Лёва Костылев сердито смотрел в окно, приложив ложку к распухшей щеке. Утром его укусила оса, и теперь щека сильно болела.

Солнце светило ярче обычного, яблоневый сад был свеж после дождя, а все близлежащие водоемы ждали лишь того, чтобы в них скорее искупались. Мальчик вздохнул. Он знал, что тетка ни за что не отпустит его на реку. Однако глупо было бы капитулировать, даже не предприняв попытки вырваться из неприятельского окружения. А окружение, нужно признаться, было внушительным. Кольцо блокады составляли три низенькие грузные женщины в косынках. Про таких французы обычно говорят «vieille»^[1]. Силуэты их были размыты в сумраке кухни, и отличить одну от другой было довольно сложно. Женщины резали яблоки в большие эмалированные тазы.

— Тетя, — начал было мальчик.

— Чего?

— А когда можно будет пойти купаться?

— Сиди знай! Купаться захотел. Как в клубнику лазить, ты о реке не думал. Сиди ума набирайся пока. Сиди, сиди!

— Лет пять назад, — радостно подхватила баба Маня, — сына Мишки Ерофеева тоже за щеку какая-то каракатица цапнула!

— Ну? — спросила тетя.

— Помер.

— Аб-а!

— Говорят, аллергия. Говорят, волдыри на лице вот такие были!

Лёва испугался. Он осторожно потрогал лицо, волдырей пока не было.

— Ну, конечно, — продолжала баба Маня, — в церковь не ходим, Богу не молимся, вот и болеем всяким.

Остальные слушательницы одобрительно молчали.

— Бабка моя до революции в больнице работала. Там, где еще твой дед, — она кивнула той, что сидела у двери, — фельдшером был, такие истории про него рассказывала. Он же с покойниками возился все. Рабига, расскажи, а?

— Да чего рассказывать-то. — Тетя Рабига говорила с тяжелым татарским акцентом. — Голоса он слышал. Мол, мертвые с ним разговаривают.

— Врал, чай.

— Врал, не врал, все одно! Много странный бабай был. Подойдет, холодный такой, да как начнет, Алла берса^[2], рассказывать, как помрет. Всяк раз что-то новое. Голоса меняются у него, мол.

— Он поэтому жену убил?

— Да кто ж его знает? Много странный бабай был.

Часы пробили шесть вечера. Из мечети, стоящей на краю деревни, мулла возвещал о начале вечерней молитвы. Его песнопения разносились по округе раскатистым эхом.

— Тетя!

— Чего?

— Можно я пойду? — Лёве было жутко сидеть в сыром сумраке кухни и слушать дрязги старух.

— Сиди, сиди. Вон как раздуло.

— А чего он жену-то убил? — не унималась баба Маня.

— Да кто ж его знает? Говорят, противная баба была, донимала его. А тогда ж какое время было! Разговор короткий. Ой, Алла...

— У меня тоже один голоса слышал.

— Кто?

— Брат мой, царство небесное.

— Ну?

— Купил квартиру, значит. Заселился. Живет. А квартира новая, в новом доме. Ну день живет, два и замечает, что не один он, мол. Еще кто-то с ним есть.

Тетя сделала паузу, потянувшись за новым тазом. Слушательницы многозначительно переглянулись.

— И чего там?

— Чего, чего. Думал, ничего. Живет, живет — и то ли он дома долго не был, то ли чего, но приходит брат домой, а там облачко летает, матерится.

— Брешет, чай.

— Ну брешет, не брешет, а облачко, говорит, было.

— А что это было-то?

— Позвал брат священника, дал пол-литра, тот квартиру освятил. Говорит, что дом на старом кладбище стоит!

— Те-о-тя!

— Ну чего?!

— Можно я пойду, а?

Вдруг во дворе хлопнула калитка, и вся публика обратила взоры к входной двери.

— Кого черт принес?

А принес он Дмитрия Михайловича Скуратова, высокого и худого человека с большим носом и высокими скулами. Он походил на Абрахама Линкольна, за тем лишь небольшим исключением, что был мордвин.

— Добрый вечер, — приветствовал он.

— Привет, — бросила тетка.

— Я украду Льва? Мы хотели прокатиться до реки. Вероятно, сегодня вечером там купают лошадей.

Женщины переглянулись.

— Он наказан.

— Ах вон оно что. И что же сделал этот красавец?

— Всю клубнику измял, паразит.

— Нехорошо, но я думаю, укус пчелы вразумил его, а если нет, может, у меня получится. — Дмитрий Михайлович обольстительно улыбнулся.

— Тетя, можно съездить, а? — с надеждой спросил Лёва.

— Ладно, раз уж на то пошло, не так уж сильно ты и провинился, — смущенно сказала тетка. — Езжай.

Мальчик радостно выпорхнул из-за стола и выбежал на улицу. Скуратов, раскланявшись, последовал за ним. Во дворе их ждал велосипед с тонкими шинами и гнутым рулем. Дмитрий Михайлович вывел велосипед за ворота, и, оседлав его, друзья начали набирать скорость.

Они ехали по мягкому грунту сельской дороги. Земля была сырой после дождя, и ехать было приятно. Скоро из-за деревьев показался минарет мечети. Вечерняя служба закончилась, и мулла прекратил петь. Закатное солнце освещало красным белые доски стен, отчего минарет еще сильнее выделялся на фоне леса.

Деревня осталась позади. Теперь всюду, куда хватало глаз, были поля. Пахло полынью и рекой. И по мере продвижения по большаку запах реки усиливался. Укатанная земля парила, а от травы тянуло прохладой. Правая педаль мерно поскрипывала под шуршание шин. Спутники молчали.

Дорога пошла в гору, и друзьям пришлось спешиться.

— За холмом есть родник, — произнес Скуратов. — Его пастухи камнем обложили, надо бы его навестить.

Взбираться по холму было сложно. Велосипед весил много, а уклон был приличный. Вершины друзья достигли мокрые и запыхавшиеся. Лёва перевел дыхание и стал осматривать окрестности. Впереди величественно несла свои воды Волга. Она была столь широка, что противоположный берег был едва различим. Заходившее солнце окрасило горизонт в темно-багровый, а облака — в розовый. Ниже по склону, в зарослях лопуха, журчал родник. На поля опускались сумерки.

Вдоль береговой линии галопом несся табун. Шум копыт и плеск воды приносил западный ветер. Но ветер сменился на восточный.

Лёва забрался на раму велосипеда и поднял правую руку. От табуна отделилась фигурка лошади с всадником на ней. Всадник помахал Лёве и, крикнув что-то, слился с табуном.

— Держись, мы поедем быстро, — сказал Скуратов.

И друзья понеслись по откосу холма.