Идем

Приехал в гостиницу. Пытаюсь успокоиться. Лечь спать. Не могу. Где-то громыхает. Опять и опять перед глазами то, чего не может быть в 2022 году. Не может! Но есть. Националисты, нацисты, фашисты. Откуда? Что-то мы недоглядели. Пропустили. Больше всего страшит, что это толпа. Толпа со звериным оскалом. А почему? Потому что зомби. Другого ответа нет. Посмотрите на эти ро... извините, лица. Особо на их глаза. Пустые. Равнодушные. Неверящие. Лживые. Они и «гадят», и кричат «героям сла...». Каким героям? Бог им судья!

Передо мной пятиэтажный дом. Черный от пожаров. Второй подъезд.

Сержант:

— Подожди, брат. Проверим на растяжки и мины... Чисто!

Спускаемся в подвал.

Дверь, обитая железом, запертая бетонным осколком стены.

— Эй! Есть кто?

— Иса — батальон Героя России Ахмата Кадырова.

— Всем тихо!

Слушаем.

— А вы кто? — глухо из-за двери.

— Аллаху Акбар! — Иса кричит. — Живые есть?

За дверьми женский плач!

— Родненькие! Слава богу! Русские пришли! Помогите!

— Мужики! — Мужской хриплый голос. — Помогите. Три дня в мышеловке. Сутки без света. Последняя свеча затухла.

— Завалило вас! — Иса осветил подвал. Дверь закупорил большой бетонный осколок. — Подожди! Сча откроем! Руслан! Иван! Помогай!

Открыли дверь.

— Сколько вас? — спросил Иса.

— Человек тридцать. Один дедушка умер.

— Дети есть?

— Пятеро.

— Выходите. Не бойтесь. — Иса посветил фонарем на лестницу из подвала. — Боевики далеко.

Бледные, истощенные, шатающиеся, пугающиеся света люди. Дети, взрослые. Женщины, мужчины.

Их накормили. Дали умыться. Посадили в автобус. Отправили в мирную жизнь.

Через час из подвала выползла кошка. Серая с белыми подпалинами, драная, худющая.

Она отчаянно мяукала. Жалобно и осуждающе.

Накормили тушенкой.

Куда потом делась?

— Идем! — сказал Иса. — Надо город совсем от шайтанов очистить.

Идем.

Тишка-диверсант

Лохматый, со спутанной шерстью, когда-то черной, а теперь серо-буро-черной от грязи. Одно ухо торчком, другое повисло тряпочкой. Зато хвост — вечный двигатель — пропеллером. А вот глаза... Что-то в них было не собачье. То ли мудрость завелась. То ли опыт бродячей жизни. И счастье. Свои! Собачьим чутьем почуял — свои!

Большие, высокие, сильные. В странных шкурах, будто все в листьях вывалялись. Как он любил поваляться в куче шуршащих листьев по осени! И запахи... Силы, отваги и — эх!.. — вкусной еды.

Совсем недавно тут же стояли люди в таких же шкурах. Только запахи от них были совсем другие — запахи страха и неуверенности.

Те были чужие. И вместо кусочка еды — ботинком в бок. Больно.

— Что, братишка, есть хочешь? — спросил воин. — Погоди, скоро каша будет готова. С тушенкой. Любишь тушенку? Знать бы, как кличут тебя.

Он смотрел на воина, и в глазах добавилась преданность. Вот он! Мой хозяин. Теперь за ним в огонь и воду!

— Так ты ж сам его назвал «братишка», — сказал второй воин.

— Братишка, — задумчиво повторил первый. — Так мы здесь все братишки. Пусть будет Тишка. Ну, будешь Тишка?

Он понял. Он теперь — Тишка! И ничего, что раньше он был кем-то другим. Так его будет звать новый хозяин. А что, ему даже понравилось — Тишка.

— Эй, Яр! Скоро твоя каша сготовится? — крикнул воин-хозяин другому воину, стоявшему у большой круглой машины.

— Сча! Гречка допарится. Еще минут двадцать. Помогите лучше банки открыть.

— Вот так, Тишка. Придется еще поголодать немного. Потерпи.

Слова «голод, голодно, голодаем» Тишка хорошо знал. И часто слышал: «Сами голодаем». И понял: надо помочь, надо покормить хозяина.

Дворами. Пустыми огородами. Вот насыпь, пахнет огромной железной машиной и горячим маслом. Несъедобным. Поле. Здесь растет кукуруза. Гадость редкостная.

«Апчхи!» — чихнул на кукурузу.

«Помню. Помню. Курица. Большая. Жирная. Окоп. Блиндаж. Фу, гадость. Дым, яд. Где-то тут!»

Вот они! Запах страха и голода. Сидят на бревне. Крутят в руках железяки.

Тишка залег в кустах. Осмотрелся.

Недалеко у костра над ведром суетится маленький толстенький солдатик. Рядом ящик. На ящике она — большая жирная курица. Ощипанная. Сейчас солдатик кинет ее в ведро и подвесит над огнем. И хозяин останется голодным.

Но вот солдатик взял ведро и пошел к бочке. Ага! За водой. Вот он, момент!

Тишка выскочил из-под куста. В два прыжка оказался у ящика. Схватил курицу. Посильнее сжал челюсти и ринулся обратно.

Все это он проделал так быстро, что никто ничего не заметил.

Вернулся солдатик. Уставился на пустой ящик.

— Хлопци, хто куру вкрав?

— Ти чого, кашевар, жартуеш[1]?! Куди дил, собака? Хлопци жрати хочуть, а ти жартуеш?

— Ей-ей, хлопци. Не урозумию. Може, диверсанти скрали?

— Диверсанти! Ща тоби будуть диверсанти. А ну, пишов за куркою и без нее не повертайся!

А Тишке и дела не было до разборок хлопцев. Мчится по полю. Проскочил окопы. Перемахнул насыпь.

Хозяин. Родной уже запах. Тишка подбежал к воину. Бросил добычу под ноги. Улегся рядом. Дышит судорожно, отдышаться не может.

— Мужики! У нас новый интендант появился. Целую курицу притащил. Теперь от голода не помрем.

Воины смеялись. Тишка смеялся. Не понимал почему. Просто смеялся, потому что все смеялись.

А дальше было счастье. Хозяин гладил за ушами, под пастью, по бокам. Трепали и гладили другие воины.

Потом была каша с тушенкой. Блаженство.

А ночью снился сон. Настоящий. Собачий. Когда лапы бегут. Когда повизгиваешь от удовольствия. Когда хозяин треплет. Когда ты — Тишка.

Скрипнула дверь...

— Что ты возишься? Надевай сапожки. Быстрее! — кричала мама.

— Я стараюсь! — кричал я.

Сапожки были маловаты и еле-еле налезали на ноги.

— Бежим!

Мама с подушкой и свернутым одеялом под мышкой, с большой спортивной сумкой. Я с подушкой, сунутой мамой, и школьным рюкзаком.

Бежим по лестнице с третьего этажа.

В нашем пятиэтажном доме нет лифта. Я завидовал Тольке из соседнего девятиэтажного дома. У них был лифт. Мы иногда катались вверх-вниз. Вверх — словно на ракете в космос. Вниз — будто в шахту, как мой папка. Катались, пока нас не ловили. Тольку и меня за ухо отводили к родителям.

Бух!

Это мина. Где-то рядом. Задрожали стены.

— Владька! Быстрее!

Добежали.

Скрипнула дверь, и мы спустились в подвал.

Бух!

Опять мина. Но уже дальше.

— Милости просим, — соседка, бабка Галю. — Слава богу. Живы.

— Так. Располагайтесь вон там, в углу, — распорядился дядька Михась из шестнадцатой квартиры.

В подвале было сумрачно. Небольшое оконце под потолком пропускало мало света. Холодно. Пахло сыростью и кошками. Осмотрелся.

У стен сидели соседи. Кто-то на полу, на каких-то подстилках. Кто-то на стульях и ящиках. Тетка Олеся, ее дочки — Светка и Марийка, их папка Петро. Дядька Василь. Тетка Римма с сыном, моим одногодкой Сашкой, с которым в прошлом году пошли в первый класс. Еще две тетки, которых я иногда встречал, но не знакомился. Две девчонки. И незнакомый дядька.

Бах!

Грохнуло где-то совсем рядом. Это уже не мина. Мина — бух! 122 мм. Это снаряд, 155 мм. Это — бах!

Опять затряслись стены. Что-то посыпалось с потолка.

— О господи! — запричитала бабка Галю и перекрестилась.

Мама бросила подушки на пол. Уселись. Мама накрыла меня одеялом.

Сидим и молчим. Слушаем.

Тишина.

Скрипнула дверь.

Кто-то спустился в подвал, чиркнул спичкой:

— Сидим. Чего без света?

Это был дядька Богдан. Он привел жену, тетку Валю, и сынишку Борьку.

Дядька Михась посадил их у оконца.

— Михась, — позвал дядька Богдан. — Пошли пошепчемся.

Они ушли наверх.

Их долго не было.

Скрипнула дверь.

Дядька Богдан спустил переноску с тройником. Подключили настольную лампу.

— Галю, это я у тебя позаимствовал. Потом вернем.

— А я что — дверь не заперла?

— Выходит, нет, — улыбнулся дядька Михась, спускаясь, гремя ведрами.

— Вот дура старая. Совсем памяти лишилась. Ведра тоже мои?

— Не только.

Стало светло. Как-то теплее и уютнее.

Дядька Михась закрыл оконце куском картона.

— Пошли, — позвал дядька Богдан. — Петро, Василь, пошли с нами.

Скрипнула дверь.

Мужики принесли матрасы, подушки, одеяла. Продукты. Воду в кастрюлях и ведрах. Плитку.

Расстелили матрасы вдоль стен.

— Значит, так! — сказал дядька Михась. — Здесь спать будут детки. Тут женщины. У окна и у лестницы мы. Под лестницей, уж извиняйте, за занавесочкой поставим три ведра. Ходить будем по очереди. Первыми детки, потом женщины. Ну а если приспичит — без очереди.

— Валь, — позвал жену дядька Богдан. — Сваргань ужин. Вот макароны и консервы. — Глянул на банку. — Сайра. В соку.

Поставили плитку. Тетка Валя занялась.

Никогда не ел макароны с рыбными консервами. А ведь вкусно.

— Воду экономим, — заявил дядька Михась и всем выдал по полчашки.

Завалились спать. Погасили лампу. Стало темно.

Бах!

Где-то недалеко.

— Вот сволота, — заворчал дядька Михась. — Никак не успокоятся.

— Михась, а Михась...

— Чего тебе, Галю?

— А Рыжика мово не видал?

— Не-е. Убёг твой кот, поди. На что ему война!

— Жалко.

Кто-то из теток всхлипнул. Следом кто-то из девчонок.

— Хватит сырость разводить! — приструнил дядька Михась. — Итак не засуха.

Замолчали.

Я сунул руку за пазуху. Погладил Фунтика. Этого Фунтика, игрушечную собачку, подарил папка, когда я был маленький. Я с ним никогда не расставался. И сегодня его первым спрятал под курткой. И уснул.

Проснулся, потому что...

Скрипнула дверь.

Спустился дядька Михась. С ведром воды.

— Это умыться. Сильно не плескаться.

Бах! Бах!

Не близко.

— Дуплетом бьют, — сказал дядька Петро.

На завтрак доели вчерашние макароны. Чай заварили прямо в кастрюле.

— Василь, — позвал дядька Михась, — надо бы свечами запастись. И харчи пошукать. Кто знает, сколько нам здесь отсиживаться.

— Сделаем. У меня запас есть и спички. Немного, но есть.

— Василь, — сказала бабка Галю. — Ко мне зайди. У меня на подоконнике банка с медом и банка с малиной. Прихвати. Авось пригодится. И Рыжика мово глянь.

— Ладно.

Дядька Василь пошел наверх.

Скрипнула дверь.

— Ну, девоньки! Что на обед выдать? — спросил дядька Михась.

— А что есть? — уточнила тетка Валя. — Ты ж нам не доложил.

— Чего докладать. Макароны, рис, гречка. Консервы рыбные. Три банки тушенки. О! Елки-палки. Запамятовал. У меня ж в морозилке кило три пельменей. Сча Василь вернется, пойдем за пельмешками. Детки, пельмешки будем?

— Будем! — закричали мы, детки.

Бах! Бах! Бах!

Это прямо над нами.

Стены ходили ходуном. С потолка сыпалось. Лампа погасла.

Мы бросились на пол.

Скрипнула дверь.

Никто не спустился.

Дядька Михась стоял у двери.

— Михась, — жалобно позвала бабка Галю. — Не ходи. Не бросай нас.

Дядька Михась не ответил. Ушел наверх.

Скрипнула дверь.

Быстро вернулся. Сел на ступеньки. Опустил голову. Руки дрожали.

— Что? Что? — спросила бабка Галю.

Дядька Михась мычал и мотал головой.

Дядька Петро хотел подняться, но дядька Михась схватил его за руку и не пустил.

— Не ходи, — прохрипел. — Опасно.

— Да что там? — закричала тетка Валя.

— Ничего. Нет больше нашего дома. Чудо, что мы уцелели. Ни одного этажа. Только первый и подвал.

— А Василь? — спросила бабка Галю.

— Не знаю.

— Ой, боженьки, боженьки! — запричитала бабка Галю. — Это я виноватая. Это он из-за меня... Из-за моих банок. О господи! За что же грех мне такой!

Никто не мешал ей причитать.

— Пойду, — твердо сказал дядька Петро. — Посмотрю.

Скрипнула дверь.

Дядька Петро скоро вернулся. Принес свечи. В охапке рыжего кота. С вытаращенными глазами, шерсть дыбом. Орущего и царапающегося.

— Рыжа! Рыжа! — Бабка Галю схватила своего Рыжика.

Он еще немного поорал и притих.

— А Василь? — спросила тетка Валя.

— Там. Под плитами лежит. Убитый.

Прошел день. Электричества не было. За водой ходили по очереди: дядька Михась и дядька Петро. К пожарному гидранту. Другой воды не было.

Второй день прошел...

Десятый.

— Мужики, — позвал дядька Михась. — Дежурить будем. Нацики шастают. Дома грабят. Вот дробовик раздобыл. По два часа дежурим.

Еду, вернее, варево из, как говорил дядька Петро, топора готовим теперь на костре. С соседями из соседних подвалов.

И Толька, оказалось, тут же, недалеко. В подвале их девятиэтажки.

Мы теперь друг к другу в гости бегали. В шахматы играли.

У них лифта уже нет. И двух верхних этажей.

Бах! Бах!

Дядька Михась схватил кастрюлю и кинулся в подвал.

Мы с Толькой за ним.

— Дядька Михась! — кричит Толька. — Это не мины! Это пушки. Мелкий калибр. Максимум по окраине.

— Много ты понимаешь, — ворчит дядька Михась.

Кастрюля горячая. Пальцы обжег. Теперь дядька Михась весь день будет сердиться. На деток. На женщин. На Рыжика.

Двадцатый день.

Бах! Бах! Бах! Бах!

Вокруг горят дома. Целых почти не осталось.

Во двор заехал танк.

Бабка Галю вышла и направилась к танку.

— Сынки! Что же вы делаете? Нешто мамок у вас нету? Уезжайте. Идите в поле и там сражайтесь. У нас тут дети, старики.

— Уйди, бабка.

Здоровенный малый. В форме. Смеется.

Я смотрю в щелку. На руке синяя повязка. На танке флаг — сине-желтый.

— Христом Богом прошу, уходите, — не унимается бабка Галю.

— Бабка, сказал, уйди!

Снял с плеча автомат.

Навел.

— Неужто стрелять будешь? — Бабка Галю подняла руки, сжала кулаки. И закричала: — Нехристь! Будь ты проклят! И род тво...

Короткая очередь. Бабка Галю упала. Тонкая струйка крови от головы.

Скрипнула дверь.

Я убежал в подвал. Спрятался в руках мамы.

Не знаю, какой день.

То ли тридцать пятый. Не то сороковой.

Очень хочется пить. Утром шел снег. Поставили два ведра. Ловили снежные хлопья. Натопили две чашки. Всем по глотку. Выходить страшно. Эти — еще здесь.

— Это последний огарок свечки, — сказал дядька Михась. — Запалю вечерами только на десять минут.

— Водицы бы, — попросила тетка Олеся. — Не мне, дочкам. Марийка вон не просыпается. Спит и спит. Все время пить просила. А теперь, слава богу, уснула.

— Михась, запали свечу, — сердито сказал дядька Петро.

— Сказал же, последняя.

— Запали, говорю!

Дядька Михась зажег огарок.

Дядька Петро откинул одеяло, под которым спали девчонки...

Марийку завернули в одеяло. Дядька Петро отнес ее куда-то.

— Днем похороним.

Тетка Олеся не плакала. Что-то все время говорила, гладила подушку.

— Водицы бы, Михась, глоточек дочкам.

В этот день был бой. Грохотало без перерыва.

Бах! Бах! Бах! Тра-та-та! Бах! Бах!

К вечеру все стихло.

Что там наверху?

Ночь не спали.

— Михась! — позвала тетка Валя. — Утро или ночь еще? Глянь на часы.

— Утро. Половина восьмого.

— А чего не встаешь?

Дядька Михась глухо засмеялся:

— Не могу. Ноги отнялись. Диабет у меня. Без лекарств вот, случилось. Ноги не слушаются.

— Ох, горюшко, горюшко. Петро, глянь одним глазком, можно ли водицы набрать где. Или снега.

И вдруг...

Скрипнула дверь.

— Есть кто живой? — спросил мужской голос.

Мы замолчали. Научены. В соседнем подвале так спросили, так им гранату бросили. Никого не осталось.

Засветился фонарик, зашарил по нам.

— Володь, смотри. Тут люди. Живые? Чего молчите?

— А вы кто? — спросил дядька Михась.

— Русская армия. Вставайте, выходите. Будем эвакуировать.

— Куда это? — спросила тетка Валя.

— Сначала на пункт сбора. Потом, если захотите, в Россию, в Ростов. А оттуда в Дагестан. Там примут как родных.

— Так ли уж? — засомневалась тетка Валя.

— Так, так. Выходим. Вещей по минимуму. Неходячие есть?

Мы зашевелились. Руки-ноги болели. Почти два месяца без движений. Вышли на улицу.

— Проходите в автобус.

— Там, — тетка Валя показала на подвал, — там у нас один дедушка с диабетом. У него ноги отнялись.

— Ясно! Володя, давай пару бойцов с носилками.

Военные в форме, касках, с красными повязками на правой руке. С нашивками российского флага. Я-то теперь уже знаю — бело-сине-красный. Улыбаются.

Бутылки с водой.

Вода. Вода. Вода. Пьем. И не верим, что можно напиться вдоволь.

Женщины плачут. Девчонки вторят. Мужчины хмурятся. Мальчишки подражают. А тоже хочется плакать, но мы мужчины, а мужчины не плачут. Мужчины хмурятся.

Скрипнула дверь.

Вынесли дядьку Михася.

Скрипнула дверь.

Закрылась.

Последний патрон

По рассказу спасенной мамы Толика

Их было около двадцати.

Наших двое.

Они — нацики. В формах с фашистскими символами вперемежку с желто-голубой нашивкой, в зеленых футболках с короткими рукавами. В «зеленках». Поверх новехонькие «броники», немецкие. На руках густые наколки: кресты, гробы, скелеты, трезубец.

Наши — двое разведчиков, посланных с заданием вывести людей из подвала жилого дома, на крыше которого нацики оборудовали наблюдательный пункт. Вывести людей из-под удара наших орудий для уничтожения наблюдательного пункта, корректирующего огонь вражеской артиллерии.

Разведчики добрались до подвала.

— Ой! Милые! — запричитала пожилая женщина, кинувшись к разведчикам. — Спасите нас. Спасите. Нас тут немного. Пятеро женщин, дед Петр, муж мой. Ходит плохо. Да двое детишек.

— Хорошо, хорошо, — успокоил старшина. — Подождите, дайте подумать. Сергей!

— Да, старшина.

— Как думаешь, днем нам людей не вывести?

— Думаю, да. Надо до темноты подождать. Хорошо бы своим сообщить.

— Нельзя. Перехватят. Дуй в подъезд, наблюдай обстановку.

— Есть!

Младший сержант поднялся к дверям подъезда. Прикрыл позицию дощатым ящиком, кстати оказавшимся здесь.

Во дворе было пусто. Шелестела подсохшей листвой акация. Поскрипывали на ветру железные качели на детской площадке. Вокруг дома-инвалиды. Без «глаз», обожженные, осиротевшие.

Положил автомат, три запасных магазина. Три гранаты.

Детишки, девочка Света лет восьми и мальчик Толик лет десяти, не отходили от старшины.

Он достал две шоколадки и передал детям.

— Вот что, женщины. Дождемся темноты, и мы вас выведем. Потерпите. А пока вот... — Старшина достал из вещмешка сверток с бутербродами, две бутылки воды. — Подкрепитесь.

— Вода! — воскликнул дед Петр. И тихо добавил: — Можно мне глоток?

— Пейте, пейте, — зашумели женщины. — Понимаете, мы три дня без воды. Как фашисты пришли, нас не выпускали.

— Старшина! Старшина!

Старшина поднялся к Сергею:

— Ну?

— Кажется, заметили. Подбираются.

— Много?

— Около двадцати. Подсчитать трудно. Подбираются перебежками.

— Ах ты, мать твою... Всех гражданских положат. Сообщи нашим: нужна помощь. Теперь уж чего скрываться. Я сейчас.

Старшина спустился в подвал:

— Женщины. Не бойтесь. Нам немного придется повоевать. Сидите тихо. Так, на всякий. Кто умеет перевязки делать?

— Я, — подняла руку молодая смуглая украинка. — Я фельдшер.

— Отлично. Как вас зовут?

— Оксана.

— Хорошо, Оксана. Это я так. Надеюсь, не понадобится.

Старшина вернулся к Сергею:

— Ну, что тут?

— Пока тихо. Но чую, что готовятся.

Внизу лестницы хрустнуло.

Старшина обернулся. Олеся.

— Ты куда?

— У меня бинтов нет.

— В рюкзаке две аптечки. И у нас есть, у каждого. Спрячься!

— Старшина, смотри! В районе детской площадки, за песочницей.

За песочницей, особо не прячась, пригнувшись, шли несколько.

— Вижу. — Старшина зарядил подствольный гранатомет. — Позиция у нас плохая. Сбоку зайдут, две гранаты — и хана.

— Слева не зайдут, там завал от рухнувшей стены, а справа я присмотрю.

Сергей отодвинулся влево и осторожно выдвинулся.

— Ну вот, все видно.

— Ждем, — сказал старшина.

Неожиданно пятеро нацистов, совещавшихся за песочницей, встали в небольшую цепь и направились к подъезду.

Когда оставалось шагов десять, старшина скомандовал:

— Огонь!

Граната разорвалась.

— Минус пять! — выкрикнул старшина.

Сергей посылал длинные очереди в сторону залегших нацистов.

Старшина стукнул Сергея в плечо:

— Ты охренел? Береги патроны!

Бой шел уже больше трех часов.

К нацистам подходили подкрепления.

Уложили уже почти пятьдесят нациков.

Старшина сообщил о бое открытым эфиром.

— Держитесь! Помощь идет! — ответил капитан Приветин. — Понимаешь, градом ударить не можем! Мирные жители с вами.

— Понимаю, иначе вызвал бы огонь на себя.

Патроны были на исходе. Гранаты кончились, кроме одной. Одной на двоих.

Раздался взрыв.

— Сволочи! — воскликнул старшина. — Миномет подтащили. Слышь, Серёга?

Серёга не стрелял и не отвечал.

— Серёга!

Серёга лежал откинувшись, зажав рану на правом плече.

Разрывная пуля. Перебита ключица, плечевой сустав, раздроблена лопатка и разворочена верхняя часть легкого.

Серёга бледный, с закрытыми глазами.

— Серёга! Держись, Серёга! Олеся!

— Здесь, здесь, я здесь!

— Оттащи вниз и перевяжи. Кровь останови.

Старшина оценил арсенал. Два автомата. Один магазин почти полный. Один. Серёгин вполовину. Это всё. И одна граната. Теперь на одного.

Патроны закончились. Нацисты нет. Уже более (точнее считать некому) семидесяти нацистов нашли заслуженный конец в этом дворе.

Старшина отложил автоматы с раскаленными стволами. Сжал гранату. Пусть подойдут. И побольше врагов.

— Дяденька солдат! — кто-то шепчет.

Показалось, что ли. Старшина осмотрелся. Никого.

— Дяденька солдат, — ближе.

Старшина посмотрел в полумрак лестницы:

— Кто там?

— Это я, Толик!

— Толик?! А ну, дуй назад, к мамке!

— Дяденька солдат! Я патроны принес.

— Какие патроны?

Толик в секунду оказался наверху. Протянул картонную коробку:

— Вот! Я у фашистов скрал.

— Красть нехорошо! Даже у фашистов!

Открыл коробку. Горсть патронов. От охотничьего ружья. От карабина. Несколько для пистолета. И лишь один для АКМ.

— Вот спасибо, Толик! А теперь вниз. Оберегай мамку и женщин.

Патрон в магазин.

— Последний патрон. Промахнуться нельзя. Офицера какого. Ну! Подходи, сволочи!

Слева послышались автоматные очереди. Разрывы гранат. Нацисты побежали. Не все. Больше остались лежать. С десяток встали на колени и подняли руки.

Около ста нацистов были уничтожены. Десяток взяты в плен. Наблюдательный пункт ликвидирован.

На скамье у подъезда сидели старшина и Толик. Старшина достал из магазина патрон. Тот самый — последний.

— Держи, Толик. И помни, этот твой патрон счастливый. Благодаря ему мы победили здесь. И победим везде! Сохрани его.

— Ладно, дядя солдат.

Водитель микроавтобуса, куда поместили гражданских, нетерпеливо побибикал.

— Толик! Беги в автобус! — потребовала мама.