. Чего стыдиться? Ее одиннадцатый час впереди, он близок, он под видом этого мужчины сидит сейчас перед ней. Ведь ее одиннадцатый час означает прекращение унизительных мытарств, обретение счастья и семьи — здесь, в этом мире, а не где-то там, в каком-то Нуле, о котором твердит этот мужчина.
Вон в кино девушки ее профессии (если они главные героини, конечно) всегда находят свою любовь, свое счастье и прекрасную жизнь. В общем, готового Ричарда Гира.
Но почему-то в жизни, а не в кино эти странные мужчины придают мимолетному женскому прошлому (ну, работе шлюхой, в общем) слишком важное значение. И ревнуют, что ли, к этому прошлому. Почему? Христя не могла взять в толк. Ведь все это было ДО ТЕБЯ, милый. И так легко и просто взять да и навсегда вычеркнуть «это» из своей девичьей памяти. Обнулить. Она так замечательно устроена, эта память девичья! Проснулась — и ты уже принцесса. И не было в твоей жизни ничего позорного... Ну, она же сходила в церковь, в баню, в конце концов... А на всякий случай — еще и в кожвендиспансер. Все в порядке!
— Можно, например, пойти как-нибудь в кафе-мороженое, — нараспев, по-детски сложив губы трубочкой, продолжала Христя. — Я очень люблю мороженое, особенно со всякой начинкой. Мне в детстве никогда не покупали мороженого. Ну, почти никогда.
Борис мучился... Может быть, это было даже неплохо, ведь чисто физические страдания, да еще такие острые, в какой-то мере гасили внутреннюю боль. Отвлекали от душевных мучений.
Правая кисть его саднила, горела, ее распирала набухающая опухоль. Видно, зараза какая-то попала в сочившиеся сукровицей борозды, оставленные желтыми зубами старухи Клавдии. Той самой Клавы Безухиной, которая теперь-то уж застыла, захрясла, окаменела навсегда.
Почему он сразу, бездумно и бесповоротно поверил словам Моргун и Малахова о том, что Виктор — серийный убийца? «Потому что Витька был прав: ты ревнивый эгоист. Ты поверил тому, во что готов был поверить. К чему был подготовлен всей своей прожитой жизнью». Как тогда, когда полковник Мельников сказал ему о недопустимости связи с еврейкой, не говоря уж о женитьбе.
«Борюшка, тебе не надо водиться с этим мальчиком, он из жидов», — говорила юному Дугину мама. А вот Витька взял да и женился на еврейке Алевтине Двинской, и плевал он на окрики начальства, на угрозы, на смертельный риск! Пле-вал!
И никто ему ничего не смог сделать. Для капитана Раи не было преград, если речь шла о страстном порыве. В этом порыве он и пристрелил Алевтину, в этом же порыве и вступил в погибельную связь с той, с кем нельзя было вступать в связь, — с Ритой Моргун. И ни тогдашний начальник спецотдела Мельников, ни нынешний, Малахов, ничего не могли противопоставить этому порыву. Кишка была у них тонка против Витьки.
Именно поэтому и оказалась — невесть каким образом! — в руке у Дугина «беретта». Поэтому он и произвел свой немыслимый по скорости и точности выстрел.
Потому что шел к этому выстрелу не один десяток лет.
И эту запрограммированность бытия не смогли обнулить ни полет на планере над будущим Храмом Соломона, ни плавание вокруг центра мироздания, ни та любовь, которую подарила ему прошлой ночью Христя.
Чей-то голос сказал Дугину усталым баритоном: «Даже если Ангел придет с небес и возвестит Истину, твоя программа останется прежней. Придет момент, и сущность человеческая проявит себя пистолетным выстрелом».
Какой же ты гад, Витька! Ты заставил меня завидовать тебе, ненавидеть тебя и убить тебя. Все остальное — какие-то зарезанные и застреленные шлюхи с прыгалками на горле, приконченные в подсобках наркоши и даже так и не ставшая по-настоящему родной дочка Лида — несущественно. Даже если бы, предположим, за всеми этими злодеяниями действительно стоял ты, напарник мой многолетний, — все равно несущественно. Другое обстоятельство имеет значение, совсем другое.
Почему ты, гад, не женился на Алевтине до того, как Мельников сказал ему, Дугину, про Надю? Тогда и в жизни Бориса все сложилось бы иначе. По-другому. По любви.
* * *
До него смутно доходил смысл слов, произносимых девушкой Христей:
— Мы плохо жили, бедно. Дед повесился, когда я еще была у мамы в животе. Он ученым был, математиком, и, похоже, свихнулся на своей науке. А мама, представь себе, в ментовской работала. Маму после родов перевели из оперсостава в инспектора детской комнаты милиции, а какие там зарплаты? Потом и вовсе сократили, она пошла вахтершей в общежитие. Алиментов никаких папаша не платил, канул неизвестно куда. Мама говорила, что еще до моего рождения слинял. Она искала его, писала куда-то, но — ни ответа, ни привета.
— Маму, конечно, зовут Машей, — сказал Дугин через силу. — Маша Киреева.
— Ну да, у нас в Тосьме Маша — самое распространенное женское имя. У Лидки тоже маму Машей зовут. И они обе знать не знают, чем мы тут занимаемся. Ну, то есть занимались...
— Значит, и ты из Тосьмы.
— Да ведь я же тебе говорила, папуль! Ой, прости, это у меня случайно вырвалось... Я хотела сказать — лапуль. Мы потому с Лидкой здесь и подружились, что из одного города. У меня и фотография мамы есть, хочешь посмотреть?
Папуль — лапуль, леший — пеший... Дугин невидящим взором глядел на дрожащую черно-белую фотографию. Потом перевел взгляд на свою руку, болевшую все настойчивей. Это зубы Клавдии или все-таки укус оленьей кровососки с озера Зеро?
Всмотрелся повнимательней. «Гуси-лебеди, люди-нелюди», — пропел тоненький голосок в его заболевшем мозгу.
Опухоль приобретала законченные очертания. Ах вот оно что. Теперь понятно, почему капитан Шведов добровольно отрубил себе кисть правой руки. Это не был психоз. Это была необходимость. Осознанный выбор.
Борис вспомнил о пилораме на берегу Супони. Работает ли она сейчас? Поздновато уже. Хотя... Можно, можно взломать хлипкую деревянную дверь, запустить станок. И — в-жи-з-знь! Борис навсегда избавится от этой боли. Отсечет циркуляркой ТО, что он видит сейчас на внешней стороне своей правой ладони...
Из переплетения распухших царапин на Дугина смотрела хохочущая сатанинская рожа.
Смейся! Хохочи, рожа торжествующая. Смейтесь все. Вы развели спецагента Дуба, как неопытного курсанта. Вовсе не Лида была неведомой доселе дочерью майора Дугина. Вот она, перед ним — его дочь. Девушка, с которой он провел минувшую ночь. Провел, что называется, по полной программе — как мужчина с женщиной.
А они развели его. Чтоб придуманный ими факт убийства дочки Лиды капитаном Крайновым затмил у майора Дугина способность мыслить критически.
Перед глазами Бориса замельтешил длинный ряд красных цифр на экране прибора, который отвечает на все вопросы. Вот высветился окончательный результат — то самое число неосознанных кровосмесителей, о которых он думал, сидя на лавочке рядом с Лидой. Кажется, в этом числе семь знаков... Нет, вроде даже восемь.
Последняя цифра дернулась, увеличив свое значение на одну единицу.
«Это посчитали меня», — понял Дугин.
А что же насчет другого прибора, который он реально держал вчера в руках? Сидя в планере... Выходит, и здесь его развели? Они с Виктором действительно видели тот самый фундамент в виде шестигранника, окружности и треугольника... Окуляр не врал. Это и в самом деле был английский прибор «сквозного видения». Виктор ничего не подстраивал. А документы в папке? А «Откровение преподобного Никандра»? А экспертиза слезы Петра Мамонтова, подтверждающая его с Клавдией невиновность? Они подлинные или...
Позвольте, позвольте! А с чего это он взял, что...
Борис поднял глаза:
— Христя?
И услышал:
— Я НЕ ХРИСТЯ.
Ему послышалось: «Я нехристь».
Вместо девушки перед майором Дугиным сидел хозяин «Аквариума» Вачик и смотрел на спецагента все понимающими, сочувственными глазами.
Вачик положил свою прохладную ладонь на «огнем жегомую» Борисову кисть. Прикосновение было приятным и ласковым, боль схлынула отчасти, поутихла. Дугин закрыл глаза.
На черном экране сомкнутых век вспыхнули и замелькали картинки, выстраиваясь в череду, открывая Борису очередную правду о том, что же произошло — и сегодня, и в минувшем месяце, и летом восемьдесят седьмого, и осенью семьдесят девятого. И правда эта была как будто бы и ожидаемой...
* * *
Он и Виктор — в склепе, Крайнов протягивает напарнику свиток с «Откровением преподобного Никандра». Оба одновременно оборачиваются на звук, исходящий сверху, от распахнутых створок ворот. На верхней ступеньке стоит Анна.
— Вы что это себе позволяете? — говорит медсестра.
Виктор расстегивает кофр, опускает в него файл с манускриптом. Дугин поворачивается к Анне, делает шаг ей навстречу.
— Отвечайте! — обращается к нему девушка.
Массивная фигура Бориса на какое-то время заслоняет Виктора от взгляда Анны. Крайнов проворно выхватывает из кофра полиэтиленовый пакет, в котором угадываются очертания «вальтера», опасной бритвы, еще какие-то предметы помельче. Да-да, деревянные рукоятки детских резиновых прыгалок! И блокнот. Виктор в мгновение ока сует пакет под истлевшую мантию в саркофаге. Дугин не видит этого, он говорит Анне:
— Не волнуйтесь, мы вернем плиту на место.
Потом Виктор выговаривает девушке за неуместную с ее стороны дерзость. И наконец напарники водружают надгробие на саркофаг.
Каков же ловкач этот Вик! Выждал свой шанс и не упустил его.
И конечно, пока Дуб сидел в кабинете начальника отдела и «бодался» с Малаховым и Моргун, Крайнов позвонил Колибабе.
— Генерал, мне только что стало известно, что все необходимые улики против Мамонтовых спрятаны в раке с мощами преподобного Никандра. Вы можете в этом убедиться, если снимете крышку саркофага. Я вам перезвоню.
Окончание второго разговора между Колибабой и Крайновым — примерно через полчаса после первого — Дугин, Псурцев и Витийеватов слышали собственными ушами, когда подходили к кабинету сектора «три семерки»:
— Ну что ж, генерал, честь мундира — превыше всего! Счастливого пути!
Значит, Колибаба только что сообщил Виктору, что действительно обнаружил «вальтер» и прочую дребедень среди мощей святого Никандра. Нашел и расценил свою находку ровно так, как рассчитывал Крайнов: как непреложное изобличение покойных Мамонтовых в серии убийств кооператоров летом восемьдесят седьмого. Это — как минимум. Будучи в потрясении, престарелый служака поставил Виктора в известность относительно своего намерения покончить с собой. «Счастливого пути», — услышал он от Крайнова в ответ.
Дугин не убивал невиновного Виктора. Он убил виновного Виктора. Вот с этим осознанием ему и надо жить дальше. Точка. Dixi[12].
— Вам нужно вернуться, — услышал Дугин проникновенный голос. — Вы... Так и не поняли.
— Куда вернуться?
Борис открыл глаза, с вопросительной покорностью посмотрел на Вачика.
— Туда. Вы знаете. Там все поймете со временем. И перестанете себя терзать.
Головной мозг пылал от перегрева. Словно какой-то наждак елозил в подкорке, он соскребал, стирал грани между блуждающим сознанием и реальностью. Между внешним миром с его приглушенными звуками и — теми разрозненными, беспорядочными голосами, что все громче и громче бубнили в голове майора Дугина.
Вачик вдруг хитренько захихикал, наклонился через столик к Борису:
— Так и быть, вам первому скажу. Я — Малх. Агасфер! Я начальник этой жизни, я всесилен. Я царствую отсюда, из аквариума!
Дугин отшатнулся. «Боже мой, еще один сумасшедший! Нет никакого Агасфера. Есть только мир, исполненный безумия. Но я-то, я-то нормален! Меня не так-то легко провести, я же теплохладный. Да, мне изрядно заморочили голову за эти дни, чтобы я тоже присоединился к помраченному стаду. Меня вынудили, подвели к тому, чтобы я переспал с собственной дочерью! Я ни в чем не виноват. Хотя постойте...»
Куда делась Христя? Почему исчезла, не сказав ни слова, и уступила место полоумному Вачику? Она что, в дамской?.. Значит, сейчас вернется. А если не вернется... Что, завербована спецотделом? Так вот оно как обстоит!
Дугин вспомнил слова отца Варфоломея: «Раба Божия Христина... Просила помолиться о Борисе Дугине...» Откуда Христя знала его фамилию? Борис ей не говорил. Виктор — тоже. Завербована, конечно, завербована! Как многие девушки ее профессии. И сейчас, в баре, Христя говорила то, что ей приказали. «Киреева. Маму звали Машей, это самое распространенное женское имя в Тосьме». Вовсе не она дочь Дугина, его настоящей дочерью была Лида! Убитая Виктором Лида Киреева, дочь Маши. Dixi, dixi!
— Дикси! — выкрикнул Дугин, словно подзывая собаку.
Черный кобель. Все верно. У черного кобеля, охранявшего стройплощадку Храма Соломона, а потом лизавшего кровь убитого нарка, была кличка Дикси.
Ему показалось, что он слышит топот ног, хлопанье входной двери.
В «Аквариум» вошел Псурцев, которого Центр экстренно (вплоть до особого распоряжения) назначил исполняющим обязанности начальника Насоновского спецотдела. Назначил по неведомым причинам, скорее всего — будучи в глубоком шоке после получения от Сурка доклада о сегодняшних событиях.
Псурцева сопровождали Витийеватов, Земцов и Горбаленя. За их спинами маячили санитары в белых халатах.
Они толпой окружили столик Бориса.
Дугин закрыл глаза, вытянул руки ладонями вверх. Металлический холодок защелкнувшихся на запястьях браслетов повеял на Бориса дуновением тихого ветра божественной любви.
— В Никандрово, — скомандовал Псурцев.
[1] «Может, в детстве ей говорили, что боль приведет к удовольствию?» — слова из песни группы «Битлз» «Girl».
[2] Согласно народным поверьям, по левую руку от человека находится бес-искуситель, по правую — ангел-хранитель.
[3] Рипида, рипиды (греч. опахало, веер) — в Православной Церкви богослужебная утварь в виде металлического или деревянного круга, ромба или звезды на длинной рукояти.
[4] Хоругви — священные знамена церкви с изображением Спасителя, Божией Матери, особо чтимых святых и праздников. Хоругви — символ победы над смертью и дьяволом.
[5] Поелику (устар.) — поскольку, так как, потому что.
[6] Копанка — искусственная протока, соединяющая водоемы. Монахи некоторых монастырей рыли копанки для хозяйственных нужд обители. Дошедшие до наших дней примеры — копанка на острове Хачин (озеро Селигер) и рукотворные каналы, соединяющие в каскад озера на Соловках.
[7] Так в народе до сих пор называют друг друга представители разных обрядов: старообрядцев — калганники, а православных «никониан» — кацапы.
[8] Крайнов подразумевает пословицу: «Жизнь прожить — не поле перейти».
[9] Дугин и Крайнов вспоминают свое участие в тайной операции спецотдела в Сальвадоре, благодаря которой в стране была прекращена гражданская война, а власть сохранил консервативный режим. Борис и Виктор отыскали штаб повстанческих сил посреди тропических болот, вручили главарям партизан небольшую сумму в долларах — кажется, тысяч десять, якобы от лица советского правительства, дружественного повстанцам. А от себя лично — шесть бутылок виски. Именно в тот день, 25 декабря 1991 года, СССР прекратил свое существование, но партизаны об этом узнали гораздо позже. И на праздновании Рождества в бамбуково-тростниковом шалаше Дугину и Крайнову ценой щедрых посулов со стороны ушедшего в историю СССР удалось убедить лидеров повстанцев подписать мирный договор с правительством Сальвадора. Что и было сделано в начале января 1992-го. Для чего вся эта спецоперация понадобилась Центру, для какого такого мирового баланса — этого Дугин и Крайнов так и не узнали.
[10] В Апокалипсисе говорится, что незадолго до конца света по земле будут ходить спустившиеся с неба пророки Илия и Енох. За свою открытую проповедь, направленную против Антихриста, они будут принародно убиты.
[11] Basileus (греч.) — властелин, верховный.
[12] Dixi — воистину так; я сказал (лат.).