Я его боюсь!

«Храни себя, храни!» — самодельная надпись красного цвета на бетонном заборе, за которой следовал поворот с шоссе на главную улицу известнейшего подмосковного поселка Габаево со множеством элитных дач, строившихся здесь еще с начала двадцатого века. Вообще-то перед надписью когда-то еще красовалось «Россия, Русь!», но эти два слова почему-то замазали краской горчичного цвета, из-под которой они все равно проступали, хоть и блёкло. Назар всякий раз усмехался при виде сего граффити. Почему упрятали «Россию» и «Русь»? Будто эти два слова неприличные.

Свернув налево, он ехал на своем черном «Бентли флаинг спур», что значит «Бентли летучая шпора», по поселку, мимо респектабельных двух- и трехэтажных особняков, в которых обитали далеко не бедные люди — например, миллионеры Потапов и Лихоногов, кинорежиссер Хвостинский, рэп-музыкант Синий, — но многие дома выставлялись на продажу, причем уже с тех пор, как они с Региной поселились тут два года назад, мечтая купить один из таких домиков, хотя цены на них запредельные.

По приказу цифрового ключа ворота послушно раздвинулись, и «летучая шпора» медленно въехала на заснеженную территорию четырех двухэтажных домов, разделенных невысокими заборами. Все они сдавались таким, как Назар и Регина, обеспеченным, но еще не имеющим собственного особняка. Сдавал известный в середине девяностых Гавриил Харитонов, мелькнувший в политике и бизнесе недолго, но успевший купить себе виллу в Марбелье. В Габаеве он отгрохал четыре роскошных дома, за каждый из них он просил не просто по сто тысяч, а ради прикола — сто и одну тысячу рублей в месяц. И люди снимали, ни один из четырех не пустовал.

На первом этаже — сто квадратов, кухня и огромная гостиная с камином и даже с бильярдом, в который они поначалу взялись играть, но Назар всегда побеждал, а Регина проигрывать не умеет и не любит, так что сейчас они обычно порознь друг от друга катали шары. На втором этаже — большая спальня и три гостевые комнаты, в которых лишь изредка ночевали разные гости.

Поставив «летучую шпору» под навес, где дремала Регинина «Альфа-Ромео Джульетта», Назар вышел, тряхнув длинными каштановыми волосами, сладко потягиваясь, в предвкушении того, как он сейчас сообщит Регине умопомрачительную новость. Просто так подобные известия не объявляют, и он напустил на себя безрадостной скорби, окружил свое вхождение в просторный холл первого этажа вздохами, портфельчик в отчаянии швырнул на диван.

— Что случилось, Наз? — мгновенно заценила его мрачность Регина. Она сидела на другом диване, у окна, с айфоном и с бокалом настоящей испанской риохи «Эль Кото».

Ничего не ответив, он направился к холодильнику, достал оттуда банку соленых огурцов, бутылку «Белуги», налил полный стакан, бросил три кубика льда, сел за стол и намахнул. Огурец весело захрустел, как морозный снег под ногами.

Регина не на шутку всполошилась, отставила в сторону айфон и бокал, села напротив:

— Да что произошло, Назар?

— Произошло, Рина, — тяжело выдохнул он.

— Да не томи, Наз!

— Даже не знаю, с чего начать. Новость страшнейшая.

— Ну?!

— Мы скоро будем богатые.

— Что-что? Вот зараза!

— Мы скоро купим себе дом и участок, Регинка! Такие, о каких мечтали! Шеф дает заказ. И еще мы себе тоже где-нибудь в Марбелье или в Сен-Тропе купим домишко!

Регина вскочила, снова села:

— Это что, с первым апреля?

— Нет, на полном серьёзе.

— Рассказывай!

— Огромный проект. Штук десять серий, а то и больше, как сумеем раскрутить. Баблища немерено дают.

— О чем? О Донбассе?

— Да пошел этот Долбас куда подальше! Я вообще думаю: если Сапегин дает такой заказ, нас с тобой ввели в особый круг избранных.

— Да о чем заказ-то?! Сейчас по башке получишь!

— «Его пальцы, как толстые черви, жирны. А слова, как пудовые гири, верны», — медленно процитировал Назар.

— Не может быть! — выпучила глаза Регина. — «Тараканьи смеются глазища, и сияют его голенища»?

— Так точно. О нем.

— Да об этом дяденьке уже столько спама навалили!

— Тем не менее. Нам под новым ракурсом. Как он гнобил советское кино.

— Гнобил кино? Класс! Быстро мне тоже водки со льдом!

— Слушаюсь! — развеселился Назар, зная, что, если Регина начинает отдавать приказы, значит, в ее умной головенке уже завертелось, след взят, хвост пистолетом, нос по ветру, тема распознана. Он налил себе и ей «Белуги», они громко чокнулись, опрокинули, и теперь уже словно две пары ног побежали по морозному снегу. Огурцы что надо! И сразу дико захотелось есть, на плиту устремилась сковородка с недоеденными вчера картошкой и грибами, на стол пришли холодец из коробочки, буженина, французский паштет, холодное дефлопе, получившее ход в России после «О чем говорят мужчины», и даже рокфор, хотя Регина с пеной у рта всегда доказывала его неуместность до окончания основной трапезы. Откупорилась новая риоха «Эль Кото», и полетела мысль, нанизывающая на себя идеи.

— То, что он гнобил, в этом можно не сомневаться, — жуя, говорил Назар. — Давай навскидку, кого именно?

— Ну как кого! В первую очередь этого — Эйзенштейна, — легонько попрыгивая на своем стуле, мурлыкала Регина. — «Броненосец “Потемкин”» во всем мире признали лучшим фильмом всех времен и народов, а он его запретил. И самого Эйзенштейна в конце концов свел в могилу. Слушай, Назар, отличная идея! Каждую серию начинать на кладбище, на могиле очередного загубленного им деятеля кино. Ну-ка, ну-ка! — Регина прыгнула в Интернет. — На Новодевичьем кладбище, четвертый сектор. Фото! Глянь, Наз! Черная каменная плита. Ты стоишь перед нею, длинноволосый и красивый, и начинаешь текст о яркой, но короткой жизни великого режиссера, загубленного диктатором.

— На кладбище? — задумался Назар.

— А что не так?

— Мрачновато.

— Да ладно тебе!

— Я вообще-то, если честно, его боюсь.

— Кого?

— Ну кого-кого? Его!

— Он давно уже в могиле сгнил, Назик!

— Откуда ты знаешь? Может, он, как граф Дракула, выходит из земли и идет к тем, кто смеет прикоснуться?

— Не болтай ерунду, любимый. А если не секрет, сколько обещают?

— Если даем заяву и получаем одобрение на синопсис, сразу нам откалывают кусок стоимостью в джип «Гранд Чероки». Когда сдаем синопсис, сумма втрое больше. За сценарий и дальше за каждую серию, соответственно, по нарастающей.

— А нельзя ли озвучить конкретику цифр?

— Ее пока не утвердили, но думаю, получим столько, что мама не горюй!

— Зашибись! Назик-спецназик, я тебя обожаю!

— За нас!

— За нас! И за заказ! Итак, ты стоишь перед могилой Эйзенштейна на Новодевичьем кладбище и говоришь...

Кинокладбище

Назару Белецкому еще не исполнилось тридцати, а он уже считался одним из самых успешных парней в мире кино и телевидения.

Еще с детства он дал себе заповедь: звучать решительно, чтобы все тебя знали и уважали. Безукоризненно учился, из школы вынес золотую медаль, легко поступил на журфак МГУ, потому что отец всегда говорил: журналисты — лучшие люди, только надо стать не замухрышистым журналюгой-папарацци, а таким, как Влад Листьев, Александр Любимов, Леонид Парфенов, Сергей Доренко — элита отечественной высокой журналистики.

На третьем курсе влюбился в однокурсницу Таню Чижову, закрутил с ней роман, но быстро сказал себе: «Стоп! С этой застенчивой киской далеко не уйдешь», — и с легкостью бросил бедняжку, заставил избавиться от ненужного эмбриона, отвалил денег. Ведь впереди — цель: стать звездой!

Назар хотел как можно раньше начать хорошо башлять, и не где-нибудь ишачить на разгрузке, а по-взрослому. Отец работал инженером на телевидении, помог, он стал мелькать на телеэкране, там — небольшая роль в сериале, здесь — уже чуть побольше, попал в новостные программы, делал репортажи, сводки новостей. И — примелькался.

Талантливого парня заметил Сапегин, генеральный директор телеканала «Весна», который он сам же и создал в середине девяностых.

А тут и знакомство с другой молодой да ранней, Региной Шагаловой. На два года моложе Белецкого, она прославилась до него, сама написала сценарий документально-исторической антиутопии «Ах, если бы Колчак!..», предложила его мастодонту теледокументалистики Скворчевскому, и тот сделал увлекательный фильм о том, как процветала бы Россия, если бы в Гражданской войне победил адмирал Колчак.

У журналиста главное — нос, и Белецкий сразу нюхом почуял, что с этой девушкой ему надо состыковаться. О какой-то там любви и мысли не возникало, но он с ней познакомился, стал кружить голову, а в итоге они сошлись. Их подружил Крым, и они потом в шутку говорили, что если у них родится сын, назовем его Крым Назарович Белецкий, а если дочка — Таврида Назаровна, и друзья с ними не на шутку спорили, что Тавриду будут дразнить Ставридой.

Что же с Крымом-то получилось? Вокруг него тогда четвертый год кружили вихри антагонисты по имени Крымнаш и Крымненаш. А Белецкий подкинул Шагаловой неожиданную идею: «Так не доставайся же ты никому!» Вполне в Регинином духе антиутопии, по мотивам идеи романа Василия Аксёнова «Остров Крым». Мол, скандальный полуостров должен стать полностью независимым, эдакой федерацией наподобие Швейцарии, где сосуществовали бы регионы проживания русских, украинцев, татар и греков. Можно для прикола и итальянцев подселить, как укоренялись когда-то на его территории генуэзцы там всякие, венецианцы.

Фильм о том, как Крым мог бы стать Швейцарией, понравился всем, он не оскорблял ни украинскую, ни российскую сторону, а просто утверждал: «Ребята, а давайте сделаем так!» Конечно, и в Раде, и в Думе, и в Меджлисе нашлось немало крикунов, требовавших предать Белецкого и Шагалову суду и расправе, безучастным остался только итальянский парламент, а в целом зритель воспринял сие произведение с благожелательной усмешкой. Главное же, что фильм под названием «Наш — не наш» сделал его создателей знаменитыми, и уже под следующий проект им отвалили деньжищи немалые.

Вторую свою полномасштабную работу Назар и Регина назвали «Е или А». Это означало «Европа или Азия». Заказ хорошо оплачивался, требовалось доказать, что поступки генерала Власова следует считать не предательством, а попыткой создать основу для российской демократии. Белецкий и Шагалова предложили более элегантный ход: Россия всегда металась между Европой и Азией, вместо светлого пути в прекрасную Европу всегда уходила в грязную азиатчину, а тех, кто пытался ввести русских в братскую семью европейских народов, объявляла предателями. Князь Даниил Галицкий получил благословение папы римского и стал первым и единственным королем Руси, но его соперник Александр Невский, разгромив благородных шведов и немцев, несших нам свет Европы, увел Русь под иго Орды. Князя Андрея Курбского не зря называют первым русским диссидентом, он противостоял кровавому Ивану Грозному, желая, чтобы Русь стала Европой. Мазепа являлся преданнейшим другом Петра Первого, видя в нем европейского государя, но, когда Петр не захотел дружбы с королем Карлом, он встал в ряды шведов. Вот и генерал Власов, будучи человеком чрезвычайно просвещенным, сдался немцам, видя в них освободителей России не только от большевизма, но и от зловонного болота азиатчины. Его Пражский манифест, к 75-летию которого, собственно говоря, и был сделан заказ на фильм, являет собой программу великих демократических преобразований, коих наша несчастная страна не знала никогда в своей истории. Поэтому американцы и хотели вывезти его из Германии в Штаты, дабы он там продолжил свою деятельность по пропаганде либеральных ценностей для России.

Назар и Регина выработали свой утонченный стиль — никого не обижая, показывать, что бы случилось, если бы человек остался жив и оказался правителем... нет, пусть даже не России, а, скажем, Крымской Швейцарии. Или Поволжской Франции.

И все же фильм «Е или А» имел более острое политическое звучание, чем «Наш — не наш», недовольных и возмущенных осталось больше. Зато режиссер, он же ведущий, и сценаристка взошли на новую ступень славы и благосостояния.

И вот теперь — новый заказ, куда более значительный, хотя и страшноватый. Идея кладбищ, поначалу претившая Белецкому и казавшаяся зловещей, постепенно укоренилась. Из нее родилось и название — «Кинокладбище».

За пару дней набросав трехстраничную заявку, соавторы приехали к Сапегину. Важный медиамагнат мгновенно прочитал и заценил:

— Годится. «Кинокладбище». Неплохо. Ну что же, дети мои, пишите синопсис.

Без стыда, без совести

Назар и Регина зарылись с головой в материал. Весна боролась с неуступчивой зимой, и стояли недружелюбные холода. Снег то растает, то вновь нападает. Пронизывающий ветер стучал в окна. Наконец стало теплеть, на ветках орешника вылупились зеленые огоньки. А Белецкий и Шагалова писали синопсис, целых две недели. Послали по электронке, но Сапегину он не понравился.

— Слабовато. Поймите, ребята, задача большая, бить надо наотмашь, смело и свободно, — нудел он, вызвав обоих к себе в Останкино. — Ничего не боясь. Правда, не правда — вам нет дела. Посмотрите сериал «Жена Сталина». Лет десять назад был такой. Только он художественный, где можно сослаться: «Я так вижу», — а вам надо сделать документальный, такой же наглый и бессовестный. Вас учили, что в словаре журналиста слово «совесть» отсутствует? Все любят повторять избитое «Сине ира эт студио»...

— «Без гнева и пристрастия», Тацит, — перевела эрудитка Регина.

— Правильно, — кивнул Сапегин. — А надо другой девиз: «Без стыда, без совести». Только так можно побеждать врагов. Возьмите мировую историю. Если кто прославился как великий триумфатор, он всегда действовал по этому принципу. А сейчас этот принцип и вовсе главенствует в мире. Посмотрите, как действует коллективный Запад, — все основано на лжи. Причем самой беспардонной, наглой. А Россия все никак не поймет этого, все играется в справедливость, правду, истину. В совесть дурацкую. Обратите внимание, что слово «совесть», которое не должно быть ведомо журналисту, вообще присутствует только в русском языке.

— Разве? — удивился Назар.

— А ты не знал? — фыркнула Регина.

— А ну-ка... — Белецкий залез в айфон и в переводчике нашел в английском. — Вот, есть. Совесть — conscience.

— Но это также и сознание, — возразил Сапегин. — То есть осознание того, что, если ты совершишь дурной поступок, тебя накажут. А если преступление, то и вовсе могут казнить. Но если разрешить дурные поступки, то русские дурачки останутся со своей совестью, а все остальные, осознав, что все дозволено, станут совершать все то, о чем втайне мечтали. Так что смотрите «Жену Сталина» и вооружитесь моим лозунгом.

И они поехали в свое Габаево смотреть на компьютере телесериал Массарыгина и Тодоровской, снятый по книге Ольги Трифоновой «Единственная». Поначалу особой бессовестности они не замечали, но потом понеслось нагромождение откровенной лжи, в финале Сталин признается жене, что он ее отец, а Надежда Аллилуева Сталину — что она ради его пользы подсыпала Ленину яд.

— Странно, что в самом конце не показали, как он лично ее застрелил, — сказал Назар, когда досмотрели последнюю, четвертую серию.

— М-да... — глухо откликнулась Регина. — Или задушил, изнасиловал и на дольки изрезал. И съел. Он же людоед.

— Стало быть, Сапегин хочет, чтобы мы тоже так же нагло врали в своем «Кинокладбище».

— Это, конечно, подло, я согласна. Но признай, что он прав: смелость города берет. И даже не смелость, а именно наглость. Без стыда, без совести. А иначе сожрут. Чем наглее ложь, тем больше в нее верят. Выше нос, Назарий!

— Черт, а ведь он, может быть, и прав... — задумался Белецкий. — И девушки любят наглых. Будь ты хоть правильнее матери Терезы, ты им по барабану. Обаятельный вор, хам и врун увлекательнее, чем весь такой пушистый зануда.

— Это точно! — засмеялась Шагалова. — Если бы ты вел себя менее нагло, я бы в тебя не влюбилась. Да и наш пупсик, скорее всего, был обаятельный наглец. Потому и добился такой власти. И бабы его любили, и народ боготворил. И оппозицию он громил с невероятной наглостью. И Гитлера распатронил. Ты знаешь, он мне даже становится симпатичен. Именно в свете идей Сапегина.

И они заново уселись за синопсис. Дом в Габаеве, на улице Герцена, снова превращался в штаб-квартиру нового фильма, как уже было, когда они работали над «Е или А». Назар откинул сомнения в отношении стыда и совести и чувствовал внутри себя «летучую шпору», к тому же пришло понимание важности принципа, предложенного Сапегиным.

И правильно сказала мудрая Регинка, Сталин сам был такой, а значит, имеем право с ним расправляться по его же законам. Он топил в клевете неугодных репрессированных, и мы будем его топтать в грязь нагло и бессовестно. По всем пунктам уже сложившейся мифологии, но придумывая и новые пункты, связанные с кино.

— А шеф молодец, уважаю, — признался Назар. — Без экивоков, не стесняясь, сформулировал свой принцип. Обычно все хотят выглядеть хорошенькими, а исповедуют именно это. А он прямо заявил. Мол, действуйте смело по моим указкам.

— Как Геббельс: «За все буду отвечать лично я».

— Даже не так. Он ввел нас в свой круг. Делайте как я — и добьетесь таких же результатов. А главное, честно. Хирург же перед операцией не врет пациенту, что не станет в нем ковыряться скальпелем. Он еще хорошее слово подобрал: триумфатор. И чтобы быть триумфатором, надо забыть о совести.

— И скромности, — добавила Регина. — Ты иногда бываешь излишне скромным. Уверена, если ты сам озвучишь суммы, то их и получишь. А ты ждешь, когда тебе их назовут, потому и получаешь в разы меньше, чем эти зубры могут тебе дать.

— Ладно, согласен. Итак, с Эйзенштейном мы разобрались. Его Сталин душил и гнобил долго и методично, первые фильмы сошли с экранов, «Бежин луг» вообще уничтожен. Во второй серии «Ивана Грозного» режиссер показал ужасы опричнины, за что и был отравлен на балу. Где там?

— В Доме кино. Считается, что инфаркт миокарда.

— Никакого инфаркта. Шеф не одобрит. Инфаркт, да, но вследствие отравления. Кто там следующий после Эйнштейна?

— Эйзенштейна, а не Эйнштейна.

— Хорошо. Допустим, следующий Пудовкин. Тоже начинал с принципов революционного искусства, получал по зубам, ломал самого себя в угоду режиму.

— Слушай, Наз, я что тут подумала... А ведь наш пупсик уничтожал все революционное, возвращал не только классические формы правления страной, но и классические формы искусства. Он был контрреволюционер, понимаешь?

— Согласен.

— А настоящий человек может жить только революционно. Любой реакционер — подонок. Жизнь есть революция, родившаяся в недрах небытия. А реакционер возвращает человека из жизни в небытие.

— Регинка, не пугай меня! Ты такая, блин, умная, что даже страшно. И что-то давненько мы с тобой не занимались революционной жизнью. Секс и синопсис начинаются и заканчиваются на «эс», но они не одно и то же.

— Да, Эрос зовет, Эрос не ждет! — воскликнула Регина. — Слышу звуки флейты. Немедленно в темные чащи!

Назар преклонялся перед ее умом и эрудицией, она обожала его смелость и мужское обаяние. Еще пару лет назад никто бы и подумать не мог, что они — парочка.

Регина свято верила в целебные свойства регулярного ежедневного секса. Флейта и темные чащи возникли из стихов Гёте «Манит флейтой Эрот в темные чащи».

— Итак, кто там у нас следующий? — спросил Белецкий, возвращаясь через полчаса из темных чащ любовной постели к рабочему столу. — Ах да, Пудовкин. Поклонник и подражатель Эйнштейна... Эйзенштейна. Нашему монстру он стал нравиться только после того, как тот сломал его об колено. «Минин и Пожарский», «Суворов», «Нахимов» — фильмы советского официоза. Но он все равно время от времени бунтовал. И тоже был отравлен, как Сережа Эйзенштейн.

— Не получается, Назыч, — возразила Регина, все еще нежась в кровати, но уже озаренная экранчиком айфона. — Пудовкин умер в Юрмале в июне пятьдесят третьего, а наш пупс в марте того же года.

— Да и хрен бы с ним! Яд очень замедленного действия.

Эйзик и Алик

Вернулись холода, заканчивается апрель, синопсис под девизом «Без стыда, без совести» летит от одного советского киношника к другому, и про каждого надо доказать, что его гнобил кровавый тиран.

— Постой, что, и Григория Александрова?

— Здесь, Назик, новый поворот, еще интереснее. Кондовый натурал, Сталин ненавидел гомиков и решил разлучить Эйзенштейна с Александровым.

— Погоди, а точно доказано, что они это самое?

— Ты опять?! Точно доказано будет то, что будем доказывать мы. Трифонова уверяет, что держала в руках медицинскую книжку Аллилуевой и там чуть ли не двадцать абортов. Наверняка такая книжка не сохранилась, иначе бы та же Трифонова выложила ее в Интернете. А в Интернете ее нет. Я прочитала все исследования про этих двух гавриков, ничего не подтверждается. Мало того, есть медицинские свидетельства, что Эйзенштейн был импотентом. Он жил с Перой Фогельман, но секса у них не было, и она предавалась любовным утехам на стороне. Но любила Эйзика самозабвенно. Есть также свидетельство самого Эйзенштейна о том, как он за границей ходил в публичные заведения для гомосеков, пытаясь обрести себя среди них, но так и не обрел. А Александров, тот вообще славился как бабник первостатейный, ни одну юбку не пропускал. Даже имел романы с Гретой Гарбо и Марлен Дитрих.

— Значит...

— Ничего это не значит. Мы даже не станем сомневаться, ты спокойным голосом скажешь: «Как всем известно, Эйзенштейн и Александров состояли в гомосексуальном браке. Не случайно Эйзенштейн свои карикатуры подписывал псевдонимом Сэр Гей».

— Так он в таком случае таковым и являлся. Ты сама себе противоречишь.

— Не являлся. Псевдонимом Сэр Гей он подписывал карикатуры, которые публиковались в журналах «Огонек» и «Петербургский листок» в десятые годы. А понятие «гей» в значении «гомик» впервые употребила американская писательница и теоретик литературы Гертруда Стайн только в 1922 году. Она сама всю жизнь была лесбиянка. Но нам на это начхать. Мы без стыда и совести определим Эйзика и Алика в качестве педиков. Можно даже добавить: «Мне довелось читать их письма, написанные весьма откровенно». И всё, не надо даже эти письма предъявлять. И тут мы развиваем тему несчастной любви двух благородных геев, коих разлучил безжалостный непродвинутый натурал.

— Ну-ну, — рассмеялся Белецкий, — а у Сорокина-то Сталинюга и с Хрущом перепихивается, и с Гитлером.

— Вот-вот, — одобрительно кивнула Регина. — И что, Сорокина по судам затаскали? Или стали требовать от автора предъявить интимную переписку Никитушки и Адика с Иосифом Виссарионовичем? Ничего такого. Он в новейшей путинской Российской энциклопедии фигурирует как выдающийся современный русский писатель.

— Почему путинской?

— Ну а какой же? Была сталинская, потом хрущевская, потом брежневская. В девяностые ни горбачевская, ни ельцинская энциклопедии не появились. Зато в позапрошлом году вышли тридцать пять томов Большой российской энциклопедии, сокращенно БРЭ... Ладно, хрен с ней, возвращаемся к Эйзику и Алику. У нас тут такой поворот: Сталин сам не был педросом и другим не давал, строго пресекал. Разлучал влюбленных ковбоев, гнал их с Горбатой горы в Сибирь. Хотел и Эйзика с Аликом строго наказать, но дал им возможность исправиться. А потом все равно гнобил.

— Давай посмотрим, когда он за них взялся.

— Да хоть когда. Допустим, после показа их следующего фильма — «Октябрь». Что там ему могло сильно не понравиться?

— Думаю, то, как показано руководство революцией.

— Правильно. Надо глянуть, его самого они в октябре семнадцатого в каком виде вывели?

Они внимательно просмотрели все фильмы Эйзенштейна, когда с ним вместе работал Александров. Всемирно знаменитый «Броненосец» начинался с цитаты из Троцкого: «Дух революции носился над русской землей. Какой-то огромный таинственный процесс совершался в бесчисленных сердцах. Личность, едва осознав себя, растворялась в массе, масса растворялась в порыве». Это, конечно, могло не понравиться Сталину, люто ненавидевшему Троцкого. Ага, вот как, оказывается. Троцкий намеревался лично курировать кинематограф, и только тогда Сталин занялся важнейшим из искусств. А в фильме «Октябрь» эти два чудика вообще не показали Сталина во время революции 1917 года. Ну и как он должен был на такое реагировать? Разумеется, затаил злобу. А тут родная жена стала с ним спорить, что Эйзенштейн гений и ему все дозволено...

— У нашего пупсика с Надюшей было сплошное упоение, покуда отец не разрешал несовершеннолетней дочке встречаться с бандитом и террористом, — развивала свои теории Регина. — И зря она вообще согласилась за него замуж. Как только родились дети, Кобочка стал гулять направо и налево.

— Но это только в фильме «Жена Сталина» он таким показан, кобелирующим, — снова возразил Белецкий.

— Наз! Ты опять за свое? Мы его горскую блудливость берем априори. Ограничивая тему до «Сталин под юбками у актрис». А взаимоотношения с Надюхой мы усложняем тем, что и она влюбляется, причем в тех, кого муженек гнобит, она берет их под свою защиту, и на этой почве разрастается конфликтище.

— У нее, насколько мне известно, постоянно башка болела, — заметил Белецкий. Он с самого начала понимал, что Регинка его — девушка скверная и беспринципная, но она так эффектно несла всю свою скверну — словно черное знамя, и от этого почему-то все сильнее нравилась Назару.

— Головные боли известно отчего, — не моргнув глазом, поставила диагноз Регина. — От отсутствия хороших оргазмов. Но когда она ездила лечиться, там отрывалась по полной программе. В кино это, кстати, уж очень целомудренно показано.

— Думаю, нам надо Аллилуеву лишь косвенно затрагивать, — усомнился режиссер.

— Напротив, — возразила сценаристка. — Наше кино будет еще одной ареной страстей между кремлевским мужем и кремлевской женой. Надюша и Коба лупят друг друга киношниками. Назон, разве не видишь перчика в этой линии?

— Да вижу, вижу. Кстати! — вдруг осенило Белецкого. — Ведь Коба это сокращенное от «кобель»!

Регина внимательно посмотрела на своего сожителя, в восхищении выдохнула:

— Гениально! Молодец, Назар! Гениально! — Она встала из-за своего макбука, качая бедрами, приблизилась и села к нему на колени, обвила тонкими и гибкими стеблями рук. — Дай поцелую. И что-то я уже устала работать головным органом, не пора ли в темные чащи?

Ты звал меня, Дон Жуан!

— Только ты хорошенько подумай, куда влезаешь, — сказал Белецкому один его друг.

— В смысле?

— Товарищ Сталин ведь и наказать может за клевету.

— Да ладно тебе!

— А проклятие Тамерлана помнишь?

Но после этого мимолетного разговора, несмотря на внешне легкомысленное отношение, когда он ехал на своей «летучей шпоре» в Габаево, в душе ныло нехорошее предчувствие, как в фильме ужасов, когда вроде бы ничего не происходит, но нечто зловещее потихоньку нагнетается. В какой-то миг он даже резко оглянулся на заднее сиденье, не сидит ли там товарищ Сталин.

Дома он с радостью увидел Регину, сидящую за макбуком и увлеченно что-то там штудирующую.

— Привет, примерный муж! Голодный?

— Не очень. Но завтра хочется шашлык забабахать. Я, кстати, тут такой мангалище приглядел за восемьдесят тысяч. Давай завтра купим и устроим праздник? Два года.

Два года назад они впервые слились в любовном экстазе.

— Отличная идея! А работа?

— Работа не Питт, от Джоли не убежит.

— Это ты смешно сказал. Сам придумал?

— Слушай, Ринчик, а что бывало с людьми, распускавшими клевету на Сталина?

— Что-что? Тебя что, мистика посетила?

— Так, слегка крылом коснулась, — вздохнул Белецкий, плюхаясь на диван.

Регина внимательно окинула его взглядом и сказала:

— Троцкий, например, живя уже в Мексике, писал о нем все, что хотел, по закону Сапегина, без стыда, без совести. Известное дело, за это его ледорубом угостили.

— Нет, я не про тех, кто при жизни нашего любимца получил наказание, а после его смерти уже.

— А, поняла. В полночь товарищ Сталин встал из гроба, отряхнул китель, слегка почистил сапоги и пошел по ночной Москве в квартиру номер тринадцать, где проживал профессор Самотютькин, написавший о нем клеветническую книжонку. Не трясись от страха, Назарчонок, все это чепуха. Уж так оболгать нашего пупсика, как это сделал Хрущ... И ничего страшного, прожил себе Никита Сергеич тихо-мирно, ну, сняли с должности, ну доживал свой век как простой гражданин СССР. Тень оболганного диктатора к нему не являлась. А хочешь, пригласим его на завтрашний наш пикник? Иосиф Виссарионович! Слышите нас? — громко позвала Регина и ответила жутким голосом, как бы долетевшим из замогильного далека: — Слы-ы-ы-шу!

— Перестань! — поежился Белецкий.

— Приходи к нам завтра на шашлыки! Придешь? Приду-у-у! Если можно, с Надеждой Сергеевной! Ла-а-адно! Будем вас ждать. Нам без мертвецов скучно!

— Ринька! Не шути так. Есть шутка, а есть жутка.

— Остроумно, — рассмеялась Регина. — Ладно, кончаем дурака валять. Я кое-что новенькое накидала. В отношении Аллилуевой. Предлагаю сделать тоньше, чем в «Жене Сталина». Мол, мы ничего не утверждаем, но есть мнения авторитетных историков, что Сталин был любовником Ольги Аллилуевой, родившей от нее дочь Надежду, и он потом на собственной дочери женился. Могла ли она ради мужа подсыпать яд Ленину? Вай нот? И даже не исключается версия о том, что Сталин лично убил свою жену, потому что она с открытым забралом поперла против его политики. Короче, мы не будем опровергать все имеющиеся мифы об этой сладкой парочке. Кстати, давай еще раз посмотрим «Намедни». Парфёша, конечно, галопом по Европам, но его стилем ведения фильма стоит воспользоваться. Врет и не краснеет, и вообще он красиво врет, собака.

Ночью Назара мучил часто повторяющийся сон о котятах, которых они с ребятами закопали в детстве, а теперь раскопали, а котята живые, огромные и злющие, жаждут мести.

— Слушай, Ринька, — обратился он к Регине, обнаружив, что она тоже не спит и что-то ищет в айфоне. — А что, если они завтра припрутся?

— Кто еще? — сонным голосом спросила гражданская жена.

— Ну, эти, Ося и Надя. Ты звал меня, Дон Жуан!

— Обязательно припрутся. Заодно уточним и обговорим с ними всякие детали.

Мангал оказался крутой, значительный, точнее даже — целый мангальный комплекс ручной ковки, сталь — четыре миллиметра, сверху крыша, примыкают два столика, помимо жаровни, печка под казан, внизу дровница — словом, чудо современной шашлычной индустрии. Назар заказал его по Интернету, и с доплатой привезли в тот же день.

Во всю прыть светило майское солнце. В веселых заботах по освоению великого мангала Назар перебрасывался разговором с Региной, сидящей неподалеку в плетеном кресле-качалке и продолжающей работать над синопсисом. Если Сапегину не понравится во второй раз, он вообще может других лошадок запрячь в свою тачанку.

— Конечно же надо показать, как к Эйзику и Алику во время их турне по Америке был приставлен вертухай под видом переводчика. И он делал все, чтобы Александров вернулся, а Эйзенштейн остался там.

— Логично, — пыхтел Белецкий, раскочегаривая жаровню и думая о том, до чего хороша, стерва, особенно когда охвачена азартом нового проекта, вся так и пылает, подобно углям в жаровне, поставь над ней шашлыки — мигом испекутся.

— Но Эйзенштейн вернулся, и пришлось двух сердечных дружков рассорить и разлучить, — продолжала чирикать хищная птичка. — Тут линия легко дальше проводится. С режиссерами и актерами легко расправимся. А чиновники?

— Какие еще чиновники?

— От кино. Их было несколько при Сталине.

— Знаю. Где похоронены?

— В том-то и дело, что двое из них расстреляны, и один похоронен в общей могиле на кладбище Донского монастыря, а другой — на полигоне в Коммунарке. И ты в кадре ходишь по Бутовскому полигону, рассказывая о том, как убивали не только тех, кто снимал кино, а и тех, кто отвечал за кинопроцесс. Вот, мол, как Сталин руководил советским кино: чуть что — пуля в затылок, и неизвестно, где дотлевают косточки.

Белецкому хотелось нынче напиться.

— Сегодня не только наши два года. Еще и ровно месяц, как мы получили этот заказ. Слушай, если сапожники напиваются в стельку, то телевизионщики как? В тельку?

— До состояния голубого экрана.

— Вот этого не надо! Никакой голубизны. Это пусть Эйзик и Алик. Шашлык почти готов. Как ты любишь, непрожаренный, с кровушкой. Надоел ваш этот Иосиф Виссарионович! Тащу вино.

И они стали пировать, попивая любимую риоху сначала глоточками, потом глотками, потом по полстакана махом. Пирушку то и дело пронзали пули, выпущенные из горячего синопсиса, который никак не хотел угомониться и все лез и лез к ним: а что, если мы так? а что, если мы эдак повернем?..

К счастью, все четыре харитоновских особняка отделялись друг от друга двухметровыми заборами, и их обитатели хоть и успели перезнакомиться друг с другом, но не надоедали шастаньем в гости. Люди разного круга, но их объединяло то, что все они своего рода жулики, обманывающие лохов: один — владелец сети столовок «Кушать подано», пичкающий своих клиентов фастфудом из просроченных продуктов; другой — колдун-экстрасенс весьма сомнительного свойства, третий — владелец мелкого охмурёжного банка «Тугрики», четвертые — они. Виделись, здоровались, но в гости друг к другу ходить не порывались. А когда у кого-то дымилось, другие глотали слюнки и говорили: «Пора бы и нам шашлычок замутить».

— А вообще, я этого Сталина поддерживаю! — орал Назар, изрядно приняв на грудь. — Мне этот Эйнштейн тоже не нравится со всеми его броненосцами. Все какое-то деланое.

— Эйзенштейн... Не Эйнштейн, а Эйзенштейн, Назик, запомни раз и навсегда, а то так и будешь всюду меня позорить.

— Это как в том анекдоте, помнишь? Волобуев, вот вам меч...

— Помню, помню. Так вот, Эйзенштейн. Он ведь был как мы. Без стыда, без совести. Напропалую врал в своих фильмах. Не было никакого расстрела на одесской лестнице.

— Не было?

— Не было, представь себе. И много чего не было из того, что он показывает. И Ленин на Финляндском вокзале не забирался на броневик. Скромненько приехал, юркнул в Николаевский вокзал и растворился в Питере. И в октябре семнадцатого он фигурировал без усов и бороденки, бритый. И Зимний штурмовали совсем не так, как показано в фильме «Октябрь». В каждом кадре врал наш Сэр Гей. Но зато каков этот каждый кадр! — Глаза у запьяневшей бестии пламенели. — Знаешь ли, звание лучшего фильма всех времен и народов еще заслужить надо.

— Да ладно! — ерепенился Белецкий. — Намалюют черный квадрат — всех трясет от восторга. Настучат левой ногой по клавишам — ах, какая музыка шедевральная! И этот Эйн... Эйнцвейдрей. Тоже из той же серии. Молодец, Коба, что всех их к ногтю прижал! Выпьем за нашего Кобика!

— Как хочешь, но лично я за него пить не стану.

— И зря! Он нам баблище приносит.

— Не он, а Сапегин. Точнее, те, кто его на этот проект спонсирует. Я пью за них.

— А я за него! А то еще, не дай бог, припрется со своей Надюхой. Ты же вчера звала его с ней.

— Да пусть придут! — храбро озирала окрестности рыжая бестия с высоко поднятым бокалом...

Среди ночи Назар проснулся где-то и увидел, как мимо его глаз прошли чьи-то сапоги. Он испугался и привстал. Оказалось, он лежит прямо на холодной траве, двух шагов не дойдя до крыльца. Ночь стояла не теплая. Он сел и пугливо осмотрелся по сторонам. Батареечный фонарь нового мангала тускло освещал окрестности дома — лужайку, гараж, бледные руки и ноги, кинутые в кресло-качалку вместе с той, кому они принадлежали. Стало быть, Региночка тоже назюзюкалась и не дошла до кровати, уснула тут, под открытым небом. Это радовало. Но не могло притупить тревогу. Белецкий мог поклясться, что видел прошедшие мимо его лица сапоги. Хотя это и чушь собачья.

Он встал, расправил плечи, глубоко несколько раз вдохнул в себя чистейший габаевский воздух. В начале двадцатого века не зря эти места облюбовал Иосиф Габай — табачный король России, поставщик папирос во все концы империи и даже за границу. Теперь уже, понятное дело, никаких сапог, померещилось с бодуна. Хочется выпить. Где там у нас недопитое?

Тут Белецкого снова обдало ужасом. В доме он услышал приглушенные голоса. Мужчина что-то бубнил, а женщина или девушка в ответ весело смеялась. В окне на втором этаже тускло горел свет. На ногах из стекловаты Назар подошел к креслу-качалке и потормошил рыжую всклокоченную голову:

— Ринька! Проснись! Рина! Да проснись же!

— Кто вы? — испуганно вскочила сценаристка. — Фу ты! Назарыч, испугал. Где мы? О-ля-ля! Да мы вчера... Тут и заночевали? Или ты в доме спал?

— Я вообще вон там, на траве. Продрог до костей.

— А почему шепотом? Не стесняйся, спать на траве — так же естественно, как... не могу найти сравнения.

— Тихо! Слышишь?

— Чего?

— Голоса в доме.

Из тусклого окна на втором этаже снова донеслись мужское бормотание и женский смех.

— Кто-то к нам вчера все-таки приперся? — спросила рыжая бестия. — Дружки твои? Или мои? Фёкла с Васиком? Игорь с Ксюхой?

— Я этого не помню, — продолжал шептать испуганный телережиссер. — Но когда я проснулся, мимо моего носа прошли сапоги. Может, это они все-таки приперлись?

— Кто?

— Ося и Надя.

— Это было бы кайфово, — поёжилась Регина не то от ночной прохлады, не то от начинающегося испуга.

— Ведь ты приглашала их вчера. — Назар попытался улыбнуться, уверяя себя в невозможности столь зловещего визита. — А что, товарищ Сталин тот еще шутник.

— Let’s go and have a look, — сказала Регина, вновь вся передергиваясь. — Don’t worry, be happy.

Они медленно пошли к дому, голоса на втором этаже затихли.

— Это в нашей спальне, — сказал Назар. — Они трахаются в нашей кровати, а в перерывах он травит ей анекдоты.

— Причем анекдоты про Сталина, — хихикнула Регина, но он почувствовал, что и ей стало страшновато. — Входи первый.

— Ты же все твердишь, что ты смелее меня. Ладно уж, follow me, baby.

Они вошли в дом, в темноте стали тихо подниматься по лестнице на второй этаж, чутко прислушиваясь, но не могли понять ни единого слова из разговора незваных гостей, а те еще и притаились. Хотя почему незваные? Может, как раз те, кого она звала вчера?

— Мне кажется, мы попали в фильм ужасов, — с наигранным весельем тихо промолвила Регина. — Иди дальше.

И они пошли тихонько к двери спальни, перед ней остановились. Мужской голос в спальне что-то сказал невнятное. Назар и Регина оба вздрогнули. Мужской голос снова неразборчиво заговорил, женский отрывочно ему отвечал, но уже без смеха, а, кажется, с возмущением. Сердце Белецкого застучало втрое сильнее, он схватил Регину за руку и почувствовал в ее ладони ответное биение тоже испуганного сердца. Сам не ожидая от себя такой смелости, резко толкнул от себя дверь спальни, и она легко распахнулась.

В спальне горел невыключенный телевизор. На экране шло черно-белое кино. Американец с черными усиками и в шляпе, сдвинутой на затылок, сидел за рулем и вел машину, рядом с ним — белокурая дамочка.

— Вэ-вэ, вэ-вэ, — промычал американец.

— Easy, — ответила дамочка. — Don’t worry.

Регина рухнула на пол в приступе смеха. Назар не сразу избавился от липкого страха, но через полминуты тоже упал ничком рядом с рыжей бестией и освобожденно заржал:

— Вот тебе и Каменный гость!

Отсмеявшись, Назар и Регина выпили еще по бокалу вина, забрались в уютную кровать и некоторое время по инерции смотрели какую-то старую голливудскую чепуху, где актеры в основном бубнили неразборчиво, а никакого перевода, ни закадрового, ни титрами, почему-то не предусматривалось.

Вскоре Регина засопела, Назар, тоже проваливаясь в сон, успел нажать на пульте красную кнопку, дабы и киношка тоже угомонилась.

Проснувшись утром, Белецкий вспомнил вчерашний хоррор и тихо засмеялся.

— Ничего смешного, — услышал он рядом голос Регины.

— Это я вчерашний фильм-ужас вспомнил. Ты-то помнишь?

— Я-то помню. Но вот никак не могу припомнить, кто из нас мог включить и оставить телик.

— Ну, мало ли. Если мы уснули — ты в кресле, я вообще на траве, то может быть, кто-то из нас поднимался в спальню и включил тивишку.

— Смысл?

— Не знаю. Мало ли.

— А ты еще про сапоги говорил.

— Померещилось.

— Сапоги померещились, телик кто-то включил. Как ты себе представляешь? Вот мы сидим пьем, лопаем шашлык, и вдруг один из нас поднимается в спальню и включает телевизор. Смысл?

Назара снова посетила липкая тошнота страха, он стал думать, дергая себя за верхнюю губу.

— Ну, допустим, так: я увидел, что ты уснула, и решил тебя отнести в спальню. Но для начала поднялся туда и включил телик.

— Зачем?

— Чтобы не зажигать свет. При телике более тускло. Не хотел тебя будить. Спустился. Но тут меня вырубило, я упал и уснул на траве.

— Ну... Это хотя бы какое-то объяснение, — облегченно вздохнула Регина.

— Ага, я гляжу, ты тоже стала побаиваться, — засмеялся Белецкий.

— Эх, если бы не баблики, ну его к черту, этого Сталина!

— В том-то и дело. Помнится, я давал себе зарок никогда не касаться сталинской темы. И вот те на! Уж лучше бы мы и впрямь получили заказ на компру против патрика или презика.

Потом он сгонял за пивком, опохмелились и к вечеру уже снова вовсю работали над синопсисом: надо поспешать, а то мало ли, Сапегин еще кому-нибудь закажет. Ушлых много, опередят, понравятся — и пиши пропало.

Подстегнутые ночными страхами, работали складно, как рабочий кладет на пол плитку, подгоняя рисунок, и все совпадало, клеилось, ложилось прочно. Затюканные, зашуганные киношники, то на грани ареста, то — получите орденок или Сталинскую премию, а то снова в опале. Эйзенштейн, Пудовкин, Ромм, Довженко, Герасимов, Пырьев — вон сколько их только на Новодевичьем.

— Погоди, а разве Довженко тоже гнобили?

— Еще как, Назик!

— А Герасимова и Пырьева? У этих же все было тип-топ.

— Тоже найдем, за что зацепиться.

— А Александров?

— Здрасьте! А кому Сталин сказал, что повесит?

— Так это же в шутку.

— Хороши у него шуточки. Вы, говорит, товарищ Александров, если будете обижать Орлову, мы вас повесим. Как?! Очень просто, за шейку. И не волнуйтесь, это только один раз. Такие шуточки потом по ночам снятся.

Запуганные, затасканные, а некоторые и расстрелянные, как Мейерхольд, хотя он к кино и не имеет отношения. А любимый оператор Александрова Нильсен! Он тебе и «Веселых ребят» снял, и «Цирк» и «Волгу-Волгу», а в тридцать седьмом арестовали и вскоре кокнули, не моргнув глазом, словно яйцо от скорлупы очистили — хряп, чик-чик, и нет человека, нет проблемы.

Как выяснилось, если кинорежиссеров и впрямь не расстреливали, то операторов, звукооператоров, художников — нередко. А всякую киношную мелочь вообще сплошняком отправляли по адресу Москва–Бутово.

— Нет, Назыч, масштабное полотно у нас получится, — вновь на всех парах двигалась к завершению синопсиса Регина. — Докажем, как два пальца об асфальт: виновен по всем статьям обвинения. Приговаривается к расстрелу из всех орудий. Посмертно. Реабилитации не подлежит.

Прошло еще четыре дня, и они, приятно волнуясь, как отличники, целиком готовые к экзамену, ехали через дождь в Останкино, где среди прочих известных телекомпаний располагалась и штаб-квартира канала «Весна».

Имя России

— Вот теперь молодцы, — спокойно сказал Сапегин, будто оценил качество омлета, а не новый вариант синопсиса.

Зато Белецкий и Шагалова не сдержали облегченного выдоха.

— Нормалёк? — спросил Назар.

— Надеюсь, когда будете делать сценарий, еще больше разогреетесь. А на съемках и вовсе покажете высший пилотаж.

— Можете не сомневаться, Илья Кириллович, — заверил Белецкий.

Сапегин вложил синопсис в пластиковую папочку и легонько откинул ее от себя на письменный стол.

— Ребята, фильм надо смастачить к декабрю, потому что ожидается юбилей монстра — сто сорок лет со дня рождения. А через десять лет будет еще более значительный юбилей — сто пятьдесят. И все больше людишек, собирающихся это безобразие отмечать. Все больше и больше дураков, требующих вернуть Волгограду Сталинград. Вот в чем важность нашего проекта. Это должно быть не просто очередное наступление на сталинизм. Сталин и кино — это бросок и атака оттуда, откуда не ждали. Все равно как если бы вы прошли болотом и напали на противника с тыла.

— Это мы понимаем, — кивнула Шагалова.

— Думаю, что не совсем, — возразил гендиректор «Весны». — Не совсем оцениваете ситуацию, насколько стремительно нарастают сталинистские настроения. Полвека, начиная с Двадцатого съезда партии, антисталинисты вытаптывали заразу. А зараза снова вылезает из-под земли. Вот смотрите, одиннадцать лет назад канал «Россия» осуществлял проект «Имя России». Вы, конечно, помните, кто тогда победил.

— Александр Невский и Пушкин на двоих, — кивнул Белецкий. — А поначалу побеждал Сталин.

— Правильно. Только на самом деле Сталин бы и победил, если бы... Сами знаете, как это делается. В итоге Сталин вообще улетел под плинтус, второе место занял Суворов, а третье и вовсе Столыпин, о котором у нас две трети населения вряд ли знает. А если бы такую байду затеяли сейчас, за Сталина бы голосовали еще круче, и бороться с ним было бы труднее. Россия стремительно сталинизируется! А вы знаете, кто победил точно в таком же конкурсе в Португалии?

— Какой-нибудь Жозе Сталинью? — пошутила Регина.

— Почти угадала, — сказал Сапегин. — Фашистский диктатор Салазар. Правда, это только мы его считаем фашистским, потому что он якшался с Гитлером и Франко. Но он добился от них разрешения не участвовать во Второй мировой войне, португальцы, в отличие от испанцев, не гибли в снегах России. А кроме того, Салазар был высококультурнейший человек. Кстати, такой же, как Сталин. Он возродил былую славу Португалии, понастроил всего и везде. Теперь там, куда ни приедешь — это Салазар, это при Салазаре, это благодаря Салазару. Усекаете?

— Если бы Гитлер победил в сорок пятом, немцы бы его тоже сейчас поставили на первое место, — хмыкнул Белецкий.

— За Салазара проголосовало больше половины португальцев, — с печальным вздохом продолжал Сапегин. — Немцы и итальянцы своих Гитлера и Муссолини просто не рассматривали во избежание скандала. А вот финны выбрали Маннергейма, которого Гитлер считал своим другом, приезжал к нему на день рождения и награждал рыцарскими крестами. Ну да хрен с ними, нам до них нет дела, и финнов все равно все любят. Наша задача такая, чтобы, случись снова выбирать имя России, за Сталина голосовали не так яростно, как двенадцать лет назад. В вашем синопсисе уже есть то, о чем я говорил в прошлый раз: без стыда, без совести. В сценарии это должно оставаться вашим главным оружием, но более тонко, чем в грубом фильмешнике «Жена Сталина». Или в совсем бездарном «Ближнем круге» Андрона Кончаловского. Смотрели?

— Нет еще.

— Посмотрите. Это то, как делать не надо. Пошел по самому примитивному пути, сплошные штампы, и его высмеяли все кому не лень. Даже пиндосам не понравилась такая заведомая туфта о Сталине. И вот еще что: мотивация. Подумайте о том, какова была мотивация всех поступков и злодеяний нашего монстра.

Сапегин встал:

— Ну а пока... Я вас поздравляю, сегодня же на ваши ИП поступят гонорары за синопсис и авансы на сценарий. Главное дело сделано, идею вы сформулировали, теперь легко напишете сценарий, и, надеюсь, через пару месяцев начнем снимать. Договора подпишете завтра.

— Странное дело, — сказал Назар, когда они возвращались из Москвы в Габаево на его «летучей шпоре». — Стоит мне чего-то добиться, как я испытываю падение интереса. И теперь, когда заказ у нас окончательно в кармане, как-то уже и не хочется делать дальше про усатого таракана.

— Кстати, Мандельштам не прав, — откликнулась Регина. — Усы у него были не тараканьи, а пальцы не толстые и не жирные. И на левой руке вообще сухие и тонкие. И с чего он взял, что Сталин осетин? Только потому, что Гори расположено неподалеку от Осетии? Глупо. И вот еще что. Мандельштам в тридцать третьем написал убийственное стихотворение, вот эту самую эпиграмму: «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз, что ни казнь у него, то малина». Его тогда арестовали и ненадолго сослали. А в тридцать седьмом все тот же милейший Осип Эмильевич написал лизоблюдскую «Оду Сталину». Читал?

— Нет. Что, и в правду лизоблюдскую?

Регина покопалась в айфоне и стала зачитывать длиннющую «Оду Сталину». Восхваляющие вождя поэтические стрелы втыкались в Белецкого, он привык уважать Мандельштама, а тут вдруг: «могучие глаза решительно добры», «весь откровенность, весь признанья медь», «я у него учусь к себе не знать пощады», «глазами Сталина раздвинута гора, и вдаль прищурилась равнина», «его огромный путь — через тайгу и ленинский октябрь — до выполненной клятвы», «для чести и любви, для доблести и стали есть имя славное для сжатых губ чтеца, его мы слышали, и мы его застали».

— Неужели это и правда Мандельштам? — не мог поверить Белецкий.

— Он, голубчик. Только зря старался, его вскоре после этой оды арестовали во второй раз, отправили в новую ссылку, в которой он и окочурился, бедняга. Коба не любил перебежчиков. И Пастернак воспевал Сталина, причем чуть ли не первым. Да и все старались подмахивать. Ну а то, что у тебя утрачивается интерес, Назик, не делает тебе чести. Как бойцу. Это как футболисты: забьют гол и успокаиваются, а им в ответ три — на, на, на! Не стыдно тебе? Чтобы я больше такого не слышала! Понятно?

Он посмотрел на нее и слегка даже струхнул.

— Понятно. Согласен, это малодушие — при первой победе успокаиваться.

— Или же слишком рано уверовать в победу. Так что победа будет, когда мы сделаем фильм и получим окончательное бабло. Что ты скажешь о мотивации его злодеяний?

— Да животное, вот и всё.

— То, что он животное, это безусловно. А точнее — зверь. Хищный, беспощадный, хитрый, кровожадный. Плотоядный! И в своей животной силе — по-своему красивый. Ведь когда лев догоняет антилопу и жрет ее, мы же не говорим: «Ах, какой негодяй!»

— Ты, я смотрю, уже готова влюбиться в дядюшку Джо, — с поднятой бровью, на сей раз свысока, глянул Белецкий на Регину. — Даже, помнится, совсем недавно так жадно звала его в гости.

— А что, пожалуй, ты прав, — с неким даже презрением усмехнулась Шагалова и тоже свысока глянула на Белецкого. — Он — крутой самец. Потому всех остальных своих соперников свернул в бараний рог.

— Ну да, — хмыкнул Белецкий, досадуя, что любимая бестия как бы сравнивает и его со Сталиным и выигрывает не тележурналист, поймавший волну, а душегуб и террорист, много лет державший в узде всю Россию. — Кто-то хорошо заметил про него: «Загляни в любую лужу, там найдешь ты гада, геройством своим превосходящего остальных». Что-то в этом роде.

— Очень точно, — кивнула Регина. — Гад и герой в одном лице. Кстати, про «Имя России» Ямпольская весьма метко выразилась: типа что народ голосовал не за Сталина, а показывал, что так жить дальше нельзя.

— Хорошо, а по-твоему, какая мотивировка? Я имею в виду не народ, а сталинские злодеяния.

— У меня есть одна клёвая версия, — сверкнула глазами рыжая бестия. — Вот смотри, Наполеон: корсиканец, в школе плохо говорил по-французски, его дразнили, шпыняли. И он решил отомстить французишкам. За время Наполеоновских войн, если я не ошибаюсь, погибло три миллиона лягушатников. Дальше Гитлер, австриец, говорил с австрийским акцентом, немцы над ним смеялись, да и внешне далеко не Бисмарк. Решил отомстить немцам, вверг их в чудовищную мясорубку. Приблизительно уконтрапупил восемь миллионов немцев.

— Понятно, — засмеялся Назар. — Сталин, грузин, плохо говорил по-русски, даже в зрелом возрасте не мог избавиться от акцента. И в детстве его конечно же шпыняли русские. Хорошая мотивация. Но он, в отличие от Наполеона и Гитлера, рекордсмен. Сколько русских дураков он уложил в земельку? Шестьдесят миллионов?

— Это по Солженицыну. Думаю, немного меньше. Думаю, пятьдесят. Во Второй мировой около тридцати, до этого послереволюционный террор, голод на Украине и в Поволжье, раскулачивание и репрессии тридцатых годов — около двадцати. Ну и плюс послевоенные репрессии. Так что где-то пятьдесят миллиончиков. Думаю, его нескоро переплюнут. Если только в Китае появится свой Си Талин.

— Смешно. Си Талин. Надо будет использовать, — хмыкнул Белецкий. — И всё из-за неизжитого акцента?

— Не всё, — серьезно ответила Шагалова. — Мотивация сталинских злодеяний многосоставная. Жажда власти. Страх за свою шкуру. Постоянное острое желание выжить и подмять под себя всех. Шизоидность. Сексуальная неудовлетворенность. Ну и скрытая ненависть к русским, украинцам, евреям, прибалтам, полякам и всем прочим. Включая даже своих же грузинчиков.

— А этих-то за что?

— За то. Русских ненавидел за то, что они его в детстве троллили, а грузин — за то, что не мог избавиться от собственного грузинства.

— А если ближе к теме? Киношников за что ненавидел?

— А на них, Назон, он экстраполировал весь комплекс своих ненавистей. Вот это и будет основа нашего проекта.

— «Храни себя, храни!» — прочитала Регина надпись на заборе, и «Бентли» Белецкого свернул на главную габаевскую улицу.

Туда-сюда

«ТУДА-СЮДА. Сценарий художественного полнометражного кинофильма.

Общий кабинет Гитлера и Сталина на Канарах. 20 июня 1941 года. Полдень. Гитлер, Сталин и Черчилль сидят за столом, пьют все подряд, жадно жрут многочисленную жратву и не подавятся. За спинами у них стоят переводчики, которые мгновенно на ухо переводят то, что говорят собеседники.

Черчилль. Эдди, позволь спросить, за что ты так ненавидишь немцев?

Гитлер. Очень просто. Я ведь по происхождению австриец. Немцы всегда дразнили меня, слыша мое австрийское произношение. Так я с юных лет стал ненавистником немцев. Руки чешутся поскорее бросить эту поганую немчуру в бой и переколошматить их, да побольше!

Сталин. Точно так же я ненавижу русских и хохлов. Они всегда смеялись над моим грузинским произношением. Поскорее бы начать полномасштабную войну, чтобы перебить эту русско-хохляцкую сволочь в колоссальных размерах.

Черчилль (от души смеется). Да, для нас, англосаксов, это будет сплошная радость!

Гитлер. Представляю. Я люблю английский народ и желаю ему побольше радости.

Сталин. А я вообще всех ненавижу. Мне — что англичанин, что американская макака, что еврейская морда, что китаёз, что япошка долбаный. Я бы всех упрятал в свой ГУЛАГ и прикончил.

Гитлер. Ну, Йози, так нельзя. Надо любить хотя бы англичан.

Сталин. А я вот такой, что готов правду-матку резать. Начхать мне на твоих англикашек, Винни.

Черчилль. Я уважаю тебя, Джо, за твою прямоту.

В комнату входит Тамара и хлопает Сталина по плечу.

Тамара. Там Люська обкакалась, а у меня рассольник закипает.

Тамара уходит.

Сталин. Прошу прощения, товарищи, я ненадолго. Только Люське жопенцию подмою и вернусь.

Гитлер и Черчилль, выслушав перевод, одобрительно кивают. Сталин выходит из кабинета на Канарах в другую комнату, превращаясь в Шароварова, обычного нынешнего чела лет тридцати. Он берет из кроватки полугодовалую Люську, несет ее в ванную комнату, целуя в затылочек. Снимает с Люськи подгузник, моет ей попу под струей воды.

Шароваров. Слушай, Люська, а ведь и Наполеон с Александром так же договаривались, не иначе! Гениально!

Он вытирает Люське попу и возвращает ее в кроватку. Намеревается вернуться в канарский кабинет, но Люська ревет. Шароваров кидает ей разные игрушки, ребенок затихает, и Шароваров возвращается в канарский кабинет, попутно превращаясь в Сталина. Он садится за стол, чокается стаканом с Гитлером и Черчиллем, все трое хлобыстают коньячище. Закусывают черной икрищей, осетриной, ананасами.

Сталин. Винни, ты что-то хотел сказать про Наполеона.

Черчилль. Совершенно верно. Недавно рассекречены тайные архивы. И что же оказалось? Бонапарта и царя Александра Первого обуревали те же чувства, что и вас, мои дорогие Эдди и Джо.

Гитлер. С ума сойти! Ну да, ведь Наполеон не был французом.

Черчилль. Он был корсиканцем. Родным языком Бонни был корсиканский диалект итальянского языка, а французский он начал изучать лишь в десятилетнем возрасте.

Сталин. Бедняжка.

Черчилль. Всю жизнь он говорил с сильнейшим корсиканским акцентом.

Гитлер. Представляю, как над ним издевались французишки, пока он не стал их вождем.

Сталин. И что же секретные архивы?

Черчилль. Оказывается, во время заключения Тильзитского мира Бонни и русский Алекс признались друг другу, что ненавидят свои народы. Бонни мечтал покрошить как можно больше французов, а Алекс — русских.

Гитлер. С Наполеоном понятно, а за что ненавидел своих русских русский царь?

Сталин. Как за что! Чудной ты, Адик. Историю хреново знаешь. Ведь он же был немец...

Черчилль. И по-русски вообще плохо говорил, за что над ним смеялся Суворов. Он, как и Джо, был смел в своих суждениях.

В кабинет тем временем входит восьмилетняя Ксюша, тихонько подкрадывается к Черчиллю и начинает кидать в него мяч, который стукается Черчиллю в затылок, Ксюша его ловит и снова кидает.

Ксюша. Делом надо заниматься, дел-лом! Делом надо заниматься, дел-л-лом! Делом надо заниматься, дел-л-лом!

Черчилль вскакивает, Ксюша убегает, Черчилль бежит за ней вслед.

Сталин. По заднице ей как следует за такие дела!

Черчилль выбегает из кабинета, попутно превращаясь в Шароварова. Ксюшу он не догнал и обиженно обращается к Тамаре, стоящей на кухне у плиты.

Шароваров. Тамара! Это ты ее надоумила?

Тамара. Кого?

Шароваров. Ксюшку! Бьет меня по башке мячом и приговаривает: «Делом надо заниматься, делом!» Это же твои слова!

Тамара. А что, разве она не права? Дурью маешься, а толку никакого, денег как не было, так и нет.

Шароваров. Тома, на сей раз сценарий и впрямь гениальнейший! Увидишь, какие нас ждут деньжищи!

Тамара. Да уж, конечно...

Шароваров. Конечно. «Туда-сюда». Тайный сговор Гитлера, Сталина и Черчилля. Сейчас это пойдет на ура.

Он спешит возвратиться в канарский кабинет, где застает Гитлера и Сталина, торопливо пожирающих селедку.

Черчилль. Вот вы, значит, как! Пока я отлучился, всю селедку сожрали, сволочи!

Гитлер. А кто говорил, что не надо приносить на стол балтийскую сельдь? Хотите сами Балтикой владеть и всю нашу селедку сожрать, английские боровы!

Сталин. Адик, Виник, давайте не будем ссориться. Не будем делать приятное Рузвельту. Он спит и видит, когда мы сожрем друг друга, а он явится и заберет все наши сокровища. Америкос проклятый!

Гитлер. Лучше скажи, ты выпорол Ксюшку?

Черчилль. Ну какая Ксюшка? Это была Мери. Моя младшая дочь.

Сталин. Разве ей сейчас восемь лет?

Черчилль. А хрен ее знает, сколько ей сейчас лет. Надо в Интернет лезть, а неохота. Лучше продолжим про Бонни и Алекса.

Сталин. Да все с ними понятно. Стало быть, не мы первые придумали войну туда-сюда.

Гитлер. Как я понимаю, Наполеон и Александр договорились, что сначала французы дойдут до Москвы, потом русские до Парижа.

Сталин. До тебя, как всегда, как до жирафа. Эй, переводчик, переводи правильно. Я сказал «до жирафа». При чем тут шланг?

Черчилль. Короче говоря, Бонни и Алекс тогда в Тильзите придумали примерно то же, что и вы, Эдди и Джо.

Сталин. А хотелось быть первыми.

Входит Тамара.

Гитлер. О, познакомьтесь, это моя любовница Ева Браун. Ева, это мои кореша — Винни Пух и Йози Штази.

Тамара. Вынеси ведро, пожалуйста, а то меня сейчас вырвет.

Тамара уходит.

Гитлер. Прошу прощения, друзья. Это такое иносказание. Когда Ева просит меня вынести ведро, это означает... Сами понимаете что. Но я не надолго, у нас это всегда стремительно происходит.

Гитлер выходит, попутно превращаясь в Шароварова. Он идет на кухню, берет мусорное ведро.

Тамара. Провалился в своем компьютере, даже не слышал, о чем я тебя попросила.

Шароваров. Слышал. Просто у меня там сцена важная, боялся мысль упустить.

Тамара. К тому же у тебя их не так и много.

Шароваров. Не скажи... Уж от этого сценария Люфтер не отбрыкнется. Такое на дороге не валяется...»

— Это всё? — спросила Регина, дочитав.

— Пока всё, — весь сияя, ответил Назар.

— Вместо того чтобы думать о нашем проекте, ты этой фигней занимаешься, — потушила его сияние Шагалова.

— Разве не остроумно? — обиженно спросил Белецкий.

— Остроумно, — милостиво погладила его по щеке Регина. — Не стирай, потом вернемся. Идея интересная. Особенно с превращением Шароварова то в одного, то в другого, то в третьего. Жора Крыжовников мог бы классно снять. Или Кирилл Серебренников. Но пока что забудь. Делом надо заниматься, дел-л-лом!

Сангина — значит кровавая

В один из дней Назар и Регина рассуждали о том, почему после самоубийства жены он больше не женился.

— Не хотел еще кого-то близко подпускать, — говорила Регина. — Готовил стране кровавую баню. А тут вдруг близкий человек, жена, начнет опять его укорять. Придется снова убить.

— Думаешь, все-таки он Надюху убил?

— Все за то, что именно так. Посуди сам, он ведь потом многих ее родственников под нож пустил. Вот с нее и начал, изверг. Жаль, Шекспир не дожил до нашего пупсика. Макбет по сравнению с ним — малышечка. Кстати, я еще одну классную деталь придумала. Смотри: когда совершил суицид Маяковский, мало кто обратил внимание, что пистолет у него был в правой руке, хотя сам он всю жизнь был левша. А значит, его убили и необдуманно вложили пистолет в правую. В нашем фильме ты скажешь: «Аллилуева всю жизнь была левшой, но никто не обратил внимания на то, что пистолет у нее был зажат в правой руке, а значит, ее застрелили. И сделать это мог один известнейший правша — Сталин».

— А я знаешь чего думаю?.. — вдруг осенило Белецкого. — Давай наврем, что у него появилась тайная любовница. Любовь всей его жизни. И не он, а она была кровожадной. И стала требовать от него кровавых жертвоприношений.

— Блестящая мысль! — щелкнула пальцами Шагалова. — И начал он с Надюши. Она ему: «Не убьешь Надьку, не пущу к себе в койку!» Он мучился, не хотел, плакал. Но любовь к мегере оказалась сильнее его нравственных установок. И — понеслось! Начал с жены, потом всю страну в крови утопил.

— Так... А кого назначим на роль кровожадной любовницы?

— Давай Любовь Орлову! Она мне никогда не нравилась. Противная, лживая. Я так и вижу, как она смотрит на него стальным взглядом и говорит: «Мою любовь надо не просто заслужить. Ее надо ежедневно купать в крови. И не просто в кровавой ванне, а в кровавой реке». — И Регина стала тянуть руки к горлу Назара.

— Страшно, Регинка! — воскликнул Белецкий, настолько натурально получилась у Шагаловой вампирша.

— Договорились. Кровожадная Любовь Орлова. Мстила всем за неудавшуюся жизнь, за арест любимого мужа, за то, что вышла замуж за гомика и блудливого кота Александрова.

— За то, что она, дворянка из знаменитого рода Орловых, в двадцатые голодала, в тридцатые вынуждена была смешить публику, а тут еще в нее влюбился рябой диктатор, затащил в свою постель.

— Он ее или она его?

— Сначала он ее, а потом она стала его шантажировать, мол, либо реки крови и доступ к моему телу, либо ничего.

— Отлично, Назик! Сапегин будет в восторге. У меня уже руки чешутся писать этот сюжет. А кстати, ты бы хотел, чтобы я была такая кровожадная, а ты — тиран и исполнитель моих чудовищных прихотей?

Шел май. Назар Белецкий и Регина Шагалова писали сценарий. В один из дней им позвонил Сапегин и сказал, что заказчики, дающие деньги, просят, чтобы в названии фигурировало слово «Сталин», пришлось к прежнему названию добавить: «имени Сталина». Сапегин перезвонил через сутки:

— Таможня дает добро.

Регина в основном сидела в Габаеве, зависала в макбуке. Назар, несмотря на то что Сапегин приказал отложить всякую другую работу и сосредоточиться только на Кобе, — деньжищи-то немалые платим! — все-таки постоянно мотался в Москву, мелькал в новостных программах, снимался у кинорежиссера Гладильникова в роли эстета-искусствоведа, ведущего двойную жизнь: то он весь такой утонченный, почти аристократ, а то исчезает на несколько дней, пьянствует и развратничает в притонах и мучается, пытаясь понять, где он настоящий. Разумеется, и по многочисленным тусовкам Назар успевал прокатываться.

Уезжая в Москву, Белецкий видел Регину за макбуком. Возвращаясь в Габаево, заставал ее в той же позиции.

Сценарий шел, доделывалась уже пятая серия из будущих тринадцати, на таком числе остановились окончательно и подписали договор.

Однажды в середине мая, вернувшись в Габаево с очередных съемок у Гладильникова, Назар увидел в большой гостиной на первом этаже нечто новое и неожиданное, поселившееся над камином.

— Ёшкин-матрёшкин! — воскликнул он.

Раньше над камином висела репродукция картины Энгра «Зевс и Фетида», на которой Рина находила сходство Зевса с Назаром, а Фетиды с собой.

— Хотел бы быть таким же огромным, а чтобы я была такая же маленькая?

— Меня и сейчас все устраивает, — отвечал Белецкий.

Да он не такой гигант и не такой чрезмерно мускулистый, как этот Зевс, но Регина значительно меньше его, такая же белокожая, как та Фетида, только худее ее и не блондинка, а рыжая, с пышной лохматой гривой. На картине ему нравились Фетидина подчиняющаяся поза и неумолимое выражение львиной морды громовержца. Тут Белецкий и Шагалова не походили на персонажей картины Энгра, Назар боролся, но никак не мог преодолеть первенства Регины в их тандеме. Она заправляла им куда в большей мере, чем он ею. Даже в постель они ныряли гораздо чаще по ее вдохновению, причем Регине это требовалось не реже трех раз в сутки — днем, ночью и утром.

Так вот, теперь вместо Зевса и Фетиды он увидел нечто, что пробило его молнией до печенок. В камине, несмотря на июньскую теплынь, горели дровишки, а над камином висела большая, метр в высоту и полметра в ширину, фотография Сталина тридцатых годов, только выполненная в режиме сепии.

— Регина Альбертовна, это вы повесили? — спросил ошарашенный Назар.

— Ну а кто же? Слуг у нас нету.

О слугах у них иногда возникали разговоры, но тотчас и умирали, как нежизнеспособные вирусы, потому что Регина любила ходить по дому в неглиже или даже голая, да и вообще терпеть не могла присутствие в жилище посторонних.

Белецкий приблизился к новому надкаминному изображению, присмотрелся и увидел, что это не фото, а отменного качества рисунок, сделанный с фотографии.

— Так это не сепия, а сангина? — догадался он.

— Нет, Наз, это не сангина, — таинственным голосом ответила Шагалова.

— А я думал, сангина. А что же это тогда?

— Это кровь.

Час от часу не легче! Врет, поди.

— Да ладно брехать!

— А что тут такого? — хмыкнула рыжая бестия, и, кстати, цвет портрета полностью совпадал с цветом ее волос. — Думаешь, так трудно достать пол-литра человеческой крови?

— Та-а-ак... — Назар подошел к портрету вплотную. От этой женщины можно чего угодно ожидать, даже такой кровавой выходки. — И откуда же сие кровопролитное произведение?

— Заказала Винегрету. По-моему, он виртуозно исполнил. Три штуки евро ему отсыпала.

Лёха Виннигер, среди друзей конечно же Винегрет, был их знакомый художник, уже входящий в рассветные лучи своей славы, большой мастер и оригинал, умеющий рисовать чем только можно и нельзя. И кровью для него — раз плюнуть.

— Рыжая, ты точно не врешь? — спросил Белецкий. В последние дни он иногда стал ее называть рыжей, и ей даже нравилось. — Ведь я тебя знаю, врунью.

— Да точно не вру. Стала бы я сангиной заморачиваться. Если и делать портрет кровавого Кобы, то только кровью и только человеческой.

Белецкому стало малость не по себе. Не то чтобы он когда-нибудь падал в обморок при виде крови, нет, и портрет кровью вроде бы даже как-то прикольно, но портрет Сталина, выполненный человечьей кровью, это, знаете ли, как-то жутковато.

— Вот за что тебя люблю — никогда не знаешь, какой фортель ты выкинешь в следующий раз, — сказал Белецкий. — А тебе самой не страшно?

— Страшно, — кивнула Шагалова. — Но я осознала очень важную вещь. Особенно после того, как ты тот дурацкий сценарий мне предложил. Про туда-сюда. У нас все хиханьки да хаханьки, а ведь дело-то мы страшное поднимаем. Наистрашенное. И слово ты придумал страшное — «Кинокладбище».

— А это я придумал?

— По-моему, ты.

— А по-моему, ты.

— Ну, неважно, оба мы одновременно. Главное в том, что все хиханьки надо теперь побоку. Мы проникли в гигантскую гробницу, и в ней смешных надписей нет. Там не написано «Дима — козел» или «За Лариску пасть порву». Там страшные кровавые скрижали, Назар.

— Понятно, — помрачнел Белецкий. — А Зевса с Фетидой?

— Я их в спальню перевесила, прямо напротив нашего любовного ложа. Кстати, флейта зовет, сил нет. — И Регина стала приближаться к нему, недвусмысленно виляя бедрами и пальцами изображая кошачьи лапы с выпущенными когтями.

— Погоди, — впервые не поддался на ее сексуальный призыв Белецкий. — А кровь-то чья? Надеюсь, не казненного?

— Смертная казнь в России пока что до сих пор отменена, — отвечала Регина зловещим голосом. — Винегрет нашел сатанистов, они при нем зарезали молодую невинную девушку, выцедили из нее всю кровь и пол-литра уступили Винегрету.

— Рыжая! — крикнул Назар. — Перестань! На ночь глядя такие шуточки!

— Девушка кричала: «Не убивайте!» Но ее заставили кричать: «Слава великому Сталину, одному из воплощений сатаны!» И она кричала, а они ее резали. И сливали кровь в бутылку из-под риохи «Эль Кото». Ам-ням-ням! — Шагалова впилась кошачьими когтями в ребра Назара. — Да ладно, не парься, Назарёнок, сангина это. Сан-ги-на.

— Точно?

— Точно, точно, остынь. Мы идем наверх или нет?

После любовных утех наверху в спальне, отныне под прицельным взором Зевса-громовержца, они ужинали внизу у камина.

— Жарко, Регинка, — взмолился Белецкий. — Лето ведь!

— Пусть еще немного погорит, — возразила Шагалова. — Ему нужен огонь.

— Ему, что ли? — Назар махнул бокалом вина в сторону портрета.

— Ему, ему. Сталин это кровь и огонь. И я тоже. Любовь к крови у меня в крови. Слушай, называй меня впредь только Рыжая. Мне так очень нравится. Даже заводит.

— А это точно сангина? Не кровь?

— Сангина, сангина. Но сангина и означает «кровавая». От латинского «сангиус». Знаешь, как ее изготавливают?

— Что, с кровью, что ли? — усмехнулся Белецкий, поедая кровавый стейк из мраморной говядины.

— А как же! — подняла бровь рыжая бестия. — Берут глину и пропитывают ее кровью. Потом делают такие карандашики и ими рисуют. А кровь используют только человеческую.

— Это понятно, — снова усмехнулся Белецкий. — И не просто человеческую, а от невинно убиенных жертв. От визжащих деточек. Или от умоляющих о пощаде девушек. Я помню, как ты, рыжая врунья, вешала мне лапшу на уши про скрипки Страдивари. А оказалось, полная брехня.

Год назад Регина поведала Назару, будто Страдивари для своих скрипок использовал гробики младенцев, пролежавших в земле год. Якобы доски впитывали в себя младенческую скорбь, и потому скрипки потом так плакали.

— Никакая не брехня.

— Я весь Интернет перелопатил тогда, зря время убил.

— Есть вещи, неподвластные Интернету.

— Так, а что там по-настоящему добавляют в сангину? — Белецкий ковырнул Википедию. — «Сангина, французское “сангуин” от латинского “сангиус” — кровь. Материал для рисования, изготовляемый преимущественно в виде палочек из каолина и окислов железа». Так, каолин. Ага, белая глина. Ну а окислы железа это просто ржавчина. Так что не свистите, а то улетите, мадам Шагалова.

Людоедство

Проснувшись утром, Назар почувствовал, что ему сильно не по себе. Отчего-то сверлила мысль о крови. Где врала Регина? Когда рассказывала про кровь? Или когда успокаивала его, мол, сангина, чтобы только он не парился? Он внимательно смотрел на рыжий взрыв ее шевелюры и думал: «Кто она мне? Любовница? Возлюбленная? Сожительница? Жена? Нет, никак не жена. Тем более что она сама выступает против всяких там “Согласны ли вы?”». Сожительница — слово какое-то беспощадное, но смачное, и ему оно вдруг понравилось. Он тронул Регину за бледное, тонкое плечо, и она вздрогнула.

— Рыжая, а портрет кровью написан?

— Разумеется, — сонно ответила она и потянулась к нему получить утреннее наслаждение.

Он почувствовал острый вкус крови, когда она впилась ему в губы. Потом, когда утренний любовный моцион совершился, оказалось, что кровь его, она ему зубом рассекла верхнюю губу.

— Вкусненькая у тебя кровушка, — хихикала рыжая бестия.

Тема крови, все чаще звучавшая между ними, и пугала, и волновала одновременно.

— Может, сделаем так, что они вместе с Любовью Орловой тайно пили свежую человеческую сангину? — в шутку спросил он.

— Тоже неплохо, — вздохнула она. — Но это уже малость перебор. В таком случае и каннибализм можно впаять.

— А что, Сорокин пишет про людоедство, и всем нравится. Помаленьку людей приучает к мысли, что неплохо бы каннибализм потихоньку возвращать. А где, как ты думаешь, грань между дозволенным и недозволенным? Если уверенно говорить зрителю, что монстр тайно устраивал ужины с человечиной, многие и поверят. Как поверили же в бредятину Фоменко и Носовского. Чем наглее вранье, тем острее желание толпы в него верить.

— Пожалуй, стоит почитать о каннибализме, — задумалась Шагалова.

И она нырнула еще и в эту тему. Потом докладывала:

— Употребление крови и плоти человеческой усиливает все, что есть в человеке, как бы дает толчок, ускорение. Сильный становится сильнее, богатый — богаче, успешный — еще более знаменитым.

— Так вот почему Христос превращал вино и хлеб в кровь и плоть, — засмеялся Белецкий, хотя ему стало жутковато. Он чувствовал, что они с Региной залезают в область чего-то запретного и опасного.

Кончился май, наступил июнь.

— Ох, Наз, я, наверное, за всю жизнь не пересмотрела столько фильмов, сколько за последние полтора месяца, — вздыхала Регина. И не слишком сильно ошибалась. Погрузившись в тему, как батискаф в Марианскую впадину, они с Назаром пересмотрели в Интернете все советские фильмы двадцатых и тридцатых годов и много американских, французских, немецких. Но и этого мало, они старались внимательно отсмотреть все, что навалили на Сталина в последние лет сорок.

«Ближний круг» Андрона Кончаловского оставил удручающее впечатление.

— Я считал, что это сильный режиссер, — недоумевал Назар, — а тут такая пошлятина. Этот Том Халс играет полнейшего ублюдка, строит дебильные рожи. Да и вообще в фильме все советские люди показаны как полнейшие вырожденцы. Разве такие могли победить в войне с Гитлером?

— А Сталин! — полностью соглашалась Регина. — Какой-то смазливый, крашеный, самовлюбленный, цветочек аленький. Как там этого актера фамилия? Струев?

— Збруев.

— Халтура, а не Коба. Да еще он в финале оказывается сатаной или чем-то вроде этого. Ужасная дешевка. Сапегин прав, снимать такое — себя не уважать. Вот давай еще раз посмотрим на наш портрет. — Она за руку привела его к сангине над камином. — Перед нами леопард, пума. Сколько ему здесь? За пятьдесят? А какая сила во взгляде, хищные усы, все выражение морды целеустремленное и уверенное в своей правоте и победе.

— Да ты просто влюбилась в него в последнее время!

— Да, Наз, если по чесноку, то да, влюбилась. Это мой идеал. Перед таким ни одна женщина не устоит. В чем была мотивация всех антисталинских фильмешников? Патологический тип, кровавый безумец, бездарный руководитель, который все свои ошибки покрывает толстым слоем кровавых человеческих останков. Это все слишком просто.

— Полностью с тобой согласен. Мы должны искать подлинные мотивации. Допустим, Россия...

— «Россия, Русь, храни себя, храни?»

— Я не об этом. Каково было его отношение? Как просто к стране, которая досталась ему для поля деятельности?

— В принципе да. Оказывается, юный Наполеон, когда был в полной заднице, весь в долгах, намеревался записаться в русскую армию, где офицерам платили гораздо больше. Но при переводе иностранцев в русскую армию их для начала понижали в звании, и он фыркнул: «Пошли вы в жо!» А так прикинь, чувачок у нас бы набрал вес, скинул императора Сашу и сам стал императором, захватил бы пол-Европы.

— Прикольно. Я не знал. То есть ты считаешь, что тому была по барабану Франция, а нашему — Россия? Но думаю, не так просто. Он, зараза, и впрямь любил Россию. Пусть и грубо, постоянно насиловал ее.

— Наверное, он был максималистом и хотел, чтобы вокруг не было ворья, жулья, взяточников, хапуг. Сам-то ведь не воровал. И счета в швейцарских банках не открывал. В отличие от Адика, который, оказывается, был одним из богатейших людей на планете. И вряд ли бы застрелился, зная, что во всех банках на его имя офигенские счета.

Стали смотреть американский фильм «Сталин» с Робертом Дювалем в главной роли, вообще оборжались. Американцы верны своей традиции все показывать сикось-накось: Аллилуева — глупенькая крыска, Берия с густой копной черных волос, Ежов плешивый, Бухарин неотразимый красавец, а сам Коба — гигант с высоченным лбом, морда под сантиметровым слоем штукатурки. И главное — неприкрытое олицетворение зла, цель — уничтожить всех и вся, безмозглый валун, что катится с горы и расплющивает все, что под него попадает. Особенно смешно, когда жена Надя его начинает публично обличать, а он сует ей в декольте горящую папироску и уходит спать с женой Берии, из постели с которой его вытаскивают и ведут показать застрелившуюся жену.

Особо смеялись, когда в американской залепухе после нападения Гитлера Коба с перепугу десять дней пьянствует на даче в Волынском, к нему приходят Молотов с Ворошиловым и видят вождя на полу в окружении пустых бутылок из-под вискаря «Баллантайнс». За полтора месяца с момента получения заказа Назар и особенно Регина достаточно изучили о своем персонаже, знали, что паника Кобы после 22 июня — еще одна пакостная выдумка и есть дневник посещений Сталиным своего кремлевского кабинета. В конце июня и начале июля он из него сутками не вылезал, принимая десятки людей, с которыми обсуждал военные действия.

— И как нам быть, если от нас требуют новых тонн мифологии? — спрашивал Белецкий.

— Да, поставили нам задачку на самом деле сложнейшую, — вздыхала Шагалова. — И обгадить, и сделать это элегантно.

— Типа как в английском парламенте: я полностью согласен с предыдущим оратором, но он полный болван. Но вот вопрос: почему в начале девяностых такой всплеск антисталинской байды? И неужели люди верили Кончаловскому и этому американцу?

— Он, кстати, чех, Иван Пассер, только фильм американский. А хрень тогда снимали в спешке, потому что ломали Советский Союз и надо было срочно показать: гляньте, какие подонки этот Советский Союз строили!

— Ну а мы теперь какую хрень делаем? — вдруг взвился Белецкий.

— Мы не хрень, — сурово ощетинилась Шагалова. — Мы должны все сделать суперски. И моя идея: Сталин — сверхчеловек. Как у Ницше. Гитлер видел себя сверхчеловеком, а таковым не являлся. Наш Коба даже и не думал о себе как о сверхчеловеке, а просто был им. Как скала не думает о себе: я — скала. Или море: я — море. И он встал над человечеством, над пигмейством. Вот его мотивация. Какая мотивация у двух ребятишек в «Забавных играх» Ханеке? Они мстят за что-то? Нет. Добиваются чего-то? Нет. Просто пришли, сделали свое дело и невозмутимо ушли. Отправились к следующим хлюпикам. И Коба не задумывался: «А какова моя мотивация?» Просто действовал, и все тут. Да, мы с тобой покажем, как он раздавил советских киношников, но будем это делать без истерики, без слез и соплей.

Назар смотрел на Регину и снова восхищался ею, как восхищаются красотой и пластикой ядовитой змеи. Вот ведь стерва, в Сталина она уже влюбилась!

— А я вот в Аллилуеву не влюбился.

— Что-что? — И Шагалова громко, от души расхохоталась. — Приревновал? И правильно, ревнуй. Коба — крутой дяденька. Тебе-то и влюбиться не в кого, надо прикинуть. А мой, конечно, орел! Жаль, что не придет к нам сюда. Может, плохо приглашали?

Вопрос Белецкого о том, в кого ему влюбиться из сталинской эпохи, вывел сценаристку на новый виток. А какая женщина могла бы считаться достойной Кобы? И вообще, с кем у него было, а с кем на самом деле ничего? В сериале «Жена Сталина» показано, как он готов каждую подмять под себя.

— Не думаю, — сказала Регина. — Лев не станет подминать под себя ослицу. Вот я бы могла его охмурить.

— Это мы уже знаем, — усмехнулся Белецкий, начиная привыкать к своей второстепенной роли в ее жизни. Благо что играющий первостепенную лежит у кремлевской стены и не придет, чур меня!

— Я вообще полагаю, что после Надюши у него почти и не было баб, — сказала сценаристка.

— Это конечно, он тебя ждал, — пошутил будущий постановщик сериала.

— Именно так, меня он и ждал. Не зная, что я рожусь в девяносто третьем. По молодости он хватал первую попавшуюся, какая шла в лапы. Кузякина эта в Сольмочегонске, от которой у него побочный сынуля, другие всякие. Может, и другие побочные имелись. Но после революции Коба остепенился и понимал, что у орла должны быть только орлицы. Надя — не орлица. Так себе. Милая голубка. Как твои бывшие. Уж извини, Назон, за сравнение. Вот теперь тебе досталась настоящая орлица. Я.

— А я-то орел? — сердито усмехнулся Белецкий.

— Орел, орел, — села ему на колени Регина. — Я, как орлица, не стала бы связываться с попугаем. Увидела на тебе орлиное оперение.

— А этот? — Назар ткнул пальцем в усатого красавца, мастерски нарисованного сангиной.

— С этим мы разошлись во времени, — вздохнула Шагалова. — Айда на второй этаж!

— Рыжая ты бестия!

Поиск подходящих женщин в мире кино вполне вписывался в концепцию сценария. Заказчикам конечно же очень бы понравилось развитие темы по типу Берии, на которого навесили сотни изнасилованных и оскверненных советских дамочек. Реальных же подтверждений бериевской гиперпохотливости Регина не могла найти, а уж со сталинским донжуанством и вовсе глухо. Книга Любови Орловой «О Сталине с любовью» попахивала враньем. Внимательно прочитав ее, Регина пришла к выводу, что весь текст книги, скорее всего, написан действительно Орловой, но в него вставлены куски о сексуальных контактах звезды экрана с руководителем государства, уж очень они стилистически отличаются от основного повествования. Возможно, Сталин и встречался несколько раз с Любочкой, но любовники? Нет!

— Уверена?

— Чую. Большая симпатия, но не более того. Орлова вообще если и вписывается в нашу тему, то только в наглом варианте, что она требовала от него кровавых жертвоприношений. Он ее никогда не гнобил. И муженька. Этому однажды запретил снимать фильм, но именно после того, как Александров предложил ему подхалимский сценарий «Отеческая забота».

— Он бы еще предложил «Отеческая любовь», типа Сталин для Любови Орловой как отец.

— Остроумно, Назон.

— А кто еще из бабенций?

— Ну, вот, например, Наталья Шпиллер. Хвасталась после его смерти, будто он к ней то и дело под одеялко нырял. Никаких доказательств. Кроме одного — глянь на ее морду. — Регина развернула к нему свой макбук. — Сразу ясно, что никакую Шпиллер он не шпилил.

— Да уж, если бы он на такое лирическое сопрано соблазнился, я бы его перестал уважать, — засмеялся Назар, просмотрев в Интернете пару десятков фотографий знаменитой в свое время певицы Большого театра.

— А вот тебе меццо-сопрано, — продолжала обзор Шагалова. — Вера Давыдова.

— Ну, эта еще ничего себе. Но тоже истукан, бой-баба. Не думаю, что в его вкусе.

— Исключаем. Теперь балетница. Оленька Лепешинская. Тоже Большой театр, прима-балерина.

— Ну, вот эта еще ничего, даже, можно сказать, вполне годится, — оценил Белецкий.

— А носяра? — ревниво возразила Шагалова.

— У грузинок многих длинные носы, и ему могло нравиться.

— А я читала, что грузинская женская красота его не привлекала.

— А Надюша? Похожа была на грузинку.

— Лишь с первого взгляда. Нет, Наз, не думаю, что Лепешинская имела с ним трали-вали. Он называл ее стрекозой, даже подарил хрустальные фужеры с гравировкой «Попрыгунье стрекозе от Сталина», и первую Сталинку она получила среди балетниц. Но чутье подсказывает — только аплодировал. Может, даже и танцевала специально для него на Ближней даче, как в том американском фильме.

— Кстати, о том фильме, — вспомнил Назар. — Я как-то после его просмотра задумался и перестал уважать наших. Американцы берут и гадят на нашего Сталина. Возьмите и в ответ снимите кино, как Кеннеди ел жареных вьетнамских детишек и насиловал вьетнамских лолиток. Какой визг поднимется! А знаешь, почему никто не станет такое снимать?

— Конечно, знаю, — фыркнула Регина. — Потому что всем хочется в Штатики ездить, а там, глядишь, и в Голливудик пригласят.

— Слушай, Рыжая, а давай мы лучше против какого-нибудь америкоса забабахаем фильмец! — осмелел Белецкий. — Кого для них будет больнее клюнуть?

— Запросто! — засмеялась Шагалова. — Рейгана возьмем. Он был назван величайшим американцем в проекте типа нашего «Имя России». Покажем, как он в Берлине с Горбачевым в одной кроватке. Еще напридумаем всякого, мало не покажется. Вот только кто нам деньги за такое отстегнет? Так что, увы, мой милый, придется пока Кобу отрабатывать.

— Кто там еще из бабёшек?

— Вот еще экземпляр, полюбуйся, эта — лирико-колоратурное сопрано. Валерия Барсова. Тоже утверждали про ее связь.

— Ну, эту я бы даже Ягоде не предложил! — поёжился Назар. — Скрой с глаз, а то приснится. Да и вообще, на фиг этих из Большого театра. Киношницы где? Серова там, Ладынина, Окуневская? Про них же тоже сплетничали.

— Серову он часто приглашал в Кремль и сажал рядом со вдовой Чкалова как вдову другого хорошего летчика. Но не более. Ему и фильмы с ней не очень нравились. Ладынина — Боже упаси! Окуневская врала в своих воспоминаниях, будто ее насиловал Берия и безнадежно добивался Сталин. Скорее всего, эта блудливая актриска сама за ними бегала: «Насилуйте меня! Ну, изнасилуйте меня!» И если с Берией прокатывало, то за нашим орлом она гонялась безуспешно. Нет, Назон, не было у него ни с актрисками, ни с балетницами, ни с певичками. А вот что у него замутилось в конце тридцатых и до конца жизни с Валечкой Истоминой — это тайна, покрытая мраком. От нее, как ни странно, только одна фоточка осталась. Здесь ей тридцатник с чем-то или даже сорокетка, крепенькая такая, а в прислуги на Ближнюю дачу она поступила совсем молоденькой. Светлана пишет, что у нее рот не закрывался от смеха. А Коба любил смешливых бабенок. Думаю, ему с ней просто было легко и весело, не более.

— Это она больше всех рыдала на похоронах?

— Она. Но не потому, что он был ее трахтором. Просто и ей с ним было легко и весело все годы, пока она работала в Волынском. А вообще, я вот что хочу сказать. Сталин нигде и никогда не дал понять, что у него с кем-то после Нади случался трахтенберг. И это лишний раз подчеркивает, что он был настоящий мужик. Только ненастоящие на каждом углу хвастаются: эту поимел, эту завалил. Блок вон составлял свой донжуанский список, а девки потом глянули в него и смеялись. Одна вспоминала, как он у нее пьяный в квартире на полу переночевал, ушел, даже и не заметив ее, а дома вписал девушку в свой списочек.

— Так что же? Получается, тут мы ничего не наберем? В смысле компромата по женской линии?

— Да и не надо. Наша задача — показать, как он советский волшебный фонарь разбил. И сапогом расплющил. А главная женщина Сталина это знаешь кто?

— Кто? Ты, что ли, Рыжая?

— Ну я, конечно!

— Понятно... Слушай, Рыжая, а что, если он привозил к себе на Ближнюю дачу молодых телок и их ел? А эта Истомина ему их готовила. Приготавливала ему из них самые разнообразные блюда. Как тебе такая идея? Людоедство! И назовем наше кино не «Кинокладбище», а «Людоед». Про людоеда всем захочется посмотреть.

— «Людоед» хорошее название, — согласилась Регина. — Но деньгодатели хотят в названии, чтобы был Сталин. А «Людоед Сталин» уже плохое название.

Стук бильярдных шаров

Назар проснулся в четыре часа ночи оттого, что Регина стонала во сне, стал прислушиваться и не понял, это стоны ласкаемой вакханки или терзаемой жертвы. Погладил ее по плечу. Она затихла. В доме воцарилась кромешная тишина. В сердце Белецкого заговорила неясная тревога. Подумалось, что в тридцатые годы люди точно так же просыпались среди ночи и не могли уснуть в тревоге за свою жизнь: вот сейчас нагрянут, станут стучать в дверь, предъявят ордер на обыск и арест... Слава богу, сейчас не сталинские времена!

Он стал думать снова о мотивациях поведения Сталина и о том, какой бы сочинить неожиданный ход в их будущем документальном сериале. И неожиданно придумалось очень даже эффектное. Гримироваться под Сталина! Все уже привыкли к импозантной внешности Белецкого, его длинным волосам, как у Никаса Сафронова, а тут вдруг увидят иной образ. Отлично! Причем вот как: в первой серии он будет похож на молодого Сталина, двадцатилетнего, как на фото рубежа столетий, где он в пиджаке и клетчатом платке, худой, бородка, усики, в прическе и во взгляде — сплошная поэзия. Захотелось разбудить Регину и сообщить ей клёвую идею.

И вдруг он услышал отдаленное клацанье где-то внизу, на первом этаже. Что-то упало? Усилился дождь, ливший всю ночь? Но нет, не прошло и минуты, как клацанье повторилось, и он понял, что это стук бильярдных шаров. Снова все стихло, только дождь шумел за окнами. И вновь через полминуты звук повторился. Что это?! В прошлый раз сам собой включился телик, но это вполне объяснимо, а сейчас? Там внизу кто-то явно гонял шары на их бильярде. Ни жив ни мертв, Белецкий лежал и слушал, как развивается бильярдная жизнь. Наконец не выдержал и стал трясти Регину.

— Назо-о-он, — простонала Регина. — Дай поспа-а-ать.

— Рыжая, ты только послушай!

— Ну что еще-о-о?

— Слышишь? В бильярд кто-то играет.

— Отвали, это дождь, дай поспать!

Но она уже проснулась и стала прислушиваться. Как только в очередной раз ударили шары, резко села в постели.

— Ты тоже слышишь? Не один я?

— Слышу, конечно. Что за байда! Не могут у нас быть общие глюки. О, опять! Хренотень какая-то! Что за сволочь к нам проникла?

— Это даже смешно, — пробормотал Назар, хотя смешно ему нисколько не было. — Пролезть в чужой дом, чтобы играть в бильярд. Надо, блин, спуститься. Айда вместе!

— Не помешает что-то прихватить, — разумно посоветовала Регина.

В спальне имелся медный кувшин с длинным, как у цапли, горлом, Назар им вооружился, взяв за горло, и получилась увесистая дубина.

— Я схвачу кочергу от камина, — сообразила Регина. — Только ты, Спецназик, иди первым.

Тихо-тихо ступая, они вышли из спальни и стали спускаться по лестнице, стараясь оставаться невесомыми. Стук бильярда не прекращался, по мере приближения становясь все отчетливее. Едва кончилась последняя ступенька, Назар стукнул по выключателю, зажегся свет, Регина сиганула к камину и схватила кочергу. Вооруженные, они застыли, глядя на то, как мирно спит бильярдный стол. В некоторых лузах, как в советских авоськах продукты, тяжело свисали шары, другие матово светились на изумрудном сукне, два кия пересекали стол поперек.

— Ну и как это понимать? — спросила Регина.

— Ты меня спрашиваешь? — ответил Назар и пошел вокруг бильярдного стола, заглядывая под него — вдруг там обнаружится устройство, которое можно дистанционно включать и оно выдает запись стука шаров. От Регины, конечно, можно что-то такое ожидать. Но уж слишком сложный розыгрыш. Он остановился и внимательно на нее посмотрел.

— Свет был выключен, — сказала она. — В темноте играли?

— А главное, шары и кии, — промолвил Белецкий. — Я точно помню, что шары были уложены в ящик, а кии стояли в своих гнездах. Ты ночью не спускалась их покатать?

— Даже если так, то зачем мне два кия? Но я и не спускалась.

— А тебе не кажется, что попахивает табачком? — принюхался Назар.

— Нет, не кажется, — ответила Регина, основательно и долго пошмыгав ноздрями.

— Мне, значит, уже мерещится. Слушай, может, нам вообще на хрен съехать из этого дома?

— Дело не в доме. А ты точно складывал шары и кии?

— Точно, вот так, как обычно. — И Белецкий поставил кии в специальный стояк с гнездами и принялся складывать шары в фанерный ящик.

— Постой! — взвилась Регина. — Отпечатки пальцев!

Он замер на шестом или седьмом шаре.

— А что отпечатки? Вызовем дактилоскописта? И как мы ему объясним?

— Никак, просто заплатим, и все. Кстати, интересно, сохранились ли его отпечатки пальцев? Хотя что я спрашиваю, дура! Еще как сохранились, на жандармской карточке.

— Не дури, Рыжая. Призраки не оставляют отпечатков.

— А точно ли сей вопрос изучен, Назарей?

— Регин, подумай, о чем мы тут с тобой толкуем!

— Но мы же оба слышали перестук шаров. Стоп! Слушай, Наз! Отличная идея! Мы будем на каждом шаре писать фамилию очередной сталинской жертвы, а ты будешь забивать в лузу. Как тебе это?

— Жесть!

После бильярдного переполоха они нескоро уснули, а когда Назар проснулся, сценаристка Шагалова уже увязла в компьютере, и первое, что сказала, было:

— Он обожал бильярд! Я уже все изучила. Его тренировал сам Чемоданов!

— Чемоданов? — зевнул Белецкий, недоумевая по поводу необычного утра. — Что еще за клоунская фамилия?

И Регина стала подробно рассказывать об увлечении Сталина бильярдом, о том, как при нем даже проводились всесоюзные соревнования и бильярдистам присваивали звания мастеров спорта, кто из ближнего круга играл и с каким успехом. Она говорила и говорила, и, лишь когда ненадолго умолкла, он поспешил вставить:

— А что там с флейтой? Она, что ли, сегодня не манит нас в темные чащи?

— Назик, погоди с флейтой! — отмахнулась вечно в любви ненасытная любовница. — От серии к серии ты время от времени будешь этак импозантно подходить к столу, брать кий и забивать шары. А на шарах будут красиво написаны фамилии: «Эйзенштейн», «Шумяцкий», «Довженко» и так далее, в зависимости от того, о ком серия. Не слышу громких и продолжительных оваций!

— Браво, Регина Альбертовна! — захлопал в ладоши Белецкий. — Бис! Вау! Куул! Оу, май год! — Он перестал аплодировать. — У меня тоже есть суперская идейка. — И рассказал про то, как он будет в образе Сталина.

— Шикарно! — оценила Шагалова, тотчас нашла в макбуке фотографию в клетчатом шарфе, стала сличать. — Конечно, ты не очень похож, но это и неважно, не обязательно, чтобы ты был Геловани.

— Геловани?

— Который с тридцатых годов всю жизнь Сталина играл в кино. Но придется подкорнать твои изумительные волосы.

— Отрастут потом. А цвет волос? Не надо красить?

— Нет, Сталин был не вполне черноволосым, чуть чернее тебя. У него в волосах присутствовала рыжинка. Она и Светке передалась, та вообще рыжая, как я. А Аллилуева как раз чётенькая брюнетка. Значит, рыжина от него передавалась. И срочно отращивай усы и бородку, как у него в молодости. Надо бы еще нарыть его молодых фоток. Вот, к примеру, смотри, какой он без усов и бороды вообще смешной юнец. Может, с такого образа начнем?

— Нет, только с того, который в шарфе! Первое мое появление должно вызывать не «хи-хи», а «ого». И от серии к серии я буду трансформироваться от молодого Кобы до генералиссимуса и под конец — старика. Так это... Что с флейтами?

— Они сегодня молчат, можешь отдыхать. Завари нам кофе. А молодого Кобу мог бы великолепно Джонни Депп сыграть, только стариканчику уже под шестьдесят. Жалко, упустили!

Вскоре они завтракали возле безжизненного камина, над которым по-прежнему висел сангиновый Сталин образца начала тридцатых годов, слегка ироничный, слегка надменный, не знаешь, что он скажет в следующую секунду. Красивый и умный восточный сатрап. Деспот. Тиран.

— И вдобавок людоед... Что же все-таки было ночью? — задумчиво промолвил Белецкий.

— Обыкновенный коммуникативный полтергейст, — легко ответила Регина. — Я про это тоже уже до фигищи прочитала. Природа происхождения никому не ясна. Чаще всего никакого вреда людям не приносит, только на уровне испуга. В редких случаях наносит ушибы. Летят камни, мебель. Тогда возможны увечья. Но у нас, похоже, безобидные барабашки. Скромные и застенчивые. При нашем появлении улепетывают.

— Дактилоскопию не будем заказывать?

— Обойдемся. Если это он, то рано или поздно появится лично и скажет то, что хочет донести до нашего сведения.

— А вот ночью ты стонала, причем сладострастно, это что тебе снилось?

— Не помню.

Он посмотрел Регине в глаза и понял, что она врет, все-то она помнит. Ей снились темные чащи, но не с Назаром.

Позавтракав, они расписали, в какой серии под какого Сталина будут гримировать Белецкого. Вообще же сценарий близился к завершению, серии распределились по таким темам:

1) репрессии при Ежове, гнида Дукельский;

2) расстрелянный Рютин, затюканный Пудовкин, не слишком прославленный Барнет;

3) Александров превращен в комедианта;

4) Пырьев мечтал о Достоевском, а снимал всякую хрень;

5) преследование Довженко и патологическая любовь к фильму «Чапаев»;

6) Экк, утверждение звукового кино и весьма скромное цветное;

7) Ромм, лениниана, появление образа Сталина в художественном кино;

8) репрессии при Ягоде, гибель Шумяцкого и вместе с ним конец идеи создания советского Голливуда;

9) Эйзенштейн от «Броненосца» до «Невского»;

10) раздел Польши и кино во время войны, Эйзенштейн от «Невского» до «Грозного», смерть великого режиссера;

11) министр кино Большаков, фильм «Молодая гвардия», исковерканный цензурой;

12) эпоха малокартинья;

13) плачевное состояние советского кино в начале пятидесятых и его небывалый всплеск после смерти Сталина.

Триггер

В июне Сапегин получил по электронке готовый сценарий, но с ответом не спешил целую неделю. Они сидели в своем Габаеве как на рукавицах, небрежно разбросанных повсюду наркомом Ежовым. Дожди кончились, они купили крутые велосипеды и гоняли на них по окрестностям. Назар несколько раз привлекал к себе внимание прохожих, но на уровне: «Глянь-ка, это же этот... Ну как его...? Ну этот...» И Регина теперь иногда дразнила: «Этот, ну этот, обедать будем?», «Этот, винца на вечер купим?»...

В мучительном ожидании даже таилась некая особая прелесть, если бы не одно «но». После той бильярдной ночи у флейты произошел явный сбой. Раньше Регина слышала ее призывное пение утром, днем и ночью, теперь же музыкальный инструмент брал себе отгул то утром, то днем, то ночью, а то и дважды в сутки не подавал звуков. Белецкий поначалу втайне возмущался, а потом неожиданно понял, что его даже вполне устраивает некое снижение активности рыжей бестии.

«Hier kommt die Sonne», — наконец на своем немецком запел айфон Белецкого. Назар любил оригинальничать, и все звуки для своего айфона записывал, выхватывая куски из чьих-то музыкальных произведений. Сейчас у него стоял отрывок из песни «Рамштайна», грубо произносимые слова сопровождались бессловесным женским пением, несколько жутковатым.

На экране высветилось имя Сапегина.

— Прочитал, — мрачно заявил Илья Кириллович. — Прочитали. Приезжайте, поговорим.

Голос гендиректора «Весны» не предвещал ничего хорошего. И когда они вошли в его кабинет, поняли: все пропало!

— Чё? — так и спросила Регина. — Неужели хреново?

— Хреново, телепузики, хреново! — гневно ответил Сапегин. — Вам такие деньжищи, можно сказать, материальные средства. А вы как-то левой ногой. Триггера у вас нет, вот чего! Где триггер? Без него все уж слишком обычно.

— Но ведь синопсис вам нравился... — робко промямлил Белецкий.

— «Синопсис, синопсис...» — Сапегин стал нервно расхаживать по своему роскошному кабинету. — Нужен триггер. Знаете, что это такое?

— Спусковой курок, — ответил Белецкий.

— Умница, мальчик, — продолжал говорить издевательским тоном Сапегин. — Ну-ка, в Интернет. Что там?

Назар, недовольный тем, что их так унизительно топчут, залез в айфон, нашел, стал читать:

— «Событие, вызывающее у человека, больного ПТСР... посттравматическим стрессовым расстройством... внезапное репереживание психологической травмы...» Мы что, для больных ПТСР сериал будем делать?

— Будет вам триггер! — вдруг воскликнула Шагалова. — Точнее, он уже есть, но еще не прописан в сценарии.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Сапегин.

— Ведущий рассказчик, то есть Назар Белецкий, от серии к серии будет выступать в образе Сталина разной поры, в первой серии молоденький, дальше постарше, еще старше — и так до последних дней тирана.

Эту находку они еще не вставили в сценарий, сомневались, получится ли у Назара вытянуть Сталина от начала до конца.

— О, это уже что-то, — сбавил лавину гнева Сапегин.

— Триггер вам нужен! Вот вам и триггер, — продолжала Регина. — И рассказывать он будет не в третьем лице, а в первом, от лица самого Сталина, типа: «Да, я на них разозлился, а вы как хотели? Да, я стал их топтать, очень хотелось спесь с них согнать, а как бы вы на моем месте? Да, я посылал людишек на смерть огромными рулонами, но разве людишки не заслуживают? Хотите знать мои мотивации? А никаких мотиваций. Если есть мотивация, уже не так интересно и не так таинственно. Мотивация все упрощает. Настоящий убийца убивает без мотиваций. Как настоящий путешественник отправляется в путь только ради самого путешествия». «Хотите знать, сколько у меня было баб? А вот не скажу! Я не из тех, кто выбалтывает интимные секреты». Он будет говорить со зрителем сам, но не кающимся грешником, не на исповеди и не как преступник, пытающийся на суде скрыть свои злодеяния, а как величайший злодей, швыряющий в морду зрителю: «Да, я такой! Но я исполин, а вы — лилипуты!» Наш зритель, знаете ли, давно не получал по рылу. И ему это понравится, вот увидите.

— Это так? — спросил Сапегин у Белецкого.

— В общих чертах да, — произнес Назар, потрясенный тирадой рыжей бестии, любуясь ею.

— Так что же вы, черти, в сценарии это никак не обозначили! — уже радуясь, воскликнул Сапегин.

— Не хотели все секреты сразу вываливать, — уже увереннее в себе ответил Белецкий.

— Думали, мне ваша лажа понравится?

— Нет, мы думали, она не понравится, — сказал Назар, — а мы вам тут как раз триггер и выложим. Спецэффект.

— Спецэффект... Психологи, блин! А ты сумеешь такого Сталина сыграть, господин Белецкий? Шевелюру-то придется обкорнать.

— Я уже репетировал, — соврал Назар.

— Точно? — засмеялся Сапегин. — А может, Регина Альбертовна сыграет Сталина? У нее пылко получается. Впечатляет. Шучу. Ну что, дети мои, можем тогда быстренько переделать сценарий в соответствии с вашим триггером и потихонечку начинать съемки? Завтра получите на карточки очередной транш.

Они выходили от него с чувством людей, которых только что обвинили в чудовищном убийстве, а потом свидетели опомнились: «Нет, погодите, это не они! Те были лысые, фиолетовые и трехногие!»

— Молодец, Рыжая! — сказал Белецкий, когда они поехали из Останкина. — Вовремя раскрыла карты, эффектный шоудаун. Как ты додумалась, что этот триггер он одобрит?

— Чутьем, — ласково улыбнулась Шагалова. — Почему-то в башке мелькнул твой придурочный сценарий. «Туда-сюда». Оказывается, не зря ты его задумал. Там у тебя Шароваров то в одного, то в другого превращался.

— И оно сработало! — счастливо рассмеялся Назар. — Я у тебя орел?

— Орел, орел.

— И ты вовремя моей идеей выстрелила. Триггер-фигер! А что, классно будет, когда я за Сталина буду говорить.

И Белецкий вдруг понял, что он превратится в Сталина и флейты снова зазвучат, увлекая Регину в темные чащи. Он теперь отчетливо видел: она и впрямь влюбилась в Кобу, и единственный способ вернуть ее себе — стать Кобой!

Покуда ехали в Габаево, весело разговаривали, перебивая друг друга, горстями насыпая новые идеи.

— Я вообще могу говорить не только от имени Сталина, но и от всех остальных чувачков, — предложил Белецкий.

— Нет, — отрезала Регина.

— Правильно, — тотчас согласился он. — Не хочу быть остальными чувачками, хочу быть только нашим главным пупсиком.

— Не называй его так, — поморщилась Регина.

— Ты сама первая так стала его называть, еще с апреля.

— А теперь не хочу. Давай будем называть его Зверь.

— Да ну! Зверь, число зверя... Это слишком в лоб. Лучше — Хищник.

— Хищник? Да, даже лучше. Согласна. Или даже Людоед.

— А от лица чувачков пусть говорят другие актеры. Я знаю, кого взять на кого. Эйнштейн будет Вовик Стеколкин.

— Да не Эйнштейн, Наз! Когда научишься? Эй-зен-штейн.

— Придумают себе фамилии! Эйнштейн, Эйзенштейн. Только запутывают человечество.

— Стеколкин — стопроцентное попадание. Такой же урод.

Когда они, счастливые и вдохновленные горой новых идей, вошли в свой съемный дом, оба мгновенно учуяли запах табака. И даже не сразу осознали, что это очередной полтергейст.

— Ты чувствуешь?

— Конечно. Кто-то курил в нашем доме.

— Это снова его проделки, — с восторгом промолвила Регина.

— Вот хищная морда! — усмехнулся Назар.

Они стали всюду искать следы курения, окурки или пепел, но знали, что не найдут, и не нашли. А главное, запах мгновенно улетучился, всего за несколько секунд с тех пор, как они вошли в дом.

— Это очередной знак, — сказала Регина. — Ты должен научиться курить.

— Вот это что-то не хочется! — поморщился Белецкий. — Я много раз пытался начать курить в детстве, чтобы не отставать от других дураков, но всякий раз становилось противно.

— Эту историю я уже слышала. Сама не люблю табачище... Хотя... Черт побери! Когда мы вошли и услышали запах, мне стало почему-то приятно. Что он там курил? Какую-то «Боснию и Герцеговину»?

— «Герцеговину Хрен». Шучу. По-моему, он курил «Герцеговину Флор», разламывал папиросу и набивал трубку табаком. Мне дед рассказывал. По ходу в папиросе ровно такая порция табака, какая нужна для одной трубки.

— А ну-ка, проверим!

Залезли в Интернет. Действительно, Сталин любил папиросы «Герцеговина Флор», но то, что их табаком он набивал себе трубку, оказалось выдумкой киношников, он предпочитал папиросы курить как папиросы. Дальше глазам своим не поверили: «Герцеговину Флор» производил табачный фабрикант Самуил Габай, по национальности караим. В начале двадцатого века на его место заступил сын Иосиф, расширивший производство и ставший табачным королем России. На его фабриках производились такие сорта, как «Ява», «Царские», «Посольские», «Нега», «Соломка», «Леда», «Басма», но самым элитным считался именно сорт «Герцеговина Флор», наполняемый изысканным табаком «Виктория». Интереснее всего оказался тот факт, что Иосиф Габай купил огромный участок подмосковной землицы и основал поселок Габаево, в котором Белецкий и Шагалова имели счастье поселиться.

— Это ли не знак, Назаренцо? — восхищалась таким открытием Регина.

— Знак, безусловно, знак, — соглашался Назар. — А чем же наш Людоед все-таки набивал трубку?

Стали изучать дальше. После национализации Габай бежал за границу, а главную его московскую фабрику переименовали в «Яву». «Герцеговину Флор» на ней продолжали производить, но уже не такого качества и лишь для главного курильщика Страны Советов папиросы набивали табаком «Виктория».

Но свои трубки Коба набивал — внимание! — лучшим американским табаком «Edgewood Sliced» с едва уловимым ароматом вишни. Этот табак специально для него покупали в Америке, а однажды целый ящик привез в подарок главный болгарский коммунист Георгий Димитров. Как переводится «Edgewood Sliced»? «Пограничный лес кусочками». Но скорее всего, Эджвуд — это фамилия владельца фабрики, а вот слайсд — прессованный табак, нарезанный пластинками, как сказано в Интернете: «Долго сохраняет свежесть, занимает мало места, горит медленно, позволяет экспериментировать с набивкой».

А еще главный советский курильщик иногда курил гаванские сигары, и вот как раз их-то он разрезал на несколько частей и по очереди набивал каждой частью трубку.

— Охренеть! — изумился Назар. — Какие во всем ложные о нем представления! Даже в отношении курева.

Не успел он и глазом моргнуть, как рыжая бестия уже начала заказывать трубку и табак.

— Да не хочу я курить! — возмутился Белецкий.

— Хочешь не хочешь, а сядешь — и захочешь, — строго ответила Шагалова голосом, не терпящим борьбы с курением. — Ты должен полностью войти в образ. Алло! Девушка, вот у вас по каталогу есть много сортов Эджвуд, а нет ли Эджвуд Слайсд? А, вот эти, которые черри? Отлично! С богатым ароматом спелой вишни? Средней крепости, смесь мягкой Вирджинии, насыщенного Бёрли и пряных Ориенталов. Оно? Это мне и надо. А на всех пачках такие мерзкие картинки? Понятно. О, хотя бы «Слепота», если можно. Десять упаковок. Да, десять. Теперь трубочку. Вот эту, вишневого цвета. Не-не-не! Никакого пластика и никакой Украины. Или у вас и табак украинского производства? Цена меня не волнует. Вип? Именно вип мне и надо. Нормально. Ага, вот эта? То, что мне и надо, как у Сталина. Безусловно. Все, что полагается. Сколько с доставкой? Сегодня же. Нормуль. Записывайте: Габаево... Нет, не Кабаева. Га-ба-е-во. Правильно. Улица Герцена, дом семнадцать. В этом доме, девушка, все квартиры и комнаты наши.

Курьер привез заказ ближе к вечеру, весь комплект с доставкой обошелся в девяносто тысяч, столько же, сколько они заплатили за два своих велосипеда. Зато: виповская английская трубка фирмы «Данхилл» с чашей вишневого цвета из настоящего бриара и с черным эбонитовым мундштуком, точь-в-точь такую курил Сталин, килограмм табака «Эджвуд Черри», ёршики, сумка, кисет, тампер для придавливания табака, фильтры и наклонная трубочная зажигалка.

— Держите, Иосиф Виссарионович, лично от меня!

— Рыжая! Как ты себе это представляешь? Я никогда не курил и вдруг...

— Решись, и ты свободен. Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Можешь даже не затягиваться, хотя так, наверное, будет не вполне натурально. Неужели мне первой опять?

Последний аргумент подействовал, и Назар, вскрыв пачку с изображением воспаленного глаза и надписью «Слепота», принялся набивать трубку. Табак и впрямь испускал ароматы спелой вишни.

— Кажется, когда мы сегодня приехали, как раз и пахло табаком с ароматом вишни, — припомнила Регина.

Назар задумался:

— Погоди! А с какой плотностью надо набивать-то? Я же ничего об этом не знаю. Дай-ка я отцу позвоню, он когда-то курил трубку.

Олег Николаевич Белецкий родился, когда вся страна праздновала столетие Ленина, и, должно быть, поэтому он с юности невзлюбил вождя мирового пролетариата, созданное им государство, да и сам пролетариат заодно с ними. Еще бы, если в твой день рождения только и трубят про самого человечного человека. В год Московской Олимпиады десятилетний Олег впервые осмелился осквернить портрет Ленина и с того времени смело рассказывал анекдоты про Володеньку и Наденьку с Феликсом Эдмундычем и проституткой Троцким. Студентом эпохи Горбачева он уже в открытую провозглашал себя антисоветчиком, ждал ареста, читал только запрещенку, требовал Солженицына провозгласить царем Александром Четвертым и все в таком роде.

По окончании института он устроился инженером на телевидении и так там и работал, гордясь, что именно благодаря телевидению осуществилась победа демократии. А то, что в стране не все ладилось даже после этой славной победы, списывал на излишнее количество недобитых краснопузых и живучесть идей Ленина–Сталина.

Когда Назар позвонил посоветоваться насчет трубки, Олег Николаевич в тот же вечер примчался в Габаево.

— Стало быть, так и живете здесь? — спросил он, осматриваясь и садясь напротив камина, но только сел, как сразу подпрыгнул, словно в кресле его ждал эхинокактус техасский. — Это еще что такое?! — рявкнул он на портрет, выполненный сангиной.

— Это не то, что ты думаешь, — поспешил заверить сын и быстро рассказал об их новом проекте. — Так что мы вынуждены с ним общаться, чтобы, так сказать, еще больше напитаться ненавистью.

— Странные у вас методы работы, — покачал головой Олег Николаевич и смирился, тем более что тонкие женские руки уже расставляли пред ним всевозможные закуски и выпивку. А выпить и закусить он любил.

— Кстати, для пущей ненависти портрет написан настоящей человеческой кровью, — сказала Регина. — Наш друг, знаменитый художник Алексей Виннигер, купил на станции переливания литр и нарисовал.

— Интересный ход, — хмыкнул Белецкий-старший. — Ведь этот выродок насквозь пропитался кровью своих жертв. Почему раньше художники не догадались?

— Это она догадалась первая и заказала Виннигеру именно кровью, — попытался Назар увлечь отца Региной.

— Похвально, — буркнул Олег Николаевич.

О сталинском проекте они рассказывали поверхностно, не раскрывая нюансов, а уж особенно не проникая в святая святых — в триггер.

— Вот как, Назарушка, витиевато и причудливо история ткет свои волокна, — пьянея, но пока держась молодцом, говорил отец. — Вот давай копнем нашу семью. Ты — демократ новой волны. Я — демократ старой волны. Старая гвардия демократии. Мой отец, Николай Эдуардович, сорок пятого года рождения, в целом был советский человек, иногда поругивал коммунистов, но сам был коммунистом и не хотел бы... Даже про Сталина иной раз говорил как все: «Сталина бы вернуть не помешало». Но знал, что Сталин козлище. Просто и Хрущ, и дорогой Леонид Ильич Иосифу Кровавому в подметки не годились. Это уж трудно не признать. Такой же в точности был и твой второй дед. Впрочем, что я говорю «был», они же оба еще живы. А вот с прадедами вообще сплошные завихрения! Регина, вам интересно?

— Необычайно интересно, Олег Николаевич! Назар не так много рассказывал о своих предках.

— Его прадеды это сплошная антиподия! Один мой дед, который по отцу, Белецкий Эдуард Эдмундович, чистый поляк, шляхтич, ешче Польска не сгинела! Работал у самого Рыкова в аппарате. Большевизию ненавидел, но тайно. Арестовали Рыкова, арестовали и его, моего деда. Поляка. Про него еще моя бабка, его жена, говорила: «Пшек!» Но его не расстреляли, выпустили во время войны. Работал верой и правдой на оборонку. Ничего такого. Так в пятидесятом его опять арестовали и — хлоп! — к стенке. Расстреляли! Как я после этого могу относиться к Сталину? Плохо. Не просто плохо, а резко отрицательно.

— Вы закусывайте, Олег Николаевич, закусывайте, — подкладывала ему того и сего любезная Регина. — Вы разволновались. Давайте вы пока нам покажете, как трубку раскуривать.

— Лиса ты рыжая, — смеялся подвыпивший папаша. — Давайте за вас выпьем. Ты, лиса, скажу честно, мне не очень раньше нравилась. А теперь я вижу, ты — клёвая.

Выпили по десятой рюмке. Ловко отвлеченный от фамильного древа, папаша принялся учить:

— Для начала трубку надо обкурить. Если она новая. Сначала кладем немного табака. На четверть. Слегка притаптываем. Раскуриваем медленно-медленно. Вот так. Вот та-а-ак. Ну-ка, попробуй!

Назар взял трубку и слегка курнул. В горле запершило, но не сильно. В целом даже и не самые гадкие ощущения.

— Запах, ребята, запах! — воскликнула Регина. — Тот самый! Который днем сегодня.

— Пожалуй, да, — согласился Назар, передавая трубку отцу.

— Нет, ты продолжай, продолжай, — отказался отец. — Не затягивайся, просто пускай дым.

Назар еще раз курнул и передал трубку Регине, приказавшей:

— Мне! — И она тоже курнула, выпустила большой клуб дыма. — Класс! — И закашлялась. — Теперь вы. — Передала Белецкому-старшему. — И пусть это будет наша трубка мира.

Когда докурили первую небольшую порцию и Регина потребовала продолжения, Олег Николаевич решительно возразил:

— Вот теперь трубка должна подумать о своем дальнейшем будущем. А точнее, просохнуть. Привыкнуть, что она, так сказать, потеряла девственность.

— И как долго?

— Часов десять. Иначе вы ее загубите, — с видом знатока возразил давний курильщик и отложил трубку в пепельницу, а пепельницу поставил на камин, к Сталину, будто лампадку к иконе святого.

Празднование утверждения Сапегиным сценария, а также трубка мира с отцом затянулись до утра. Папаша все продолжал развешивать лица на фамильном древе. Не все прадеды Назара пострадали от сталинских репрессий, только Эдуард Эдмундович. Иван Иванович Неробкий прошел рядовым всю Великую Отечественную, брал Берлин, рейхсканцелярию, где тоже расписывались на стенах, а не только в Рейхстаге, и он написал: «Товарищ Сталин, мы уже здесь! Рядовой Иван Неробкий».

— Ты представляешь, сын, — возмущался Олег Николаевич, — один мой дед этим подонком расстрелян, а другой мой дед этого подонка обожал, портрет на стене и все такое! Любил петь: «Лезет Гитлер на березу, а береза гнется, посмотри, товарищ Сталин, как он навернется!» Только матерно.

Всю войну прошел и другой прадед Назара, Алексей Игнатьевич Кузьмин, в чине лейтенанта артиллерии он брал Будапешт, с пушками лез на гору Геллерта, которую обороняли отъявленные гитлеровцы. И у него к Сталину всю жизнь сохранялось весьма уважительное отношение.

— Хотя, Назарчик, дед Иван не был таким оголтелым, свою симпатию не афиширро. Но если при нем Сталинюгу ругали, вставал и эдак уходил. Прикинь, Назарик! — Язык пьяного отца заплетался, но он продолжал гнуть свою линию, доказывая парадоксальность воззрений предков.

Четвертый прадед Назара на войну не попал, потому что ему в сороковом году пилорамой отстригло четыре пальца на правой руке.

— Семен Филимонович, царст ему небес-с-с, — злился Белецкий-старший. — Противный был дедуля у твоей мамули. Дмитриев. Сталина дед Семен не ценил, а перед Молотовым, ё-мое, преклонялся. Как будто Молотов расстрельных списков не подписков... Не пора ли нам? — вдруг запнулся Олег Николаевич и стал крениться. Его уложили спать здесь же, у камина, на диванчике, поскольку тащить наверх сил не оставалось и Назар в зюзю, да и Регина пробормотала:

— Я уже тоже не алё.

В полдень отец стал ломиться к ним в спальню.

— Просыпаюсь, открываю глаза, а он на меня смотрит! Ну, думаю, попал! А потом вспомнил, что у вас проект.

Отправились вниз похмеляться. Вдвоем. Регина стонала:

— Башка! Хуже, чем у Надюши Аллилуевой!

Опорожнив по паре банок пива, с трудом приходили в себя.

— Э! — вспомнил папаша. — Пора трубку дальше раскуривать.

— Я не смогу, вырвет, — сморщился Назар.

— Не вырвет. Тебе для проекта надо. Терпи!

Нигде не могли найти вчерашнюю откупоренную пачку со слепым глазом, пришлось из картонного ящика, доставленного вчера курьером, извлечь другую.

— Что за хрень! — возмутился Белецкий-младший. — Рыжая вроде бы вчера все со слепотой заказывала!

На извлеченной наугад пачке табака зеленела истощенная человеческая грудная клетка, как у трупа из Освенцима, и чернела зловещая надпись: «Мучительная смерть».

— Вот суки! — выругался Назар. — С этими заказами по Интернету все надо перепроверять. Гадость какая! Как вообще люди курят с такими картинками? Извращенцы, что ли?

— Я даже собирался бросить, когда их стали выпускать. Лет — сколько? — пять-шесть назад. Когда Путин издал указ о борьбе с курением. Но я потом придумал их малярным скотчем заклеивать. — И он показал пачку «Винстона», обмотанную белым бинтом малярной клейкой ленты. — Но вообще-то я стал очень мало курить. В память о Ельцине. Борис-то Николаич нашел в себе мужество бросить.

Назар стал доставать другие пачки с табаком «Эджвуд Черри». Все устрашающие картинки оказались разные. Сгнившая ступня с надписью «Гангрена», прогрызенный инсультом мозг, убитое инфарктом сердце, мертворожденный эмбрион на куче окурков, раковая опухоль, недоношенный жалобный малыш. Импотенцию изображало серое мужское тело без головы, руки растерянно разведены по сторонам, а к бедняжке пенису поднесена, закрывая его, розовая женская рука с опущенным вниз большим пальцем, ноготь окрашен в ярко-красный лак. Со слепым глазом оказалась лишь еще одна пачка да плюс вчерашняя, откупоренная и куда-то запропастившаяся.

— Издевательство какое-то! — фыркнул Назар. — Полный комплект подобрали. Постарались, ёрники. Не буду я курить!

Но отец уже распечатал «Мучительную смерть», набил трубку восхитительно пахнущим табаком и раскуривал.

— Второй сеанс — треть чашки, — поучал он. — Третий — половина. И так далее. Понемногу надо прибавлять. А уж потом на полную катушку. Вот так раскуриваются трубки, сынок. На-ка, затянись.

— Не могу. Не буду. Отстань!

— Слабак!

— Сам кури свою мучительную смерть!

— Кстати, по статистике, картинки не дали желаемого результата. Кто курил, так и курит. Некоторые только заклеивают, как я, а остальные привыкли.

— И как они могут носить такую пакость у себя в карманах, в дамских сумочках! Меня вот тошнит от всего этого.

— А вот Сталину бы нравилось, — похихикивал отец, продолжая раскуривание. — Особенно — мучительная смерть. Он же любил мучить людей. Прежде чем их укокошить.

— Лично он никогда не присутствовал при пытках, — возразил Назар.

— Все равно сволочь, — улыбнулся Олег Николаевич. — Я, пожалуй, поживу у вас несколько деньков, пока трубочка раскурится?

— Ну вот еще! — решительно отказал Назар Олегович, хорошо зная, как к такому отнесется Регина. — У тебя своя квартира хорошая. А нам будешь мешать.

— Да у вас тут столько места, что мы можем даже и не встречаться! — обиделся отец.

— Нет, батя, извини. Полюбасу будешь отвлекать, а у нас проект суперважный. Можно сказать, судьбоносный.

Давайте не отвлекаться!

Жизнь нового проекта Назара Белецкого и Регины Шагаловой из тайных колдовских габаевских заговоров выходила в явь активного съемочного процесса.

Сценарий решили переделывать по ходу съемок, и первую серию Регина в два дня переписала под триггер. Прежде всего, покуда Белецкого не подстригли, сняли один-единственный эпизод сериала, где он ненадолго появляется поначалу в своем прежнем длинноволосом облике, примелькавшемся телезрителям. В длинном кожаном фиолетовом плаще, как маг и волшебник, он стоит на кладбище, а за спиной у него черная плита, светлый профиль и только фамилия: Эйзенштейн.

— Новодевичье кладбище Москвы, четвертый участок, тридцать седьмой ряд, место восьмое. Под этой тяжкой плитой навсегда упокоился беспокойный кинорежиссер, умерший одиннадцатого февраля сорок восьмого года в возрасте всего лишь пятидесяти лет. Сергей Михайлович Эйнштейн. Тьфу ты! Давайте еще раз.

С пятого дубля он записал все как надо и фамилию беспокойного покойного произнес наконец правильно.

Далее он шел по Новодевичьему кладбищу и продолжал говорить в своей знаменитой лукаво-загадочной манере:

— Фильм Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”» был признан самым лучшим фильмом всех времен и народов. Но в Советской России очень быстро сошел с экранов, а самого великого режиссера стали травить, доказывая, что все его авангардное направление в искусстве есть дурь и блажь, сумбур вместо образов, оглупление зрительских масс. Эйзенштейна не арестовали и не расстреляли в тридцатые годы, когда людей уничтожали, смахивая в небытие, как пыль. Но он постоянно то оставался на плаву и даже что-то там возглавлял, то оказывался на краю пропасти, когда его фильмы запрещали и даже смывали с пленки. Да, да, такова была сталинская цензурная практика. Эйзенштейн несколько раз пережил инфаркт, покуда, загнанный в угол, не умер от очередного сердечного приступа. И таких жертв сталинской политики в области кино было так много, что мы решили собрать их на одном общем кладбище. Кинокладбище имени Сталина.

— Отлично, Наз, супер! — хвалила Регина, будто не он, а она выступала в качестве режиссера их общего документально-художественного сериала.

— Лиха беда начало, Рыжая! — спокойно отвечал Белецкий, уверенный в своей неподражаемости.

Далее разные актеры должны были рассказывать от лица персонажей сериала о своей жизни и о том, как их гнобил Сталин, а между ними Белецкий тоже рассказывал бы о том, как их гнобил Сталин, но в соответствии с триггером его повествования Шагалова переписала, сделав от лица самого Кобы.

Неожиданно их вызвал к себе Сапегин:

— Знаю, дети мои, что вы уже начали снимать, но есть один срочный параллельный заказ. Сделать получасовой фильмешник о Зеленском.

Вовика они давно знали, даже, было дело, выпивали с ним. Забавный малый, хотя и малость надоедливый. В мае случилось небывалое: клоун стал президентом. В истории случалось, что президентами становились артисты, самый яркий пример — Рейган. Украина шагнула еще дальше, выбрав главой своего государства шута, или, как говорится по-украински, блазня.

— Деньги дают огромнейшие, — сказал Сапегин. — Я, конечно, от выбора украинского народа не в восторге, скоморох лубочный. Но, как говорится, новое знамя демократии. Повторяю, гонорар огромный, сможете себе дом купить. Хоть на Голопожопских островах. Что молчите?

Назар и Регина размышляли. Белецкий решил ответить первым:

— Илья Кириллович, мы только вошли в нашу сталинскую тему, давайте не отвлекаться!

— Сталинка не горит, можете к ней вернуться через месячишко, — разочарованно покусал верхнюю губу Сапегин.

— Мы и про Зелень можем снять через месячишко, — сказала Регина.

— Вам что, лишние деньги не нужны? — хмыкнул Сапегин.

— Нужны, — отозвалась Регина. — Дом на Голопожопских островах это клёво. Но мы только-только нащупали нерв нашего «Кинокладбища». Только началось что-то получаться так, как вам хочется. С триггером. И вдруг резко перепрыгивать. Может так получиться, что и там, и тут запорем.

— К тому же Сталин — величина, а кто такой Зеленский? — добавил Назар и скривился, будто откусил от зеленого лимона.

— Но не отдавайте пока тему другим, — сказала Регина. — Дайте нам подумать. Ладно?

Следующий эпизод снимали в Риге, куда их поначалу не хотели пускать, но, узнав, что делается фильм против Сталина, латыши мигом включили приветливость. Под всем известный вид на высокие шпили столицы Латвии со стороны Рижского залива высветилось название первой серии творения Шагаловой и Белецкого: «Броненосец Эйзенштейн».

В Риге тридцатилетний актер Стеколкин, маленький, пузатенький и большелобый, очень похожий на Эйзенштейна, рассказывал от лица автора «Броненосца “Потемкина”», как он родился и рос в Риге, как зверски ссорились родители и оттого антагонизм стал основой его мировосприятия, а нелепость и неладность жизни перешли в мир его будущего искусства. Как он ненавидел здания в стиле модерн, построенные в Риге его отцом-архитектором, и всю жизнь мечтал их взорвать ко всем чертям. Как он после революции служил в агитпоездах Красной армии, а потом в Москве учился у Мейерхольда. Уже на улицах Москвы, связанных с деятельностью Эйзенштейна, Стеколкин от его имени рассказывал о творческом пути до начала работы в кино.

А потом все отправились в Крым снимать рассказ Стеколкина о том, как он, Эйзенштейн, вместе с Александровым снимал фильм «Броненосец “Потемкин”». Шагалова ловко подвела в сценарии милого и пушистого кинорежиссера к тому моменту, когда на него набросится Хищник. Вот он идет по улице, а из двери кинотеатра за ним следит черный глаз, и вдруг выскакивает Хищник и крадется следом за Эйзенштейном, идет по улице следом и начинает разговор со зрителем.

Белецкого подстригли и сделали из него молодого Иосифа Джугашвили, как на фотографии, где ему лет двадцать пять, бородка, усики, пиджак, клетчатый шарф. Красавец! Лицо поэта и боевика-террориста одновременно. И Белецкий даже получился очень похож, телезритель не в первые же секунды узнает его.

— Когда появился синематограф, мне было двадцать. Я много читал, театр считал полнейшим дуракавалянием, а уж кино и вовсе каким-то ширпотребом, — говорит Белецкий в роли молодого Джугашвили в клетчатом шарфе, идя по улице. Но вот он уже в зале синематографа смотрит на экран, где показывают старое кино с жеманными актрисами и пижонистыми актерами, тени волшебного фонаря бегают по его лицу, и он говорит дальше: — Однако, хотя я и терпеть не мог всю эту киношную хрень, мне нередко приходилось посещать кинотеатры, потому что в них удобно было устраивать тайные явки, что-то передавать или получать. — Ему передают какой-то сверток. — Но как же я при этом ненавидел происходящее на экране!

С образом в клетчатом шарфе жалко было расставаться, и Белецкий еще некоторое время рассказывал о своей кровавой террористической деятельности до революции, оставаясь молодым и красивым Джугашвили.

Но пришлось сменить имидж, клетчатый шарф — слишком яркая примета. И вот он уже в обычном костюмчике, рубашечке, кепке, похожий на сицилийского мафиози, как из бакинской жандармской картотеки. Идет себе вечерочком по улочке, а мимо в карете везут ящики с деньгами, и он выхватывает сверток, швыряет его — ба-бах! — взрывается бомба, а он еще и револьвер из-за пазухи и стреляет, стреляет! Вранье?

— Вранье, — отвечает Белецкий–Сталин зрителю, — и причем наглое, я всегда на стрёме стоял и руководил эксами, сам лично никого не убивал, убивали другие, те, кого я посылал. И дальше я всю жизнь буду придерживаться этого принципа: убью миллионы людей, но не собственными руками, а чужими.

Он в жандармском отделении, с него делают снимки, берут отпечатки пальцев, слышен голос жандарма:

— Джугашвили Иосиф Виссарионович, кличка Коба, год и месяц рождения — восемьсот семьдесят девятый, декабрь, рост один метр шестьдесят девять сантиметров, телосложение худое, волосы черные, волнистые, густые, борода и усы тонкие, густые...

Его ведут в одиночную камеру, закрывают в ней, он ходит по камере и разговаривает со зрителями:

— Я сидел в тюрьмах, а где-то там, на воле, продолжалась жизнь сытых и пошлых посетителей синематографа, которую я мечтал разрушить до основанья. Вместе со всем этим паршивым кино!

— Молодцы, дети мои, так держать! — похвалил Сапегин, отсмотрев первые отснятые эпизоды первой серии «Кинокладбища имени Сталина». — Продолжайте в том же духе, денег не жалейте. Если надо, расширим смету, весь мир у нас в руках, мы звезды континентов. Насчет Зеленского подумали?

— Дайте еще недельку.

— Но не больше. Ваш заказ уже на столе, пора его есть, а то испортится. Придется другим отдать.

По поводу фильма о новом презике Украины Назар и Регина поспорили.

— Уж очень хочется на Голопожопские острова, — вдруг заканючила Шагалова. — И главное, тут все очень просто. Показать, что наконец не воротилы бизнеса приходят во власть, не бывшие кагэбэшники, а представители творческой интеллигенции.

— Это Зелень-то интеллигенция?

— Неважно, пусть клоун, но все-таки артист.

— Рыжая! — вдруг прервал ее мечтания Назар. — Зелень, конечно, лапочка, но кто он — и кто наш нынешний персонаж?

— Ты, блин, конечно, прав, — морщила нос Регина. — Сталин — фигура колоссальная. И у тебя уже так хорошо получается изображать Хищника во всей его красоте. Но так хочется домик на Голопожопских островах.

— Вообще-то они Галапагосские.

— Да знаю я! Ну ты и зануда, Наз. Ладно, как там говорила Фаина Раневская?

— Деньги прожрутся, а стыд останется.

И они вновь яростно и увлеченно продолжали снимать первую серию. Меняя образ и пересаживаясь из пиджачка в военизированный китель, к чертям собачьим шляпа, здравствуй, полувоенная фуражка, молодой Хищник становился матерым и рассказывал о том, как поначалу его воспринимали глуповатым кавказским разбойником, который всегда останется на вторых ролях, спустился с ветки и пока даже не знает, как штаны надевать. Но чем ближе семнадцатый год, тем больше стали приглядываться к нему и видеть в нем грозного соперника.

— Вся эта ленинская шушера изначально недооценивала меня, — говорил Хищник телезрителю под мелькание кинохроники времен революции, Гражданской войны и двадцатых годов, словно с трудом продираясь сквозь эту кинохронику, — но вдруг осознала, что я могу стать опасным конкурентом в борьбе за власть после революции. Вот почему Троцкий и его сподвижники целых десять лет после взятия Зимнего распускали слухи, будто товарищ Коба в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября семнадцатого года трусливо прятался не то у какой-то проститутки, не то у своей будущей жены Нади Аллилуевой.

Белецкий, как окрыленный злой гений, используя всю свою изобретательность, не просто втюхивал кинохронику, а, не жалея денег на компьютерную графику, заставлял старые документальные кадры вертеться на длинных и широких прямоугольниках, сквозь которые он и продирался, как сквозь джунгли. С трудом, но находил выход и вновь обращался лицом к лицу с телезрителем:

— В борьбе с этой сильной ленинской гвардией у меня не хватало дыхания, не оставалось времени на личную жизнь, я едва успевал читать книги, жена ныла, что я не хожу с ней в театры и синематограф. И впервые я наконец понял силу волшебного фонаря, когда в двадцать пятом в Большом театре во время тяжелейшего для меня съезда партии, на котором я едва не вылетел из седла, отмечалась двадцатая годовщина революции пятого года и показывали фильм Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”». А начинался он с цитаты из Троцкого.

Показали цитату, замелькали эпизоды из «Броненосца», рукоплескание всего зрительного зала в Большом театре, сердитую усмешку Сталина, радостное ликование Троцкого.

— И тут я понял, что кино — это не просто паршивое развлечение недобитой буржуазии, что оно может стать кувалдой, булыжником, орудием в политической борьбе.

Стеколкин, изображая Эйзенштейна, бегает по разным ярусам Большого театра, заглядывает в зрительный зал, видит мелькание кадров своего фильма, слышит рукоплескания, мечется туда-сюда, покуда не вбегает в ложу, где навстречу ему выходит Хищник и говорит:

— Вы, товарищ Эйзенштейн, должны служить не Троцкому, а мне. Понятно изъясняюсь?

Над Большим театром Хищник встал перед Аполлоном, изображая, будто это он управляет квадригой, а не языческий бог. Эффектнейший кадр на самом деле смонтировали на компьютере, но получилось так, будто Белецкий–Сталин и впрямь залез на эту верхотуру и взял в руки бразды четверки лошадей.

В длинной, наглухо застегнутой шинели и фуражке он выглядел зловеще, оскаливаясь из-под усов:

— Я, и только я отныне должен был управлять киношной упряжкой.  Но эти гаврики, эти гнилые троцкисты, гнусно меня обманули, — продолжал он, снова входя в ложу Большого театра, в так называемый Сталинский стакан, садился и смотрел на экран, где начинался фильм «Октябрь». По суровому лицу Хищника бежали кинотени, и он зло рассказывал: — Эйзенштейн и Александров по моему личному заказу сняли фильм о революции семнадцатого года «Октябрь». Каково же было мое удивление их бессовестной наглостью! Я увидел в фильме Троцкого, Ленина, Антонова-Овсеенко, Подвойского, даже Зиновьева, которые руководили революцией и осуществляли ее, а я просто отсутствовал. Только что не показали, как я скрываюсь у какой-нибудь бабы и трусливо высовываюсь из-за занавесочки. Конечно, я, как генсек, должен был отомстить двум гомосекам, но я всегда помнил, что месть это блюдо, которое подают холодным. В тот день, когда в Большом театре показывали «Октябрь», Троцкий поднял восстание и совершил попытку государственного переворота. Мятеж мы с легкостью подавили, и мне теперь ничего не стоило обвинить Эйзенштейна и Александрова в том, что они нарочно подготовили картину, приурочив ее показ к триумфу своего любимца Троцкого. Их бы расстреляли, за границей поднялся бы визг: «Сталин уничтожил лучшего режиссера всех времен и народов, ату его!» Но не это останавливало меня, Запад по-любому всегда нами недоволен. Меня останавливала слишком простая месть, а мне хотелось пить ее по глоточку. И как можно дольше. И я пил свою месть целых двадцать лет!

Хищник не только говорил в экран со зрителем, искрометный Белецкий чего только не изобретал, целиком используя теорию Эйзенштейна монтажа аттракционов. Лицо Хищника чередовалось с кадрами кинохроники и кадрами из фильмов двадцатых годов; он не просто говорил про ветку и штаны, а и впрямь спрыгивал с дерева в одной набедренной повязке и в бусах, поднимал с земли брюки и туповато, по-шариковски, пытался надеть их. Не просто говорил про занавесочку, а и впрямь высовывался из-за занавесочки, а в комнате к нему призывно протягивала белые руки изнуренная любовной негой красавица. Когда звучали слова о мести как о холодном блюде, перед Людоедом, сидящим за столом, ставили блюдо — два заливных человеческих сердца в желе и с воткнутыми в них кинжальчиками. А потом перед ним ставили бутылку с надписью на этикетке: «Месть многолетняя, выдержанная «««««», — и он наливал эту месть в бокал и медленно пил глоточками. Получалось и остроумно, и сатирично, и жутковато, а образ Сталина лепился совсем новый — образ Хищника, который ничего не намерен больше скрывать и с наслаждением рассказывает о своих преступлениях, как разоблаченный маньяк находит чрезвычайное удовольствие, когда водит следователей по местам своих чудовищных злодеяний и в мельчайших подробностях признается во всем.

Настало время Регине восхищаться своим бойфрендом. Она написала изощренный сценарий, бессовестный, наглый и лживый, но не глупый и пошлый, в отличие от сценариев типа «Жена Сталина» или «Ближний круг», а изысканный в своей бесстыжести, как порнофильм — но тупой и пошлый, а в великолепных интерьерах, с красивыми актерами, необычными атрибутами, разнообразным антуражем и неожиданными сюжетными поворотами.

Приезжая к себе в Габаево, они долго обсуждали подробности сегодняшнего съемочного дня, Регина то восторгалась, то спорила, то вновь восторгалась неистощимой изобретательностью Белецкого, завидовала, что не она, а он выдумал ту или иную деталь, то целовала его, то щипала. И в очередной раз заставляла учиться курить трубку:

— Не в затяжку — халтура! Надо, чтоб зритель видел, как Хищник глубоко и жадно затягивается, пускает дым через ноздри, это всегда добавляет зловещности образу. Как языческий демон, карающий непослушное, подвластное ему племя дикарей. Кстати, до чего же офигенски у тебя получилось изобразить дикаря! Обожаю! Дикарь мой! М-м-м, какой запах! — втягивала она в ноздри дым с насыщенным ароматом спелой вишни, который он все смелее пускал клубами, приучаясь к курению, хотя еще в мае о нем и не помышлял.

Та пропавшая пачка со слепым глазом, одна из десяти привезенных тогда курьером, так и не нашлась нигде. Отец не мог скоммуниздить, он бы так попросил, и ему бы не отказали. И Регина конечно же пришла к выводу:

— Это наш Хищник забрал. Четвертый случай полтергейста. Первый — физический: он телик включил американскую киношку посмотреть. Второй — коммуникативный: шарики погонял на уровне звуков. Третий — сенсорный: покурил и оставил запах дыма. Это четвертый, он почему-то называется осмысленным — когда передвигаются предметы или что-то неизвестно как и куда пропадает.

— Не съехать ли нам отсюда подобру-поздорову?

— Наоборот, ты что! Мы его сюда завлекли, он здесь, и он наш, служит нам. Ты глянь только, как лихо пошли съемки. Ни в коем случае никуда не линять. Лишь в том случае, если мы будем оставаться здесь, у нас получится самая бомба.

Про ассорти устрашающих картинок на пачках с табаком Регина ехидно сказала:

— Узнаю тебя, Россия, дорогая наша Русь! Храни себя, храни, как написано на заборе. Что ни закажешь, все привезут с точностью до наоборот.

Табак они из всех пачек полностью пересыпали в просторный деревянный хьюмидор из-под кубинских сигар, служивший на кухне вместилищем всякой мелочевки. Из ящика Назар перекладывал «Эджвуд Черри» в кисет небольшими порциями, но поскольку курил мало, содержимого ящика должно было хватить очень надолго. К тому же он дал себе слово после окончания съемок вернуться к чистому безникотиновому образу жизни, а все, что останется, подарить отцу.

И вот однажды в дни завершения съемок первой серии «Кинокладбища» Белецкому приснился страшный сон, будто он открывает свой хьюмидор, а там напихано пачек с устрашающими картинками. Он достает первую пачку, а на ней — обугленный труп и надпись: «Пожары»; достает другую, на ней — отвратительный сизый утопленник и надпись: «Наводнения»; третью — скелет из Освенцима под надписью «Голод»; четвертую — весь истерзанный пытками, но еще живой, стонущий человек с надписью «Страдания»; на пятой и вовсе все живое и движущееся — взрываются дома, маршируют гитлеровцы, сам фюрер истерично вопит на трибуне в фильме Лени Рифеншталь; на снегу одни солдаты атакуют и убивают других, стреляют пушки, огнемет изрыгает пламя, самолеты пикируют и сбрасывают бомбы... И поверх всего этого угрожающая надпись: «Война».

Первую серию Белецкий и Шагалова закончили на том, как Эйзенштейна раздавили с его «Бежиным лугом».

— Я понимал, что это очередной шедевр признанного гения мирового кинематографа, — говорил Белецкий, окончательно вжившись в образ Хищника и Людоеда. — Но в мире должен был существовать один-единственный гений — я! — Он вошел в бильярдную, где над столом светила с потолка лампа, а шары уже разбежались по изумрудно-зеленому сукну, и на каждом виднелись фамилии. — Я нашел самый иезуитский повод и обвинил Эйзенштейна в излишнем подобострастии перед советской властью, ведь «Бежин луг» не просто оправдывал предательство Павлика Морозова — он его воспевал. У меня представилась возможность самому выступить против предательства отца сыном, и меня поддержали.

Сталин–Белецкий взял кий и приблизился к столу, стал целиться в шар с надписью «Эйзенштейн».

— Как же чесались руки забить этот шар в лузу, отомстить троцкисту Эйзенштейну за цитату в «Броненосце “Потемкине”» и за то, что он никак не показал моего участия в Октябрьской революции. Но я оттянул вожделенный миг мести. И сперва насладился убийством других деятелей кино. — Он перевел кий на шар с надписью «Рютин» и с наслаждением ударил по нему.

Шар упал в лузу в конце первой серии, с шара, падающего в лузу, начиналась вторая, которой они, Белецкий и Шагалова, дали название «Марксисты-ленинцы против Сталина».

На сочинской даче Иосиф Сталин и Мартемьян Рютин, дружески беседуя, гуляли по пышным южным рощам, но, когда камера приблизилась к ним, оказалось, что Сталин говорит председателю Союзкино отнюдь не дружелюбные слова:

— Подонок! Мне давно сообщали о том, что ты и моя жена любовники. Теперь я получил точные доказательства. Но главное в том, что ты, мразь, собираешь вокруг себя всех, кому хотелось бы устранения товарища Сталина. И политического, и физического. И кино, которым ты руководишь с моей подачи, по-прежнему остается чуждым эпохе бурной социалистической стройки.

Навстречу паре, со стороны дружески беседующей, а на самом деле выясняющей самые враждебные между собой отношения, выскакивал бодренький начальник охраны Власик с фотоаппаратом:

— Товарищ Сталин, разрешите вас сфотографировать с товарищем Рютиным!

И Сталин, приобнимая Рютина, улыбался в фотообъектив. Образовалась фотография, но разорвалась надвое, и половинка с Рютиным отскочила, а Сталин уже один шел в оставшейся половинке и рассказывал о том, как Рютин создал Союз марксистов-ленинцев, направленный против Сталина:

— Хуже всего то, что он втянул в этот Союз мою жену и она стала активной антисталинисткой. Что я мог поделать? Арестовать свою Надю и предать ее суду? Так поступил бы только подлый шакал. Но я, Сталин, царь зверей, самый главный хищник, должен был сам решить этот вопрос.

Далее в фильме шел рассказ о ноябрьских праздниках 1932 года, который заканчивался сценой ночного убийства.

— Зачем тебе брат привез этот вальтер? — размахивал Белецкий перед лицом актрисы, бессловесно играющей роль Надежды Сергеевны. — В кого ты собиралась из него стрелять? Отвечай, шлюха! Может быть, в меня? — Он вставил ей в руку пистолет и направил дулом себе в грудь. — А может быть, лучше в себя? — Он повернул пистолет, остающийся в руке у жены, и направил на сей раз в ее грудь. — Чтобы не мучиться больше! И никого больше не мучить!

Выстрел — и Надежда упала на пол, так и не произнеся ни слова. Хищник повернулся к зрителю и сказал:

— Любой другой поступок с моей стороны был бы жалким и недостойным меня. Вот так застрелилась моя неверная жена, желавшая видеть меня свергнутым. Меня бы скинули, а она наслаждалась бы со своим Рютиным. Как бы не так! Всей стране объявили, что она умерла от болезни, близкие знали о самоубийстве, и лишь я один знал, кто ее убил.

Белецкий–Сталин замер на Новодевичьем кладбище перед памятником Надежде Аллилуевой, сокрушенно покачал головой и сказал:

— Эх, Надя, Надя! Могла быть верной соратницей вождя народов, а стала... А стала изменницей, предательницей и... самоубийцей. Ай-яй-яй! В тридцать один-то год. Сыночку Васеньке десять годочков, доченьке Светочке — пять. Ай-яй-яй!

Дальше вторая серия рассказывала о разгроме Союза марксистов-ленинцев, о том, как Рютина и его сообщников отправили в лагеря, а потом, с началом Большого террора, вернули в Москву, подвергли нечеловеческим пыткам, клещами вытащили признания в намерении уничтожить Сталина и все его окружение и расстреляли вместе с сыном. Другой сын погиб на войне, а жена в 1947-м.

— Так я истребил целое гнездо шакалов и гиен, — говорил Белецкий в роли Хищника. — Либералишки вопят о моей кровожадности. Но никто почему-то не обвиняет в кровожадности льва, который, убив соперника, убивает и его детенышей. Никто не проклинает собаку, поймавшую зайца и перекусившую ему горло. Если бы не перегрызал глотки я, перегрызали бы глотку мне, а заодно и всем моим верным соратникам.

Шагалова с восторгом смотрела на то, как Назар вжился в роль Хищника, и вновь полюбила его самой страстной любовью.

Нет человека — нет проблемы

Сапегин недоумевал:

— Не могу точно ответить самому себе: нравится мне то, что вы снимаете, или нет? Я совсем не так себе все представлял.

— В том все и дело, что мы снимаем, разрушая все предыдущие представления о том, как надо снимать обличительное кино о Сталине, — ответил Белецкий, не расставаясь с трубкой. На съемках он ее курил, вне съемок просто держал в руке, как Сталин.

— Разве вы ждали от нас чего-то банального? — сидя нога на ногу, добавила Шагалова.

— Ждал как раз не банального, но вы, ребятушки, вторглись в некие совсем потусторонние сферы. Я смотрю отснятый материал, и мне становится жутко, — признался Сапегин и весь передернулся. — Вы как-то слишком втерлись в образ и эпоху. Мне порой дома кажется, что сейчас позвонят и арестуют по делу о марксистах-ленинцах. Неужели при Сталине, который сам был марксистом-ленинцем, могли арестовать, пытать, мучить и расстреливать марксистов-ленинцев?

— В Википедию загляните, — продолжала борзеть Регина. — При Сталине чего только не бывало! К тому же Рютин и его парни доказывали, что они и есть самые-пресамые марксисты-ленинцы, а Коба увел партию в ином направлении, установил в стране коммунистическую монархию.

— Н-да... Но какое это имеет отношение к кино? Ах, ну да, Рютин заведовал кино. Так, ладно. Что вы решили по поводу Зелени?

— Ну какая Зелень, Илья Кириллович, — возмутился Назар. — Июль наступил, нам еще одиннадцать серий снимать. Дай бог, если к декабрю успеем. Мы прямо как Эйзенштейн с Александровым, когда к юбилею революции «Октябрь» торопились сляпать.

— Регина могла бы уже приступить к разработке сценария.

— Нет, она должна участвовать плотно в съемках, потому что мы сценарий на ходу часто меняем.

— Кстати, американцы так никогда не работают! — возмутился Сапегин. — Чисто наша отечественная самодвижуха.

— На том и стоим, — невозмутимо сопротивлялся Назар.

— Но материал я могла бы пока изучать, — робко предложила Шагалова. — У нас же не горит про этого клоуна?

— Не горит, но хотя бы к первой годовщине его президентства я обещал хлопцам дать фильм.

— У-у-у, так це мы зробимо! — засмеялась Регина.

Но когда поздно вечером они возвращались с очередной тусовки домой в Габаево, он поддатый, она вообще датая, настроение у Шагаловой резко поменялось. Она мрачно смотрела в окно машины, как сильный ветер рвет и сгибает деревья, и не отвечала на вопросы Назара, будто не слышала.

— Эй, ты где? — спросил он ее в очередной раз и наконец дождался ответа:

— Там. В тридцать втором году.

— Вернись ко мне в девятнадцатый, Рыжая!

— Это он был рыжий, а жена Надя — брюнетка. Что-то мне страшно домой возвращаться. Невесть что он может отчудить.

Дома все оказалось в порядке, никаких звуков, запахов, передвижений предметов.

— Точно?

— Да точно, точно!

И Регина, успокоившись, отправилась сразу спать, а он еще долго сидел один у окна, пил коньяк и смотрел, как ветер пытает деревья: «Признавайтесь, что вы намеревались свергнуть власть русских берез, дубов и кленов, чтобы поставить во главе леса пальмы и баобабы!» Жаль, что такую бредятину уж никак не сунешь в фильм «Кинокладбище». Какое гнусное название! Ему уже нисколько не нравилось. Все больше и больше в его творческом сознании укоренялось другое: «Людоед».

Как он покинул окно и оказался в постели с Региной, Назар уже не помнил, но, проснувшись, Регины рядом с собой не обнаружил. Разбудил его собственный айфон. «Hier kommt die Sonne», — пел немецко-фашистский «Рамштайн», а на экране высвечивался неизвестный номер. Время — три часа ночи.

— Приемная Сталина, — ответил Назар немецким фашистам. — Алло! — В айфоне молчали. — Если вы по поводу Рютина, то мы его уже расстреляли. Ну что, не будем говорить?

Он отключил айфон, вырубил его вообще и отправился на поиски пива и женщины. Пиво легко нашлось в холодильнике, содержимое бутылочки шотландского «Траквайра» переместилось из холодного стекла в горячий желудок человека.

— Ох, хорошо!

С женщиной дело обстояло хуже. Ее нигде не наблюдалось.

— Регина! — стал звать Назар. — Рыжая! Ау-у-у!

Он пошел по комнатам их большого съемного дома и нигде не мог найти. Вернулся в спальню и увидел ее там. Но в каком виде!

Известная телесценаристка Шагалова сидела в их просторной кровати с закрытыми глазами, приставив к груди дуло маленького пистолета.

— Э! Ты алё или не алё? — испугался он.

Еще секунда — и смысл происходящего дошел до него. Он прыгнул, схватился за ствол пистолета и отдернул дуло от груди любимой женщины. При этом Регина сопротивлялась, и ему стало страшно, что она нажмет на курок, и неизвестно, куда захочет полететь пуля-дура. Но вот уже пистолет у него в руке, они лежат на огромном ковре из белоснежных овечьих шкур, и он орет:

— Я тебя спрашиваю: ты алё или не алё?

— Я все равно не буду жить, не буду жить, не буду жить, — пробормотала она сомнамбулой.

— Рехнулась или как? — взволнованно спросил он. — Спятила или из бухла не вышла? Не укололась ли ты, Рыжая?

Он стал трясти ее, и она наконец очнулась:

— А? Кто ты? Назар? Что случилось?

— Это я тебя хочу спросить, что случилось! И откуда у тебя это? — Он цепко сжимал пистолет, показывая ей его.

— Что это? — спросила она.

— Это тебя надо спросить!

— Почему меня?

— Потому что ты собиралась выстрелить из этой железяки себе в грудь.

— Кто? Я? Придумай что-нибудь посмешнее. Ох, как мне хреново-о-о!

— Куда уж смешнее. Сидишь целишься, вот-вот суицидом себя и меня побалуешь.

— Да что ты врешь-то!

Еще четверть часа ушло на препирательства, покуда оба не пришли к выводу, что произошло очередное странное происшествие. Регина наотрез отказывалась вспомнить, как у нее вообще оказался пистолет и как она намеревалась выпустить из него пулю себе в грудь, которую он так любил целовать и ласкать.

— Это точно?

— Да точно, Наз, точно! Клянусь тебе! Я бухая уснула. А проснулась — ты меня терзаешь. А потом начинаешь какую-то жесть рассказывать. Ну клянусь!

Они сидели некоторое время на пушистом ковре молча.

— Допустим, так, — произнес наконец Белецкий и внимательно стал вглядываться в пистолет. — Но это-то у тебя откуда?

— Понятия не имею! — жутким голосом ответила Шагалова. — Я впервые вижу.

— А главное дело, глянь сюда-то. — И Назар приблизил к лицу Регины пистолет боковой частью, на которой красовалась надпись: «Selbstlade-Pistole Cal.6,35 Walther’s Patent», а для пущей убедительности на вырезанной по вороненой поверхности ленточке крупными буквами: «WALTHER».

— Ох, и ни фига ж себе! — воскликнула Шагалова в ужасе и отпрянула от пистолета, как от змеи.

Тот самый вальтер, из которого жена Сталина выстрелила себе в сердце. Впервые Назар заподозрил, что Рыжая водит его за нос. Как это он раньше не догадался? Она, зараза, напустила мистики, начиная с портрета, якобы написанного кровью, потом телевизор, который сама же и включила, запах выкуренного табака тоже не сложно. Вот только шары в бильярдной...

Он рыскнул в Интернете и легко нашел предложения продать точь-в-точь такой же вальтер, как тот, который обнаружился в руке Регины. Правда, не боевой, но что стоило ей доплатить — и его бы легко вернули в боевое состояние.

— Ну как пистолет мог сам собой нарисоваться в твоей руке? — усмехался Белецкий.

— Не веришь? Думаешь, я тебя разыгрываю?

— Уверен. От тебя и не такого можно ожидать. Купила по Интернету и устроила представление. — И он подбрасывал миниатюрный вальтер на ладони. — Надо же, такой лилипутик, а... нет человека — нет проблемы! Кстати, почему мы не задействовали эту крылатую фразу Сталина, Рыжая?

— Точно! — загорелась Шагалова. — Надо срочно ее вмонтировать. Где, интересно, он ее произнес?

Они бросились рыться в закромах Интернета и вновь наткнулись на недостоверность. Выяснилось, что крылатую фразу произнес не Сталин, а генерал госбезопасности Джуга в отношении ретивого маршала Тито: «Один бомбардировщик без опознавательных знаков с территории Албании — и нет ни дворца, ни Тито», — на что Сталин-то как раз рассердился и сказал, что это чисто эсеровские методы.

— Ну да! — фыркнула Регина. — А убийство Троцкого?

Потом крылатую фразу Джуги вставил себе в роман «Дети Арбата» Анатолий Рыбаков, но там она вылетала уже из уст Иосифа Виссарионовича.

— Ну и молодец Рыбаков, — похвалила Шагалова. — Действует по сапегинскому закону: «Ни стыда, ни совести». Кто теперь вспомнит про разговор с каким-то там Джугой? А «Дети Арбата» до сих пор на слуху.

— Да как-то уже давно не очень, — усомнился Назар.

— Все равно. Мы ведь не отказались от фразы «Рядового на фельдмаршала».

Эту фразу, которую Сталин якобы произнес, когда ему предложили обменять Паулюса на сына Якова, они использовали в фильме, чтобы лишний раз показать бесчеловечность Людоеда, который вообще не менял военнопленных, а Якова и не хотел высвобождать из плена, потому что с нелюбимым старшим сыном у него были тёрки, и опять-таки нет человека — нет проблемы. На самом деле они старательно изучили и этот вопрос. Оказалось, сам факт пребывания Якова Джугашвили в немецком плену довольно спорный. Скорее всего, немцы обнаружили его труп и использовали фотокарточки, найденные при убитом, сделали из них монтаж. Если бы Яков и впрямь оказался у них в плену, его бы непременно сняли на кинокамеру, да и фотографий нащелкали бы тысячу. Но немцы использовали только одну фотографию, ее они печатали на листовках и сбрасывали с самолетов. На этом снимке сразу бросается в глаза странность: лейтенант Джугашвили стоит в теплой шинели — а на дворе жаркий июль — и смотрит куда-то вниз, хотя его непременно заставили бы смотреть в объектив фотоаппарата. Было еще несколько фотографий, и все они — явный монтаж. Например, на одной из фотографий Яков красуется в своей старой куртке. В ней он ходил на охоту или рыбалку. Эта куртка осталась на даче в Зубалове, и как она могла попасть туда, где Яков будто бы сидит с немцами за одним столом? Кто-то выкрал фотографию Якова в старой куртке и переправил немцам. Жена Якова до войны часто ездила лечиться в Германию, у нее там осталось много друзей... Письмо, якобы написанное старшим сыном отцу из плена, почерковеды мгновенно распознали как фальшивку. Но, признав все эти доводы, Белецкий и Шагалова про них тут же и забыли. Миф о том, что бессердечный Хищник не пожалел собственного сына, работал в общей канве фильма.

— А пистолет-то стреляет? Ты пробовала?

Назар вышел из дома, Регина за ним, прихватив стакан.

— Давай как в «Жестоком романсе», — предложила она, отойдя на десять шагов и поставив стакан на раскрытую ладонь.

— Ну что ж, давай, — усмехнулся Назар, стал целиться в стакан и в последний миг отвернул пистолет в сторону, намереваясь выстрелить в широкий ствол сосны.

Но выстрел не грянул. Он еще пару раз нажал на курок. Разочарованно опустил вальтер дулом в землю, и тут этот старый, паршивый немец соизволил выпустить из себя пулю.

— Вот гад! — засмеялась Шагалова.

— От него, как от тебя, можно чего хочешь ждать, — мрачно произнес Белецкий. — Может, и Надя как-то случайно застрелилась?

Третью серию, которая называлась «Комедианты», они начали с того, что Сталин–Белецкий в кремлевском кабинете закуривает трубку и говорит:

— Всем известна моя крылатая фраза: «Нет человека — нет проблемы». Я и впрямь часто повторял ее, всякий раз, когда убивал своих врагов и соперников — Рютина, Фрунзе, Зиновьева, Каменева, Кирова, Орджоникидзе, Бухарина, Тухачевского, Троцкого. Многих и многих других. Но убивал, когда понимал, что есть человек — есть и проблема. Гораздо интереснее убийства — переделать человека, перелопатить, согнуть и вылепить из него то, что тебе хочется.

В следующем кадре он появлялся вновь на Новодевичьем кладбище, шел от лежащих далеко порознь Орловой и Александрова и рассказывал о том, как заставил их изменить планы, плясать под его дудку:

— Оба мыслили себя деятелями драматического искусства, а я бросил их в плавильный котел, расплавил и выплавил двух скоморохов. Я вообще плохо понимаю смысл серьезной литературы и серьезного искусства. Царям оно не нужно. Царям надо, чтобы шуты их развлекали. Обратите внимание, могилы мужа и жены, Александрова и Орловой, находятся на расстоянии друг от друга. Неужели, похоронив жену, Григорий Васильевич не захотел после своей смерти упокоиться в одной могиле с ней? Не захотел! Потому что все очень не просто в их жизни. Они и спали всю жизнь в разных постелях, в разных комнатах и даже на разных этажах.

Он остановился перед могилой Орловой и указал на лежащую под памятником чугунную розу:

— Вот видите? Тоже роза из стали. Как на могиле Надежды. Что они символизируют? А очень просто: это женщины, которыми Сталин попользовался вдоволь, а потом отбросил от себя: «Пошла вон!»

Дальше шел рассказ, сопровождаемый игровыми иллюстрациями. Сталин положил свой хищный глаз на хорошенькую Орлову и нарочно велел арестовать и упечь подальше ее первого мужа Берзина. Потом стал делать ей знаки внимания и постепенно опутывал липкой паутиной своего вожделения. А когда Любочка поняла, что иначе смерть, и вынужденно отдалась ему несколько раз подряд, Хищник, натешившись, сплавил ее Александрову. И заставил его снимать не серьезное кино, как тот хотел, а дурацкие кинокомедии, начиная с «Веселых ребят» и «Цирка» и кончая «Весной».

Завет Сапегина про ни стыда, ни совести сидел в головах у Назара и Регины как крепкий гвоздь, и они продолжали плести паутину лжи. Якобы Орлова и Александров не просто не любили — они ненавидели друг друга, но вынуждены были сосуществовать под одной крышей. Потому что так хотел Хищник. Время от времени между режиссером и актрисой начинали кое-как налаживаться отношения, но тогда Орлову забирали и привозили к Сталину для сексуальных утех.

— Сама Любовь Петровна по-своему описала это все в своей фальшивой насквозь книге «О Сталине с любовью». Ей противно было писать, как приходилось своим телом отрабатывать возможность жить. И на склоне лет она придумала сказочку о любви диктатора и актрисы, — вещал Белецкий, создавая еще один миф об отвратительном Сталине.

Он бессовестно врал, что Орлова много раз пыталась повеситься, но за ней хорошо следили и неизменно вытаскивали из петли, потому что она могла еще не раз понадобиться старому селадону.

— Нет человека — нет проблемы? Это банально. А вот есть человек, а проблемы уже нет — это высший пилотаж для политика. Убить неугодного, застрелить среди ночи, проехать по нему колесами автомобиля, арестовать, долго мучить, а потом прикончить... Скучно! Ты заставь того, кто тебя ненавидит, воспевать тебя на каждом шагу, служить тебе верой и правдой — это искусство!

Он снова входил в бильярдную, склонялся над столом с кием:

— Григория Александрова и Любовь Орлову я превратил в своих марионеток, и именно так забил эти два шара в разные лузы.

Белецкий в кителе Сталина ударил по шару с надписью «Александров», тот стукнулся о шар с надписью «Орлова», оба разлетелись в разные стороны и провалились в разные лузы. Впрочем, ведомые не бильярдным искусством Назара, а компьютерными ухищрениями. В отличие от Сталина, Белецкий так и не научился сносно гонять шары.

Жбычка

Да, он позвонил туда, где по Интернету предлагали вальтер, и выяснил, что в начале июля пистолет уже купили.

— Девушка такая? Рыжая?

— Да.

— Понятно, спасибо.

Но он не стал говорить рыжей девушке о своем знании. Посмотрим, что она выкинет в следующий раз.

Работа над съемками телефильма продолжалась. Четвертой серии дали зловещее название «Конвейер смерти».

— Фамилия этого человека мне изначально не нравилась, — говорил Белецкий в роли Сталина, стоя на еще одной из могил Новодевичьего кладбища. — Пырьев. Слышалось: Упырьев. К тому же и Троцкий любил называть меня упырем. Этот Пырьев, как и Александров, хотел снимать серьезные фильмы, но мне такое кино не было нужно, и Сталинские премии этот Иван получал за глупые кинокомедишки. А начинал он...

Шел перечень первых фильмов Пырьева, включая картину с названием «Конвейер смерти» — о тяжелой жизни в буржуазном обществе. Все эти работы не нравились Сталину, и режиссер с громким скрипом входил в историю советского кино. Что же спасло его от полного крушения карьеры?

Тут Шагалова круто взвихрила сценарий! И мало того, вдруг потребовала от Назара, чтобы роль Жбычкиной она исполняла сама. И, в отличие от остальных персонажей, как и Сталин, Жбычкина рассказывала о себе сама, выйдя на экран развязной походочкой в скромном голубеньком платьице на фоне русского деревенского пейзажа:

— Известно ли вам, что такое жбычка? Вряд ли. А между прочим, это венгерский гуляш, но только сильно заправленный жгучим красным перцем. Делается он из мяса молодого бычка, отсюда и корень слова, а буква Ж-ж-ж как будто горит впереди этим жгучим красным перцем! Не знаю, откуда это слово попало к нам на Орловщину, но отец мой был Василий Жбычкин.

Дальше она шла уже по Москве и в цветастом платье:

— В детстве меня звали Варей, но, приехав в Москву, я сказала: «Фу! Варвара Жбычкина! Хуже не придумаешь!» — и записалась как Валентина. Работала на фабрике, не пропускала ни одной танцульки, и однажды меня подцепил не кто-нибудь, а главный охранник Сталина Николай Власик.

Все, что она рассказывала, в фильме иллюстрировалось игрой других актеров, документальными кадрами из тридцатых годов и даже мультипликацией.

— Это он для всех был Николай Сидорович, а для меня просто Коля. Ходок был этот Коля тот еще, ни одной юбки не пропускал. Как и Серёга Киров, который увел меня у Власика. Тоже тот еще ветродуй. Но с ними мне так весело жилось, я — то с одним, то с другим, то с одним, то с другим. А однажды меня привезли на дачу к самому Сталину!

Снова говорил Белецкий в образе Иосифа Виссарионовича:

— К тому времени я достаточно наигрался с бабами. Каких у меня только не было! И черненьких, и беленьких, и рыженьких, и розовеньких в полосочку, и сереньких в яблочках. Сплошь артистки всевозможных театров, которых жаждали советские мужчины, но все они охотно раскрывали передо мной свои объятия. А в итоге — прискучили. И тут эта Жбычкина — разбитная, веселая деревенская девка, остроумная и простая в общении.

— Он сразу попёр на меня как танк, и, не успев очухаться, я оказалась в его постели. Это оказался настоящий зверь, Хищник с большой буквы! Что он только не вытворял со мной!..

— Это оказалась та еще штучка, с перчиком. Что только она не вытворяла со мной!..

— Дабы не вызывать пересудов, меня быстренько выдали замуж за скучного военного парня Ваню Истомина. Так я поменяла и фамилию. Стала Валентиной Истоминой. Красиво. Хотя Жбычкина мне куда больше подходит. Истомы во мне вот ни настолечко!

— Этот Ванька Истомин не вылезал из командировок, в которые его специально отправляли. Полнейший олух. Послушный телок. С Валькой он даже не спал ни разу. Как обженили его, так он ее и не видел.

— Вдруг приезжает однажды Киров. И сразу ко мне: «Ты что же, такая-сякая! Со Сталиным спишь? Меня забыла?» И — по морде мне: раз, два, три, четыре!

— «В чем дело, Валечка? Что у тебя с лицом?» Оказалось, Киров стал приставать, она ему отказала, а он не привык, что ему бабы отказывают, и избил до неузнаваемости. Такого я не мог простить даже самому близкому другу. Но Киров уже перестал быть мне другом к тому времени. Мало того, в Ленинграде популярность его выросла до такой степени, что там все готовы были поднять восстание, чтобы свергнуть мою власть и провозгласить новым хозяином страны Мироныча. Все вкупе и погубило его, дурака.

Шар с надписью «Киров» провалился в лузу.

— Когда Кирова убили, я сразу поняла, откуда веревочка тянется. И мне стало так хорошо! Это трудно себе представить, что такое, когда из любви к тебе один мужик насмерть убивает другого. Пусть и чужими руками. Но не мог же Иосиф лично застрелить Мироныча или зарубить шашкой!

— Тогда я впервые почувствовал, что моя Жбычка, как я называл ее во время любовных игрищ, буквально ошалела оттого, что я как самец уничтожил другого самца, устранил соперника. Любовь наша разгорелась с новой силой. А как только она начинала малость затухать, я бросал в огонь очередную жертву, и пламя разгоралось сильнее.

Никаких доказательств сексуальной связи кухарки и экономки на Ближней даче Валентины Истоминой со Сталиным Назар и Регина нигде не нашли, но им и не нужны никакие доказательства. Все, что писалось и снималось о якобы «тайной жене Сталина», не выдерживало никакой критики. Но по фильму Белецкого и Шагаловой получалось, что в Большом терроре политические мотивы бурно переплетались с сексуальными. Людоед уничтожал не просто соперников, способных противостоять ему во власти, но и потенциальных претендентов на Жбычку. Хотя, кроме Кирова и Власика, других любовников у нее не имелось до Сталина, а с появлением Сталина и эти отсохли.

— Я понимала, что ни с кем бы уже не могла иметь ничего такого, но каждая жертва воспринималась мной так, будто ее принесли во имя любви ко мне. И потихоньку стала направлять своего Людоеда на новые жертвы. Без них мне уже было бы скучно жить.

Шары с именами Бухарина, Рыкова, Каменева, Зиновьева, Тухачевского, Ягоды сыпались один за другим в лузы и замирали там.

— Супер! Супер! Супер! — восклицал Сапегин, просматривая отснятые материалы. — Ребята, вы превзошли самих себя! Абсурд, полнейшая клевета и выдумка, но как сильно подействует!

Пырьеву Людоед поставил задачу снять фильм о том, как в хорошем парне, симпатичном, сильном, красивом, может скрываться враг советской власти, и Пырьев снял «Партийный билет» с Абрикосовым в главной роли как манифест Большого террора. Отныне бывший изгой становился идеологическим режиссером сталинизма.

— Как и Александрова, я перелопатил его, переплавил, и он стал снимать то, что я хотел от него. Точнее, мы. Веселые и непритязательные кинокомедии.

Шар с именем Пырьева тоже упал в лузу.

— Есть человек, но уже нет проблемы. Теперь Пырьев снимал картины, которые нравились Валечке, а стало быть, и мне. Всякие там «Богатые невесты», «Трактористы», «Свинарка и пастух». Но главная его картина была «Партийный билет», доказывающая, что не зря мы затеяли великую чистку среди граждан Советского Союза и уничтожили пятую часть всего населения как врагов народа. Пятая часть — пятая колонна! Так я объяснял то, что Россия стояла по колено в крови.

По ночам — и Назар чувствовал это — Регина продолжала играть роль Жбычки при Сталине, роль которого он вынужденно исполнял. Такое вживание в образы ему откровенно не нравилось, и он высказался.

— Да брось ты, — отмахнулась Рыжая. — Мы люди искусства, и это естественное проникновение в суть образов.

— Я бы все же уточнил: неестественное. Естественное — это когда люди любят друг друга такими, какие они есть на самом деле, без всякой игры и лжи.

— Благочестивый преподобномученик Назарий Габаевский, не занудствуй, пожалуйста.

Но из Белецкого хлынуло:

— А меня уже тошнит от той лжи, в которой мы утопаем! Все наше телевидение сплошь лживое, причем и либеральное, и так называемое патриотическое. Наш фильм надо назвать не «Кинокладбище», а «Киновранье».

— Да все искусство основано на вранье, дурачок! Начиная с «Илиады».

— Но это-то и ужасно. Эта серия про Жбычку вообще вошла в меня как отрава. Мы навалили на бедную женщину такого, что вообще трудно назвать чем-то человеческим. А при этом даже не знаем, была ли она в действительности любовницей Сталина.

— Стопэ! — рассердилась Регина и впилась в свой айфон.

— Знаю, сейчас начнешь сыпать инфой, ничем не подкрепленной, — поморщился Назар. — И ты знаешь, днем я с тобой полностью согласен и готов дальше работать. Без стыда и без совести. А по ночам вот здесь меня ест. Ночью они во мне просыпаются, и стыд, и совесть.

— Стопэ, стопэ! — Шагалова нашла, что искала, и стала зачитывать: — Свидетельство одного из самых старых телохранителей Сталина Александра Михайловича Варенцева: «Все охранники дачи знали: как ночь, так Валя Истомина — к нему... Не скажу, что она красивая была, но неплохая, мне нравилась. А вообще, между собой мы о ней говорили так: хорошо Вале жить — и работа что надо, и Сталин ее любит!»

— Да читал я эту брехню! — все больше раздражался Белецкий. — Мы вместе же и читали с тобой. И смеялись.

— Брехня или не брехня, а напечатано в «Аргументах и фактах», вполне уважаемой всеми читателями страны газетой.

— В которой половина материалов ложь.

— Даже Молотов как-то сказал, что если у Сталина и было что-то с Истоминой, то это не нашего ума дело.

— Да даже если и было, то мы-то какие горы лжи наворотили!

— А ты хочешь и бабосы получать, и чистеньким остаться? Не получится, Назик. Да наплюй ты! Сталин, поди, не мучился, когда такой ложью опутал всех своих врагов, прежде чем их казнить. Я понимаю, если бы мы клеветали на поистине великих людей, там, допустим, на Солженицына или на, не знаю, Шостаковича, Ростроповича...

— Ты сама стала говорить, что Сталин великий.

— Конечно, великий. Но — как какой-нибудь там Чингисхан, Тамерлан. Гитлер, между прочим, тоже не мелкий тараканчик. Любимый мой! — Она вдруг прильнула к нему теплой волной. — Что наша жизнь? Игра! Кто смелее играет, тот и выигрывает. Вот Сталин, повторяю, не мучился угрызениями совести, считал это за слабость, Гамлета презирал.

Они легли, обнявшись, и молча размышляли каждый о своем.

— Чем дальше мы снимаем это «Кладбище», тем во мне все больше неприятия своей работы, — наконец произнес Белецкий. — Как будто я должен на спор сожрать как можно больше, в меня уже не лезет, а осталось больше половины. Мы только четыре серии отсняли, а я уже с ужасом и нетерпением жду окончания работы.

— Да ладно тебе, — вдруг как-то резко холодно отозвалась Шагалова. — Представь себе, что ты шахтер в душной и влажной шахте, а смену только начал отрабатывать. Тоже мне у нас работа! Одно удовольствие, а деньжищи огромные. Стыдись! Миллионы людей вкалывают, надрываясь, за гроши. А мы в полном шоколаде.

— А меня вдруг эта несправедливость стала угнетать. — Белецкий даже немного отодвинулся от любимой женщины. — Ладно какие-нибудь тупые, они пусть себе вкалывают. Но ведь сколько умных, талантливых людей получают не по заслугам мало. Ученые, приносящие реальную пользу обществу. Изобретатели там... Учителя, врачи.

— Которые хорошие учителя и врачи, те, не волнуйся, хорошо зарабатывают.

— А главное, не могу я больше так бессовестно врать!

— Спи, милый. Сам говоришь, что сука совесть грызет тебя только по ночам. Завтра начнется новый день, и все будет чики-чики.

Но на другой день после ночного бунта Белецкий не одумался, а поднял настоящее восстание. Причем не сразу с утра, а когда приехали на студию, намереваясь начать съемки пятой серии:

— Надо все переснимать заново!

— Опаньки! — ошалела от такого заявленьица Шагалова. — Что значит «все»? А сроки?

— Наплевать на сроки. Долой китч!

— А где у нас китч?

— Везде. Особенно когда ты выступаешь от лица Жбычки. Я всю ночь думал об этом. Даже когда спал, во сне думал.

— Менделеев прямо-таки! — обиделась Регина. Еще бы! Он говорил такое в присутствии съемочной группы, и все, открыв рты, ожидали, что будет дальше.

— Вся слабость антисталинистской байды в том, что она строится на китче, — продолжал Белецкий. — Все эти антисталинские фильмы и передачи. Сколько мы их пересмотрели? Полнейшая туфта. Пипл поначалу хавает, а потом начинает сомневаться, лезет в достоверные источники и видит, что им подсовывали полнейшую лажу.

— Назар Олегович, вы в своем уме? — пыталась охладить пыл своего восставшего раба Регина. — Если мы станем все переснимать, то к юбилею нашего Людоеда не успеем.

— Да и начхать! Нам что важнее? Успеть к юбилею или сделать настоящую бомбу, которая разнесет вдребезги здание сталинизма?

— Слава богу, что ты хотя бы ориентиры не поменял, остаешься на правильных позициях, — вздохнула Регина и полезла в Интернет. — Так, ребзики, китч. «От немецкого Kitsch — халтурка, безвкусица, дешевка», — стала зачитывать она из Википедии. — Ты-ды-ды-ды-ды... «Ориентирован на потребности обыденного сознания... Китч опирается только на повторение условностей и шаблонов и лишен творческого начала и подлинности, демонстрируемых истинным искусством». Ну, знаете ли, такое про мой сценарий!

Белецкий залез в ту же страницу Википедии:

— «Слово со временем стало обозначать состряпывание произведения искусства наскоро». Это прямо про нас! «Китч стали определять как эстетически обедненный объект низкопробного производства...» В десятку про нас!

— Я бы не назвала нашу работу низкопробным производством! — возмутилась Шагалова. — Ребята, вы слышите?

Члены съемочной группы скромно помалкивали, некоторые посмеивались, иных явно радовало, что такие монолитные Белецкий и Шагалова впервые не хвалят друг друга, а поцапались.

— «Китч считали эстетически скудным и сомнительным в нравственном отношении», — продолжал чесать Белецкий. — Это все точно про большинство антисталинских поделок, начиная с Кары и Кончаловского и кончая нынешними сериалами. А вот еще: «Китч это подменный опыт и поддельные чувства». Короче, — Назар вернул айфон в карман, — мы свернули на дорожку китча и должны с нее вернуться к прежнему замыслу.

— Каким образом? — сокрушенно спросила Регина.

— Да не стони ты так! Я дело говорю. Понимаешь, я смотрел отснятое глазами зрителя и понял, что не поверят. Особенно когда Жбычка начинает хвастаться достижениями своего сексуального хозяйства. Прости, дорогая, но твою роль я свожу до бессловесности. И свои выступления от лица Сталина тоже сокращаю.

— Назар!..

— Молчи, сценарист, на съемочной площадке режиссер главный! Вдумайся в мои слова. Реплики от лица главного героя надо сократить. Зритель гораздо больше верит, когда серьезный ведущий ему строгим голосом говорит: «Есть неопровержимые доказательства того, что...» И дальше: «Вот свидетельство такого-то Ивана Полидоровича Барабашкина, личного охранника, который своими глазами видел...» И дальше: «А вот подлинный документ...» А уж документы и свидетельства, если их не существует в природе, мы можем и сами состряпать. Ищите потом, свищите. Даже если их не найдут — мы уже выстрелили, и несколько тысяч сталинистов перестали быть сталинистами. А миллионы антисталинистов лишь укрепились в своем антисталинизме.

— Может, ты и прав, — нашла в себе силы признать Шагалова.

Трещина

Решение о пересъемках, ломающих сроки сдачи фильма, конечно же вызвало бурю негодования у Сапегина, и Белецкий долго спорил с ним, объясняя свою позицию, доказывая, что если они хотят сделать по-настоящему ядерную бомбу, то нужно прекратить наметившийся балаган.

— Вообще-то это не профессионально, господин Белецкий, — сурово отвечал генеральный директор «Весны». — Так не делается. Профессионал сразу схватывает и делает все в соответствии с первоначальным замыслом.

— Вынужден не согласиться, — спорил телережиссер, обретая с каждым днем все больше уверенности в себе и независимости в отношениях с заказчиком. — Профессионал — это еще и тот, кто успеет вовремя увидеть, что свернул не туда, и вернуться на правильную дорогу.

— Ладно, черт с тобой, делай что хочешь, — сдался Сапегин. — Но кровь из носу, чтобы в конце декабря мы могли ваше «Кинокладбище» показать России.

И Белецкий стал переснимать заново целыми кусками. Теперь он лишь время от времени появлялся в образе Сталина, а многие сцены, где он подавал факты от лица Людоеда, заменил на более классические: Назар Белецкий, в своем собственном обличье, в хороших костюмах и без трубки в зубах, листал архивные папки и вещал строгим голосом, чуть ли не Левитаном:

— Вот четкие свидетельства самого Шумяцкого... Остались неопровержимые доказательства... В архивах удалось найти следующий неоспоримый документ...

И так далее.

Сценаристка смирялась, но злилась, и между ними легла трещина. Особенно когда Сапегин сообщил им пренеприятное известие.

— Ты доигрался в свои принципиальные игры! — возмутилась она.

— Начхать. Пусть этот дурачок Докукин снимает про гнилую Зелень. Рыжая, нам еще столько таких заказов понакидают! Мы эти твои Голопожопские острова с потрохами купим. Вон после Зельки еще один клоун стал руководителем государства. Да не какой-нибудь незалежки, а самого Соединенного Королевства! Увидишь, завтра закажут фильм о том, какой он неординарный. И вообще о моде на клоунов в политике. Хотя мода эта давнишняя, Гитлер, по сути, тоже был клоуном. Слушай, вот тебе тоже темочка: чем смешнее правитель страны, тем страшнее для его народа и для всего мира.

С пересъемками наступила новая эра в жизни Белецкого и Шагаловой. Сценаристка резко отошла в сторону от проекта, режиссер как хотел вертел ее сценарий, она писала что-то новенькое, а на его вопросы отвечала туманным: «Так... Пока ничего особенного». И в личных отношениях шло явное похолодание, грозившее перейти в ледниковый период.

Назар все ждал новых забавных полтергейстов, но вскоре понял, что Регина больше их не станет затевать, и однажды рассказал ей о звонке по поводу вальтера.

— Ну если уж ты в курсе, то зачем я буду дальше скрывать, — равнодушно зевнула Шагалова.

— А жаль, — грустно усмехнулся Белецкий. — Это было весело. Жаль, что ты остыла.

— Ты сам виноват. Было и впрямь хорошо и весело. Пока ты вдруг не занудил.

— Но ведь и впрямь стал получаться китч, Рыженькая.

— Фу! Рыженькая — противно. Рыжая лучше.

— Надеюсь, ты еще не окончательно меня разлюбила?

— Нет, не разлюбила, но какая-то пружина лопнула. Во всяком случае, в этом проекте. Он мне казался таким отпадным, безбашенным. Как «Ублюдки» у Тарантино. А ты все свел к обыденности. Весь этот серьёз как раз таки и надоел зрителям, а ты его предпочел стёбу.

— Так, что там нам скажут? — потянулся Назар к айфону. — «Стёб — насмешка, прикол, шутка над собеседником с элементами иронии, сарказма...»

— Перестань!

И он стал читать молча, но в одном месте не выдержал:

— О, это про нас: «За стёбом, интонацией напора и превосходства часто скрывается сознание собственной некомпетентности и несостоятельности, честолюбие, возвышение над другими...»

— Сейчас твой Xs в окно полетит! — зло пригрозила Регина.

— Да ты что, Рыжая, он же еще даже не устарел, — засмеялся Назар, пряча от ее когтей свой «Эппл» прошлогодней модели.

Белецкий в образе Сталина застыл над могилой с надписями на скромном черном памятнике: «Кинорежиссер Экк Николай Владимирович. 14.VI.1902–13.VII.1976. Цай Валентина Ивановна. 03.IX.1919–22.XII.1978». Сбоку изображена кинолента.

— Это уже не Новодевичье, а гораздо более скромное Кузьминское кладбище Москвы. И скромный памятничек. А ведь здесь упокоился создатель первой звуковой советской картины и первого советского цветного фильма. А также и первого стереоскопического фильма, это то, что мы теперь называем 3D.

Белецкий в образе Сталина, помахивая трубкой, двинулся по тропинке кладбища, продолжая говорить:

— Думаете, я не знал, что он служил у белогвардейцев? Все я знал изначально. Что Юрий Витальевич Ивакин стал жить под другим документом — как Николай Владимирович Экк. И родился он не в 1902 году, а на шесть лет раньше. Во всем этом он сознался под пыткой в подвалах НКВД в 1936 году.

Дальше рассказывалось, как Ивакин появился в Москве в 1918 году, на воинский учет не встал, а метрику своего погибшего сына предоставил ему его хороший знакомый доктор Экк. Впрочем, в дальнейшем Ивакин говаривал, что эта фамилия означает «экспериментатор кино». Учился в университете, потом кувыркался в театре у Мейерхольда, веря великому театральному режиссеру, что именно так должен вести себя на сцене современный актер. Потом перестал верить, закончил Госкинотехникум и сделался режиссером на студии «Межрабпомфильм». Первые фильмы не принесли никакого успеха, зато «Путевка в жизнь» сразу вывела его в лидеры советских кинематографистов.

Пятая серия доказывала, что Сталин ценил его как мастера, давшего нашему кино сначала звук, потом цвет, потом и стерео. Вот почему он не спешил расправляться с бывшим царским и белогвардейским офицером. Даже после пыток в застенках НКВД Экка выпустили по личному распоряжению Сталина. Белецкий подробно поведал зрителю о том, как Экк создавал звуковую «Путевку в жизнь» и цветного «Соловья-Соловушку». Как он успешно экспериментировал со стереоэффектами и сделал первый безочковый стереофильм.

— Я очень люблю повесть Пушкина «Выстрел», — говорил с экрана Белецкий–Сталин. — Сильвио стреляет в своего обидчика не когда тот беспечен и готов принять смерть, а когда тот женат и счастлив. Ивакин, он же Экк, обрел свое счастье накануне войны, без памяти влюбился в хорошенькую дочь китайца и русской — Валечку Цай. Вот когда пришло время нанести удар. В 1941 году в Ташкенте Экк снимал картину о чехословацком сопротивлении гитлеровцам «Голубые скалы». Ничто не предвещало беды. Как вдруг приказом начальника Комитета по кинематографии Большакова фильм запретили, Экка арестовали и обвинили в саботаже. Бедной его жене сообщили, что он расстрелян, и она совершила несколько попыток покончить с собой, пила яд, вешалась, но ее спасали, вытаскивали вовремя из петли, делали промывание. Неожиданно муж вернулся живой, но поседевший и искалеченный. Ему навсегда запретили работать в кинематографе с формулировкой: «За вредительский срыв плана по производству фильма, расхлябанность и низкий уровень отснятого материала». В свои сорок пять лет этот выдающийся деятель кино стал инвалидом, — беззастенчиво врал с экрана Назар. — Работать он мог теперь только киномехаником, да и то нередко давал сбои, и ему кричали из зала: «Сапожник!»

— Сапожник! Сапожник! — кричат в зрительном зале зрители, лузгая семечки и сплевывая шелуху на пол.

— Всеми забытый, он упокоился на скромном Кузьминском кладбище, где, кроме него, не похоронено ни одной знаменитости. Так я сожрал еще одного советского кинорежиссера, — говорит Белецкий–Сталин, подходит к шару с надписью «Экк», бьет по нему, и шар падает в лузу.

И ничего, что автор звука и цвета дожил до восьмидесяти и в общем-то не был инвалидом, что он в шестидесятые годы снял еще три фильма, один из которых — «Человек в зеленой перчатке» — стереоскопический. А еще он писал книги и публиковался. Главное — вставить Экка в череду деятелей кино, загубленных кровавым и злым диктатором.

— Согласен, — неохотно признался Сапегин, отсмотрев материалы пятой серии и переделанные предыдущие. — Теперь получается не так лихо, но зато сильнее и значительнее. Даже, я бы сказал, убедительнее. Хотя черт его знает, вот Фоменко с Носовским такую белиберду наворотили, а глупый пипл не просто хавал — верещал от восторга и радости. Целые клубы поклонников во всех городах... Не знаю, не знаю... Что лучше — ваш первый вариант или нынешний? Вроде второй тоже хорошо. Сейчас не об этом. Август кончился, осталось три месяца, а у вас конь не валялся.

— Успеем к декабрю, — мрачно отвечал Белецкий. — Шесть серий. По две за месяц. Тяжеловато, но успеем.

Гайдамак

Памятник Довженко на Новодевичьем кладбище очень похож на памятник Надежде Аллилуевой, только без руки, поднесенной к горлу. И он тоже накрыт стеклянным ящиком, чтобы не разрушаться. Стоя перед ним, Белецкий открывал шестую серию «Кинокладбища»:

— Великий Довженко. Украинский Эйзенштейн. Человек, которого в тридцатые годы тоже называли гением кинематографа. И тоже убит мной. — Назар в образе Сталина медленно-медленно отходит от могилы, продолжая говорить: — Хотя он умер через три года после моей смерти, именно я убил его. Я медленно жрал его по кусочкам всю жизнь, и эти последние три года он агонизировал, не до конца доеденный мною.

Шар с надписью «Довженко», сбитый со стола, упал в лузу. Название серии: «Гайдамак». Рассказывается о том, кто такие гайдамаки — бесстрашные борцы за незалежность Украины в прежние века от Польши, а во время Гражданской войны — от польской, от Красной и от Белой армий. И одним из таких гайдамаков в молодости выступал будущий режиссер Довженко, с оружием в руках сражавшийся против большевиков на стороне украинских националистов.

— Смотри, как на этой фотке она похожа на тебя! — показывал Белецкий снимки из Интернета. — Особенно здесь, в берете. И с таким же ошалелым, отрешенным взором, как бывает у тебя, когда ты вдруг начинаешь что-то сочинять.

Назару страшно хотелось заделать возникшую между ним и Региной трещину, и этому он посвятил пятую серию, проводя аналогию между Довженко и Солнцевой — Белецким и Шагаловой. Там тоже — режиссер и сценаристка, которая одновременно и помощница режиссера.

— Смотри, Рыжая, она — вылитая ты!

— Ну, вообще-то по-своему красивая даже, — потихоньку оттаивала Регина.

— На мой взгляд, самая красивая актриса советского кино. И к тому же и впрямь удивительно на тебя похожа!

Серия «Гайдамак» воспевала многовековую борьбу великого украинского народа за независимость и выставляла Довженко пламенным борцом. Он нарочито всегда говорил по-украински, презирал, когда кто-то отказывался понимать его родной язык, и все его творчество дышало садами и полями, реками и долинами ридной нэньки Украины.

Сталин же здесь выступал как русский шовинист, не способный даже представить себе Малороссию в роли самостоятельного государства. А узнав, что Довженко был гайдамаком и штурмовал завод «Арсенал», Людоед и вовсе задумал медленно, но верно сожрать Александра Петровича.

— Он всегда лелеял в сердце мечту об освобождении своей прекрасной Украины, — говорил Белецкий–Сталин. — Я уверен, что он мечтал о том, чтобы Гитлер разгромил нас окончательно, а потом предоставил Украине полную независимость. Тупые мечтания всякого хохляцкого самостийника! Я всегда ненавидел хохлов с их упертостью, тупостью, невежеством, исторической несостоятельностью. Мне всегда была смешна их кичливость, подобная кичливости ляхов, но не имеющая под собой никакой почвы. Поляки хотя бы имели свою сильную государственность и время от времени представляли собой угрозу для соседей. Хохлы же всегда виделись мне как вечные холопы поляков, немцев и русских.

На фоне все более нарастающей любви всего Запада к страдающей Украине, у которой злой Путин откусил Крым и вцепился в Донбасс, антиукраизм Сталина в «Кинокладбище» конечно же призван был прибавить очков создателям убойного полудокументального телесериала. Как на Западе, так и в среде русской либеральной общественности. Белецкий бомбил главного героя так же умело, как тот на протяжении жизни бомбил Довженко.

Особую симпатию зрителя обязана была вызвать трогательная любовная линия Александра Петровича и его жены Юлии Ипполитовны, верной соратницы и помощницы.

— Давай лучше ты будешь выступать в образе Солнцевой, — даже предложил Белецкий Регине, и та подумала — и даже согласилась.

Пересъемки четвертой серии с другой актрисой в роли Жбычки заняли всего несколько дней, и теперь гораздо больше похожая на Истомину артистка, эдакая плотненькая, вертлявая кубышка, очень миленькая, фигурировала в кадре под суровый голос Белецкого:

— А вот откровенные воспоминания другого охранника, Быкова: «Постель можно было бы стелить и днем, но почему-то Сталин требовал, чтобы поздно ночью Истомина шла вместе с ним в спальню и на его глазах стелила. Отправлялись они после полуночи, а выходила Валентина из спальни Сталина в шесть утра, а то и в семь, в восемь. Надо ли говорить, что так долго постель не стелют? На постели так долго спят в обнимочку. И не только спят».

И про то, что кровавая кухарка-любовница требовала от Сталина жертвоприношений, теперь не Регина говорила с экрана, а Белецкий зачитывал какие-то несуществующие воспоминания, выдуманные им с колес, но звучавшие вполне правдоподобно.

В пятой же серии злобный Сталин не хотел понять всех прелестей художественной стилистики Довженко, поскольку это было то же направление искусства, что и у Эйзенштейна, а потому Людоед пытался согнуть, загнобить Александра Петровича, переплавить его, как Александрова и Пырьева. Приготовить из него вкусное блюдо, а потом сожрать. Но, в отличие от них, с Довженко у него ничего не получалось, гайдамак не желал плясать под дудку грузинского москаля, за что и получил по полной программе во время войны, когда его «Украину в огне» подвергли не просто критике, а сокрушительному разгрому. После которого он еще пытался жить и творить, но все больше болел, сломленный на адской кухне Людоеда.

В Габаево снова вернулось тепло между влюбленными друг в друга обитателями.

— А эта Солнцева и впрямь была клёвая, — мурлыкала Регина, нежась в объятиях Назара. — После смерти мужа все их замыслы осуществила, доделала, досняла, получила призы в Каннах, даже была там в жюри. Прожила еще тридцать три года и верной вдовой скончалась с чувством полностью выполненного долга. Назло нашему Людоеду. Вот только памятничек...

— Да уж, — соглашался Белецкий, припоминая захоронение на Новодевичьем, где высокий и красивый монумент Довженко, а рядом — низенький и обыкновенненький памятничек Солнцевой с фотографией в банальном овале. — Но я бы предпочел длинную жизнь и малюсенький памятник, чем огромный обелиск и умереть в шестьдесят с небольшим.

— Обещай, что, когда мы умрем, у нас на могиле будут равноценные памятники! Огроменные!

— Обещаю. Но для этого нам надо родить кого-нибудь, кто будет за это ответственным.

— Блин, Наз, что-то мне влом пока что кого-то рожать. Столько замыслов! В этом отношении у меня уж точно конь не валялся. А кстати, что значит это идиотское выражение? Что там нам скажет великий и мудрый Интернет?..

Бутылка Ромма

Именно такое название Шагалова придумала для серии, посвященной Михаилу Ромму. И саму бутылку она тоже придумала: мол, Ромм хранил заветную бутылку рома и обещал выпить ее залпом, как только подохнет Сталин. Очень ненавидел кровавого диктатора.

Снова Новодевичье кладбище. На черном камне вырезан силуэт, глаз не видно за очками, в губах — сигарета.

— У этого очкастого интеллигента с происхождением все было в порядке, — говорит Белецкий в образе Сталина. — Отец — социал-демократ, сосланный в Сибирь. Там наш очкарик и родился. И карьера кинорежиссера у него складывалась вполне по-советски: «Пышка» по Мопассану — обличение буржуазного ханжества, «Тринадцать» — о Гражданской войне в Средней Азии; потом хрестоматийные «Ленин в Октябре» и «Ленин в восемнадцатом году», где наконец появился в полной мере и мой образ. Но я все время чувствовал в нем что-то враждебное мне и политике партии, проводимой под моим руководством.

С Роммом Региночка уж очень все притянула за уши, напридумывала такого, что и самому Михаилу Ильичу стало бы противно, выйди он хоть ненадолго из могилы. Мол, он-то хотел снимать лирическое кино, а его заставили политическое, он не хотел показывать Сталина хорошим, а его запугали. И все в таком духе.

— Ну, здесь уж мы окончательно заврались, — возмущался Белецкий. — Я даже думаю, надо ли нам про этого Ромма? Ведь насквозь советский был парнишка-то. И в Еврейском антифашистском комитете он никакой деятельности не проводил. А ты тут расписала!..

По сценарию, Ромм являлся чуть ли не правой рукой Михоэлса, а после создания государства Израиль страстно мечтал туда переехать, но почему-то не переехал даже после смерти Сталина.

Самым эффектным конечно же в седьмой серии стало распитие Роммом заветной бутылки, и актеру, который бессловесно исполнял роль Михаила Ильича, пришлось пройти череду дублей, откупоривать бутылку и выпивать ее единым махом из горлышка. Разумеется, не ром, хотя он уверял, что с ромом ему было бы легче справиться.

После антиукраинизма в фильме зазвучала тема сталинского антисемитизма. Наплевать на то, что Иосиф Виссарионович обожал украинские песни и, по сути, подарил Украине всю Новороссию, за исключением Крыма. Наплевать, что самым верным соратником, которого Коба никогда не подозревал в измене, являлся еврей Каганович, а после войны Сталин выступил главным зачинщиком создания государства Израиль. Нет, в фильме следовало четко показать, как Людоед ненавидел все народы, а украинцев и евреев — страшнее всех. От еврея Ромма устремился мостик к еврею Шумяцкому.

Голливудская мечта

«Кинокладбище» продолжало расти, расширяться за счет новых серий, как новых могил. Серию про Шумяцкого назвали строчкой из Высоцкого: «На братских могилах не ставят крестов». Белецкий ходил по привилегированному кладбищу Москвы, что-то искал, разводил руками:

— На Новодевичьем его могилы нет.

Ходил с тем же эффектом по второму:

— И на Ваганьковском не найти.

По третьему:

— И на кладбище Донского монастыря не обнаружишь захоронения человека, больше всех сделавшего для развития советского кинематографа. Как и многих других, которые старались, стремились, развивали, двигали страну в разных отраслях жизни, а их потом хватали, тащили в тюрьму, пытали и убивали, а мертвое тело сбрасывали в общую яму и закрывали землей. И — ни крестов, ни надгробий, ничего, что свидетельствовало бы о последнем пристанище человека.

Далее вся серия рассказывала о Борисе Захаровиче Шумяцком, который ночей не досыпал, стараясь превратить советский кинематограф в такой же могущественный, как американский.

— Если у американцев есть большая американская мечта — сделаться большим человеком, много зарабатывать и жить так, чтобы не стыдно посмотреть в глаза своим близким, то у Шумяцкого была большая голливудская мечта. И называлась она — «Советский Голливуд».

Шагалова и Белецкий буквально воспели Бориса Захаровича, представив его человеком кристальной честности, вдохновенным и пламенным, всем сердцем влюбленным в кинематограф. И конечно же:

— Я ненавидел таких. Я боялся, что кого-то вдруг станут воспевать больше, чем меня, что кому-то, кроме меня, начнут ставить памятники. Борис Шумяцкий раздражал меня своей неустанной деятельностью. Рано или поздно это раздражение должно было вылиться в гнев, а сам раздражитель — погибнуть: нет человека — нет проблемы. Но мне хотелось сделать из Шумяцкого особо вкусное блюдо, протомить как следует и лишь потом сожрать. Как ни крути, а с поставленной задачей создания такого кино, какое нравится мне, нарком кинематографии справлялся идеально. Но настало время, и кровавая петля террора обвилась вокруг шеи Бориса Захаровича.

Далее шел рассказ о том, как Шумяцкий пытался осуществить грандиозную мечту — построить в Крыму наш советский Голливуд. Здесь Белецкий проявил свойственную ему смекалку, заказал компьютерщикам проект советского Голливуда, и те расстарались, на экране поражали воображение придуманные макеты зданий, съемочных площадок, дворцов, жилых комплексов, площадей, фонтанов, развлекательных парков и всего такого мыслимого и немыслимого.

— Как должен был называться наш советский Голливуд? — задавался вопросом ведущий фильма. — Быть может, Большевуд? Или просто Киноград? Как назывался бы наш советский Диснейленд? Об этом можно сколько угодно гадать, но великая мечта Бориса Шумяцкого осталась неосуществленной. Я наступил на нее своей ногой и раздавил.

Серия рассказывала о том, как все ополчились на Шумяцкого за то, что он требовал огромных вложений в создание Кинограда, и с началом террора судьба великого киномечтателя стала предопределена. Его арестовали по чудовищно ложным обвинениям, страшнейшими пытками вынудили дать на себя показания, что он являлся шпионом десяти иностранных разведок, а потом расстреляли без суда и следствия на Бутовском полигоне. Вместе с ним оказались оклеветаны и уничтожены тысячи советских кинематографистов.

— Уничтожать людей с мировыми именами я не решился, — сделал оговорку Белецкий в роли Сталина. — Но люди из мира кино — операторы, ассистенты режиссеров, осветители, бутафоры, звукооператоры, гримеры, артисты эпизодических ролей и прочие незаметные и скромные труженики кино арестовывались в тридцатых годах ежедневно. Я разрешил палачам творить расправу, садисты в подвалах Лубянки наслаждались страданиями людей, а итог один — длинная канава на Бутовском полигоне, выстрел в затылок и — забвение.

Эта серия получилась особенно хлесткой, ударной. Кровавый Людоед, доселе таивший свои чудовищные планы, вышел на большую охоту, упивался горем народа, попавшего в ловушку. А вместо вдохновенного Шумяцкого, безумно влюбленного в кино, новым наркомом кинематографа назначили такого же палача и садиста, как сам Сталин, — сотрудника органов Дукельского.

Вкус человечины

— Мне постоянно не по себе, Рыжая, — признался Белецкий в конце октября, когда они закончили работу над девятой серией, которая называлась «Идет война народная». — Ты уверена, что мы все делаем правильно?

— Если честно, Гамлет, ты меня уже достал со своими терзаниями, — рассердилась Шагалова. — Прими на вооружение тактику нашего Людоеда. Он говорил сам себе: «Наше дело правое, мы победим», — и не метался в сомнениях, а делал свое дело. За что я его глубоко уважаю. Он делал свое дело, а мы — свое. Его цель была коммунизм, и наша цель коммунизм, только в отдельно взятой паре, состоящей из женщины и мужчины. Что не ясно?

— В том-то и дело, что паре, но не супружеской, — усмехнулся Назар.

— Можно называть нас тандемом, если хочешь.

— На параплане.

— Что на параплане?

— У меня такое чувство, что у нас тандем на параплане. Ты летишь, а я сижу у тебя на спине. И сойти с твоей спины — значит погибнуть.

— Так ты и не сходи, будешь жив.

В этой серии, согласно сценарию Регины, война народная началась не 22 июня 1941 года, а после убийства Кирова, когда Сталин развернул по всей стране террор. Он пожирал народы СССР на протяжении пяти лет перед войной, а потом пришли немцы и истребляли народы СССР еще четыре года. Невольно приходила мысль, что у Сталина с Гитлером был чудовищный по своей бесчеловечности сговор по уничтожению как можно большего числа русских и немцев, а заодно с ними и множества других народов Европы и Азии. В кинематографе не случайно появилась зловещая фигура Дукельского, олицетворяющая собой тупость и жестокость людоедского сталинского режима.

— Нет, конечно, человечину как таковую я не ел, — говорил Белецкий в образе Сталина. — Но когда по моему приказу умертвляли Троцкого, Бухарина, Каменева, Зиновьева, Тухачевского и остальных многочисленных умников, считавших себя настоящими творцами революции, я чувствовал, как их энергия переселяется в меня. А это куда лучше, чем есть человечину в буквальном смысле. И вкус человечины ощущаешь гораздо ярче.

Именно в эти годы террора появилась зловещая фигура Дукельского, который на посту наркома кино постоянно требовал кровавых жертвоприношений и их совершал. Во всех отраслях жизни, как говорилось в этой серии, Сталин поставил кровавых палачей, и кинематограф не стал исключением. Шел подробный рассказ о Дукельском, как он составлял списки людей, коих следует казнить, а Сталин лишь потирал руки, что не он требует жертв, а ему приносят списки на подпись. И в каждом списке трепетал огонь пожираемых душ, а энергия убитых переселялась в Людоеда.

— Но я был не просто людоед, я был антропофаг наивысшего разряда, — говорил Белецкий–Сталин. — Слово «антропофаг» означает «пожиратель людей», а я был популофаг — пожиратель народов, что, согласитесь, гораздо выше.

Дальше после антиукраинской и антисемитской зазвучала антипольская тема — шло повествование о трагической судьбе прекрасной Польши, растерзанной с двух сторон немецким орлом и советским медведем. Ни в чем не повинная страна, получив сокрушительный удар от Гитлера на западе, не могла сопротивляться натиску Красной армии с востока. А когда ее огромные территории Сталин незаконно присоединил к СССР, он послал туда отряды кинематографистов, чтобы они засняли радость народов, живущих на присоединенных землях, и те охотно ринулись исполнять приказ Людоеда. Даже Довженко. Потому что в противном случае великому режиссеру грозила судьба Шумяцкого.

— Это были огромные бутерброды с человечиной, — говорил Белецкий в образе Сталина. — Западная Белоруссия, Западная Украина, Литва, Латвия, Эстония, Молдавия. Я отламывал эти куски и пожирал вместе с людьми. Потому что как только очередная территория присоединялась к Советскому Союзу, туда устремлялись мои доблестные опричники, находили врагов и сотнями тысяч отправляли их на смерть. Так шла война народная, то есть война великого Сталина против народов огромных областей. И советский кинематограф стал отдельным кровожадным отрядом моих опричников. Они рыскали повсюду, добывая мне человечину, а я ее жрал, и мне хотелось жрать ее все больше и больше. Каннибализм — это не просто питание одного человека мясом другого. Он имеет мистическое значение, и только по-настоящему великий деятель способен на людоедство!

Товарищ Сталин, мы уже здесь!

Кромешная темнота. Назар тыкается туда-сюда, ударяется плечом, локтем о стены, не может найти выхода, а самое ужасное, что не видно ни зги, хоть глаз выколи и как там еще в таких случаях говорится... И это очень страшно. Стоп! У него же есть фонарик в айфоне. Он находит в кармане айфон и пытается включить фонарик, но в айфоне что-то тускло мерцает. Такой сон уже не раз снился: что пытаешься позвонить, а в проклятом гаджете сплошная дурь какая-то. Назар выставляет тускло светящийся экранчик перед собой и наконец видит стену. На стене что-то написано, он медленно приближается к надписи и читает: «Товарищ Сталин, мы уже здесь! Рядовой Иван Неробкий».

С тем он и проснулся. Сон как сон, ничего особенного. Но Белецкий лежал теперь в темноте спальни и чувствовал жгучий стыд перед приснившейся ему надписью. Удивительно то, что он никогда ее не видел, да и как бы мог видеть — у прадеда при себе не имелось айфона, да и просто фотоаппарата, чтобы сфоткать и потом всем показывать. Он лишь хвастался своей надписью, и, кто его знает, может, врал.

Но даже если и врал, даже если и не брал рейхсканцелярию, сам факт, что он воевал в Берлине, неоспорим. Главное, что он априори мог ее брать и мог оставить такую надпись. А вот какую бы оставил его правнук? «“Сталин пригнал нас сюда насильно”? “Долой Сталина”? “Сталин людоед”? “Мы не против немцев”? “Немцы, я люблю вас”?» — мелькало в возбужденной голове популярного телережиссера Белецкого.

— Какие же мы сволочи, Рыжая! — простонал Назар от всего сердца.

Регина крепко спала, испуская обильные винные испарения. Начиная с осени она каждый вечер к ночи напивалась — водкой, коньяком, красными винами. Порой просто в зюзю, в хлам, в никакошенькую, и это не могло уже не тревожить. Спивается молодая девка! Еще тридцати нет. Когда они вместе пьют, у нее стакан быстро опорожняется, и только и слышно: «Кто у нас за кем ухаживает?»

В конце октября Подмосковье побелило снегом, и сейчас, встав с кровати и подойдя к окну, Назар увидел седину снега. Словно их дом стоял на голове у седого человека. На голове у прадеда Ивана Неробкого, бравшего Берлин. И жгучий стыд перед лихой прадедовской надписью еще сильнее разбередил душу.

Два осенних месяца — сплошные съемки, какая-то безумная гонка, яростная атака на то, за что сражался прадед Иван. И прадед Алексей Кузьмин. Но стоп, стоп, стоп! Разве они за Сталина сражались? Они воевали за Родину, за то, чтобы победить Гитлера, чтобы наступил конец войне.

Но нет, прадед Иван шел в Берлин, чтобы сообщить товарищу Сталину: «Мы уже здесь!» Он ведь не написал своей жене: «Люба, мы уже здесь! Жди меня, и я вернусь». Прадед Алексей сейчас плюнул бы правнуку Назару под ноги и угрюмо ушел. А прадед Иван своими заскорузлыми и жилистыми руками лично бы задушил правнука Назара. «Предатель! Сволочь!»

Белецкого аж передернуло. Это хорошо, что прадеды не живут до ста лет, не то рядовой Неробкий не оробел бы перед правнуком.

Назар спустился на первый этаж, достал из холодильника «Гиннесс» и сел у камина, в котором со вчерашнего еще тлели угольки. Подбросил дровишек, огонек нехотя стал их лизать. Назар уселся перед огнем и стал медленно попивать настоящее ирландское пиво.

Вот он живет в таком буржуйском доме, сидит у камина, а днем едет и попирает эпоху, в которой его прадеды шли в бой с криком: «За Родину! За Сталина!» Хотя писатель-фронтовик Астафьев вспоминал, что орали просто нечто несвязное или матерились, а ни Родину, ни Сталина не помнили в минуты атаки. Но Астафьеву Ельцин пообещал выцыганить Нобелевку, так что, знаете ли...

Хорошо, что Рыжая спит, а то бы сейчас опять стала обзывать его Гамлетом. А кстати, Людоед риоху не пил, он предпочитал грузинские вина, почему бы и им не перейти на «Цинандали», «Телиани», «Ахашени», «Киндзмараули»? Что там еще? «Кварели» какое-то еще есть.

Только надпись. Не приснился сам прадед, не сказал ему: «Задушу, гадина!» Но в царапинах, из которых состояла надпись, жил сам прадед, светил Назару из кромешной тьмы, и перед этой надписью было стыдно.

«Гиннесс» малость успокоил его, убаюкал. Выпив две бутылки, Назар почувствовал, как возвращается сонливость, и отправился на второй этаж в спальню. Поднимаясь по лестнице, бормотал:

— Знаешь что, Иван Иваныч, у тебя своя судьба, у меня — своя. Спи себе спокойно в земле сырой и не лезь в наш мир со своими убеждениями.

Вот и в темные чащи все реже стала звать Регину флейта Эрота. Утром, проснувшись, Назар похлопал рядом с собой ладонью и приласкал пустоту. Хмуро усмехнулся, придумав стишок. Всем телом сладко потянулся и вдруг опечалился, вспомнив ночной сон.

Регина сидела внизу у камина, слегка потягивала из бокала винцо и путешествовала по своему макбуку.

— Вино и работа прогнали Эрота, — принес он ей свежепридуманный стишок. Но она не оценила юмора, продолжая что-то напряженно выискивать. — Ну, что еще гениальное хотим успеть вставить в сценарий? — спросил Белецкий, садясь за стол в своем новом шикарном халате.

— А ты знаешь, какие были последние слова Сталина?

— Полагаю: «За нашу Родину — огонь, огонь!»

— Я серьезно, Назер.

— Назером ты меня еще ни разу не называла. Получается, что я родом из Назербайджана.

— Так вот, перед тем как его ударил инсульт и он уже ничего не мог говорить, наш Иосиф Виссарионович сказал охране, что идет спать. Потом почему-то добавил: «Все можете спать».

— И всё?

— Всё. Но каков глубокий смысл, Назик! Мол, я иду умирать, и все можете умереть. Он впервые всем разрешил спать, доселе охрана бодрствовала и в часы его сна. Это надо вставить.

— Обязательно.

— Уже вставила в последнюю серию. И вот еще: мы забыли про режиссера Лукова. Как его громили за вторую серию фильма «Большая жизнь».

— Забыли мы про Лукова и про маршала Жукова, — продолжал рифмовать телережиссер. — А еще про Рыкова и Петра Великого. Может, хотя бы сегодня отдохнем, Рыжая? Вспомним, что я твой бойфрендик, а ты моя гёрлочка. А то как-то скучновато мы жить стали. Все вокруг нас заслонил Сталин.

— Сыплешь стишатами, как в каком-нибудь пырьевском пошлом фильме, — огрызнулась Шагалова. — Мы что тебе, свинарка и пастух?

— В глубинном смысле — да. А между прочим, нынче Седьмое ноября, красный день календаря.

— Вот уж чего мы никогда отмечать не будем.

— Тебя не поймешь. То ты восхищаешься Людоедом и готова в компартию вступить, а то огрызаешься на главный компраздник.

— Да? — Регина задумалась и наконец оторвалась от своего драгоценного макбука. — Тут ты прав. И как мы будем его праздновать?

— Вообще-то я гляжу, ты уже празднуешь. Это первый бокал или уже пятый?

— Первый. Так что, какие есть предложения?

— Предлагаю махнуть в Питер и взять Зимний.

— Взять Зимний, взять Зимний... — Шагалова задумчиво забарабанила ногтями по лакированному подлокотнику кресла. — Кстати, кинотеатр в Кремле был устроен в бывшем помещении зимнего сада.

— Открыла Америку! — Назар встал, подошел к окну. Уже никакого снега, унылый моросящий дождь за утро съел его. Погода не манила на прогулку. — В этот день в сорок первом наши прадеды маршировали по Красной площади и прямо с нее отправлялись на бой с врагом. Чтобы защитить идеалы свободы, равенства и братства. Защитить то, что было завоевано седьмого ноября семнадцатого года. А мы на своем «Кинокладбище» растоптали их могилы.

— Началось в колхозе утро! — простонала Шагалова.

— Мой прадед Иван Неробкий на стене рейхсканцелярии написал: «Товарищ Сталин, мы уже здесь!» А сегодня ночью эта надпись мне приснилась.

— Кстати, почему ты не взял себе в качестве псевдонима фамилию этого прадеда? — оживилась Регина. — Назар Неробкий! Звучит сильнее, чем Белецкий.

— Еще не поздно поменять, — кивнул Назар. — Ты понимаешь, Рыжая, они воевали, они семьдесят лет страдали и мучились за свои идеалы. А наши с тобой папаши эти идеалы в девяностых годах хряп-хряп! — и порубили, как соленые огурцы в салат оливье.

— Так ты что, решил отметить Седьмое ноября новым восстанием против нашего буржуазного заказа?

— Ты понимаешь, все их страдания оказались напрасны. Они пережили войну и репрессии, а все зря. Вот в чем ужас, Рыжая!

— Что делать... Наполеон тоже воевал-воевал, а все зря.

— Мне на Наполеона фиолетово. Мне моего прадеда Ивана жалко. И стыдно перед ним. Перед его бравой надписью.

— Слушай, Спецназ! — возмутилась Регина. — Если стыдно, поезжай к нему на могилу и поплачь там. А мне некогда, я тут много нарыла нового, и это обязательно вставим в наше «Кинокладбище».

Белецкий угрюмо стоял у окна и думал о том, какая она стерва. И еще о том, что чем реже они устремляются в темные чащи, тем меньше он любит ее. Получается, она прикрепляет его к себе только сексом? Да пошла она!.. Закрутить роман. Хоть с кем. Есть женщины в русских селеньях! В разы красивей и сексуальней Региночки.

— Слушай, Наз, — вдруг раздалось со стороны камина. — А давай и впрямь съездим на могилу Ивана Неробкого.

Он помолчал, смягчился в отношении к ней и ответил:

— Кстати, там же неподалеку и Ближняя дача Сталина в Волынском, ее же еще и Кунцевской называют.

И вскоре дворники слизывали с лобового стекла дождевую морось, Регина, более-менее трезвая, сидела рядом и вдавалась в рассуждения:

— Людоед не любил Седьмое ноября. Потому что это день рождения Троцкого. А потом еще и Надюха после празднования красного дня календаря подарила ему свой суицид. Когда приближались ноябрьские праздники, его охватывало чувство как у онкобольного, идущего на очередное обследование: вдруг скажут, что опухоль опять активизировалась и ногу теперь придется оттяпать до самого колена?

— Тебе бы романы писать, а не сценарии. Образное мышление зашкаливает.

Могилу Ивана Неробкого искали долго, Назар сто лет на ней не был. Наконец нашли. Шагалова стояла под зонтиком, Белецкий наслаждался своим раскаянием, предоставляя дождю орошать непокрытую голову. Потом он достал из-за пазухи бутылку водяры, откупорил и влил в себя чуть ли не половину. Протянул Регине:

— Будешь?

Она тоже отпила изрядно, вернула бутылку и спросила:

— А если гаишники?

— Начхать, откупимся, бабла до фигищи.

На обратном пути она попыталась его взбодрить:

— Помнится, ты с утра стишатами баловался. Вот придумай тогда. Если говорят: «Спасибо деду за победу!» — то как тогда «Спасибо прадеду»?

Белецкий сохранял угрюмство и ничего не ответил.

Русский бунт

— Никуда не поеду.

— Не дури, Наз, сегодня начало съемок девятой серии.

— Я сказал, не по-е-ду!

— Вспомни, как ты с нетерпением ждал, когда наступит пора снимать про смерть Эйзенштейна.

— Да хоть Франкенштейна!

— Это жаль. Жаль, что Сталин и Франкенштейна не загнобил. Ну, вставай, Назон, кончай дурью маяться. В студии пивка намахнешь — станет легче.

— Я закрываю проект. Пускай дурак Докукин снимает оставшиеся серии. Ему все равно. Денег добавят, так он и про собственную мать снимет. Что она у него трансвестит.

— Хорошо. Полежи. Подумай. Жду тебя внизу.

Но и через полчаса Белецкий продолжал тоскливо лежать в кровати.

— Назар! Ну что ты, в самом деле! Это несерьезно как-то. Что еще за русский бунт, бессмысленный и беспощадный?

— Это у Пушкина?

— В «Капдочке».

— Да, у меня русский бунт. И бессмысленный, и беспощадный.

— Опять прадед Ваня снился?

— Достаточно одного раза. Если хочешь, поезжай одна. Твоя Джульетта на полном ходу.

— Назик, не дури. У нас и так цейтнот. Пять серий за месяц надо. Белецкий! Разлюблю!

— Да сколько угодно. Я завязал с «Кинокладбищем».

— Ну и дурак. Я думала, ты тоже хищник. А ты — зайчик. Назарет, а не Назар. Противно смотреть, как ты разнюнился. Я понимаю, пошел бы и взорвал телецентр. Или хотя бы нашу студию. А вот так просто валяться и ныть... Тьфу! Противно. А я, пожалуй, и впрямь поеду. И сама досниму последние серии. А что, это даже будет необычный поворот. Перипетийка что надо!

— Вот и катись, рыжая стерва! — грубо отозвался Назар.

Она снова спустилась на первый этаж, подождала еще минут двадцать и решительно отправилась к своей «Альфа-Ромео». В студии Шагалова наврала, что Белецкий приболел и сегодня она будет руководить работами:

— Ничего, сегодня проведем всякую подготовиловку, а завтра приступим к основным съемкам.

— Вы что, вчера Седьмое ноября отмечали? — с иронией спросил один из ассистентов.

— Ага, — как ни в чем не бывало ответила Регина. — Красный день календаря.

Но прошло часа два, и Белецкий неожиданно появился. Он привел себя в порядок, надел новый костюм, обтягивающий его стройную фигуру, надушился одеколоном «Драккар Нуар» с ароматами розмарина, сандалового дерева и амбры — короче, явился как на праздник. И сразу энергично взялся за дело, даже без пива:

— Ребята, начинаем девятую серию. Что тут у нас делает автор сценария?

Шагалова долго ни о чем не спрашивала его. В конце концов не выдержала и подкатила:

— Я смотрю, армия бунтовщика Пугачёва капитулировала?

— Нет, — ответил он с таким видом, что сразу ясно: человек осенен какой-то новой и грандиозной идеей. — Бунтовщики решили поменять тактику и стратегию.

— Ну, хотя бы так. Это уже обнадеживает. Надеюсь, ты не внял моим призывам? Взрыва студии не ожидается?

— Сегодня нет. Но кое-что я заготовлю. На декабрь. Бомбу.

Грозный царь языческий

Именно такое название Белецкий и Шагалова дали десятой серии фильма «Кинокладбище». Шел быстрыми шагами ноябрь, до сдачи их документально-публицистического сериала оставался месяц, а надо снять еще целых четыре серии! Начался аврал, по одной неделе на серию, работали день и ночь. Сапегин выделил лишние деньги, чтобы съемочная группа не роптала, но не преминул жестко укорить Назара за его фортель, вызвавший большую задержку в работе, на что Белецкий убийственно ответил:

— Точь-в-точь так же Сталин упрекал Эйзенштейна, когда тот затягивал работу над «Иваном Грозным».

— Я не Сталин, а ты не Эйзенштейн, — огрызнулся заказчик, но как-то не очень уверенно.

— Великий режиссер искал небывалых ходов в киноискусстве, а его дергали: «Скорее! Почему опять задержка? Немедленно возобновить работу!»

— Ладно, Назар, ты эти слова в серии про Эйзенштейна произноси, а не мне тут, — махнул рукой Сапегин.

Тему «Сталин и война» Шагалова в своем сценарии расписала размашистыми мазками: кровавый диктатор войны не ожидал, несколько месяцев пребывал в растерянности, пил запоями, осенью сорок первого намеревался вместе со всеми драпать, но почему-то остался в Москве. Почему? Повредился в уме от всего происходящего, от осознания, что все его правление летит в тартарары, а когда протрезвел и очухался, оказалось, что под Москвой немца все-таки остановили и можно пока никуда не драпать, успеется. Ход избитый, ну и хрен с ним.

В «Кинокладбище» появилась фигура Большакова, ставшего руководителем кино после смещения сумасшедшего Дукельского. О нем говорилось как о завзятом чиновнике, лизоблюде и подхалиме, полнейшем ничтожестве, трусе, готовом родную мать предать, лишь бы его самого не тронули, и так далее — весь джентльменский набор наглой клеветы. На самом деле Иван Григорьевич Большаков был умнейшим и начитанным человеком, не прогибался перед Сталиным, за что тот его уважал, как уважал всех смелых, ни перед кем не прогибающихся. А Кончаловский показал его в своем поганом фильме именно таким, каким его изобразили Назар и Регина.

— Но надо отдать этому Ваньке должное, — говорил Белецкий в образе Сталина, попыхивая трубкой, которую он наконец полюбил, пристрастился, умело прикуривал, раскуривал и курил. — Большаков сумел так эвакуировать производство, что через пару лет кинопромышленность наладила производство фильмов почти не хуже, чем до войны. Ай молодца!

Но Большаков не только наладил кинопроизводство в трудных условиях войны и эвакуации, в сериале рассказывалось и о том, что он оказался ничуть не лучше Дукельского. Деятели советского кинематографа стонали под властью этого самодура и неотесанного мужлана, он не давал им жизни, измывался, сыпал невыполнимыми установками, и именно поэтому Ивана Григорьевича прозвали Иваном Грозным.

— Он даже подписывался своим именем-отчеством — Иван Григорьевич: «Иван Гр.», — нагло врал в десятой серии Белецкий, а на экране появлялась поддельная подпись, иллюстрирующая правоту слов ведущего. — И именно этот человек повинен в смерти Эйзенштейна.

И дальше, вскользь коснувшись темы кинематографа в годы войны, Белецкий и Шагалова перешли к оплакиванию судьбы автора «Броненосца “Потемкин”». Ему мешали жить, работать, дышать, ему постоянно вставляли палки в колеса, издевались над его неповторимым методом. Да, конечно, первая серия «Ивана Грозного» получила Сталинскую премию, но тем больнее было Эйзенштейну, когда разгромили вторую серию, которая ничуть не хуже, а даже гораздо лучше первой, в ней создан демонический образ царя-людоеда и его опричников, кровавых выродков. Именно это и возмутило Сталина, сравнившего опричников Эйзенштейна с куклуксклановцами.

— Но больше всего меня привела в бешенство вот эта омерзительная сцена, — говорил Сталин–Белецкий, и дальше шел эпизод, когда смешной мальчик в церкви показывает пальчиком на Ивана Грозного и весело спрашивает: «Это, что ли, грозный царь языческий?» — Сцена вызывала добродушный смех и тем самым низводила образ великого государя. И я увидел, как наглый режиссер издевается над всем замыслом картины, каким я этот замысел себе представлял.

Серия заканчивалась рассказом о смерти Эйзенштейна.

— Да, больное сердце, да, предсказание, — говорил Белецкий за кадром и уже не голосом Сталина. — Но в архивах хранится настоящее свидетельство вскрытия великого кинорежиссера, из которого становится ясно, что умер Сергей Михайлович отнюдь не своей смертью.

И задумчивая осенняя листва, красиво снятая, летела и летела на могилу Эйзенштейна на Новодевичьем кладбище. Конец десятой серии.

Немолодая негвардия

В одиннадцатой серии бесстыдство и бессовестность Шагаловой и Белецкого, заповеданные им Сапегиным, поистине достигли вершины!

Стоя над очередной могилой, Назар в виде Сталина курил трубку, мундштуком показывал на надгробие и говорил:

— Эти люди не пострадали от моих репрессий. И даже жили припеваючи. Но вы видите, какими асимметричными гранитными плитами, будто расколотыми, выложен могильный памятник. Это потому, что я своей волей раскалывал их судьбу. Сергей Герасимов хотел снимать экранизации русской классики — «Тихий Дон», «Войну и мир», «Анну Каренину», а жена его Тамара Макарова играла бы в этих фильмах главные роли. В сорок первом году Герасимов экранизировал лермонтовский «Маскарад» с Макаровой в роли несчастной Нины Арбениной, а когда началась война, рвался экранизировать «Войну и мир» как патриотическое и духоподъемное произведение. Но я заставил их снимать другую картину, основанную на полностью вымышленных фактах. Потому что ни грамма правды нет ни в романе Александра Фадеева «Молодая гвардия», ни в одноименном фильме Герасимова.

Дальше в серии, которую они кощунственно назвали «Немолодая негвардия», доказывалось, что никакого молодежного подполья в городе Краснодоне не имелось и в помине. А что же имелось? Оказывается, вот что.

За пару дней до наступления 1943 года в Краснодон ехал грузовик с новогодними подарками для солдат вермахта. Водитель и охранник вышли ненадолго из машины, чтобы справить нужду, а поблизости оказались двое парней — Евгений Мошков двадцати двух лет и восемнадцатилетний Виктор Третьякевич, известные воры и хулиганы. Воспользовавшись тем, что оба фрица стояли спиной к грузовику, они шмыгнули в кузов и затаились, а когда машина продолжила движение, выбросили пару ящиков и с ними скрылись в лесу. В первый день Нового года оба пытались продать часть похищенного на краснодонском рынке, и их арестовала полиция.

— Глупость и жадность двух молодых воришек сыграла с ними злую шутку, — вещал Назар с экрана и продолжал плести разветвленную паутину клеветы.

Мошкова и Третьякевича доставили в гестапо, стали спрашивать, кто еще состоит в их воровской банде, и они, едва увидев орудия пыток, мгновенно стали сыпать именами. Полицаи бросились арестовывать всех названных ими юношей и девушек и наловили семьдесят человек, причем у многих из них обнаруживались фантики от шоколадок и конфет из тех самых двух ящиков. Никого из них не били и не пытали. Начальник местной жандармерии добродушный немец Ренатус оценил картину преступления как незначительную, велел всем арестованным всыпать по пять ударов ремнем и отпустить на все четыре стороны.

Казалось бы, дело закрыто. Но едва бесшабашный Ренатус уехал в Луганск, за дело взялся начальник краснодонской полиции Василий Соликовский. Вместо того чтобы отпустить арестованных, он и его сподручные Подтынный и Захаров стали по очереди приводить юношей и девушек в камеру пыток и истязать их. Несчастная молодежь не могла понять, за что их подвергают страшным мучениям, а Соликовский тем временем сочинил, будто они признались в том, что являлись членами подпольной организации «Молодая гвардия» и готовили в городе восстание, дабы облегчить наступающей Красной армии освобождение Краснодона.

Спрашивается: какая необходимость толкала Соликовского на подобное изуверство? Ведь Красная армия вот-вот должна войти в город, пора делать ноги, а не сочинять илиаду и одиссею про несуществующее подполье. В чем причина?

И Назар Белецкий наконец-то раскрыл страшную тайну, о которой поведал телезрителям в одиннадцатой серии «Кинокладбища»!

— Нашей съемочной группе, — заявил он, — впервые предоставилась возможность изучить некоторые документы, до сей поры являвшиеся строго засекреченными. Строжайше засекреченными!

Замелькали фотографии Соликовского и какие-то пожелтевшие страницы с текстами, отпечатанными на пишущей машинке.

— Василий Соликовский был агентом НКВД, нарочно засланным в Краснодон, чтобы руководить местной полицией и в нужный момент совершить определенное задание. И этим заданием явилось создание фальшивой подпольной организации с дальнейшей ее ликвидацией. Причем действовать самыми зверскими методами. Для чего? Да очень просто! Чтобы потом показать всему миру: полюбуйтесь, что творили немцы и их прислужники! Не странно ли, что Красная армия в первых числах января подошла к самому Краснодону и вдруг на целый месяц остановилась? А освободила город сразу же после того, как семьдесят юношей и девушек были казнены и сброшены в шурф старой шахты! — Белецкий говорил хлестким и беспощадным голосом, являя миру страшную тайну об очередном преступлении сталинизма. И дальше он шел по Краснодону и продолжал вещать: — Это город, которому нынешние власти Украины присвоили новое название Сорокино — должно быть, в честь великого современного прозаика Сорокина, но лидеры самопровозглашенной Луганской Народной Республики снова переименовали в Краснодон. Наивные, они до сих пор уверены в том, что организация «Молодая гвардия» и впрямь существовала.

Навстречу обыкновенному Белецкому шел Белецкий в образе Сталина, дымил трубкой и подхватывал эстафету лжи:

— Спасибо, товарищ Белецкий, дальше я расскажу. Потому что именно я придумал такой хитроумный план. По моему приказу наступление на Краснодон остановилось. Даже псевдоним Соликовский я придумал. Хотел назвать его Суликовским, по названию известной грузинской песни «Сулико», но товарищи посоветовали изменить букву «у» на букву «о». Этот человек под вымышленной фамилией Соликовский превратил невинных юношей и девушек в подпольщиков, своими же руками и руками подручных полицаев зверски пытал их и предал страшной казни. Завершив операцию, он вскоре перешел фронт и доложил о выполненном задании. Красная армия мгновенно освободила Краснодон, и вскоре из шахты были извлечены изуродованные трупы. Затем я поручил писателю Фадееву отправиться туда и начать работу над романом «Молодая гвардия».

Белецкий поведал о дальнейшей судьбе псевдо-Соликовского, который якобы за выполнение столь иезуитского задания получил звание Героя Советского Союза, а после войны спокойно продолжал служить в органах госбезопасности, дожил до преклонных лет и лишь недавно скончался в окружении любящих детей, внуков и правнуков. Терзала, жгла ли его совесть, неизвестно. Скорее всего, нет, потому что подобные люди совести не имеют как таковой.

Далее в серии рассказывалось о том, как мучительно работал Фадеев над романом, как его грызли сомнения, так ли все было на самом деле, как объявлялось на официальном уровне. Ему приказывали придумывать новые и новые факты о деятельности «Молодой гвардии»: красные флаги над городом в ночь на седьмое ноября, поджог биржи, в которой сгорели все списки людей, предназначенных к отправке в Германию, и так далее.

— После смерти Сталина писатель Фадеев прожил всего три года. Ему стала известна вся правда о Краснодоне, и даже он, циничный сталинский прихлебатель, возглавлявший травлю множества советских писателей, не смог смириться с чудовищностью лжи, в которую его впутали. И он застрелился. — Назар делает эффектный разворот на сто восемьдесят градусов и оборачивается в противоположную сторону. — А вот кинорежиссер Герасимов стреляться не стал, хотя и ему в свое время довелось узнать правду о спецоперации «Молодая гвардия», осуществленной человеком, называвшим себя Василием Соликовским. Более закаленным сталинистом оказался Сергей Аполлинарьевич, ведь недаром именно ему поручили снимать фильм о похоронах Сталина.

Теперь пошла речь о том, как Герасимов снимал «Молодую гвардию», как ему, а заодно и Фадееву Сталин лично сделал грозные замечания о том, что в фильме и книге слишком мало показано участие коммунистов в разворачивании подпольной деятельности. И писатель кинулся переписывать роман, а режиссер ринулся переснимать картину. Он даже придумал еще один подвиг молодогвардейцев, коего не было, и снял эффектный эпизод, в котором Сергей Тюленин бросает бутылки с «коктейлем Молотова» в окна немецкого офицерского общежития и там все пылает диким пламенем, а немцы в подштанниках выскакивают из окон обгорелые.

— На самом деле, — говорил Назар, — в Краснодоне немцев вообще находилось очень мало, городом в основном руководили жандармерия да полицейский гарнизон под началом мнимого Соликовского. Но кинорежиссеру надо было явить миру масштаб подвигов пламенных комсомольцев, и он сочинял напропалую. В фильме появилась еще одна придуманная сцена — как молодогвардейцы нападают на концлагерь, убивают охрану и выпускают на волю наших военнопленных. Но ничего этого — ни красных флагов, ни горящего общежития с офицерами, ни сожженной биржи, ни освобожденного концлагеря — в реальной истории не было. А было лишь озорство с похищением двух ящиков новогодних подарков. И всё.

— А являлись ли они хотя бы комсомольцами? — спрашивал он на очередном повороте самой кощунственной серии «Кинокладбища». И дальше сыпались лживые биографии главных молодогвардейцев. — Начнем с Олега Кошевого, коего Фадеев, а затем и Герасимов своевольно определили руководителем организации. В сорок втором году Олегу исполнилось шестнадцать лет, а его матери Елене Ивановне, урожденной Коростелёвой, тридцать шесть. Весьма импозантная женщина имела вольные нравы, меняла мужей, и до какого-то времени Олежек воспитывался у бабушки. Во время оккупации мать и сын ненадолго оказались вместе. В доме, где они жили, остановился немецкий офицер, оказывавший Елене Ивановне и Олегу покровительство. По всей вероятности, не просто так. Когда Олега арестовали, весь город недоумевал, ибо считал эту семейку полностью продавшейся немцам. И почему-то казнили Олега Кошевого не со всеми вместе, а отдельно, в лесу под Ровеньками, где размещалась полевая жандармерия. Все это странно. Но лишь на первый взгляд. Вместе с Олегом в том же лесу казнили Любовь Шевцову. Советская мифология превратила ее в самую пламенную подпольщицу, но даже Фадеев и Герасимов показывают, как она вращалась среди немцев и имела у них успех. А проще говоря, это была девушка легкого поведения, обслуживавшая гитлеровцев, вот и всё! Нет, не всё. Любопытный факт: вместе с Олегом Кошевым и Любовью Шевцовой немцы расстреляли всех содержавшихся в краснодонской тюрьме уголовников — грабителей, насильников, убийц, воров, мародеров, содержателей притонов. А недавно открылись факты, что Кошевого и Шевцову, как своих прислужников, немцы вывезли из Краснодона, а тела одного из бандитов и одной из воровок были потом лживо опознаны советскими следователями как тела Олега и Любы.

Белецкий в соответствии со сценарием Шагаловой бесстыдно продолжал превращать героев Краснодона в антигероев. Сергей Тюленин? Да от него весь город стонал! Вор, хулиган, пьяница, в свои семнадцать лет вконец опустившийся, мат-перемат, злобное презрение к окружающим. Когда его вели на казнь, он пел блатную песенку, а жители радовались и плевали ему вслед. Иван Земнухов? Извольте: еще с пионерского возраста всюду видел врагов народа, а как вступил в комсомол, писал доносы на всех подряд. Ульяна Громова? Перед войной лежала в психиатрической лечебнице, диагноз — шизофрения, ей всюду мерещились бесы, коих она пыталась поджигать спичками, и несколько раз от этого возникали пожары. Вот каковы были те, кого Фадеев возвеличил в своей лживой книге, а Герасимов воспел в своем насквозь фальшивом фильме! И все это Белецкий, то в своем собственном облике, то в виде Сталина, произносил, стоя либо перед московским памятником Фадееву, включающим в себя фигуры молодогвардейцев, либо перед краснодонским памятником «Клятва».

— Можете не сомневаться, — говорил Назар в сталинском кителе с неизменной трубкой, — и роман Фадеева, и фильм Герасимова получили Сталинскую премию самой высшей степени. По сто тысяч рублей. Для сравнения: средняя заработная плата советского человека в те времена колебалась от трехсот до четырехсот рублей в месяц. С приходом в Россию демократической власти лживый роман Александра Фадеева с презрением вытряхнули из школьной программы. Давно пора запретить и завиральный фильм Сергея Герасимова.

В конце одиннадцатой серии Белецкий, уже не в виде Сталина, а сам по себе, окончательно припечатал «Молодую гвардию»:

— Что же в итоге? Придуманная Сталиным подпольная организация в Краснодоне, которой на самом деле не существовало, оказалась прославленной. В то же время во многих городах страны реально существовали подпольные организации, совершавшие подрывные акции на оккупированных немцами территориях. Численность их значительно превышала так называемых молодогвардейцев. К примеру, в Таганроге подпольная организация насчитывала более пятисот человек. Возглавлял ее двадцативосьмилетний Николай Морозов. Таганрогские подпольщики уничтожили более двухсот немецких автомобилей, пустили под откос семьдесят поездов, взорвали множество складов, убили сотни гитлеровцев. В том же сорок третьем году, как и краснодонская молодежь, таганрогские юноши и девушки были схвачены, подвергнуты пыткам и казнены в окрестностях Таганрога, в Петрушиной балке, где немцы убили более семи тысяч советских граждан. Но кто о них знает?

И с горестным видом Белецкий уходил по Новодевичьему кладбищу в сгущающиеся сумерки.

Чудовищная ложь одиннадцатой серии испугала даже Сапегина.

— Зайчата, вы не переборщили? На нас не подадут в суд?

— Пускай! — усмехался Белецкий. — Чем сильнее скандал, тем выше рейтинги. Да и кто станет судиться? Разве на Фоменко с Носовским подавали в суд? Народ безмолвствует, а пипл хавает. Ну, поквакают, ну, покрякают, Интернет забурлит гневом, но на том все и кончится. Русский народ ленив судиться, когда это не затрагивает его личные потроха. Да и когда затрагивает, тоже ленив.

— Но память о «Молодой гвардии» до сих пор священна, — пытался урезонить реководитель «Весны».

— Да бросьте вы, Илья Кириллович, — беспечно отмахивался Назар. — Задайте в любой студенческой аудитории вопрос: кто такие участники «Молодой гвардии»? Ставлю тыщу евриков, никто не ответит. Фадеевскую бурду из школьной программы давно уже выкинули, заменили Солженицыным и всякой другой бурдой, только с противоположным знаком. Помнят только пенсионеры, а о них всегда можно сказать: коммуняки оберегают свою сталинскую мифологию.

— Ну вот я как раз приближаюсь к пенсионному возрасту, — печально усмехнулся Сапегин. — Когда-то подвиг молодогвардейцев меня восхищал. И меня, если честно, ваша одиннадцатая серия покоробила. Пусть даже эти ребята не особо и напакостили немцам, но ведь их реально пытали и казнили. И то, что этот Соликамский, или как его там, выполнял задание Сталина, это уж слишком наглая ложь. Может, хотя бы тут вернуться к исторической правде?

— Во-во, — фыркнула Шагалова. — Сами же нас наставляли действовать максимально нагло, а теперь пятитесь. Извините, Илья Кириллович, но вы нас пытаетесь заставить сделать то же, что Сталин заставлял делать Фадеева и Герасимова. Переделывать.

— Но ведь на самом деле Соликамский не был заслан, чтобы превратить краснодонскую молодежь в подпольщиков. Они реально были подпольщиками, а он — палач.

— Соликовский, — поправил Назар. — Согласен, наврали мы чрезмерно. Но ведь круто! Если уж врать, то на полную катушку. Разве не вы нам это внушали?

— Ох, не знаю, не знаю... — опечалился Сапегин, но настаивать на переделке не стал, да и время поджимало.

Вернувшись в Габаево, за ужином высмеивали его. Сам же подначивал, учил быть наглыми и бессовестными, а ученики превзошли своего учителя.

— А знаешь, что мы забыли использовать в нашем фильме? — вдруг задумчиво спросил Белецкий.

— Не знаю. Скажи.

Назар взял увесистую мраморную пепельницу, набросал туда гору скомканных бумажных салфеток и поджег их. Пламя красиво взвилось над столом. Лицо Шагаловой засияло адским вдохновением.

— Точно! Людоед же любил поджигать накопившиеся в пепельницах окурки. Эх! Можно показать, как в его пепельнице лежит гора бумажных людишек и он с наслаждением их поджигает.

— Еще не поздно, Рыжая. Еще две серии.

Белецкий набросал еще кучу салфеток и снова поджег их. Глядя на огонь, произнес жутким голосом:

— Мне надоело изображать Людоеда. Я бы сам хотел быть Сталиным. Слушай, Рыжая, а давай мы тебя запечем, как в сорокинской «Насте». И съедим. Говорят, человечинка из молодых женщин самая вкусная.

— А я-то как сама себя есть стану?

— Уж ты-то как-нибудь вывернешься.

— Нет, вкуснее всего человечьи ростбифы из совсем юных девушек.

— Ошибочка. Ростбиф означает «жареная говядина». А из человечины будет как?

— Roasthuman, — с идеально квакающим американским произношением ответила Регина. Усмехнулась: — Кстати, у нашего соседа-банкира тут любовница живет, ей едва ли семнадцать.

Финишная кривая

Последние две серии снимали уже в полном аврале в первые две недели декабря, хотя по-хорошему каждую серию надо дней двадцать делать.

В двенадцатой рассказывалось о том, до какого кризиса довела политика Сталина в области кинематографа. Восемь фильмов в год — позорный рекорд послевоенного малокартинья!

— Все деньги Страны Советов были брошены в гонку вооружений, — вещал Белецкий презрительным голосом. — Вы скажете: страны НАТО реально угрожали нам войной? Подробное изучение вопроса никак не подтверждает такую точку зрения. Никто не собирался с нами воевать, особенно после того, как и у нас появилась атомная бомба. А наша промышленность продолжала в бешеных темпах производить вооружение, истощая все остальные отрасли народного хозяйства. И в частности, кино. Хотите снимать «Войну и мир»? Берите три рубля и снимайте. На три рубля не получится? Тогда снимайте что-нибудь попроще. И большинство режиссеров просто отказывались работать с мизерными бюджетами. А в это же время каждый кремлевский банкет обходился во столько же, сколько требовалось для постановки солидного кинофильма...

Последняя, тринадцатая серия показывала, что перед смертью Сталина советская кинематография и вовсе оказалась поставлена на грань жизни и смерти, вместо полноценных картин взялись строгать фильмы-спектакли, не требовавшие почти никаких затрат.

— Многие считают, что я любил кино, даже обожал его, — говорил Белецкий в образе Сталина. — Но я втайне ненавидел эту экранную вакханалию. С самых первых немых фильмов возненавидел киношный балаган. Я делал вид, будто забочусь о процветании советского кино, а на самом деле пожирал его. Как и многое в этой ненавистной мне стране. И, умирая, я давал себе отчет в том, что нанес России колоссальный урон.

Далее шел рассказ о смерти Сталина, о его последних словах: «Я иду спать. Все можете спать», — и о том, как снимали его похороны. О том, как эти похороны превратились в новую Ходынку.

— Даже умерев, кровавый палач продолжал топтать свой народ, — вещал Назар в своем собственном виде, в белом фартуке, сильно обляпанном кровью. Он только что разогнулся, стоя в тесной толпе над трупами, которых не видно, но он стряхивает с пальцев свежую кровь. Судя по всему, пытался кого-то оживить, да не смог. — Но в фильм «Великое прощание» кадры, как на Трубной площади люди давили друг друга, конечно же не вошли. Да и сведения о том, сколько сотен погибло тогда, до сей поры строго засекречены. Чего боятся власти сегодня? Трудно понять логику наших российских властей, что при Иване Грозном, что при других царях, что при Сталине, что сейчас.

Про пепельницу вставили именно так, как придумала Шагалова. Назар в роли Сталина доставал из письменного стола коробку, наполненную бумажными фигурками людей, выполненными столь реалистично, что казалось, это и впрямь трупики. Он сыпал их в огромную пепельницу, как накладывают сухой корм собакам, и поджигал. Бумажные людишки корчились и горели.

— А что, если точно так же сделать человечьи фигурки из мяса? — вдохновилась Регина. — И пусть Жбычка подает Людоеду их на огромном блюде, а он жрет их, жрет, жрет!

— Гениальные идеи всегда приходят под конец, — в восторге принял предложение Белецкий.

Но Сапегин, узнав о новой перипетии, категорически запретил:

— Нет, зайчики, это уже перебор. Антиэстетично. Я категорически против!

— А если бы какой-нибудь Серебренников экранизировал сорокинскую «Настю»? — спорил Назар.

— Вот когда экранизирует...

— А Гринуэй? — взвилась Регина. — Забыли его фильм, в котором муж запекает любовника жены и заставляет ее первым делом есть жареный...

— Довольно! — стукнул по столу Сапегин. — Меня сейчас вырвет. Деньгодатели будут против. А они у нас главные. Не я, не вы, а они. Я сказал: нет, и точка!

Финальным аккордом сериала стал рассказ о том, как сразу после смерти тирана советское кино мгновенно взмыло вверх, подобно космическому кораблю, как радостно вздохнули сотни режиссеров. Теперь они могли снимать фильмы, о которых мечтали. Конечно, это была еще лишь некая полусвобода, но все равно — словно в глухой тюремной камере наконец-то открыли зарешеченное окошко и стало можно дышать. Количество картин с каждым годом удваивалось, и большинство из них стали подлинными шедеврами. Появились такие творцы, которым бы никогда не дали возможность творить во времена диктатора.

— И вот наконец мы стоим у последней могилы нашего кинокладбища, — торжественно объявляет Белецкий в самом заключительном эпизоде сериала, стоя над могилой Сталина у кремлевской стены. — Здесь закопан в землю самый страшный Людоед в мировой истории, который стал создателем и творцом самого гигантского во всем мире кладбища. В это жуткое кладбище он превратил огромную страну под названием СССР.

Камера медленно отъезжает от глаз Сталина на его памятнике, ракурс и освещение придают лицу Людоеда зловещее выражение. Камера опускается к подножию памятника, на котором лежит большой букет алых гвоздик, закрывая надпись. И тут нога Назара, обутая в крутые кроссачи, смахивает гвоздики с подножия, и там обнаруживается надпись, сделанная в действительности на другом камне, специально для сериала, но складывается полное впечатление, будто она именно под памятником Сталину:

ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ СТАЛИН
ЛЮДОЕД

Кушать подано, отведайте человечины

— Здравствуйте, Игорь.

— О, Назар, добрый день! Проходите. Я, правда, знаете ли, буквально на минутку заехал.

— Да я вас и не задержу надолго. — Назар решительно вошел в дом и сразу же принялся озираться по сторонам, будто искал что-то. — Живем по соседству, а словно враги, друг к другу в гости не ходим.

— Да, знаете ли...

— Вижу, вы торопитесь. Я, собственно, хотел вас пригласить на завтрашнюю премьеру моего нового сериала. Тринадцать серий. Завтра первую будут показывать. Презентация, роскошный банкет. В «Колоссео».

— Ого! Солидняк! — мгновенно растаял доселе напряженный хозяин одного из соседних домов, владелец сети «Кушать подано», о которой Белецкий уже настолько хорошо все узнал, что впору и о ней обличительный телефильм забацать. — Проходите, Назар. Виски? Джин? Я, собственно говоря, и не очень спешу, можем посидеть полчасика. У меня полный набор синглмолта.

— Ну что ж, если есть «Гленливет», не откажусь. Как у вас все изысканно в интерьере.

— Да, знаете ли... Я строю собственный особняк. Конечно, не дворец Алки Пугалкиной в Грязи, но тоже с шиком. Однако еще года полтора здесь придется обитать. На минутку вас оставлю, усаживайтесь вот сюда. У меня «Гленливет» восемнадцатилетней выдержки. Прямиком из Шотландии.

И Фастфуд удалился за угощением.

— Это я удачно зашел, — произнес Назар фразу Жоржа Милославского из фильма Гайдая.

Мгновенно оценив интерьер, он не мешкая метнулся к шкафу, открыл его, прочесал взглядом висящие одежды и сообразил, что охотничий камуфляжный костюм вряд ли будет использован его обладателем сегодня или завтра. Белецкий извлек из кармана серое в крапинку перепелиное яйцо и мигом сунул его в один из карманов камуфляжки. Уселся в предложенное хозяином кресло и принялся листать в айфоне новостную ленту. Международное сообщество снова лишало Россию чего-то там в спорте, угрожало новыми санкциями — словом, все как обычно. Топчут Рашку, топчут родимую.

— А вот и мы, — радушно объявил Фастфуд, внося поднос с бутылкой синглмолта, стаканами и закуской — бастурмой, осетриной, семгой, баночкой черной икорки.

— Кушать подано! — съязвил Белецкий, подумав о том, что было бы прикольно, если бы временный хозяин дома явился с бигмаками и наггетсами. — Как говорится, профессьон де фуа, — продолжал он сыпать из «Ивана Васильевича», на сей раз повторяя слова Якина.

— Фуа-гра тоже есть, — тотчас отозвался Фастфуд. — Сейчас мигом принесу.

— А человечинки нету?

— Как это?

— А вы не в курсе? На всем Западе уже практикуется.

— Что именно?

— Заключают договор с человеком, семье выплачивают огромные деньги, а человек, допустим, запутался в долгах и кредитах... Или азиат. Или африканец. Из него приготавливают всевозможные блюда и подают в специализированных ресторанах. Разумеется, это не афишируется, рестораторы платят большие взятки правоохранительным органам, но все расходы целиком покрываются доходами. Потому что, к примеру, шашлык из человечины стоит полмиллиона долларов за порцию.

— А вы шутник.

— При чем тут шутки?

— Ну не станете же вы доказывать, что это правда.

— Стану.

— Что, серьезно?

— Абсолютно. Кстати, об этом частично в нашем новом фильме. А следующий проект у нас целиком посвящен данному бизнесу.

— Охренеть!

— Вам бы, как ресторатору, положено знать о таких новшествах в европейской и американской кухне. А может, и подумать об использовании у себя. Хотя Рашка еще не скоро дойдет до подобного прогресса.

— Это уж точно.

— А так представьте, вы подходите к богатому клиенту и говорите: «Человечинки не желаете ли?»

— Да ну вас, ей-богу!

— Представителей беднейших государств мира можно очень недорого покупать. Бангладеш всякую. Молдаване тоже хороши. Слышали анекдот про молдаван?

— Про молдаван еще ни разу.

— Встретились лиса, волк и медведь. Лиса и волк драные, покалеченные, а медведь от жира лоснится. Что такое? Лиса рассказывает: «Я взяла в аренду курятник. Явилась комиссия с проверкой, сотню кур не досчитались. На меня всех собак спустили». Волк: «А я взял в аренду мясокомбинат. Пришла проверка, двадцать баранов не досчитались, на меня свору собак натравили. А ты-то, медведь, кажись, на стройке сторожем работаешь. Отчего такой упитанный, лоснишься от жира?» Медведь и отвечает: «Да я и сейчас на стройке простым сторожем. Но ведь молдаван никто не считает».

Обладатель сети «Кушать подано» от души засмеялся. Потом задумался. С сожалением произнес:

— Так у меня же сеть закусочных, и богатых клиентов не бывает.

— А вы создайте сеть ресторанов «Ростхьюман».

— Это что значит?

— «Жареная человечинка».

— Ох...

— Или, если замаскированно, «Гуманная пища». Ладно, я вам идею подал. Если воспользуетесь, будете платить мне один процент с доходов. Думайте. А пока, коль уж у вас нету человечинки, закусим тем, что есть, и без того закуска шикарная. Давайте выпьем за развитие добрососедских отношений.

— Охотно! Я, знаете ли... И жена... Мы оба все время горюем: живем рядом с такими людьми, а в гости друг к другу не ходим. За развитие!

Они выпили, закусили, и Назар поинтересовался:

— А вы сейчас не здесь живете?

— Мы здесь только с апреля по ноябрь. Жена, знаете ли, не выносит эту мерзкую российскую зиму, уезжает вместе с детьми в Испанию, в Альмерию. Живу в это время года один. Даже прислугу отпускаю, только уборщица раз в три дня приходит. Только что ушла, как раз перед вашим приходом. Питаюсь в ресторанах. Холостяцкая жизнь тоже имеет свои прелести, знаете ли. Но на Новый год к семье махну в Альмерию. На месячишко. Так что завтра только один могу прийти. Хотя если вы дадите два...

— Пожалуйста. — И Назар выложил перед Фастфудом два конверта с приглашениями. — Буду рад вас видеть, если и не с супругой, так еще с кем-нибудь.

— Моя компаньонша, знаете ли... — замялся Фастфуд. — Не помешает ее лишний разок подмазать. Огромное спасибо! Я буквально восторженный почитатель вашего таланта. Потрясен всеми вашими программами. А теперь про Сталина, так неожиданно. За вас!

И они еще раз выпили, закусили, после чего Назар решительно встал:

— Как-нибудь в ближайшее время непременно посидим вместе целый вечерок. Шашлычок замутим. Уборщица русская?

— Узбечка.

— Отличное барбекю!

— Господи помилуй, — отозвался Фастфуд, тоже вставая. — Вообще-то идея ресторанов «Гуманная пища» это жесть! Непременно замутим. Спасибо вам за приглашение! «Колоссео» это колоссально! Я там ни разу не был, стыдно признаться, если честно.

— А наш сосед-банкир?..

— Кажется, его сегодня нет, но Барбик дома.

— А почему она Барбик?

— Варвара потому что. Варей или Варюхой звать, знаете ли...

— По-моему, у них нет детей?

— Да они и не расписаны. И мне даже кажется, у него где-то жена и он с ней все никак не разведется.

— А Барбику на вид не больше семнадцати.

— Шестнадцать, — шепотом донес Фастфуд на соседа-банкира.

— Пойду им тоже приглашения выдам.

Тугрик

— Здравствуйте, Барбик! Если, конечно, я могу вас тоже так называть.

— О, здравствуйте! Надо же, к нам господин Белецкий собственной персоной пожаловал! Проходите, проходите! Серого нет, он завтра приедет, но вы не стесняйтесь, проходите. Я вас кофем угощу.

О владельце банка «Тугрики» Назар тоже достаточно узнал. Бывший криминальный авторитет по кличке Тугрик пять раз едва не погиб в девяностых годах, с того света возвращали. Занимался в основном наркотой. Теперь дурил своих клиентов, в основном пожилых людей, бравших в «Тугриках» небольшие кредиты и не разбиравшихся в том, что там мелкими буковками написано в многостраничных договорах. Наивные пенсы быстро попадали в его паутину, теряли недвижимость, в итоге оказывались в домах для престарелых, которые в наши времена стали называть зловещим словом «хоспис», или просто на улице. В лучшем случае находились добрые родственники, но это редко.

Здесь, в Габаеве, шестидесятилетний Тугрик поселил шестнадцатилетнюю любовницу и время от времени навещал ее. Обстановочка в доме красноречиво свидетельствовала, что два голубка свили тайное гнездышко.

— Я, собственно, не в гости, я принес вам приглашение, но от кофе бы не отказался.

— При-гла-ше-ние?! Е-е-е... Вот это да!

— «О, йес, би чилл», как пел когда-то Геша Козлодоев.

— А это кто?

— Не засоряйте свой хрупкий мозг.

Одетая во фривольный халатик, Барбик мгновенно принялась источать феромоны и строить глазки самым банальным образом.

— Садитесь, садитесь. Вот на тот диван, я называю его вулкан соблазнов, сама выбирала и покупала. Сейчас приготовлю вам лучший капучино в мире. И не спорьте, только капучино, я его так готовлю, что прямо мама мия!

Она отправилась делать кофе, виляя всем своим тонким телом, а он сразу определил вулкан соблазнов своей целью, уж очень он подходящий — гигантское облако чего-то разноцветного и пестрого, как исполинский пушистый кот. Белецкий собрался бросить под него перепелиное яйцо, но вдруг сообразил, что, скорее всего, хитрый папик повсюду установил видеонаблюдение, а что, прикажете не следить за Барбиком? А если она, не дай бог, станет не только его одаривать ласками на вулкане соблазнов?

Решение нашлось мгновенно, не случайно на телевишке Назара называли гением-изобретателем. Скрывая яйцо в кулаке, он извлек его из кармана, расстегнул ширинку, сунул туда кулак и сделал вид, будто что-то поправляет в трусах, а сам бросил пластилиновое яйцо в штанину. Оно прокатилось по внутренней стороне ноги вниз, выпало под ногу, и он мгновенно забил его под диван, так, что камера наблюдения никак не могла это зафиксировать. Еще что-то поделав в трусах, он застегнул ширинку и плюхнулся на вулкан соблазнов.

— А приглашение куда? — высунулась мордочка Барбика.

— Завтра премьера нашего нового сериала. Показ первой серии, презентация, затем обильный фуршет, танцы. Будет весело.

— Афигейрос! — закатила глазки Барбик. Судя по всему, Тугрик не баловал ее выходами в люди.

— Да, и все это в «Колоссео», — добавил Белецкий.

— В «Ко-ло-ссео»?! — чуть не упала в обморок юная куртизанка и не смогла сдержаться — завизжала.

— Буду рад вас видеть с Сергеем Леонидовичем, — по-барски улыбался знаменитый телеведущий и режиссер.

Вскоре она принесла капучино, на который и впрямь любо-дорого взглянуть — поверх белоснежной пенки, мама мия, лежало нежное рукотворное перышко, выполненное в тончайших подробностях из шоколадного соуса.

— Ну как? — с гордостью спросила Барбик. — То-то же! Когда вы пригласите меня сниматься на телевидении, я могу начать с исполнения этого скромного шедевра.

— А вас Сергей Леонидович точно возьмет с собой?

— Он, конечно, может и занудеть. — Наморщив носик, куртизанка почесала его. — Конспирация-расхерация!

— Обязательно уговорите его. А то у нас что ни премьера — сплошные трухлявые пни. Мало кто с гёлками приходит.

— С телками?

— Нет, с гёлками. От английского слова «girl».

— Это я знаю. «Девушка» значит. Мне нравится. Лучше, чем «телка».

— А у вас выпить ничего не найдется?

— Да у тирана полно всего, но он мне не разрешает без него пользоваться.

— У тирана?

— Он так сам себя называет. Говорит: «Демократия хороша только за пределами моих владений. А у себя на вилле я предпочитаю тиранию».

— Стало быть, тиранит вас помаленьку?

— Вот именно что помаленьку. Раз в неделю в лучшем случае. Да и то с осечками.

Белецкий от души рассмеялся. Потом спросил:

— А вы так смело о нем...

— Ой, правда, я дура, — прошептала Барбик и глазами провела по округе, намекая на то, что кругом жучки и камеры понатыканы. Добавила: — А вообще, Сергей Леонидович очень, очень хороший. Я так счастлива, что он меня приютил. Заботливый, нежный. Он входит в десятку лучших банкиров страны. Или мира. Не помню.

— Вселенной, должно быть. Но Сталин его бы не утвердил.

— А почему Сталин?

— А вы знаете, кто такой Сталин?

— Да, это Ленин.

— В каком смысле?

— Ну ведь Сталин это же Ленин. Разве не так?

— Ну, в целом так.

— Вот видите, я не так глупа, как кажется.

— Кстати, после премьеры запланирован грандиозный банкет. Могу сказать вам по секрету: ожидается весьма экзотическое блюдо.

— Ой, не надо! А то тиран тут притащил какую-то шведскую тухлятину, меня три часа рвало. А он говорит: «Ничего не понимаешь, крутая экзотика».

— Сюрстрёмминг. — Учась произносить не Эйнштейн, а Эйзенштейн, Назар натренировался на всевозможные заковыристые слова.

— Во-во, что-то такое.

— Нет, будет другое. Человечина.

— Как это?

— Немецкие мясные шарики фляйшклёссхен. Только не из говядины, а натурально из человеческого мяса. Только это секрет. Немцы во время войны на нашей территории придумали. А теперь возродили.

— Что, реально?

— Реально.

— Куул!

— Не просто куул, а целый кулер куула! Так что непременно уломайте своего тирана. Я очень хотел бы видеть вас на нашей премьере.

— Вы мне тоже очень нравитесь, — томно промолвила Барбик, она же в русском варианте Варюха, и с одного плечика свалилась бретелька. — Мы даже могли бы... — зашептала она. — Я знаю где. А если и узнает... Ну не убьет же он нас!

— Убьет, еще как убьет, — возразил Белецкий. — И зажарит, и сожрет.

Великий визард

Именно так обозначалась профессия третьего соседа. У входа красовалась медная табличка, сияющая как закат на Мальдивах, поверх нее гравировка: «Его сиятельство Эдвин Лебединский, великий визард».

Белецкий с трудом вырвался из вулкана соблазнов, в котором банкирская куртизанка едва не охмурила телешоумена, а он бы и поддался, кабы не страх перед скрытыми видеокамерами.

Теперь он общался с поистине диковинным персонажем, о коем заранее тоже успел узнать немало. Настоящее имя Эдвина Лебединского — Дмитрий Николашкин, после школы с поддельным диабетом откосил от армии, пробовал себя на разных поприщах, начиная с наперсточника, сидел, стал карточным шулером, сидел и так далее, пока не заделался визардом, сиречь по-английски волшебником.

Весь его облик красноречиво свидетельствовал о родстве с Никитой Джигурдой: черная эспаньолка, длинные огненно-рыжие волосы, одет в гусарский доломан поверх тельняшки, весь в побрякушках, пальцы в перстнях, в ушах золотые кольца, безумные глаза подкрашены зеленой тушью и в довершение всего надсадный, хриплый голос, как у Высоцкого, когда тот ревел: «Ни церковь, ни кабак».

— Давно, давно я ждал, когда же соседи соизволят прийти к великому визарду, — сварливо прорычал он. — А то, понимаешь, всякая сволочь лезет в «Битву экстрасенсов», шарлатаны, едрига квадрига, прохиндеи, дурилки картонные. А под боком сидит телевизионщик и не предложит великому Эдвину Лебединскому поучаствовать в знаменитом шоу.

Назар знал, что Николашкин много раз пытался пробиться в «Битву экстрасенсов», но со своими скудными способностями не мог выйти даже во второй отборочный тур.

— Для начала я хочу предложить вам пригласительные билеты на завтра в «Колоссео».

— Что ж, для начала и это недурно, — снисходительно ответил великий визард. — А что там за мутёж-крутёж? Постойте, я сейчас сам отгадаю...

— Да что тут отгадывать, если и по телику уже рекламировали, и в Интернете вполне достаточно информации, — усмехнулся Белецкий.

Его самого подмывало сказать придурку: «Передо мной-то не надо свой мутёж-крутёж устраивать!» Лишь богатые деньгами, но не богатые умом тетки и незрелые девушки попадали в паутину этого шарлатана, а если хоть одна извилина, то сразу раскусывали его.

— Я телевизор не смотрю принципиально и в интернетной помойке не роюсь, как нищий в мусорном баке, — продолжал придуриваться визард. — Всю информацию я черпаю из космоса. Вот кто мой истинный Интернет, никогда не обманет.

Белецкого не покидало ощущение, будто он общается с Джигурдой.

— Завтра в шесть в «Колоссео» презентация нашего нового сериала, показ первой серии и фуршет. Получите возможность показать себя большому телевизионному начальству.

— Это оно должно получить возможность показать себя мне! — И визард щелкнул пальцами прямо перед носом Назара, так, что захотелось без дальнейших экивоков дать ему в морду.

— Пусть так, — смиренно стерпел он. — Вы один здесь живете, насколько я знаю?

— Один?! — возмутился визард. — Да у меня здесь целое общежитие! Идемте, покажу. — И он повел гостя в другие комнаты, где в клетках сидели попугаи и совы, по полу ползали ужи с желтыми пятнышками вместо ушей, на привязи сидела обезьянка капуцин весьма грустного вида, но при виде Белецкого, злобно скривив мордочку, сделала жест и гримасу мелкого бандюгана: «Ша!»

Живность, конечно, жалко, но ничего не поделаешь, план есть план, и Белецкий, улучив мгновение, успел сунуть перепелиное яйцо в огромную груду какого-то хлама, сваленного в углу одной из комнат, — разноцветное тряпье, какие-то колпаки, шляпы, одеяла. Он сделал вид, что хочет разглядеть поближе, и внедрил серое в крапинках яйцо на самое дно этого, как видно, реквизита. Вряд ли шарлатан вздумает в ближайшие сутки разобрать хлам, чтобы не валялся тут бесформенной кучей.

— Я не это имел в виду, — сказал он визарду. — Люди живут с вами? Вам одно приглашение или два?

— Самки, что ли? — рявкнул Лебединский, он же Николашкин. — На кой ляд они мне тут жить еще! Когда захочу, приходят и сами отдаются. Буквально лезут на меня, бесстыжие.

— Значит, вам второе приглашение не нужно?

— Если захочу, там себе подберу самочку, — самодовольно ответил шарлатан. — Или там же отчикаю, или сюда притащу, если сумеет меня удивить. Иные умеют, хоть и ненадолго. Так что насчет «Битвы», сосед?

— Насчет этого не обещаю, — пожал плечами Белецкий. — Как карта ляжет. Приходите завтра, там и сориентируемся.

— Экий ты заковыристый парень! Ну ладно уж, уговорил, соизволю посетить.

— Простите, а можно задать вопрос?

— Валяй.

— Вы Джигурде кем приходитесь?

— Я так и знал, что спросишь. Все, как дураки, спрашивают. Так вот, что касается Джигурды. Он — мой клон. Причем неудачный. Коньяка хряпнешь, сосед?

— Вот это уже слова не мальчика, но мужа! — Белецкий изобразил, что обрадовался.

Визард притащил самый банальный «Хеннесси», не «Парадиз» и не «Китайский Новый год», а из дешевеньких, за пять с полтиной. Лимончик и икру, причем не черную, а красную. Выпили, закусили.

— А вот мне интересно, — спросил Назар, — вы можете сейчас определить, что я замышляю сделать во время премьеры?

— Сейчас я не на работе и ничего вообще не могу определить. Когда расслабляешься, надо полностью релаксировать. Это у нас в России принято на работе говорить о пьянке, а на пьянке — о работе.

— Точно сказано.

— Так о чем, вы говорите, будет премьера?

— О Сталине.

— У-у-у... Отработанный пар.

— Так считаете? Но мы нашли необычные ракурсы. Не пожалеете.

— Сталина вообще не было, — неожиданно объявил великий визард.

— Это мы знаем, — не моргнув глазом ответил Белецкий.

— Знаете? Вообще-то это я, и только я совершил это открытие.

— Я тоже.

— Каким же образом?

— Путем многолетних изысканий.

— Многолетние изыскания — чушь собачья. Я гениально проник мыслью в прошлое, и там, где должен был быть Сталин, оказалась пустота. Выеденное яйцо.

— Я так и знал!

— Ничего вы не знали. Телевизионщики. Проходят мимо величайшего визарда. Возьмите меня в свое дело. Увидите, как я вам пригожусь.

— Ладно, — согласился Белецкий. — Пожалуй, возьму. Но при одном условии. Вы должны будете определить, из чего сделаны фрикадельки, которые будут подавать на банкете после нашей премьеры.

— Я уже сейчас могу определить, — с презрением усмехнулся Николашкин голосом Джигурды.

— Вот как? Из чего же?

— Из говна.

— Потрясающе! — засмеялся Назар. — Вы угадали. Но из говна голопожопской черепахи.

— Это можно было даже не уточнять.

Кузькина мать

Совершенно новенький, недавно построенный миллиардером мирового значения Кванторовичем зал «Колоссео» представлял собой некую пародию на римский Колизей, такого же размера. Снаружи — копия самого знаменитого древнего амфитеатра, но внутрь вписана зеркальная конструкция, отражающая небо так, что издалека казалось, будто и впрямь стоит себе за пределами Садового кольца Колизей, частично разрушенный, но в целом сохранившийся. А внутри зеркальной конструкции — гигантский зал со множеством небольших залов, расположенных на уступах амфитеатра, уходящих к потолку. Словом — чудо современной архитектуры.

В тот незабвенный вечер, когда сталинисты всего мира скромно праздновали сто двадцать лет со дня рождения своего кумира, в главном зале «Колоссео», собственно представляющем арену амфитеатра Флавиев, собралось несколько сотен избранных.

Основной костяк сборища составляли телевизионные деятели и спонсоры, политики и артисты, то есть люди, издалека узнаваемые. Но мелькали и незнакомые лица приглашенных кем-то, кто находился вблизи распределения билетов. Искрилось в бокалах шампанское, канапе с черной икрой расхватали довольно быстро, но и без них осталось неописуемое количество всевозможных дорогих закусок, однако сам по себе фуршет предстоял уже после презентации и показа первой серии. Рассчитанная ровно на двадцать минут презентация транслировалась телеканалом «Весна» в прямом эфире.

Расхаживая с нетронутым бокалом шампанского по залу, Белецкий, который нарочно сегодня ничего не ел, чтобы накопить здоровую хищную злость, здоровался со всеми неприветливо и слегка изображал из себя Сталина. Он даже трубочку держал в руках, хотя и не курил ее. На лацкане пиджака у него красовался купленный среди арбатской мишуры значок с изображением Сталина и надписью: «Меня на вас нет!» Все реагировали на это с понимающим смехом. А один из монстров еще того, ельцинского телевидения Светлана Ментолова фыркнула:

— Вот именно, вас на нас нет. И не надо.

Первым из габаевских соседей ему попался на глаза великий визард, увешанный всеми своими бирюльками, побрякушками и бусами. Штук пять дур уже потихоньку лепились к нему, и он сердитыми штрихами предсказывал им будущее.

Затем нарисовался Фастфуд со своей якобы компаньоншей, но по всему видно — любовницей, которая едва сохраняла самообладание и разум при виде такого изобилия знаменитостей.

А вот Тугрик, собака, пришел вовсе не с Барбиком, что в общем-то и следовало предвидеть, и Назар сказал самому себе: «Осел!» При банкире плыла по залу пожилая расплывчатая тетка, некогда красивая, но теперь изо всех сил спасающая былую красоту. А стало быть, бедный Барбик плачет сейчас в Габаеве, мечется по своей золотой клетке, рвет занавески и бьет посуду: «Какая же ты сволочь, Сереженька!»

Встревоженный судьбой бедного Барбика, Белецкий стрельнул глазами в циферблат своих «Улисс Нардин» и поспешил к великому визарду, вырвал его из стайки дур, отвел в сторонку:

— Итак, у вас сейчас есть первый шанс. Готовы?

— Какого черта спрашиваете!

— Вы, конечно, знаете нашего соседа-банкира.

— Какой он банкир! Жулье низкосортное!

— Это неважно. Вон он стоит со своей второй половиной. Подойдите к нему, отведите в сторонку, как я вас, и сообщите совершенно конфиденциально: «Я пророчествую, что Барбику угрожает опасность. Немедленно позвоните ей и скажите, чтобы как можно скорее покинула дом в Габаеве».

— Что за пошлый архаизм — «пророчествую»! — поморщился Николашкин. — Надо говорить «профетирую».

— Сейчас не об этом. Можете приплести свой космос, ну там получили из него сигнал. Короче, сами знаете.

— Не учи магистра, парень! — фыркнул визард и с важным видом направился отлавливать проходимца банкира.

Назар проследил, как он отвел Тугрика от его жены, грозно сообщил тревожную весть, и банкир тотчас принялся писать эсэмэску. Позвонить конечно же не мог, скотина. Еще не известно, послушается ли его ретивая куртизанка. Ну, если не послушается, наше дело предупредить, пусть пеняет на себя.

— А что ей угрожает? — спросил визард, вернувшись к Назару.

— Не знаю, какая-то темная, но в то же время огненная стихия, — ответил Белецкий. — Я ведь тоже экстрасенс, как и вы, уважаемый визард. Творческий человек не может не быть экстрасенсом. Ну, все, мне пора на сцену. Готовьтесь к новым заданиям.

Первым, естественно, взял слово Сапегин:

— Господа! Время пошло, мы начинаем краткое предисловие к премьере нашего нового грандиозного проекта. А точнее, поскольку мы находимся в зале «Колоссео», наш проект следует называть колоссальным. Да и личность главного героя сериала, как бы к ней ни относиться, колоссальная.

Белецкий и Шагалова сидели на сцене справа от генерального директора «Весны», и Назар шепнул в ухо Регине:

— А ты знаешь, что имел в виду Хрущев, когда стучал ботинком по столу и орал: «Мы вам покажем кузькину мать»?

— Ну, то и имел, как видно, — пожала плечами Шагалова. — Это прямо сейчас надо выяснить? Нельзя ли попозже?

— Он имел в виду новую советскую ядерную бомбу, которую сразу так и окрестили: «кузькина мать». Зыркни в Интернете.

Регина с недовольным видом пошарила в своем айфоне и пробежала глазами инфу про термоядерную авиационную бомбу АН602, разработанную ядерщиками Курчатова в конце пятидесятых. Самое мощное взрывное устройство за всю историю человечества, эта тетя получила наименование «царь-бомба», еще ее называли «Иван». Потом Хрущев пригрозил американскому президенту Никсону: «В нашем распоряжении имеются средства, которые будут иметь для вас тяжелые последствия, мы вам покажем кузькину мать», и у «царь-бомбы» появилось новое прозвище.

— И что же? — спросила Регина.

— И то же, — ответил Назар. — Сейчас будет бомба!

Сапегин говорил восемь минут. Разумеется, упомянул о том, что сталинизм поднимает голову и нужен меч-кладенец, чтобы эту голову отсечь, а тринадцатисерийный сериал Белецкого и Шагаловой «Кинокладбище» как раз и призван стать таким разящим мечом. По сценарию Назару отводилось пять минут, Регине — три, а всем остальным — еще четыре. Пресс-конференция для журналистов — после показа первой серии. Уже не в прямом эфире.

— Господа! — сухо обратился Белецкий к собравшимся, когда Сапегин передал ему микрофон. — Прежде всего, прошу не отключать прямую трансляцию, что бы я сейчас ни говорил. — Он эффектно выдержал пятисекундную паузу, в которую воткнулся ропот, причем вполне одобрительный. Все давно знали Белецкого и ждали от него необычного фортеля. — Сейчас вы увидите первую серию самого лживого сериала в истории современного российского телевидения.

Люди стали переглядываться, засмеялись и даже похлопали Назару, уверенные в том, что дальше он как-то изощренно вывернется из брошенной им неожиданной фразы. А он продолжал:

— Работая над сериалом, мы со сценаристом Региной Шагаловой постепенно пришли к глубочайшему убеждению, что Иосиф Сталин не просто палач и кровавый диктатор. Не просто человек, заставивший всех содрогнуться от масштабов проводимых им репрессий. Но это воистину самый великий политический деятель двадцатого столетия. Людоед, сумевший пожрать вокруг себя всех остальных крупных и мелких плотоядных и грызунов. Начиная с Троцкого, Бухарина, Каменева, Тухачевского и далее по нисходящей. Если бы не он — их, то они бы — его. И тогда еще неизвестно, смогли бы мы в сорок пятом дойти до Берлина.

В зале стихли смешки, и уже ни к кому не приходило желание хлопать в ладоши. Белецкого слушала мертвая тишина. Сапегин не спешил проявлять эмоции, смотрел в зал с таким видом, будто Назар говорил четко по сценарию презентации.

— У меня нет времени подробно рассказать вам о том, какое отношение к Сталину сложилось у нас с Шагаловой. Скажу коротко: мы столкнулись не просто с персонажем мировой истории, но с великой стихией, явившейся в мир, дабы не допустить чудовищные катастрофы, перед которыми революция семнадцатого и Гражданская война показались бы мультиками по сравнению с фильмом ужасов.

— Назар! — чуть слышно произнесла Регина, но он не понял ее интонации — ужас, возмущение или восторг?

— Так что же в итоге за сериал вы увидите в ближайшие семь дней? Первая серия сегодня, остальные двенадцать по две штуки в день. Вы увидите не просто документальный телесериал с элементами художественности, перед вами во весь рост встанет эталон лжи. По сравнению с нашим шедевром все, что до этого делали против Сталина, это игра в шахматы по сравнению с ядерной бомбой. Потому что наш сериал и есть ядерная бомба, причем сверхмощная. Не бомба, а кузькина мать! Сценарист Регина Шагалова и я, режиссер и ведущий сериала Назар Белецкий, создали чудовищную пародию на антисталинское кино. Мы сделали уродливую карикатуру, напичканную ложью о Сталине, как брауншвейгская колбаса жирками. Наша изощренная выдумка создала Франкенштейна, безобразное существо, призванное разрушать и корежить.

Вот тут уж Сапегин не выдержал и гневно посмотрел на Белецкого. Но Илья Кириллович был настолько ошарашен, что даже и не знал, что сказать и как поступить. Прервать прямую трансляцию означало бы провал, продолжать ее — тоже провал.

— У меня есть еще две минуты, Илья Кириллович, не смотрите так плотоядно, — нагло произнес Белецкий. — Вы заказали нам очередную бурду против Сталина, которого так боится все мировое прогрессивное человечество. А мы вместо бурды сделали бурлеск, пародию, черный юмор. Ибо как еще можно относиться к сериалу, сплошь состоящему из чудовищной клеветы на великого человека. Из клеветы на его отношение к великому советскому киноискусству! Регина Шагалова нарочито выдумывала такое, чему может поверить только дебил. Господин Сапегин намеревался в очередной раз обмануть и обдурить доверчивого русского телезрителя, а в итоге обдурен и посрамлен окажется он сам. Люди станут смотреть серию за серией, но у людей теперь под рукой Интернет, и они могут тотчас же проверять факты, сверять. Кто-то, конечно, наивно поверит во весь этот бред, который я несу с экрана телевизора в этом сериале. Но я уверен, что сейчас не девяностые годы, когда доверчивые русские рыбешки клевали на любую чушь собачью. И сейчас гораздо больше людей здравомыслящих. Смотрите наше произведение и плюйте в экраны своих телевизоров!

— Назар! — воскликнула Регина, по его интонации понявшая, что он закончил свою речь.

— Что Назар? Что Назар? — гневно повернулся он к ней.

— Назар! — воскликнула она вновь громко. — Ты — чудо! Я в восхищении от тебя!

Тут мертвая тишина зала взорвалась смехом и бурными аплодисментами. Люди не понимали до конца, что происходит, но им явно было весело и интересно. Сапегин аж встал. И тоже рассмеялся.

— Господа! — воззвал он. — Наш любимый Назар Белецкий, как всегда, немыслимо оригинален. Но все вы, конечно, понимаете, что все сказанное им — остроумный и весьма изящный розыгрыш.

Он продолжал что-то лепетать неуверенным голосом, а Белецкий тем временем залез в свой айфон и в свежих новостях увидел мелькнувшее: «Пожар в подмосковном Габаеве».

— Минуточку! — закричал он, перебивая жалкий лепет Сапегина. — Минуточку внимания, господа! Я только что получил очень важное сообщение. Дом, в котором я и Регина Шагалова проживаем, подожгли. Мне очень хочется верить в то, что это дело рук сталинистов. Наконец-то наш народ проснулся. Нашлись герои! Вероятно, сведения о чудовищности нашего нового телесериала просочились, и кто-то взял на себя смелость наказать нас за наше кощунство.

Присутствующие бросились к своим айфонам и смартфонам, стали листать в них, зал забурлил.

— Наконец-то наш народ осмелился показать кузькину мать! — восклицал Назар. — Есть еще порох в пороховницах!

— Господин Белецкий! — прорычал Сапегин, только теперь беря себя в руки. — Господин Белецкий, вы отдаете себе отчет...

— Да, Илья Кириллович, — со смехом ответил Назар. — И я не хочу больше быть господином Белецким. Я бы хотел отныне называться товарищем Краснознаменным или как-нибудь в этом роде. Или взять фамилию моего прадеда, который штурмовал Берлин и на стенах рейхсканцелярии оставил надпись: «Товарищ Сталин, мы уже здесь! Рядовой Иван Неробкий». А теперь, господа и товарищи, смотрим первую серию нашего фильма.

— О, ч-ч-черт! — раздался в следующий миг истеричный вопль владельца «Кушать подано».

Все глянули на него, но в зале погас свет, и внимание собравшихся обратилось на экран.

Наш Людоед

«Храни себя, храни», — по-прежнему высвечивалось фарами на заборе при повороте на их улицу в Габаеве.

— Вот тебе и храни! — засмеялась Регина.

Всю дорогу из Москвы в подмосковный поселок она пребывала в прекрасном настроении, восхищалась Назаром:

— Ты — чудо! Ты — мой Людоед! Ты равновелик ему! Я обожаю тебя, Назар! Я так хочу с тобой в темные чащи!

— Ты тоже та еще штучка. Портрет, запах табака, включенный телевизор, наконец, вальтер. Круто меня разыгрывала.

— Я такая.

— Одного не могу понять. А как ты бильярдные шары заставила стукаться?

— Сказать честно?

— Говори, Рыжая!

— Представь себе, здесь я ни при чем.

— Да ладно врать!

— Клянусь Эйзенштейном! Это был настоящий полтергейст.

Он внимательно вгляделся в ее лицо и вдруг поверил, что она не врет. Задумчиво пробормотал:

— Вот так шоудаун!

А когда они подъехали, он с усмешкой произнес:

— Сгорели наши темные чащи.

А зрелище их глазам распахнулось грандиозное. Они выскочили из Назаровой «летучей шпоры» и уставились широко распахнутыми глазами. Все горело! Пожарные машины, шланги, сильный напор воды из них — тщетно пытались потушить четыре пылающих дома. Точнее, уже три, потому что их дом, воспламенившийся раньше остальных, уже догорал, и его останки сдабривали обильной пенистой кашей из брандспойта с широким рылом.

— Кошмар в сметане, — определила сие действо Регина и тотчас загрустила. — Владения Харитонова не жалко. Поделом ему, жулику. Но там столько сгорело нашего с тобой имущества. А больше всего мне, как ни странно, жалко знаешь что?

— Портрет кровью?

— Как ты угадал? Ну ты даешь!

— А он и вправду кровью?

— Да сангина это, сангина! А хоть бы и кровью — какая теперь разница?

— Да ладно тебе, Рыжая! Ты лучше глянь, какая красотища! Пожар! Все люди обожают смотреть на пожар. Особенно когда горит не их дом.

— Я-то здесь при чем? — орал неподалеку горестный Фастфуд. — Я не выступал против Сталина!

— Воровать надо меньше! — крикнул ему Белецкий. — Фастфуд ослиной мочой разбавлять!

— Да сделайте же что-нибудь! — истошно вопил на пожарных владелец «Кушать подано». — Двадцать первый век! А до сих пор не научились! Что за страна проклятая! Что за страна!

— Ну да, конечно, страна ему дом подпалила, — смеялся Белецкий. — За нашу Родину — огонь, огонь!

— И девочка моя сгорела, Джульетточка, — всплакнула Шагалова, потому что и гараж возле дома не уцелел.

— Ничего, новую купим, — утешал Назар. — Нельзя называть автомобиль именем несчастного персонажа литературы.

Подкатил великий визард. Выйдя из своей тачки, он прямо-таки встал на колени. Картинно схватился обеими руками за свои огненно-рыжие патлы.

— Эй, колдун липовый! — крикнул ему Белецкий. — Как же ты не предугадал, что вся твоя шаромыга сгорит?

Визард не слышал его, охваченный горем, весьма далеким от экстрасенсорики.

— Зверушек только жалко, — вздохнул Назар. — Попугайчиков, ужиков, обезьянку. Отправились населять райские кущи.

— А мой макбук, накопители, все наше с тобой интеллектуальное имущество, — все больше пробивало горем и Регину.

— Иди сюда, — пожалел ее Назар и подвел к багажнику своей «летучей шпоры». — Смотри, Рыжая. — Он открыл, и она увидела, что багажник под завязку наполнен их самыми необходимыми вещами, а главное — макбуки и накопители. И уж самое главное — поверх нужного скарба красовался портрет Сталина, выполненный не то сангиной, не то кровью. Тот самый.

— Назар! — оцепенела Регина. — Что это значит? Ты что, обо всем знал заранее?

Вместо ответа Белецкий захлопнул багажник и снова уставился на происходящее вокруг.

— А Тугрик, сука, так и не появится, судя по всему. Мол, я не я и хата не моя. Будем надеяться, что у глупого Барбика хватило ума внять его сообщению.

— Назар! Ты что, подстроил все это? — в благоговейном ужасе воскликнула Шагалова.

— Это не я, это он — наш Людоед! — ликовал Белецкий, любуясь зрелищем трех пылающих домов и одного догорающего. — Он даже родился в городе Гори, а переставь ударение — гори! Огонь, Рыжая! Огонь! Как твои огненные волосы! Это все в твою честь, рыжая ты саламандра!

— Саламандра! Наконец-то имя для меня найдено! — отвечала она ему и тоже любовалась пожаром. — Стихия огня — моя стихия. Я живу в ней и не сгораю, а живу.

— Ну, все, нам здесь больше делать нечего, — произнес Назар, видя, как подъезжает в большом количестве полиция. Доселе их стояло всего две машины.

— Давай еще насладимся зрелищем! — взмолилась Шагалова.

— Зрелища через три минуты не будет, начнется нудятина, — возразил Белецкий и силком затолкал ее на переднее, рядом с собой, сиденье. Завел мотор, и «летучая шпора» рванулась прочь.

Назар врубил музыку, подобранную заранее для текущего момента, и грянул хор суровых мужских голосов:

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,
Идем мы в смертный бой за честь родной страны.
Пылают города, охваченные дымом,
Гремит в седых лесах суровый бог войны.
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину — огонь, огонь!

Фурор

Назар Белецкий, известный и уже весьма популярный телережиссер и телеведущий, мог бы и рассказать своей подруге, сценаристке Регине Шагаловой, о том, как разыскал бывшего одноклассника Равиля, одного из лучших в современной России специалистов по взрывчатым веществам и пиротехнике, как получил от него все необходимые компоненты для получения чудо-пластилина, способного самовоспламеняться спустя определенное время после его изготовления, как лично изготовил четыре пластилиновых яйца, похожих на перепелиные, и, подобно кукушке, подбросил их в четыре весьма благоустроенных гнездышка. Каждое такое яичко неожиданно возжигалось с огромной температурой через столько часов, сколько ты вложишь в него воспламеняющего компонента. И Белецкий дозировал так, чтобы через сутки с небольшим загорелись дома Фастфуда, Тугрика и великого визарда. А для себя изготовил яйцо с воспламенением через час и кинул его под большой кожаный диван около камина, когда Регина уже отправилась садиться в «летучую шпору», чтобы им вместе ехать в Москву, в «Колоссео».

Конечно, он мог бы и рассказать ей все это, и она бы только еще больше разгорелась любовью к нему за такой дерзкий подвиг, но на все ее вопросы он отвечал туманно:

— Мне из МЧС позвонили накануне и сказали, что в Габаеве ожидается резкое обострение пожароопасной ситуации. Вот я и решил на всякий случай собрать в багажник все ценное и самое необходимое.

— Почему мне не сказал?

— Ты бы меня на смех подняла.

— Да ладно тебе свистеть, Назарище! Рассказывай, как все на самом деле происходило!

— «Назарище» звучит как «пожарище», — уводил он разговор в сторону. — Может быть, мне взять псевдоним Пожарский? Назар Пожарский! Как круто звучит, а? Не то что Белецкий какой-то. А ты будешь Регина Саламандра.

— Я серьезно тебя спрашиваю! Колись, Назар-Пожар!

— А если серьезно, то истинных причин происшедшего никто и никогда не узнает. Даже я.

— Рано или поздно я все равно тебя расколю. А почему Джульетту мою не отогнал в таком случае?

— Мне великий визард сказал, что она скоро может принести нам непоправимое горе. Ты бы на ней разбилась.

— Мы могли бы ее продать.

— Вырученные деньги принесли бы еще большее несчастье, ты не только бы сама разбилась, но и врезалась бы в машину, в которой ехали двадцать воспитанников детского дома.

— Врешь ты все! Врун проклятый! Ненавижу тебя! И до чего же сильно обожаю!

Он не только заранее упаковал все самое необходимое в багажник «летучей шпоры», но и заблаговременно заказал по Интернету роскошную квартиру, с балкона которой открывался вид на Кремль. Приехав туда из горящего Габаева, они первым делом ринулись в темные чащи, потом пили и закусывали, стоя на балконе и глядя на рубиновые звезды. Назар говорил:

— Вон там, в Кремле, он сидел в своем кабинете и работал, работал, работал. А потом шел в свой кремлевский кинотеатр смотреть кино. Хорошо!

— А что хорошо, Назик?

— Да все хорошо, Рыжая. Хорошо, что я такую кузькину мать сегодня выдал. И теперь никто не скажет, что мы изготовили банальную мерзость.

— Думаешь, не скажут?

— Ну, посмотрим. Во всяком случае, задумаются и будут совсем иначе относиться после моей бомбы.

— На Сапегина жалко было смотреть. Он как будто колючую жабу проглотил. Особенно когда увидел новое название. Вместо «Кинокладбища имени Сталина» — просто и убийственно: «Людоед». И когда ты успел поменять? И со мной не посоветовался, скотина. Ладно, прощаю. Можно представить, как сейчас бы трезвонили наши айфоны, если бы мы их не отключили. Но, с другой стороны, я потом подумала: а ведь твоя выходка будет только способствовать повышению рейтинга «Людоеда». Так что все Сапегину на пользу.

— Да и нам тоже. Процентики-то с показа увеличатся.

Макбуки они тоже не включали, зато свободно и сколько угодно могли в течение всего следующего дня смотреть телевизор. Прилетевший из своей благополучной Марбельи миллионер и жулик Харитонов то и дело мелькал на экране с заплаканным видом, будто в домах сгорела вся его семья и родственники, а также все, кто остался ему должен. Глядя на него, Назар вспоминал фразу Шпака из бессмертного «Ивана Васильевича»:

— Все, все, что нажито непосильным трудом!

О погорельцах? Ну конечно же в первую очередь сообщали, что в одном из домов жили Назар Белецкий и Регина Шагалова, которые побывали на месте пожара, но тотчас уехали в неизвестном направлении и их нигде не могут найти. А между тем во время презентации нового сериала «Людоед» Белецкий обронил фразу, что, скорее всего, поджог — дело рук неосталинистов. Правда, ни одна экстремистская организация не взяла на себя ответственность, но в Интернете миллионы людей поддерживали поджигателей, особенно когда посмотрели первые три серии и еще вдобавок узнали, кем были другие погорельцы. Никто не испытывал жалости к владельцу сети «Кушать подано» и шарлатану великому визарду, очень похожему на Никиту Джигурду. Этот хлыщ и разгласил тайну четвертого дома:

— Перед самым началом презентации я получил из космоса послание, в котором говорилось, что всем обитателям четырех домов Харитонова в поселке Габаево грозит смертельная опасность, если они находятся внутри помещений. Я первым делом встревожился в отношении девушки, живущей в доме, который снимал для нее владелец банка «Тугрики». Поскольку господин банкир находился на презентации в «Колоссео» вкупе со своей супругой, я тотчас обратился к нему, чтобы он позвонил своей возлюбленной и предупредил ее об опасности. О себе в те минуты я думал в самую последнюю очередь. Ибо что такое мое имущество, гори оно ясно, и что такое в сравнении с ним жизнь юного и прекрасного существа! И лишь когда поступили первые сообщения о пожаре, я понял смысл космического послания и устремился в Габаево спасать своих друзей — змеек, попугайчиков, обезьянку и совушек. Увы, все они в итоге сгорели заживо!

Супруга Тугрика мгновенно возбудила бракоразводное дело, сулившее ей половину состояния блудливого мужа, а юное и прекрасное существо обнаружилось живое и здоровое и вскоре уже вовсю щеголяло в соблазнительных одеждах на экране телевизора, рискуя в ближайшем времени стать звездой. Варвара Неустроева под сценическим псевдонимом Барбик выдвинула свою версию пожара.

— Я давно понимала, что этот старый негодяй намеревается убить меня. Чтобы я не могла открыть его жене тайну наших сексуальных отношений. Ведь он в прошлом был бандюган. Для него человека прикокнуть что два пальца сами знаете что. Находясь в «Колоссео», старый негодяй подослал своих людей, и они подожгли дом. А заодно другие три дома. Это чтобы на него не пало подозрение. Но у меня появилось нехорошее предчувствие, и я заранее сбежала из дома. А когда уходила из него, он как раз и загорелся.

Но ее версия быстро рухнула, поскольку Тугрик, которому теперь уже нечего стало скрывать, предъявил написанную им ей эсэмэску: «Госпожа уборщица, немедленно покиньте дом, вам угрожает смертельная опасность!»

Словом, в последние дни декабря телевизору выдали усиленное питание, сенсации сыпались в его кормушку одна за другой, а тут еще и скандальный телесериал «Людоед». Царь-бомба, она же кузькина мать, действительно оказалась с мощным взрывчатым наполнением, и когда Белецкий на четвертый день после ее взрыва в «Колоссео» и пожара в Габаеве наконец подключил себя к миру, то бишь врубил свой айфон, чуть ли не сразу раздалась новая, недавно записанная мелодия: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!..» — а на экране высветилось: «Сапегин».

— Слушаю вас, дорогой Илья Кириллович! — радостно воскликнул Назар.

— Ты что затаился, поросенок? — спросил генеральный директор «Весны». — Боишься расправы?

— В первые дни боялся, теперь нет, — ответил Назар. — Надеюсь, там у нас все в порядке с рейтингом?

— Сволочь! Ты произвел нечто новое в истории телевидения. Рейтинг зашкаливает. Он в десятки раз выше, чем мы ожидали. Вашего «Людоеда» смотрит вся страна. Небывалый успех!

— Это не просто успех, Илья Кириллович, — с чувством своего превосходства ответил Белецкий. — Это фурор. И не забудьте про проценты. Про проценты, про проценты, про процентики мои.