Идет троллейбус по Москве
Николай Валерьевич Калиниченко родился в 1980 году в Москве. Поэт, писатель-фантаст. Окончил Московский автомобильно-дорожный институт по специальности «Мосты и транспортные тоннели».
Строил дома, проектировал мосты, работал продюсером, художником, экологом, участвовал в археологических раскопках. В настоящее время руководитель секции «Кашалот» при Союзе литераторов Российской Федерации. Организатор проектов «Литературные четверги в Добролюбовке», «Дискуссионный клуб “Кашалот”».
Автор четырех сборников стихотворений: «Точка зрения» (2012), «Кашалот» (2013), «Когда он шагнет» (2015), «Московский пират» (2017), романа «Мустанкеры» (2017) в составе авторского коллектива, под псевдонимом Ник Одинцов. Составитель сборников «Созвездие Кита» (2017) и «Созвездие Кита. Орбиты» (2020).
Публиковался в «Литературной газете», «Независимой газете», в газете «Литературные известия», в литературном журнале «Лампа и дымоход», в журналах «Если» и «Мир фантастики», в альманахах «Словесность», «Витражи», «Академия поэзии», «Часовые памяти», в интернет-журнале «Русский переплет», в сборниках «Антология современной русской литературы на болгарском языке» (София, 2012), «Увидеть слово» (СПб., 2015), «Магическая механика» (Рига, 2008), в интернет-альманахе «45-я параллель» и других изданиях.
Лауреат и дипломант различных конкурсов.
Член Московского городского объединения Союза писателей России.
Живет в Москве.
Мавки
Здесь было болото, а выше на склоне — бор.
В объятиях ивы — извивы Москвы-реки.
И ночь приходила, и месяц стучался в борт,
И мавки всплывали, сплетая свои венки.
И пели тихонько, и плакали невпопад,
И знать не хотели — с утопленниц что возьмешь?
Что вырубят бор на склоне, построят МКАД
И пустят в болото отходы завода КОЖ.
Лишь в тихие ночи, когда лягушачий хор
Бродил, не стесняясь, далёко в лесной глуши,
Являлся русалкам кварталов бетонный торт,
И трубы завода, и злые глаза машин.
Вот так и водитель включает «на дальний свет»,
Чтоб морок нездешний растаял в углу зрачка.
Ведь то, что нельзя представить, того и нет,
А то, что представил, уже не забыть никак.
И ночь наползает, и так же журчит река,
И в стенах завода теперь разместился Сток.
И мавка идет к заправке на каблуках,
Берет капучино без сахара и хот-дог.
И теплится что-то в холодной ее крови.
И шепчет невеста, к мужчинам за стол присев:
«Здесь было болото, и пасека, и овин,
А вас я не помню... Не помню я вас совсем!»
И выбежит в ночь, рыдая речной водой,
И вдруг оживет, проклятию вопреки.
А мир, что нельзя разрезать на «от» и «до»,
Покатится мимо, как воды Москвы-реки.
Кривоколенный
Здесь фонари слегка наклонены,
Здесь линии домов не параллельны,
И кошкой трется о Кривоколенный
Изогнутая ось моей страны.
И тишина такая, что потом
Подобную отметить не смогли б вы,
Где запах сдобы сохраняют липы,
А запах лип укрылся под зонтом.
И поцелуев влажная хурма,
Которая уже почти не вяжет,
Застрявшая в пространстве межэтажном,
Заплывшая в парковочный карман,
Где мальчуган рисует не спеша
Ракету на асфальтовой бумаге
И тихо дремлет старенький «фольксваген»,
С рождения не знавший гаража.
Где горожане поутру спешат,
К троллейбусам рывок быстрее серны!
А помнишь, здесь когда-то был консервный?
И в конусе томат и оранжад.
Здесь не чужак любой фасон и стиль,
И все: от Первомая до Песаха.
Здесь в чай всегда кладут лимон и сахар,
А кофе пьют обычно до шести.
Куда бы не вели мои пути
В распахнутой и ветреной вселенной,
Я, все равно, вернусь в Кривоколенный,
Чтоб сквозь асфальт стихами прорасти.
«Пятнашка»
Я раньше ездил на «пятнашке»
До стадиона «Лужники».
Смешная синяя букашка
Скребла рогами проводки,
И вдоль пречистенских ампиров
Неторопливо, но легко
Она влекла меня по миру.
В салоне пахло коньяком,
А может, пивом... даже водкой,
Не так уж важно, чем спастись,
Когда над мидовской высоткой
Такая солнечная высь,
Что хочется небесной рыбой
Доплыть до звездной глубины.
Лишь граф Толстой гранитноглыбый
Не внял влиянию весны.
Завидев хлеб, взлетают птицы
С его изваянной скалы.
Над пробужденною столицей
Летит победное «курлы».
Ах, этот хор многоголосый!
И по сей день звенит в ушах,
Когда забвенья пар белесый
Ровняет все на пыль и прах.
Забыта прежняя степенность,
И, словно грёза наяву,
В зенит стремится современность,
Оставив старую Москву,
Как люди оставляют детство,
А мы не в силах повзрослеть
И делим ветхое наследство
За домом дом, за клетью клеть.
Устало меряем шагами,
А если нужно, и ползком.
В салоне пахнет стариками
И лишь немного коньяком.
3-е колесничное стихотворение
Когда стихи беспомощны и ржавы,
Я нахожу ВКонтакте Окуджаву,
Сажусь в метро и еду на Арбат,
Чтоб по нему катиться калачом,
Московским и румяным, с пылу с жару,
Поскольку жизнь имеет форму шара.
Поскольку я имею форму шара!
И водка здесь, конечно, ни при чем.
И оживут, затеплятся в груди,
Намеченные мягко и неточно,
Цепочки неоформившихся строчек,
А все, что твердо, то не победит.
А что спало — торопится бежать
По ссохшимся за зиму капиллярам,
И человек выходит из футляра
И наблюдает лица горожан,
Что движутся подобием реки,
Повенчанные улицей и мартом,
И мимоходом нанося на карту
Маршрут любви, возникшей вопреки,
Чтоб эти заплетенные пути
Запечатлеть в асфальтовой скрижали,
И в небе над Москвой воздушный шарик
Потрепанный, но все-таки летит!
Малое колесничное стихотворение
Колесница пролетает легко
По асфальтовой бульварной спине,
А навстречу, точно свечи богов,
Мавзолеи в отраженном огне.
Остается за спиною бульвар,
И я вижу на фронтоне во мгле,
Поднимается титан-сталевар
И колхозница — богиня полей.
Колыхается халдейская ночь,
Точно тяжкие снопы на плечах,
И высотка возле Дома кино
Безупречна, как монгольский колчан.
Боги помнят, как курились дымы,
Черно-бурая хоругвь до небес.
И вставали нас мильоны и тьмы
И жевали батальоны СС.
Словно бабка на базаре лузгу,
За резервом посылая резерв,
Многоточьями на грязном снегу
Рассыпали минометную зернь.
Боги помнят первомайский парад,
Над проспектом торжество кумача,
И нежданным горностаем лежат
Кучевые облака на плечах.
Ленинградский и Казанский вокзал
Евроазия метнет на весы,
Я возничему «Мементо...» сказал,
Он смеется и кивает: «Жаксы!»
Мчится время в колесе колесо
И струится, заполняя салон,
Голубиными крылами в лицо
Кисло-сладкий и хмельной Вавилон!
31-й маршрут
На тридцать первом вдоль бульвара
Навстречу голуби и дым.
Стоит архангел возле бара,
И нимб потрепанный над ним,
Как шестеренка золотая,
Скрипит и вертится слегка,
Небес механика святая
Свисает с крыши кабака.
И по-есенински дремотно,
По-авангардному свежо
Плывут за Красные ворота
Большие буквы «эм» и «жо».
Вгрызаясь в облачное тесто,
Петровской звонницы окрест
Парят полотна гипертекста,
Пятная кровельную жесть.
Словами город прорастает,
И может, кто-то в синеве
Посмотрит вниз и прочитает:
«Идет троллейбус по Москве».
Пятый маршрут
Пятый троллейбус пятого февраля.
Снегом припудрены серые скулы льда.
Каждый младенец — это отсчет с нуля,
Каждое «долго» значит — не навсегда.
Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,
Над «Буревестником» царствует тень тельца,
Евангелисты, головы подперев,
Смотрят на землю пристально, без конца.
Пятый троллейбус тихо шагает в центр,
Окна роддома ловят внезапный блик.
Каждые роды — это обвал цен.
Все, что неискренно, скроется в тот же миг.
В старой ротонде новую жизнь ждут.
Нянечка хмурится, ей надоел снег.
Пятый троллейбус — это и твой маршрут,
Пятиконечный новенький человек.
Как твое имя? Кажется, Николай?
Круглоголовый, плотненький, как атлет.
К этому имени лучшая рифма «май».
Что же ты делаешь в сумрачном феврале?
Вьюга и холод? Полно, какой в них прок?
В русской метели трудно искать судьбу.
Ангел приник к младенцу и знак дорог
Неотвратимо запечатлел на лбу.
Ранняя оттепель гложет в Москве лед,
Ночи холодные, к завтраку — до нуля.
Кто его знает, может, еще ждет
Пятый троллейбус пятого февраля?