Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Люди

Алёна Станиславовна Даль родилась в городе Воронеже. Окончила экономический факультет Воронежского государственного технического университета. Прозаик, публицист.
Преподаватель кафедры «Издательское дело» филологического факультета Воронежского госуниверситета — читает курс лекций «Книги и социум».
Публиковалась в художественно-литературных изданиях «Молоко», «Берега», «Русский переплет», «Подъем», «Литературная газета», «Мысли», «День литературы» и др. Автор книг прозы «Хождение по Млечному Пути» (2014), «Живые души» (2017), «Хождение по Млечному пути» (2019, дополненное переиздание). Участвовала в нескольких литературных сборниках.
Лауреат Германского международного конкурса «Книга года» (2019). Финалист (лонг-лист) премии имени Ф.Абрамова «Чистая книга» (2019). 
Член Союза писателей России.

Борода

Проснулась Нина Петровна в холодном поту. Во сне явился Игорь, но без бороды. Вместо нее — беззащитная, бледная кожа в голубоватых пупырышках. Рот вялый, безвольный. На щеке порез. Она и не видала его никогда без бороды, не помнит ни одной фотографии с голым подбородком. Игорь нарочно убрал себя юного, безбородого из всех старых, крытых плюшем альбомов. Теперь и альбомов-то таких не держат, все больше доверяют жестким дискам. Но в них не найти тех снимков.

Кто знает, почему так важна для него была эта мужская метка — растительность от скул до кадыка. Нина долго не могла приноровиться к его колючим поцелуям, царапающим ласкам. Впрочем, это ерунда в сравнении с необъяснимыми исчезновениями и всегда внезапными пришествиями Игоря. Он мог пропасть на день, месяц или полгода, а потом явиться как ни в чем не бывало — шумный, прокуренный, с букетом цветов и дождем в бороде. Или снегом. Или горьким запахом дыма... С историей, оправдывающей его отсутствие, которую Нина всякий раз безоговорочно принимала. Причину она искала в себе. И всегда находила.

Когда лет десять назад Игорь перестал отвечать на звонки, она сразу все поняла. Нина и раньше не питала иллюзий относительно их общего будущего. Его попросту не было и быть не могло — оба об этом знали. Только Нина гнала от себя это горькое знание, а Игорь нет. Нина нужна была Игорю, чтобы переждать тяжелые времена. Когда после развода с женой у него один за другим умерли родители, Нина сидела с ним вечерами на кухне съемной квартиры и слушала, слушала, не замечая ни часов, ни его слез. Они застревали в бороде солеными каплями и таяли, оставляя после себя белые волоски. Нина тогда верила, что, приняв его боль на себя, станет ближе, что близость неминуемо породит ответное чувство. Ей казалось, что ее любви хватит с лихвой на двоих. А после, когда уйдут все беды... Но беды не уходили. Спустя год Игоря обманул партнер по бизнесу, пошла череда судов. Он чуть было не очутился за решеткой, но Бог миловал. И снова Нина была рядом: жалела, утешала, выслушивала жалобы на подлость друга, вероломство бывшей жены и несправедливость мира, делилась собой и всем, что у нее было. Она всегда была мудрой и понимающей — быть может, поэтому Игорь не стеснялся при ней заглядываться на других женщин и даже делился с ней тайнами интимного свойства, которые Нина глотала сквозь боль. Но слушала и терпела, потому что любила. Любила и ждала. Черная полоса закончилась, и Игорь исчез. На этот раз навсегда.

Во сне Нину Петровну смутила не только безбородость Игоря, но и его глаза — мутные и пустые, какие бывают у покойника, прежде чем их навеки закроет дрожащая от горя рука ближнего. Это-то и напугало ее больше всего. Она так и не смогла заснуть, до утра пролежала под душным одеялом, глядя в потолок и перебирая потускневшие картинки далекого прошлого, пока над ухом не прозвенел будильник.

Вслед за будильником проснулся телефон.

— Нина Петровна, что там у нас с корректурой? — Голос редактора был вежливо напорист. — Первую часть можно уже забрать?

— Две части готовы, — отозвалась Нина, — третью сделаю через пару дней.

— Прекрасно! Тогда отправляю к вам курьера.

— Не надо, я сама занесу.

В свободное от библиотечных обязанностей время Нина Петровна подрабатывала корректором в редакции журнала «Огни». Заказы носили авральный характер, но работать разрешали на дому и платили исправно. Раньше ее библиотекарского заработка хватало на скромные нужды, но теперь ей приходилось помогать другим. Нина Петровна не принадлежала себе. На ее попечении находились парализованная на одну сторону мать, разведенная дочка с двумя внуками и бывший муж — тихий, интеллигентный человек, которого она так и не сумела бросить, хотя давно жила в отдельной квартире. Раз в неделю она навещала его, чтобы прогнать в стиралке ветхое бельишко, наварить кастрюлю супа и вымыть полы. Нина Петровна терпеть не могла грязи и еды всухомятку. К тому же у бывшего супруга были язва двенадцатиперстной кишки, ненормируемый график и лунные приступы тоски. Она покупала ему лекарства и проверяла счета, которые тот по забывчивости, а иной раз из принципа не оплачивал. И помногу говорила с ним, как когда-то с Игорем. Только здесь она ни на что не рассчитывала и ничего не ждала. Просто жалела.

Нина Петровна нехотя вылезла из-под одеяла, нащупала босыми ногами тапочки и побрела на кухню. Серый рассвет заползал сквозь плотные занавески, и не было в нем ни радости, ни праздника.

— Нинка! Эй, Нинка! Ну-ка, иди сюда! — донесся из соседней комнаты недовольный голос матери. — Подушку подбей-ка, сползла вся. — Старуха обиженно поджала губы.

Нина Петровна поправила подушку и пошла ставить чайник. В дверях ее настиг новый оклик:

— Нинка, слышишь? Ты мне больше кашу эту безвкусную не вари! Сама небось сыр с колбасой трескаешь?! — сердилась мать.

— Нет, мам, — оправдывалась из кухни Нина, — я тоже кашу есть буду. Ты же знаешь, это полезно для пищеварения. Хочешь, медку побольше добавлю?

— Пользуешься тем, что не могу встать! — продолжала кипеть мать. — Не нужен мне твой медок! И каша твоя не нужна! — Больная старуха с негодованием отвернулась к стенке и принялась здоровой рукой обводить блеклые узоры на ковре.

Нина Петровна молча собрала поднос — тарелка овсянки с медом и кубиком сливочного масла, чашка чая, тонкая зерновая галета, ломтик сыра в знак перемирия — и отнесла в комнату матери. Быстро позавтракала сама, собрала в папку листы с корректурой и вышла в синие сумерки.

Страшный сон не давал покоя, безбородый Игорь никак не шел из головы. Это было тем более странно, что мысли о нем давно уж перестали ее тревожить. Отгоревав положенный срок, Нина Петровна закружилась в водовороте новых дел и забот. Ее назначили заведующей отделом исторической литературы. Снарядили на конференцию в Москву. Был даже тайный роман с доцентом кафедры философии — с мужем они к тому времени развелись. А потом завертелось: свадьба дочери, болезнь матери, внучка, следом внук... Не до себя было.

К вечеру сделалось совсем невыносимо, и Нина позвонила Аллочке.

— Незавершенный гештальт, — заключила та, выслушав сбивчивый пересказ сна, — странно, я была уверена, что мы с тобой все проработали. Крепко же тебя зацепило, Нин. Ладно, что-нибудь придумаем.

Алла была психологом, клиническим психиатром, но в первую очередь близкой подругой Нины. Третья из их неразлучной троицы — Ирина, бывшая танцовщица и стриптизерша, — жила в пригороде. После трагической гибели единственного сына она резко переменила жизнь, целиком посвятив себя попечению бездомных, одиноких людей. Матушка Ирина, как ее теперь называли, служила в приюте при храме Богородицы, и подруги нередко наведывались к ней в гости. Было что-то притягательно-умиротворяющее, душевно-целительное в этих поездках, в патриархальном укладе жизни богадельни, в разговорах с матушкой, которая умудрялась оставаться верной подругой, снисходительной к их мирским слабостям. Нина устроила в приюте библиотеку — оказалось, среди бездомных немало книголюбов. Алла же помогала матушке по-своему: тестировала психическое состояние вновь прибывших постояльцев, разбирала конфликты, одновременно собирая материал для диссертации с длинным, путаным названием, которое и сама-то не любила произносить вслух.

Подгоренский приют располагался в дальнем углу одичавшего сада, недалеко от старой часовни с немым, без языка, колоколом. Двухэтажный дом, принадлежавший некогда купцу Калашникову, давал кров дюжине-другой постояльцев. Первый, каменный этаж занимали столовая с кухней и мужское отделение. На втором, деревянном — располагалась женская половина и библиотека, переоборудованная из старого чулана. Чтобы пустить в комнату хоть немного света, в стене прорубили окно. Сквозь узкую, затянутую в пластик бойницу проглядывали кусок леса и топкая дорожка, ведущая к заболоченному ручью. По берегам ручья росли осока в человеческий рост и медвежья трава, из стеблей которой умельцы делали дудки на продажу. Каждый постоялец оплачивал проживание в приюте трудовой повинностью сообразно своему возрасту и здоровью. Бабы вязали носки, шили лоскутные одеяла, кухарничали и управлялись с огородом. Мужики, кто покрепче, кололи дрова, копали землю, ворочали лежачих. Слабосильные — мастерили кто что мог для нужд прихода и приюта.

— Коммуна! — шутила матушка Ирина, обходя владения. — Коммунизм в отдельно взятом доме: от каждого по способностям, каждому по потребностям, — и тихо радовалась опрятности жильцов, комнат и грядок.

На другой день Алла с Ниной договорились ехать в Подгорное, не дожидаясь субботы. Алла собиралась поговорить с вновь прибывшим, страдающим амнезией постояльцем. Нина приготовила стопку книг для приютской библиотеки. Ей хотелось поделиться с Ириной своим злосчастным сном. Как-то, в бытность танцовщицей, впервые увидев их вместе с Игорем, она шепнула ей на ухо: «Не рассчитывай на него, Нин. Такие, как он, не потерпят рядом с собой свидетелей их слабости. Тем более свидетельниц...» Может быть, все дело в этом? Но Нина была готова забыть и его слезы, и жалобы, и неисполненные обещания... Все, лишь бы только остаться рядом. Не получилось.

Той весной, когда неотвратимость расставания стала осязаемой, как терпкий южный ветер, в день своего рождения Нина подарила Игорю брелок. Так, пустяковая безделушка — медный желудь с сетчатой шапочкой. Получился как бы обмен: он вручил ей поникший букет тюльпанов, она ему — этот желудь. Будто невзначай Игорь объявил, что живет теперь с медсестрой из больницы, где лежал на обследовании, и напомнил, что никаких обещаний он Нине никогда не давал, а посему и не нарушал. Убедившись, что смысл сказанного понят правильно и никто не кинулся ни в слезы, ни в упреки, он прицепил брелок к связке ключей, поцеловал подругу в щеку и ушел.

Некоторое время Нина еще стояла под дождем, теребя в руках бледные цветы, пока не обнаружила под ногами усеянную лепестками лужу и не ощутила смертельного холода в промокших ногах. После этого начался длительный период выздоровления. Воспаление легких стало спасением. Что творилось за пределами легких — не передать словами. Но когда спустя шесть лет Игорь вдруг поздравил ее по телефону с днем рождения, Нина Петровна не ощутила ни боли, ни тоски. Только подумала некстати: живет ли он с той медсестрой или нашел кого помоложе? А еще подумала: интересно, ее желудь-брелок все еще висит на связке его ключей? Это был последний раз, когда она слышала его голос.

Прибыв в Подгорное, подруги застали матушку Ирину у постели лежачего — сухого, похожего на сверчка деда Осипа. Старик появился в приюте год назад и почти сразу же слег. Был он слаб даже для того, чтобы самостоятельно побриться. Да и брить было особо нечего — так, три волосины наперекосины, но небритый Осип начинал хандрить и хворать.

Матушка Ирина макала трофейный помазок в пену и ласково намыливала торчащий из-под одеяла подбородок. Потом осторожно водила бритвой сверху вниз по пергаментной коже. Осип смотрел на нее влюбленными глазами и тянул шею, облегчая в меру сил процедуру. Над кроватью висели портреты бородатых классиков. Дед Осип отличался редким для своего возраста зрением и беззаветной любовью к чтению. Книги были мостиком, соединяющим его с жизнью. И он жил.

Увидев подруг, матушка Ирина улыбнулась и показала глазами на дверь библиотеки.

Вскоре вся троица сидела за крошечным, придвинутым к окну столиком с видом на заросший ручей. Им не требовалось никаких вступительных слов, чтобы возобновить прерванную беседу. Казалось, просто открыли книгу на завернутой уголком странице и продолжили с того места, где остановились в прошлый раз. Душисто пах чай, сливаясь с ароматом луга и сладковатым запахом старых книг.

— Верите, со вчерашнего дня места себе не нахожу, — вздохнула Нина. — Уж и думать забыла, а тут вот он. Без бороды. Почему? Чего приснился? Жив ли? Здоров? И спросить-то не у кого.

— Опять ты за свое! — возмутилась Алла. — Ну сколько можно? Что с ним, жив ли, почему без бороды... Зачем тебе это знать? — Она обернулась к Ирине, ища в ее глазах поддержку.

— Тревожно как-то. — Нина сжала в руке ворот вязаной кофты.

— Тревожно ей! — фыркнула подруга. — А ты не тревожься попусту. Лучше о своем будущем подумай. И с прошлым разберись. Завтра чтоб ко мне пришла. Без отговорок.

— Знаете, девочки, а я сейчас ни вперед, ни назад не заглядываю, — вступила матушка Ирина. — Вот смотрю я на своих постояльцев. Что у них есть? Ничего. Ни семьи, ни дома. А вот живут себе, улыбаются. Взять хоть деда Осипа. Не ходит ведь, а радуется всему как ребенок. Сейчас, слава богу, новенький у нас появился — буквально на руках его носит, и в сад, и в храм. И сюда приносит, чтобы тот сам себе книгу выбрал.

— Это с ним мне надо сегодня поговорить? — деловито уточнила психологиня.

— С ним. Силен мужик, безотказен, работящ, но ничего не помнит. Даже как звать его. А документов при нем нет. Может быть, ты сумеешь память его оживить?

— Попробую, — пообещала Аллочка. — Давно он здесь?

— Две недели. Лес взялся сажать. Без продыху трудится. А вон, кстати, и он сам. — Матушка Ирина показала в окно на крепкого старика с лопатой в руках и спутанной, по пояс седой бородой.

— Тогда не буду терять времени. — Алла решительно встала и направилась к выходу.

Вскоре ее изящная фигурка появилась внизу, возле старика, казавшегося рядом с ней великаном. Воткнув лопату — да так, что та на полклинка ушла в землю, — он двинулся вслед за женщиной, стараясь попасть в такт ее мелких шагов. Вот они устроились на лавке в тени выгоревшего дуба, вот заговорили. Старик сдернул с головы бумажный картуз, обнажив седые, собранные в пучок пряди.

— Что же получается? — отвернулась от окна Нина. — Все так и осталось во мне? А как же сеансы? Выходит, головой отпустила, а сердцем нет? — Она растерянно смотрела на Ирину.

— Так ведь ничего никуда не девается, — мягко ответила та, накрыв своими ладонями руки подруги. — Снаружи ли, внутри ли — все остается. Вот и мой Ванечка — он тоже со мною. И я даже не задаюсь вопросом, где именно: в сердце ли, в голове или рядом, за плечом моим его душа порхает... — Матушка светло улыбнулась. — Аллочка — она ведь с человеческой логикой разбирается, а есть еще и божественная, нам недоступная. Не буду повторять тебе прописных истин — ты и так их знаешь. Просто помолись. Хочешь — прямо сейчас.

— Хочу, — согласилась Нина.

— Ступай. — Матушка осенила подругу крупным крестом и отвернулась к маленькой иконке в углу каморки.

Нина вышла во двор, оглянулась на лавку, где Алла пыталась пробудить память нового постояльца, и медленно побрела в храм.

Пекло, как летом. Густой запах свежего сена напомнил ей о стриженом газоне, на котором они с Игорем устроили однажды пикник. Газон был таким колючим, что пронзал насквозь тонкий клетчатый плед. Этот плед запомнился отчего-то больше всего: острые ости сквозь мягкую ткань, неровные серо-голубые ромбы, исколотые ноги и насмешливые глаза Игоря. Обеденный перерыв был короток, день удушливо жарок. А потом рванул ливень, и они побежали к ближайшему дереву, укрывшись этим пледом. Струи дождя молотили по вымокшему вмиг покрывалу, корзинка с едой превратилась в несъедобное месиво. Под пледом было мокро и темно. Нина слышала глухие удары сердца — то ли своего, то ли Игоря. А может, это был их общий сердечный ритм, рожденный только что под пледом. Игорь наклонился к ее уху и спросил, обжигая дыханием: «Ты где?» «Я с тобой», — без раздумий ответила она. Он рассмеялся и подхватил ее на руки. Ей тогда казалось: вот оно! Он зацеловал ее, защекотал бородой, задушил в тесных объятиях... да и отвез после всего обратно в библиотеку — голодную и счастливую, пообещав перезвонить вечером...

Дверь храма была приперта изнутри камнем, оставляя узкую щель для воздуха. Внутри пахло ладаном. Тихо, почти безлюдно. Только треск свечей да еле заметное дрожание огненных точек в гулком пролете от земли к небу. Нина долго скиталась между иконами, не в силах унять стук сердца, такой же оглушительный, как тогда, под мокрым пледом. Прикладывалась и крестилась, но так и не находила себе места. Ее взор упал на старый, неприметный образ в углу, с суровым почерневшим ликом. Кто это? Не узнать. Имя не прочесть. Черный взгляд, белая борода. Остатки тусклой позолоты на нимбе. Оклад с трещиной, а в ней — сухая травинка застряла. Нина затеплила свечку. Затихла...

Прочла «Отче наш» и две другие молитвы, что помнила наизусть. Осмелела и дальше пошла своими словами: «Господи, помоги мне, грешной! Пошли мне свое вразумленье, наставь на путь истинный. Помоги, Господи, очисти мой разум, освободи сердце. Дай мне с душевным спокойствием принять любую правду. Если он жив, пошли ему, Господи, здравия, спаси и сохрани. Если нет — упокой душу его! Прими, Господи, мои молитвы и научи подчиниться воле Твоей святой...»

Долго еще просила Нина Петровна, стоя пред темным, неизвестным ликом. Стояла, боясь пошевелиться — так невыразимо сладостно сделалось на душе. Отпали мучавшие вопросы, унялись тревоги. Только теплая волна прошлась по сердцу, сжала мягко — да и отпустила с Богом. Свечка оплавилась и сгорбилась. Восковая слеза скатилась по ней в промасленный подсвечник...

Хлопнула дверь — должно быть, кто-то задел ногой камень — и сквозняк иссяк. Душная тишина охватила Нину. Женщина оглянулась и увидела в дальнем углу храма стоящего на коленях беспамятного постояльца, с кем только что беседовала Алла. Старик молился неистово и неумело, не замечая никого вокруг. Да никого и не было, не считая пары служек и застывшей перед иконой Нины. Старик крестился и плакал.

И Нина тоже заплакала. Сначала тихо, давясь подступившими к горлу сухими рыданиями, а потом в голос, не таясь. Многолетняя тоска прорвалась наружу сквозь окаменевшие пласты воспоминаний. Слезы залили как дождем вязаную кофту. Нина смотрела сквозь них на безымянную икону перед собой — ей казалось, черный лик плачет вместе с ней.

Кто-то тронул ее за плечо — Нина вздрогнула. Аллочка в красивой кисейной шали со свечой в руке скорбно глядела на заплаканное лицо подруги. Старика в дальнем углу храма не было.

— Наревелась? — спросила Алла, поправляя сбившуюся косынку Нины. — Ну и хватит. А нам пора. — Она водрузила в центр подсвечника толстую свечу и взяла подругу под локоток. — Ирина сказала ее не ждать.

Женщины вышли из храма, сели в машину и тронулись в путь.

Обратная дорога показалась вдвое короче. Тело Нины Петровны, выплакав годовую, а может, и пятилетнюю порцию слез, сделалось легким и податливым. Она мимоходом поддерживала разговор, а мысли ее были уже дома. И в этих мыслях не было больше места тревожному сну и безбородому Игорю.

— Представляешь, я даже не сразу его раскусила, — сокрушалась подруга.

— Кого? — не поняла Нина.

— Ну, того постояльца. Поставила бы психогенную амнезию, если бы не тест Бейкера. Не могу только понять: зачем он притворяется? Надеюсь, ничего криминального. — Алла лихо обогнала автобус. — В общем, рассказала Ирине все, что думаю по поводу ее новенького.

— А она?

— А что она? У нее тут половина с провалами в памяти, каждого третьего можно в розыск объявлять, — усмехнулась подруга. — Жалеет их матушка Ирина — вот и не подает.

— Ты бы подала?

— При чем тут я? Все стационары подают в таких случаях. Без вариантов, — нахмурилась Алла. — Амнезия штука коварная. А держать всех в клинике бессрочно — сама понимаешь.

— Порядки везде свои, — бесцветно произнесла Нина.

— Между прочим, старик этот вовсе и не старик, — продолжала подруга. — Ты руки его видела?

— Когда бы? — пожала плечами Нина.

— Так вот у стариков руки другие. А этот... Держу пари — он моему Толику ровесник.

— Но седой же.

— Ха! Седой. Да у Толика в отряде есть тридцатилетний пилот — весь белый. Возраст здесь ни при чем. А силища — деда Осипа туда-сюда таскает. Разве старик на такое способен?

— Старики разные бывают.

— Правда твоя, — прыснула Алла.

— Он в храме молился, — произнесла невпопад Нина, — плакал...

— Это ничего не доказывает и не опровергает, — отчеканила подруга. — Но хватит про этого симулянта. Лучше скажи: сама-то как? не зря поехали?

— Конечно, не зря. Спасибо тебе!

— Спасибо скажешь, когда гештальт завершим.

Нина Петровна промолчала, но про себя решила, что лучше, чем сейчас, ей уже не будет.

Дома ее ждали сердитая мама и третья часть корректуры. Покормив больную тефтелями с тыквенным пюре, Нина Петровна села за чужую рукопись. Позвонила дочь, попросила завтра после работы посидеть с детьми. Потом бывший муж пожаловался по телефону на путаницу в начислении домовых расходов. Алла назначила встречу для окончательного завершения гештальта — она была уверена, что после слезной молитвы это удастся. Все встало на свои места. Нина Петровна впервые за много лет заснула легко и без тяжелых дум. И снов никаких не было. По крайней мере, ни безбородый Игорь, ни свежевыбритый дед Осип, ни бородатый симулянт из приюта больше не досаждали ей своим навязчивым присутствием.

Весть матушки Ирины о внезапной кончине беспамятного постояльца застала подруг врасплох. Безымянного старика похоронили на монастырском кладбище, под простым сосновым крестом, на котором значилась лишь дата смерти — иных сведений об усопшем не было. Матушка Ирина настаивала на приезде Нины Петровны, намекая на какие-то вещественные доказательства, могущие пролить свет на личность почившего. Доказательства находились у деда Осипа и предназначались для вручения из рук в руки адресату. Адресатом была Нина.

Это была шкатулка. Обыкновенная деревянная коробка в форме сундука, только без замка. Шкатулка доверху была наполнена отборными желудями, так и не высаженными семенами будущей дубравы. До последнего дня седобородый старик без памяти был одержим идеей дубового леса. Ежедневно высаживал десятки желудей, упрямо отвергая идею готовых саженцев. Об этом поведала матушка Ирина. Дед Осип плакал. Аллочка молчала. Перебирая тугие глянцевые плоды, Нина Петровна наткнулась на медный желудь с сетчатой шапочкой. К нему была приложена записка: «Ты где? Я с тобой. Навсегда. Прости».
 

Брат

Когда Женёк был маленький, Славка всегда защищал его от дворовых хулиганов. Помогал выводить двойки из дневника. Забирал с тренировок, когда мать задерживалась на работе, а однажды даже ходил вместо нее на родительское собрание. Все вокруг знали: у Женьки Смирнова есть старший брат, и если что — дело придется иметь с ним. А иметь дело со старшим Смирновым никому не хотелось.

Шли годы. Разница в шесть лет, казавшаяся в детстве неодолимой пропастью, незаметно стерлась. Оказалось, что со Славкой можно и выпить вместе, и обсудить фигуру Ирки Костровой из 9 «Б», и посидеть во взрослой компании, где играли на деньги в карты и обсуждали серьезные мужские дела.

Славка был умный. Щелкал задачки по математике не хуже отличника Лосева, формулы на лету запоминал, в уме считал как калькулятор. Но главное — имел нюх на деньги. Как-то раз он придумал многоходовую комбинацию обмена, в результате которой блок жвачки «Педро», привезенный соседом Степаном Петровичем из дружественной Чехословакии, превратился в замшевую куртку со скользкой, как змея, молнией. За этот талант Славку уважали все, включая мать и Степана Петровича.

О Степане Петровиче следует сказать отдельно. Когда мать овдовела — а случилось это в год Славкиного совершеннолетия, — сосед молча взвалил на себя все мужские обязанности по дому. Он и раньше был на подхвате — розетку починить, ножи поточить. Отец мотался по командировкам и не возражал против хозяйственной помощи соседа. В матери он не сомневался, а Степан Петрович был обязан ему жизнью. Однажды отец вытащил его из сизой мартовской полыньи, на себе притащил в дом, отпоил горячей водкой с перцем. Сам же от водки этой и помер раньше срока, оставив двух сыновей и недостроенную дачу в Курине.

Славка учился на четвертом курсе, а Женька тянул кое-как девятый класс, когда случилась эта история. Мать о ней не знала, Степан Петрович, может, и догадывался, но молчал. Братья скупали лом золота на «пятаке» возле вещевого рынка и продавали его зубному технику Мовсесяну с немалым для себя барышом. На дворе стоял 95-й. Мать получала зарплату то колготками, то бульонными кубиками, а однажды ей выписали инкубатор для яиц, который она полгода не могла сбыть, пока не нашелся новоявленный фермер из числа бывших коллег по конструкторскому отделу.

— Брать деньги у матери не по-мужски, — наставлял Славка младшего брата, — а на кармане у настоящего мужика всегда должно что-то шуршать.

Деньги ходили тогда миллионами, за покупками шли с брикетами купюр, перетянутыми резинками. В этой финансовой сумятице при феноменальном Славкином чутье дела братьев Смирновых пошли в гору. Мовсесян свои обязательства выполнял четко, недостатка в желающих продать золото не было. Не сумевшие «перестроиться» на рыночный лад сограждане несли самое дорогое — бабкины сережки, дедовы коронки и даже обручальные кольца. Но это редко, только по крайней нужде.

Крайняя нужда настигла Толика из первого подъезда. Шинный завод, где тот работал вулканизаторщиком, встал, жена сбежала с заезжим коммерсантом в Польшу. Сам он перебивался случайными заработками, которых катастрофически не хватало. Толик запил. А спустя месяц пришел на «пятак», помятый и несвежий, сжимая в руке с незагорелой вмятиной на безымянном пальце кольцо.

К тому времени дорожку к братьям Смирновым протоптали карманники, промышлявшие здесь же, на рынке. Пользуясь толчеей и покупательским возбуждением, охватывающим людей при столкновении с непривычным изобилием, они ловко скусывали с их шей цепочки, орудуя специальными щипчиками вроде маникюрных. Братья догадывались о происхождении рваных цепочек, но их это не смущало — лом есть лом.

Однажды в светлую голову Славки пришла гениальная мысль: расширить дело и привлечь в свои ряды Толика — пусть не клянчит, а зарабатывает сам. Брат организовал отдельную ветку по скупке сомнительного золота и поставил Толика главным, назвав для пущей важности коммерческим директором. На «пятак» стали приносить не только разорванные цепочки с рынка, но и другие украшения. Толик раздал долги, отпустил пышные усы под Боярского и купил толстенную, нестерпимо сияющую цепь, подчеркивающую его новый статус. Выручка росла. По вечерам Женька помогал брату сортировать купюры, впитывая одновременно уроки жизни и бытовой мудрости. После каждого расчета младший получал свою долю, которая вмиг делала его героем двора и властелином девичьих сердец. Не только Ирка Кострова, но и другие девчонки стали заглядываться на него с нескрываемым интересом. Да и как иначе, если все соблазны — от ликера «Амаретто» до настоящего Диора в хрустящем целлофане — были доступны Женьке Смирнову.

Все сломалось в одночасье. В тот день Женёк в школу не пошел. Собираясь на «пятак», обмотал шею модным полосатым шарфом, забежал за сигаретами и поспешил за братом. Но вместо деловито снующих людей увидел окаменевшую толпу. Бледный Толик с запекшейся на губе кровью лежал щекой вниз на капоте милицейской машины. С другой стороны в такой же позе лежал мужик в черной куртке поверх тугой спины. Сирена смолкла, но голубой фонарь продолжал вращаться, чиркая по лицам зевак. Славка говорил о чем-то с бесцветным мужиком в штатском. Заметив краем глаза брата, махнул рукой в сторону обувных рядов — то был условный знак, обозначающий: «иди мимо, я тебя не знаю». Женька поспешно свернул в сторону. Сердце дернулось и ухнуло в пустоту. Он размотал шарф, вытер мокрый лоб. Спрятался за выступ палатки, схватил первый попавшийся ботинок и, сделав вид, что рассматривает строчку, стал наблюдать за происходящим. Через некоторое время Славка подписал какие-то бумаги и вышел за ворота рынка. Женька окружным путем бросился в погоню. Воздух обжигал горло, полосатый шарф кусал шею.

— Что случилось? — выдохнул он, нагнав брата возле гаражей.

— А-а-а, ничего особенного. — Славка беспечно сплюнул под ноги. — Толян влетел. — Он пристально посмотрел в глаза младшего брата.

— Значит, и за нами скоро придут? — испуганно пробормотал тот.

Он вмиг представил кобуру, лицо матери, валидол, наручники.

— Не дрейф, за нами не придут! — Старший Смирнов отечески поправил на младшем шарф. — Разве что свидетельские показания снять. Но я тебе объясню, кому и что говорить и чего не говорить.

— Как это не придут? — не поверил Женька.

— Так это, — терпеливо объяснил брат. — Мовсесяна я уже предупредил. Все схвачено.

— А Толик?

— Что Толик? Толику придется сесть. Он знал, на что шел. — Славка не спеша закурил. — Но одному всегда меньше срок дают, чем группе. Так что я для него же стараюсь. Он, дурак, пока не понимает этого, но скоро поймет. У тебя-то мозги, надеюсь, на месте? — Он выпустил изо рта струю дыма и прищурился на брата так, словно и впрямь усомнился.

— На месте! — поспешно заверил Женька, но отчетливо ощутил, что врет.

В голове все смешалось: синяя мигалка, распластанный на капоте Толик, спокойствие Славки, тугие брикеты от Мовсесяна, грудь Ирки Костровой под тонкой водолазкой, шумные компании, приятное осознание достатка и правоты. Когда мешанина наконец улеглась, безоговорочное доверие к старшему брату накатило с новой силой, оттеснив прочь все сомнения. Он взрослый. Он сильный. Он умный. Он знает, что нужно делать. Мать всегда ставила Славку в пример — ведь это он освободил ее от нужды торговать колготками и бульонными кубиками. Это брат научил его, Женьку, вести правильные разговоры с серьезными людьми. Он соединил их с Иркой, не было бы денег — не было бы Ирки. Год назад она даже не смотрела в его сторону! Все, что он сейчас имел и умел, — только благодаря брату. «Да, мозги у меня, слава богу, на месте!» — успокоился Женька, прикурил у Славки сигарету, и братья плечом к плечу зашагали домой.

Суд прошел быстро. Женька с содроганием вспоминал тот день — как он, вспотев от напряжения, произносил заученные фразы, как предательски дрожал его голос. Как старался избежать он затравленного взгляда Толика, который так ничего и не понял. Как один раз все же пересекся с ним глазами и что прочел он в этом взгляде. Последнее слово Толик промямлил себе под нос, часто моргая и хлюпая носом. Усов на нем не было. Нанятый Славкой адвокат произнес спич, и Толику дали всего год (а могли бы все пять, как уверял брат). Глуховатая Толикова мать ничего не поняла и продолжала тихо улыбаться, кивая товарищам сына, адвокату и судье.

Когда все кончилось, Славка залег на дно — прекратил сбор лома и всяческие сношения с Мовсесяном. Тут и выпуск в университете подоспел. Красный диплом сына вознес его в глазах матери на недосягаемый пьедестал. Степан Петрович долго тряс Славкину руку, после чего, волнуясь, как юнец, спросил разрешения на брак с матерью. Получив добро, взялся энергично достраивать заброшенную дачу в Курине — сделал мансарду, облицевал фасад, настелил террасу из яхтовой лиственницы. Все сам. Только материалы Славка оплачивал.

Вскоре старший брат женился и сам на тихой, невзрачной Оле из соседнего дома. А спустя месяц молодая семья уехала в Болгарию, к Олиной тетке. Оттуда перебрались в Испанию, Славка занялся вином. Женька тем временем поступил в политехнический институт и открыл ларек возле гоголевского сквера. Ему тоже хотелось заслужить восхищение матери и уважение Степана Петровича. Доказать, что и он может зарабатывать деньги не хуже Славки, что уроки старшего брата не прошли даром. Стало кое-что получаться. Не так легко и феерично, как у Славки, но вполне себе.

Ларек проработал меньше года — городские власти надумали строить торговый центр, и киоски снесли. После ларька была пиццерия. Потом автомойка. Одно время Женька гонял автомобили из Германии. Купил себе крутую тачку, нафаршировал Hi-Fi аппаратурой, да и разбил досадно в ночном стритрейсинге. Влез в сельхозрынок, занялся зерном. Поднял бабки, но был вытеснен Кабанчиком — не сумел без Славки договориться о процентах. Бросил зерно, открыл пункт приема цветных металлов. Не золото, конечно, но деньги пошли. Взял кредит на расширение. Просчитался. Чтобы вернуть деньги банку, вспомнил карточные игры. Отыграл долг, но бес попутал — не остановился вовремя. Устроился в коммерческий отдел ООО «Лазурь», но работать «на дядю» не смог. Для полета мысли требовалась свобода. Еле высидел, чтобы только отдать долги. Как ни крути, Женьке не хватало прозорливости брата, его острого ума и бытовой смекалки. А потому все его прожекты были как бы половинчатыми, сырыми, недодуманными. К тому же Славке всегда везло, а ему — через раз. Женька тосковал по тучным временам, когда мог сорить деньгами и всегда чувствовал за спиной твердую опору в лице старшего брата. И немного обижался, что тот не зовет его к себе в Испанию.

Каждый раз, проходя мимо первого подъезда, Женька ощущал неприятный холодок меж лопаток, хотя причин тому не было. Толика освободили досрочно, и они даже как-то выпивали вместе, вспоминая «пятак». Женька попытался было объяснить ему давний Славкин замысел относительно сроков, но Толик не стал слушать — ушел, не допив рюмку, бросив напоследок: «Из ума сшит твой братец!» С тех пор не виделись.

* * *

Быстро и незаметно пролетели годы. Сменилось тысячелетие. Многое изменилось и в стране, и в семье Смирновых. Славка вернулся в Россию. В Испании остались вилла на Коста-Бланка и налаженный винный бизнес. С ним приехали беременная мальчиком жена и шестилетняя дочь Сонька, которой пора было идти в школу. Женька встречал их в Шереметьеве. Волоча громыхающие чемоданы на колесах, ероша льняные волосы незнакомой девочки — своей племянницы, он с волнением предвкушал новый виток совместных с братом дел. Вот только возьмет ли его Славка?

Покончив с насущным — определив дочь в элитную гимназию, а жену — в перинатальный центр, удовлетворив любопытство матери и мелкие просьбы Степана Петровича, Славка позвал Женьку в гости.

Пыльный июль дышал кастильским зноем. Лишь к вечеру жара спала, и город вздохнул облегченно и обреченно — его ждала короткая ночная передышка, а после — снова пекло. Братья сидели в комнате окнами в пол, с видом на застывшую, словно жидкая магма, реку. Пили вино, закусывали хамоном, крупными, в сливу величиной, маслинами. Вспоминали общих знакомых. Женёк подробно и обстоятельно отвечал на расспросы Славки касательно полученного самостоятельно, в его отсутствие, опыта. И так выходило, что хвастаться ему было особо нечем — все по верхам и не до конца. Деньги водились, но с переменным успехом — то пусто, то густо. Единственной константой в его жизни была Ирка Кострова. Они так и не расписались, хотя давно жили вместе, в ее уютной квартирке, втроем с котом Феликсом. Ирка хотела детей, а Женька свободы. В остальном их желания совпадали.

Отставив пустую бутылку на пол, Славка подошел к винному стеллажу в глубине комнаты и задумчиво провел пальцем по темному дереву.

— Знаешь, что это? — спросил он, вынимая из ячейки бутыль с невзрачной, будто выцветшей этикеткой.

— Вино, — без энтузиазма отозвался Женька.

— Ясное дело, вино! Но какое?

— Слав, ну что ты спрашиваешь? Лучше тебя про вина никто не расскажет, так что давай просвещай! Хотя по мне, лучшее вино — виски.

— Это Риоха Альта Гран Резерва. — Брат держал бутылку с благоговением, как неумелый отец — младенца. — Очень редкое вино, производится примерно раз в пять лет, только когда климатические условия подходят для нужного вызревания ягоды. Технология сложная — не буду грузить тебя подробностями. Зато одна такая бутылка стоит как ящик стандартной поставки. И как три пузыря вискаря. Чуешь?

— К чему ты все это говоришь?

— А может, я хочу тебя в свой бизнес позвать? — Старший брат цепко глянул на младшего и решительно распечатал драгоценную бутылку. — Ну что, будем пробовать?

Вино оказалось терпким и горьковатым. Ягодные ноты, которые так расхваливал Славка, заглушались дымным привкусом, тоскливым и тревожным. Но огорчать брата Женьке не хотелось, и он кивал головой и поддакивал с видом заправского сомелье. Легкий хмель приятно расслабил тело. В окне косматилось солнце, цепляя багровую магму воды.

— Ладно, брат, признавайся: скучал по серьезным делам? — Славка самодовольно развалился в кресле с бокалом риохи. — Вот слушаю я тебя — мелко ты плаваешь, Женёк! Не хватает тебе размаха. Смелости не хватает. Стратегического мышления.

Женька вскипел обидой, но лишь на миг — многое из того, что говорил брат, было чистой правдой. Но теперь они снова вместе.

— Пора наконец работать по-крупному, — продолжал напутствовать Славка. — Есть идея! Лучшая из всех, что я когда-либо придумал.

Он теснее придвинулся к брату и вкратце рассказал предысторию.

В Мадриде старший Смирнов случайно встретил Лешку Лосева (того самого отличника, с которым в классе по математике были ровней). Лосев, как и Славка, окончил финансово-экономический факультет, работает сейчас содиректором в крупном продовольственном холдинге, а недавно стал еще и его совладельцем. В Испанию приехал присмотреть недвижимость для летнего отдыха.

Сели обедать. И как это водится при встрече однокашников, которые не видались с выпускного, но ревностно следили за успехами другого через общих знакомых, принялись бравировать друг перед другом достижениями: Славка хвалился площадью винных погребов, Лешка — числом филиалов, Славка европейскими медалями, Лешка — ростом прибыли, Славка — виллой на Коста-Бланка, Лешка — домом на Николиной Горе. Во время десерта договорились поработать по вину.

Славка приехал в Москву на переговоры и застрял там на полмесяца. Но сотрудничества не получилось: слишком давил по ценам Лосев, да и объемы были не те, чтобы всерьез заинтересовать холдинг. Но зато... брату удалось собрать компромат на деятельность компании «Product & Drink» и лично Алексея Лосева. Славка довольно быстро понял, что контракта не будет, но медлил, затягивал время, будто бы раздумывая над условиями. Его не торопили. Он запросил избыточное множество документов. Запросил очень умно и ловко. Изучал, сопоставлял цифры, делал выводы. И копии. Кроме того, завел дружбу с увядшей экономисткой из отдела поставок. Но главное — вызнал пароль на компе Лосева и скачал несколько ценных файлов, пока тот любезничал по телефону с поставщиком. Они-то, эти файлы, и пригодились при разработке проекта. Расстались с Лосевым сухо, но без претензий.

Женька замер с недопитым бокалом в руке:

— Так ты хочешь сказать...

— Не перебивай старших! — жестко пресек его брат. — Дослушай. Итак, суть проекта: продавить контракт на поставку вина с обязательством неразглашения имеющейся у меня закрытой информации. А теперь вопросы.

— Ты хочешь сказать, Лешка клюнет на шантаж? Купит вино на твоих условиях?

— Фу, как ты примитивен, Женёк! — поморщился брат. — Шантаж — это когда любовница внебрачных детей предъявляет. — Славка навис над Женькиным ухом. — Ты пойми, Лосев может лишиться всего — доли, должности, возможно, и... чего-то большего. — Он многозначительно понизил голос. — Ему есть что терять. И он никогда не захочет потерять это. — Брат поставил пустой бокал на край стола. — Да, и самое главное: поставки не будет.

— Как не будет? — поперхнулся Женька. — За что же тогда заплатит Лосев?

— За молчание.

Траурная тишина окутала комнату. Только шорох кондиционера оживлял пространство вкрадчивым шепотом.

— Слав, а ты уверен, что все получится так, как ты задумал? — заговорил наконец Женька.

— Более чем. — Брат ждал этого вопроса. — Я все продумал до мелочей. Здесь откроем представительство, пару сделок проведем через него. После обналички — закроем. Юридически не подкопаешься. И потом, ты же знаешь, как я разбираюсь в людях. — Славка улыбнулся и ткнул Женьку в лоб ладонью так, как делал это в школе после выведенной из дневника двойки. — Вот, взгляни. — Он протянул брату испещренный цифрами и стрелками листок. — План действий. Я придумываю — ты исполняешь. Строго по плану, без самодеятельности. Согласен?

Предложение казалось заманчивым и неуязвимым. Стройный план, вычерченный рукой старшего брата, внушал уверенность и оптимизм.

— Какова цена вопроса? — задиристо спросил Женька и покраснел.

— Молодец! Правильные вопросы задаешь, — похвалил его Славка. — Будешь получать директорскую зарплату в тысячу баксов плюс треть от суммы контракта по завершении проекта.

— Когда приступать?

— Считай, уже приступил. Завтра подпишешь документы — и вперед!

* * *

Много раз, оглядываясь потом назад, вспоминал он тот душный июльский вечер, тревожный вкус вина, стекающее в магму реки светило. Вновь и вновь прокручивал в голове разговор с братом. План был безупречен. Славка предусмотрел все: финансовую схему, правовую базу, распределение ролей и возможные сценарии... все, кроме одного — того дерьма, в котором оказался теперь его младший брат. И у него не было инструкции, как вести себя дальше.

Сцепив пальцы, Женька сидел на топчане, крытом замызганным одеялом. Он вляпался по уши. Угодил в западню, искусно расставленную Лосевым, — тот оказался хитрее брата. Начала дня он не помнил — стерлось из памяти. Но хорошо помнил финал: людей в камуфляже на пороге банка, женский визг, хруст стекла. Истошный Славкин вопль в ухо: «Слышишь? Выкинь сейчас же телефон! Сломай! Разбей! Ничего не говори без адвоката!» — и сверлящие барабанную перепонку короткие гудки. Женька послушно, на автомате отправил смартфон в аквариум за спиной — никто не заметил. И остался один на один с толпой людей, ворохом бумаг, с обрушившимся на него одиночеством, глухонемым, как утонувший телефон. Все подробности, вроде отпечатков пальцев, меченых купюр и подписанных вслепую документов, казались мелкой рябью над глубиной понимания: это конец. Его отвезли в СИЗО, где он провел бессонную, полную голосов и криков ночь.

Наутро пришел адвокат, оформил бумаги, и Женьку отпустили под подписку. Он был так вымотан, что не запомнил ни лица своего защитника, ни его имени, ни слов, что тот говорил на лестнице. Вокруг сновали люди, обтекая их говорливыми ручьями. Пахло жженой листвой. Лоснящийся портфель с потемневшей ручкой и беззвучная артикуляция подвижного, румяного рта — это все, что он помнил об адвокате.

К Ирке Женька не пошел, вернулся в родительский дом. Мать со Степаном Петровичем жили в Курине и ничего не знали. Он вымылся, переоделся, заварил себе чаю и стал набирать с домашнего телефона Славку. Тот не отвечал. Женька толкнул плечом дверь в их комнату — два письменных стола по-прежнему стояли возле окна буквой «г»: Славкин крапчатый, желтый и вишневый Женькин. На Славкином стоял перетянутый по экватору изолентой глобус, на Женькином — кубок за второе место в городском турнире по боксу. Славкина стена была сплошь увешана грамотами и похвальными листами, на Женькиной теснились выцветшие плакаты «Led Zeppelin» и «Pink Floyd». За окном накрапывал дождь. Женька лег на кровать поверх сбитого покрывала, свернулся, как в детстве, калачиком и провалился в сон. Ему снились гулкий двор, красный велосипед и голос брата, обращенный к невидимому из-за его спины обидчику: «Еще раз тронешь — зубов недосчитаешься!»

Поздно вечером Славка явился сам, без звонка и предупреждения. Молча вошел в дом, осмотрелся, потрепал Женьку по плечу. Сели на кухне, закурили.

— Вольский, красавец, ловко тебя выпутал, — после долгого молчания произнес брат, щурясь от дыма.

— Вольский?

— Ну да. Борис Ильич Вольский, твой адвокат. Вы разве еще не знакомы? Задаток я ему уже отдал. — Славка затушил в пепельнице сигарету и прикурил новую.

Младший Смирнов вспомнил утро. Камеру. Тесноту и смрад людского зверинца. Юркого дядьку с портфелем и румяным, словно после горячих щей, ртом. Разговор на лестнице. Значит, это и есть Вольский. Искусный фокусник, вернувший его из черного ящика СИЗО обратно в мир людей. Надолго ли?

— Слав, я не хочу садиться. — Женька уперся взглядом в синие клетки скатерти.

— И я не хочу, чтобы ты сел. Я вытащу тебя! — Славка хлопнул брата по плечу, кривясь улыбкой. — Вольский — он самый крутой в городе адвокат. Я и других подключу. Всех кого надо на уши поставлю. Только...

— Что «только»?

— Только я смогу сделать это, если буду на свободе.

— Ты и так на свободе.

— Сейчас да. Но следователь будет гнуть тебя на групповое. Им это выгодно. — Славка мял в пальцах незажженную сигарету. — Тебя уже допрашивали? Спрашивали о сообщниках?

— Спрашивали.

— И что ты ответил? — Сигарета сплющилась и застыла.

— Ничего. Ты ведь сказал: без адвоката молчать.

— Молодец, Женька! — обрадовался брат. — Я в тебе не сомневался. Мозги на месте! — Им овладело деятельное оживление. — Вольский — это уникум! Он гонорар свой космический не просто так берет — ни одного проигрыша! Надо его слушать, что скажет — то и делать. Все расходы я беру на себя.

Женька безучастно смотрел в ночную тьму за окном.

— Телефон твой где? — переменил тему Славка.

— В аквариум выбросил. Там, в банке.

— Ух, молоток! Горжусь! Завтра же вытащим. Кабанчика попрошу, пусть людей своих пошлет. На тебе пока этот. — Он сунул в Женькину руку один из своих старых телефонов.

Старший Смирнов открыл блокнот и что-то стал набрасывать туда тонкой авторучкой, раскидывая по стенам зайчики. Лицо его было сосредоточенным и волевым.

— Славка, скажи мне, только честно: ты со мной как с Толиком хочешь? — Женькин голос дрогнул.

Старший брат замер. Блестящая ручка повисла над белым листом.

— Что ты такое говоришь? — Он встряхнул Женьку и прижал к плечу его неподатливую голову. — Толик — он дурак, как был им, так и остался. Ты — другое дело, у тебя мозги на месте. — Славка приглаживал ладонью волосы брата. — Групповуха — это по восемь лет каждому, а так — три года максимум. Вольский напряжется и сделает условный. Таков был уговор. Ты не сядешь, слышишь? Я тебе гарантирую.

— А если... — отпрянул Женька, — если я не соглашусь?

Славка побледнел. Ясные глаза его подернулись мутью, губы задрожали. Авторучка криво покатилась на пол и щелкнула о кафель.

— Я тебе раньше не говорил. У Ольги большие проблемы с беременностью. — Он сгорбился и застыл. — Сама не родит. Нужна операция. Еще и сердце слабое. Если узнает... Я ей ничего не говорил. — Он с мольбой посмотрел на брата. — И Сонька... ей осенью в первый класс идти.

Женька отвел глаза. Впервые в жизни ему было жалко и противно смотреть на Славку. Как же так?! Он же старший! Он сильный. Он умный...

— А у меня Ирка, — глухо напомнил Женька.

— Да, знаю.

— Что будет с ней?

— Я позабочусь о вас обоих. — В глазах старшего брата царило смятение, высокий лоб покрылся испариной. — Когда все закончится — можете ехать на Коста-Бланку и жить там сколько захотите. Дом в вашем распоряжении.

Славка расстегнул ворот рубашки. Бледность ушла, лицо его пылало. Он вытащил из нагрудного кармана пузырек, вытряс на ладонь белую горошину и отправил ее в рот.

— Давление скачет, — пожаловался слезливо. — Это только в молодости шесть лет ерунда. Мне ведь, Жень, скоро пятый десяток стукнет.

Женька окинул брата беспристрастным взглядом и увидел то, чего раньше не замечал: седеющие виски, мелко подрагивающий уголок глаза, темные круги пота на рубашке. Славка постарел. Шесть лет разницы снова стали ощутимыми, как тогда, в детстве.

— Поклянись, что я не попаду в тюрьму! — Женька смотрел на брата в упор, сквозь прицел обиды, разочарования и злости. — Сонькой поклянись, пацаном своим будущим!

— Клянусь, — покорно отозвался Славка. — Только не топи меня, брат, а то оба на дно пойдем.

Рассвело. Братья сидели за столом словно чужие, избегая касаться рукавом или взглядом. Пепельница щерилась окурками. Чайник давно остыл. Молчание, дошедшее до краев ночи, обуглилось и окаменело. Им больше нечего было сказать друг другу.

* * *

В замочной скважине загремел ключ, отдавшись эхом в бледной, продрогшей за ночь комнате. Заскрежетали засовы, распахнулся волчок.

— Смирнов, письмо! — гаркнул голос за дверью, мятый конверт с заклеенным скотчем разрезом лег на подставку.

Женька нехотя поднялся, забрал письмо и, разорвав конверт, устроился под освещенным квадратом зарешеченного окна.

«Женечка, родной, здравствуй! — писала Ирка. — Как ты? Вольский сказал, что терпеть осталось недолго, апелляция уже в Верховном суде. Говорит, это недоразумение, что тебя посадили, и скоро он все уладит. Так что крепись, любимый! Маме твоей значительно лучше. Петрович не отходит от нее ни на шаг. А когда в аптеку или за продуктами надо — меня зовет. Я тут однажды суп сварила, пока Петрович по магазинам бегал, так она расплакалась и дочкой стала называть меня с тех пор. Слава звонил из Германии. Оля все еще в клинике. Без изменений. Соне наняли частных русских учителей. Она молодец, уже на трех языках шпарит, и к математике большие способности. Деньги твой брат переводит каждый месяц на карточку, но я их не трачу. Пока своих хватает. Вот вернешься и решишь сам, что с ними делать. Если честно, мне не хочется их брать. Но это твое дело. Видела на днях Толика из первого подъезда. Передает тебе привет. Он приезжал на две недели в отпуск, мать проведать, и теперь снова в Мончегорск.

Феликс к зиме растолстел, как обычно. Я от него не отстаю — набрала 5 кг, врачиха ругается. Так и живем втроем — Феликс, я и пузожитель. Очень ждем тебя, Женечка! Особенно я жду, и буду ждать сколько потребуется. И малыша нашего жду. А ты?

Пиши о себе все, что хочешь, а я не мастерица писать письма. Лучше при встрече скажу. Помнишь, в девятом классе после дискотеки ты провожал меня домой? Помнишь, что спросил тогда и что я тебе ответила? Я помню. Только дурой была. Мне всегда нужен был ты, а не твои подарки. Только ты! Сейчас поняла, что надо было о другом просить. Прости, если глупости говорю. Беременным это позволительно. Целую и обнимаю тебя. Твоя Ира К.».

Женька прикрыл глаза и жадно принюхался к маленькому, выдранному из школьной тетрадки листку, хранящему миндальный запах Иркиных рук. Вытянулся до хруста на суровых складках казенного одеяла и понял, что необъяснимо и безгранично счастлив.
 

Скрипка

Обычно в музыкальную школу Таню водила бабушка Зина, но мама поссорилась с ней и велела ехать самой. Сесть на трамвай № 15, выйти на остановке «Верхняя», а там пристать к общему потоку детей и идти с ними. Девочка так и сделала.

Школа встретила ее привычной какофонией звуков, дощатым музыкальным полом и портретами бородатых композиторов вдоль узкого коридора. Таня отзевала скучную теорию музыки, написала на пятерку диктант по сольфеджио и без запинок сыграла концерт ре-минор Гайдна, заслужив от Ларисы Андреевны благодарность в дневник. Теперь мама непременно ее похвалит, немного полюбит, а может быть, даже обнимет!

Дорога домой всегда короче. Таня запрыгнула в трамвай и стала смотреть на пробегающие за окном дома. Дома были старые, с облупившимися барельефами по фасадам. На них плечом к плечу теснились военные с мячами в руках, играющие на скрипках сталевары, колхозницы с книгами, балерины в окружении флагов и колосьев. Всякий раз, проезжая мимо каменных картин, девочка спрашивала бабу Зину: «Почему у военных в руках мячи, а не сабли, сталевары со скрипками, а балерины со снопами?» Та только пожимала плечами и теснее прижимала внучку к просторному, теплому боку. Мама же объясняла путаницу с предметами культурным развитием, одинаково необходимым и военным, и рабочим с колхозниками, а уж тем более интеллигенции. Что такое «интеллигенция», Таня не вполне понимала, спросить стеснялась, но смутно догадывалась, что и ее походы в музыкальную школу были продиктованы маминым замыслом культурного развития. И она готова была этот замысел воплощать, и быть культурной, и играть на скрипке, и получать одни пятерки — лишь бы только мама ее любила...

Люди входили и выходили из трамвая, заскакивали в закрывающиеся двери, сползали с подножек, волоча за собою сетки с грязной, похожей на земляные комья картошкой. Подсаживали детей и старушек, выносили коляски, заталкивали под сиденья чемоданы и узлы. Жалостно тренькал звонок, с шипом раскрывались и закрывались двери гармошкой, громыхали на стыках рельсы.

Сумерки приглушили очертания домов и стерли барельефы. Сталевары опустили скрипки и с недоумением рассматривали гибкие смычки, застрявшие в заскорузлых, негнущихся пальцах. Мячи выпали из рук военных и покатились в сторону решающих уравнения футболистов. Колосья и флаги опали — освобожденные балерины радостно закружились в фуэте...

— Остановка «Дворец Тельмана», следующая остановка «Сквер», — голосом диктора объявила вагоновожатая.

Таня вздрогнула и вскочила на ноги.

— Стойте, стойте! — закричала она на весь вагон. — Это моя остановка. Я забыла!

Она помчалась к выходу, куда уже вползала угрюмая вечерняя толпа. Девочка зацепилась ногой за чью-то сумку и больно ударилась коленкой о поручень. Но плакать было некогда — Таня пробиралась к двери, преодолевая сопротивление неизвестно откуда взявшихся людей.

— Подождите, не трогайте состав! Там девочка не вышла, — раздался с передней площадки бас.

Трамвай дернулся и застыл.

— Как тебе не стыдно, девочка, всех пассажиров задерживаешь, — прошипела ей вслед тетенька в дымчатом берете.

— С кем не бывает! — вступился другой пассажир.

— Эй, ты чё прёшь по ногам как по паркету! — Чей-то острый локоть ткнул Таню в бок.

Было тесно и жарко. Ранец с нотами колотил по мокрой спине. Лента развязалась и застревала в людской трясине, цепляясь за пуговицы и застежки. Но вот и спасительный выход. Девочка кубарем скатилась со ступенек, двери с лязгом захлопнулись за ее спиной. Трамвай медленно пополз по черным, маслянистым рельсам. А Таня осталась стоять, усмиряя дыхание, остужая разгоряченное борьбой лицо. Потерла рукой ушибленное колено. Поморщилась. Но колготки целы — это хорошо. Другой рукой на лету подхватила выскользнувшую из косы ленту и запихала в карман. Рук было непривычно много. Одна из двух обычно занята.

«Скрипка! Моя скрипка!» — пронзило Таню.

Ее скрипка осталась в трамвае. Проспав свою остановку, продираясь к выходу, она совсем о ней забыла. И скрипка осталась под креслом и уехала вместе с пассажирами, наверное, уже далеко. «Что теперь будет?» — с ужасом подумала девочка, и слезы полились по щекам горькими ручьями. Она знала, как дорожила мама этим инструментом, купленным с рук у дяди Вити — скрипача филармонического оркестра. Как долго искала она заветную четвертушку, как охотилась за кленовым корпусом. Как перетягивали потом смычок, и дядя Витя битый час подгонял инструмент к угловатой Таниной фигуре, соразмеряя ее сутулость и скрипичное совершенство. Еще и новый футляр с фланелевым подбоем! И канифоль, и запасные струны, и бархатная подушечка, сшитая на заказ. Беда!

Девочка застыла, не зная, куда идти — то ли домой, то ли прочь от дома. Если домой — то попадет, это точно. Если прочь — то куда? Разве что к бабушке Зине? Но Таня плохо помнила ее адрес, знала только, что жила бабушка в двухэтажном доме, называемом бараком, в левом подъезде со скрипучей лестницей, у основания которой всегда лежал на подстилке очередной бездомный кот или кошка. Но где стоял тот двухэтажный дом? Кажется, неподалеку была детская горка. Таня запомнила ее потому, что на боку горки нарисован играющий на скрипке кузнечик. Но нарисован неправильно: не так держал скрипку, и смычок короток и не натянут как следует, и струн-то пять, а должно быть четыре. К тому же кузнечик был левшой, а Таня сомневалась, можно ли играть на скрипке левой рукой.

Вечерняя мгла сгустилась. Девочка удрученно брела в сторону сквера, позади которого толпились старые бараки. Было страшно. Но не оттого, что вокруг ночь и темень, а оттого, что не знала она, что говорить теперь маме про скрипку. Как рассказать о пропаже? Чем объяснить свою преступную забывчивость? Простит ли ее мама? Улыбнется ли, сказав безобидное: «Эх ты, Маша-растеряша»? Или будет кричать весь вечер, вспоминая папу и бабушку Зину? Как назло, и папы нет — уехал.

Между бараками было еще темнее, чем в сквере. Единственный на весь двор фонарь освещал огромную лужу, в центре которой утонула старая шина. Чуть дальше маячили мусорные баки, остов дивана. Морщинистый тополь, стена ветхого сарая и... вот же она, горка! Та самая с кузнечиком на скрипке. Таня перевела дух и улыбнулась. Нашарила глазами подъезд, оттянула тугую пружину и вошла в дом. Острый кошачий запах ударил в нос, но перебился ароматом свежих булочек с корицей, какие могла печь только бабушка Зина. Девочка поднялась по лестнице и нажала кнопку звонка. Шаркающие шаги — и дверь распахнулась.

— Таточка! — всплеснула руками бабушка. — Что стряслось? Как ты меня нашла? Почему одна? — Она обхватила внучку выпачканной в муке рукой и увлекла за собой в прихожую.

Таня держалась до последнего, чтобы сказать все по-взрослому — рассудительно и спокойно, но не выдержала и расплакалась, припав к теплой бабушкиной груди.

— Я, я... — всхлипывала она, — я скрипку в трамвае забыла!

— Скрипку? В трамвае?

— Да-а-а! — уже в голос ревела Таня.

— О господи! — вздохнула баба Зина. — Я думала, что-то случилось. — Она подняла за подбородок заплаканное лицо внучки, и Тата поняла, что бабушка на нее ничуть не сердится. — С тобою все в порядке? Дома все хорошо?

Девочка кивала, размазывая по щекам слезы.

— Ну-ну, хватит реветь. — Бабушка гладила девочку по растрепанной голове тыльной стороной ладони, но мука все равно осыпалась на воротник. — Подумаешь, скрипка!

Тане на миг показалось, что скрипка никуда и не пропадала, а стоит сейчас за нею, на полу, прямо на полосатом коврике. Девочка покосилась назад, но скрипки там не было.

— Мама-то знает, что ты здесь? — спохватилась баба Зина.

— Нет.

— Ах, незадача. Ладно, я сейчас тебя отведу. — Бабушка схватила Танины ладошки в свои большие, горячие от духовки руки. — Ой, да ты совсем замерзла. Так, сначала греться! Марш на кухню! — скомандовала она и решительно стащила с внучки куртку.

На маленькой бабушкиной кухоньке было тепло и уютно. Тикали ходики. В тесной плошке громоздилось голенастое растение со смешным названием «Золотой ус».

Баба Зина спрятала тесто, вымыла руки и поставила на плиту чайник. Перед Таней появилась любимая тарелка с зеленым ободком, доверху наполненная пленительно золотистыми булочками. Сладкий дурман корицы плыл над столом.

Бабушка вытащила из тяжелого узла на затылке гребень и принялась расчесывать им спутанные волосы внучки. У нее это получалось совсем не больно. Мама обычно торопилась, злилась на непослушные Танины косы, то и дело выдергивала волосинки. Таня ойкала, а мама злилась от этого еще больше. Бабушка скользила по волосам легко и плавно, будто ветерок обдувал голову. Если же встречался узелок — крепко зажимала его между пальцами и терпеливо распутывала. Пока вскипал чайник, Танина коса приняла первозданный утренний вид. Только банты баба Зина не умела завязывать так красиво, как мама. Но Тане этого и не требовалось.

— Ну-ка, давай грейся! — Бабушка поставила перед девочкой чашку с чаем и подвинула ближе тарелку с булочками.

Ничего вкуснее Таня никогда не ела. Булочки были маленькие, на два укуса, сверху — карамельно-хрустящие, с коричными узорами, а внутри мягонькие, как пух. Бабушка не торопила, а только глядела и глядела на внучку тихо, недвижно, с грустью, а может, с жалостью — Таня не очень-то разбиралась в лицах.

— Наелась, Таточка? — спросила баба Зина, когда Танины щеки зарумянились. — Я тебе сейчас с собой в мешочек положу. Маму угостишь, папу.

— Не хочу уходить, — насупилась Таня. — Бабуль, а можно, я у тебя останусь?

— Таточка, мама волноваться будет. Она ведь не знает, где ты. — Бабушка сняла фартук.

— Не пойду! — упрямилась Таня. — Я боюсь, боюсь! — твердила, вцепившись в табуретку.

— Чего ты боишься, Тата? Еще не так поздно. Я тебя провожу. — Бабушка, кряхтя, надевала шерстяную кофту.

— Как я маме про скрипку скажу? — В глазах девочки снова заблестели слезы.

Бабушкины булочки с чаем оттеснили сегодняшнюю трагедию. Но теперь неотвратимость разговора с мамой выросла перед ней вновь.

— Я сама ей все объясню, — пообещала бабушка. — А завтра с утра в депо схожу. Там есть уголок забытых вещей. Никуда не денется твоя скрипка. Небось уже лежит там и ждет, когда за ней придут.

Бабушка с внучкой оделись и вместе вышли в неуютную вечернюю мглу.

По дороге баба Зина рассказывала про танцы под духовой оркестр в этом самом сквере, куда она бегала еще девчонкой. И даже рассмешила Таню описанием одного танцора, который, чтобы казаться выше, подкладывал под пятки сложенные газеты, а во время летки-енки они возьми да вывались! Ботинки-то были отцовские, на два размера больше, чем надо.

Вот и дом. Чем выше поднималась Таня по крутым ступеням, тем медленнее переставляла ноги и тем сильнее вжимала голову в плечи. Даже бабушка Зина обогнала ее, хотя дважды останавливалась отдышаться.

Мама стояла в проеме двери — красивая и неприступная.

— Ты где шляешься? — Взгляд ее был суров и непреклонен. — Ты знаешь, сколько сейчас времени? Занятия закончились два часа назад!

— Погоди, Белла, она у меня была, — вступилась за внучку баба Зина.

— Зинаида Николаевна, я вас не спрашиваю! — еле сдерживая ярость, ответила мама. — Я дочь свою спрашиваю — пусть сама учится отвечать за свои поступки. — Она схватила девочку за рукав куртки и рывком втащила в дом.

Баба Зина проворно нырнула следом.

— Где ты была? Отвечай!

— У бабушки, — испуганно пролепетала девочка.

— Да у меня она была, у меня! — в сердцах воскликнула баба Зина. — Скрипку в трамвае забыла. Переживает очень.

— Что-о-о? Скрипку? — закричала мама. — Переживает? Да вы посмотрите на нее! Не переживает она, а издевается надо мной! Ты знаешь, сколько я за эту скрипку отвалила? — Мамино лицо исказилось и стало неузнаваемым. — Знаешь, сколько ждала, пока дяди-Витин сын вырастет из нее? Как волновалась, чтобы эту скрипку Гринёвы не увели? Да что я говорю! Кому я говорю! — Белла развернулась вихрем и бросилась прочь, в глубь квартиры.

Бабушка скинула боты, начала суетливо раздевать Таню, но девочка вырвалась и побежала вслед за матерью.

— Мамочка, я, я, я...

— Что ты якаешь, как ишак? — оборвала ее женщина. — Слушать противно. Глаза б мои на тебя не смотрели! Непутевая, вся в отца.

— Ничего, ничего, она сейчас остынет, — шептала бабушка, переобувая окаменевшую Таню в тапочки. — Ты на нее не обижайся. Наверное, на работе устала.

— Беллочка, не волнуйся! Я завтра прямо с утра пойду в депо, верну скрипку. — Баба Зина изо всех сил старалась восстановить мир в семье. — Только прошу тебя, не ругай Тату, она ведь нечаянно, она ребенок, — добавила тихо, чтобы не слышала внучка.

— Носитесь все со своей Татой как с писаной торбой! Хоть бы кто меня пожалел! Сколько сил я в нее вложила, сколько труда, заботы. А она, неблагодарная...

— Но это всего лишь скрипка. Кому она нужна? Найдется!

— Что за чушь вы несете! — нервно рассмеялась Белла. — Всего лишь скрипка, говорите? Да эта скрипка... она стоит... Если Таньку не ругать, она и голову свою потеряет! — Женщина решительно затянула пояс халата. — Вот что: отправляйтесь-ка вы лучше домой, Зинаида Николаевна! Как-нибудь сама разберусь, как свою дочь воспитывать. Без вашей помощи. Вы свое уже отвоспитывали!

Она схватила бабу Зину за пальто и, не дав опомниться, выставила за дверь.

Таня стояла возле окна, грызла ногти и зверем косилась на мать. Глаза ее сухо блестели.

— Зачем ты бабу Зину прогнала?

— Тебя не спросила!

— Она хорошая.

— Да у тебя все хорошие, только я плохая! — взвизгнула мама. — Вот умру — поймешь тогда, кто хороший, кто плохой. — Она упала в кресло и прикрыла глаза.

— Не надо, мамочка! — Таня затряслась в беззвучных рыданиях. — Не умирай! Я найду скрипку!

— Да где ты ее теперь найдешь, дура? Ее кто-нибудь умный уже нашел. А тебе отец пусть в комиссионке дрова покупает — будешь на них пиликать!

— Я все равно на отлично год закончу. Обещаю! — не сдавалась Таня, глотая слезы. — И «Полонез» Огинского разучу!

— Учи, — равнодушно ответила мама и ушла на кухню.

Таню тряхнуло, потом еще раз. Ноги подкосились, и она упала на пол. Закричала, забилась, заплакала, замолотила руками. Ее боль была так нестерпима, что девочка не могла дышать. Воздух входил и выходил из нее только с криком. Только сбитые до крови костяшки пальцев помогали переносить муку. Баба Зина ушла. Если б папа был дома, он бы обнял ее и увел в другую комнату. Он сказал бы, что все пройдет, все наладится и необязательно играть на скрипке, чтобы тебя любили. Но и его не было рядом.

Мама вбежала в комнату с перекошенным лицом. В руках она держала стакан воды и какие-то таблетки.

— На, выпей! — протянула она лекарство.

Но Таня отбросила ее руку.

— Ах, ты так?!

Мама налегла на дочь всем телом, обхватила рукой ее голову и стала одну за другой запихивать сквозь сомкнутые зубы желтые горошины. Дочь брыкалась, но мать была сильнее. Женщина заливала воду в рот дочери. Вода текла по шее и капала на ковер. Дочь хрипела и рвалась. Но таблетки сделали свое дело, и вскоре истерика утихла. Таня обмякла и сидела, привалившись к маминому плечу, всхлипывая и вздрагивая всем телом.

— Всё, всё, всё, — повторяла мама, думая о том, что нужно бы показать дочь хорошему психиатру.

А девочка нежилась в лучах этой случайной, недолговечной близости.

Наутро пришла бабушка Зина. В руках она держала Танину скрипку.

— Вот, скрипочка твоя нашлась, целехонькая. — Она протянула ее внучке. — Как я и думала, в уголке забытых вещей стояла.

Мама выхватила футляр, щелкнула застежками и заглянула внутрь — все цело, даже канифоль на месте.

— Вовремя, — заметила удовлетворенно, — ей к специальности как раз нужно готовиться. Ну, говори спасибо, что молчишь? — Она ткнула Таню в спину. — И выпрямись, наконец!

Как же девочке хотелось броситься сейчас через порог к бабушке Зине, прижаться к ее мокрому от дождинок пуховому платку! Как не терпелось сказать спасибо не только за найденную скрипку, но и за то, что она просто есть — такая теплая, такая добрая. Похвалить булочки с корицей. Спросить про рыжего кота с порванным ухом. Но рядом стояла мама. И Таня только вымученно улыбнулась, проговорила «спасибо» и поцеловала бабу Зину в холодную щеку.

— Ну, все, нам пора заниматься, — сказала мама. — До свидания, Зинаида Николаевна! — и закрыла дверь перед самым бабушкиным носом.

Таня слышала, как вздохнула за дверью бабушка, как пошла вниз, ступая грузно и виновато, как вспомнила на полпути о пакете с горячими булочками в сумке, охнула, хотела было вернуться, да только махнула рукой, не решаясь нарушить хрупкий мир между мамой и Татой. Как шла она по грязной дороге в свой двор с горкой, как заходила в подъезд и трепала за ухом рыжего кота. Потом поднималась к себе на второй этаж, надевала клетчатый фартук, месила тесто и пекла новые булочки...
 

Тишка

Стройка кипела, опережая лето. Дом рос статным и красивым — даже не верилось, что семейная мечта так скоро может стать реальностью. С пятницы взялись за кровлю. Два дня отработали — восточный скат готов.

Виктор ехал спозаранку, чтобы до приезда строителей оценить качество работы, — уж больно подозрительная скорость у бригады. Свернув с магистрали, подкрутил ручку приемника и во весь голос стал подпевать группе «День». День обещал быть удачным. Хотя настроение и так лучше не бывает. Виктор сдал проект, получил крупную премию — теперь денег должно хватить и на остекление, и на террасу, и на забор. Пожалуй, и на пару недель отпуска останется.

Посвежевший после дождей лес обступал дорогу торжественно и величаво. Дубы простирали кверху ветвистые лапы, юный подлесок задиристо взбегал к обочине. Если бы был выходной, рядом мелькали бы другие машины, — трасса здесь довольно оживленная. Но сегодня среда, и шоссе было пустым. Виктор отвлекся на мгновение, чтобы прибавить звук. В этот миг слева неожиданно выпорхнула птица. Попыталась обогнать железный табун лошадей — куда там! Сделав отчаянный рывок, взмыла вверх, но не успела. Виктор хоть и затормозил, но по касательной задел ее лобовым стеклом. Она отлетела, как волан бадминтона. В зеркало водитель заметил живой клубок с вывернутым неуклюже крылом. «Эх, глупая птица!» — выругался в сердцах и, сбавив скорость, поехал дальше. Подпевать больше не хотелось.

«Сколько животных гибнет сейчас на дорогах, — сокрушенно подумал Виктор. — Вон у Степановых собаку сбили. А голубей как давят!» Только что на повороте видел он расплющенного ежа... Не говоря уже о городских кошках, обреченных закончить жизнь если не под колесами автомобиля, так в пасти бездомных собак... Но рассуждения об абстрактных животных не помогали забыть о только что сбитой птице. Чем дальше отъезжал Виктор от места столкновения, тем сильнее сжимал руками руль. Непривычная горечь расползалась пятном в груди. «Вот бабские сантименты!» — обозлился он на себя и закурил. А если бы — не приведи господи! — под колесами оказался человек, вокруг никого — он тоже уехал бы? Нет, конечно! Что он, отморозок конченый? Но так это ж не человек! И мозгов там никаких. Так что...

Тут Виктор ярко представил себе картину: сбитый человек лежит на дороге и видит, как на него несется многотонный грузовик великана. Он не может ни встать, ни отползти в сторону. А великан не видит пострадавшего просто в силу устройства циклопического зрения. Шоссе по-прежнему было пустынным. Но все может измениться в одну минуту...

Виктор ударил по тормозам и, чертыхаясь, развернулся на узкой дороге. Поехал вспять, отмеряя внутренним чутьем обратную дистанцию. Скорость сбавил. Радио выключил. Небо зарябило кучевыми облаками, шоссе стало пятнистым. Навстречу проехал трактор, который он обогнал минут десять назад. Мужчина до рези в глазах всматривался в шероховатый асфальт, подмечая то, что на скорости не заметить: мохнатый кусок покрышки, пятно мазута, рыжий кирпич, растертый колесами в крошку... Взяло сомнение: может, оклемалась птица и улетела? Бывает же такое! Ну ударил, ну оглушил слегка. Или кошка приблудная уже утащила ее себе на обед — а он, дурак, сверлит глазами асфальт да время теряет.

Но вот на дороге показался едва заметный в переливах светотени живой пуховый комок. Виктор съехал на обочину и включил аварийку. Подошел к сбитой птахе.

Это был желторотый слёток воробья. Птенец лежал на горячем асфальте, беспомощно раскрыв клюв и растопырив выбитое крыло. Когда он попытался взять его в руки — зашевелился, засучил лапками. «Жив, камикадзе! — обрадовался Виктор и погладил пальцем крошечную головку с черными щечками. — Ну уж теперь я тебя выхожу!» — и понес в машину. Воробей уютно расположился в его ладони. И крыло будто бы вправилось прилегло к тельцу. От сердца отлегло. Слава богу, не успели додавить бедолагу. Вовремя он вернулся.

Виктор соорудил из куртки гнездо и уложил в него раненого воробья. «Тишкой будешь!» — нарек он спасенного, включил кондиционер и потихоньку поехал на стройку. Как-то от мужиков надо свою находку скрыть — а то ж объяснять придется! Дочке привезти вместо попугая? Ладно, там видно будет. Главное — выходить.

На стройке вовсю кипела работа. «Приехали пораньше, пока погода хорошая», — объяснил бригадир. Небо полностью очистилось от облаков и замерло в безмолвии.

Понаблюдав за происходящим, Виктор понял, что зря приехал. И проверять ни к чему, да и нечего пока. Так только, под ногами путаться.

Он пошел в бытовку, чтобы сделать для Тишки лежанку. В ближайшие часы здесь никого не будет. Расстелил в коробке махровую салфетку, поставил рядом блюдечко с водой, накрошил хлебных крошек. Бережно перенес воробья из машины. Он вроде бы успокоился, не бился и не дергался в его руках. Но когда Виктор окунул клюв в воду — пить не стал. «Ну и ладно, попьешь, когда захочешь!» Он погладил ласково сложенные крылья и вдруг почувствовал, что воробей мелко дрожит. «Перебрал с кондюком — вот дурак!» — огорчился Виктор и включил над Тишкой настольную лампу. Дрожь унялась, воробей задремал. Мужчина вышел из бытовки и пошел вдоль дороги. Нужно было сделать пару звонков по работе и предупредить жену, что привезет с собой Тишку, пусть клетку готовит, на антресолях от попугая осталась.

Через десять минут он вернулся. Воробей неподвижно лежал в ящике, поджав крючком лапки. Он легонько пошевелил оперенье — сквозь них виднелось фиолетовое тельце. Глаза Тишки были подернуты пленкой, как у спящих на насесте кур, — Виктор с детства помнил этот мутный, невидящий взгляд несушек. Однако в ответ на шевеление или посторонний звук те вмиг просыпались. А воробей — нет. Когда он попытался взять его на ладонь, маленькая головка безвольно свесилась в сторону. Виктор понял, что Тишка мертв.

Как же так?! Он ведь сделал все, чтобы спасти воробья: вернулся с полдороги, подобрал, согрел... Он был уверен, что все самое страшное позади. Он чувствовал себя добрым вершителем птичьей судьбы. Предвкушал, как привезет раненого домой, как будут они с дочкой Маришей его выхаживать, а потом выпустят красиво в синее небо... а воробей взял и сдох. Жгучая жалость смешалась со стыдом и досадой на сбитого, так и не оправившегося после удара птенца. Виктор смотрел на Тишку, смутно надеясь, что он встрепенется, — но нет, смерть была окончательной и бесповоротной.

— Виктор Петрович! — раздалось в открытую дверь. — Утеплитель на торце, с вашего позволения, я заменю? Сырой гнить будет, — спрашивал бригадир.

— Да-да, меняйте, — глухо ответил хозяин, спешно прикрыв птичий трупик салфеткой.

Бригадир кивнул и ушел.

Виктор взвесил на руке завернутого в салфетку воробья, который сделался еще легче. Спрятал сверток в карман, поискал глазами лопату и пошел низами к лугу. Выбрал свободный от травяных зарослей пригорок, снял квадрат дёрна, вынул лопату земли — большей могилы и не требовалось. Опустил завернутого в махровый саван птенца в ямку, сбросил землю, заложил отверстие тем же квадратом дёрна и придавил ногой. Постоял, не зная, что делать дальше. Подобрал валявшуюся неподалеку палку, обломил, пометил место захоронения. Потом выдернул и закинул в овраг. «Совсем с ума сошел!» — подумал тоскливо. Быстрым шагом вернулся к стройке, бросил лопату и сел за руль.

— Уже уезжаете? — удивился бригадир, так и не поняв цели приезда хозяина.

— Дела! — выдавил из себя Виктор.

Машина, взметнув песок из-под колес, рванула по дороге.

— Где же Тишка? — спросила с порога жена. — Я Марише ничего пока не говорила — пусть сюрприз будет!

— Не будет сюрприза. Умер Тишка. — Виктор нахмурился, чтобы скрыть накатившую снова боль.

Ирина приняла из рук мужа мятую куртку и пошла следом на кухню.

— Ну Вить, ну что ты так расстраиваешься? Подумаешь, воробья сбил — не человека же!

Мужчина склонился над тарелкой, поковырял вилкой, но есть не стал.

— Сам не понимаю, как так вышло. Выпорхнул сбоку. Вроде и удар был несильный...

В кухню заглянула дочка:

— Пап, а какой сюрприз ты привез? Мама не сказала. — Девочка хитро улыбнулась и потерла курносый, как у отца, нос.

— Мариш, подожди, папа очень устал. Поиграй пока в своей комнате, — попросила мать.

Когда дочь скрылась за дверью, вытащила из шкафчика пакет орешков и протянула мужу:

— Возьми, пусть это будет сюрпризом.

Мужчина криво усмехнулся и поднял глаза на жену:

— Я ведь не сразу подобрал его. Сначала уехал. Наверное, зря я вернулся. — Он скупо пересказал печальную историю, завершив словами: — Хреновый из меня спасатель.

— Тебе что, было бы легче, если б он остался лежать на дороге?

— Не знаю, — пожал плечами Виктор.

— Я знаю. — Ирина строго посмотрела на мужа. — К нам в отделение привозят людей с черепно-мозговыми, оперируем в срочном порядке, и все равно выживают далеко не все, — что же хирурги думать должны? Корить себя? Мучиться угрызениями совести после каждого летального исхода? Нет, мой дорогой.

— Так ведь не хирурги своих пациентов сбивают?

— Нет, конечно. Хотя всякое бывает, — нахмурилась Ирина. — Но и не каждый водитель вызовет скорую к сбитому человеку. Некоторые и не останавливаются даже. Особенно если пьяный за рулем... И потом, вернулся ты не за воробьем.

— За кем же еще? — не понял Виктор.

— Не за кем, а за чем, — поправила жена. — За совестью ты своей вернулся! Вот если бы не подобрал, если б увидел его на обратном пути раздавленным всмятку — вот тогда совсем другие бы чувства испытал.

— Ты и правда так считаешь?

— Правда. Кто-то и у сбитого человека не затормозит, а кто-то за воробьем вернется. — Ирина обняла мужа за плечи и подвинула к нему тарелку. — Давай ешь!

Через день Виктор уже не помнил ни о воробье, ни о разговоре. Через неделю закончили крыть кровлю. Через месяц укатили всей семьей на море. Через год вселились в новый дом.

Однажды июльским днем, после короткой оглушительной грозы на террасу, где собирались обедать, вбежала запыхавшаяся Мариша.

— Папа, папа, скорее пойдем! — Она схватила отца за руку и поволокла за собой.

— Доча, что такое? Что стряслось? — упирался Виктор.

— Не скажу! Сам увидишь! — Девочка тащила за собой отца к лугу и перелеску. — Закрой глаза! — потребовала дочь, и последние несколько шагов он сделал вслепую, осторожно ступая среди густых зарослей разнотравья.

— Все. Можешь открывать! — скомандовала Мариша и гордо добавила: — У кошки отняла.

Виктор опустил взгляд и увидел на земле... своего Тишку. Воробей, нахохлившись, сидел возле сосновой шишки и хватал клювом воздух. Одно крыло висело перебитое.

— Мы ведь не оставим его здесь, пап? — Дочка просительно глядела на отца, переминаясь с ноги на ногу.

— Нет, конечно! — сглотнул комок Виктор и, присев, взял воробья в руки.

Он почувствовал в ладони теплый, почти невесомый клубок перьев с биением крохотного сердца. Воробей трепетал и царапал руку нежными коготками.

— А как мы его назовем? — оживилась дочь, обрадованная неожиданно легким согласием отца.

— Тишкой! — не задумываясь, ответил Виктор.

— Ура! — закричала девочка и принялась кружить вокруг отца. — Тишка, Тишка! Мама, это Тишка! — Она, размахивая руками, побежала к дому. — Мама, мы будем его лечить! А потом выпустим на свободу!

Мать стояла на крыльце и глядела из-под руки на мужа с дочкой. Шумела умытая дождем дубрава. В высоком небе дрожало одинокое, похожее на птичье крыло облако.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0