Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Черный аист

Алесь (Александр Константинович) Кожедуб родился в 1952 го­ду в г. Ганцевичи Брестской области. Окончил Белорусский государственный университет и Высшие лите­ратурные курсы при Литератур­ном институте имени А.М. Горь­кого в Москве. Работал учителем, научным сотрудником, редактором на телевидении, главным редактором издательства «Советский писатель» и заместителем главного редактора «Литературной газеты». Печатается с 1976 года. Автор многих книг прозы на белорусском и русском языках, а также книг по истории «Иная Русь» и «Русь и Литва». Лауреат литературных премий имени Михаила Шолохова, Ивана Бунина, дипломант премии имени Антона Дельвига. Живет в Москве.

Часть первая

Мольфар


1

Фольклористом я стал на первой своей практике в университете.

На практику, которая и называлась фольклорной, мы всем курсом отправились на Полесье — в Столинский район Брестской области. За плечами остались две экзаменационные сессии первого курса, и я уже считал себя бывалым студентом.

Я учился на филологическом факультете, почти сплошь состоящем из девиц. В моей второй группе ребят было четверо из тридцати, в остальных группах дела обстояли не лучше.

«Куда я попал?!» — иногда с недоумением, смешанным с ужасом, озирался я по сторонам. Девиц было так много, что запомнить лицо какой-нибудь из них не представлялось возможным. К тому же все они были разного размера и окраса, что только увеличивало кавардак в моей голове. Первое время я различал их исключительно по ногам. В год моего поступления в университет в моду вошли мини-юбки, все новоявленные студентки щеголяли только в них, и я был вынужден запоминать ноги. Не скажу, что все они были одинаково хороши, но некоторые можно было выделить. Странно, но лучшие ножки в моей группе были у старосты Светки Карпович. В остальных группах старосты были ребята, а у нас Светка.

— Ты сколько баллов набрала? — спросил я Светку при знакомстве.

— Двадцать! — вздернула она и без того курносый нос.

Это была максимальная сумма при поступлении.

— Понятно, — сказал я.

У самого меня было девятнадцать, у остальных студентов и того меньше.

Но я знал и то, что старостами назначали ребят, отслуживших в армии, и баллы здесь не имели значения.

«Неужели за ножки?» — покосился я на круглые коленки Светки.

— А в нашей группе в армии никто не служил, — сказала Светка и показала язык.

Я понял, что Светке палец в рот не клади.

— Я скоро замуж выхожу, — вздохнув, сказала Светка. — Это вы тут все детский сад.

Похоже, она меня утешала, что было еще обиднее.

— Валера Дубко на два года старше, — пробормотал я.

— А двадцати баллов не набрал! — фыркнула Светка. — Уйду в декрет, тебя старостой назначат.

— Больно надо! — тоже фыркнул я.

Я хорошо знал, что на роль старосты не гожусь. Знали об этом, видимо, и в деканате.

Как бы то ни было, на фольклорной практике Светка считалась еще полноценной старостой группы.

Руководителем практики была преподаватель устного народного творчества Татьяна Николаевна Петрова. Под ее началом мы все доехали до райцентра Столин, а дальше каждая группа отправилась в заранее выбранную деревню. Нам достался Теребежов, на самой границе с Украиной.

Суть практики состояла в том, что студенты должны были найти людей, знавших старинные песни, сказки или обряды, и записать исполнителей на магнитофон.


2

В Теребежове нас разместили по два-три человека в хате. Бригадир колхоза Николай, занимавшийся обустройством студентов, упарился, разводя девчат по хатам.

— Эта не хочет с той, а та с этой, — пожаловался он нам с Валерой.

Нас он отвел в хату на краю деревни последними.

— Другие хлопцы на том конце, — махнул он рукой.

Бригадир не объяснил, почему две пары парней он поселил в разных концах Теребежова. Видимо, по принципу петухов. Эти двое топчут куриц в этом конце, другие в том.

Вечером мы отправились к Светке на совещание.

— Кто умеет с магнитофоном обращаться? — спросила она, глядя почему-то на меня.

— А сколько у нас магнитофонов? — спросил Валера.

— Три.

— Значит, главный тот, у кого магнитофон?

Светка пожала плечами.

— В принципе я знаю все марки магнитофонов, — дернул себя за ус Валера. — Из-за границы постоянно поступает что-то новенькое.

— У нас отечественные, — успокоила его Светка. — Мы берем лучший и идем записывать вчетвером — вы, я и Ленка.

Ленка Кофман, сидевшая рядом с ней, подпрыгнула на стуле в знак согласия. Стул затрещал. Они обе были видные девушки, на полголовы выше меня. У Ленки, кстати, тоже длинные ноги, но немного иксом.

А Валера все крутил усы. Они у него свисали, как у западноукраинского парубка. Но Валера и родом из Рахова. Я хоть и не дока в географии, однако знал, что это у черта на куличках, в Закарпатье.

— Тебя как в Минск занесло? — спросил как-то я его.

— Тетка здесь живет, — уклончиво ответил Валера.

Валера никогда не отвечал на поставленный вопрос впрямую. Сейчас тоже в чем-то сомневался.

— Ладно, — наконец сказал он. — У тебя адреса есть?

— Есть, — достала бумажку из кармана халатика Светлана. — В сельсовете дали. Ефим Петрович Дерунец, девяносто лет. Живет через три дома от нашего.

Мы засиделись у девушек дотемна.

— Здесь спать рано ложатся, — сказала Светка. — Вы договорились с хозяйкой, что поздно придете?

— Нет.

Мы с Валерой посмотрели друг на друга.

— Там, между прочим, собака, — сказал я.

— Они на своих не бросаются, — хмыкнул Валера.

Уверенности в его словах я не услышал.

К своему дому мы подошли в кромешной темноте.

— Этот? — спросил Валера.

— Вроде этот.

Валера подергал калитку. Она была заперта на засов с той стороны.

— Надо лезть через забор, — сказал я.

Во дворе залаяла собака. Судя по тому, что лай то удалялся, то приближался, собака свободно бегала по двору. Днем она сидела на цепи.

— Что будем делать? — спросил Валера.

— Надо как-то хозяйку разбудить, — сказал я.

— Эй! — крикнул Валера. — Мы пришли!

Собака перестала лаять, но чувствовалось, что она где-то рядом.

— Надо передремать до утра, — сказал я. — Здесь вроде кустики неподалеку. И ночь теплая. Перебьемся.


3

Мы побрели по дороге к кустам.

— Давай здесь, — сказал Валера, отходя в сторону от дороги. — Хорошо, куртки догадались взять.

Я устроился в ямке между двумя холмиками, прикрыл лицо воротником куртки и закрыл глаза. Валера, повозившись, притих рядом со мной.

Проснулся я от острого чувства тревоги. Казалось, кто-то в упор смотрит на меня из темноты. Я тихонько открыл глаза. Небо над головой уже начинало светлеть, и я разглядел в нем неясные очертания креста.

«Господи! — с ужасом подумал я. — Это же могильный крест...»

— Валера! — растолкал я товарища. — Мы с тобой спим на кладбище!..

— Что? — подскочил тот. — Какое кладбище?

Однако вид крестов, которые толпой проступили из темноты, рассеял все сомнения. Мы действительно устроились ночевать на деревенском погосте, пусть и не в самом его центре, с краешку, но головой на могильном холмике с покосившимся деревянным крестом.

Мы рванули с кладбища со всех ног.

— Кто предложил переночевать в кустиках? — спросил на бегу Валера.

— А кто меня в них привел? — парировал я.

На дороге мы перешли на шаг. Светало, и мир уже перестал казаться черной прорвой, наполненной оборотнями и вурдалаками.

— Наш дом, — остановился у знакомой калитки Валера.

Крадучись я подошел к ней и толкнул рукой. Калитка не была заперта. Собака мирно сидела на цепи в глубине двора.

— А я думала, вы уже сегодня и не придете, — вышла из хаты хозяйка. — Завтракать будете?

— Еще даже солнце не встало, — посмотрел я на Валеру. — Ты есть хочешь?

— Нет, — помотал тот головой. — А можно, мы будем ночевать в сарае?

— В сарае?! — уставилась на нас хозяйка.

— Ну да, на сене. Возьмем одеяла, подушки, и никто никого не будет беспокоить. Ты как?

— Двумя руками «за», — сказал я. — Всю жизнь мечтал спать на сене.

— Дак замерзнете! — всплеснула руками хозяйка. — Уже ночи холодные!

— В самый раз, — ухмыльнулся Валера. — Мы даже под кустами можем.

Он взглянул на меня. Я отвел глаза в сторону. Пожалуй, сегодняшняя ночь запомнится мне навсегда.

— Как хотите, — пожала плечами хозяйка. — Пойдете досыпать или все же позавтракаете?

— Спать! — хором сказали мы.

Хозяйка выдала нам тощие одеяла и подушки, и мы отправились на сеновал.

— С сараем ты классно придумал, — сказал я, зарываясь с головой в сено. — Надо еще сказать, чтобы не спускала собаку на ночь. При ней она даже не гавкнула.

— Как думаешь, она специально закрыла калитку и спустила с цепи собаку?

— Конечно... — пробормотал я, проваливаясь в сон.


4

Светка нас разбудила в полдень.

— А вы тут неплохо устроились, — сказала она, поднявшись по лестнице к нам на сеновал. — Я бы тоже не отказалась.

— Залезай, — сдвинул я с головы одеяло. — Здесь места хватит.

— В другой раз, — спустилась на одну ступеньку вниз староста. — Спать до обеда — это настоящее свинство! Мы ведь договаривались прямо с утра идти к деду.

— Пойдем, — донесся из-под сена голос Валеры. — Позавтракаем и сразу отправимся. Который час?

— Уже двенадцать пробило!

— Если бы ты знала, где мы ночевали... — смахнул я с лица сенную труху.

— Здесь мы ночевали, здесь! — перебил меня Валера.

Он вылез из-под сена и сидел, выбирая из густых усов травинки. Их туда набилось немало.

Мы умылись из рукомойника, съели холодную яичницу, оставленную на столе, и вышли на улицу.

Девчата терпеливо дожидались нас на лавочке у ворот.

— Явились не запылились, — сказала Светка, внимательно оглядывая нас с головы до ног. — Почему хозяйка сказала, что вы пришли только под утро?

— Потому, — ответил Валера. — Где магнитофон?

— Вот, — показала глазами Ленка.

Магнитофон был громоздкий на вид. Девушки, видимо, немало попыхтели, притащив его сюда.

— Чудо отечественной радиотехники, — кивнул Валера, щелкая тумблерами. — Пленки достаточно?

Светка подала ему пакет с катушками.

— Ну что, на кладбище? — подмигнул мне Валера.

— Какое кладбище? — навострила ушки Светлана.

— Знаем мы тут одно, — сказал Валера. — Ну, где этот ваш дед?

Девушки помчались впереди нас. От мелькания перед глазами голых ног у меня голова пошла кругом.

— Кого они здесь своими мини-юбками охмуряют? — спросил я Валеру. — Одни бабки кругом.

— Наверное, деда Ефима, — пропыхтел Валера.

Кроме магнитофона, в руках у него на шее болтались два фотоаппарата, а на плече сумка с объективами, блендами и прочей дребеденью. У меня в руках был блокнот для записей и шариковая ручка.

— Зачем тебе столько фотоаппаратов? — поинтересовался я.

— Для съемки.

— А съемки зачем?

— Я этим с первого класса занимаюсь, — серьезно сказал Валера. — Уже в двух международных конкурсах участвовал.

— Я тоже в школе марки собирал, — сказал я. — Была одна палестинская и несколько с портретами Гитлера. Но сейчас бросил.

— Я еще и радиоприемники собираю, — полушепотом сказал Валера. — Вечером дам Битлов послушать.

— Кого?

— Ансамбль «Битлз», сейчас самый известный в мире. Тебе какая музыка больше нравится — быстрая или медленная?

Я вспомнил танцульки в нашем новогрудском парке. Там больше скакали под быструю музыку.

— Быстрая, — сказал я.

— А мне медленная. Пришли, кажется.

Девушки поджидали нас у старой хаты за полусгнившим плетнем.

— Здесь, — сказала Светка. — Ну, кто у нас самый смелый?

Я безропотно шагнул в дыру, зиявшую в плетне вместо калитки.


5

Дед Ефим сидел на табуретке за пустым столом. Чувствовалось, он уже был извещен о приходе студентов.

— Кто такие? — строго спросил он.

Девушки стали выталкивать друг дружку вперед, и все равно первым перед его глазами предстал я.

— Студенты, — доложил я.

Дед, прищурив один глаз, оглядел сначала меня, затем девушек, прыскающих от смеха. Валера наводил на него объектив фотоаппарата от порога.

— Садись, — похлопал он рукой по табуретке, стоящей рядом. — Чего надоть?

Перебивая друг друга, мы сумбурно изложили суть своих ожиданий от носителей народной мудрости. Внятно это не получилось ни у меня, ни у девушек. Валера, исполняющий обязанности техника, отмалчивался.

— Песни? — разгладил белые с желтой полосой под носом усы дед Ефим. — И частушки?

— Можно сказки, — кивнул я.

Усы деда, кстати, были одного фасона с усами Валеры.

«Он тоже из Закарпатья?» — подумал я.

— Тутошний я, — сказал дед. — Теребежовский. Который уж год один живу. Померла Мария.

Воцарилась пауза, которую не решались прерывать ни я, ни девушки.

Валера водрузил на стол магнитофон и включил его.

— Готово? — шепотом спросил дед.

Валера кивнул.

Дед Ефим набрал в грудь воздуха, чуть откинулся назад и загорланил:

— Трам-та-ра-рам, Чапаев герой, за Родину, за Сталина, на бой, на бой, на бой!

«Трам-та-ра-рам» было самым известным на Руси ругательством, заканчивающимся словом «мать».

Светка с Ленкой подпрыгнули и выкатились за дверь. Ни одна из них не задела подругу рукой или ногой, а они у них были длинные.

Валера, в отличие от девушек, не суетился. Он щелкнул тумблером магнитофона, накрыл его крышкой, аккуратно положил в сумку и направился к двери.

— Ждем тебя на улице, — сказал он, не повернув головы.

— Куды это они? — спросил дед Ефим.

— Туды, — хмыкнул я.

— Ну и правильно, — тоже хмыкнул дед.

Он наклонился и достал из-под стола большую бутыль, до половины наполненную мутной жидкостью. Я в домашних напитках разбирался слабо, но сразу понял, что это самогон.

— Принеси стаканы, — кивнул в сторону буфета, похожего на комод, дед. — И хлеб с огурцом прихвати.

Я повиновался. Отчего-то я понимал, что прохожу обряд некой инициации, проще говоря, посвящения в фольклористы.

— Пятьдесят пять градусов, — сказал дед, наливая в стаканы. — Лучше тут ни у кого нема.

Я промолчал. Обряды дают результат только в том случае, если их выполнять неукоснительно и с глубокой верой в душе.

— Кто такой Ленин, знаешь? — спросил дед, когда мы продышались.

Я в изумлении уставился на него. Ленина у нас знали даже грудные дети.

— Я его видел как тебя, — сказал дед. — Слабо выступал.

— Где?! — чуть не подавился я хлебом.

— В Петрограде, — снова налил в стаканы дед Ефим. — Революция началась, а я матрос на линкоре. К нам и император приезжал, и великий князь. Но лучше всех выступал Керенский. От это оратор! Как выступит, матросы его качать рвутся! А Ленин картавый. Правильно говорил: долой войну, власть народу, земля крестьянам, экспроприация, шаг вперед, два назад... А Керенский лучше. Если б не сбёг, у нас бы и земля, и заводы... Ну, давай!

Мы чокнулись.

Несколько раз за окном показывалась физиономия Валеры с вопросительно обвисшими усами. Я его не замечал.

— Чекають? — показал пальцем в окно дед.

Я пожал плечами.

— Ты заходи ко мне, — сказал дед Ефим. — Выпить уже нема с кем. Я тебе и про Ленина, и про Троцкого. Дзержинского бачив. Он из наших поляков, а они вредные...

— Песни надо записывать, — сказал я.

— Это вам бабы напоют, — махнул рукой дед. — Хоть бы ваша Вульяна, она богато песень знае.

— Какая Ульяна?

— Хозяйка ваша, — снова показал пальцем в окно дед. — Первая теребежовская певунья, хоть и молодая. Память добрая.

Он произнес «памьять».

Я пожал негнущуюся руку деда Ефима и вышел из хаты.


6

День за днем мы стали обходить здешних баб и записывать песни: купальские[1], зажиночные[2], кустовые[3], волочёбные[4]. Больше всего бы-
ло свадебных песен, и знатоком их, как и говорил дед Ефим, была наша хозяйка.

— С детства пою, — объяснила она. — Взрослые сидят за столом, и я рядом, запоминаю. Баба Стэфа много песен знала и мама. Я уже вслед за ними. Моя Нинка не хочет запоминать.

— Кто? — спросил я.

— Дочка, пятый класс кончила. С батькой на Украину поехала, к его родне в гости. Уже третью неделю сижу одна, как кукушка...

Она быстро взглянула на Валеру и покраснела. Он этого взгляда не заметил.

Валеру вообще интересовала исключительно техника. Но это и хорошо. Без него мы бы вряд ли что-нибудь записали. У меня бы точно вся лента порвалась. У девиц и того хуже, они бы даже не смогли ее в магнитофон заправить.

— Тебе кто больше нравится — Светка или Ленка? — спросил я, наблюдая, как Валера перематывает ленту.

Тот, как обычно, не торопился с ответом — обдумывал, видимо. А что тут думать?

— Наташка, — сказал он.

У меня отвисла челюсть.

— Какая еще Наташка?

— Кожура.

Наташка и Анька Ковалёва жили по соседству с нашими девицами. Эти еще выше ростом, чем Светка с Ленкой.

— Молодец... — уважительно покачал я головой. — Она хоть знает об этом?

— Конечно, — пожал плечами Валера. — Осенью замуж собирается, но мы этого не допустим. Сами возьмем.

А жизнь-то, оказывается, бурлит. Одного меня нет в этом потоке.

— А как же Людмила? — почесал я затылок.

Людмила была аспиранткой, которую назначили руководителем нашей практики. Первые два дня она пряталась от нас, потом все же вышла на улицу. Валера принялся ее обучать работать с магнитофоном, но оказалось, что ей этого не надо.

— Я же руководитель! — сказала она.

— Ладно, — согласился Валера, — магнитофон мы включим сами. Но ты чем будешь заниматься?

Люда была аспиранткой, но по виду она мало отличалась от наших девушек.

— Наблюдать, направлять и проверять.

«Ишь ты, — подумал я, — а ее не зря взяли в аспирантки».

Так вот, взгляды Ульяны и Людмилы, которыми они одарили Валеру, были одинаковы. Во всяком случае, на себе таких взглядов я еще не ощущал. А хотелось бы.

— Между прочим, я кандидат в мастера спорта по фехтованию, — сказала, слегка покраснев, Людмила. — Могу магнитофон носить.

— Ты и в самом деле кандидат?

Я смотрел на девушку во все глаза.

— Можем левой рукой побороться, — протянула мне руку Людмила. — Я почти всех наших ребят побеждала.

— Шпажистка? — спросил Валера.

— Рапиристка.

Я хоть и занимался полгода вольной борьбой, от соперничества отказался. Пусть Валера борется, он в своем Рахове штангой занимался. Да и смотрят на него, а не на меня.

— Вы тут боритесь, — сказал я, — а я к деду Ефиму. Он мне про Троцкого обещал рассказать.

— Старый коммунист? — спросила Людмила.

— Революцию в Петрограде совершал. Но насчет коммуниста я не уверен...

— Матерщинник он, а не коммунист! — заржал Валера. — Думаю, и про Петроград врет.


7

У деда Ефима я проходил курс молодого бойца.

Бутыль с самогоном у нас на столе стояла больше для вида. Дед уже не мог пить эту гарь, я еще не умел. Выпивали по глотку в час, и ладно.

— Еще не женишься? — спросил дед, когда я устроился за столом.

— Только первый курс закончил, — сказал я. — В этом возрасте еще не женятся.

— Сколько тебе годов?

— В сентябре будет восемнадцать.

— Ну, может, еще и рано, — вздохнул дед. — А я женился сразу после революции.

— Февральской или Октябрьской? — уточнил я.

— Революция у нас была одна — в феврале семнадцатого года, — пристально посмотрел на меня дед Ефим.

Оказалось, ему было не девяносто лет, а всего лишь семьдесят пять. Для меня обе цифры были в равной степени запредельны, и я не придал им большого значения. А дед решил расставить все по местам.

— Я девяносто пятого года рождения, — поднял он вверх крючковатый указательный палец правой руки. — Сейчас какой у нас год?

— Семидесятый.

— Вот и считай.

— Семьдесят пять, — согласился я.

— До таких годов у нас Теребежове никто из мужиков не дожил, — приосанился дед. — И в соседних деревнях нету. Повыбило в войнах мужиков, что в городе, что в деревне. Вот был у нас дед Сашка, тот еще с турками воевал. При царе Миротворце в рекруты забрили.

— При Александре Третьем?! — удивился я.

— Ну да, Александре. И он тоже Александр, а у нас его все звали Сашкой. Так ему точно девяносто годов было, даже больше. С турецкой войны шашку привез. Чуть что не по нем — сразу за шашку хватался. Но никого не зарубил, мирный был дед. Ваша Ульяна его правнучка. Или праправнучка, я в родстве уже стал путаться. У самого ведь никого не осталось.

— А женились вы когда?

— Я же тебе говорю — после революции. В Петрограде сначала начальником стал Керенский, потом большевики взяли Зимний. Был в Петрограде?

— Нет, — сказал я.

— Ну вот. У Ленина сначала Брестский мир с немцами, потом с Юденичем стал воевать. А я матрос на линкоре. Нас сняли с линкора и отправили на Юденича. Меня ранило, я в госпитале отлежался и до хаты. Жениться надо было.

— Какая здесь власть была?

— Тогда у кого оружие, у того и власть. А у меня трехлинейка. Сначала я ее показывал, а потом сховал. Пришли тутошние комиссары, стали допытываться, куда девал. Но я не признался. Нехай пока полежит...

«Стало быть, винтовка где-то до сих пор прячется», — подумал я.

— А тебе зачем? — сказал дед. — Призовут в войско, свою дадут. Тебе когда на службу?

— Студентов не забирают.

— Иди ты! — удивился дед. — Так вы все переженитесь. И этот усатый, и ты. Девки уж на вас поглядывают, видел.

«Никто на меня не поглядывает», — подумал я.

— Это ты не видишь, — усмехнулся дед. — А мне видно. Хочешь, свой горан покажу?

— Какой горан?

— Печь для обжига. У нас тут все самому надо делать — горшок, жбан, кринку. Миску, и ту негде взять. А у меня все под рукой — глина, гончарный круг, уголь. В печи в жару спать хорошо. Жинка, бывало, добудиться не могла. Ходит вокруг печи, а залезть боится.

— В другой раз, — сказал я. — Фольклор надо записывать.

— Кого? — скосился на меня дед Ефим.

— Народное творчество, в науке это называется — фольклор.

— А ты кто при этом?

— Фольклорист.

Вот тогда я впервые произнес это слово по отношению к себе. Фольклорист.


8

— Самый главный на свадьбе — каравай, — сказала Ульяна.

— А невеста? — засмеялся я.

Валера тоже ухмыльнулся. Для него главным, конечно, был жених.

— Нет, каравай, — твердо сказала Ульяна. — Его печет лучшая в деревне хозяйка. И это не простой каравай.

— Что значит — не простой? — внимательно посмотрел на нее Валера.

Людмила, присутствовавшая при нашем разговоре, молчала, но было видно, что самая заинтересованная здесь она.

Мы все сидели на лавке у нашего дома.

— А на нем шишечки, — спрятала улыбку Ульяна.

— Какие шишечки? — спросил я.

— Вот она знает, — показала на нашего руководителя хозяйка.

Людмила густо покраснела.

— Фаллический символ? — подмигнул мне Валера.

— Не знаю какой, но раньше на него невесту сажали. Считалось, что после этого она скоро понесет.

— Забеременеет? — уточнил Валера.

— Да.

«Уж не издеваются ли они надо мной?» — подумал я.

— Не над тобой, — шепнула Людмила.

— Каравай с рогами — это уже бык, — сказал я.

Людмила незаметно для других ткнула меня пальцем в бок. А она действительно рапиристка, ее железный палец чуть не сломал мне ребро.

— Хотите, я для всех вас испеку завтра каравай? — предложила Ульяна. — Без рожек, конечно.

— Хотим! — захлопала в ладоши Людмила.

Мы с Валерой переглянулись.

— Свадебный? — спросил Валера.

— Нет, обычный. Вы когда уезжаете?

— Послезавтра, — сказал я.

— Вот и будут отъездины.

Ульяна почему-то все время смотрела на меня. Мне под ее взглядом было неуютно.

— Деда Ефима позовем? — спросил я.

— Ни в коем случае! — испугалась Людмила. — Будет как в тот раз.

«А откуда она знает про “тот раз”? — подумал я. — Ее ведь с нами не было».

— Руководитель всегда все знает, — вздохнула руководитель. — Между прочим, завтра Татьяна Николаевна приезжает, так что каравай будет уместен.

— Из чего его пекут? — спросил Валера.

— Из муки, — засмеялась Ульяна. — Сегодня замешу тесто, за ночь подойдет, поставлю в печь — и на стол. Я уж и привыкла к вам.

Теперь она смотрела на Валеру, и тому тоже было не по себе.

— Могу дедову гарь принести, — предложил я. — Если закрыть глаза и задержать дыхание — можно пить.

— Не надо! — хором отвергло мое предложение собрание. — В магазине вина купим.

— Сельпо закрыто, — упорствовал я.

— Я скажу, и Ганна откроет, — поставила точку Ульяна. — Пойду тесто замешивать.

Я, Валера и Людмила остались сидеть на лавочке у наших ворот. Без Ульяны нам не о чем было говорить.


9

— А эта ваша Ульяна интересная женщина, — сказала Светка, поочередно глядя то на меня, то на Валеру. — Для глухой полесской деревни вообще...

— Не такая уж она и глухая, — запротестовал я. — Асфальтированная дорога, клуб, сельпо. Живи в свое удовольствие.

— Говорят — она ведьма... — прошептала Ленка, округлив от ужаса глаза.

— Кто? — опешил я.

— Ваша хозяйка.

— Нет, кто говорит?

— Все... И наша хозяйка тоже. Сказала, что никто с ней связываться не хочет. На Украину через трубу летает.

— Через какую трубу?

— Печную.

— А почему на Украину? — поднял от магнитофона голову Валера. — Я, между прочим, тоже с Украины.

— Ты с Закарпатья, — сказал я. — Ну-ка, скажи что-нибудь на вашей мове.

В Рахове, откуда приехал Валера, была причудливая смесь украинского, венгерского, польского и немного русского языков. Гуцулы, одним словом.

— Придем до газды, вин будзом почастуе, — сказал Валера. — Потом на дрымбе чи трембите згуляемо.

Из всей этой тирады я понял только слово «трембита». Откуда-то я знал, что это длинная деревянная труба.

— Переведи, — потребовал я.

— Придем к хозяину, он овечьим сыром угостит. Потом на дрымбе или трембите сыграем.

— Что такое дрымба?

— Губная гармошка.

Дальше говорить на гуцульском Валера отказался. Может, и правильно сделал. Между прочим, здешний полесский говор тоже не всем понятен. Я хоть и родился в Ганцевичах, что тоже в Брестской области, однако теребежовские «вин», «був» и «пишов» воспринимаю с трудом.

— Так у нас же Украина рядом, — растолковал мне вчера дед Ефим, к которому я заскочил на минутку. — Пыво пыв чи не пыв?

— Чего?! — разинул я рот.

— А еще хвальк... Як там по-вашему? — засмеялся-закашлял дед.

— Фольклорист, — буркнул я.

Я уже догадался, что он спросил: «Пиво пил или не пил?» Пиво я не любил, как и дедову гарь.

— Ведьмы старые и страшные, — сказал я, — а наша хоть куда. Валера, скажи.

Валера меня не услышал. Он был глух и нем, когда занимался магнитофоном.

— Между прочим, она правнучка одного знаменитого здешнего казака с саблей, — выдал я добытую от деда Ефима информацию. — Приличная женщина.

Светка с Ленкой во все глаза пялились на меня. И я не чувствовал неловкости от их взглядов.

— Ведьмы чаще всего красавицы, — полушепотом сказала Людмила. — И зовут их от слова «ведать», «знать».

— Вот это точно! — подал голос Валера. — У нас в Закарпатье их мольфарками называют. Но в жены никто не берет.

— Почему? — спросила Ленка. Губы у нее дрожали.

— Боятся, — пожал плечами Валера.

— Это если знаешь, — сказал я. — Мы вот про кладбище не знали и хорошо спали...

Валера грозно взглянул на меня. Я замолчал.

— Что вы делали на кладбище? — взяла меня за плечо и повернула лицом к себе староста. — Признавайся!

— Не были мы ни на каком кладбище, — сказал Валера.

— Не были, — подтвердил я.

— Мы никому не скажем, — шепнула мне в ухо Светка и прижалась к плечу упругой грудью. — Вурдалаков выслеживали?

Я отодвинулся от нее.

— Завтра на каравае все скажем, — засмеялся Валера. — Между прочим, Полесье похоже на Закарпатье. Здесь все зачаровано.

Я с этим был полностью согласен.


10

Утренним автобусом в Теребежов приехала руководитель фольклорной практики Татьяна Николаевна Петрова, и мы всей группой отправились в нашу хату.

— Почему не в клуб? — осведомилась Татьяна Николаевна.

— Будем есть каравай! — хором ответили девчата.

Татьяна Николаевна была женщина крупная, в жару ей приходилось нелегко.

— Далеко до хаты?

— Рядом!

Татьяна Николаевна вздохнула и повлеклась вслед за студентами. Валера предупредительно взял из ее рук сумку с вещами.

— Магнитофоны сломались? — спросила преподаватель.

— Все починил, — доложил Валера.

Похоже, его слова были для Татьяны Николаевны полной неожиданностью.

— Как это — починил? — остановилась она. — До конца практики они еще ни разу не дотягивали.

— Пришлось повозиться, — согласился Валера. — Но у меня с собой инструмент, запчасти... В общем, записали столько, что и за зиму не расшифруем.

Новость была столь впечатляюща, что у Татьяны Николаевны разгладилось лицо. На нем даже появилось что-то похожее на улыбку.

— Не хотите пойти ко мне в семинар? — сахарным голосом спросила она. — Золотые руки нам нужны.

— Вот с ним пойдем, — показал на меня пальцем Валера. — Диплом будем по фольклору писать.

Татьяна Николаевна, до сих пор сталкивавшаяся с чудесами только в сказках, не верила своим ушам.

— И вы тоже?.. — посмотрела она на меня.

«Похоже, до сих пор парней в ее семинаре не было», — подумал я.

— Были, но очень давно, — махнула рукой преподавательница. — После каждой практики за свой счет магнитофоны ремонтировала... Как вы на филфак попали?

В ее словах я уловил нотки подобострастия.

— Поступили, — хмыкнул Валера.

— Что здесь поют, кроме частушек?

— Свадебные песни, — сказал я.

— Частушки вообще не поют. Это же Полесье, — добавил Валера.

— Ну да... — Татьяна Николаевна заискивающе заглянула ему в лицо. — Я вижу, у вас фотоаппарат...

— У меня несколько камер, — сказал Валера. — Сейчас сниму вас в процессе работы. Пригодится.

По пылающему лицу Татьяны Николаевны стекали капли пота, но она на них не обращала внимания.

«Интересно, какую тему диплома выберет Валера? — подумал я. — Сам-то я займусь солдатскими песнями».

Вчера дед Ефим спел мне солдатскую песню.

Ой да ишли хлопцы с ярмарки,
Ой да заломали яблоньки,
Ой да заломали грушечки,
Ой да по девичьи душечки.
Ой да ты дивчина молода,
Ой да иди замуж за меня.
За тебя я замуж не пойду,
Ой да я молодчика люблю...

Песня мне понравилась.

— Надо было вместо матерной частушки ее спеть, — сказал я. — Всех девок перепугал.

— А девки любят пужаться, — засмеялся дед. — Хлебом не корми, дай повизжать.

Здесь он был прав. Все наши барышни, включая старосту Светку, хотели чего-нибудь остренького. Хоть встретить того же вурдалака.

— Вурдалаков у нас немае, — закряхтел дед. — Вовкулаки и тые збегли.

— Кто?

— Оборотни. Раньше их богато було. Всю землю распахали — они и сгинули.

Интереснее всего было бы написать диплом про вурдалаков или оборотней, но, боюсь, Татьяна Николаевна эту тему не утвердит.

— Мой диплом будет об использовании технических средств на фольклорной практике, — сказал Валера. — Мне кажется, актуальная тема. И современная.

Татьяна Николаевна промолчала. Она не была еще готова к обсуждению тем наших с Валерой дипломов.


11

— Заходите! — встретила нас на пороге своей хаты Ульяна. — Только-только из печи достала.

Каравай стоял на рушнике посреди стола. Даже я понимал, что это особенный каравай. Был он высокий, пышный, украшенный узорами из глазури, а главное, с двумя рожками в виде шишек.

— Я такого еще не видела! — шепнула мне в ухо Светка.

Я тоже не видел, но не стал в этом признаваться.

— И я не видела, — шепнула мне в другое ухо Ленка.

— А я видел, — сказал Валера. — У нас в Рахове...

Я снова подумал, что Полесье и Гуцулия, откуда Валера родом, во многом похожи. Вот и караваи такие же.

— Сколько просуществовала ваша Гуцульская республика? — спросил я Валеру.

— Полгода.

— И наша Белорусская народная республика столько же, — кивнул я. — Потом ее большевики ликвидировали. А вас кто?

— Нас то ли мадьяры, то ли чехи. Мы же в Австро-Венгрии были.

— Понятно, — сказал я. — Интересно было бы проанализировать ход событий у нас и у вас после Брестского мира. Или хотя бы провести сравнительный анализ каравайного обряда белорусов и гуцулов. А, Татьяна Николаевна?

По затравленному взгляду Татьяны Николаевны я понял, что она мечтает лишь об одном: чтобы мы оба заткнулись.

— А что это мы стоим? — пришла ей на помощь Ульяна. — Каравай чекае[5]!

Она взяла в руки большой нож и воткнула его в каравай, как охотник вонзает нож в затравленную им дичь. Студентки с воплями рванулись к столу, и теперь подобраться к нему можно было только с боем. Но и здесь выручила Ульяна. Она принесла по большому куску каравая Татьяне Николаевне, Валере и мне.

— Хлопцы за девками никогда не угонятся, — улыбнулась она мне. — Вон какие они у вас ладные да высокие.

— Березки, — хмыкнул Валера.

— Или осинки, — поддакнул я.

Татьяна Николаевна с видимым облегчением опустилась на широкую скамью, стоявшую у стены.

— Жарко, — сказала она.

— Сейчас я холодного молочка... — метнулась в сени Ульяна.

Подошла Людмила и отвела нас в сторону.

— Тебя еще не вызывали в комитет комсомола? — спросила она меня.

— Нет, — сказал я. — А что?

— Ничего, — усмехнулась она. — Разговоры про Белорусскую народную республику добром не кончатся.

— Мы про Гуцулию, — сказал Валера. — Про нее ведь можно?

— Как дети малые, — вздохнула аспирантка. — Не слышали, что из Брестского пединститута нескольких филологов выгнали?

— За что? — насторожился Валера.

— За то самое, — строго сказала Людмила. — Вам, наверное, в армии послужить хочется. Вне очереди.

— В армию я не хочу, — помотал головой Валера. — Я и так в воинском городке вырос.

Я с любопытством посмотрел на него. В Новогрудке, где я кончал школу, половина моих одноклассников были как раз из воинского городка. В основном это были девочки, и все симпатичные. Ни одну из них, правда, в белорусском национализме обвинить было нельзя. А вот Валера в своем Рахове, похоже, воспитывался под западенским уклоном. Или перегибом.

— Никак нет, — сказал Валера. — Перегибов у меня нет. Между прочим, у нас в Киеве родился знаменитый лингвист Иллич-Свитыч. Не слышала?

— Слышала, — сказала Людмила. — Кажется, он умер совсем молодым.

— Погиб в тридцать с небольшим лет, — полушепотом сказал Валера и оглянулся по сторонам. — Занимался праязыком. А сам знал больше ста.

— Чего больше ста? — спросил я.

— Языков. Гений! Карпатский диалектологический атлас составлял. Но главное — восстанавливал праязык. Слыхал о таком?

— Никак нет, — отчеканил я, вслед за Валерой превращаясь в воспитанника воинского городка.

— Человеку такое не под силу, — сказала Людмила. — Потому и погиб.

— Кожедуб, идите сюда! — позвала Татьяна Николаевна, смахивая с подбородка крошки. — Каравайным обрядом не хотите заняться?

— Нет, — сказал я. — Дед Ефим мне одну солдатскую песню спел.

— Одной она в этой экспедиции так и останется, — усмехнулась Татьяна Николаевна. — А каравайный обряд дошел до нас из глубокой древности.

— Соглашайся, — толкнул меня своим мощным плечом Валера. — Это хорошая тема для диплома.

— И для диссертации, — поддержала его Людмила.

Я обреченно вздохнул. Как позже выяснилось, конформизм вместе с неспособностью к английскому языку были главными моими недостатками.


12

Перед отъездом я заскочил к деду Ефиму.

— Выпивать будемо? — спросил он.

— Нет! — решительно отказался я.

— Дак за отъезд! — удивился он.

— Тем более. Еще развезет по дороге.

— Ну, як хочешь. Но при твоей работе без горилки не обойдешься.

— Почему?

— А кто же просто так спевае? Дитя, к примеру, покрестили, привезли из церквы в хату, сели за стол, выпили — и заспевали. Закон жизни.

Дед сидел за столом и крутил цигарку. У него была стопочка аккуратно разорванных на четвертушки листов ученической тетради, кисет с табаком, кресало. Но сейчас он зажег цигарку спичкой.

— Табак сами выращиваете? — спросил я.

— А як же... — закашлялся дед. — Вон грядка тытуня под окном.

— Курить тытунь еще вреднее, чем пить самогон, — нравоучительно сказал я. — Тем более в вашем возрасте.

— Мне уже все вредно, — махнул рукой дед. — Дак ты, значить, в Петрограде не был?

— В Ленинграде я еще не был.

— И Зимний не бачив?

Я не стал отвечать. Если человек не был в бывшей столице царской империи, как он мог видеть Зимний дворец? Теперь он, между прочим, называется Эрмитажем.

— Обязательно съезди. Пройдись там по Невскому и Морской, подивись на колонны с русалками, до Кронштадта доедь. Может, еще и мой линкор стоит там на якоре. Передай ему привет с Полесья. Я от все собирался, а уже и ноги не ходят. Съездишь?

— Хорошо, — сказал я. — Если не этим летом, то следующим.

Я никак не мог привыкнуть к выговору деда Ефима: «обьязательно», «Полыссе», «подывысь».

— И Полесье не забывай. Красивая наша земля...

От этих слов у меня будто пелена спала с глаз. Я увидел играющую под солнцем рябь на темной воде Горыни. Гнездо аистов на старом вязе у хаты деда Ефима. Ровные шнурки цветущей бульбы на огородах. Розовые граммофончики высоких мальв под окнами каждой хаты. И услышал песню жаворонка в сквозящем глубоком небе. Почувствовал горький запах лозняков, наплывающий с реки. И разобрал слова песни, которую пела вчера Ульяна: «Караваю, мой раю, я тебя в печь сажаю, ручками да беленькими, перстнями золотенькими...»

— В следующий раз научите меня гляки делать, — сказал я, с трудом проглотив комок в горле. — Горан еще можно разжечь?

— Можно, — закивал дед. — Главное, чтоб глина добрая була. Ты аистов бачив?

— Видел, — сказал я.

— Белых?

— Белых.

— А бывают черные. От коли убачишь черного, тогда все и получишь.

— Что все? — спросил я.

Дед не ответил.

Я пожал твердую, как подошва, ладонь деда Ефима и отправился за своими вещами к Ульяне.

Валера уже сидел с сумками на лавочке. Из хаты, вытирая руки передником, вышла Ульяна.

— Ну, со всеми попрощался? — спросила она.

— Только с дедом Ефимом, — сказал я.

— Самогонки налил?

— Я не захотел.

— У него крепкая, — с видом знатока кивнула Ульяна.

— Откуда вы знаете?

— Да уж знаю.

— А вы вправду ведьма? — шепотом спросил я.

Этот вопрос занимал меня с первого дня, и мне не хотелось уезжать из Теребежова, не получив на него ответа.

— Ходи сюда.

Ульяна твердо взяла меня за руку и увела в глубь двора. «Как бы не совратила паренька», — подумал я, остро желая этого.

— Цел будешь, — сказала Ульяна. — Ты еще ни о чем не догадался?

— Нет, — помотал я головой.

— И про своего деда Александра не знаешь?

Про деда Александра я знал. Отец мне рассказал, что в годы Гражданской войны дед пришел на Гомельщину откуда-то из-под Чернигова. С напарником они ходили по деревням и распиливали бревна на доски. В деревне Велин на Днепре Александр углядел черноглазку на выданье, которую звали Анной, и остался здесь навсегда. Расписались, поставили хату, родили трех сыновей — Макара, Диму и Костю. Но самое главное — дед Александр был знахарем, слава о котором разнеслась далеко по Днепру.

— Зачем искать ведьму, коли сам ведьмак? — пристально глядя мне в глаза, сказала Ульяна. — Еще не пробовал?

— Нет.

Я обнял ее правой рукой за талию.

— Эх ты, дитё горькое... — отвела она мою руку. — Не о том думаешь. Но если захочешь перейти к нам, дорогу найдешь.

— Буду фольклористом, — сказал я.

— Ну-ну... Ночевалось добре у нас?

— На сене спать хорошо.

— А на кладбище?

Мне стало не по себе. Неужели она с первого дня следила за нами? Точнее, с первой ночи?

Ульяна вдруг притянула меня к себе и крепко поцеловала. Ее губы были влажные и мягкие. Мои твердые и сухие.

— Иди... — оттолкнула она меня от себя.

На прощание она сунула в руки Валере небольшой узелок.

— Что там? — покосился на него Валера.

— Каравай.

Мы пошли по улице к сельсовету, где нас уже дожидался автобус. Мягкая пыль проминалась под ногами. Я вдруг подумал, что по этой пыли лучше всего идти босиком или хотя бы в лаптях, но никак не в городских туфлях.



Часть вторая

Самшитовый лес


1

Следующая наша практика была после второго курса университета, и называлась она «пионерская».

Валера, как и обещал, женился на Наташе, и теперь его практика проходила в другом месте.

— Поедешь в Закарпатье? — спросил я.

— Какое Закарпатье... — тяжело вздохнул Валера. — Здесь остаюсь.

— А я в Сочи, — легко сказал я.

— Куда? — удивился Валера.

— На Черноморское побережье Кавказа. Родители переехали из Новогрудка в Хадыженск.

— Хадыженск — это что?

— Город. По-адыгски «хадыжка» — яма. Сто километров от Туапсе. Рядом Белореченск, Апшеронск, Горячий Ключ. На зимние каникулы я уже туда ездил. Как раз в Хадыженске начинаются горы.

— Похоже на Карпаты? — заинтересовался Валера.

— Наверное, — пожал я плечами. — Отец договорился с нефтяниками, что я буду проходить практику в их пионерлагере под Сочи.

— Кто здесь упомянул мой родной город? — подошел к нам Саня Лисин из четвертой группы.

«Надо же, человек умудрился родиться в Сочи!» — подумал я.

— Надо говорить — в Сочах, — сказал Лисин. — Нормальный город.

Он посмотрел на меня большими черными глазами навыкате и пожал плечами.

— Мой пионерлагерь в Дагомысе, — сказал я.

— Этого не может быть! — фыркнул Саня. — В Дагомысе мой лагерь. Как и родительская квартира, и пляж, на котором меня дожидаются Пират с дружками. Ты ничего не перепутал?

— Нет, — помотал я головой. — Моя практика в пионерском лагере нефтяников в Дагомысе.

— Ладно! — махнул рукой Саня. — Мне тоже дадут справку о прохождении практики из этого лагеря. Но работать воспитателем я там не буду.

— Почему? — одновременно спросили я и Валера.

— Потому что мой отец главврач местной больницы. И на лето они с мамой уезжают в Красную Поляну, там не так жарко. В нашей квартире я тебе могу выделить застекленную лоджию. Ты согласен спать на раскладушке на лоджии?

— Конечно, — сказал я. — Но только после прохождения практики. В отличие от тебя, мне просто так справку о прохождении никто не выдаст.

— Проходи, — великодушно разрешил Саня. — Но после отбоя мы тебя из лагеря будем выкрадывать.

— Это как? — спросил Валера.

— Как Печорин Бэлу, — объяснил ему Саня. — Это же Кавказ.

Я понял, что с этого момента у меня появился новый напарник по практике. Одновременно он стал и наставником вроде деда Ефима.

— Так ты пока мольфаром становиться не хочешь? — подмигнул мне Валера.

— Нет, — сказал я. — Пока что я учусь в университете.

— Одно другому не мешает.

Валера вздохнул. После женитьбы он стал гораздо чаще вздыхать, чем до нее. Я догадывался, что это связано с грузом ответственности, который возлег на его плечи. С другой стороны, он не мог не знать об этом грузе, добиваясь взаимности от Наташки. А домогался он ее истово. И начал с того, что собственноручно связал ей шерстяное платье. Пусть оно не было свадебным, зато связано не спицами, а крючком. Валера невозмутимо сидел на лекциях по истории КПСС или языкознанию и вязал. Девушки из нашей группы, прикрывающие его своими спинами, сначала хихикали, потом привыкли. А когда увидели на Наташке платье, остро позавидовали ей. Даже староста Светка, собирающаяся в декретный отпуск, прищелкнула языком:

— Классное платье! Шурик, ты еще не научился вязать?

— Нет, — покраснел я.

— А зря. Без такого платья Наташки тебе не видать как своих ушей.

Она имела в виду, конечно, не Наташку Валеры, а Калмыкову. Все знали, что та мне нравится. Сама Калмыкова об этом не догадывалась. Она была девушка серьезная и об амурных отношениях задумалась бы не раньше четвертого курса.

Итак, Валера женился и остался проходить пионерскую практику в Минске, а я сел в поезд и покатил в Сочи.


2

Дагомыс встретил меня ливнем, и это был какой-то особенный ливень. В Белоруссии дождь шел преимущественно мелкий и нудный, а здесь он грохотал водопадом. Вода обрушивалась с небес, превращая улицы в сточные канавы. За окном подходящего к станции поезда не было видно даже пальм.

Я стоял под хлипким навесом станции, растерянно озираясь по сторонам. Не таким мне представлялось прибытие на благословенный берег Черного моря.

Но вот ливень кончился, выглянуло солнце, и я увидел, что это настоящее черноморское побережье. Мелькали загорелые ножки курортниц, зычно перекрикивались хозяйки, зазывающие на ночлег отдыхающих, обмытые дождем пальмы распрямляли свои веера, стряхивая на головы людей крупные капли.

Я подхватил сумку и бодро побежал к лагерю, время от времени сверяясь с адресом, который мне дали в управлении нефтяников в Хадыженске.

— Практикант? — озадаченно взяла в руки направление директриса. — У меня вакансия пионервожатого только в первом отряде.

— Пусть будет первый, — сказал я.

Директриса с сомнением оглядела меня, вздохнула и что-то написала на направлении.

— Идите заселяйтесь, — сказала она.

В принципе я понимал ее сомнения. По виду я не сильно отличался от воспитанников первого отряда.

После обеда я пришел знакомиться с пионерами. В основном это были старшеклассницы, многие из которых уже вышли из пионерского возраста.

— Как они попали в пионерлагерь? — спросил я воспитательницу Людмилу Петровну.

— По блату, — не стала она юлить. — Здесь дети нефтяников из Москвы, Тюмени, Краснодара. Всем ведь хочется отправить ребенка на море.

— Понятно, — сказал я. — А что мы с ними будем делать?

— Отдыхать! — засмеялась воспитательница. — Это же Сочи!

— Александр Константинович, вы вправду из Минска? — спросила на собрании отряда одна из отроковиц.

— Из Минска, — кивнул я.

— Никогда не была в Минске! — томно сказала вторая. — Если бы меня кто-нибудь пригласил туда...

Девицы дружно захохотали.

Я понял, что с ними надо ухо держать востро. Но я уже имел дело со Светками, Ленками, Наташками и прочими одногруппницами. Не пропадем.

Вечером в лагерь явился Саня Лисин. В руках у него был пакет с банкой, в которой что-то подозрительно побулькивало.

— Вино? — спросил я.

— А что же еще, — ответил Саня. — Вас здесь с территории выпускают, или надо уходить в самоволку?

— После отбоя делай что хочешь, — сказал матрос-спасатель Николай, с которым меня поселили в одном домике. — По соседству поварешки живут.

— Какие поварешки? — заинтересовался Саня.

— Посуду на кухне моют, Валька и Танька. Одна очень даже ничего.

— Уже познакомился? — посмотрел на меня Саня.

— Нет, — сказал я.

Знакомиться с посудомойками я считал ниже своего достоинства. А зря. Позже я разглядел, что Танька была намного симпатичнее не только многих моих воспитанниц, но и однокурсниц.

А Саня в этом вопросе оказался профессионалом. Симпатичных девиц он вычислял с первого взгляда. Вернее, они находили его сами.

— Так я же сочинский, — объяснил он мне. — Сегодня я тебя познакомлю со своим одноклассником Пиратом. Вот кто ас! — Он уважительно покачал головой.

Вместе с матросом мы выпили по стаканчику вина и отправились на ближайшую турбазу на танцы.

— Потанцуем? — схватила Саню за руку одна из девушек.

— В другой раз, — отмахнулся он.

— Ты ее знаешь? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — А вон та тебя точно знает. — Он показал на девицу, которая неотрывно пялилась на меня.

— Я здесь вообще никого не знаю, — пожал я плечами.

Саня подозвал к себе одного из местных парней и что-то шепнул ему.

— Это Пират, — сказал он мне.

Пират улыбнулся и пожал мне руку.

Я во все глаза смотрел на толпящихся на танцплощадке курортников. В основном это были тридцатилетние старики. Молодежь вроде нас с Саней укрывалась в тени кустов.

К нам подошел Пират.

— Чувиха из соседнего пионерлагеря, — сказал он Сане. — Вожатого боится.

— Какого вожатого? — спросил я.

Саня с Пиратом заржали.

— Позовем? — подмигнул мне Саня.

— Не надо, — вздохнул я. — Еще директрисе настучит.

— Не настучит, — сказал Саня. — Она как раз боится, чтобы ты не стукнул. Вы все здесь на птичьих правах.

Они с Пиратом снова заржали. А мне захотелось в домик к матросу-спасателю Николаю. Отплясывать на сочинских турбазах мне еще было рано.


3

Как я узнал, Дагомыс был одним из поселков, входящих в большой Сочи.

— Лазаревское, Лоо, Чемитоквадже, Адлер — это все Сочи, — сказал, присвистывая, Саня. — Но мы к центру города ближе других.

— А Хоста с Мацестой? — спросил я.

— Это совсем Сочи, — перестал свистеть Саня. — Там санатории, а здесь пионерлагерь. Нормальное место.

Место вообще-то было чудесное. Домики лагеря прятались в зарослях фундука, вокруг слоновые и какие-то другие пальмы, вдали переливается на солнце расплавленная масса моря.

— Ты здесь родился?

— Ну да. Хотя мои родители из Белоруссии. После войны познакомились.

— А как в Сочи попали?

— Приехали, — хмыкнул Саня. — Кто-то на целину, а мои сюда. Сочи все знают.

Это было правдой, Сочи в нашей стране знали все. В отличие, между прочим, от Ганцевич, где я родился.

— Знаешь такую песню: «Друзья, купите папиросы, подходи, солдаты и матросы, подходите, пожалейте, сироту, меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы...»? Сочинская.

— Иди ты?! — удивился я. — Про тебя, что ли?

— Немножко, — засмеялся Саня. — Мы ее с детства поем.

— Сироты?

— Конечно, особенно мы с Пиратом. У него отец директор школы.

Постепенно я приноровился к работе пионервожатого. Самое большое неудобство заключалось в том, что из тридцати воспитанников двадцать были голенастыми девицами с уже сформировавшимися взглядами на жизнь.

— Сразу после школы я выйду замуж! — заявила мне Катя.

— Ты в каком классе? — спросил я.

— В девятый перешла.

— А где живешь?

— В Москве! — подбоченилась Катя.

С москвичками я еще не сталкивался, но откуда-то знал, что это народ особенный. И знал, что Катя обладает твердой валютой в виде тяжелых ядрышек груди. В торговой сделке, которая уже не за горами, она не продешевит.

— В институт, значит, не пойдешь? — по инерции продолжил я расспрашивать Катю.

— Может, и пойду, — пожала она плечами, — но не это главное.

— А что главное?

— Жить в квартире с видом на Кремль.

Я понял, что далеко отстал от девчушки, которая намного младше меня.

— Будете плохо себя вести — утопим, — предупредила меня вторая Катя, сочинская.

— Что значит — плохо себя вести? — уточнил я.

— Ну... — повела она круглым плечом. — Директрисе на нас стучать.

«Вот кого я видел на турбазе, — сообразил я. — Похоже, университеты здешних девиц — это как раз танцы. И плавают они хорошо».

— Лучше вас, — усмехнулась Катя. — В Минске ведь нет моря?

— Нет, — сказал я.

— Переезжайте сюда — научим, — в упор уставилась на меня черными глазищами Катя. — Откуда вы Пирата знаете?

— Оттуда, — сказал я. — Любопытной Варваре нос оторвали.

— У меня маленький носик, не то что у москвички.

«Все-то они замечают, — подумал я. — Ведьма не хуже теребежовской Ульяны».

— Мы не ведьмы, мы русалки, — показала мне язык Катька. — Таких вы еще не видели.

С этим я был полностью согласен. Пионерки из моего отряда сильно отличались от русалок, которых я знал до сих пор. А я их знал.


4

После седьмого класса на Троицу я приехал к родственникам в деревню Липняки. Там у меня были две троюродные сестры, Валя и Люда, и брат Валик.

— Пойдем русалку провожать, — на следующий день после приезда предложили мне сестры.

— Кого? — удивился я.

— Русалку, сегодня Иван-да-Марья.

У нас в Речице, где я жил с родителями, иван-да-марьей назывались желто-синие цветки.

— Первый понедельник после Сёмухи называется Иван-да-Марьей, — объяснила Люда, которая была на два года старше меня. — В этот день провожают в лес русалку.

— Зачем?

— Чтоб не вредила. Они до смерти защекотать могут.

Мы собрались возле хаты, сразу за которой начинался лес. Больше всего было девушек и молодых женщин, ребята вроде меня куда-то исчезли.

— Где Валик? — спросил я Люду.

— Скоро придет, — отмахнулась она. — Ну, кого назначим русалкой?

— Тебя! — хором закричали подруги.

— Не хочу! — стала отбиваться Люда. — Я уже в прошлом году была...

Но ее не слушали, схватили за руки и потащили в лес. Заправляла всем Люба, почти старуха, как я позже узнал, местная знахарка. Она показывала, куда вести русалку, во что ее наряжать, сама же и пела: «Сидела русалка на белой березе, ой, рано-рано, на белой березе...»

Я близко к девушкам не подходил, наблюдал издали. Люду украсили зелеными ветками, на голову надели венок из луговых цветов, который, наверное, сплели загодя, распустили ей волосы. Она, хоть и неохотно, подчинялась, шла туда, куда ей велели, подставляла голову под венок.

— Ведем русалку в деревню! — велела Люба.

Шествие направилось к тому же месту, откуда начиналось. Там все встали в хоровод, в центре которого находилась непривычно тихая Люда, и запели:

Проведу русалку да й осинкой заломлю,

Проведу русалку да й осинкой заломлю,

Проведу русалку в щирый бор, сама вернусь в таткин двор...

— Теперь выбирай жениха! — распорядилась Люба.

— Вон стоит, — махнула в мою сторону Люда.

Девчата со смехом бросились ко мне, и только теперь я понял, почему ни одного парня вблизи хоровода не было. Но было поздно. Меня затащили в середину круга, и солнце в небе померкло. Одно дело — смотреть за проводами русалки издали, совсем другое — стоять истуканом в центре живого кольца. Неизвестно откуда появились парни, их в Липняках было не меньше, чем девчат. Я разглядел рыжую физиономию Валика, и мне сильно захотелось по ней врезать. Но вырваться из плотного девичьего окружения не представлялось возможным. Кстати, все мои липняковские родственники были рыжие, особенно Люда.

— Не бойся, — толкнула она меня локтем. — Ночью отпустят.

— Ночью?! — ужаснулся я.

— Это же граная неделя, — хмыкнула Люда. — Теперь до вечера будем ходить под ручку.

До вечера было еще далеко, а я уже захотел есть.

— Сейчас Валик хлеба с салом принесет, — сказала сестра. — Он всегда приносит.

«Сидел бы сейчас на Днепре и ловил рыбу, — с грустью подумал я. — Зачем я сюда приперся?»

— Не журись, хлопче! — как бы в шутку прижалась ко мне Люда. — Пойдем, поле покажу.

— Какое поле?

— Житнёвое! — удивилась Люда. — Ты что, жито никогда не видел?

— Видел...

— Нас с тобой здесь вечером найдут и отведут в лес. Нельзя, чтоб русалка оставалась в жите.

— Почему?

— Урожая не будет, — пожала плечами Люда.

Плечи у нее были крутые, впрочем, как и бедра. В отличие от меня, она уже была зрелая девушка.

Поле ржи простиралось до горизонта.

— Красует жито, — сказала Люда.

— Что?

— Цветет. Колосья еще до пояса не достают, не спрячешься.

Она вздохнула.

«А зачем во ржи прятаться? — подумал я. — Лес рядом».

— В лесу так не спрячешься, как в колосьях. Собака, и та не унюхает. В жите хорошо лежать.

Она снова вздохнула.

Мы сели под кустом на краю поля, и тут же на велосипеде прикатил Валик.

— Возьми, — протянул он узелок Люде.

В нем действительно было нарезанное толстыми кусками сало, хлеб и зеленые перья лука. Люда разделила еду на троих, и мы все принялись жевать.

— Что в деревне? — спросила Люда, быстро разделавшись со своей порцией.

— Скоро за вами придут, — промычал Валик. — Уже солнце низко.

— Надоело все, — сказала Люда. — Надо было в город уехать.

— В техникум? — спросил я.

Я знал, что она собиралась поступать в торгово-экономический техникум.

— В техникум осенью, — хмыкнула Люда. — Надоела деревня.

— Идут!

Валик подскочил, прыгнул на велик и умчался.

Люда взяла меня за руку и завела на несколько шагов в поле.

— Русалка, выходи! — послышался зычный голос Любы.

Мы вышли из жита.

Девчата взяли нас в круг и затянули песню:

На граной неделе русалки сидели,

Ой, рано-рано, русалки сидели,

Русалки сидели, на бога глядели,

Ой, рано-рано, на бога глядели.

А бог сына женит, Илья дочку отдает,

Ой, рано-рано, Илья дочку отдает...

Песня была длинная. Люда подпевала тонким голосом, как пшеница стояла, колоском махала, а ее надо сжать, в снопы повязать, цепами обить, жерновами смолоть, проскурки испечь, в храм отнести и людей накормить.

На подходе к лесу девичье окружение рассыпалось, и я наконец очутился на свободе. Подкатил на велосипеде Валик.

— Садись! — крикнул он.

— А Люда? — спросил я, устраиваясь на багажнике.

— Сама дойдет.

— Вы каждый год провожаете русалку?

— Уже почти никто из хлопцев не приходит. В этот раз ты попался...

Да, в Липняках я попался в русалочьи сети. И то же самое произошло в пионерском лагере в Дагомысе.


5

Сегодня первый и второй отряды отправились в поход с ночевкой.

— Ты тоже с нами? — спросил я матроса-спасателя Николая.

— А кто ж вас спасать будет? — удивился тот.

— Но мы же с палатками в лес отправляемся. Твое рабочее место — шлюпка.

— Не имеет значения, — махнул тот рукой. — Танька с Валькой тоже идут.

— Поварешки?

— Ну да, кормить детей. Некоторых грудью. — Николай заржал.

— Я забыл, тебе которая нравится?

— Валька. У нее грудь больше. — Он опять заржал.

На мой взгляд, грудь Таньки была отнюдь не меньше, но я не стал развивать эту тему.

— Я первый раз иду с рюкзаком в лес! — призналась мне московская Катя.

— Лес никогда не видела?! — поразился я.

— Видела на даче в Фирсановке. Но там меня няня за ручку водила.

— Мы тебе дадим самый легкий рюкзак, — утешил я ее. — Замуж надо выходить налегке.

— Замуж я пойду после школы, — поправила меня Катя. — В нашем лагере нет достойного кандидата, ну, кроме вас.

— Ишь ты!

Я осмотрел девушку с головы до ног. Она была хороша. Тонкая, стройная, с лукавым взглядом серых глаз. Пожалуй, в девках она не засидится. Но что мне до московской жизни, в своей минской разобраться бы. А там не все было хорошо.

Наташка по-прежнему в упор не видела меня. Староста Светка родила ребенка. Валера неустанно фотографировал Ленку.

— Ты почему свою Наташку не снимаешь? — спросил я.

— Ленка фотогеничнее, — ответил Валера. — Я с ней не один конкурс выиграю.

— В стиле ню?

— Ленка для портрета, — строго посмотрел на меня Валера. — Для ню у меня другие.

— Кто? — не отставал я.

— Кто надо. Ню только в Прибалтике можно выставлять. Я знаю в Литве несколько классных ребят.

— В Минске, значит, нет подходящих натурщиц?

— Они всюду есть, — махнул рукой Валера. — Ради хорошего снимка любая разденется. Но у нас другая традиция.

— Какая?

— Сельская, — ухмыльнулся Валера. — У меня после Теребежова отличная серия старух получилась.

— Ульяну тоже снимал?

— Ульяна, во-первых, не старуха, а во-вторых, она на тебя глаз положила. О чем вы с ней в хлеву шептались?

— Не в хлеву, — покраснел я. — Сам говорил, что она мольфарка.

— Вот именно, — подмигнул мне Валера. — Но я ухожу из фольклористов. Лингвистика гораздо перспективнее.

— А я?

— А ты оставайся. Диссертацию по каравайному обряду напишешь.

Этот разговор с Валерой состоялся перед моим отъездом в Сочи.

Здесь, в окружении целого табуна длинноногих пионерок, его предательство мне уже не представлялось роковым. Хочет в лингвисты — пусть идет. В конце концов, не всем докапываться до праязыка. И не всем вязать платья женам.

— Куда отправляемся? — спросил я в автобусе Володю, воспитателя второго отряда.

— В самшитовый лес, — ответил тот.

Самшита я никогда не видел. Но мало ли чего я не видел в свои неполные восемнадцать.

Я сел рядом с сочинской Катей.

— Занято, — сказала она.

— Кем? — удивился я.

— Анжеликой.

— Нет здесь никакой Анжелики.

— Она забыла купальник. Сейчас придет.

— А зачем купальник в лесу?

Катя вздохнула и стала подчеркнуто смотреть в окно.

— Пристроится где-нибудь, — утешил я ее. — Зато с тобой целый воспитатель сидит.

— Полвоспитателя.

— Почему пол?

— Практикант.

Всё-то они знают. И всё видят.

— Ну-ка, взгляни на меня, — приказал я.

Катя взглянула.

— Так я и знал, — кивнул я.

— Что знали?

Я видел, что Катя заинтригована до крайности, и держал паузу насколько это возможно.

— Что, что знали? — прижалась она ко мне горячим плечом.

— Так и обжечься можно, — отодвинулся я. — Глаза у тебя русалочьи.

— Ну-у... — разочарованно протянула Катя. — У Анжелки они совсем черные.

— У русалок прозрачные, я это на проводах русалки видел.

— Где?

— Так у нас обряд называется. Про фольклор слышала?

— Нет.

— Ну да, откуда в Сочи обряды, здесь одни курортники.

— Мне бабушка все время говорит, что я русалка. Такого, как вы, запросто утоплю. — Катя пренебрежительно махнула рукой.

К счастью, автобус тронулся и наш диспут закончился. Начался поход.


6

Мотор автобуса надсадно выл на серпантине, забирающемся в горы.

«Хорошо, что мы едем на автобусе, а не идем пешком», — размышлял я, глядя в окно.

— Пешком я бы вообще умерла, — сказала Катя.

«Она что, мысли читать умеет?» — подумал я.

— Конечно, — фыркнула Катя. — Все русалки умеют.

— А еще что?

— Скоро узнаете. — Она снова фыркнула.

Я сделал вид, что мне это не интересно.

— Познакомите меня с Пиратом? — искоса посмотрела на меня Катя.

— Еще чего! — теперь фыркнул я. — У него таких, как ты, целый пляж.

— Я знаю. — Катя вздохнула. — А с Саней?

— И с Саней нельзя. Испортишь мне парня.

Катя хихикнула. Похоже, моя мысль ей понравилась.

— Я вам взамен Анжелку отдам, — сказала она. — Она хорошая. К тому же армянка.

— Армянка? — теперь я искоса посмотрел на нее.

— В Сочи полно армян, — пожала плечами Катя. — И у вас в Хадыженске.

«Откуда она знает про Хадыженск? — подумал я. — Я вроде никому не говорил о нем».

— Спасатели говорили, — усмехнулась Катя. — Анжелка в сто раз лучше этой поварешки.

«И про Таньку знает! — в очередной раз поразился. — Ну и девица...»

— Приехали, — толкнула меня коленом Катя. — Или вы в автобусе остаетесь?

Пионеры с визгом высыпали из автобуса и принялись разбирать рюкзаки, которые приехали на грузовике. Их выдавали Николай и Володя. Мне, конечно, достался один из самых тяжелых.

— С консервами, — сказал Володя. — Поровну на троих разделили. Пацаны спальники потащат. Мы и так проехали сколько смогли, теперь ногами.

— Далеко? — спросил я, взваливая на плечи рюкзак.

— Километра три по тропе между скал, — сказал Николай. — Тут надо смотреть в оба, они любят сверзиться с обрыва.

— Кто?

— Пионеры, кто ж еще. В прошлом году двоих в больницу возили. А ты что, во вьетнамках в горы отправился?

Да, у меня на ногах были шлепанцы. Николай и Володя были обуты в кеды.

«Могли в лагере предупредить», — подумал я.

— А тебя на собрании перед походом не было, — сказал Володя.

Во время собрания я встречался с Саней. Перенести нашу встречу на какое-то другое время, конечно, было нельзя.

— Как-нибудь перебьюсь, — сказал я.

Николай хмыкнул. Володя пожал плечами.

Мы выстроили пионеров в длинную цепочку и пошли по узкой тропинке, петляющей между скал. Я и Володя замыкали процессию.

— Ты здесь уже бывал? — спросил я Володю.

— Конечно, — ответил он. — Уже третье лето ишачу в лагере.

— Зачем?

— Во-первых, зарплата, а во-вторых, работа не бей лежачего. Главное, в первый отряд не попасть. Директрисе, между прочим, не нравится, что ты вокруг девиц скачешь.

— Это они скачут! — оскорбился я.

— А какая разница?

Действительно, с точки зрения директрисы разница была невелика. Да и воспитатель из меня еще тот.

Разговаривать, таща тяжеленный рюкзак, нелегко, но я не унимался.

— Учишься?

— Перешел на четвертый курс пединститута, — пропыхтел Володя. — Ты под ноги смотри.

Я в очередной раз споткнулся о камень. Быстрее бы привал...

— Уже рядом, — сказал Володя. — Ущелье видишь? В нем наш самшитовый лес.

— И что мы в нем будем делать?

— Отдыхать, — хихикнул Володя. — Ты старайся дышать носом. Так легче.

Это я знал. С первого курса я стал заниматься вольной борьбой, и самой ненавистной частью тренировки для меня был бег.

— Носом дыши, носом! — подгонял тренер. — Без дыхалки борцом не станешь.

Но все когда-нибудь кончается, даже неприятности. Мы вышли на берег горной речушки и сбросили рюкзаки.

— Видал, какая красота? — повел рукой Володя.

Я вытер полой рубашки с глаз пот и оглянулся по сторонам. Место действительно было отменное. До самого неба громоздились поросшие кустарником скалы. Внизу бурлила на перекатах кристально чистая речная вода. С узловатых деревьев свисали лианы, и где-то в их переплетении ворковали горлицы.

— Самшит? — похлопал я по гладкому стволу ближайшего дерева, растущего почти параллельно земле.

— Он самый, — кивнул Володя. — Говорят, тысячу лет растет, пока станет деревом. Тверже его только железное дерево.

— И такое есть?

— Есть. У нас говорят: это было так давно, даже самшит не помнит.

— Где это — у вас?

— В Майкопе. Самый чистый воздух в самшитовом лесу. Слышишь, какой запах?

Запах и правда был сильный. Я его никогда не вдыхал прежде, но откуда-то знал, что он целебный. Листья самшита тоже красивые: округлые, глянцевые, плотные на вид.

— Пошли палатки ставить, — сказал Володя. — В горах быстро темнеет.

Я сделал шаг — и ойкнул. Обе ноги были сбиты в кровь.

— Перед сном в речке промой, — посоветовал Володя. — Горная вода лечит.

Хромая на две ноги, я отправился с Николаем и Володей ставить палатки.

В спальники забрались уже глубоко за полночь.

7

Проснулся от ощущения, что меня кто-то душит.

Я лежал, заваленный грудой спальников, и где-то вдалеке затихал девичий смех.

«Пионерки», — догадался я.

Я выбрался из палатки. Утро уже было в самой красе. Светило солнце, пели птицы, журчала река. И ноги не так болели, как вчера.

— Завтракать! — донесся громкий голос поварешки Тани.

Как это я ее вчера не увидел. Впрочем, вчера мне было не до нее.

Завтракали по-походному, и от этого ложки по тарелкам стучали гораздо бойчее, чем в лагерной столовой.

— В горах аппетит лучше, — подмигнул мне Володя.

— И сон.

«Порыбачить бы, — подумал я, глядя на пенящуюся среди камней воду. — Говорят, в горных речках ловят форель».

— Здесь неподалеку водопад, — сказал Володя. — Если ребята о нем узнают — пиши пропало.

— Почему? — удивился я.

— Будут с него прыгать, — пожал он плечами. — Я и сам прыгал. Там вода выбила в камнях глубокую яму.

— Айда на водопад! — закричал кто-то из мальчишек.

— Ну? Я же говорил, — вздохнул Володя.

— А у нас есть матрос-спасатель, — сказал я. — Пусть спасает.

— Я тоже пойду, — поднялся с камня, на котором мы сидели, Володя. — Мало ли что.

Я решил, что приду на водопад позже. У меня ноги.

Подошла сочинская Катя, крепко держа за руку симпатичную девушку.

— Вот, — сказала Катя, — берите. Это Анжелка.

Анжела стояла потупившись, на смуглых щеках играл румянец. Ни дать ни взять девица-красавица из народных сказок.

— Зачем она мне? — спросил я.

— Ну... Будете гулять за ручку.

Анжела едва слышно шмыгнула носом, видимо засмеялась.

— А мне, может, ты нравишься, — сказал я. — А ей — какой-нибудь армянский парень.

— У нее еще никого нет, — посмотрела на подругу Катя. — А вы для меня еще маленький.

Поведение четырнадцатилетней отроковицы выходило за рамки приличий, и ее следовало поставить на место.

— Не видать тебе ни Пирата, ни Сани, ни вообще нормального парня, — сказал я. — Девицы, которые не умеют себя вести, вообще плохо кончают.

— Ох-ох-ох! — скорчила рожу Катька. — Без вас найду кого надо! А вы так и останетесь один как пень!

Она повернулась и быстро ушла, таща за собой оглядывающуюся Анжелу.

— Александр Константинович, пойдемте на водопад! — помахала мне рукой московская Катя.

Еще одна искательница приключений. Чего им всем надо?

— Не обращайте на них внимания, — остановилась возле меня пионервожатая Валентина. — На юге дети созревают гораздо раньше, чем на севере.

— А вы откуда? — спросил я.

— Из Сургута.

— Ого! — присвистнул я. — Настоящий нефтяник?

— Да, — порозовела Валентина. — Первый раз в Сочи. Сначала было страшно, теперь привыкла. Вы тоже привыкнете.

Спасибо, утешила.

Почти все дети под присмотром воспитателей ушли к водопаду. Кухонная бригада бренчала посудой.

Я поднялся с камня и, прихрамывая, подошел к самшитовому дереву, которое заметил еще вчера. Оно росло под наклоном к земле, будто преодолевая земное притяжение. Судя по толщине выбеленного солнцем и ветрами ствола, а также высоте метров в пять, оно было старым. Очень старым. Под ним я чувствовал себя человеком-невидимкой. Существовала какая-то связь между этим самшитовым лесом и мольфарами, которых я никогда не видел.

Отец мне рассказывал, что дед Александр, в честь которого я получил свое имя, лечил людей травами. Он знал, в какое время их собирать, как их высушивать, как варить отвар и в каких дозах давать. Откуда он это знал? Он что, тоже был мольфаром? Спросить об этом было некого. Дед умер во время войны, за семь лет до моего рождения.

Валера говорил, что мольфары делятся на целителей-травников и громовников. Последние считались самыми могущественными. Они повелевали громами, наводя на поля тучи или разгоняя их. У них были священные ножи, секрет которых знали только они. Что было у моего деда?

Готовясь стать фольклористом, я читал старинные научные труды, в том числе о жрецах. Верховный жрец кривичей Криво-Кривейто, живший в Кривом городе, нынешнем Вильнюсе, владел сакральным посохом из турьего рога. Вероятно, он тоже был мольфар, только у славян он назывался жрецом.

Здесь, в самшитовом лесу, тоже когда-то был свой мольфар, я в этом был уверен. И большой валун, на котором мы сидели с Володей, тоже вполне мог быть камнем из древнего капища. А капище одновременно было жертвенником...

— Сань, иди к нам пить чай! — донесся до меня голос поварешки Тани.

Я обнял ствол самшита, прижавшись к нему грудью, и несколько раз глубоко вздохнул. Дерево давало силы, в этом не было никаких сомнений.


8

Лагерная смена кончилась, и я снова был свободен как птица. Но следовало все же получить справку о том, что я прошел практику в пионерском лагере.

Директриса расписалась на бланке, поставила на нем печать и отдала мне.

— На следующую смену не останетесь? — спросила она.

— Нет, — сказал я.

— А матросом-спасателем?

— Николаем? — удивился я.

— Он же инструктор по туризму. Я и так еле уговорила его одну смену отработать. В горах платят больше.

— Понятно, — сказал я. — Но мне надо возвращаться в Минск.

На самом деле ни в какой Минск я не собирался. Саня, как и обещал, предоставил мне лоджию в своей квартире.

— В большой комнате живет Танька с подругой, — объяснил он.

— Какая Танька?

— Родственница из Москвы. Она каждое лето приезжает.

— Близкая родственница?

— Дальняя.

— Мы им не помешаем?

— Если не будем приставать — не помешаем, — засмеялся Саня.

— Не будем, — согласился я. — Денег, правда, мало.

— Тебе же зарплату дали.

— Всего сорок рублей.

— Да на эти деньги год можно прожить. Ты же теперь сочинец.

Как выяснилось, все сочинцы жили исключительно за счет курортников. В первый же день мы познакомились на пляже с армянином Лёвиком из Тбилиси, и он с удовольствием платил за нас во всех кафе и барах, куда мы заходили.

— Сдачи не надо! — говорил он, расплачиваясь.

— Здесь все не берут сдачи? — спросил я Саню.

— Только курортники из Тбилиси и Еревана, — хмыкнул Саня.

— Их, наверное, немного.

— Нам хватает.

У Лёвика деньги закончились через три дня.

— Идем на почта, — сказал он, изучив опустевший бумажник.

— Зачем? — поинтересовался Саня.

— Давать телеграмма.

— Кому?

— Для папик.

— Твоему отцу? — уточнил Саня.

— Конечно, моему! — рассердился Лёвик. — Пусть шестьсот рублей шлет!

— Может, хватит трехсот? — вмешался я.

— Семьсот! — затрясся от негодования Лёвик. — Я еще месяц отдыхать!

«Видимо, в семье Лёвика живут строго по плану, — подумал я. — Ему лучше знать, сколько надо денег».

Текст телеграммы на почте писал я.

— Могу ошибка делать, — признался Лёвик. — Пиши: пришли семьсот пятьдесят рублей. Очень надо.

Я подумал и нацарапал на бланке: «Дорогой папа, кончились деньги, вышли, пожалуйста, шестьсот рублей». Без запятых, конечно.

Лёвик взял бланк, прочитал написанное и яростно вычеркнул «дорогой», «кончились деньги» и «пожалуйста». Запрашиваемую сумму при этом он менять не стал.

— Я говорил — очень надо?! — спросил он, что-то добавив по-армянски.

— Говорил, — согласился я и дописал телеграмму, от волнения едва не поставив два «а» в слове «надо».

— А я думал, ты и читать по-русски не умеешь, — сказал Саня.

— У меня красный аттестат! — скосил на него большой круглый глаз Лёвик.

— А где учишься?

— Политехнический! — гордо сказал Лёвик.

— Там русский язык не нужен, — кивнул Саня. — Ты по какому предмету будешь писать диплом?

Последние слова уже относились ко мне.

— По фольклору, — сказал я.

— А я по зарубежке, — сплюнул Саня. — Возьму Хэма или Ремарка.

Я не стал ему признаваться, что с восьмого класса «Три товарища» Ремарка мой любимый роман. Но писать диплом по нему я бы не стал. Вот если бы вырос в Сочи...

— Сочи здесь ни при чем, — снова сплюнул Саня. — У Ремарка вообще другая жизнь.

Здесь я был с ним полностью согласен. Наверное, мы потому и воевали дважды с немцами, что абсолютно по-разному смотрели на жизнь.

— Куда пойдем? — вмешался в наш разговор Лёвик.

— Мы в бар, а ты, наверное, домой. — Саня ухмыльнулся. — Подождем, когда из Тбилиси деньги придут.

Мы ушли, оставив Лёвика у почтамта.

«Свинство, конечно, — думал я. — Но, с другой стороны, в сочинской жизни я не понимаю точно так же, как и в немецкой или американской. Буду заниматься фольклором».


9

На улице я неожиданно столкнулся с Анжелой.

— Ты что здесь делаешь? — уставился я на нее.

— С родителями отдыхаю, — пожала она плечом.

— А Катя?

— Какая Катя?

— Твоя подруга.

— Она же из Адлера, — сказала Анжела. — Это далеко отсюда. А вы по-прежнему в лагере?

— Я тоже отдыхаю.

— Да ну? — удивилась Анжела. — С другом Пирата?

«И эта все знает, — тоже удивился я. — Прям ученики разведшколы, а не пионеры».

— Я уже комсомолка, — усмехнулась Анжела. — А вы в Хадыженске на танцы ходите?

— Нет, — сказал я.

— Приходите в техникум, где ваш папа работает. Там хорошие вечера.

— Ты собираешься в нем учиться?

— Папа еще не решил, куда мне поступать. А вы мне поможете?

— Посмотрим.

Мы шли по улице с частными домами. Возле каждой калитки стояла табуретка с трехлитровой банкой красного вина и стаканом. Я остановился возле одной из них, налил в стакан вина, выпил и положил на табуретку пятнадцатикопеечную монету.

— Здесь стакан стоит двадцать копеек, — сказала Анжела.

— Это для курортников. Местным можно пить за пятнадцать.

— Вы не местный.

— За длинный язык тебя нужно из комсомолок разжаловать в пионерки. В школе небось на тройки учишься.

— Отличница!

— Отличницы носят бюстгальтеры.

Анжела густо покраснела и застегнула кофточку на все пуговицы.

— А вы не подсматривайте, — прошептала она.

— Больно надо. Там и так все видно.

— Правильно про вас Катя сказала...

Она замолчала.

— Что сказала?

— Вы ни одной из наших девочек не нравитесь!

— Ну, одной я точно понравился, — хмыкнул я. — В Москву в гости зовет.

— Вот и езжайте в свою Москву.

— Заеду к родителям в Хадыженск — и на самолет. А ты в школу или техникум. Замуж еще не собираешься?

— Нет.

Улица кончилась, за ней начинались поросшие кизилом горы. Мы повернули назад, дошли до первого перекрестка и разошлись в разные стороны.

На пляже я разыскал Саню. Они с Пиратом стояли в толпе, окружавшей Лёвика и какого-то носатого человека.

— Кто это? — спросил я.

— Папик.

— Какой еще папик?

— Тот самый, кому ты давал телеграмму.

Лёвик медленно укладывал в большую сумку свои вещи, папик громко его отчитывал. Он ругался по-армянски, но в принципе все было понятно.

— Нужно было триста рублей просить, а не шестьсот, — сказал я Сане.

— За триста он так быстро не прилетел бы, — ответил тот.

Лёвик вдруг швырнул себе под ноги сумку и тоже стал орать по-армянски.

— Пойдем отсюда, — обнял нас за плечи Пират. — Не люблю чужие семейные разборки.

Мы выбрались из толпы и направились к группе девушек, призывно машущих руками.

— Они тебя зовут или Пирата? — спросил я Саню.

— Конечно, Пирата. Мы с тобой ему в подметки не годимся.

Девушки были разного размера и цвета волос, но все они с одинаковой преданностью смотрели на нашего рослого товарища.

— Каким видом спорта он занимается? — поинтересовался я.

— Волейболом.

— Пляжным?

— В местной команде главный забивала. Смотри, вон Аршак. Теперь он вместо Лёвика.

— А тот куда?

— В Тбилиси, — пожал плечами Саня. — Сегодня Лёвик, завтра Аршак, послезавтра Армен. Круговорот водки в природе.

Он засвистел.

Я подумал, что мне пора в Хадыженск, к родителям. Да и по нашему дождливому Минску соскучился. Саня здесь отнюдь не скучает, но он сочинский, ему можно.



Часть третья

Княжна за бортом


1

Валера из фольклористов перешел в лингвисты.

— Иллич-Свитыч мне ближе, чем Афанасьев, — объяснил он мне. — «Поэтические воззрения славян на природу» хорошая книга, но этимологический словарь!.. — Он глубоко вздохнул.

В принципе я уже знал, что предательство — неотъемлемая часть жизни человека, и все равно мне стало обидно.

— А как же технические средства? — спросил я. — В лингвистике не нужны ни магнитофоны, ни фотоаппараты.

— Это да, — согласился Валера. — Но фотографией я буду заниматься в свободное от науки время. Я тебе уже говорил, что портрет Ленки занял второе место на выставке в Испании?

— Нет, — сказал я.

И здесь Валера меня обскакал. Я тоже занял второе место на первенстве города по вольной борьбе, но где Испания — и где Минск.

Мои успехи в борьбе стали полной неожиданностью не только для меня самого, но и для тренеров. Полгода я походил в спортзал на шестом этаже главного корпуса университета, выучил несколько приемов, узнал, как сгоняют вес в парилке, и меня заявили на участие в спартакиаде, которая проходила в тот год в стране.

— Записали, что у тебя первый разряд, — сказал Владимир Иванович, мой тренер. — Без разряда к соревнованиям не допускают, но кто будет проверять? Главное не побеждать, а участвовать.

Владимир Иванович был оптимист, мне это нравилось.

Второй наш тренер, Соколовский, недавно вышел из тюрьмы, и его вид был далек от оптимизма. Рассказывали, что он застал жену в постели со старым другом, снял со стены ружье и застрелил то ли любовника, то ли жену. Его, конечно, посадили, но ненадолго, суд учел смягчающие обстоятельства.

Мы все инстинктивно сторонились Соколовского и льнули к Владимиру Ивановичу. А тот еще недавно был чемпионом республики в полутяжелом весе и пребывал в уверенности, что его воспитанники тоже вполне могут стать чемпионами.

— Ты, главное, никого не бойся, — учил он меня. — Килограмм в парилке сгоним — и вперед.

Во мне было пятьдесят три килограмма. Меня завернули в шерстяное одеяло, засунули на верхний полок в парилке, и на взвешивании перед соревнованиями я уверенно вошел в категорию до пятидесяти двух килограммов. Утешало меня лишь то, что была категория, в которой борцы весили меньше сорока восьми килограммов.

На соревнованиях я как-то выиграл одну схватку, вторую — и вышел в полуфинал. Борцов в легких весах, впрочем, как и в тяжелых, было немного.

— В полуфинале борешься с Котолыгиным из «Трудовых резервов», — сказал Владимир Иванович, почесывая затылок. — Не боишься?

— Нет, — сказал я.

— И правильно, — кивнул тренер. — Главное, руки не выставляй, он «мельницу» хорошо крутит.

«Мельницей» назывался прием с захватом одной руки и ноги соперника. Во время броска вторая рука и нога напоминали крылья ветряной мельницы. В любом случае во время схватки я вспомнил про этот прием, и он у меня прошел. Я вышел в финал.

— Я тебе говорил не выставлять руки?! — бушевал тренер Котолыгина после схватки.

Мой тренер ничего мне не говорил. Он чесал затылок и рассматривал меня, как редкий экспонат в музее.

— А ты уже второй, — сказал он.

— Могу стать первым, — заявил я.

Владимир Иванович, вероятно, уже встречался в своей жизни с нахалами, но я в чем-то превосходил их.

— Там же Игнатьев, — положил он мне на плечо тяжелую руку.

— И что? — попытался я ее сбросить.

— Мастер спорта, — сказал он, слегка надавив на плечо, отчего у меня подогнулись ноги. — В вашей категории только один мастер.

Я понял, что со стокилограммовым человеком лучше не спорить, и промолчал.

— Молоток! — отпустил меня Владимир Иванович. — В университете серебряных призеров по вольной еще не было. Мы тебе премию выпишем, а на занятия можешь вообще не ходить.

Прогуливание занятий пока не входило в мои планы, и я снова промолчал.

Игнатьев, конечно, в легкую выиграл у меня финальную схватку. Только на ковре я понял, что по сравнению с ним я птенец.

На церемонии награждения мне повесили на шею серебряную медаль на красивой ленте и вручили диплом.

— Послезавтра приходи сюда на тренировку сборной, — сказал человек, раздававший медали.

Судя по комплекции, он был тяжеловес.

— Кто это? — спросил я Владимира Ивановича.

— Александр Медведь, трехкратный олимпийский чемпион. Будешь хорошо тренироваться, тоже чемпионом станешь.

Борцовская стезя уводила меня от фольклористики, но я решил пока с нее не сворачивать. Авось пригодится, рассуждал я. Впереди еще много подсечек и бросков через себя прогибом, и умение бороться отнюдь не повредит.


2

— Борьба хорошее дело, — сказал Валера, узнав о моем фуроре. — Ты вольник или классик?

— Вольник, — сказал я.

— Это хорошо, подножкой тебя уже не возьмешь.

Я промолчал. Как раз Валера своим уходом из фольклористов поставил мне классическую подножку. Осталось только не разбить нос при падении.

На первой же тренировке в сборной республики я узнал о себе много нового.

— Ты еще совсем необученный, но дашь результат, — сказал мне Корецкий, старший тренер.

— Откуда вы знаете? — заносчиво поинтересовался я.

— На таких, как ты, я собаку съел, — усмехнулся Корецкий. — У тебя пропорциональное сложение, у нас это важно. Но задирать нос тебе еще рано. Из «Буревестника» уходи, лучше в «Динамо».

«Буревестник» было студенческое спортивное общество, «Динамо» курировал могущественный Комитет госбезопасности. Что мне там делать?

— Обучаться, — еще раз хмыкнул Корецкий. — Ладно, иди в спарринг к якуту, а мы тут подумаем.

В сборной Белоруссии в легких категориях было полно выходцев из Якутии, которые учились в местном институте физкультуры. Это были гибкие и неуступчивые ребята. Я вздохнул и отправился на ковер отрабатывать «мельницу» в паре с якутом.

После тренировки я проследовал в парилку мимо двух тренеров, которые были еще старше Корецкого.

— Жирненький, — сказал один из них, глядя на меня.

— Согнать пару килограммов — и можно засунуть в сорок восемь, — согласился с ним второй.

«Не пару, а все пять! — с ужасом подумал я. — Если заставят сгонять вес, останусь простым студентом. Не нужны мне триумфы такой ценой».

Но к счастью, со сгонкой веса ко мне больше не приставали, в сборной хватало и якутов. А вот общество пришлось сменить.

— Так и будешь прозябать в «Буревестнике»? — подошел ко мне тренер, который по возрасту был моложе остальных.

— А вы кто? — спросил я.

— Виктор Семёныч из «Трудовых резервов», — представился тот. — Дом физкультуры на Парковой магистрали знаешь?

— Конечно, — сказал я, — рядом с моей общагой.

— Вот! — обрадовался Семёныч. — На тренировки далеко ездить не надо. Ты из университета?

— Да.

— Ничего, перевоспитаем. Среди студентов тоже иногда нормальные попадаются. Но до наших им далеко, школы нет. Короче, приходи завтра в спортзал, оформим. Хоть будешь питаться как человек.

Оказалось, в «Трудовых резервах» мне предлагали тридцать рублей в месяц инструкторских плюс столько же талонами на питание. Это намного перевешивало мою стипендию в университете, пусть и повышенную.

— А как же «Буревестник»? — спросил я.

— А что «Буревестник», — махнул рукой Семёныч, — там тренерами Хайкин, Лейкин и Мойкин, а также примкнувший к ним Кац. Нищета! На первенстве среди вузов выступишь за свой университет, Володя получит золотые баллы, и все будут довольны. Я ему уже все сказал.

— Кому? — удивился я.

— Твоему тренеру.

Я подошел к Владимиру Ивановичу, который беседовал с такими же крупными мужчинами, как и он сам.

— Это чемпион Европы Китов, а это мастер спорта по вольной борьбе и штанге Фролов, — представил он своих собеседников.

Мужчины, которым я едва доставал макушкой головы до плеча, осторожно пожали мне руку.

«Ну и бугаи! — подумал я. — Откуда такие берутся?»

— Местные, — сказал Владимир Иванович. — Мы тут охоту с Медведем вспоминаем.

Китов и Фролов засмеялись. Похоже, мое появление прервало воспоминания на самом интересном месте.

— Кого подстрелили? — спросил я.

— Волгу, — сказал Китов.

Мужики снова покатились от смеха.

— Какую Волгу? — опешил я.

— Машину, — объяснил Владимир Иванович. — Приехали на «Волге» в лес, ходили-ходили — ни одного зайца. Пришли к машине, а Медведя все нет. Зима, холодно. «Давай согреемся», — говорит Лёня. Один взял машину за передний бампер, второй за задний, и отнесли за елку. Сколько она весит?

— Ерунда, — сказал Фролов. — Медведь пришел и спрашивает: «Где машина?» — «Не знаю, — говорю, — сами ищем».

От смеха он не мог рассказывать.

— Но он догадливый, — пришел ему на помощь Китов, — сразу пошел к елке. Там снега по колено, едва вытолкали на дорогу.

— По дороге назад бурчал, что больше не возьмет нас на охоту, — обнял меня за плечо Владимир Иванович. — Ты чего пришел?

— Меня в «Трудовые резервы» переманивают, — сказал я.

— Иди, — легонько оттолкнул меня от себя тренер. — Хоть бороться научишься.

И я стал тренироваться в Доме физкультуры на Парковой магистрали.


3

Зал в Доме физкультуры был разделен большим занавесом на две половины. В одной тренировались борцы, во второй гимнастки-художницы. Надо сказать, очень часто из девичьей половины доносился плач.

— А их там растягивают, — объяснил мне Слава Котолыгин, с которым нежданно-негаданно я стал одноклубником.

— Как это?

— Приставляют к стене и одну ногу задирают до уха. Некоторые малышки плачут.

Сам Славик был растянут фантастически. Он садился, закладывал на затылок сначала одну ногу, потом вторую, становился на руки и прыгал на них к художницам. Увидев такую лягушку, плачущие девочки тут же начинали смеяться.

«Как я у него выиграл на соревнованиях?» — недоумевал я, проиграв ему две тренировочные схватки подряд.

— Один раз и палка стреляет, — объяснил мне Семёныч.

— И что делать? — спросил я.

— Ничего, — пожал плечами Семёныч. — Иди в спарринг к Корнеюку.

Мишка Корнеюк был уже призером Союза по юношам, он мог многому научить.

Как и говорил Семёныч, в «Трудовых резервах» было полно хорошо обученных ребят. В первые дни после тренировки я едва доползал до постели в общежитии.

— И зачем так мучиться? — спросил меня сочинский Саня, которому на третьем курсе тоже выделили место в общежитии.

— Чтобы на пляже в Дагомысе никто не обижал, — вяло огрызнулся я.

— Там и так не обидят, — хмыкнул Саня. — Ты всех местных знаешь, даже Пирата.

— А кто тебе фингал поставил?

— С приезжими в баре девушку не поделили. Они потом три дня проставлялись.

— Вот я и не хочу, чтобы в меня кулаком попадали.

— Ну-ну. — Саня присвистнул и ушел играть в карты.

К третьему курсу я наконец стал разбираться в девицах, которые учились вместе со мной. В основном это были дочери учителей из глубинки. Они старательно конспектировали лекции, хорошо работали в поле «на картошке» и не пропускали вечера танцев на филфаке, не позволяя, правда, ничего лишнего курсантам ракетного училища.

— Зачем тогда они на эти вечера ходят? — спросил я Валеру.

— Мужа ищут, — пожал тот плечами.

— Но если не разрешать, то ничего и не найдешь.

— Это вопрос философский, — усмехнулся Валера. — Пойдем лучше газету делать.

Валера, Володя Петров и я выпускали газету «Слово филолога». Я писал юморески, Володя рисовал карикатуры в стиле Бидструпа, Валера осуществлял общее руководство. Мы расстилали большие листы ватмана на полу аудитории и ползали по ним на коленях.

Пришел Серёга Карпухин, по прозвищу Крокодил.

— Буква «о» кривая, — сказал он Володе.

— Нарисуй прямую, — протянул тот фломастер Крокодилу.

— Я не умею, — заржал тот.

— А чего пришел?

— Позвать на танцы, — ухмыльнулся Крокодил.

— Мы рисуем, — сказал Володя.

— И пишем, — добавил я.

— А я вообще женат, — пробубнил в усы Валера. — Говори, кто тебя прислал?

— Поклонская, — признался Крокодил. — Ей борец нужен.

Я в изумлении уставился на Крокодила. Поклонская на нашем курсе держалась особняком. Лишь недавно я узнал, что родители снимают для нее отдельную квартиру.

— Так и сказала: приведи Шурика, хочу с ним танцевать.

В разговоре Крокодил постоянно цыкал зубом, меня это раздражало.

— Больно надо, — сказал я.

— Иди, мы и без тебя справимся, — поднял голову от ватмана Валера.

— Да, тексты уже все готовы, осталось оформление, — поддержал его Володя.

— Ты хоть знаешь, кто отец Поклонской? — снова цыкнул Крокодил.

— Не знаю и знать не хочу.

— Секретарь Крымского обкома партии. Первый! Или второй.

Мы все посмотрели друг на друга.

— Да, это меняет дело, — сказал после паузы Валера. — Тут поможет только мольфар.

— Или Ульяна из Теребежова, — согласился я. — Крокодил, иди к ней и скажи: скоро буду.

Крокодил вышел из аудитории.

— Ну? — выпрямился во весь свой немаленький рост Володя. — У меня, между прочим, отец тоже в ЦК работает. Заведующим отделом!

Мы расхохотались. Вопрос с танцами был закрыт.


4

— Какое дело для тебя в жизни самое важное? — спросил Валера. — Чем ты хочешь заниматься больше всего?

— Литературой, — пожал я плечами.

На самом деле больше всего мне нравилось ловить рыбу, но говорить об этом Валере не имело смысла. Я догадывался, что в горах, откуда приехал Валера, рыболовами становились немногие.

— А я фотографией, — вздохнул Валера. — Это даже интереснее, чем этимологические словари.

Я внимательно посмотрел на него. Неужели отвергнута и лингвистика?

— Нет, диплом я буду писать по языкознанию, — успокоил меня Валера, — но вот потом...

— Пойдешь в фотографы?

— Простым фоторепортером работать неинтересно. Я новый проявитель изобрел.

— Зачем?

— Чтобы делать более качественные фотографии. Какой портрет лучше: цветной или черно-белый?

— Цветной.

— Нет, суть человека передает только черно-белая фотография. Мой проявитель вытягивает мельчайшие детали. Ребята из Литвы говорят, что я гений.

Он сказал это очень просто — гений. Я почесал затылок. Иметь дело с гениями до сих пор мне не приходилось. Как с ними обращаться?

— Да никак, — сказал Валера. — Это только слова. Но такого проявителя нет ни у немцев, ни у американцев. И я им его не продам.

— Один будешь пользоваться?

— Конечно. Пусть завидуют. У них Битлы, у нас проявитель, и партия закончится вничью.

Я знал, что Валера считает «Битлз» лучшей в мире группой. Но так многие считают, может, она и лучшая.

— А «Creedens Clearwater Revival»?

У Валеры от неожиданности округлились глаза и встопорщились усы.

— Откуда ты ее знаешь? — потрясенно спросил он.

— Да уж знаю, — небрежно сказал я.

На самом деле мне стоило немалых трудов выучить это название. Об этой группе мне сказал парень, с которым я проходил медицинскую комиссию в университетской поликлинике. Он с таким придыханием говорил о ней, что я заставил несколько раз повторить, пока не выучил название.

— Приходи ко мне домой, дам послушать. У меня есть пластинка, — сказал он.

— Хорошо, — кивнул я.

Я записал на бумажке его адрес, но так и не выбрался на прослушивание. А Валера, наверное, побежал бы в тот же день.

— Конечно, — сказал Валера. — Это классная американская группа.

— Если объединить Битлов и этих «Криденс», они победят, — хмыкнул я. — У нас одни «Лявоны».

— Они уже не «Лявоны», а «Песняры», отстаешь от жизни, — тоже хмыкнул Валера.

На концерте «Лявонов» в главном корпусе университета мы с Валерой были этой зимой. В отличие от Валеры, мне группа понравилась, особенно Леонид Борткевич. После бегства Валеры из стана фольклористов я уже знал, что мы с ним разные. Это касалось и музыкальных пристрастий.

На следующий день ко мне подошла Покровская. Выглядела она потрясающе: джинсики, футболка с какой-то английской надписью, хвост белокурых волос, достающий до лопаток.

— Это ты подослал ко мне Крокодила?

— Я?! — поразился я.

— На танцы меня тащил, сказал, ты меня ждешь. Ждал?

— Нет, — признался я.

— Мог бы и ждать. Но я не танцую, так что придумай что-нибудь другое.

Я внимательно посмотрел на Олю. Ясный взгляд серых глаз. Матовый оттенок гладкой кожи, который достигается многодневным пребыванием на пляже. Умеренная упитанность. Из хорошей семьи девушка.

— Ты ведь крымчанка? — спросил я.

— Да.

— А я люблю Черноморское побережье Кавказа. Не совпадаем.

— Но море-то одно, — пожала она плечами. — Поместимся. У нас дача в Ялте.

— Ялта хорошее место, — кивнул я, — читал у Чехова. Ты там с собачкой?

— Есть и собачка.

— Доживем до лета, там и посмотрим на твою собачку.

— До лета много воды утечет.

— Да уже три месяца осталось! — фыркнул я. — Финал КВН отыграем — и в Ялту.

— Ладно, — сказала Ольга, резко повернулась и ушла.

Я понял, что сказал что-то не то. Но это со мной часто бывало — говорить не то. Я к этому привык.


5

В команду КВН меня затащил Виталик, с которым я жил в одной комнате в общежитии.

— Хватит бороться, нужно и о родном факультете подумать, — сказал он.

— А что такое?

— Создаем команду для Клуба веселых и находчивых. Нужно первенство университета выигрывать.

— Хорошее дело, — согласился я. — Покажешь, кого надо положить на лопатки, и я вам помогу.

— Нет, ты нам нужен для другого. С мозгами у нас слабовато.

— Нашел Эйнштейна! — хмыкнул я. — По математике в школе я едва на четверку вытянул.

— Здесь нужна не математика. Ты у нас будешь княжной.

— Кем?!

— Песню «Из-за острова на стрежень...» знаешь?

— Знаю.

— Мы поем, а вы в лодке с Ленкой Кофман. Она на голову тебя выше, стало быть, Стенька Разин. А ты княжна. И тебя по ходу действия выкидывают в набежавшую волну.

— Ты придумал?

— Саня Каплунов. Хорошо?

— Очень. Но княжной лучше сделать Крокодила, в нем почти два метра.

— Как ты не понимаешь, — доверительно взял меня под руку Виталик, — мы же филфак, у нас Стенька Разин девица, а княжна борец, пусть и маленький. Аллегория!

Быть княжной мне не очень хотелось, но я все-таки пришел на собрание кавээнщиков в актовом зале. Их было человек десять, в основном ребята.

«А дело перспективное», — подумал я, оглядывая товарищей по несчастью.

Почти всех ребят я знал: Виталик, Каплунов, Эдик Швецов с пятого курса, Серёга Запартыко и Дима Ларивончик с белорусского отделения. Как старшего, капитаном команды выбрали Эдика. Здесь же мелькали и две девушки, Сорокина и Синицына, но они выступали скорее в качестве подтанцовки. Не хватало Валеры с фотоаппаратом.

— Жалко, среди нас музыкантов нет, — оглядел свою команду Эдик. — Без них выиграть трудно.

— Почему нет? — сказал Запартыко.

Он подошел к фортепиано, стоявшему на сцене, и выдал какую-то джазовую импровизацию. Даже я понял, что он виртуоз.

Все заметно повеселели. Капитан что-то шепнул девушкам, они ненадолго исчезли и вернулись с двумя бутылками «Эрети». Я кислое вино не пил, впрочем, как и сладкое, но оценил жест капитана. Рука у него была твердая.

— Первый соперник у нас химики, — сказал Эдик. — Тема игры: «Заправлены в планшеты космические карты». Какие будут предложения?

Началось обсуждение темы. Оно проходило сумбурно, но мне нравилась атмосфера мозгового штурма. Ты мог вылезти с любым абсурдным предложением, и тебя не поднимали на смех.

— А куда мы вставим Стеньку Разина?— спросил Виталик, когда мы уже собирались расходиться.

— Разин будет у нас джокером, — подмигнул ему Эдик. — Это же не последняя наша игра.

Его дружно поддержали. Речь шла не об участии, а о победе.

— Теперь надо подобрать десяток девиц, чтоб ноги были от ушей, — сказал Эдик. — Мы же филфак, черт побери!

Сорокина и Синицына к отборным девицам не принадлежали, однако захлопали они громче всех.

— Со списком кандидаток жду послезавтра здесь же, — подвел черту Эдик.

Итак, к тренировкам и выпуску стенгазеты добавился КВН. А ведь были еще лекции, семинары и занятия в читальном зале Ленинской библиотеки. Пожалуй, Ленинка вообще была у меня любимым местом. Здесь я читал литературные и научные журналы, конспектировал источники, даже находил время для книг для души. В курилке рассказывали анекдоты, за соседним столом писала, не поднимая головы, симпатичная девушка, — что еще надо?!

Самыми интересными были старинные книги по фольклору. Одна из них называлась «Верования и суеверия белорусов», по-белорусски — «Прымхi i забабоны». Я с упоением читал о нечистиках. В прошлой жизни их было гораздо больше, чем я думал.

Будущим летом надо обязательно съездить в родную деревню отца, размышлял я. Ульяна не просто так меня поцеловала... При мысли об этом поцелуе у меня сладко сжималось сердце.


6

Химиков мы обыграли и вышли в полуфинал университетского Клуба веселых и находчивых. В одном полуфинале встречались физики и математики, во втором филологи и журналисты.

— Теперь мы тебя обязательно выкинем за борт, — сказал Виталик.

— Рано, — возразил я. — Эдик сказал — в финале.

— Журналисты ушлые ребята, — почесал затылок Виталик. — Один Гайворон чего стоит.

Гайворона я знал, он играл «столба» в их баскетбольной команде.

— Здоровый, — согласился я, — но мой тренер говорит: «Раз здоровый, значит, дурной».

— Не тот случай, — хмыкнул Виталик, — он уже вовсю в молодежных газетах печатается.

— Наша стенгазета лучше, — сказал я. — Ты фотографии Валеры видел?

— Видел, — кивнул Виталик. — Голые девицы у него получаются лучше, чем одетые.

Здесь я был вынужден с ним согласиться. Ню Валеры были значительно интереснее пейзажей и портретов. Правда, однокурсниц среди фотомоделей я не замечал.

— Он своих девиц не снимает, — сказал Виталик. — В Литву ездит за натурщицами.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю. Ты хохмы для Эдика написал?

— Пишу.

У каждого из нас было свое задание. Я сочинял вопросы-ответы для разминки капитанов. «Из кого выходят лучшие священнослужители?» — «Из преподавателей научного атеизма». Большинство моих хохм Эдик безжалостно отвергал, но я не сдавался.

Минск, по обыкновению, погряз в гнилой зиме. Под ногами хлюпала снежная каша, над Свислочью гулял пронзительный ветер, и я с тоской вспоминал залитый солнцем Хадыженск. Надя, жившая по соседству с родителями, писала, что у них уже весна. Какая она на Северном Кавказе? Мне очень хотелось все бросить и рвануть туда, но я понимал, что это неосуществимо.

Журналистов мы победили. В равной игре до последнего было непонятно, кто возьмет верх, и все решила дуэль капитанов. У Эдика вопросы и ответы оказались смешнее.

— Молоток! — обнял меня Эдик после игры. — Без твоих заготовок я бы поплыл.

— Виталик с Каплуновым тоже участвовали, — сказал я.

— Все молодцы! Поехали ко мне домой, отметим.

— Не могу, завтра тренировка.

Тренировки теперь выручали меня в любых ситуациях.

— Выпьем винца? — предлагал Саня Лисин.

— Тренировка, — разводил я руками.

— Сходим в кино? — дергала меня за рукав куртки Зинка Рожкова из четвертой группы.

— По вечерам я тренируюсь, — осторожно высвобождал я рукав из ее цепких пальцев.

Конечно, если бы в кино позвала меня Наташка Калмыкова или хотя бы Поклонская, никаких тренировок не было бы. Но эти не звали.

Сражение физиков и лириков университета в финале Клуба веселых и находчивых вызвало большой интерес. В большом зале главного корпуса яблоку было негде упасть. По моим подсчетам, у физиков было больше болельщиков.

— Так за них математики, химики и прочие географы. За нас одни журналисты, — сказал Эдик.

— Эти тоже против нас, — сказал я. — Но так даже лучше. Тем громче будет наш триумф.

Эдик подергал себя за бородку и ничего не сказал.

Я развернул транспарант, который по моей просьбе большими буквами написал Володя Петров: «У нас много невест, а у вас зятьков». Зятьков был деканом физфака.

— Сам придумал? — спросил Эдик.

— Сам.

— Вешай прямо на занавес. Виталик, помоги.

Мешая друг другу, мы с Виталиком прикрепили транспарант к занавесу. Физики засвистели.

— Действует! — подмигнул мне Эдик.

Как мы и ожидали, наибольший успех имел номер с княжной. Когда на сцену выплыл символический челн Разина, гребцами которого были длинноногие девицы в мини-юбках, захохотали даже члены жюри. Челн подплыл к краю сцены. «И за борт ее бросает в набежавшую волну...» — завопил Виталик. Он был самый голосистый в нашей команде. Разин-Ленка изо всех сил толкнула княжну. За кулисами меня ловили Валера с Крокодилом, и это вызывало беспокойство. Ни один из них не умел толком поймать даже баскетбольный мяч, не то что человека. Но обошлось — поймали.

— Все, победа чистая! — крикнул Эдик, когда я присоединился к команде на сцене. — Против таких разбойников ни один физик не устоит!

Ноги разинских гребцов действительно смотрелись феноменально, зал целиком был на их стороне.

Жюри посовещалось и объявило победу лириков.


7

— Послезавтра едем в Одессу, ты включен в состав команды, — сказал мне Семёныч после тренировки.

— А что в Одессе? — спросил я.

— Турнир в честь освобождения Одессы от фашистов.

— Какого числа ее освободили?

— Десятого апреля. Выезжаем восьмого.

— В это время там можно купаться?

— Не знаю. — Семёныч внимательно посмотрел на меня. — Мы туда едем не купаться.

— Конечно, — сказал я. — Это я так. Люблю море.

— Ну-ну, — хмыкнул Семёныч. — В конце мая первенство Центрального совета «Трудовых резервов». Одесса — хороший турнир для проверки кандидатов.

— Понятно, — кивнул я.

— Ты в республиканскую команду не попадаешь. Но можешь.

Я снова кивнул. Попадать в эту команду мне не хотелось: в конце мая начиналась экзаменационная сессия в университете.

— Вот талоны на питание, — передал мне конверт Семёныч. — Столовую на Урицкого знаешь?

— Знаю, — сказал я.

Полчаса назад Славик Котолыгин мне рассказал, как обменять эти талоны на деньги. Всех талонов было на тридцать рублей. Ты отдаешь конверт буфетчице, она отсчитывает тебе двадцать семь рублей, а три забирает себе.

— Все так делают, — сказал Славик.

Все так все. Я обменял талоны на деньги и теперь спокойно мог ехать в Одессу. И не только в Одессу. Мне казалось, что я вообще могу отправляться в любой регион нашей великой страны, хоть на Дальний Восток, хоть на Памир, а хоть и в Прибалтику, до которой рукой подать. Но больше всего мне хотелось к родителям в Хадыженск. Манили подернутые сизой дымкой предгорья, поросшие дубами, грабами и кизильником, журчала о чем-то загадочном зеленая вода речки Пшиш, в которой хотелось поймать какую-то особенную рыбу, хохотали во все горло, уставившись на тебя бесстыжими глазищами, смуглые девушки. Из Минска все они представлялись исключительно хорошенькими.

— Тебя там уже кто-нибудь ждет? — спросил Валера, когда я ему поведал о Хадыженске.

— Нет, — сказал я.

Меня там действительно никто не ждал. Ну, может быть, соседка Надя. Но она, во-первых, была замужем за физруком техникума, а во-вторых, на шесть лет старше. Судя по пылу, с которым она обнимала меня, замуж она выскочила недоцелованной.

— Так мне же было восемнадцать, когда встретила Прозора, — скорчила она гримасу, когда я ей сказал об этом. — Не с кем было целоваться.

Я подозревал, что по этой части мы с ней были жалкие третьеразрядники, до мастеров еще пахать и пахать.

А вот в борьбе я уже был кандидат в мастера спорта, и меня ждал турнир в Одессе.

— А я в Вильнюс, — сказал Валера, когда я упомянул об Одессе. — Там лучшие фотографы в Союзе.

— Как-то не так снимают? — спросил я.

— Конечно, не так, — кивнул Валера. — У них полутона, заснеженная пленка при проявлении, девушки без комплексов. Надо было в вильнюсский университет поступать.

— А как же мольфары?

— А что мольфары? — покосился на меня Валера.

— В Вильнюсе их нет. Кто там тучами повелевает?

— Криво-Кривейто, — подмигнул мне Валера. — Между прочим, ни одного мольфара живьем я не видел. А хотелось бы снять.

— Опасно, — сказал я.

— Всюду опасно, — пожал крутыми плечами Валера. — Здесь тоже полно шайтанов, сам знаешь.

Это я знал. В лесах обитали лесовики и пущевики, в болотах — болотяники, в полях навевали сон мары, в озере Свитязь под Новогрудком караулили зазевавшихся парней русалки-свитязянки. И была еще деревня Велин на Днепре, где могилы моего деда Александра и бабы Анны. Дед был кем-то вроде мольфара, об этом мне не раз говорил отец.

Велин манил меня не меньше Хадыженска, но в отдаленной перспективе. Сейчас же я ехал в Одессу.


8

В Одессе наша команда поселилась в гостинице на Дерибасовской.

— Самая знаменитая улица в городе, — сказал Семёныч. — Время до тренировки есть, можете пройтись.

Я в компании тяжеловесов Димы Букина и Коли Быкова прогулялся по Дерибасовской. Наша троица, видимо, смотрелась хорошо. Впереди мальчик-с-пальчик, за ним, как телята на веревке, два бугая. Мне наши тяжи нравились больше мухачей. Во всяком случае, меня они слушались беспрекословно. Видимо, им было лень думать самим. Или их просто не научили думать.

Одесса мне нравилась задолго до того, как я в ней оказался. Путеводителем служили книги Катаева, Ильфа и Петрова, Олеши, Паустовского, Бабеля. Я даже с удовольствием читал некоторые стихи Багрицкого, настоящая фамилия которого была Дзюбин. Немалую роль сыграли и песни Утёсова и Бернеса. «Фонтан черемухой покрылся, бульвар Французский был в цвету...» Короче, Молдаванку и Пересыпь я видел как на ладони.

Мы дошли до памятника Дюку, как здесь называли Ришелье, и спустились по Потемкинской лестнице. Она оказалась не такой уж маленькой.

— А куда это гуляет такой красивый мальчик? — спросил меня внизу какой-то мужчина с тростью.

Мне он показался старым дедом.

— Вот у них спроси, — показал я пальцем на своих спутников.

Мужчина скользнул по ним рассеянным взглядом, хмыкнул и прошествовал, поигрывая тростью, дальше.

«А здесь ловить ворон не стоит, — подумал я. — Город порто-франко, однако».

— Чего это он? — спросил Букин.

Как обычно, он среагировал на происходящее с большим опозданием.

— Спросил, какая сейчас погода, — сказал я.

— Нормальная погода, — задрал голову Букин.

— Солнечная, — согласился с ним Быков.

Над Одессой простиралось безоблачное небо. Щекотал лицо легкий ветерок. Где-то вдалеке шумело море.

— В порт пойдем? — спросил я.

— Зачем? — остановился Букин.

— Смотреть на корабли.

— Можно, — сказал Быков.

— Ладно, — вздохнул я. — В порт пойдем в другой раз.

Провожатые переглянулись и послушно поплелись за мной в гостиницу.

Моей главной задачей было держать вес, и я не ходил ни на обед, ни на ужин.

— После взвешивания съешь бифштекс, — успокоил меня перед сном Семёныч. — Я для тебя отложил.

Я сглотнул голодную слюну и отправился спать.

В спортзал мы поехали на трамвае. Как ни странно, народу в вагоне было немного. Всей командой мы сгрудились на задней площадке. Рядом со мной сидела пятилетняя девочка с бабушкой. Видимо, совсем недавно девочка научилась читать и теперь с удовольствием демонстрировала это окружающим.

— Гас-тро-ном! — объявляла она. — Ап-те-ка! Па-рик...

Она запнулась.

— Парикмахерская, — помогла ей бабушка.

Трамвай подъехал к длинному забору из листов металла и погромыхал вдоль него. Большими буквами на нем было начертано самое популярное русское слово из трех букв. Девочка громко его прочитала. Борцы, тоже глазевшие в окно, грохнули. Особенно громко смеялись тяжеловесы.

Бабушка ахнула, схватила в охапку сопротивляющуюся девочку и вывалилась на остановке из трамвая.

— А ты книжки читаешь, — строго сказал мне Семёныч.

В отличие от своих воспитанников, он не засмеялся.

На взвешивании я уложился в свои пятьдесят два килограмма.

— Надо как-то пару килограммов добавить, — озабоченно сказал мне Букин. — Всего девяносто шесть на весах.

Он боролся в категории до ста килограммов.

— А как у Быкова? — спросил я.

— Тому можно до двухсот жиреть.

Недавно в финале Олимпийских игр наш Александр Медведь выиграл у двухсоткилограммового американца Тейлора, и мы знали, как выглядят люди, весящие два центнера.

— Сходи к Семёнычу, — посоветовал я. — У него есть бифштексы.

Букин кивнул и пошел искать Семёныча.

Я поймал на себе несколько заинтересованных взглядов тренеров из других команд.

«А эти что пялятся?» — с тревогой подумал я, разминаясь.

На втором ковре объявили мою фамилию, и под присмотром Быкова, в руках которого было большое полотенце для обмахивания в перерыве, я отправился бороться с местным парнем. Он оказался слаб, и я легко положил его в первом периоде. В моей категории хозяева часто выставляли борцов, что называется, для галочки. Этот был из них.

— В следующем круге у тебя хороший парень из Львова, — сказал мне Семёныч. — Бутерброд хочешь?

— Нет, — отказался я. — Пойду книжку почитаю.

Я знал, что говорить об этом Семёнычу не стоило, но ничего не мог с собой поделать. Сейчас у меня в сумке лежали рассказы Бабеля.

Львовянин по фамилии Мунтян действительно оказался хорошим парнем, но я тем не менее выиграл у него балл, несмотря на явную предвзятость судьи на ковре.

— Молодец! — сильно хлопнул меня по плечу Семёныч. — Еще одна победа, и ты в призах!

Я почувствовал, что от него попахивает пивком. А может, и не пивком.

— Как у остальных дела? — спросил я.

— Здесь сильно засуживают, — поморщился тренер. — Призерами станете ты и Быков. Может, еще Букин.

— Веса не хватает?

— Мозгов! — еще раз хлопнул меня по плечу Семёныч. — Пойду Котолыгина отбивать. Засудили, сволочи!

Славик на соседнем ковре проиграл какому-то армянину, хотя всем было видно, что тот постоянно убегал от него за пределы ковра. Судьи на это смотрели сквозь пальцы.

Соревнования на сегодня закончились, и я пошел мыться в душ.

— Ты из Минска? — придержал меня за руку, когда я вышел из душа, мужик в пиджаке с галстуком.

У него не были поломаны уши, как обычно у борцов, но я понял, что он тренер.

— А что? — попытался высвободиться я.

— Есть разговор.

Я оглянулся по сторонам. Семёныча не было видно.

— Ты чем занимаешься? — Мужик крепко держал меня.

— Учусь в университете.

— Физик?

— Филолог.

— Да ну?! — обрадовался тот. — Это не профессия. Человеком стать хочешь?

— Каким человеком?

— Настоящим. Переводишься в наш институт, становишься специалистом по холодильным установкам, плаваешь по всем морям и океанам и зарабатываешь столько, сколько никому в Минске и не снилось. У вас даже моря нет!

— А у вас?

— У нас Одесса, город-герой! Ну как, согласен?

Я увидел Быкова, бредущего с большой сумкой в руках, и бросился к нему, как к родному:

— Коля, где Семёныч?

— Не знаю, — остановился Быков. — Куда пойдем, в порт или в гостиницу?

— В гостиницу, — твердо сказал я. — Одному здесь лучше не оставаться.

Быков пожал плечами, и мы пошли к выходу из спортзала. Мужчина неотрывно глядел нам вслед.


9

В финале я проиграл мастеру спорта из Днепропетровска и снова стал вторым.

— Чтобы выигрывать, не надо читать книжки, — сказал Семёныч. — Посмотри на Быкова. Чемпион!

Быков, по обыкновению, пребывал в меланхолии. Чемпионство его отнюдь не радовало.

— Сейчас дадут медаль, — сказал я ему.

— Пожрать бы... — оглянулся по сторонам Николай.

— Тебе не предлагали выступать за Одессу?

— Предлагали.

— А ты?

— Мне и в Минске нормально.

— Здесь же море с холодильными установками на рыболовных траулерах.

— Мне в школе тройки ставили только потому, что боролся.

— И в институте будут ставить.

— Отвяжись.

Я оставил Быкова в покое. В конце концов, он чемпион, а не я.

Мы уезжали в Минск вечерним поездом, впереди была уйма свободного времени.

— Пойду на рынок щенка покупать, — сказал мне Семёныч.

— Какого щенка? — удивился я.

— Боксера. Хочу настоящую собаку.

— В Минске боксеров нет?

— Здесь лучше.

Быков с Букиным отправились в столовую. О том, что они тяжеловесы, ребята не забывали ни на минуту.

— Ты с нами? — спросил Быков.

— Попозже, — сказал я.

Мне захотелось побыть одному: когда еще доведется побывать в городе, в котором шаланды, полные кефали? К тому же в нем бульвар Французский был в цвету.

Ноги сами привели меня в порт. Море штормило, и на причале почти никого не было. На рейде вырисовывались размытые силуэты кораблей. Среди них наверняка были траулеры с холодильными установками. Может, и вправду нужно было переехать в Одессу и уйти в плавание по морям, чтоб нынче здесь, а завтра там?

В толще зеленой воды, пробиваемой косыми лучами заходящего солнца, изредка высверкивали боками рыбки. Неужто и в самом деле кефаль? Штормящие волны обдавали меня солеными брызгами, но я не уходил. Хотелось, чтобы где-то на горизонте показался бриг, пусть даже с обычными белыми парусами...

За полтора часа до отъезда команда собралась в холле гостиницы. Только сейчас я разглядел, что гостиница старорежимная. В ней были винтовая мраморная лестница, резные перила, пыльные ковры, фикусы в кадках, даже чучело медведя при входе. Швейцар тоже был в фуражке, похожей на офицерскую.

— Я тебе не буду ничего говорить за Софочку, — сказал он толстой дежурной, сидевшей за стойкой регистрации, — но Миня не прав. Помьяни мое слово, он горько пожалеет об этом!

Дежурная тяжело вздохнула. Ее платье под мышками было мокрое от пота.

«А здесь и язык одесский, — подумал я. — Молодежь тоже на нем говорит?»

— Софочка не хочет нас слышать! — сказала дежурная. — Одни танцы на уме! Мама, папа, тетя, дядя, даже дедушка Соломон — все глупые! В Израиль собралась...

— Израиль — это хорошо! — подтянулся швейцар. — Если бы не война, сам туда уехал бы...

— Куда нам уже ехать? Было бы кому похоронить...

— Ты что такое говоришь, Берта?! Посмотри вот на людей. Приехали из Минска, погуляли по Дерибасовской и опьять в Минск. Хороший город, наш Изя оттуда...

— Какой Изя?

Появился Семёныч со щенком на руках, и я так и не узнал, что за Изя живет в Минске.

— Все в сборе? — оглядел своих подопечных Семёныч. — Вперед марш!

Я понял, что Семёныч уже принял.

— Как бы его нести не пришлось, — озабоченно сказал Букин. — Еще и щенка купил.

— Щенка я могу взять, — подскочил к нам Славик Котолыгин.

— Сейчас не отдаст, — посмотрел на него Букин, — а вот когда вырубится в поезде...

— Он всегда так? — спросил я Славика.

— Так его же из сборной Союза отчислили за пьянство, — засмеялся Славик. — В Гамбурге, говорят, двух проституток привел в гостиницу.

— Не двух, а трех, — поправил его Букин. — И все равно Европу выиграл.

— А из сборной отчислили, — стоял на своем Славик.

Букин спорить не стал.

В поезде я долго думал о том, как мне быть дальше. Следовало определиться, что важнее, борьба или фольклор. В борьбе были определенные преимущества: возможность остаться в Минске после окончания университета, безбедное существование, получение квартиры при удачном стечении обстоятельств. Фольклор не давал ничего, кроме погружения в мир полузабытых верований, тех самых прымхаў и забабонаў. Шансы поступить в аспирантуру по специальности «фольклористика» были самые призрачные.

«Не стать бы той самой княжной, которую выбросили за борт, — сверлила тревожная мысль. — Никто ее тогда не спас. Но и у Стеньки судьба не лучше. Вон Семёныч — храпит себе на соседней полке и в ус не дует. Славик Котолыгин со щенком играет. А ты?»

Под стук колес я забылся.

 

Часть четвертая

Кувшинки на воде


1

Про «велин» я прочитал в балто-славянском лингвистическом сборнике, который случайно попал мне в руки.

Студент я был не из лучших и читал все подряд, абсолютно не соотносясь с требованиями университетской программы. На первом месте были литературные журналы — «Новый мир», «Юность», «Наш современник», «Москва». Даже в «Знамени», «Звезде» или «Неве» можно было найти приличную прозу. С удивлением я обнаружил, что изюминка была и в региональных изданиях — в какой-нибудь «Даугаве» или «Сибирских огнях», не говоря уж о «Немане». Там было полно шелухи, но встречались и настоящие перлы. В «Нашем современнике», например, я с наслаждением прочитал рассказ Фазиля Искандера «Ловля форели в верховьях Кодора».

К рыбалке у меня было особое отношение. С пятого по восьмой класс я жил с родителями в городе Речица. Отец был родом из деревни Велин в Речицком районе, а деревня и сам город стояли на Днепре.

Днепр был не только рекой, ведущей из варяг в греки. Он был «Млечным Путем» в бесконечности мироздания. Река управляла судьбой человека, выросшего на ее берегах, куда бы он ни попадал в результате жизненных коллизий и как бы ни выкаблучивался при этом.

Запах приречных лозняков, плеск мелкой волны на перекате, биение рыбы, засекшейся на крючке, оставались с этим сыном реки навсегда. У меня поджимало в животе, как только я начинал думать о рыбалке. А когда с удочкой в руках шел мимо домов, окруженных яблонями пепинки и вишнями, меня уже била дрожь, и на подходе к реке я с шага переходил на рысцу, а там и вовсе мчался галопом. Река овладевала всем моим существом. Я знал, какая рыба стоит на отмелях или под глизами — глинистыми обрывами с норками ласточек-береговушек. Очень хотелось попасть в челн рыбака-язятника, который бросил якорь на стремнине. Эти молчаливые мужики ловили язя на горох, и отвлечь их от дела не могли ни пассажирские «Ракеты», ни тихоходные баржи, ни пацанва на берегу, таскающая сибилей, как здесь называли уклейку.

Но пуще челнов манил противоположный берег реки. Там, там, в оставшихся на заливных лугах после паводка озерцах, таилась настоящая рыба — лещ, линь и карась. Конечно, молнией рассекала озерную гладь и щука, охотящаяся на молодь, но у нас она не считалась лакомством. Вкусны были лишь щурята, которых называли головастиками, и фаршированная взрослая щука. Однако готовить фарш умели немногие хозяйки, это было еврейское лакомство. Еврейские дома стояли в центре города, на улице Ленина, мы туда попадали редко.

Зимой из-за реки на лошадях, запряженных в сани, вывозили стожки сена. Оно было такое пахучее, что мало кто из нас не подскакивал к стожку и не вырывал из него клок сена. Зарывшись в него лицом, ты ощущал запахи рогоза, тины и, конечно, реки. Возчики вяло покрикивали на нас, некоторые замахивались кнутом, но я не припомню, чтобы кого-нибудь этот кнут достал. А они были длинные...

Так вот, я был счастлив, что, помимо дореволюционных Аксакова и Сабанеева, о рыбной ловле написал современный писатель.

«Когда-нибудь и я напишу», — думал я.

До поступления в университет я считал, что читать что-то еще мне необязательно. Кроме уймы книг из речицкой библиотеки, в основном о путешествиях, приключениях и фантастике, в старших классах я перечитал почти всю библиотеку торгово-экономического техникума в Новогрудке.

В Новогрудок мы переехали, когда отец так и не добился получения квартиры от льнозавода, на котором он работал главным бухгалтером.

— Ну и черт с вами! — сказал он директору, когда в очередной раз получил отказ. — В Новогрудке мне двухкомнатную дают!

В Новогрудке мы действительно поселились в доме для преподавателей техникума. Городок был знаменит развалинами древнего замка на го-
ре Миндовга и домом-музеем Адама Мицкевича, который под Новогрудком родился. Наша четвертая школа стояла, кстати, на улице Адама Мицкевича.

— Новогрудок был первой столицей Великого княжества Литовского, — сказал мне Санька Сварцевич, с которым мы сидели за одной партой.

— А второй? — спросил я.

— Наверное, Вильнюс, — почесал затылок Саня.

В истории мы с ним были не очень большие специалисты.

— Куда будешь поступать после школы? — поинтересовался я.

— В МГУ! — удивился моему вопросу Санька. — Я в заочной физико-математической школе при МГУ учусь.

Я с уважением посмотрел на него. Сам я еще не знал, куда и на какой факультет буду поступать. Впрочем, об этом не думали и большинство моих одноклассников. Исключением была отличница Люся Ковалева, которая сразу объявила, что будет учиться в ленинградском мединституте. Отец Люси был командиром воинской части под Новогрудком, в Ленинграде она родилась, и ее заявление не удивило ни учеников, ни учителей.

В нашем доме жили пять семей преподавателей, и одной из них были Владимир и Ева Табачинские. Володя преподавал в техникуме физкультуру. Еще недавно он играл за гродненскую команду в баскетбол и головой едва не доставал потолок квартиры.

— А у нас есть еще одна достопримечательность, — сказал Табачинский, когда я поведал ему о величии нашего маленького городка.

— Какая? — обрадовался я.

— Пожарная.

— Какая еще пожарная?

— Которая недавно сгорела.

Да, в школе мы рассказывали друг другу подробности об этом пожаре. Пожарники перепились, кто-то не загасил сигарету, а может, и еще что-то, и посреди ночи здание заполыхало так, что к утру остались одни головешки. Горе-пожарников разогнали, но город теперь был беззащитен перед стихией в виде огня.

— Новую построят, — сказал я.

— Конечно, — согласился Табачинский. — Пить надо уметь, как твой батька.

Раз в неделю он покупал бутылку водки, приходил к моему отцу, наливал полный стакан и во все глаза смотрел, как тот выпивает его залпом. Сам он, во-первых, осушить стакан залпом не мог, а во-вторых, после стакана, выпитого по частям, падал.

В техникуме, где мой отец преподавал бухгалтерский учет, а Табачинский вел физкультуру, была библиотека. Галина Петровна, библиотекарша, неохотно пускала в нее учащихся.

— Рвут и теряют книги! — сказала она, когда отец привел меня к ней.

— Он не будет, — сказал отец. — Читает с утра до вечера, даже спать не хочет.

Его удивлял собственный сын. Сам он читал только журнал «Бухгалтерский учет».

— Ладно, — смилостивилась Галина Петровна. — Вот ключ. Никому его не давай!

— Конечно, — сказал я. — Никому!

У меня и в мыслях не было отдать кому-нибудь этот драгоценный ключ. Был он большой, тяжелый, приятно оттягивающий карман брюк. О нем я не сказал ни Сане, ни Люсе.

В библиотеке сильно пахло пылью. Я читал все подряд, от «Войны миров» Герберта Уэллса до «Фрегата “Паллада”» Ивана Гончарова. Кстати, я с удивлением узнал, что Уэллс написал много и обычных романов. Они мне нравились не меньше фантастических.

Итак, я читал книги, играл в футбол и хоккей, ходил на лыжах в лес, ловил мелких карасей в пруду у больницы, и меня почти не расстраивало отсутствие в Новогрудке большой реки и железной дороги.

«Если что, долечу до Минска на самолете», — думал я, провожая взглядом тарахтящий над нашим домом «кукурузник».

И вот я в университете в Минске, папа с мамой и сестрой Галькой в Хадыженске, и думаю я больше о Велине, чем о каком-то другом населенном пункте.


2

Этот сборник о балто-славянских языковых связях мне подсунул, конечно, Валера.

— Открытия сейчас делаются на стыке наук, — сказал он мне. — Читай лингвистику.

Я как раз предпочитал книги по истории Древнего мира, но спорить с Валерой не стал. Все-таки он был на два года старше.

Нехотя я открыл сборник, пролистал несколько страниц — и вдруг наткнулся на слово «велин». Именно так называлось огромное балтское племя, проживавшее около трех с половиной тысяч лет назад на территории от Балтийского моря до Оки и дальше. Поднепровье тоже было территорией его проживания.

Углубившись в статью, я с неменьшим удивлением узнал, что балто-славянское языковое единство распалось две — две с половиной тысячи лет назад, по меркам жизни этносов — вчера.

«Ну и дела! — почесал я затылок. — Стало быть, славяне и балты близкие родственники?»

Ни в каком учебнике истории прочитать подобное было нельзя. Валера и здесь оказался прав.

Сам он к этим сногсшибательным фактам оказался равнодушен.

— Подумаешь! — сказал Валера. — На земле вообще все народы братья. Тебе об этом любой этимолог скажет.

Я с этимологами знаком не был.

— Что, и негры с китайцами братья? — спросил я.

— В определенном смысле, — хмыкнул Валера. — Они же на Земле живут, а не на Юпитере.

Я, конечно, читал фантастические романы, в которых астронавты шастают по самым отдаленным уголкам Вселенной, но засомневался.

— Ты даже гуцулов не понимаешь, не то что китайцев, — сказал я. — Вавилонскую башню строили люди умнее нас с тобой, а чем кончилось?

— Неправильно строили, — снова ухмыльнулся в ус Валера. — Когда-то существовал единый праязык, и мы его восстановим.

Он сказал «мы».

— А фотография? — спросил я.

— Одно другому не мешает, — строго сказал Валера. — Я, между прочим, кактусы начал разводить. Очень интересные растения. У меня есть подозрение — мыслящие.

Я видел кактус дома у Сварцевичей и один раз сильно укололся об него. Похоже, он это сделал сознательно. Я столкнул кактус с подоконника и попытался незаметно поставить его на место. Отомстил, стало быть.

Сварцевич сейчас учится на инженера гражданской авиации в Киеве, а Валера вот он, смотрит на меня, поглаживая усы.

— Может быть, кактусы как-то связаны с мольфарами? — предположил я. — Тоже знаются с потусторонними силами?

— Мне один человек сказал, что мольфары свою силу получили от ацтеков, — понизив голос до шепота, сообщил Валера. — Она передалась им вместе с тучами по небу. А может, и через центр коммуникационной связи во Вселенной. Ты ведь в пришельцев веришь?

Сейчас в пришельцев верили даже деревенские бабки, и я кивнул: верю.

— Занимайся Велином, — посоветовал Валера. — То, что твой дед из деревни с таким названием, не случайно.

Я это и сам знал.

«Надо бы литовский язык выучить, — подумал я. — Кроме того, что этот язык из группы балтских языков, он ближе других к санскриту».

— Надо говорить на языках всех своих соседей, — угадал ход моих мыслей Валера. — Проще других дело обстоит с украинским и польским.

На третьем курсе мы начали изучать один из славянских языков по выбору, и я, конечно, остановился на польском. Валера пошел в чехи.

— От нас Чехословакия ближе, чем Польша, — объяснил он мне. — Хотя самая близкая Венгрия.

— Вот и изучай мадьярский.

— Он не славянский.

У меня же выбора не было. Я родился в Ганцевичах, в Брестской области, и хотя они были самым далеким райцентром от Бреста, половина моих одноклассников были поляки. Самой красивой девочкой тоже была Дана.

Мои мама и папа родились в Гомельской области, и в Западную Белоруссию они приехали после войны на работу. Отец бухгалтер, мама паспортистка в Логишине. Познакомились, поженились, получили полдома бывшего панского подловчего, как здесь называли лесничего. Вторую половину занимали директор школы с женой, она и стала моей первой учительницей.

— Зашла к соседям Кучинским, — рассказывала мама, — Ядвига говорит: «Горонца кава». Я думаю: что за «цакава»? А это «горячий кофе» по-русски. Через год только начала понимать, что они говорят.

Я своих поляков-одноклассников, если они начинали говорить по-польски, понимал с самого начала, а вот моя преподавательница польского в университете Тереза Михайловна в мои способности не верила.

— Кожедуб, вы никогда не выучите польский язык, — заявила она на первом же занятии.

— Почему? — удивился я.

— Российский акцент, — брезгливо поморщилась она.

— Но я белорус.

— Это, может быть, еще хуже.

У самой Терезы Михайловны был отчетливый польский акцент, но никто не считал это недостатком.

Я все-таки взялся за изучение польского, что называется, засучив рукава, и уже скоро читал в подлиннике Адама Мицкевича. И пусть у меня не получались, как у поляков, носовые гласные «о» и «е» и палатализованное «л», частично похожее на наше «ў», своими успехами я был доволен. Тереза Михайловна их не замечала.

«А поляки все такие, — думал я. — Правильно мама про них говорила».

Я, конечно, имел в виду ту самую «цакаву». Но и кроме «цакавы» у них были странности. Наш сосед по Ганцевичам Збышек Конопацкий, например, воевал с воронами.

Пан подловчий еще до войны развел здесь огромный сад, в нем даже была груша Бэра, не говоря уж о грушах-паданках, яблонях, сливах, вишнях и черешнях. В самом конце сада березовая роща с небольшим прудом, на котором зимой я катался на коньках. Сразу за рощей начинался участок Конопацких, и Збышека, видимо, достали живущие на березах вороны. Нам их каждодневный грай был не так слышен.

Однажды Збышек, доведенный до крайности, выскочил с двустволкой из хаты и ахнул по воронам дуплетом. Что тут началось! Вороны с карканьем взмыли в небо, мгновенно определили, кто на них напал, и стали пикировать на Збышека, как вражеские самолеты из фильмов про войну. Вместо бомб они метали жидкий помет, и неизвестно, что было хуже. Сначала Збышек закрывался от него пиджаком, но потом позорно бежал назад в хату. Я сидел под грушей и громко хохотал ему вслед. Ни одна из ворон, кстати, не попыталась меня обгадить.

Итак, пан Збышек не любил ворон, Тереза Михайловна — беспородных студентов. А что было делать мне?

— Ехать после диалектологической практики в Велин, — пожал плечами Валера.

Мы уже знали, что после третьего курса по программе Общеславянского диалектологического атласа едем на практику в Гжатский район Смоленской области. Совсем недавно он был переименован в Гагарин — по имени первого космонавта Земли.


3

Мы сдали экзаменационную сессию и отправились на диалектологическую практику в деревню Токарёво Гагаринского района.

В ней не было ничего примечательного, кроме речки Вори, в которой водилось несметное количество ершей, и специфического говора местных жителей. По твердому «ч» и «р», а также «дзеканью» и «цеканью» его твердо можно было отнести к белорусским говорам.

— Белорусский архаичнее русского языка, его влияние сказывается на многих диалектах, — сказал Валера, когда я поделился с ним своими соображениями по этому поводу. — Давай установим возле нашего дома пограничный знак.

В сарае учительницы, в доме которой мы жили, он нашел жестяную табличку, большими буквами написал на ней «БССР», приколотил к столбику, валявшемуся под забором, и вкопал в землю. Сам столбик он разрисовал белыми и черными полосами наподобие пограничного.

Ночью кто-то выдернул столбик из земли и погнул табличку. Похоже, ее топтали ногами.

— А здесь не Белоруссия, — сказала Таня, дочка учительницы.

Она была студенткой педагогического института в Смоленске.

— Отличница? — спросил я ее.

— Да! — сказала она и показала язык.

— Великодержавным шовинистом в наше время быть стыдно, — сказал я.

— Как и мелкобуржуазным националистом! — не осталась в долгу девушка.

«А она ничего, — подумал я. — Длинные ноги, коса до попы. Курносая».

— Дурак! — отчего-то обиделась Таня и ушла к себе в комнату.

— Границу восстанавливать будем? — спросил я Валеру.

— Да нет, — вздохнул тот. — Это уже попахивает международным скандалом. У тебя рыболовные крючки есть?

— Есть, — кивнул я.

Собираясь в поездку, пакетик с крючками я на всякий случай положил в сумку. А вот леску не взял. В местном магазине, конечно, ее не было.

— Нитками обойдемся, — махнул рукой Валера.

В лесу, подступающем к речке, мы срезали удилища, привязали черную нитку с крючками, поплавки сделали из куриных перьев, валяющихся во дворе. Там же под камнями набрали червей.

Ерши набрасывались на червей, не давая им опуститься на дно. Видимо, у них здесь свирепствовал голод.

— Что мы с ними будем делать? — спросил я, заглянув в ведерко с ершами.

Их было не меньше пяти десятков.

— Солить, — сказал Валера. — Соль ведь в доме учителя есть?

Соль в доме была. Хозяйка, неодобрительно посмотрев на ведро, выдала нам солонку. Татьяна на ершей даже не взглянула. Она сидела на диване и читала книгу.

— Фантастика? — спросил я.

— «Анна Каренина», — ответила девушка, не поднимая глаз.

— Ее же в школе проходили! — удивился я.

— Мне и после школы нравится.

— А я решил стать фольклористом, — сказал я. — Мольфарами интересуюсь.

Девушка на «мольфара» не отреагировала.

«Задается», — подумал я.

— Ничего не задаюсь, — сказала Таня. — Я на биолога учусь.

— Изучаешь флору и фауну? — показал я свою осведомленность.

— Жизнь! — захлопнула книгу Таня. — Пойдем прогуляемся?

— Пойдем, — согласился я.

Валера делал соляной раствор для ершей, ему было не до прогулок.

— Я видела в клубе твоих однокурсниц, — сказала Таня. — Симпатичные. Тебе кто из них нравится?

— Есть одна.

Мне почему-то не захотелось говорить Тане про Наташку.

— Ты, между прочим, ничуть не хуже.

Я искоса посмотрел на девушку. Она улыбнулась уголками губ.

— Знаю, — сказала Таня. — А клубнику с грядок красть нехорошо. Попросили бы, мы сами бы дали.

Прошлой ночью мы с Валерой действительно сорвали несколько ягод с грядки. Окна дома были темными. Как она узнала?

— Я в темноте вижу, — хмыкнула Таня. — Наши ребята надают вам по шее за пограничный столб.

— Пусть попробуют, — тоже хмыкнул я. — Я борец, Валера штангист. Видала, какие у него плечи?

— У наших тоже плечи. Я им сказала, чтобы вас не трогали. Пока. —Она вздохнула.

— Ты уже жениха здесь приглядела? — сменил я тему разговора.

— А что?

— Да так. Академический интерес.

— Нет женихов, ни здесь, ни там. Одни столбы ставят, другие их валят. Оболтусы, а не женихи.

Похоже, я наступил девушке на больную мозоль. Но и у меня она такая же больная. Не полечиться ли нам вместе?

— Вы через неделю уедете, и все забудется, — как о чем-то решенном сказала Таня. — А через год про Токарёво никто из вас и не вспомнит. Зачем вам эти ерши сдались?

— Низачем, — пожал я плечами. — Развлекаемся.

— Как с клубникой?

— Вроде того.

Ноги сами привели нас в клуб, где после кино начинались танцы.

— Я на танцы не хожу, — сказала Таня. — Тебе девушки машут. Кто вон та, высокая?

— Ленка, — сказал я. — Она меня в набежавшую волну выбросила.

Таня рассмеялась и пропала в темноте. Я направился к девушкам, которых наперебой приглашали на танцы местные парни.

Жизнь продолжалась.


4

Диалектологическая практика закончилась, и мы уехали назад в Минск.

Впереди было целое лето, и следовало провести его с толком.

Перед отъездом в Хадыженск я зашел в спортзал «Трудовых резервов». Летом в нем тренировались только лидеры — Корнеюк, Котолыгин, Хацкевич, Букин с Быковым. Ребята мне обрадовались, обступили, стали расспрашивать про студенческую жизнь.

— Говорят, у вас девчат много? — спросил Хацкевич.

Он был самый злой из борцов, в спарринге мог запросто сломать сопернику руку.

— Смотря на каком факультете, — сказал я.

— А на твоем?

— Полно.

Борцы заржали.

— А где Семёныч? — оглянулся я по сторонам.

— Болеет, — сказал Котолыгин.

— Тем самым?

— Ну да.

— Как его собака?

— Выросла, — кивнул Славик. — Вчера меня за палец тяпнула. — Он показал обцарапанный палец.

— Ты к нему ходишь?

— Продукты приношу. Он ведь сам сходить не может.

Я почесал затылок. Похоже, болезнь Семёныча прогрессировала.

— Переодевайся, у меня запасные борцовки есть, — предложил Славик.

— У меня каникулы, — сказал я. — Зайду к «художницам» — и на юга.

По взглядам парней я понял, что они мне остро завидуют. У них в сентябре первенство Центрального совета «Трудовых резервов», а это как у меня первенство среди вузов. Никаких каникул, одна пахота.

Я пошел в ту половину зала, где занимались гимнастки. С одной из тренерш, Светланой, мы иногда говорили о жизни.

— Привет! — обрадовалась она. — Ты где пропадал?

— На практике под Смоленском. Как дела?

— Кошмар! — махнула рукой Светлана. — Света белого не вижу. А тут еще семья...

Она недавно вышла замуж, и многое в семейной жизни ее не устраивало.

— Мужик гуляет? — спросил я.

— Я ему погуляю. Свекровь достала. Вреднее тетки я не встречала.

— Вреднее свекрух только тещи, — согласился я.

— Нет, она подслушивает, как мы ночью на кровати скрипим! — Негодованию Светланы не было предела.

— А вы квартиру снимите.

— Здесь комнату обещают... Девочки, а ну, марш к стойке!

Подопечные Светланы, девочки-подростки, незаметно окружили нас. Все они были гибкие, голенастые, я догадывался, что через год-другой от них будет глаз не оторвать. Ни одна из них вроде и не смотрела в мою сторону, но я чувствовал их острый интерес к лицам противоположного пола.

— Не слушаются? — кивнул я в сторону рассыпавшихся с визгом девчат.

— Одни мальчики на уме, — вздохнула Светлана. — Ты-то еще не женился?

— Какая женитьба?! — изумился я. — Только на четвертый курс перешел.

— Пора, — еще тяжелее вздохнула молодая женщина.

Светлана была на пару лет старше меня. Конечно, она мне нравилась, но я понимал, что по многим параметрам мы с ней не совпадаем. И прежде всего — по степени взрослости.

За два года тренировок в «Трудовых резервах» я внешне сильно изменился. О хорошей фигуре я мечтал с восьмого класса, занимался с гантелями и резиновым бинтом, но это почти не помогало — как был тощий доходяга, таким и оставался. А вот теперь можно было спокойно появляться на любом черноморском пляже. Плоский рельефный живот, плечи, идеальная форма грудных мышц. Я себе нравился. Рост маловат, но тут уж ничего не попишешь.

Вообще, на собственное тело я стал смотреть по-другому. Однажды по старой памяти зашел потренироваться в спортзал университета. По сравнению с «Трудовыми резервами» был он маленький, обшарпанный, насквозь пропитанный запахом пота. Достойных спарринг-партнеров у меня там не было, первенство университета я легко выигрывал на две категории тяжелее. В университете были мастера спорта по борьбе, но все они тренировались в других обществах. Вместе мы собирались только перед первенством республики среди вузов. И вот я повозил носом по ковру какого-то новичка, перекинулся парой слов с Владимиром Ивановичем, который уже давно смотрел на меня как на отрезанный ломоть, и отправился в душ.

— А ты стал ничего, — бросил мне в спину тренер. — После университета останешься в «Трудовых» инструктором?

— Не знаю, — сказал я.

В душе я разделся, открыл дверь одной из кабинок — и застыл перед обнаженной девушкой.

— Занято, — сказала она.

Ни я, ни она не испытывали никакого стеснения. Судя по размерам, она была баскетболистка или волейболистка.

— Вы тут всей командой? — спросил я.

— Да нет, — пожала она плечами, — остальные уже помылись. Соседняя кабинка свободна.

Я кивнул и пошел в соседнюю кабинку мыться. Мы были спортсмены, и вид обнаженного тела не вызывал у нас особых эмоций.

— Пока, — попрощался я со Светланой. — Купи новую кровать.

— Зачем?

— Чтоб не скрипела.

— Хорошая мысль!

Я поцеловал ее в щеку. По воспитанницам Светланы словно пробежала легкая волна, все они качнулись в нашу сторону.

— Так, разбираем предметы! — закричала Светлана. — Куда подевались обручи?

Перевернулась очередная страница моей жизни. Я поехал на вокзал покупать билет в Хадыженск.


5

Для человека, выросшего в Белоруссии, летом в Хадыженске было жарко, но мои родители уже приноровились к южному солнцу. Я не говорю о Гальке, которая загорела, как галчонок.

— Купаться на речку пойдешь? — спросила сестра.

— Конечно, — сказал я, — но сначала поем.

Я только что вошел в дом. Дорога из Минска в Краснодар заняла чуть не двое суток. Мама суетилась, накрывая на стол, отец ушел на занятия в техникум.

Я с любопытством озирался по сторонам. Тихая улица с частными домами. Запах разогретого солнцем дерева. На столе большие помидоры, только что сорванные с грядки.

— Где Надя? — спросил я маму.

— Уехала на море воспитательницей в пионерский лагерь.

Так, одной проблемой стало меньше.

— Все тебя ждала, — продолжала мама, — каждый день спрашивала, когда приедешь. А что я ей скажу?

— Ничего не надо говорить, — согласился я. — С сыном уехала?

— Конечно. Толя здесь остался, пьют с батькой по вечерам.

Толя был муж Нади. И то, что они с батькой пьют, тоже в порядке вещей.

Галя с подругами умчалась на речку. Она перешла в десятый, и я отметил, что девочки выросли. Ничего странного в этом нет, жизнь не стоит на месте.

Я съел два голубца с яичницей и помидорами. Дома все-таки сытнее, чем в столовой или буфете.

— Вечером сделаю колдуны, — сказала мама.

Она в мой приезд всегда готовила колдуны — драники, начиненные мясным фаршем. Самая вкусная еда из того, что я знаю.

— Пойдем, покажу свой виноград, — сказала мама.

Она редко хвасталась, значит, здесь что-то поистине уникальное.

Виноградная лоза взбиралась по столбикам крыльца и шатром свисала с крыши. На ней уже были крохотные завязи ягод.

— Хороший виноград, — сказал я.

— Ты сюда смотри, в корень, — показала на землю мама.

Я присмотрелся, но ничего особенного не увидел.

— Мне дали черенки винограда для посадки, — стала рассказывать мама. — Я их воткнула в землю, они дали ростки. Пришла соседка и ахнула. Оказывается, я их воткнула вниз головой! Но они все равно проросли, вошли в землю, укоренились и стали расти дальше. Видишь, какая лоза?

— Как называется виноград? — спросил я.

— Армянский. Он здесь у всех растет.

Рассказу мамы я не удивился, у нее была легкая рука, росло все, что бы ни посадила.

— Про Бучинских что-нибудь знаешь? — сменил я тему разговора.

— Да, купили в Белореченске дом. На выходные поедем к ним, Костя уже там был.

Бучинские когда-то были нашими соседями по Ганцевичам. Папа и дядя Толя работали вместе в райпотребсоюзе. Потом отец перешел бухгалтером в межколхозстрой, но связи они не потеряли. Мы уехали в Речицу, Бучинские на юг, и вот встретились. Я подозреваю, что отец оказался в Хадыженске во многом благодаря Бучинскому. Дядя Толя был мужик оборотистый, поговаривали, что из Ганцевич он уехал, чтобы не попасть под суд за спекуляцию. Я на подобные разговоры не обращал внимания, дядя Толя мне нравился своим компанейским характером. У Бучинских, кстати, подрастала дочь Оля, перешла то ли в восьмой, то ли в девятый класс.

— «Победу» купили, — сказала мама. — Обещают взять нас с собой на море.

— Кто купил? — удивился я.

— Толя! — тоже удивилась мама. — Завтра нас на станции встретит.

Это хорошо, не надо на автобусе трястись.

— Пойду прогуляюсь по городу, потом на речку, — сказал я.

— Рассказал бы, как учеба, — вздохнула мама. — Мы же о тебе почти ничего не знаем.

— Вечером придет папа, и я расскажу. Да и что рассказывать? Лекции, сессии, соревнования. Все как у всех.

Мне не терпелось пройтись по городу. Я его толком еще не видел. Однажды после зимней сессии меня повела показывать местные достопримечательности Надя, но дошли мы только до парка. Там у Нади под пальто сбилась кофточка, я полез поправлять, столкнулся с ее губами, и дальше одни поцелуи. Надя не умела целоваться точно так же, как и я.

Я прошел по центральной улице, заглянул на рынок, потолкался в универмаге. Вроде дома такие же, как и в Белоруссии, но люди внешне другие. Загорелые тетки и дядьки с украинским выговором, много кавказцев. Солнце так шпарит, что поневоле прячешься в тень. Мне нравилось, что меня здесь никто не знает, даже вон та черноволосая девушка, которая в упор уставилась на меня. Пригласить ее искупаться на речке? Но уже в следующее мгновение девушка с перекрестка исчезла.

Я спустился к речке Пшиш, нашел свободное место на узкой полоске пляжа и сел на песок, смешанный с галькой. Берега речки густо поросли ивняком, в котором шла какая-то своя жизнь. Оттуда доносились возгласы, смех, звяканье бутылок, даже дымок костра. Группка загорелых до черноты старшеклассниц купалась. Они ныряли ничуть не хуже ребят, которые купались чуть поодаль.

— Эй, а ты откуда? — вдруг услышал я.

Передо мной стояла, подбоченившись, та самая девушка, которую я видел на углу улицы. Во всяком случае, она была на нее похожа.

— Оттуда, — сказал я.

— А почему не купаешься?

— Пойдем вместе искупнемся.

— Я не могу, сторожу кукурузу.

— На пляже?

— На горе. — Девушка мотнула головой с тяжелой шапкой волос на склон горы, начинавшийся сразу за пляжем. — У меня там шалаш.

— Кукуруза уже поспела?

— Скоро. А ты совсем белый, сразу видно — не наш.

— Пару дней позагораю и тоже стану как ты.

— Приходи завтра, — кивнула девушка, — я арбуз принесу.

— Ладно, — сказал я. — Тебя как зовут?

— Вера.

Она повернулась и медленно побрела в кусты.

«Жалко, что завтра уезжаю в Белореченск, — подумал я. — Но ей ведь еще долго сторожить кукурузу, увидимся».


6

Белореченск почти ничем не отличался от Хадыженска, может быть, был чуть больше.

Дядя Толя действительно встретил нас на «Победе».

— Садитесь! — распахнул он дверь машины. — Костя, не хочешь купить такую же?

— Откуда у меня деньги?! — вытаращил глаза отец.

«Да он и машину водить не умеет, — подумал я. — Впрочем, я тоже».

— Водить научитесь, — махнул рукой дядя Толя. — Заплатил — и рули на все четыре стороны.

— Ты всегда умел заплатить, — сказал отец. — В Ганцевичах давно был?

— Мне туда еще рано, погожу годков десять.

Они засмеялись.

Дом Бучинских ничем не отличался от других домов Белореченска — выбеленные стены, комнаты, застеленные коврами, кухня. Во дворе ходят куры и покрякивают утки, здесь же летняя кухня, возле которой суетится тетя Ядя, жена Бучинского. Над головой, естественно, шатер виноградника, в глубине участка сад-огород.

Тетя Ядя расцеловалась с отцом, взяла меня за руку, но тут же отпустила, словно обжегшись. Вырос ребенок, которого она знала в Ганцевичах.

— Скоро сядем за стол, — сказала она.

— Помнишь, какое мясо было у меня в Ганцевичах? — спросил дядя Толя отца.

— Помню, — кивнул отец, — копченое мясо.

— Не копченое, а вяленое. Копченое тоже было, но вяленое лучше, натуральный вкус. Здесь ни у кого такого нет. А запивать будем своим вином.

Отец промолчал. Он предпочитал водку.

Оля сидела в сторонке в плетеном кресле и читала книгу.

«Почему они при мне всегда читают книги? — подумал я. — Знают, что я филолог?»

Они — это в первую очередь Таня из Токарёва, потом Оля. Не читала книг Светлана, но она спортсменка, ей можно.

— Там, где ты учишься, девочек много? — спросила тетя Ядя.

— Полно, — сказал я.

— А моя вот не знает, куда поступать. — Она с осуждением посмотрела на дочку.

Та хмыкнула.

— Поступит, — сказал дядя Толя, — что, она дура, что ли?

Оля раздраженно захлопнула книгу. В вырезе халата я увидел, что она без лифчика.

«Маме надо не шпынять дочку, а научить носить лифчик», — подумал я.

— Пойдем в огород, — поднялась с кресла Оля, — здесь невозможно читать.

— Далеко не уходите, — бросила нам в спину хозяйка, — за стол скоро.

В огороде было намного жарче, чем во дворе. Гудели шмели, пахло помидорной ботвой, укропом и еще чем-то.

— У нас в том конце дыньки растут, — сказала Оля.

— Созрели?

— Еще нет. Ты учишься в Минске?

— Да.

— Я тоже хочу куда-нибудь подальше от родителей, — вздохнула Оля.

Я подумал, что жить лучше рядом с родителями, а не далеко от них, но говорить об этом не стал.

— У вас здесь какая речка? — спросил я.

— Белая, — пожала плечами Оля.

— Купаетесь?

— Вода мутная. Через неделю поедем на море, под Джубгу. Папа говорил, что и вы с нами.

— Вроде нас зовут? — прислушался я. — Ты сильно не переживай, здесь тоже можно жить. Виноград, дыни, море недалеко. Ганцевичи помнишь?

— Смутно. А здесь жарко. Я тоже хочу в Минск или еще дальше!

Вяленое мясо, запиваемое вином, действительно было очень вкусным. Тетя Ядя переживала, что гости плохо едят драники, голубцы, курятину и утятину, на фрукты и смотреть не хотят.

— Разве мы ели так в Ганцевичах! — приговаривала она.

— А это не главное, — сказал отец. — Хочу вот с сыном до начала занятий в Велин съездить.

— Зачем? — спросил дядя Толя.

— На могилу родителей. Там ведь никого не осталось. Хадоска тоже умерла.

— Это кто? — спросила тетя Ядя.

— Сестра батьки. Она меня и вырастила. Кроме того, там под кривой яблоней...

Он замолчал. Я знал, что отец имел в виду. Он не раз говорил мне, что под кривой яблоней в саду закопан горшок с золотыми монетами. Дед Александр во время Первой мировой добыл их где-то в Румынии. Об этом никто толком ничего не знал, но клад был, о нем рассказывали и отец, и его старший брат дядя Вася.

Дядя Вася Василием стал во время Финской войны, а до нее он был Макаром. Его призвали в армию, и он велел человеку, распоряжавшемуся призывом, записать его Василием.

— Не нравилось мне это имя, — сказал он мне. — Макар, который телят гонял. Василий солиднее.

Я пожал плечами. Лично мне мое имя нравилось.

— Так и Константин хорошее, — сказал дядя Вася. — Даже Дима. А Макар... — Он презрительно махнул рукой.

Дмитрий, кстати, был средним братом в их семье, пропал без вести под Кёнигсбергом.

Так вот, Василий, тогда еще Макар, выкопал горшок с монетами, стал ими хвастаться перед младшими братьями, и за этим занятием их застал батька.

— Выдрал как сидорову козу! — качнул крупной головой дядя Вася. — А клад снова закопал под кривой яблоней.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Подсмотрел, — ухмыльнулся дядя Вася. — В деревне от пацанов трудно укрыться.

Я в деревне не жил, но ему поверил. От дяди Васи вообще было трудно скрыться. Во время войны он был разведчиком-диверсантом, на груди наград полный иконостас.

Сейчас он жил в Минске, его брат в Хадыженске, и клад, закопанный в Велине под кривой яблоней, мог стать добычей любого проходимца. Мы с отцом посмотрели друг на друга.

В Велин нужно было ехать незамедлительно.


7

Но сначала мы все же поехали на море, под Джубгу, где дядя Толя знал хорошее местечко.

— Народу никого, и пляж чистый, — подмигнул он мне. — Отдохнем как короли!

Бучинские заехали за нами на своей «Победе».

«Как мы здесь поместимся?» — подумал я, влезая в машину.

Кроме водителя, в ней сидели отец, мама, тетя Ядя, Оля и Галька. Багажник доверху забит продуктами, тетя Ядя здесь была верна себе. Мама свою сумку с продуктами держала на коленях.

— Как кильки в банке, — сказал дядя Толя, с трудом захлопнув дверь. — Надо было «Волгу» покупать.

— Долго ехать? — спросил отец.

Он сидел на сиденье рядом с водителем, ему было хорошо.

— Часа четыре, — завел мотор дядя Толя. — В горах дорога извилистая, лишь бы никого не укачало.

Я сидел, прижимаясь к упругому и одновременно мягкому бедру Оли. По румянцу на нежной щеке девушки было видно, что это ощущение ей тоже приятно. Но через полчаса мы оба к нему и привыкли, и я стал смотреть в окно.

До перевала дорога вилась серпантином. Склоны гор были укрыты призывно манящими густыми кустами. Казалось, что там свежо и прохладно, полно грибов и ягод, и если оказаться там вдвоем с Олей, я бы ее обязательно поцеловал. Девушка опять покраснела.

«Чувствует», — с удовлетворением подумал я.

— Костя, а где Шурик после университета будет работать? — спросила отца тетя Ядя. — Переехал бы сюда, устроился учителем в школе.

«Только этого мне не хватает! — подумал я. — И почему она спрашивает отца, а не меня?»

— Мы не против, — сказала мама.

— А я против, — шепнула мне в ухо Оля. — Лучше мне куда-нибудь переехать...

Я улыбнулся.

Сама Джубга произвела удручающее впечатление: ухабистые улицы, неказистые домишки, столовая в центре поселка гораздо грязнее тех, что я видел в Ганцевичах или Речице. Море в этот день штормило, и отдыхающие толпились как раз в столовой и вокруг нее.

— Мы здесь не останемся, — сказал Бучинский, поймав мой растерянный взгляд. — Километров десять осталось.

Мы размяли ноги, попили ситро, поглазели на неприкаянных курортников на пляже и снова полезли в машину.

На место стоянки приехали уже вечером. Палатки ставили дядя Толя и я, отец стоял в стороне и осматривал местность.

— Натягивай! — командовал Бучинский. — Вбивай колышек, да не здесь, а вон там! Держи, теперь я натягиваю!

С грехом пополам две палатки были установлены.

— Начальник! — кивнул на отца дядя Толя. — Но он таким всю жизнь был, даже в Ганцевичах, а там нам лет по двадцать пять было. Помню, Лида гвоздь вбивает, он стоит руки в боки. Ни разу молоток не держал.

Лида — это моя мама. И отец действительно никогда не брал в руки молоток, пилу или топор. Дрова пилили мы с мамой.

— Но я его все равно люблю, — посмотрел на меня Бучинский. — Хороший мужик.

Я пожал плечами.

— Ты тоже не большой любитель хозяйством заниматься, — сказала из-за палатки тетя Ядя. — Сколько раз просила калитку починить?

— Бабы! — подмигнул мне Бучинский. — Пошли вина выпьем.

Мне вина не хотелось, но я послушно пошел за дядей Толей. Похоже, он назначил меня помощником по хозяйственной части.

Утро разительно отличалось от вечера: стих шторм, ярко светило солнце, под ногами проминался выглаженный волнами песок. Подсоленные помидоры тоже были намного вкуснее.

Место, как и говорил дядя Толя, действительно было пустынное. В правую сторону от нас палатка с такими же, как и мы, дикарями, слева палатки стоят еще дальше.

Я сходил на разведку и узнал, что в дальних палатках разместились студенты-биологи, проходящие какую-то свою практику.

— Приходи вечером к костру, — сказала мне симпатичная блондинка. — Ты тоже студент?

— Из минского университета.

— А мы из краснодарского пединститута.

Я посмотрел на ребят, с подчеркнутым безразличием расхаживающих среди палаток. Похоже, гостю они не обрадовались. Девушек здесь было намного меньше, чем на филфаке.

— Приду, — кивнул я. — Домашнее вино пьете?

— Здесь все пьют, — засмеялась блондинка. — Если что, я за тебя заступлюсь.

— Ты здесь главная?

— Вроде того.

Я вернулся в свой лагерь, и ко мне сразу подскочила Оля.

— Ты куда ходил? — толкнула она меня двумя руками в грудь.

Я к толчкам привык, но все равно пошатнулся. Вроде и взглянуть не на что, а поди ж ты...

— Со студентами знакомился, позвали вечером на костер, — сказал я.

— Меня возьмешь?

Это была хорошая мысль. С девушкой меня там примут совсем по-другому.

— Возьму.

Оля подпрыгнула и с визгом бросилась в море. Плавала она, кстати, плохо, барахталась рядом с берегом.

А я поплыл к камням, на которых пенились волны. Когда волна легонько подхватила меня и с грохотом швырнула на камни, я понял, что сейчас придется бороться за жизнь по-настоящему. С берега волны казались маленькими, здесь они были большими и свирепыми, как на картинах Айвазовского. Я пытался отплыть от камней, но вода, смешанная с песком, подхватывала меня и утаскивала назад. Я цеплялся за водоросли на камнях, судорожно хватал раскрытым ртом воздух, отплевываясь от воды, и все равно трепыхался на одном месте. Но вот самая большая волна пронесла меня над камнями и выбросила на глубину. Здесь уже не надо было бороться с волнами, и я медленно поплыл к берегу.

— Ты где так оцарапался? — с ужасом посмотрела на меня Оля.

Только сейчас я почувствовал, как саднят грудь, живот, руки и ноги.

— Там, — махнул я рукой.

В сторону камней мне даже не хотелось смотреть.

— К студентам не пойдем?

— Пойдем, — успокоил я ее.

Литровую бутылку вина, которую я принес, парни приняли на ура. В сопровождении Оли я для них сразу стал своим. А вот блондинка обиделась. Ее, кстати, звали Наташей.

— Испугался? — кивнула она на Олю и презрительно сморщилась.

— Почему? — спросил я.

— Потому, — отвернулась она от меня.

Всем своим видом девушка демонстрировала, что я ей не интересен.

«А с Наташками у меня так всегда, — подумал я. — Не мое имя».

Песни под гитару здесь были те же, что и у нас в Минске: «Милая моя, солнышко лесное...» и так далее. Оля их слушала затаив дыхание.

— Нравится? — толкнул я ее плечом.

— Очень... — прошептала она.

«Пропала девушка», — подумал я.

В свой лагерь мы пришли уже за полночь.

— Ты где шлялась? — донесся из палатки Бучинских голос тети Яди. — Из-за тебя заснуть не могу...

— Она больше не будет, — сказал я, укладываясь рядом с храпящим отцом.

Какое-то время мама с дочкой шепотом переругивались. Моя мама тоже не спала, но молчала.

«Утро вечера мудренее», — подумал я, проваливаясь в сон.


8

В нашей стране в августе месяце на поездах ездят только сумасшедшие. И это в полной мере относилось к нам с отцом.

Самая маленькая очередь в железнодорожную кассу была в Хадыженске, но там и станция маленькая. А вот в Харькове, где мы пересаживались в поезд, идущий до Гомеля, очередь была громадная. И злобная. Люди в ней стояли подолгу, билеты продавались только на проходящие поезда, и на каждого чужака здесь смотрели как на врага народа. Несколько часов мы с отцом сменяли друг друга. Я вроде привык к толчкам и тычкам на борцовском ковре, но здесь была другая борьба, я проигрывал по очкам даже женщинам. Самые ожесточенные схватки происходили у окошка кассы, отец меня к ней не подпустил.

— Последние вырвал! — показал он мне билеты. — Одна тетка чуть мне руку не вывернула. Поезд через три часа.

Мы перекусили в привокзальном буфете и вышли на перрон.

— Куда они все едут? — спросил я.

— Как куда? — удивился отец. — В отпуск, из отпуска, родных навестить. Нам в Велин надо.

Да, всем куда-то было надо.

— У тебя в Велине кто-нибудь остался?

— Из родни никого, одни соседи Батяновы. Им и наша хата досталась. Хадоска продала.

— Сама в Речицу уехала?

— Да, вышла замуж за Ефима, тоже Кожедуба, и переехала в Речицу. Помнишь их дом возле базара?

— Помню.

В Речице к тетке Хадоске мы ходили в гости по праздникам — на Пасху, Рождество, иногда на майские. Хадоска и Ефим были верующие, годовщину Великой Октябрьской социалистической революции не отмечали, как и Первомай и 8 Марта. Исключение составлял День Победы.

Дом у них был большой, крепкий, точно такой, как у соседей-евреев. В Речице, в отличие от Ганцевич и Новогрудка, жило много евреев, в моем классе их была почти половина. За одной партой я сидел с Беллой Каганович, а дружил с Фимой Финкельштейном. Но дружил только потому, что ходил с ним в изостудию при Доме пионеров. Я рисовал Днепр во время разлива, а Фима вазы с цветами и натюрморты. Фима, кстати, жил недалеко от бабы Хадоски.

— В Речице остановимся у Хадоски? — спросил я отца.

— Конечно, — кивнул он. — Я схожу к нефтяникам, потом поедем в Велин.

Какое-то время отец работал главным бухгалтером управления «Речицанефть». Я гордился, что недалеко от нашей Речицы добывают нефть, ну и заодно тем, что отец к этому был причастен. Хотя главной ценностью города, без сомнения, была река. У меня вообще начинало сосать под ложечкой от вида любой реки, не говоря уж о Днепре.

«Интересно, у деда Ефима удочки есть? — подумал я. — Ружье он мне когда-то показывал, а вот удочек не помню».

— Старые уже оба, — вздохнул отец. — Я и еду туда, чтоб повидаться...

Он не договорил, но я его понял.

Меня самого Велин интересовал совсем по другим причинам, однако я никому об этом не говорил. Не пришло еще время.

— Откуда твой отец пришел в Велин? — спросил я.

— Из села Радуль на Украине. Но там ведь все рядом, на одной реке живем.

— Кто живет?

— Мы, — удивленно посмотрел на меня отец. — Украинцы, белорусы и русские. Днепр — наша общая река. От Радуля до Велина километров пятьдесят, не больше.

Позже я посмотрел местонахождение своей прародины по карте. Действительно, там все было рядом, Белоруссия на правом берегу Днепра, Украина на левом.

— А чем дед занимался? — спросил я.

— Пилил бревна на доски. Есть такая вертикальная пила, к ней высокие козлы. Один пильщик стоит сверху, второй снизу, и распиливают бревно. У них целая бригада была.

— Там и женился на бабе Анне?

— Сначала он женился на Татьяне, но та вскоре умерла. И он присмотрел девушку в Теребеевке. Выходи, говорит, за меня замуж, у меня две лавки.

— Какие еще лавки?

— В лавках тогда торговали. Она и поверила, что у него много денег. Привел молодую жену в хату, а там ничего нет. Она спрашивает: «Где же твои лавки?» Александр сел на лавку возле стены — вот одна лавка, перешел на лавку возле печи — это вторая.

— И она не сбежала от него?

— Наверное, он показал ей кое-что, — усмехнулся отец. — Твой дед был не простой мужик.

Об этом же мне сказала Ульяна из Теребежова, но одно дело — Ульяна, совсем другое — отец.

— Колдун?

— Знахарь, — поправил меня отец. — Хочешь, расскажу историю?

— Давай.


9

Александр отправился в город за мукой, крупами, солью и спичками. До города было двадцать километров, и он вышел засветло. В поясе у него была спрятана золотая монета. В городе он обычно заходил к знакомому еврею, жившему рядом с базаром, менял золото на бумажные деньги и покупал на базаре и в магазинах все необходимое.

На попутки Александр не надеялся, по их дороге машины ездили редко. «До обеда дойду», — думал он.

Примерно через час он вошел в деревеньку Волпа хат на тридцать. «Меньше, чем наш Велин», — прикинул он.

Солнце уже поднялось над верхушками деревьев. От быстрой ходьбы во рту пересохло. В распахнутом окне одной из хат он увидел девушку, которая, прислонив руку козырьком ко лбу, смотрела на улицу.

— Вынеси, милая, кружку воды, — остановился он возле хаты.

— У меня, дяденька, ноги не ходят, — сказала девушка. — Зайдите в хату и попейте, ведро с водой на лавке в сенях.

Он зашел в темные сени, с наслаждением выпил кружку холодной воды. Заломило в зубах.

— А что ж ты не ходишь? — спросил он из сеней.

— С детства, — донеслось из комнаты. — Доктор сказал, очень тяжелая болезнь. Забыла, как называется.

Голос девушки был приятный. Александр вошел в комнату.

— Паралич? — спросил он.

— Наверное, — пожала плечами девушка.

— Как тебя зовут?

— Надя.

— Как мою маму.

Александр огляделся. В хате было чисто, пахло толченой бульбой.

— Родители на работе?

— Батька пасет коров, мати в поле.

— Вылечиться не хочешь?

— Меня уж лечили доктора, — усмехнулась девушка. — Возили в город, брали анализы, простукивали позвоночник. Вон какие тонкие ноги. — Она приподняла подол юбки.

Но Александр на ноги смотреть не стал. Он уставился в ясные глаза девушки.

— А если попробуем? — чуть хриплым голосом произнес он. — Хуже ведь не станет.

Девушка неопределенно пожала плечами.

— Значит, так, — как о чем-то решенном сказал Александр. — На обратном пути я зайду к вам и поговорю с батькой. Деньги мне не нужны. А на ноги я тебя поставлю, чуешь, Надея?

— Чую, — прошептала девушка.

— Не опускай руки, Надея, — взял он ее за плечи и встряхнул. — В Господа веруешь?

— Верую...

— Вот и хорошо. Вечером ждите.

На обратном пути Александр зашел в деревню и переговорил с Николаем, отцом Нади. Тот недоверчиво слушал, потом кивнул — приходи.

— Надолго? — спросил он.

— На три дня, — сказал Александр. — Если все добре пойдет, еще на три. Спать буду на сене. Никому не говори ничего. У тебя стрыечные братья есть?

— Есть.

— Вот и договорились, я твой троюродный брат. Хорошая у тебя дочка, нельзя, чтоб не ходила.

Мать, подслушивавшая их разговор из кухни, заплакала в голос. Надя, сидевшая с ними рядом, побледнела.

— Молчать! — приказал Александр.

Все-таки он две войны прошел — мировую и Гражданскую. А там не только командовать приходилось.

Из Велина Александр принес в мешке пучки высушенных трав. Их он собирал на Купалье в лесу и на болотных выспах. Там же лежали шматок сала и каравай хлеба. Мария, мать Нади, по утрам ставила перед ним миску сваренной капусты или щавеля, но Александр ел мало и неохотно: во время зашептывания лучше быть голодным.

Как делать отвары из трав, он подсмотрел еще подростком у бабы Ганны. Она же научила его заговорам. Но о том, что его слово вещее, он узнал только на войне. Взрывной волной контузило его однополчанина Мишку Сыча. Врач из санчасти какое-то время повозился с ним, потом махнул рукой — скоро кончится. Александр выволок товарища на воздух, положил под дубом и стал шептать. Хорошо, была ночь и никто ничего не видел. Мишка ожил. Его отправили за линию фронта в госпиталь, а Александр стал воевать дальше.

Следующим он отшептал утопленника, и это уже на глазах других солдат. Солдат пошел под воду на переправе, его вытащили, но он уже не дышал.

— А ну, расступись! — скомандовал Александр.

Он наклонился над утопленником, положил ему на грудь руки и несколько раз сильно надавил. Но главное, он прошептал слова заклятия, которых никто не расслышал. Изо рта солдата потекла вода, он закашлялся и открыл мутные глаза.

— Молодец! — похлопал Александра по плечу подпоручик Ситников. — Пойдем, налью боевые сто пятьдесят. Врачевать где учился?

— Нигде, — пожал тот плечами.

— Ну, не хочешь говорить, не надо, но я в этом кое-что понимаю. Откуда родом?

— С Полесья.

— Там колдунов много, — кивнул Ситников. — А ведьм еще больше. Признавайся, бабка ведьмой была?

— Ворожеей! — засмеялся Александр.

...В Волпу Александр приходил три раза. В последний раз Надя уже приподнялась со стула ему навстречу.

— Сиди! — остановил ее Александр. — На третий день сама встанешь и принесешь мне воды. Ведро на лавке стоит?

— Стоит, — засмеялась девушка. — Батька уже три раза в церкви свечку святому Миколе ставил.

— А святому Александру?

— Разве есть такой?

— Целых два — благоверный князь Александр Невский и преподобный Александр Свирский. Мой Александр Невский.

— Я батьке скажу. — Надя отчего-то покраснела.

На третий день она действительно встала и, держась за спинку стула, сделала первый шаг. Мария вскрикнула и подхватила ее под руку.

— Нехай сама, — сказал Александр. — Теперь уж она все будет делать сама...

Его вдруг охватила слабость, и он тяжело опустился на лавку, стоящую у стены. После заговаривания он приходил в себя несколько дней.

Николай взял у соседа коня и сам отвез Александра в Велин, укрыв его кожухом. Там он сгрузил с телеги пару мешков бульбы, свиной окорок, несколько кругов колбасы, еще что-то в узелках. Ни он, ни Александр о деньгах не вспоминали.

— Оставь себе кожух на память, — сказал Николай, прощаясь. — Добрый кожух, с Карпат мне привезли. Будешь проходить мимо нашей хаты, обязательно загляни. Я добрый самогон заказал.

Александр кивнул. Говорить сейчас ему ни о чем не хотелось.


10

В Велине отец первым делом привел меня в хату Батяновых. Там переполошились, Валентина, хозяйка, не знала, куда усадить гостей, дочка стала поспешно собирать на стол.

— Костя, что ж ты не предупредил? — суетилась хозяйка. — У меня и вина нет...

— У нас все с собой, — сказал отец, выставляя бутылку водки на стол.

В Речице мы купили выпивку, закуску, банку черной краски и кисть. Если бы нефтяники не дали нам машину, в автобусе мы бы намучились, тяжелую сумку приходилось тащить вдвоем.

— Татьяна работает? — кивнул в сторону кухни отец, где гремела посудой дочка.

— Учительница. Павел, зять, бригадир в колхозе. Садись вот. — Она поставила на середину комнаты стул. — Намучились, пока доехали?

— Нас привезли, — махнул рукой отец. — Рассиживаться некогда, сейчас пойдем на кладбище. Потом вернемся к вам и посидим. Могилу найти можно?

— Можно...

Валентина хотела что-то добавить, но промолчала.

Кладбище было рядом с деревней. Высокий берег реки, песчаник, старые сосны, березы и ивы над могилами.

«Хорошее место, — вдруг подумал я. — Сухо, просторно, ласточки-береговушки летают...»

Я счищал наждачной бумагой ржавчину с металлической ограды вокруг могилы, отец красил. Брызги летели во все стороны, и какой-то мужик, подошедший к нам, отобрал у него кисть. Отец не возражал, руководить ему было гораздо легче, чем красить.

— А тут вашего батьку помнят, — сказал мужик. — Некоторые боялись...

— А чего бояться? — удивился отец. — Он многих от тяжелых болезней вылечил. Помнишь, пастуха громом стукнуло? Он отшептал.

— Молнией, — поправил его мужик. — Гром гремит, а бьет молния. Конечно, помню. И как помирал во время схода, тоже помню. Твоего сына как зовут?

Он внимательно посмотрел на меня. Мне стало неуютно.

— Александром, — сказал отец. — Александр, внук Александра.

— Вот я и говорю... — отчего-то смутился мужик.

— Как дед помирал? — спросил я.

— Обыкновенно, — хмыкнул отец. — Что тогда было, перед самой войной?

— Вручали колхозу акт на бессрочное пользование землей, — тоже хмыкнул мужик. — На словах нам ее отдавали, а на деле...

— Ты тень на плетень не наводи, — перебил его отец. — Не какому-то пану землю отдавали, а всем беднякам, твоему батьке, между прочим, тоже.

— А ваш батька в колхоз вступать не захотел, — усмехнулся мужик. — Все в бывшей церкви собрались, произносят речи, и вдруг Бенчук прибегает — Александр помер!

— Исак Бенчук? — спросил отец.

— Конечно, Исак, сосед. Он был в городе, на собрание опоздал, и твоя мать сказала ему, что Александр лег помирать. Три дня велел в землю не закапывать.

— Притворился? — вмешался я.

Я уже давно не счищал ржавчину, мужик тоже перестал водить по ограде кистью.

— На третий только день ожил, — сказал отец. — Ему искусственное дыхание делают, а он лежит как мертвый. Мать плачет, мы тоже сидим по лавкам, носами шмыгаем. И главное — не дышит!

— Потому и боялись его, что не знали, на что он способен, — сказал мужик. — Вот и день такой выбрал...

— Да, в колхоз он вступать не хотел, — согласился отец. — Лучше, говорит, помру, чем вступлю. За это его и посадили.

— В тюрьму? — спросил я.

— При КПЗ было хозяйство в деревне Хальч, и он кормил там свиней. Вроде сидит, а вроде и не сидит. Злостный враг коллективизации, одним словом. Через полгода отпустили.

— А в тот день у него был летаргический сон? — показал я свои знания в медицине.

— Может, и летаргический, — почесал затылок отец. — Говорю же — никто его не понимал.

— И боялись, — подтвердил мужик.

— Ладно, Петро, — сказал отец, — ты всегда пёр против течения. В партию не восстановился?

— Нет, — сказал мужик. — В колхозе работаю.

Оказывается, они хорошо друг друга знали, отец и мужик.

Мы снова принялись красить.

«Так дед лечил или колдовал?» — подумал я, зачищая столбик.

— Лечил, — сказал отец.

— Колдовал, — возразил Петр.

«Да у них тут как в “Тихом Доне” Шолохова, — усмехнулся я про себя. — Все друг с другом воюют».

— Уже не с кем воевать, — в последний раз провел кистью по ограде мужик. — Таких, как ваш дед, не осталось. Камень был, а не человек. Ни сдвинуть, ни перенести в другое место. Не, больше нема таких. Может, вот внук Александра... — Мужик кивнул на меня.

Мне снова стало не по себе.

— А что внук, — сказал отец, — в институте учится. Раз в полгода приезжает. А здесь вообще в первый раз. У них своя жизнь.

— Это правда, — согласился с ним Петр. — Мой тоже... — Он тяжело вздохнул.

Мы собрали инструменты, тряпки, обрывки наждачной бумаги. Ограда стала выглядеть более-менее прилично. На могильном столбике надписи: «Кожедуб Александр Минович, умер в 1944 г.», «Кожедуб Анна Никитична». Их бы надо подновить, но купить белую краску мы не догадались.

— И так хорошо, — сказал отец. — Теперь к Батяновым. Ты подойдешь?

— У меня дела, — сказал Петр.

— Как хочешь, — с удовлетворением осмотрел кладбище отец. — Вот здесь и я буду лежать. Чуешь, сын?

Я ничего не ответил. Думать о подобных вещах мне еще было рано.


11

В хате Батяновых все уже было готово к приходу гостей. Посередине большой комнаты стоял заставленный мисками и тарелками стол, на почетном месте бутылка водки отца. Возле стола три стула.

— А Татьяна? — спросил хозяйку отец.

— Ей в школу надо, — виновато сказала Валентина.

Еда была незамысловатая: бульба, сало, кислые огурцы и капуста.

— На плите курица доваривается, — кивнула в сторону кухни хозяйка. — Таня сейчас подаст.

«Курицу небось только что зарезали», — подумал я.

Мы сели, выпили, закусили. Самая вкусная была курица. Я сидел рядом с Таней.

— На кого учишься? — спросила она.

— Филолог.

Мне хотелось сказать, что буду фольклористом, но здесь, на родине отца, это слово, как ни странно, было неуместным.

— Приезжай после окончания к нам, — сказала с усмешкой Татьяна. — Вместе будем работать.

— Он в Минске останется, — заявил отец.

Как всегда, он лучше меня знал, где я буду жить и чем заниматься.

— Молодежь не хочет оставаться в деревне, — согласилась с ним хозяйка. — Что мы здесь видели? До сих пор себе не прощу, что не уехала в Речицу или Лоев.

«А река? — подумал я. — Такой нигде больше нет».

— Пойдем посмотрим наш сад, — поднялся из-за стола отец. — Яблони еще остались?

— Несколько осталось, — тоже поднялась со стула Валентина. — В прошлом году хороший урожай был.

Мы вышли из хаты. За оградой я увидел несколько сельчан, в основном женщин. Все они смотрели на меня. Одна девочка выглянула из-за юбки матери и тут же спряталась.

— Что это они собрались? — спросил я отца.

— На тебя посмотреть, — ответил он. — Ты же внук Александра.

Для него подобный интерес жителей Велина к моей персоне был обычным делом. Для меня — нет.

Мы прошли на огород.

— Видишь яблони? — показал рукой отец. — Вон под той кривой яблоней он и закопан.

Дерево не было похоже на все остальные. В полуметре от земли ствол яблони искривлялся, и казалось, что она опиралась об нее ветвями. Одна такая яблоня была в нашем саду в Ганцевичах. Она называлась медовка, и ее плоды действительно будто бы наливались медом. Даже по форме они отличались от обычных яблок, были похожи на маленькие дыньки.

— Какой сорт яблони? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами отец. — Хорошо, что не спилили. В любой момент можно выкопать.

— Что?

— Клад! — Отец посмотрел на меня как на идиота.

Я ничего не сказал и медленно направился в конец огорода, который заканчивался обрывом. Я подошел к нему — и застыл.

Передо мной лежал огромный простор, заполненный водой и светом. Два почти одинаковых рукава реки огибали довольно большой остров, заросший лозняком. За ним рукава смыкались, и дальше река устремлялась на юг мощным потоком. Поверхность воды играла на солнце, покрывалась рябью под порывами ветра, и казалось, что в ее толще мерцают серебряные бока крупных язей.

Под самыми ногами укрывалась от ветра большая заводь, сплошь затянутая желтыми кувшинками. На темной воде они были похожи на солнечные зайчики. Мне захотелось скатиться по обрыву к воде и забросить между круглых листьев кувшинок червяка на крючке. Там обязательно должна стоять рыба, линь или карась, я даже видел цепочки медленно поднимающихся со дна пузырьков. А вон и остов старой лодки, на которой плавал когда-то мой дед...

— Он рыбу не ловил, — встал рядом со мной отец. — Не до рыбы нам было.

— Это же еда, — сказал я.

— Кто рыбу удит, тот хозяином не будет, — хмыкнул отец. — А на тот берег мы наперегонки плавали.

— Зачем?

— Просто так. На заливных лугах сено хорошее. Там же до самого леса луга.

Лес угадывался на горизонте темно-синей полоской. К нему петлял между луговых озер обсаженный старыми осокорями шлях.

— Красивое место, — сказал я и глубоко вдохнул настоянный на травах речной воздух.

— Тут всегда люди жили, — согласился со мной отец. — Это же Днепр.

Да, люди с самого начала селились по берегам больших и малых рек. И по ним же они уходили к далеким морям.

Оставалось выяснить, какая роль в земной жизни отводилась мольфарам, тож колдунам и знахарям.

Окончание следует.

 

[1] Купальские песни — разножанровые песни с определенными типами напевов: хороводные, игровые шутливые, лирические. Последние преобладают.

[2] Зажиночные (жатвенные) песни — оповещали о начале жатвы и были связаны с обычаем срезать серпом «первую пястку» — горсть колосьев, которую относили в дом и прятали за иконой. Зерна из «первой пястки» затем бросали в борозду, начиная сев. Это должно было, по представлениям землепашцев, способствовать хорошему росту хлебов.

[3] Кустовые песни — песни, которые поют во время обряда ведения куста. Этот обряд проводили на Троицу: молодую девушку одевали в траву так, чтобы ее невозможно было узнать, и, водя по селу, заходили в каждый двор, распевая песни.

[4] Волочёбные (христославные) песни — песни, которые исполнялись на Пасху с величанием хозяев, поздравлением с праздником, пожеланием благополучия, просьбой угостить за песню. Характерный припев: «Христос воскрёс, Сына Божа». Бытовал обычай обхода дворов с пением волочёбных песен. Название «волочёбные» происходит от старославянского «волочиться» — ходить. Исполнителей называли волочёбниками.

[5] Чекать — ждать (белорус.).





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0