Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Трое неизвестных. Окончание первой части

Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публи­цист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-га­зеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе пи­­сателей России. Живет в Москве. 

* * *

Жених и муж — это огромная разница.

Положение жениха самое завидное мужское положение на свете. Посещаешь семейство, в котором девушка на выданье, все тебе рады, все пред тобою лебезят, тесть заглядывает в глаза и все норовит подъехать с бутылкой.

О невесте и говорить нечего.

Родственники невесты тоже выказывают всяческое расположение. В общем, примерно так себе представлял свое жениховское положение Сергей, начитавшись романов из девятнадцатого века, а пуще всего Чехова.

Потом, когда станет мужем, он рассчитывал как-нибудь так устроиться, чтобы пореже видеть жену. Это уже из Толстого, мысли, кажется Друбецкого о женитьбе.

Реальность оказалась как наждачная бумага.

Еще и до росписи Ксанка наложила свою нежную, но прочную руку на его свободу. Ему иногда удавалось «слинять» в общагу после семинара и там немножко оттянуться, но с большой оглядкой, надо сказать. Сразу же после появления предательского штампа в паспорте он почувствовал петлю на шее.

Самое подлое, что все это осуществлялось с помощью непрерывной заботы о его здоровье и творческом аппетите. Конечно, ему предоставлялся утренний секс, завтрак, душ, отдельный кабинет — сиди работай, окучивай многотомного Льва Николаевича, благо на стене кабинета было совершенно бесконечное собрание сочинений.

Он смотрел пустыми глазами на стену с изящными эстампами, изображающими различные виды отечественных ударных истребителей, и в голове у него не было ни единой мысли.

Ксанка время от времени заглядывала к нему с одним идиотским вопросом: «Работаешь?» Иногда входила и усаживалась на колени.

Она считала, что такие моменты физической невинной близости не могут помешать никакому вдохновению, а могут ему только помочь.

В институт ездили вместе, потом Ксанка устроилась в «Худлит», в иностранную редакцию, и у него, пусть и на излете пятого курса, но появилась возможность хотя бы на лекциях чувствовать относительную свободу.

С одним была закавыка: Ксанка отказывалась беременеть. Нет, умом она была за, и очень даже, но ее тело протестовало. Месяц прошел, два — ничего.

Начались разговоры о «подсадке», тогда это был прогрессивный, новейший способ оплодотворения.

«Брак без ребятишек — это ерунда», — цитировала Ангелина Ивановна своего генерала.

«Значит, будет не один, а несколько», — смекал Садофьев.

Раз шел он по Тверскому бульвару вниз, к Гоголевскому, вместе с Игорем Агафоновым и Юрой Патроновым, они уже было совсем собирались свернуть на Малую Бронную, чтобы затем выйти к знаменитому среди студентов Лита «Аисту», как рядом с ними остановилась ни больше ни меньше какая-то иномарка. Вернее, притормозила. Это они остановились, подозрительно посматривая на «шпионский» автомобиль. Перегнувшись через переднее сиденье, в окно выглянула Евгения, старшая сестрица Ксанки, и сказала:

— Привет!

Сергей ее знал, Игорь и Юра ее не знали, но отреагировали все одинаково — полным, потрясенным молчанием.

— Мальчики, — обратилась к ним сестра Ксанки, — вы не одолжите мне своего друга на полчаса?

Патронов и Агафонов пробормотали что-то.

— Садись, — скомандовала Евгения, распахивая дверцу.

Вообще, вся сцена очень смахивала на похищение: иномарка, «понтиак» или не «понтиак», заглатывала советского студента, единственное смягчающее обстоятельство — похититель говорил по-русски.

— Ну что, рад меня видеть?

Женя была в черных кожаных брюках, ангорском свитере, на шее тускло переливалась нитка бирюзы. Старший камень сорок рублей, младший двадцать пять, как сказал бы специалист. Да и еще эта машина.

— Как будет по-русски сестра жены? Ну ты же литератор.

— Мы шли в кафе. — Сергей кое-как обозначил границы своей независимости.

— Я бы к вам присоединилась, но — за рулем.

Они медленно ехали вдоль бульвара, не слишком отрываясь от Патронова и Агафонова, так что сцена развивалась как бы в присутствии его однокурсников.

— Но я могу тебе компенсировать.

Женя газанула. И Сергею сразу стало легче.

— Куда мы едем?

— А тебе не все равно? Со мной ведь на край света можно рвануть, правда?

— Правда, — выдавил Садофьев, чтобы что-то сказать.

— А-а, — заинтересованно стрельнула в него глазами Женя.

Они свернули, попетляв по каким-то дворам, остановились у неприметного здания.

— Выходи.

— Что это?

— Тебе понравится. Или ты не студент Лита?

Поднялись на второй этаж, отворили тяжелую дверь, оказались в ярко освещенном помещении, где было много книг. Все было оформлено не как в советском магазине, книги лежали штабелями, как стройматериалы.

Садофьев почувствовал сильное волнение.

— Иди выбирай!

Присмотревшись к одному-другому штабелю, Садофьев бросил на Женю вопросительный взгляд: что это? В штабелях лежали Ахматова, Даль и там дальше еще какие-то ценности. Все это было издано в Союзе, но у студента появилось стойкое чувство запретной территории. Он уже догадался: книжная «Березка». Продавцов поблизости видно не было, но ведь все равно они подойдут и спросят: «А откуда у вас валюта?»

— Выбирай, выбирай!

Садофьев с тоской подумал, что попал! Он вспомнил рассказ об одном студенте Литинститута, который подрабатывал швейцаром в «Метрополе», и вот нашел этот студент семьсот французских франков и отправился поправлять свою библиотеку, а его хвать...

— Ну что, мыслитель, словарь тебе нужен. Живого великорусского. Небось у тебя его нет.

— Нет, — пересохшим голосом, но вместе с тем и с каким-то вызовом ответил Садофьев.

Он вспомнил, что не только Ксанка является дочерью генерала Богдана Ильича, но и Женька тоже, и она, наверно, имеет право пользоваться такими магазинами. У нее имеется валюта, заработанная законными в СССР способами.

И правда, Женя достала из сумочки как раз франки. На кассе у нее никто даже не попытался спросить, что это вы тут, мадам, сорите деньгами нерусскими? Выбранные книги упаковали в увесистый, но ловкий сверток, и они вышли на улицу.

Садофьев почувствовал, что у него мокрая спина.

— Чего это ты так разволновался?

— Что?

— Это еще не измена Ксанке. Просто подарок родственницы.

— Спасибо.

— Да, чуть что — обращайся. Куда тебя отвезти?

— В «Аист», на Бронную. Малую.

— В стекляшку?

— Ты знаешь.

— Знаю все кабаки от Монмартра до Зарядья.

Садофьев боялся, что Женя пойдет с ним внутрь кафе, это, конечно, расстроило бы застолье, но она, изящно попрощавшись, ретировалась на своей иностранной машине.

Пили сухое вино, что отпускалось здесь стаканами, и обсуждали, что за машина.

— «Бьюик»! — утверждал один.

— «Шевроле», — демонстрировал свои познания в американском автопроме другой.

Но в общем все сходились на том, что Сергей удачно женился. Как-то в обычной повседневной жизни неудобно было начать разговор о матримониальном повороте в судьбе однокурсника, тем более что Сергей был довольно закрытым человеком. А тут разговор въехал сам четырьмя колесами за дружеский стол. Пришлось Садофьеву приподнимать завесу.

— Генерал?

— Армии.

— Летчик, ты говоришь?

— Занимается испытаниями, все время на полигоне. Где полигон, не знаю.

— А это, значит, старшая сестрица?

— Старшая.

— Очень ничего себе так.

— Давай, путь свободен, не замужем.

— А где она работает?

— Пока нигде. Вернулась из загранки.

— А там где работала?

— В ЮНЕСКО.

— Ну, Серый, ты выходишь на высокую орбиту. Выпьем. Не забывай друзей, если что.

— А это что за довесочек?

— Книжки. Она давно обещала взять с собой в «Березку». Там Ахматова, «Чукоккала», словари.

— Тяжеленький. Все по госцене, прям как в «Лавке», и в Союз вступать не надо.

Одним из благ, которым пользовались официальные литераторы, была «Лавка писателей» на Кузнецком Мосту, где за копейки можно было получить то, что рядом у спекулянтов стоило раз в пять-шесть дороже. «Лавка» и ЦДЛ — это были две груди, которые имел возможность сосать самый последний член Союза писателей.

Честно говоря, Садофьев еще почему был так скрытен — боялся, что однокурсники его втайне презирают за его удачную, слишком удачную женитьбу. Догадываются, что он женился отнюдь не по любви, а из-за благ. Ксанка была вполне симпатичная, ну уж никак не урод, представить, что ею можно было увлечься как женщиной, вполне можно, но вот Сергей был уверен, что однокурсники смотрят на него с недоверием. А тут, видишь ли, нет. Чувство благодарности переполняло его, и он решил как-то отблагодарить мужиков.

— Забирайте.

— Что? — удивился Игорь.

— А их.

— Книжки, что ли? — спросил Юра.

— Я еще себе куплю, смотаемся с Женькой в «Березку».

Они долго отнекивались. Потом Игорь согласился, но при одном условии: что Сергей возьмет с них не спекулятивную, но государственную цену.

— А то так получается какой-то Новый год.

И государственная цена была немаленькая. Юра Патронов, которому выпал словарь Даля, честно говоря, не слишком-то его и хотел, но так уж складывалась обстановка.

Когда ребята расплатились, выяснилось, что денег на вино у них больше нет. Но Сергей продолжил аттракцион невиданной щедрости и взял еще шесть стаканов ркацители на аккумулированные средства.

Тут уж собутыльники подняли за него воистину прочувствованный тост.

Домой Садофьев явился пьяным, благо идти было совсем недалеко. Ксанка ничего ему не сказала. Муж творческий человек, надо иногда и расслабиться. Только если не очень часто. Сергей вел себя смирно.

Пока Ксанка готовила ему ванну, Владимир Кириллович предложил ему на кухне рюмку граппы, пояснив:

— Упаковка.

У Сергея хватило сил, чтобы отказаться, все же здешние стены действовали на него дисциплинирующе. Он решил не следовать логике, десять бед — один ответ. Был уверен, что тихий, интеллигентный скандал со стороны жены еще впереди.

Ошибся.

Она помогла ему вытереться, дала пахнущий лавандой халат, усадила за стол:

— Есть хочешь?

Садофьев не хотел, его слегка мутило, может, имело смысл прибегнуть к «упаковке».

— Женя звонила.

Он как-то сразу протрезвел:

— А...

— Говорила, что вы ходили с ней в книжный магазин.

— Ходили. — Садофьев прятал глаза.

— Ну вот и думаю: а где книги?

И тут в груди Сергея что-то шевельнулось, и он мрачным, но решительным тоном произнес:

— Пропил!

Ответ, который, по его разумению, должен был вызвать яростный скандал, может быть с последними объяснениями, Ксанку полностью удовлетворил.

— А с кем ты пил, извини?

— Да там, с мужиками, — уже шел на попятную Садофьев. — Не хватило на бутылку.

— Ну, ладно.

— Помнишь, Розанов писал, что газеты — это печатная водка, так вот книги тоже.

Садофьев не был ребенком, он сделал вывод из недавних событий: она на меня нацелилась, надо быть настороже. Есть такое обывательское представление о браке: все более или менее симпатичные и свободные девицы из окружения невесты есть креатура жениха. Поэтому имеет смысл отодвинуть подальше всех подруг, дабы не подвергать испытанию только что верифицированные узы. Считается, видимо, что все подруги рассуждают подобным образом: если он женился на ней, почему бы ему не жениться на мне? Жених в своем образе есть объект привлекательный и именно своим жениховством соблазнительный. Этого жениховского блеска должно, по смутному ощущению некоторых подруг, хватить и для того, чтобы осенить и всех нуждающихся в этом девушек. Дурацкое, конечно, рассуждение, но бытующее.

Но как быть с сестрами? Да еще вернувшимися из Франции, рвущимися общаться после долгой разлуки?

Садофьев решил вести себя максимально укромно. Во избежание скандала. Во избежание его он даже женился не по любви, так что не изменять жене во избежание скандала было для него вполне естественно.

К тому же ему жалко было Ксанку.

Она все боролась за свое потомство, они вместе посещали солидные клиники, сидели перед белыми дверями, выслушивали наукообразные рассуждения. В общем, Ксанку ему было жалко.

Женя пару раз залетала к ним с каким-нибудь экзотическим напитком под вечер на Большую Бронную, веселила их зарубежными рассказами, довольно откровенно пожирала глазами Сергея, но не так, чтобы это стало заметно для сестренки. Несколько раз они с Женей сталкивались в коридоре, и она как бы невзначай задевала его крутым бедром.

Да что ж это такое!

Но не жаловаться же жене! Это тоже могло привести к скандалу.

Потом это стало его развлекать: все же бывшая француженка гарантировала ему своим приездом развеселое общество, и мужчине весьма льстит, что его личностью заинтересовалась такая незаурядная особа.

Как-то, расслабившись, он рассказал ей концепцию своей толстовской статьи, и ему было приятно, что она отреагировала на рассказ с восторгом.

Садофьев смущался под валом похвал.

Человек подначиваем своим тщеславием.

Женя даже не обиделась, когда Ксанка рассказала ей судьбу маленькой библиотечки, купленной в «Березке». Жена все старалась различить в муже черты стихийной натуры, природной самобытности, которая бы так пошла к его смазливому, но пресноватому облику.

— Неужели пропил?! — восхитилась Женя.

Садофьев притворно смущенно кивнул.

— Ну, это натура!

И сестры вспомнили семейную историю про появление Жени на свет. Оказывается, семья их родителей жила тогда на какой-то радиостанции в глухой тайге, и, когда пришло время рожать, Богдан Ильич повез Ангелину Ивановну в ближайший медпункт — за тридцать верст, на телеге, по снегу, в ночь.

— Схватки начались! — восхищалась мечтательно Ксанка.

— Стоны Ангелины Ивановны оглашали равнину. Для полноты картины не хватало волков, но их не было.

— И тут началось.

— Знаешь, Сережа, сейчас становится модно там, на Западе, чтобы мужчина присутствовал при родах супруги.

— Зачем?

— Чтоб прочувствовал.

— Сереженька, я не буду тебя заставлять, если у нас до этого дойдет.

— И тогда папа решил взять всю инициативу на себя. Ну, в общем, принял роды. Что он там прочувствовал, я не знаю, но пуповину перевязал вырванным из лошадиной гривы волосом.

— Да, — уважительно сказала Ксанка.

— Так и живу с тех пор.

— То есть?

— С волосом на пузе. Хотите, покажу?

Вот это было уже не остроумно и не эстетично, Ксанка укромно хрюкнула на неловкость сестры и предложила допить мартини.

А Женя вдруг исчезла из жизни дома на Большой Бронной. И очень скоро Садофьев почувствовал, что жизнь его страшно поскучнела. Стандартные, повторяющиеся семейные обязанности стали едва переносимы. Он не решался напрямую спросить у жены, где Женя, чем занята, приходилось надеяться только на отдельные оговорки, чтобы попытаться выстроить рисунок ее жизни вне родительского дома. Но информации реально питательной было чуть, и он изнывал на голодном пайке.

Небольшой отдушиной был журнал «Литературная учеба», куда Садофьев попросился на преддипломную практику и где Александр Алексеевич Михайлов был главным редактором. Журнал этот был специфический, выходил всего шесть раз в год, но, видимо, руководством ВЛКСМ ценился высоко, потому что имел первую категорию в смысле оплаты. Располагался в вертикальной двадцатиэтажной коробке на Новодмитровской улице, в гуще переплетений железнодорожных линий и заборов промзон, куда его поместила непонятная строительная воля комсомольской власти.

В коробочке этой помещалось еще десятка полтора-два изданий ЦК комсомола, таких, как «Юный техник», «Юный художник», «Юный натуралист» и так далее. Это был мозг молодого резерва партии и любимое место работы пары сотен молодых негодяев, глубоко презиравших советскую власть. Желудком этого организма был знаменитый буфет на десятом этаже, где всегда можно было получить сосиски с горошком и черный, довольно вкусный кофе и где Садофьев обнаружил, что Литинститут совсем не является одиночным заповедником ненависти к советскому строю. На Новодмитровской улице располагалось лежбище антисоветских котиков. Сергей помнил байку Михаила Павловича Еремина, одного из любимцев преподавательского корпуса своего вуза, о том, как средневековый искатель истины, прибыв в Рим времен пап из фамилии Борджиа, застал там весь тогдашний разврат. Ему нравился вывод, сделанный этим искателем: Церковь, видимо, действительно Божья, потому что только такая могла бы в таких условиях устоять. Так вот молодой практикант Садофьев решил, что Советский Союз находится под опекой каких-то высших сил, раз стоит, невзирая на все это ядовитое кипение вокруг своих опор.

Лучшие анекдоты про Брежнева здесь рассказывали журналисты «Молодого коммуниста», из заграничных командировок привозились невероятные рассказы про прелести западной жизни и сожаление по поводу того, что «нас там пока нет».

Шардаков, помнится, начал было высказывать возмущенные инвективы Ларе, которая устроила его на подхват в литчасть московского театра, и испытывал что-то вроде острой брезгливости к этому мелкому бытовому коллаборационизму. Садофьев решил, что в силу своего матримониального положения он не будет вырываться в первые ряды критиков режима, но и делать вид, что является его искренним сторонником, тоже не будет.

Александр Алексеевич имел у себя в журнале одну вакантную должность на 150 рублей — должность литсотрудника из отдела публикаций. Но взял на эту должность одного из своих любимчиков, Мишу Попова. Ничего особенного в этом Мише Садофьеву не виделось, он же не Кутик, в конце концов. Ну и пусть подавится старый своей зарплатой.

Отправили Лешу в отдел классической литературы, где он оказался на своем месте. По слухам, Попов там как-то не слишком справился — написал несколько дурацких ответов на письма провинциальных докторов наук, и редактор отдела классики, здоровый, красивый, остроумный мужик, попросил ему замену.

Садофьев как раз подходил для замены. Начитанный, воспитанный, он очень годился для общения с провинциальной профессурой.

И тут сверху, как молния Зевса, грянул лигачевский закон. Он не уничтожил полностью потребление алкоголя, в нем не было окончательной жесткости — он просто сломал хребет привычному образу жизни и советскому виноградарству. Командированные в разные точки советского пространства журналисты с Новодмитровской рассказывали жуткие истории о председателях винодельческих совхозов, ложащихся под ножи бульдозеров, сдирающих заросли лоз с поверхности земли.

Началось отложение этого события в фольклоре, даже главные редакторы журналов не стеснялись употреблять такие словечки, как «генсок» и «минеральный секретарь». Основной взрыв гневного недоумения был направлен в сторону громоотвода — Егора Кузьмича, но большие искры отлетали и в тело самого реформатора — Горбача.

Безалкогольные свадьбы вяло шумели в стране.

Очереди закручивались вокруг винных магазинов.

Народ ответил на зверскую заботу о себе взрывом самогоноварения и потреблением прежде не употреблявшихся в пищу жидкостей.

Нашел этот закон свое преломление и в повседневной жизни «Литературной учебы». Народ выкручивался. Садофьев воспользовался наличием в своем быту особой алкогольной комнаты и время от времени являлся в присутствие с какой-нибудь бутылкой, вроде канарского рома или джина. Это очень нравилось его начальнику, что отразилось в очень лестной аттестации Сергея в отношении его преддипломной практики. Как-то под вискарь Садофьев изложил молодому доктору наук свою толстовскую идею и был самым горячим образом одобрен.

— Заканчивай и приноси, — с большим энтузиазмом высказался начальник, и в его словах была не только благодарность за угощение.

Напоследок Сергей сделался свидетелем довольно забавной истории, произошедшей в соседнем отделе, у Артемова и Попова, замешанной как раз на выпивке.

Явился к ним как-то веселый, неглупый человек с современной сказкой. Сюжет был вот в чем: просыпается утром у себя дома главный герой в состоянии таком же примерно, как известный Степа Лиходеев из «Мастера и Маргариты». Дикое похмелье, голова гудит, во рту полк переночевал. И тут ему является — сказка же — золотая рыбка и предлагает исполнение трех желаний. Горе автора заключалось в том, что он принес свое сочинение до объявления лигачевского закона, но в процессе работы над сказкой закон как раз и вышел, и Александр Алексеевич, которому сказка тоже нравилась, вынужден был автору вернуть текст:

— Ну, сами понимаете, нынешнее положение...

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Ну-у, нужен безалкогольный образный ход, но у вас все на этом построено, я и не представляю, что можно сделать.

Автор ушел убитый.

На следующий день прибегает светящийся:

— Есть безалкогольный образный ход!

Все как и было прежде: герой просыпается, голова гудит, во рту полк ночевал — и следует мысль героя: пора кончать с этой гречневой кашей. Вчера съел шестнадцать тарелок — и вот результат!

Молодец!

А в других текстах сплошь и рядом попадались фразы типа: «На столе стояли цветы и закуска» — результат торопливой редактуры.

Самого Садофьева эти перипетии интересовали не в первую очередь.

Где Женя?

Она и телефонным образом не выходила на связь. Более того, ее телефон был неизвестен Сергею. Тайное исследование записных книжек, когда жена была в ванной, ничего не дало. Прямо спросить — это, ему казалось, обнаружить свою ненормальную заинтересованность в предмете. Обращаться с этим к Ангелине Ивановне было бы странно.

Ксанку опять изводил очередной выкидыш после очередной подсадки. По совету друзей она сходила к Матроне Московской, отстояла очередь, где принимали деньги, и была уверена, что теперь-то все будет нормально.

— Только папе не говори.

— Да я его и не видел со свадьбы.

— Ты его недооцениваешь, будем сидеть у него за обедом, он заведет такой разговор, как бы никакой, а все выболтаешь.

Садофьев стал бояться тестя еще больше.

Но от своего замысла встретиться с Женей и не подумал отказаться.

И вот искра информации промелькнула. Краем уха он слышал, что Ксанка говорит: «Женька поехала к себе на проспект Мира, купила у строящегося “Олимпийского” банку грибов к званому ужину, и все перетравились, хорошо хоть не до смерти».

Так. Ловить ее надо у «Олимпийского».

Когда?

Утром? Вечером?

Да неважно.

Тратил на это все свое свободное время.

Отказался от выпивок с друзьями и всех мелких возможностей побыть одному, вне семейного пригляда. Хорошо, что Ксанка ждала послания от Матроны. Ходил взад-вперед, от мечети до «Олимпийского» дворца, переходил проспект Мира, углублялся в переулки на той стороне, приближаясь к Безбожному переулку.

День.

Два.

Три.

И вот пожалуйста!

— Здрасьте вам! — окликнула его в спину Женя, выйдя из троллейбуса, шедшего из центра. — Ты не меня ли поджидаешь?

Интересно, где был ее «понтиак»?

Отпираться было бы глупо во всех смыслах.

— Тебя, — сухо сказал он.

— А чего так?

— Соскучился.

Он припас бутылку текилы к случаю и теперь продемонстрировал ее, подняв матерчатую сумку.

— А чем занимается твоя жена?

— Не будем о жене.

Она двинулась в обход здания, направляясь как раз к Безбожному.

— Почему не будем? Ты же как раз собрался ей изменить.

Все-таки прямолинейность Жени очень облегчала дело. Сколько глупых слов не пришлось говорить, для того чтобы прояснить ситуацию. Все сама! Все же есть положительные стороны воспитания на Западе.

Они подошли к дому.

— Вот мой подъезд.

— И что?

— А теперь вали отсюда.

Сказано было очень определенно, даже немного грубовато, но Садофьев устоял.

Горло, как водится в таких случаях, перехватило, но не надолго.

— Я не могу без тебя.

— А я, понимаешь, могу.

И тут он сделал над собой последнее усилие, иначе бы пришлось уходить с такой пощечиной на роже:

— Я тебя люблю.

Женя присвистнула:

— Сказано сильно. От души. Всякие я слышала объяснения, но чтобы так прямо...

— Пойдем выпьем, — неожиданно сгрубил он. Но имел право, инициатива перешла на его сторону.

— А если я не одна живу?

— Пошли...

Когда Сергей вернулся на Большую Бронную, было уже довольно поздно, но выговора он не услышал, — услышал взволнованный рассказ о том, о чем он позабыл: об очередной подсадке, которая происходила в ЦКБ. Ксанка передвигалась медленно, как будто ей посадили не несколько яйцеклеток, а сразу несколько детей.

— Не смей меня расстраивать, пока все это не приживется.

— Я не буду.

— Что с тобой? Ты на себя не похож, как будто совсем не мой муж.

— Да?

— Посмотри на себя в зеркало.

Садофьев содрогнулся и сделал вид, что выполняет просьбу жены.

— Ладно, пойдем есть. Владимир Кириллович такой борщ сварил.

Это были годы, когда недовольство Советским Союзом нарастало не только в самом Союзе, но и в союзных республиках и странах народной демократии. Поскольку это был общий хор, отдельные голоса не воспринимались как-то особенно обостренно. Ну, если ругают старческое Политбюро какие-то молодые коммунисты из аппарата ЦК ВЛКСМ, то почему, собственно, от них должны отставать литовцы и болгары? Юные умы всегда настроены революционно, никто не отменял кому только не приписываемую мысль о том, что если человек до тридцати не революционер, то у него нет сердца, но если он после пятидесяти не консерватор, то у него нет мозгов. Причем вторая часть как-то вышла из моды, и не все знали о ее существовании.

Ругать свое правительство было модно. Ругать правительство было просто необходимо, чтобы быть рукопожатным человеком.

Смеялись над всем: над нашей автомобильной промышленностью, нашей мебелью, нашей едой, над нашей бюрократией, нашими духами, нашим постельным бельем, нашим нижним бельем, нашей верхней одеждой, обувью, нашими свадьбами и похоронными обычаями, над жилищами и вокзальными буфетами, над очередями — ах, как у нас все смеялись над очередями! Прибалты и болгары утверждали, что в их странах эти очереди появились только с момента, когда эти страны встали на путь коммунистического развития.

Над коммунизмом тоже смеялись. Считалось высокой доблестью вообще ничего не знать про историю КПСС, настоящие отличники бубнили какую-то невразумительную чепуху на экзаменах по этому предмету, и им все равно ставили какие-то приличные оценки.

«Советское» стало синонимом «скверное».

Знак качества СССР вызывал смех.

Одеваться полагалось только в иностранное. Если уж совсем дела плохи, то в прибалтийское. На продукции из этих республик лежал отсвет чего-то бывшего подлинным.

И Садофьев, и Вартанов, и Шардаков еще до поступления в вуз подозревали, что положение дел в этой области (пропагандистской) скверноватое, а уж после него уверились в этом полностью.

Было такое настроение умов, что советские — это все, кто не мы. Мы-то хорошие, мы хотя бы рассказываем анекдоты про Брежнева, свободно мыслим, почитываем Кафку, Джойса и Пруста, у нас в прозе можно сыскать элементы потока сознания и экзистенциализма, а советские — это те, кто получает Ленинские премии, читает идиотские лекции в Литинституте (не все, правда). Преподаватель был настолько хорош, насколько он умел подмигнуть своим слушателям над советским забором, этакой фразочкой показать свое свободомыслие. Михаил Павлович Еремин, Владимир Павлович Смирнов, Евгений Николаевич Лебедев, Владимир Иванович Гусев обожались студентами за умение процитировать кого-то из запрещенных авторов, не называя имени. А в последние годы советской власти уже и называя.

Александр Алексеевич Михайлов не славился горячим антисоветизмом, но у него была репутация порядочного человека, он не был тупым охранителем, но и не лез в первые ряды обличителей, когда это стало можно, как какой-нибудь Власенко, оказавшийся при последующем рассмотрении чуть ли не власовцем. Ал. Михайлов сохранял свое партийное достоинство, оставаясь на территории официальной литературы. Максимальной степенью свободы для него была книга о творчестве Вознесенского.

Евгений Винокуров, наоборот, брал другим: широко цитировал у себя на семинаре если и не запрещенных, то как бы не вполне приветствуемых авторов. Стихи Гумилёва, Гиппиус, Бальмонта, Городецкого, Одарченко, Иванова, Елагина, Поплавского лились из его уст как из рога изобилия, отчего его семинар считался самым элитарным в институте.

В общем, все мы братья, все мы порядочные люди, жители этого советского концлагеря. И читатель Кафки, и литовец, и поклонник Иванова, и анархист были почти все заодно. Нам казалось, что достаточно будет только сломать здание советской власти — и на всех хватит подходящих обломков, чтобы выводить там приятные твоему сердцу письмена.

Но это было еще не все.

Появилось и начало постепенно укрепляться мнение, что сама российская история исказила жизнь всех народов, ее населяющих, имеются в виду такие народы, как тувинцы, коряки, монголы, эвенки, табасараны, тофалары и прочие.

«Мы же вас лечили от всех болезней». — «Зря лечили!» — «Мы придумали вам азбуку». — «Зря придумали!» — «Ваши дворянство и духовенство признали на имперском уровне, подняли над простым русским населением». — «В этом было ваше особое коварство!»

Чем дряблее, рыхлее становилась советская власть, тем больше доставалось не только ей самой, но и власти предыдущей.

Ничего, оказывается, никуда не кануло. Миша Вартанов надолго запомнил разговор с поляками на какой-то общей пьянке. Два первых стакана были о том, «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», потом пошли антисоветские шуточки, Вартанов, как водится, охотно к ним присоединился. С пятого стакана встал ребром вопрос о вине России в разделах Польши.

— Екатерина была чудовище!

— Она была немка, — пытался отшучиваться Миша.

Но открывшийся фронт было уже не удержать. Ему было особенно трудно, потому что историей вопроса он не владел в таких деталях, как оппоненты, да и было их втрое больше. Он обратился за помощью к жене, но Машкалова делала вид, что тема ее интересует мало.

«Послушайте, но ведь отношения любых стран всегда отягощены какими-то неприятными страницами. Вы ведь тоже, братья-поляцы, сиживали в Кремле», — мог бы он сказать, но он не нашелся, да и вряд ли это сбило бы антирусский пафос компании.

— Давайте забудем плохое!

— Почему-то плохое только с вашей, русской стороны!

— Но все в прошлом!

— Вот именно, все в прошлом! Но оно вопиет.

— Теперь-то мы союзники!

Молчание с зубовным скрежетом было ему в ответ.

— Погодите, погоди, но ведь при освобождении Польши погибло полмиллиона русских солдат.

— А кто просил вас освобождать нас?

Это было уже слишком, на автора реплики зашикали свои же.

Выпили молча.

Но это было еще не все.

Возник вопрос о Варшавском восстании «как примере русского предательства». Миша совсем плохо владел темой, и ему нечем было крыть аргументы оппонентов. Незнание матчасти обрекает на бледный вид. Он мог бы сказать, что Рокоссовский не имел возможности после кровопролитного марша штурмовать укрепленный город, что восстание было инспирировано из Лондона, что Бур-Коморовский... ну и так далее. В конце концов, мог задать вопрос, почему варшавяне не поддержали случившееся за год до того восстание в Варшавском гетто.

И не одни только поляки предъявляли счет ему. Будучи общительным человеком, он дружил с представителями разных национальностей, выпивал со всеми, и абсолютно все в какой-то момент открывали кишеню[1] и выкатывали солидный исторический счет. Кстати, меньше всего неприятных моментов он испытывал в обществе кавказцев, с которыми, как известно, русских разделяла вековая ужасная война.

— Хорошо, что женился на болгарке, — высказался как-то Вартанов, и, как оказалось, опрометчиво.

— Почему? — хитро поинтересовалась Машкалова.

— От турок мы вас спасли, — осторожно предположил Миша.

— И поэтому во всех войнах мы воевали против вас. — И она опять все обратила в шутку. — Да брось ты, нельзя же об этом рассуждать всерьез.

Так уж получилось, что главный удар по части исторической памяти получал именно Миша Вартанов (про него все думали, что наполовину армянин, хотя и нет), в то время как Садофьев скрылся в своем замке для партаппарата, а Лешу Шардакова затянула какая-то мутная дорожка нетрадиционного заработка. Он ездил кормить мошкару и гнуса куда-то в саянские предгорья, приезжал с мешками мужика-корня, золотого корня и трав различнейших, но это не становилось основой благосостояния. Он никак не мог завести себе постоянную женщину. Проживал в дворницких, покуда не стали гонять, снимал крохотные комнатухи, выносил соседство пропахших корвалолом старух.

Да, так вот Миша Вартанов обнаружил, что именно он должен держать идеологический фронт абсолютно против всех своих бывших сокурсников. Рюмки нельзя было выпить без того, чтобы к тебе не влез с лекцией какой-нибудь потомок Антиоха Кантемира. Он по старой памяти залетал иногда в общежитие Литинститута, благо вахта к нему привыкла, и слонялся по комнатам в неизъяснимой тоске в поисках утраченного времени. В общежитии можно было довольно приятно провести время, если у тебя немного было пененз[2]. Тут непрерывно готовился узбекский, таджикский, азербайджанский плов, и бывших старшекурсников всегда были рады пригласить к дастархану[3].

Конфликтная ситуация произошла у Миши не в связи с пловом. Лихая кривая занесла его к украинцам. Вартанов не сразу обнаружил, что он в окружении сплошных рушников и огромных книг с казаками на обложках, а казаки те в жупанах и с чубами. Поискал выход, но увидел, что ему улыбаются. Хозяин комнаты, по фамилии Павляк, сидел во главе стола, имея пообочь очень симпатичную и весьма беременную жену. Он поглаживал живот ее и говорил, что слышит, как ему отвечает его сын Тарасик.

За столом сидело еще с полдюжины или около того справных украинских хлопцев, на столе были нарезанное сало, цыбуля, вареники с сыром и вишней и настоящие полуштофы водки, то есть степень погруженности в быт Запорожской Сечи была максимальной.

Миша подумал о своей супруге, что-то она с ним последнее время как кошка с собакой, и Ариша близорукая сердится на папу, все потому, что у папы не идут дела. Позавидовал Вартанов Павляку, как у него все ладно, и Тарасик на подходе, и женка под боком. Поднял тост граненым стаканом за гармонию в доме, которая идет от гармонии в сердце.

Все солидно, пусть и не восторженно выпили.

— Ты армянин? — поинтересовался Павляк.

— На одну четвертую.

— То есть без рода-племени.

— Почему, на три четверти русский.

— Да это разве кровь?

И пока Вартанов приходил в себя, группировал аргументы и надувал щеки, Павляк повел речь про атамана Серко. Был некогда такой атаман, ухватистый и победоносный, никем не уловимый — ни татарином, ни поляком, ни московским глупым солдатом. Застанут его на реке, так он нырк в воду, трубочку отрежет себе и сосет воздух сквозь нее, пока опасность не минует. Ходит с удачливым грабежом и в Крым, и даже в Синоп. Выкрал наложницу из султанского гарема и алмаз из сокровищницы. В общем, смысл поучительного рассказа был в том, что не надобно иметь огромадных, тупоумных ратей, чтобы жить славно и в свое удовольствие. И вот Тарасик покажет всем здесь науку славного лыцарского проживания.

Тут на три четверти русское сердце Вартанова содрогнулось, и он яростно поднял голос свой:

— Да какой такой атаман Серко! А Наполеон, а Бородино, а Багратион? Ты понимаешь, маршал Даву, единственный, кто не присягнул Бурбонам, так вот бежал как собака от русского штыка... И...

Не стали справные, домовитые хохлы дожидаться, что там за «и», выкинули Вартанова в коридор без всякого уважения к его литинститутским сединам.

Должен навести на размышления сам тот факт, что Миша проводил значительное время в общежитии. Надо признать, что его семейная жизнь дала трещину. Постоянное отсутствие денег не могло служить укреплению брака.

Машкалова получила русское гражданство и пошла на работу в магазин, но ей это совершенно не нравилось. Ариша отлично устроилась в детском саду. Вартанов и Алка старались скандалить только тогда, когда ее не было дома. К осени поднакопили деньжат и решили съездить на родину Машкаловой, старики соскучились по внучке.

В дворницком окружении Шардакова преобладали буряты, и на каком-то этапе они приняли Лешу в свой круг, как стая волков приняла Маугли. Ну, тут было все как у всех, история человечества начиналась с бурят, они первыми сделали то-то и то-то, в составе армии Чингисхана покорили Евразию, а теперь хранили старинную мудрость, подметая дворы неразумной русской столицы. Володя Гуржапов был социологом, Тимур Байданов — филологом, Володя Дагданов — просто многостаночником, в общем, философом и руководителем диаспоры. Собирались на квартире у одного из просвещенных дворников, готовили вкусную еду, чаще всего позы, большие пельмени, и пили красное сладкое вино, как старинные мудрецы.

— Хлопни в ладони, — потребовал Дагданов у Леши.

Тот неуверенно, но все же выполнил просьбу.

— А теперь покажи, как выглядит хлопок одной ладони, — сказал Дагданов и оставил Лешу в состоянии потрясенного размышления.

Литературой его тоже снабжали, да не дешевым каким-нибудь Гумилёвым, обзывая его популяризатором. Однажды Шардаков получил из рук наставника «Абхидхармакошу» Васубандху, описание путешествия по иным мирам, по каким рано или поздно придется передвигаться после смерти, так что лучше всего выучить кое-какие ориентиры уже сейчас.

Не сказать чтобы Леша упивался этим новым знанием, но в стае было как-то теплее и уютнее, чем в этой ставшей вдруг такой неприютной Москве.

* * *

Садофьев был удачно социализирован, поэтому на его свободу совести никто не покушался, да он и не испытывал никакого чувства одиночества, а в ближайшей перспективе ожидал превращения своей жизни в настоящий бедлам. Дело в том, что обе его женщины удачно понесли. И Ксанка, и Женя. С ужасом он ожидал, каких размеров грянет скандал, когда данная информация просочится наверх. Богдан Ильич по его понятиям имел полнейшее право стереть его в порошок или запустить в космос без парашюта.

Гаденыш, не просто изменил дочери, неблагодарная тварь, а кого присмотрел для греха — другую дочку!

Александр Алексеевич вызвал его к себе. Хотя практика давно закончилась, в Садофьеве возникла надобность.

— Понимаете, лето, в отпусках, кое-кто в разгоне, остается одна ваша кандидатура.

Александр Алексеевич всегда и со всеми разговаривал на «вы».

Сережа молча ждал.

— В Астрахани будет кустовое совещание молодых литераторов, мы не можем не послать человека. Придется ехать вам.

— Когда?

— Завтра. Сегодня успеете еще получить командировку и командировочные — и на самолете к Каспию. Знаете, туда ведь впадает Волга, — вдруг пошутил шеф.

— Яволь, — приложил два пальца к виску Садофьев и только потом подумал, что это у него получилось довольно двусмысленно, учитывая то, с кем воевал Михайлов.

— А как там ваша статья?

Они давно уже решили, что Садофьев будет защищаться собранием статей-рецензий, толстовскую работу закончить к назначенному сроку не представлялось возможным, но, по традиции, Александр Алексеевич спрашивал, как там статья, как будто это был ребеночек.

— Растет, Александр Алексеевич. Помните эпизод с прибытием нашего полка в Австрию, нашему главнокомандующему было желательно, чтобы солдатики с марша предстали в естественном разбитом виде, испачканные, усталые, а полковник накануне отдал приказ, и полк сиял как огурец на утреннем смотру. Генерал бесился, это затрудняло возможность торговаться с австрийцами.

— Да, смешно, — согласился шеф.

— Если повернуть это обычным для простого писателя способом, надавить на комические стороны дела, кое-что шаржировать... Лев Николаевич сознательно всего этого избегает.

— Ну, хорошо, идите.

Поездка получилась феерическая. Гостиница, где был заказан номер Садофьеву, стояла на одной из скоростных проток, на которые разбилась в преддверии устья великая русская река. Под музыку у причала, что был тут же, швартовались веселые пароходы. Больше всего Сергея удивило население. Все женщины ходили в белых бязевых платьях, и не попалось ему ни одной с плохой фигурой. Волга играла роль Венеры Милосской, как в рассказе про чиновника Тяпушкина, в ее присутствии все дамы подтягивались и естественным образом худели. Садофьев сидел в буфете гостиницы, наполненном мухами и бутербродами, пил кефир и любовался тем, как к пирсу подкатывает очередной туристический красавец.

В отделении Союза писателей его встретил сам первый секретарь правления Адильхан Шадрин, коренастый улыбчивый татарин, только что прославившийся на всю Волгу своей жизнеподобной повестью «Белуга». Гость был молодой и незначительный, но он был из Москвы, поэтому Адильхан повел себя дружественно, по-простецки.

— Возьмешь наших, астраханцев, сядете на факультете. Там будет один профессор, серьезный человек, через неделю летит в Париж, но ты его не бойся.

В просторном помещении скопилось человек пятнадцать, окна широко открыты, в окнах витают белые кисейные занавески, серьезный профессор перебирает в коротких пальчиках белые испещренные листы и стучит торцом карандаша по столу.

— Серьезнее, товарищи, серьезнее.

Почему-то абсолютно все знают, что он на днях будет в Париже, и это сообщает заседанию отчасти международный масштаб.

Обсуждается долговязый поэт с псевдонимом Прохожий. Обсуждение идет суровое. Прежде всего, профессору не нравится псевдоним.

— На что намекаете, молодой человек? Что наш советский человек должен вот проскользнуть по жизни, не оставив следа, ни в чем не участвуя? В то время как... — И дальше пошло рассуждение про БАМ, «Атоммаш» и даже про сельское хозяйство, что тоже нуждается «в приложении живых рук».

Стихи еще хуже псевдонима, и Садофьев не спешит защищать агонизирующего парня. К голосу профессора присоединяются семинаристы. У Прохожего тут явно нет друзей. Он один на один с судьбой, но находит блестящий выход из неприятной ситуации. Он вдруг в своем заключительном слове заявляет, что стихи это у него «так», а на самом деле он готовится к поступлению на операторский факультет. Правда, не сказал, какого вуза.

На следующий день всех руководителей повезли на тоню. Тоня — это такая протока, перегороженная железными сетками в нескольких местах, человек крутит специальный ворот, поднимает перегородки со дна, и тогда в образовавшийся пруд входят рыбаки в сапогах до пояса, резиновых куртках и шлемах, чтобы руками поймать извивающегося желтобрюхого осетра.

Стояла страшная астраханская жара, не было ни единого пятнышка тени, да никто и не прятался от солнца, словно зная, что все равно скрыться не удастся. На безымянном острове разожгли костер и начали из отловленной только что стерляди готовить стерляжью уху. Тут же вскрывали белуг и солили «пятиминутку» в тазу — икру, которую потом полагалось есть ложками. Явилась, конечно, и теплая водка, замоченная для порядка в ведре, но нагревшаяся за время путешествия на катере по камышовым лабиринтам.

Когда Садофьеву дали горячий стакан и ложку с «пятиминуткой», его чуть не вывернуло, но он превозмог себя, и уже через три минуты ему было хорошо. Жара, водка, рыба, разговоры о литературе — все это слилось в его башке в какой-то смутный и жужжащий хор.

К обеду его, как и всех гостей, вернули в гостиницу, где дали выспаться до вечера, и выспаться удалось. Вечером был прием в Союзе писателей у Шадрина. В кабинете председателя был накрыт длинный и опять-таки рыбный стол, с рыбой вяленой, жареной, ухой стерляжьей и икрой белужьей. Опять была водка, что было даже и неплохо со сна, в состоянии легкого, не мучительного похмелья.

К ужину пришел подтянутый человек в серой тенниске, очень загорелый, особо интеллигентного вида. Оказалось, высокий гость. Секретарь обкома по идеологии. Он по-простому, как Зевс в общество людей, спустился со своего партийного олимпа и рассказал несколько последних анекдотов. Анекдоты были добрые, но все же слегка сомнительные с точки зрения лояльности КПСС. Видно было, что секретарь в своих слушателях уверен, он, в частности, сказал:

— Разрешил «Укол зонтиком».

Садофьеву сосед, человек ушлый, объяснил, что в каждой области именно секретарь по идеологии отсматривает все поступившие фильмы на предмет отыскания в них крамолы. В данном случае речь о французской комедии, которая давно уже шла по московским экранам. Несмотря на прискорбную задержку с выпуском этой комедии, провинциальная астраханская жизнь Садофьеву понравилась своим изобилием и неколебимым спокойствием. Здесь еще совсем не ощущались те тектонические подвижки, что немного уж колебали советскую действительность в Москве.

Он отправился домой с тощеньким уловом из двух небольших подборок местных поэтов, условно годящихся для публикации. Если учесть количество сожженного керосина для перевозки московского гостя и количество съеденной им черной икры, подборки эти были золотые.

* * *

— Моему отцу шестьдесят лет, — сообщила однажды Машкалова.

— Мои поздравления, — мгновенно отреагировал Вартанов. Быстрота реакции всегда его отличала.

— Ты не понял.

— Что тут не понять?

— Ему нужна помощь.

— Какого рода?

— Помочь убрать урожай.

Гоша вызвался примкнуть к легиону волонтеров. Ему пришлось присылать специальное приглашение, что задержало отъезд на три дня.

Уборка винограда только на первый взгляд красивое мероприятие: расхаживаешь по участку с корзиной на плече и попиваешь виноградный сок. Если ты в Израиле, то можешь еще напевать «Хаву нагилу» — впрочем, у болгар хватает и своих песен про сбор урожая. На самом деле это нелегкий труд, спина к концу дня отваливается, даже если тебе нет еще тридцати лет, не говоря про шестьдесят.

Вечерами было вина вдоволь, но настроение было почему-то тяжелым. Вартанов надолго задумывался, глядя в низкое осеннее небо, Гоша в основном пил и спал. Немного радовала Ариша, она уже бойко читала и имела обо всем свое мнение. Рассматривает картинку в книжке, изображающую зебру, и тут же именует «Конь Матроскин».

— По-болгарски она еще смешнее говорит, — ревниво замечала Машкалова.

— Я тоже, когда был маленьким, проявлял свой языковой талант, считал, что «Мальчик-с-пальчик» —  это про сон: «спальчик» — засоня.

— Да?

— А Мышка — нарушка: мол, она все нарушает. А в Евтушенки пока, видишь, не вышел.

Подошел Гоша:

— Лучше Мышка-наружка: наружное наблюдение.

— Да идите вы все... — почему-то обиделась Машкалова и ушла спать.

Наутро пришла телеграмма от одного Мишиного знакомого: «Есть работа, постоянная. Не тяни».

— Придется ехать, — глядя на жену, неуверенно сказал Вартанов.

Она пожала плечами.

Гоша кивнул, мол, я тут закончу.

Трудно сказать, какой это именно был год, точнее всего сказать — конец 80-х. Начался глобальный исторический процесс дробления громадных государственных издательских монстров и появления на их месте огромного количества частных, мелких, иногда на одну книгу, издательств. Здесь бы подошло и еще одно сравнение. Кончилось время колоссальных динозавров, и пришло время мелких млекопитающих. Потом, спустя много лет, начнется процесс обратный, опять монстры станут постепенно пожирать малышей, но это уже будет реальность, в которой будут действовать дети наших героев.

Чем только Вартанову не приходилось заниматься, чтобы напечатать книгу! Приходилось, например, сначала продать два вагона подсолнечного масла, потом купить полтысячи китайских курток, обменять их на несколько ролей[4] бумаги, затем на грузовике под снегом и дождем доставить ее в Чехов и там выяснить, что человек, с которым все было сговорено, с утра под следствием.

Книжный бизнес первым и, кажется, последним был спихнут государством с дотационной социалистической иглы в бездну дикого капитализма. Печаталось все, и продавалось все. Сначала самые решительные и предприимчивые работники среднего звена бывших государственных издательств делали золотые дела на связях и взятках. Директоры типографий получали деньги комнатами. Рассказывали про одного, у которого была комната отдыха за кабинетом, так в нее было не войти — вся забита пачками пятерок и десяток. Появились по аналогии с «новыми русскими» и «новые писатели», сочинялась огромная совместная сага из жизни кровавых братков и их ослепительных див.

Вартанов присутствовал при разговоре своего директора с одним высоколобым, который принес рукопись про Александра Македонского:

— Кто знает твоего Македонского, ты мне про Солоника[5] напиши!

Когда нужно соблазнить автора на серийное усилие, на пять–восемь романов, ему выдавали первый гонорар мелкими деньгами. Одна из однокурсниц Миши жаловалась, что купилась таким образом, когда ей внесли набитый битком пачками денег полиэтиленовый пакет. Подмахнула договор, а там в пересчете с трехрублевок было всего ничего.

С вершин своего возраста я теперь философски размышляю о том: кто знает или помнит этого Солоника, а Александр Македонский находится там, где находился. И немного тревожит слух поверхностное сближение, и хочется вспомнить, а бывал ли Македонский в Салониках.

Вартанов продолжал свой приспособленческий модус вивенди. Пользуясь своими связями — пару раз выпивал с Симоном Асиашвили, — он занырнул в одну из не самых главных околоэстрадных тусовок. Мысль его была прямой, как оглобля: если у Симона вышло, то чем я хуже? Его, как говорится, силою вещей проволокло по нескольким пьянкам, где он читал молодым и зрелым людям, представленным ему в качестве композиторов, свое козырное «Стюардесса по имени Нонна», и... ничего не происходило. Никто на него не реагировал в профессиональном смысле. Однажды только его попросили остаться. Он остался, опираясь грудью на рояль. Хозяин подошел сбоку и провел своей шершавой ладонью по великолепному вартановскому бедру.

Не срослось.

Миша был натурал и любил конкретную женщину.

Да, кстати, где же она?

Ежедневные разговоры с заграницей высасывали скудную Мишину казну, к тому же связь была дрянной. И ангельский Алкин голосок напоминал скрип подпорченного радиоприемника.

— Так, когда ты приедешь, дрянь?

Из ответа можно было уловить, что скоро. То ли девятого, то ли десятого.

— Не приходи меня встречать.

— Это еще почему?

— Не люблю вокзалы.

— Так ты же там все равно будешь, приду я или нет.

Ходил и девятого, и десятого. Телефонная связь с пригородом Пловдива прервалась окончательно. Параллельно вдруг разгорелся роман у его Нонны с толстячком из Ленинграда. Парень был пародийно похож на композитора Корнелюка и обладал какими-то мелодическими ухватками. С фантастической скоростью, буквально в сорок минут, он сваял саундтрек и сунул кому-то из знакомых на радио.

Алка исчезла.

Гоша был также вне пределов досягаемости.

Разумеется, устройство песни в радиоэфир — это сложный и поучительный процесс, и описание его заняло бы несколько страниц текста. Куча людей, куча чьих-то интересов, редакторы, ревнивые поэты и композиторы. Но уж поскольку сам автор не больно-то следил за происходящим, мы имеем возможность посмотреть на него сквозь пальцы.

В общем, произошло чудо, песня юных дебютантов (Миша вряд ли мог быть серьезно признан таковым) была запланирована в какой-то из центральных программ, Миша не очень отчетливо помнил в какой.

Где Машкалова?

Конечно, одной из первых мыслей была мысль о том, что она его бросила.

Он неудачник, он плохо возделывает тестев виноградник. В конце концов, он не болгарин.

Но любимая, подслеповатая, горячо любимая Ариша!

Машкалова тоже не обладает идеальным зрением, но очки не носит, поэтому все время слегка щурится, что придает ей ложно интеллектуальный вид.

Но должна же она была ему что-то сказать, объяснить.

Телефон, стоявший посреди виноградной плантации на окраине замечательного болгарского города, издевательски не отвечал.

Конечно, он написал и отправил письмо.

Алке.

Ее отцу, по-русски. Должен понять, они же там учат его в школе.

Но есть же ближайший друг!

Только куда-то запропастился.

Миша набрал номер Гоши в трехсотый раз.

Друг отозвался.

— Гошка, наконец-то! Ты мне должен помочь!

— Я постараюсь.

— Алка пропала.

— Не думаю.

— Что ты говоришь! Ты что-то знаешь?

— Смотря о чем.

— Какой-то ненормальный у тебя голос.

— Я совершенно спокоен.

— Я...

— Алка приехала и живет у меня.

— Я...

— Говори.

— Ты хочешь сказать...

Ну и так далее.

И в этот момент, поверьте мне, именно в этот момент радио на кухне некогда совместной квартиры Миши и Аллы врубило «Стюардесса по имени Нонна»!

Редко когда человек так мало бывает рад своему успеху.

Были, конечно, еще перипетии. Миша стоял под окном дома, в котором Гоша и Алка снимали квартиру, посылал им пацанов с запиской, что если Алка не вернется к нему, то он застрелится.

Пацаны прибегали, требовали еще пару сигарет в доплату за выполненное задание и говорили, что «те» не верят. Миша страдал вдвойне, не принималась его жертвенная ставка, и высмеивались основания к его ставке, а револьвер у него на самом деле был. С одним патроном. Украденный из тайного собрания запрещенной техники на Ордынке в подвале дома с высокими окнами. Там какой-то ненормальный устроил пункт по отмыванию от глины добычи, принесенной черными копателями в горнило азартной торговли.

— Они велели сказать, чтобы вы шли на хер, потому что у них любовь.

— А у меня что?

Гонец не знал, что на это ответить.

Тогда Миша поднялся и отправился к дверям дома, что перед ним заперты. Долго давил на ядовитую кнопку, что разъедала внутренности квартиры. Но они побоялись выйти.

Нужно было уходить.

Тогда Миша принял единственно правильное решение: вставил дуло в замочную скважину и нажал на спусковой крючок. Механизм сработал. Изменщики были, вероятно, серьезно испуганы. Палец, нажимавший на крючок, сильно ушибло, Миша сбежал вниз, забыв о боевом приборе, держа палец во рту.

Но это был еще не конец истории.

Впереди были длинные месяцы тяжелой депрессии.

Машкалова встретилась с ним в кафе, на людях, и была безжалостна, как бывают безжалостны только женщины, когда они сбрасывают с себя надоевшего мужчину. Он получил ответ на все свои вопросы.

— Почему?

— А ты меня обманул, показался веселым, успешным парнем, а оказался неудачником.

— Но ты же знаешь, у меня есть песня!

— Поздно!

— Когда это началось?

— Сразу после рождения Ариши.

— Так может быть, и Ариша не от меня?

— Без комментариев.

— Значит, мы жили все эти годы шведской семьей.

— Называй это как хочешь!

— Ты ядовитая гадина!

— Ну вот ты и обнаружил свою суть.

Он испытывал острое желание броситься на нее и разорвать, но у него не было сил, да и окружающие не дали бы.

Она встала и ушла своей бесподобной походкой, лишающей Вартанова каких бы то ни было шансов на сатисфакцию. На чем была замешана эта холодная вивисекция? Ответа на этот вопрос он не знал.

* * *

За то время, что Леша Шардаков не виделся с матерью, она сменила место проживания и сожителя. Перебралась с Итурупа на Камчатку и вступила в отношения с неким Игорем. На присланной фотке он не выглядел угрожающе, так, куртка, залысины, по виду даже моложе матери. Но этому Леша перестал удивляться уже давно. Каким-то непостижимым образом мать умела подчинять себе молодых мужиков и даже прописываться на их площади.

О том, что сталось с прежним бугаем из рыбсовхоза, она писала уклончиво. «Ничего, разведаю на месте», — решил Леша.

Он был теперь свободен как птица. Попытка навестить Романа привела к полному конфузу. Парень озлобился и во всех грехах обвинял именно Шардакова, хотя тот никак не был задействован в истории с его усыновлением.

Из квартиры в центре его попросили съехать, она шла под капитальный ремонт. Бросил свои книжки у Володи Гуржапова. Тот, с одной стороны, понимал его стремление припасть к истокам — где родился, там и пригодился, с другой — держался мнения, что большие дела делаются все же в столицах. Чувствовалось, что Гуржапов немного досадует, что Шардаков остался все же глух к великой бурятской мудрости. Во время отвальной так прямо Леше и сказал, что его припадение к истокам весьма походило на болтание дерьма в проруби.

Поругались, конечно, но утром помирились. Шардаков, как это водится среди московских дворников, вышел на утреннюю уборку участка, на котором выпивал накануне.

Даже обнялись.

Накопил денег на билет в один конец и, чтобы не спустить на выяснение разных там идейных вещей, стартовал.

Ил-62 летит от Москвы до Камчатки девять часов.

Была ясная погода, и Шардаков просидел, припав к окошку, глядя на бесконечные припорошенные таежные залежи, думая о том, чего они все борются за спасение природы. Да достаточно взглянуть вот так, с борта, под брюхо русского «боинга», чтобы понять: человеческая деятельность может принести вред этой таежной силе как слону дробина.

Садились на странный петропавловский аэродром, чуть ли не чиркая крылом о каменную стену за окном.

На Камчатке он до того не бывал. И сразу понял, что это край особенный, как они там говорят — место силы. И воздух, и растительность были как бы из другого мира, и поэтому, когда встретившийся человек был по-обыкновенному настроен, это вызывало почти досаду.

Никто его не встречал, все были на работе.

Леша сел в автобус и покатил в город, внимательно глядя на особенные местные деревья, росшие как бы зигзагом. Надо было полагать, что из-за ветра: полгода он дул в одном направлении, полгода в другом.

Сам город показался Шардакову даже забавным. Во-первых, огромаднейшая бухта, Авача, забитая сейнерами, издающими мощный дух гнилой рыбы. Он прошел мимо них и сразу же решил, что романтика морских просторов не для него. Береговая линия вела себя как аттракцион «Американские горки»: то вздымалась вверх, где светило солнце и веселый ветер рвал куртку, то устремлялась вниз, где висела туча и моросил дождь.

Матушка его устроилась не в фешенебельном районе, к ней пришлось подниматься довольно долго от береговой линии в горку. Серая пятиэтажка, номер 6. Игорь был дома, тогда почему не встретил? Или приезд сына сожительницы не считал серьезным поводом съездить в аэропорт?

Сначала парень Леше даже как бы понравился: не старый, лет тридцати пяти, не брутальный (если вспомнишь кулаки предыдущего, так вздрогнешь), улыбка на губах вполне приветливая.

— Чего мнешься, входи.

Однокомнатная квартира, полы дощатые, крашеные, но в целом уютно, чистенько.

— Здравствуйте! — со значением сказал Шардаков.

— Она на работе.

— А ты?

— В длительном отпуске.

Потом уж выяснилось, что после окончания журфака во Владике Игорь сидел на шее у матери, занимающей довольно видный пост в системе главного технолога рыбокомбината. А обстирывала его мать Шардакова и предоставляла услуги другого рода.

Леша снял ботинки. Нащупал тапки под стулом, стоявшим в прихожей.

— Ну?

— Ну, пошли.

Шардаков привез то, что везли тогда из Москвы: сухую колбасу и какие-то финские сыры в пластиковой упаковке, — но очень скоро понял, что здешнее население его дарами не удивить. На газовой плите стояла большая эмалированная кастрюля, из нее торчала связка крабьих ног.

— Майонеза не привез?

— Что, и майонеза нет?

— Ну, у нас всегда небольшой запас.

Пришла мать, и дело по подготовке богатого стола завертелось. Так, между прочим была рассказана история знакомства ее с Игорем. Он, оказывается, месяца два назад попробовал себя в качестве репортера и был отправлен в командировку на Итуруп. Там все и сладилось. Прежний мамин как раз устроил ледовое побоище дома и был сплавлен на пятнадцать суток. За это время она аккуратно обстряпала все дело, сумела уложить корреспондента к себе в постель, собрала ценные вещи и упорхнула с ничего не понимающим Игорем в неизвестном направлении.

При появлении ее в Петропавловске мать Игоря заняла круговую оборону: «Зачем тебе эта старуха?» А она-то была старше счастливого любовника всего на десять лет, а характер такой, что впору высадкой в Эльтигене командовать. И мать Игоря очень скоро поняла свою выгоду: не надо каждый вечер лететь к сынку, готовить ему супчик и стирать носки. Только не прописывай, а так живите...

В качестве столового прибора к ногам были выданы большие сапожные ножницы — разрезаешь, вытаскиваешь белый, дрожащий жгут мяса и в майонез его.

— Ну, как там у тебя дела, сынок?

— Закончил, все честь по чести, могу диплом показать.

— А писателем стал?

— Не такое это быстрое дело.

Что характерно, почти совсем не пили, одну бутылку на двоих, Игорь брезговал алкоголем. После ужина повел Шардакова в комнату знакомить со своей библиотекой. И у Леши был приступ дежавю, ему показалось, что он опять в своей комнате в Литинституте. Все полки были заставлены ксероксами. Правда, особого направления были интересы у хозяина этого собрания рукописей. Эзотерика, блавастика. Рерих, Кастанеда, махатма Сидоров «Семь дней в Гималаях».

— Ну-у, — только и выдавил из себя Шардаков.


Семь лет спустя

Садофьев полез в холодильник, достал оттуда пакет пятипроцентного творога, развернул его и бросил на тарелку. Положил сверху две большие ложки сметаны и выдавил довольно длинного майонезного змея. Затем очистил два зубка чеснока и взял в руки мелкую терку. Пропустил чеснок сквозь нее, взял в руки вилку и стал перемешивать. Когда смесь дошла до нужной консистенции, плеснул сверху соевого соуса. После этого разрезал помидор и обложил бело-пеструю массу дольками овоща. Встал напротив окна и начал жадно, с большим удовольствием поедать. За окном не было Литературного института, за окном был ресторан «Хрустальный», и это означало, что он живет на Кутузовском проспекте. Вместе с женой и сыном, которые сейчас еще спят.

Где он работает?

Для американца этот вопрос не составил бы проблемы. Он работает на тестя. Как продолжение его воли, крутится по Москве на колесах «пятерки», транспортируя пакеты особой степени важности из конца в конец, где расположены места дислокации других работающих на Богдана Ильича.

Иногда он кого-то подвозит, даже порой в цековский особняк на Большой Бронной, в котором теперь квартировал сам четырехзвездный генерал, перебравшийся после отставки с отдаленной дачи в значительно более удобно расположенное место.

Почему его отставили?

Внешнее объяснение было простым: прилетел немецкий летчик Матиас Руст на Красную площадь, и полетели погоны. Но, как впоследствии определят историки, дело было не в этом, повод, как всегда, не совпадал с причиной. Горбачев просто-напросто решил здорово проредить генеральские ряды, чтобы они не мешали ему угождать западным правителям.

Разумеется, генерал не замолк у себя на даче и списался с другими обиженными и деятельными дядьками, предполагая нанести ответный удар. Почте и телефонам Богдан Ильич не доверял, отсюда и верный, как он считал, помощник Сережа-зять. Он носился по Москве в фельдъегерском качестве и обещал в случае чего сжечь перевозимый пакет. Ангелина Ивановна молча варила супы на Большой Бронной и тихо вздыхала, только представив, во что все это может вылиться в случае неудачи.

Ксанка, ставшая с годами еще чуть больше похожей на изящную медведицу, работала все там же, в «Художественной литературе», и радовалась тому, что Сергей так явно и плотно вошел в жизнь семьи. Ей казалось, что до этого он жил немного особняком, как бы и с семьей, а как бы и нет. А тут папа доволен, а Сережа занят первую половину дня. Сынок Васенька рос ничем не примечательным ребенком, что, в конце концов, и составляет счастье родителей.

Ксанка вышла на кухню, зевая, как героиня саги «Медвежьи реки».

— Ты опять это... Тебе же с людьми работать, а ты чеснок...

Садофьев, досадуя, что ему не удалось закончить прием пищи в одиночестве, что-то буркнул.

— Что?

Сергей собрал последней долькой помидора остатки творожной массы на край тарелки и вилкой пихнул в рот.

— Может, тебе провериться?

— О чем ты, Ксюша?

— Ну нельзя же питаться одним творогом и помидорами.

— Мне пора.

Он спустился на лифте во двор, подошел к своей зеленой «копейке», подарку тестя, и сел за руль.

Итак, все начинается сначала.

Большая Бронная.

Внешне Сергей почти не изменился за эти семь лет, только его белокурая привлекательность слегка повыцвела, и получалось так, что сделался он существенно менее обаятельным, оставаясь все таким же белокурым. Ксанке он казался все таким же неотразимым красавчиком, и она ревновала его к каждой юбке, замеченной поблизости. Сережа отнюдь не был ходоком, оставаясь несомненным изменщиком. Роман его с Женей сделался похожим на параллельный брак, отнимавший у Садофьева много сил. Он не мог бросить Ксанку по понятным причинам, но он не мог бросить и Женю по причинам не менее понятным. Он понимал, что и одна и другая способны снести ему башку. Уход в запас Богдана Ильича мало что менял. Даже встречи ежемесячные с кагэбэшником остались. Они даже сдружились, можно сказать, если не забывать, что это было невозможно. Богдан Ильич, даже находясь в запасе, был обладателем важнейших секретов страны, за которым нужен был глаз да глаз.

Поездки в гостиницу «Москва» Садофьев не любил, его раздражала, почти мучила атмосфера простоты и человечности, что царила между ним и цепным псом государства. Тот занимал у него небольшие деньги, максимум на коньяк, и они даже пару раз напивались с ним, неискренне (по крайней мере, со стороны Садофьева) обсуждая политику государства. Горбача цепной пес ненавидел, и Садофьеву пришлось разработать целую тактику соглашательства с ним, при которой Михал Сергеевич не бывал им лично поруган.

Богдан Ильич ждал его в прихожей.

Владимир Кириллович был отставлен, потому что, как все дворецкие, был, разумеется, завербован какой-то тайной службой.

Адрес Богдан Ильич написал на конверте уже в руках Садофьева. Ничего себе, Мневники! Да кто там может жить? Некто Муралов. Это мурло надпишет ему еще один конверт, и он помчится куда-нибудь в Зеленоград. При всех этих перемещениях Сергею совершенно необходимо было прибыть на проспект Мира, чтобы оказаться на позднем завтраке с матерью своей дочери.

Доченьку звали, как и мать, Женя, и он любил ее значительно больше, чем потомка Ксанки. Это его мучило, неожиданно сильно мучило, но он ничего не мог с этим поделать.

Надо признать, что, каждый раз выкраивая время для краткого, но всегда бурного визита на проспект Мира, Садофьев мало думал об основной своей работе.

Ведь он, несомненно, заговорщик. И, что характерно, хотя это никогда и не произносилось вслух, против Горбачева, который ему страшно нравился, потом просто нравился. Ну в кои-то веки оказался на вершине государственной власти просто нормальный человек, и все эти адмиралы Шишковы начинают против него скрипеть и даже затевают какие-то потешные игры, очевидно с намерением даже свергнуть его. Это ему напоминало один пассаж из «Тарантаса», где герой держится той мысли, что революция скорое и неизбежное дело, потому что два приятеля в Петербурге разделяют это мнение.

Садофьев не предпринимал никаких решительных ходов, он мог, например, своему КГБ-куратору рассказать об аттракционе, в котором принимает участие, но каков был бы итог? Куратор Горбача ненавидел, это ясно, но при этом был явно верен службе. Что бы он предпринял в результате, сказать было трудно. Но уж ему-то, Садофьеву, явно пришлось бы худо.

Только во второй половине дня, после поездок в Перово, Капотню и на Пречистенку, у него образовалось окно в полтора часа, когда заговор работал менее активно и была возможность передохнуть.

Примчался к «Олимпийскому». Подъезд. Дверь. Звонок.

Она открывается.

— Ты бы еще на ночь глядя явился.

Несправедливость обвинения была явная, вопрос к ее папочке, пусть он поменьше свергает лидеров страны, тогда и у зятя будет побольше свободного времени.

— Есть будешь?

— Конечно.

— Опять помидоры с сыром.

— С творогом. И чесноком.

— Распугаешь клиентов.

Женя не знала, чем именно занимается Сергей, считала, что зарабатывает извозом — это было даже романтично ввиду катастрофы, которую потерпел папочка. Таксист-кормилец.

Садофьев ел одной рукой, другой усадил Женю к себе на левое колено. Начинал предварительные ласки, не вполне закончив обед.

— Что наша Женя маленькая?

— Как всегда, устроила бунт против манной каши.

— Что, комочки?

— Нет, она решила, что каша слишком горячая.

— И чем закончился бунт?

— Каша остыла.

Садофьев расстегнул халат и проверил, обе ли груди на месте.

Она погладила его по голове:

— Знаешь, а ты, кажется, лысеешь.

— Заметила, ты всегда мне говоришь что-нибудь приятное? Вчера сказала, что я толстею. Я по ней скучаю.

— Так забери ее из садика.

— Тогда нас мгновенно расшифруют, от Женьки не скроешься. Знаешь, пока нельзя.

— Ты мне уже это говорил, но не объяснил почему.

Они встали.

— Я тебе уже... ну, в общем, я боюсь твоего отца.

— И правильно делаешь.

— Его сослали в запас, но у меня такое впечатление, что не навсегда.

— Есть какие-то факты — выкладывай.

— Нет, только предчувствия. Ощущения. Надо только немного подождать. И тогда уж.

— А Ксанку тебе совсем не жалко?

— Ну, мы уже говорили с тобой, жалко.

— Да, Сержик, знаешь, мне тоже иногда снится такая картина, что мы живем все вместе: папа, мама, Ксанка, дети, я, ты — в большом доме и никто ничем не обижен.

— Маниловщина.

— А что, мне маниловские порядки очень даже по душе. «Милочка, дай я положу тебе в ротик этот кусочек», — и сливаются в длительном поцелуе. И никуда не спешат. Все же Гоголь твой не любил любовь.

— Что?

— Обычную человеческую, плотскую. У него вообще баба-то была?

— Поехал.

— А ведь были в России любители любви. Розанов, к примеру. Каждый малый кусочек родной плоти любимому сладок.

— Ты очень приблизительно цитируешь.

— Куннилингус.

— Пусть, пусть.

А что, спрашивал себя Садофьев, если это не дурацкая комедия в стиле плаща и кинжала, а и правда какой-то реальный заговор, ведь одних только генералов он видел человек шесть-семь. Удастся ли ему тогда отсидеться за рулем «пятерки», я не я, я только извозчик. Ведь полетят головы. Вот Богдану Ильичу ничего страшного не будет. Заслуги!

* * *

В это время седой — да, полностью поседел ввиду событий семилетней давности — Миша Вартанов вошел в свой маленький, задрипанный кабинет на третьем этаже коммерческого издательства ПСА. Обмотал шею потуже шарфом — был простужен, — включил маленький старинный чайник, в том смысле, что не пластмассовый, насыпал в чашку с отколотой ручкой две ложки растворимого кофе и стал ждать, пока закипит. В дверь не постучали, но вошли. Вандочка, крепенькая, агрессивная феминистка из отдела распространения. Причем феминизм ее был странный, она ничего не знала о нем как о явлении, но сплошь и рядом продвигала его практику. В приложении к Вартанову это выражалось в том, что она стремилась доказать начальству, что намного лучше подходит для работы, которую он делает на правах заведующего отделом.

— Привет! — сказал все еще вежливый Вартанов.

Неопределенное мычание было ему ответом.

На стол лег лист бумаги с несколькими словами.

— Исходник, — сказала Вандочка.

— Спасибо.

— Надо к одиннадцати.

Он затравленно на нее покосился, а потом поглядел на часы. Половина.

Она вышла с победоносным видом.

У Миши появилось неприятное чувство, что сегодня, когда он в таком разобранном виде, его поджидает час икс. Он уже давно неуверенно чувствовал себя на работе. Не только из-за Вандочки, а по более глубоким мировоззренческим причинам.

Надо было спешить.

Сегодня особенно надо было спешить, но сначала он заварил себе кофе.

Отхлебнул.

Обжегся.

Прочитал текст на листке: «Область таинственного».

Шеф, надо отдать ему должное, за сто километров чувствовал некоммерческое название. Нельзя было подписывать в печать триллер с таким беззубым, расплывчатым названием.

Миша сделал второй глоток и снова обжегся.

Думай, Миша, думай.

Ладно, будет «Тьма в твоем сердце».

И нажал кнопку вызова Вандочки. Пока он еще начальник отдела, так пускай себе побегает.

Вошла, взяла листок, бесшумно фыркнула. Он знал, куда она двинулась. На летучку, там крупные бонзы издательства решают крупные издательские вопросы. Как бы еще получше оболванить народонаселение своей страны.

Ванда вернулась почти сразу. Рядом с вариантом, который предложил Вартанов, стоял большой, жирный вопросительный знак.

Хорошо, пойдем другим путем. Он давно уже миновал тот уровень, когда ему было нужно знакомиться с текстом романа для того, чтобы выписать ему название. Суперсвободный поиск, лучший способ. Он выпил кофе. Не обжегся.

«Крыса размером с Останкинскую башню».

Ванда вернулась чуть погодя. Кажется, шеф что-то писал на листке. Да, правильно, писал: «Ты что, совсем?»

Хорошо, хорошо, есть запасной, почти невинный вариант. А вдруг подойдет?

«Счастливый растлитель!»

Почти мгновенный отказ.

Глаза Вандочки сияли. Оставалось только двадцать минут.

«Кровь! Кровь! Кровь!»

Он и не представлял себе, что девушки умеют так быстро передвигаться. Недаром фамилия Ванды Кометчикова.

Спокойно, время еще есть. Если бы не этот насморк! Он отнимает больше бумаги, чем собственно работа.

Ладно, поиронизируем: «Секс, секс, секс и немного эротики».

Судя по торжествующему выражению стремительной Ванды, с сексом не стоило иронизировать.

Тогда что же, богатая, от пуза, жизнь.

«Кокс, мохито и два трупа!»

И тут не угадал!

Двинем в народ. Что там у нас? Топоры, пилы.

«Большая бензопила и твое личико».

Какое-то время совещались, Ванда явилась без улыбки на устах.

«Телохранитель дьявола».

Кажется, опять свернул с правильной дорожки.

А Ванда ждет, она видит муки его творчества, кофе остыл, но он все равно им обжегся. Надо брутальней, это ясно.

«Печень людоеда».

Опять не то, совсем явно не то. А вот что мелькнуло в сознании. Название литинститутского рассказа.

«Сборщик мяса».

А-а, задумались минуты на три. Обсуждают ареопагитики. На всякий случай набросаем еще парочку проходных названий: «Акулы, пираньи и прочие красотки!» и «Дьявол носит копыта».

И тут мозг пронзило, он отлично помнит это состояние, когда ты испытываешь момент истины по делу, взятому на контроль ставкой. Он даже не стал ждать никакой Вандочки. Написал, встал, отхлебнул кофе, который почему-то снова стал горячим, и пошел в атаку сам. В дверях столкнулся с секретаршей, да так тактильно, что она показалась ему голой. Открыл дверь гендиректорского кабинета и положил перед ним неубиваемое название: «Поколение негодяев».

В гендиректорском кресле сидел отлично известный Сереже Садофьеву майор, Игнат Борисович Круг. Он получил это назначение совсем недавно, но чувствовал себя вполне уверенно. Взял листок из рук Вартанова. Прочитал, пожевал губами:

— Ну, ладно, пусть!

* * *

Леша Шардаков как раз днями вышел из тюряги.

Во всем была виновата рыба. Понятно, что во время путины на Камчатке ее немереное количество, при этом рыбу эту, а главное, икру ее не позволяется по закону присваивать. Чтобы как-то заработать, Шардаков устроился в преступную артель на какую-то глухую речку. Ему все объяснили, кроме того, как надо себя вести при появлении рыбнадзора. Вот и получилось, что при его появлении один только Шардаков был пойман без штанов и по колено в реке, все остальные сидели на берегу в брюках и изображали из себя туристов.

Всю икру, сети и прочие инструменты, конечно, приписали ему. Дальше Шардаков повел себя тоже неправильно, добивался справедливости, а это единственное, чего не надо добиваться от наших судов, вот тебе и четыре года. Звонок об освобождении прозвучал как раз к тому моменту, когда взметнулся обреченный мятеж ГКЧП. Леша как раз распрощался со своими родственниками в Петропавловске. Выслушал напоследок лекцию Игоря о том, какие события ждут Россию в ближайшие дни. Похлопал доморощенного философа по плечу, а по приезде в аэропорт уже слушал захлебывающуюся передачу о танках на улицах Москвы. Это было неприятно по нескольким причинам.

Во-первых, имело ли смысл лететь в Москву: а вдруг там опять начнется советская власть? Она не сделала ему ничего плохого, но возвращения ее он не хотел.

Во-вторых, было очень уж неприятно, что оказался прав этот самодовольный гусь Игорь. Всю неделю он твердил, что звезды сошлись, а он всю неделю над ним насмехался. И вот нате.

Сдать билет?

Но что тут делать, на краю света?

* * *

Садофьев первую информацию получил в высотном доме в Сетуни, выехал с толстым пакетом на Можайское шоссе и медленно потащился к центру города в колонне бронетранспортеров. Настроение у него было пасмурное.

Была открыта форточка на запад, а теперь они ее захлопнули. Не то чтобы он собирался уехать — это просто невозможно в его положении: дети, семьи, генералы... — но может же человек искренне хотеть, чтобы его многострадальная родина вылезла наконец из того векового болота, где пребывала до этого, и зажила хотя бы чуть-чуть по-человечески. Так нет же, они выдумывают свои комитеты жуткие, ставят непреодолимые заборы и включают идеологическую метлу, как будто народу станет худо от кока-колы и жвачки.

Колонна совсем остановилась у гастронома «Можайский». И тут у Сергея мелькнула оригинальная мысль.

Переворот?

Горбачева изолировали!

ГКЧП у власти.

Только почему бронетранспортеры останавливаются по сигналу светофора, пропуская какие-то гражданские автобусы?

Мысль эта не сумела еще оформиться во что-то развернутое и детальное, но чем-то свежим от нее потянуло. Какой-то смешной этот переворот. Он помнил, как мальчишкой наблюдал переворот в Сантьяго, там военные машины Пиночета не кланялись правилам дорожного движения. Но одновременно стало противно на душе. Не виноват ли он сам в этом перевороте? Он бросил взгляд на пакет, лежавший на правом сиденье. Что там? Выбросить его к черту! Не ездить!

Садофьев выругался.

Понятно, что это невозможно. На раз вычисляется, кто напортачил, и он пойдет по этапу за тайное почитание Горбачева, невзирая на то, какой у него тесть.

Одним словом, Садофьев выбрал форму пассивного сопротивления, решил ехать как можно медленнее, тем более что и военные машины не очень-то спешили в центр. Пункт назначения был не слабый, между тем послание предстояло доставить в дом-книжку, что на набережной. Там все было перегорожено. Для очистки своей нечистой совести Садофьев попробовал несколько путей объезда, но везде стояли какие-то заград-отряды — так он их назвал про себя. Бегали какие-то люди с автоматами и палками в руках. Поехали домой, пусть только Богдан Ильич выразит неудовольствие его распорядительностью, отсутствием элементов подвига в его работе, на него будет напущена Ксанка: «Ты меня вдовой оставить хочешь!» Но пакет нельзя оставлять дома, потому что дома нет сейфа. И, матерясь про себя чрезвычайно, потащился Серега на Большую Бронную.

Генерал выслушал его доклад сурово; кажется, его не слишком трогало то, что происходило на улицах и в стране.

По всем телевизорам квартиры шло «Лебединое озеро».

— Я позвоню?

— Можешь даже поесть.

— Нет, только позвонить.

Но с Ангелиной Ивановной шутки были плохи.

Сидя в одиночестве за большим столом, Садофьев возил ложкой в глубинах большой миски с харчо.

Вошел Богдан Ильич, в одной руке он нес треугольную бутылку с коньяком, в другой — две стопки.

Ну вот, ёкнуло у Сергея, придется пить за его победу.

А как откажешься?

Они запихнули под арест единственного приличного человека во власти, а теперь заливают ему, тоже когда-то приличному человеку, глотку коньяком, чтобы не булькал.

Богдан Ильич налил две полные рюмки. Ангелина Ивановна вспыхнула было про «два инфаркта».

— Запомни этот день, Сережа.

— Это я вам обещаю.

— Сегодня рухнула последняя надежда России.

Это заявление уже было чуть менее понятно. В лице Садофьева выразилось желание узнать немного побольше, но Богдан Ильич, не чокаясь, как по покойнику, выпил. Автомобилист тоже проглотил свою дозу. Было очень вкусно и пахуче.

— Он же за рулем, — хлюпала носом теща.

Смутно своим мозгом, опрыснутым дорогим напитком, Сергей начал понимать, что победил в стране какой-то не тот заговор. Генералы хотели чего-то покруче. И теперь он может вздохнуть спокойно. Заговор, который не случился, не может иметь последствий.

Богдан Ильич подчеркнуто откланялся и удалился к себе в кабинет. Размышлять над судьбами мира, надо полагать.

Садофьев взял в холодильнике две бутылки чешского пива и развалился на угловом диване. Ангелина Ивановна предложила ему косичку плетеного сыра. Зять пользовался тем, что она считала пиво не алкогольным, а прохладительным напитком, и, налив напиток в стакан из чешского стекла, приступил к потягиванию. Но тут раздался звонок. Не по государственному телефону, белому, он находился в кабинете, и по нему осуществлялась связь с высшим миром, а по телефону обычному, который служил для целей бытовых.

— Миша?

— Машкалову зарезали.

— Кто? Где?

— В ванной. Ножом.

— Когда?

Вартанов секунду помолчал, явно пыхал сигаретой.

— Ну, что будем делать?

— А мы обязаны что-то делать?

— Я, честно говоря, рассчитывал в этом деле на тебя.

Садофьев поставил стакан на стол.

— Да, понимаю, Машкалова погибла, но что мы можем сделать? У нее есть муж...

— У нее нет мужа.

— А куда же он делся, твой Гоша?

— Это уже не Гоша, и не мой Гоша, и вообще это не имеет значения.

В результате довольно длительного разговора выяснилось, что Вартанову позвонила пятиклассница-дочь и сообщила, что мама лежит в ванной «зарезатая», никого больше на даче нет. Ариша — Садофьев не сразу вспомнил ее имя — спрашивала, стоит ли обращаться в милицию.

— Ну, конечно, обращаться, а куда еще обращаться?!

— Нет, девка не дура...

— Да, допустим, кому всем этим заниматься?

— Нам, Сережа, нам.

— А где Гоша твой?

— Сидит.

— Хороша картинка. А где дача?

— В Малаховке. Садофьев, ты, сука, хочешь соскользнуть?

— Да я сейчас чуть было под измену родине не пошел... — рванулся не выдержавший Сергей, но друга это внезапное откровение ничуть не впечатлило.

— Я уже позвонил отцу. У тебя у одного есть машина, моя сдохла давно.

— А нас подпустят к этому делу, ведь мы только друзья?

— Возьмешь писульку от своего генерала.

— Что я ему скажу? Еду хоронить зарезанную однокурсницу?..

— Подпусти Ксанку, она поможет.

Ксанка поахала в ответ на этот рассказ. Ни слова не сказав, пошла к отцу. Богдан Ильич был не пьян, хотя на краю стола стояли две пустые поллитровки. Ни о чем не спрашивая, он поставил визу на листке своей деловой бумаги, так что этот вопрос был решен. Но тут же возник следующий, еще более щепетильный и нервный.

Садофьеву позвонил Шардаков. Этот просил денег.

— Не для себя, сам устроен на «Луже», раз в неделю мотаюсь в Турцию.

— Так в чем дело?

— Ты разве не знаешь?

В животе Садофьева нехорошо заныло.

— Машкалову зарезали, — сурово сказал Шардаков и вдруг всхлипнул. — Я беру все на себя, вам и мараться не придется.

Просьба оказывалась неуловимо смешанной с хамством. И послать было нельзя, и давать денег не хотелось. Испытывая что-то вроде злорадства, Садофьев сказал:

— Этим уже Миша занимается, Вартанов.

Ответом было полуминутное тупое молчание, человек, которого явно обошли, никак не мог понять, как это случилось.

Чтобы усугубить его состояние, все еще мстя за наглость, Сергей добавил:

— Генерал дал распоряжение.

Тяжелый вздох.

— А дочь?

— Ариша.

— Я знаю, что Ариша!

Садофьев глотнул пива и ответил на незаданный вопрос:

— Гоша, это последний ее, вроде уже как арестован.

— Но я могу прийти? На похороны?

— Я не знаю, надо с Мишей...

— Я все равно приду.

— Ну, в общем, конечно. Только я не знаю, когда они будут.

— Кто?

— Ну похороны, там же понадобится вскрытие. Это время.

— Слушай, Серый, какое вскрытие, ее же зарезали!

Бросил трубку.

Садофьев пожал плечами и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Такое впечатление, что это я ее зарезал.

Трудно похоронить кого-то во время переворота, это слова легко так в рифму выстраиваются, а люди и обстоятельства стоят враскоряку. Почему-то слабость верховной власти сильно влияет на укрепление власти низшей и мелкой. Напрасно Миша с Сергеем объезжали близлежащие к моргу, в котором лежала Алка, кладбища, от генеральской бумаги просто-напросто отмахивались. Наконец в одном месте пообещали ее сжечь.

— Сжечь?! — почему-то ужаснулся Вартанов. — Да у нас в Ростове...

Садофьев посоветовал ему согласиться. Ну, во-первых, случай такой — переворот, а во-вторых, надо учитывать, что все дело они проворачивают в отсутствие болгарских родственников, в случае чего им можно будет даже отправить соответствующую урну.

— Согласись, стали бы они вызывать на похороны твоего отца, если бы ты скончался у них на винограднике во время какого-нибудь нашествия?

— Какого нашествия?

— Да хоть какого.

Проще, чем с Михаилом, прошло дело с ментовкой. Там все решили деньги и бумажка генерала. Тут-то она пригодилась, ее подшили куда следует, предложили парням по пятьдесят грамм за упокой души. Миша не отказался, он вообще редко отказывался теперь.

Оставалась самая неприятная часть миссии: надо было сообщить, что Шардаков знает о погребении и придет проститься.

Так и так, выложил Садофьев. Миша немного подумал:

— А что я могу сделать? У него такие же права.

— Ну нет, мужем-то он не был.

— Но любил ведь.

Садофьев пожал плечами, как его собственный отец: вам жить.

В общем, прощание получилось сумбурноватое. В церкви, слава богу, отпели. Пришло довольно много литинститутского народа.

Миша и Леша столкнулись в дверях при входе в храм, рук не пожали, хмуро посмотрели друг на друга.

Панихида вышла недолгой, каких-нибудь полчасика. Миша и Алексей были похожи тем, что оба сильно потели, по лицам бежали большие капли. Похоронный агент недоработал, не было оговорено, кто прибивает крышку гроба.

Ксанку отпаивали водой в приделе.

Садофьев рассовывал деньги во все протянутые руки, бегал искал во дворе храма крепких парней, чтобы помогли ему с Мишей и Шардаковым вынести гроб и погрузить в автобус. Работал только какой-то один в этой части Москвы крематорий. Ползли слухи о сотнях тысяч народу, что собрались у Белого дома, это уже после того, как Ельцин слазил на танк. Священник был в странном возбуждении, даже допускал такие фразы: мол, старое отмирает, а новое нарождается. Садофьев вспомнил изящную фигурку Машкаловой и попробовал представить себе, чем таким в будущем ее можно было бы с успехом заменить. Ему было неприятно, что поп слишком поддался духу времени.

Поминки Ксанка заказала в ресторане «Хрустальный». В узком кругу — да и как ему было быть не узким, когда все родственники за границей, а подозреваемый в преступлении последний муж в бегах?

Автобус уехал. Те несколько человек, что имели отношение к событию, незаметненько растворились в пространстве.

Шардаков отвел Садофьева в сторону.

— Ты, я это видел, платил. — Он полез во внутренний карман пиджака и вытащил ком мятых банкнот. — Возьми.

Подошел Вартанов:

— Да, Серый, с меня половина.

— Почему половина? — удивился Шардаков.

Садофьев вложил денежный мяч обратно в карман Леши и обратился к Вартанову:

— Давайте не сейчас об этом.

Он повел речь о том, что неплохо бы сейчас им было помириться над гробом и выпить мировую.

— Посмотрите, что происходит, широко прощается народ с нашей Машкаловой. Мы все лишились Алки. Что теперь делить? Сами подумайте.

Постояв в размышлении еще минуту, они, ничего не говоря, сели в машину Садофьева и покинули территорию крематория.

Добраться до места оказалось не так уж просто, по иронии судьбы «Хрустальный» оказался чуть ли не в самом горниле событий. А когда объездами все же добрались, форсируя перманентную толпу, оказалось, что руководство решило во избежание неприятностей в своем стеклянном заведении рабочий день прекратить.

— По счастливому стечению обстоятельств тут поблизости находится наша с Ксанкой квартира.

Кстати, ворота во двор тоже были закрыты, народ все шел и шел в сторону Белого дома, пришлось звать дворника, он с неохотой отпер.

— Неплохо поселился, — с ощутимым осуждением в голосе сказал Шардаков, поднимая глаза на высокие окна.

— Хочешь, расскажу, кто нам помог.

— Да ладно.

Устройство квартиры совсем пришибло Шардакова. Трехкомнатные белые покои, Васенька с няней, исправная сантехника в туалете и ванной. Вартанов тут бывал и с манерами дома был знаком лучше. Зайдя на кухню и даже не помыв рук, полез в огромный двухкамерный холодильник и вытащил бутылку пива. Потом, подумав, вытащил вторую — для Шардакова.

— А мне? — поинтересовался Садофьев.

— У рабочих слуг нет, — хмыкнул Шардаков и сел на уютный угловой диван.

Ксанка стала метать блюда из холодильника на стол.

— А я, знаешь, реально на тебя не злюсь! — сказал Шардаков Вартанову.

Тот понимающе кивнул в ответ, запихивая в рот кусок колбасы. Знаток Толстого подумал: «Чем не сцена примирения Каренина и Вронского над постелью умирающей Анны? Все же классики — могучие знатоки человеческих душ».

Осушив одну бутылку пива, Шардаков полез за второй, быстро осваиваясь на дружественной территории.

— Нет.

— Что «нет»? — одновременно все спросили у Леши.

— Ко мне она отнеслась значительно лучше.

— Единица измерения? — спросил Сергей.

— Что?

— В чем ты, как измеряешь это «лучше»?

— Меня она сразу, как мозоль, удалила, тебе-то хуже пришлось. Правда, что ты пять лет не догадывался про лучшего друга Гошу?

Наступило предгрозовое молчание.

— Если ты еще раз заведешь разговор про это, я ударю тебя бутылкой по голове и испугаю ребенка.

— Не хватало мне еще вашей драки здесь! — вмешалась в разговор Ксанка.

— Ладно, — примирительно сказал Шардаков, — злости во мне нет.

— А ревности? — спросила вдруг Ксанка.

Все помолчали.

Вартанов сказал:

— Гоша ее приревновал.

— К кому? — спросила Ксанка.

— А я знаю? — махнул рукой Миша.

— Вторая жертва в нашем семинаре, после Ноды, — подвел итог Садофьев.

— Третья, — не дал его подвести Шардаков. — Толик Смирнов пьяный упал с водокачки.

— Это какой Смирнов? — спросила Ксанка.

— Ты его вряд ли помнишь. Его выгнали то ли за пьянку, то ли за бездарность со второго курса.

— Помянем! — по-хозяйски разлил водку по стаканам Садофьев. — Всех помянем.

— А тех, кто сидит, поминают? — задал глупый вопрос Шардаков.

— Это ты про себя, что ли? — тряхнул седой головой Вартанов.

— Нет, Артур Юлдашев сидит у себя в Уфе.

— Это все другое, давайте за почивших.

Выпили, никто не поморщился.

Шардаков спросил:

— А если родственники обратятся?

— Я им посылал телеграмму.

— В день похорон? — ехидно спросил Шардаков.

— Болгария не заграница.

— Нет уж, без этого, пожалуйста! — решительно сказала Ксанка.

Василий заплакал, и она увела его в комнату.

— Так что теперь будет? — спросил Шардаков. — Вот твой тесть что говорит?

— Пьет коньяк один в кабинете.

Василий начал ныть и набирать скорость рева у себя в постели, как будто взлетал какой-то истребитель, маленький, но способный сбить наглеца Руста.

* * *

Вартанов попросил своего майора, чтобы он подыскал Шардакову место в каком-нибудь издательстве. Тот обещал. Но обещанного три года ждут, и Леше пришлось поболтаться по Москве, тем более что это было страшно интересно. Он постоял вдоволь у стендов «Московских новостей» на Пушкинской площади, участвовал в яростных и не таких уж глупых беседах, если их сравнивать с тем, что говорилось с экранов телевизоров. Ожесточенные старушки, угрюмые ветераны, юные демагоги — всем здесь было место. Наэлектризованные поезда метро, нервные лестницы эскалаторов, перекрытые без всяких оснований улицы, растерянные милиционеры. За едой отправлялись в магазин как на битву.

Не мог не оказаться Шардаков в одном месте кипящего города — в ЦДЛ, его приводил туда после работы Вартанов, у которого дальневосточник бросил кости в ожидании лучшей жизни.

Странным образом начинающаяся буря за стенами почти не коснулась жизни здесь. Та же предупредительность гардеробщиков, мягкий свет в книжном киоске, гул разрисованного буфета, спокойный ресторанный зал. Конечно, здесь тоже чувствовалась некоторая раздражительность, но она целиком купировалась взаимной вежливостью посетителей и работников.

И все те же неизменные бутерброды с борщом и сухое вино. Вартанов и Шардаков брали сразу стаканов по шесть, чтобы лишний раз не бегать. ЦДЛ был хорош тем, что никогда не знаешь, с кем окажешься за столиком. Могло повезти... В тот раз молодым людям, можно сказать, повезло. По знаменитому коридору, пролегавшему из ресторанного зала, мимо коньячных стоек и задумчиво попивающих классиков шли двое, и не узнать их было нельзя. Молоканов и Чулитин. Большой и маленький. Вартанов и Шардаков сидели у стола рядом со входом на веранду, лицом к этому самому коридору. Шансов, что Молоканов пройдет мимо и не поздоровается хотя бы, не было.

— Молодые люди!

— Здравствуйте, Анатолий Анатольевич.

Чулитин куда-то спешил, видимо за недополученной славой, поэтому быстро попрощался и исчез.

У Анатолия Анатольевича явно было отличное настроение. Мир крутился вокруг него, обещая много и очень много, а в таком состоянии приятно побыть подольше.

— Риточка, — поймал он скользившую мимо официантку с подносом, полным стаканов. — Нам бутылку коньяка.

— Ну Толя!

— Рита, не шуми.

В общем, Молоканов сел за стол как хозяин. «Молодые люди» медленно опустились рядом.

— Судя по вашим лицам, пребываете в растерянности и тревоге.

Они так именно и выглядели.

— Страна рушится, — позволил себе заметить Шардаков.

— Режим, режим, — бодро перебил его писатель, принимая от Риточки бутылку и тарелку с закусками. — От архитекторского съезда урвала? — ласково усмехнулся Молоканов.

Вартанов мысленно подсчитывал, сколько у него в кармане денег. Выходило в обрез. Неплатежеспособность Шардакова сомнений не вызывала. Он уже весь был в стихии спора.

— Так, значит, вы Горбача уже похоронили?

— Он сам себя похоронил.

— Что вы имеете в виду?

— Кастрировал армию, генералы этого не прощают.

Вартанов почему-то подумал, видимо по ассоциации с коньяком, о Богдане Ильиче.

— А Ельцин?

— Ну что ж, ловко лазит на танк.

— Говорят, там были баррикады, — вставил Вартанов.

— Что значит «говорят»? Кстати, это было довольно модное место, мне сын рассказывал, итальянцы на рафике подвозили «Чинзано». Сашка ходил опохмеляться, негодяй.

Они уже выпили по второй, когда, заметив Молоканова, к столику стали подходить за информацией писатели постарше, видя в Анатолии Анатольевиче заслуживающий доверия источник. Постепенно эта стихия подхватила Молоканова и, как на неких воздусях, переместила на веранду. «Молодые люди» остались с полубутылкой и тарелкой ветчины.

— Сделаем ноги? — поинтересовался Шардаков. — Заказывали-то не мы.

— Нам еще сюда ходить и ходить, нельзя загаживать источник.

Тогда Леша достал из нагрудного кармана сложенную вчетверо двадцатипятирублевку и поманил Риту.

Это был только первый акт интеллектуального балета.

Вечер, как это обычно бывает, закончился в обществе Льва Толстого, что сидел во дворе перед Большим Союзом, где на предусмотрительно расставленных лавочках несколько компаний разложили остатки буфетных даров и расставили полупустые бутылки и стаканы.

Тут говорились самые сакраментальные фразы и прозревались самые глубинные истины, к утру все выпадало росой на окружающие классика кусты.

Так прошли эти сумбурные недели. События здесь изложены не в точной последовательности, а как бы комком, из которого торчат хвосты разных событий.


Прошло еще несколько лет

Богдан Ильич отошел в мир иной и был похоронен с положенными ему почестями на Троекуровском кладбище. Женя неожиданно вышла замуж за коллегу по работе, которого никто не видел, и укатила куда-то за рубеж. Вместе, естественно, с дочерью, что разрывало Садофьеву сердце. Все эти недели, что продолжалось жениховство и подача документов, Садофьев безумствовал. Женя, напротив, была спокойна, даже холодна. «Мне все надоело» — был ее девиз. «Так ты же сама не хотела, чтобы я порвал с Ксанкой». — «Конечно, не хотела, я не враг сестре». — «То есть ты хотела за меня замуж, но не хотела, чтобы я разводился с твоей сестрой». — «Ты идиот».

Так закончился последний разговор.

Ксанка, конечно, что-то чувствовала, но понимала, что поднимать тему настроения Сергея опасно: бог знает что могло вылезти наружу. Тогда Садофьев напился, от трусости, и сам устроил дома какой-то очень бурный, но очень невнятный скандал.

Проснувшись утром, долго лежал в постели, не смея поднять голову, прислушиваясь к звукам дома. Кажется, послышался ему звук-запах утренней готовки. Не одеваясь, как был в трусах, чтобы выглядеть понесчастнее, побрел сдаваться.

Ксанка действительно стояла у плиты — кстати, она научилась за последние несколько лет весьма недурно готовить.

Сергей достал из холодильника недопитое со вчерашнего дня пиво. Не глядя на жену, налил в стакан.

— Ты слишком много пьешь, — каким-то официальным тоном произнесла Ксанка.

Он допил и, тяжко вздохнув, сел к столу:

— Яичница?

— Омлет.

Без ужаса, но с очень неприятным чувством ждал Садофьев разговора по существу. Уныло думал, ну вот, оно сейчас и случится. Сколько они играли эту идиотскую партию под названием «Счастливый брак»! Хватит. Нет, он скорее испытывал чувство огромного облегчения, был уверен, что все как-нибудь наладится. Ангелину Ивановну, божьего одуванчика, он не боялся. Ильич в гробу, в крайнем случае Ксанка переместится к матери, пока они будут разменивать квартиру.

Он поднял глаза на жену: «Ну что же ты, твоя очередь говорить».

Ксанка спросила серьезно, как председатель совета дружины у плохого пионера:

— Сережа, что это вчера было?

«Ну, ну же, мушкетер, толстовед, руби по шву, все готово!»

— Я жду ответа.

— Калибан на отдыхе, — выдавил из себя Садофьев. Он знал, что жена редактирует в своей «Художественной литературе» «Бурю» Шекспира, и, надо признать, ответил не без изящества. Хотя конечно же ушел, по сути, от ответа.

— Я не могу не сказать тебе, Сережа, ты слишком много пьешь. Эти твои дружки...

— Друзья.

— Да, Вартанов и Шардаков и мои друзья тоже, и я им тоже скажу...

— Только попробуй.

— Что?!

— Не надо им ничего говорить.

— Почему?

— Они не спаивают меня, как ты думаешь.

— А что же это происходит?

— Мы спиваемся все вместе.

— Ну так и не спивайтесь. Нельзя же так, Сережа.

Садофьев обхватил голову руками: «Идиот, упустить такой случай! И Женька уехала и увезла Женьку».

* * *

Майор не обманул, место для Шардакова в его закромах нашлось, и место хорошее — Тигролов стал редактором в издательстве «Ровесник», в редакции национальных литератур. К тому времени он уже жил не у Вартанова, нашел себе комнатуху в квартире из двух комнатух, где большую занимала старинная бабка, чистоплотная до невероятной степени, с вечной чашкой чая под носом и прищуренным глазом. Она не то чтобы совала нос в чужие дела, но все время оказывалась в той точке реальности, с которой лучше всего рассмотреть происходящее. Леша изо всех сил старался соответствовать тону и стилю дома, в который попал, но это давалось ему с трудом. Телефон был спаренный, один аппарат располагался в апартаментах Раисы Ивановны, второй стоял на небольшой подставке в коридоре. Складывалось впечатление, что она, только продрав глаза, тут же хватала телефонную трубку, с тем чтобы выпустить ее из цепких пальцев, лишь отваливаясь во временное небытие своего стариковского сна.

Шардаков часто находил на кухонном столе, служившем нуждам обоих жильцов, записки поэтического содержания. Что-то вроде: «Леша, поэтом можешь ты не быть...» Это значило, что накануне жилец Леша пропустил свою очередь и не вынес мусорное ведро или не опустил сиденье в туалете.

Что делать, шел извиняться.

Раиса Ивановна милостиво принимала бытовую исповедь своего юного друга и выражала надежду на то, что в будущем ей не придется заострять свое высокое внимание на столь низменных предметах.

Комната располагалась в очень удобном месте — напротив Ваганьковского кладбища, до новой работы — пять минут. Значит, и с работы до дома тоже пять. Но не всегда бывало так. Чаще обратная дорога Леши растягивалась далеко за полночь, в чем был виноват характер работы Шардакова.

Помните «Лексикон прописных истин» Флобера? Там даны первые реакции на известные предметы. Ну, скажем, «лев» — бояться, а «клоун» — смеяться, так в работе Леши тоже был такой лексикон, состоявший всего  из двух оппозиций. «Редактор» — поить, «автор» — пить!

Появляясь в десять часов у себя в кабинете, он с тоской смотрел на толстую стопку папок, все это были собрания подстрочников, которые обогатят вскоре шустрых переводчиков, и в результате советский читатель получит новое произведение отечественной, хотя и не русской литературы.

Самые выгодные с этой точки зрения книги до того, как папки попадали на стол Шардакова, распределяли между своими друзьями-знакомыми главный редактор и заведующий редакцией, но и самому старшему редактору Леше кое-что перепадало.

Несколько часов Шардаков делал вид, что работает, с трудом двигая тяжелыми, слезящимися глазами по бессмысленным, на его взгляд, строчкам. Потом шел пить воду в туалет. Тогда еще не была в офисах развита кулерная культура, да и сами офисы не знали, что их зовут офисами.

Ближе к обеду появлялся первый кавказец. Вежливо здоровался, солидно садился перед столом редактора, отлично понимая его состояние. Шардаков заведовал дагестанским, а можно сказать шире — северокавказским направлением в работе поэтической редакции издательства «Ровесник». Поэтому чаще всего его гостем был, например, аварец или даргинец, иногда лакец, ногаец, лезгин, иногда табасаран. Как уже говорилось выше, всякие там народные поэты, секретари и прочее начальство отлавливалось щупами местных руководителей, но и явившиеся к Шардакову были на уровне.

Некоторое время разговаривали о рукописи. Разговаривать было легко, потому что в каждой без исключения рукописи был набор неотменимых реалий: горы, бурка, конь, орел, река и тому подобное. Одни авторы писали плохо, другие очень плохо, а некоторые очень даже хорошо, но Шардаков навсегда был лишен возможности проникнуть в суть их работы, потому что тексты прятались за плотным частоколом серых подстрочников.

Но в бытовом плане и серые, и средние, и резвые поэты вели себя одинаково достойно. Уделив своему творчеству приличную, по их мнению, меру высоколобого обсуждения, они предлагали пойти пообедать, мотивируя, что здесь, в издательстве, нет буфета.

Буфета действительно не было, но рядом располагалась чистенькая общественная столовая, где можно было вполне прилично творчески уединиться. Тут уж автор вовсю ухаживал за редактором. К одному кавказцу Шардаков даже обратился с вопросом, отчего он так старается, и тот ответил философски, с кавказской мудростью:

— Говорят, что боги всесильны, но даже боги не могут сделать бывшее не бывшим. А редактор может.

— А-а, в том смысле, что было стихотворение — и нет его.

Кавказец счел комментарий излишним.

Пили совсем не коньяк, в столовой разливали водку, и представители виноградного края решительно предпочитали ее, беленькую, а не напитки своих гор и долин.

После «обеда» расслабленный редактор возвращался на рабочее место и терпеливо ждал четырех-пяти часов, когда совершался наезд в ЦДЛ на такси. Почему-то обязательно на такси. Дальнейшие действия зависели от того, на какой стадии находилась работа над «рукописью». Если в самом начале, дело продолжалось в буфете с бутербродами и вином, в случае, если работа выходила на финишную прямую, следовали Дубовый зал и соответствующее меню.

Конечно, преувеличением было бы сказать, что такой график преследовал Шардакова ежедневно, но два раза в неделю точно. Так что его жизнь можно было хотя бы в одном отношении считать устроенной. В идейном отношении он, как и все издательство «Ровесник», примыкал к Союзу писателей России, организации писателей, взвалившей на себя тяжелейший труд оппозиции всем подозрительным переменам, наступавшим на Руси.

Атмосфера, царившая на этажах здания на Комсомольском проспекте, казалась ему неуловимо знакомой, при желании можно было бы определить ее как «русский дух». Здесь можно было встретить интереснейших людей — адмиралов, путешественников, разведчиков, политических деятелей, ибо все они или писали книги, или мечтали их написать и им было приятно побыть среди себе подобных.

На первом этаже располагался огромный книжный прилавок, которым заведовал звероподобного вида человек, но, как говорили, с добрым сердцем. Выбор литературы у него был обалденный, все прошумевшие в стране и запрещенные новинки лежали тут совершенно спокойно. «Масоны в России», «Русские масонские ложи», «Масоны и революция», «Революция и масоны». Особенно заинтересовала Шардакова брошюра «Трупные пятна ожидовления», он было протянул к ней руку, как продавец за эту руку с ним поздоровался и отвел в сторону, где провел блиц-опрос на предмет что за человек. Леша все ему выложил как на духу или на допросе: что он тигролов, что он с Итурупа, что сидел, естественно, ни за что. Продавец значительно и мудро кивал, узнавая, видимо, близкую душу. В конце сказал «ничего, ничего» и что-то про «перековку». И попросил поучаствовать в разгрузке вновь прибывшей книжки. И уже через секунду Леша тащил стопку упаковок с надписью: «А.Миронов. “Иго иудейское”», ноги у него подкашивались, но чувствовал себя так, как будто причастился.

Однако постоянным членом клуба мудрого книгопродавца Леша Шардаков все же не стал. Он соглашался, что русский человек не хозяин в своей стране и что многочисленные захребетники въезжают на его спине в рай. Что мы русские, какой восторг! И что побед русского оружия не перечесть, а народ-победитель живет как собака подзаборная. Вспомнить хотя бы ту же Камчатку. Значит, есть какой-то очень умный и очень организованный враг, который незаметно, а последнее время даже и заметно, даже куражась, сосет его соки и скоро дососет до конца. Что-то смущало его в таком элементарном решении проблемы, в одно действие. И вспоминалось ему молокановское «Привет мировому сионизму!» и взаимоуважительный общий смешок Молоканова и человека в зеркале, как будто они знакомы уж давно и в чем-то важном даже наверно взаимодействуют.

Он предпочел вернуться к своим горцам.

Что касается отношений с женщинами, то тут имели место предельно беспорядочные связи, что его в общем-то устраивало.

* * *

С женщин начнем и главу о Вартанове.

Ариша — так звали проблему.

По рассказам отца, ходит черт-те в чем, пугает весь Ростов, а это город не пугливый, ест тоже черт знает что, пьет все, что горит, и все время занята какой-то дикой музыкой, хотя никаких признаков способностей музыкальных у нее нет.

Школу бросила, хотя была почти отличница. Носит очки со стразами, пугает прохожих по ночам.

— А я что могу сделать?

— Ты же отец, поговори с ней.

— О чем?

— Ты же отец.

— Ты тоже вон отец, а много я тебя слушал?

— Не надо, Миша, ты ручной был по сравнению с ней.

— Как же ты там ее одну оставил?

— Да вот не знаю, вернусь, на месте ли дом.

— Ей всего тринадцать лет.

— Скоро четырнадцать.

— И что?

— Может, ты возьмешь ее к себе?

— Куда? В съемную квартиру в Москву?

— Ты знаешь, она тут одному парню глаз выбила. Ну, не совсем выбила, но, в общем... Боюсь, ей отомстят.

— Батя, — взмолился младший Вартанов, — у меня сейчас такой период... Может, чуть попозже возьму, конечно.

Про «период» Миша не врал. На работе у него возникли сложности непроизводственного характера. Виной всему была конечно же Кометчикова. С того момента, когда они смачно столкнулись в дверях его кабинета, Вартанов по-новому взглянул на факт ее существования. И пришел к неутешительному выводу, что он, такой пьющий, седой, разочарованный в жизни, ей нравится. И все ее нападки на него суть проявления особого женского интереса к его фигуре. В его жизни были, конечно, женщины, но не занимали там серьезного места. Он считал себя личностью внутренне выжженной и не способной к сильным живым чувствам. Кометчикова, конечно, знала его историю и именно благодаря этой истории и разглядела в Мише привлекательные стороны и черты.

«Ну не монах же я?» — спросил он себя однажды вечером, когда в редакции уже почти никого не было, только майор сидел в своем директорском кабинете, с помощью коньяка оттягивая время, когда придется идти в одинокую квартиру.

— Ванда, — сказал Вартанов Кометчиковой, — сделайте, пожалуйста, кофе.

— Это еще почему? — по привычке вспылила она.

Он посмотрел ей в глаза.

— Мы с вами попьем, вы не против? — И голос был настолько персонально к ней направлен, и такая затаенная хрипота дребезжала в нем, что Ванда кивнула.

Был не только кофе, но и сахар, печенье и лимонные дольки из заказа.

Кометчикова четко, аккуратно разлила горячий напиток по чашкам. Интересно, что он задумал. На душе у нее было волнительно. Именно волнительно, хотя именно это слово ей раз за разом выбрасывали из аннотаций ее руководители, говоря, что так не говорят. И было еще немного страшно. Но Ванда собралась и вспомнила, что она заядлая физкультурница, скользит по лыжным склонам и ставит рекорды в бассейне. Ничего, справится!

— Скажите... возможно, это не мое дело... а откуда такое нерусское имя, вы ведь не полька?

— Нет, я не полька.

— Какое счастье!

— В каком смысле?

— Была у меня одна знакомая болгарка.

— Так что с того?

— Да ничего.

— Все просто, мой отец был историком. Историком Французской революции. Когда я родилась, он был совсем молодым и назвал меня Вандея, потом раскаивался, но ничего уже нельзя было сделать.

— Но Ванда тоже очень красиво звучит. Расскажите мне что-нибудь о себе.

— Зачем?

— Мы тут сталкиваемся с вами в дверях (она покраснела), а я ничего про вас не знаю.

— Теперь кое-что, пожалуй, знаете.

— Вы имеете в виду...

— Я москвичка, живу на Чистых Прудах, окончила Полиграф...

В общем, Вартанов ее уболтал, хотя в разговоре выяснилось — его уверенность, что она положила на него глаз, чуть-чуть преувеличена. Не без этого, конечно, но не слишком. Но достаточно, чтобы после нескольких вечерних встреч угодить к седому джентльмену в койку. В общем, Вартанова можно было бы поздравить, когда бы не бешеная активность его неожиданной пассии. Он был честен и сказал, что вряд ли женится. Она не обратила на эти слова особого внимания. Считала, что пожар, случившийся в его душе, уже давно прошел и пора там выращивать газон новой жизни. Да, прошлое отягчено жуткими воспоминаниями. Но она, Ванда Кометчикова, рождена, чтобы вернуть к жизни недюжинный вартановский талант. Он был весьма удивлен тем, что она считает его вымученную подсобную работу в издательстве блистательным соло в жанре черного и даже очень черного юмора.

— Ты хоть собираешь эти свои названия?

— Зачем?

— Издашь потом.

— «Словарь сатаны»?

Она приняла на себя обязанности его персонального секретаря, сохраняла все бумажки, что выходили из-под его пера, берегла не только окончательные варианты названий, но и промежуточные.

Жили они у него, где Ванда быстро и уверенно осваивала опыт жены — готовила, стирала — и вместе с тем мечтала о какой-то издательской карьере. Слишком большой запас жизненных сил достался ей от природы, ей ничего не стоило держать на плаву увиливающего Михаила, ей желалось каких-то больших действий, тем более что эпоха способствовала. Вартанов ее претерпевал, как заболевание.

Как-то свело их всех вместе в один замечательный день. Садофьев беззвучно поругался с Ксанкой, позвонил Вартанову — не застал. Позвонил Шардакову — тот как раз собирался на какое-то заседание на Комсомольский проспект. Не заседание, а целое собрание, туда пускали всех желающих. Садофьев был так противен сам себе, что готов был отправиться куда угодно, любое сборище считал слишком хорошим для себя, негодяя. Ксанку он все же жалел, а Василия любил, хотя и не во всю силу души. Кстати, он иногда задумывался: а может, у него настоящего, глубокого измерения и нет, все поверхностно? Он даже защитный афоризм сочинил: «Я глубоко поверхностный человек», — и порой прятался за ним в разговоре. Но с Ксанкой надо было что-то решать.

А что, бросить вместе с тихоходной Ангелиной Ивановной и отправиться на поиски Женьки. Особенно после того, как она его отшвырнула.

В общем, он стоял в колоннаде особняка, поджидая Шардакова, значительно более его самого погруженного в бурю происходящих событий. А некая метафизическая свежесть чувствовалась здесь, на Комсомольском проспекте. Ходили люди с плакатами и без плакатов, хрипловато здоровались, собирались кучками, ждали чьих-то приездов. Одновременно шло заседание Государственной думы, и оттуда поступали какие-то не вполне внятные сведения. Часть российских писателей, в основном националы, как Ицхак Машбаш, были депутатами, и кто-то рассчитывал это использовать в неких целях.

Садофьев был занят собой, хотя и мало был себе интересен.

Выскочил из здания Шардаков:

— Здорово! Сейчас Вартанов подбредет со своей новой.

— Что?

— Да ладно, вон они.

Вартанов был в стильном финском костюме, ему бы на премьеру идти, а не в пахучее скопище, дамочка рядом с ним вообще была очень ничего.

— Ванда, — смело сказала она, протягивая руку.

Садофьев отбросил сигарету и церемонно поприветствовал даму.

Времени для церемоний, однако, не было.

— Пошли, пошли, — настаивал Шардаков.

Контроля никакого не было, но был наплыв гостей. Мелькнули Чулитин с Молокановым и еще какие-то писатели, находившиеся на острие общественного интереса.

— Наверх, — командовал Шардаков.

Обгоняя застопорившиеся кучки, великолепная четверка просочилась наверх.

— Налево! — командовал современный Вергилий.

Они подчинялись. И вот уже зал. Он был разве что не переполнен. В самом конце, у окна, Шардаков отстоял для себя три стула, сдвинул их и усадил гостей.

— Я тут буду бегать, — сказал он и убежал.

Тоном и стилем собрание напоминало Первый съезд народных депутатов в 1917 году. Казалось, что сейчас из-за кулисы выскочит рыжий Ленин и объявит, что революция, о которой говорили... и так далее.

На сцене толпились какие-то люди, одетые или прилично, или странно, разве что не в кольчугах и шлемах. Многие были в казачьей форме. Сидевшие за столом, видимо представлявшие местную власть на настоящий момент, вяло отмахивались от них бумагами.

Наконец кое-как согнали со сцены ряженых и большой, толстый человек взял слово. И тут кое-что стало проясняться. Оказалось, что собравшаяся здесь аудитория — это последняя территория «свободной России». Нарушены все божеские и человеческие законы в отношении русского народа, парламент расстрелян (он действительно был расстрелян), а теперь совершаются бесчинные захваты русской собственности, и настоящие патриоты не могут молчать, не могут оставаться в стороне.

Садофьев картинно скучал и продолжал свой внутренний диалог. Что ему делать? Искать Женю. Где, каким образом туда попасть, где она будет найдена, и в качестве кого он перед ней выступит? Для начала надо порвать с Ксанкой, но это значит порвать и с Васькой, и с Ангелиной Ивановной, которая может этого разрыва не пережить.

Шардаков где-то там функционировал в верхах или в слоях, приближенных к верхам русского патриотического движения, по крайней мере, от него могли поступить какие-то сведения, имеющие хоть какое-то отношение к реальности.

Вартанов двигал медленно своими огромными ботинками и вздыхал. Кстати, у него с самого первого курса был 47-й размер обуви, и это очень осложняло ему жизнь. Единственной, кто с упоением и живым интересом следил за всем, что происходит на сцене, была Ванда.

Пошли выступающие. Первым, с нарушением уже установленного президиумом порядка, влез Сан Саныч Кузнецов, отличный писатель-орнитолог, он вышел на сцену с банкой каких-то консервов в руке. Как оказалось, он собрался потрясти общее собрание тем, что нас кормят в качестве гумпомощи собачьими консервами. На банке рисовалось: «Хот дог». Более молодые товарищи семидесятилетнего Сан Саныча стащили его со сцены, чтобы не позорил собрание, и дан был ход главному, законному обсуждению.

Вартанов и Садофьев честно терпели все это в ожидании того, когда Шардаков позовет их пить водку в кулуары. Известно, что именно в кулуарах самая вкусная водка.

Ванду же все происходящее на сцене занимало чрезвычайно живо.

Оказывается, она никогда не видела в одном месте столько людей, свободно говорящих об угнетении русского народа. Она видела, как страдает народ, и когда заводила об этом речь у себя в издательстве, слышала в ответ только презрительное шипение.

Здесь же...

Она не знала, кого выбрать. Бородача, запевно излагавшего историю какой-то православной общины, разоренной ястребом-губернатором. Или холодного умника в черепаховых очках, который изящно соотносил всех присутствовавших в зале с участниками Куликовской битвы. У него получалось, что каждый из сидевших здесь на неудобных стульях имел своим предком воина, отличившегося на том самом историческом Куликовском поле.

В какой-то момент из президиума донесся призыв о помощи: нужно было стремительно доставить куда-то отчаянную корреспонденцию. Ванда рванулась с места.

— Вандея! — нервно сказал Вартанов.

Но было уже поздно. Национальное русское движение обрело в Кометчиковой страстного волонтера. Наверное, Вартанов прекратил бы этот приступ пионерской самодеятельности, если бы не воспоследовавшие события. На сцену вдруг, без объявления и подготовки, вышла группа довольно затрапезных товарищей и что-то стала объявлять залу.

Без микрофона было не слышно.

Им дали микрофон.

И вот что выяснилось: местные районные власти в лице некоего товарища Метропольского прекращают своим хотением идущее сейчас заседание как незаконное и требуют, чтобы собравшиеся разошлись.

Когда до собравшихся дошел смысл приказа, ответом ему был взрыв ярости.

Трое мальчишек и девушка, стоявшие кучкой на сцене с листком приказа в руках, выглядели очень уж неубедительно. Хотя и представляли, как потом выяснилось, совершенно реальную власть.

Волна народного гнева недолго бушевала, не оформившись, очень скоро произошло появление штаба. От него последовали решительные приказы готовым выполнять их: забаррикадироваться внутри здания. Объявить здание на Комсомольском, 13, территорией русской свободы и культуры. Пока не отключили связь, группе телефонных активистов было приказано связаться с посольствами и правительством, их надо было поставить в известность. И Государственную думу в том числе. Она как раз проводила очередное заседание.

Клевретов Метропольского вытолкали взашей, отобрали и порвали у них на глазах злополучный приказ.

Никто, конечно, не сидел на своих местах. Только друзья Шардакова.

Обоим было крайне неудобно. Особенно когда речь заходила о возможном штурме здания враждебными силами. Как ни крути, любое сопротивление — прямое неповиновение властям.

Надо же, сходили на интересное мероприятие попить водочки...

Здание и в самом деле баррикадировалось. То есть что это, сидеть весь вечер взаперти? А может, и не только вечер.

Сразу захотелось в туалет.

Вартанов и Садофьев прошлись по территории свободы, прикидывая, как можно было бы улизнуть.

По коридорам бегали местные Кометчиковы со срочными бумажками в руках, во всех кабинетах тарахтели телефоны, дамочки с сигаретами в руках воображали себя населением Смольного.

— Как хочешь — выводи нас отсюда! — потребовали Садофьев и Вартанов у Шардакова, когда они его наконец-то нашли.

— А что я могу сделать? Приказ, баррикады.

Как всегда, в ситуации отсутствия реальной информации большую силу приобрели слухи.

Говорили о том, что глава МВД счел приказ Метропольского незаконным. Вслед за этим проносился слух, что в американском посольстве горят окна и там идет совещание, на котором стоит вопрос о не разогнанном собрании. Говорили, что Ицхак Машбаш вышел на трибуну. Говорили также и то, что к местному отделению милиции прибыли два больших автозака и с минуты на минуту ожидается штурм.

Появился Шардаков:

— Пошли.

— Куда? — с надеждой спросили друзья.

Он повел их по изломанному коридору в крохотную комнатенку, где прямо на рабочем столе, чуть ли не прямо на рукописях были нарезаны колбаса, сало и стояло несколько бутылок водки. Вокруг крутилось несколько смутных личностей — надо думать, писатели. Кто-то из них умело разлил водку по стаканам и, сказав приличествовавшие слова, велел всем выпить. Водка была теплая, плохая, колбаса вообще краковская, но в застолье было веселее, чем просто так, всухую.

Появилась Ванда.

— Не выпускают, — с сожалением сказала она.

Она тоже выпила, хотя прежде никогда водку в присутствии Вартанова не пила, но раз уж революция, летят прочь всё и всяческие устои. Она попробовала было развести какую-то мелкоагитационную речугу, но Вартанов ее тут же окоротил.

Оставаться в этой компании было почему-то стрёмно, и друзья двинулись дальше. Оказалось, что подобных кружков по интересам в здании образовалось немало. Навстречу им попались Чулитин и Молоканов, при них был Добросклонов, он как раз получал сторублевку из личных средств Анатолия Анатольевича и инструкцию. Следовало ему пойти в «полярную экспедицию» в грузинский ресторан и там взять какой-нибудь еды для господ настоящих писателей.

Вартанов и Садофьев направились было за ним, чтобы по его следу ушмыгнуть вон из здания, но охрана Комсомольского бдила зорко и пропускала только тех сквозь приоткрытое окно на первом этаже, кто действительно в этом нуждался. Друзья поняли, что у них нет никаких шансов, потому что тут же стоял человек, утверждавший, что у него рожает жена, и просивший на этом основании отпустить его.

— Чем ты ей поможешь? — грубо, но здраво говорил владелец киоска с антимасонской литературой.

Вернулся Добросклонов с добычей из пакетов, которые он нес с собой, очень вкусно пахло. Осада стала рисоваться в несколько иных красках. Накрыли в одном из больших парадных кабинетов, Вартанов и Садофьев тоже оказались за привилегированным столом в окружении книжных шкафов и старинных портретов. Хозяин кабинета выставил несколько десятков разнокалиберных рюмок и чашек и две бутылки самарской водки. Пакеты были вскрыты, там оказались баклажаны с орехами, чахохбили в картонной коробке, по-моему из-под обуви, суховатые, но вкусные хинкали.

Анатолий Анатольевич взял слово. Он говорил, что власть совершает ошибки и не надо ей мешать, что сегодняшняя ночь — это точка отсчета и так далее. Хорошо говорил, поднял стакан, и множество других чашек, стаканов и рюмок потянулось к нему.

— Победа будет за нами!!!

Глаза Ванды сияли.

Даже Вартанов улыбнулся.

Шардаков ткнул его в бок:

— Где бы мы еще поужинали с таким шиком?

С первыми рассветными лучами Шардаков открыл окно на первом этаже, впуская в помещение свежий воздух. Вся компания выбралась наружу и двинулась к метро «Парк культуры» с самым приятным чувством на свете — чувством выполненного долга.

* * *

Однажды утром Садофьев возился с яичницей, отделяя кусок бекона от желтка, сидевшая напротив Ксанка сказала:

— Сережа!

Тон был настолько необычным, что муж напрягся. Сейчас она предложит отвезти Василия в школу. Или того хуже — погулять с Джеком, вон он сидит с поводком в мохнатой пасти.

Сережа поднял на жену глаза. Она сидела, подперев одну щеку кулачком, и изучающе смотрела в его сторону.

Да что это вообще такое?!

— Что? — спросил он глухим голосом.

Явно предстоял серьезный разговор, а он как раз не в той форме. Надо собраться. Сергей сунул кусок бекона в рот и стал машинально жевать. Мелькнула мысль: а вдруг она предложит развестись? Мелькнула вслед за ней другая: почему эта первая мысль его так испугала?

«Подожди, подожди, это до чего я дошел! Я боюсь того, о чем мечтал все последние годы, — остаться один!»

— У меня к тебе разговор.

— Я догадался. Я и так уж последнюю неделю не пью. Почти.

— Этот вопрос мы решим попутно.

Садофьев бросил вилку. Тон Ксанки его решительно пугал.

— Да что ты такое задумала?!

— У нас нет денег.

Это было как удар обухом по голове или пыльным мешком из-за угла.

Разговоры о деньгах в их семье отсутствовали как класс. Семья генерала армии — обеспеченная семья. Даже покойного генерала армии. Откуда берутся деньги в тумбочке, он не задумывался. Нам ведь все равно, откуда берется вода в водопроводе.

— Ты меня понял?

Он был в смятении, это означало, что не просто не будет банкнот, чтобы угоститься приятной бутылочкой, как бы не пришлось искать себе работу. За все время брака ни над чем, кроме статьи о юморе Льва Толстого, Сергей Садофьев не работал. Никакого присутственного места не посещал. Никаких денежных знаков в дом не приносил. Теперь же, когда, как оказывается, семейные отложения истощились, а «на пенсию мамы» особенно не разгуляешься, настало время сменить образ жизни.

Даже если немедленно дописать, и с блеском, статью, это не решит проблему.

Надо устраиваться на работу.

— Вася растет.

— Да, я понимаю, — сказал Садофьев, хотя совершенно не понимал, куда пойти, к кому обратиться.

Выяснилось, что Ксанка уже подумала, и надо сказать, мысль ее не лишена была привлекательности. Надо было обратиться к дяде Саше или к Петру Аркадьевичу (это те господа, к кому он вояжировал с таинственными пакетами в период государственного переворота).

— Они не откажут.

— Это что же, мне в армию идти? Рядовым, — попытался сыронизировать Садофьев, но это не прошло.

— Посмотрим, что они предложат. Зятя Богдана Ильича они не бросят на улице.

Дядя Саша отходил от инсульта, а вот Петр Аркадьевич охотно принял Садофьева и обещал помощь. Спросил только, что у него за образование.

— Литературный институт.

Петр Аркадьевич не поморщился, хотя было видно, что ему очень хотелось это сделать. Сергей и сам ощущал, что в данном случае это не самая выигрышная рекомендация.

— А где ты работал?

Ответить на этот вопрос Сергей смог только через силу:

— Нигде.

— Ну, хорошо. На неделе позвоню. Кажется, у меня есть для тебя местечко. Только, чур, носом не крутить, лучше тебе все равно никто не предложит.

Садофьев был уверен, что его загонят в какую-нибудь многотиражку, где ему придется вспоминать скучную редакторскую премудрость. Но нет. Как и обещал, на неделе Петр Аркадьевич повез Сергея на Лесную улицу, в небольшой банк, где представил тамошнему начальству. Начальство состояло из прыщавого молодого человека с лихорадочным взором. Вся сцена немного напомнила Садофьеву американское мафиозное кино, где большой шеф подсаживает своего человека в маленькую фирму.

Когда Садофьев услышал размер своего денежного содержания, он чуть не присвистнул. Петр Аркадьевич откушал фужер коньяка и убыл. И Сергей остался один на один с новым своим начальством, которое велело звать его Олег.

— Только одно условие.

— Я слушаю, Олег.

— Вернее, два.

— Да хоть...

— Девчонок моих не портить и ни к чему не прикасаться руками.

— Ни к чему? — немного иронически сказал Садофьев.

— Вы замзавотделением, но прошу к компьютерам не прикасаться.

— Легко, — с видом полной беззаботности сказал Садофьев.

Ему нравилось, что они так, без обиняков выяснили производственные отношения. В электронике, тогда только что начавшей свою атаку на нашу повседневную жизнь, Сергей не смыслил ни бельмеса и учиться не собирался.

Девчонки? При беглом осмотре, была среди работниц филиала одна симпатичная, но, судя по всему, на нее воспаленный глаз положил сам начальник филиала.

* * *

Вартанов также пошел на повышение. Ему уже давно хотелось свою тихую гавань, и тут подвернулось место не то чтобы очень тихое, но достаточно отдельное. Газета восточного округа «Наша молодежь», нацеленная на решение проблем нынешней городской молоди силами достаточно юной редакции. Вартанов подчинялся только одной чиновнице где-то в управе и имел сказочный тираж — 50 тысяч экземпляров. Это в то время, когда рухнули тиражи «толстяков», никаких миллионных цифр не было даже у «Юности», не говоря о солидном «Новом мире» и прочих.

Миша, не будь дураком, выторговал себе заместителя, сказал, что знает этого работника с самой лучшей стороны.

— Никакой семейственности, — сказала чиновница.

— Само собой.

И взял Ванду, дал ей самое широкое поле для деятельности, чтобы она не чувствовала себя сидящей в офисном болоте.

Но в жизни не бывает все гладко и ровно. Скончался Михаил Михайлович в Ростове, и, стало быть, Ариша полностью падала на иждивение отца. Причем в самом жутком возрасте — шестнадцать лет. В ожидании солидного ростовского наследства Вартанов перевез дочь в свою съемную хатку, где ей пришлось спать на кухне. Денег на отдельное жилье не хватало, да и не хотелось его снимать, потому что отец был убежден — дочка устроит там по меньшей мере воровскую малину или наркотический притон. Она перестала уже так вызывающе одеваться, как пару лет назад, но все равно это было за гранью обычного городского обихода: какие-то берцы, шинель и готовность отбрить с полуслова всякого, кто полезет с замечаниями. Насчет школы она предложила ему не беспокоиться, у нее, мол, есть справка об окончании школьного курса, и этого ей вполне хватит для жизни.

Но куда-то ее надо было все же пристраивать, без какого-то уровня социализации ребенок превращается в Маугли. Тут, правда, выяснилось, что она кропает по ночам что-то в записной книжке.

— Что это, стихи?

— Ты что, дурак, папа, кто сейчас пишет стихи?

Как бы то ни было, ее, оказалось, можно было пристроить корреспондентом — плевать на семейственность, должность незавидная.

— Что я должна делать?

— Во-первых, не ругаться с Вандой.

— Ты с ней ругаешься больше, чем я.

— Теперь она твой начальник.

— Еще чего!

— Газета — это серьезно, это производство.

— А по-честному, что мне делать? Кулер облизывать?

— Вот чего не надо, того не надо. Будешь шнырять по району и выведывать, где что не так, кто там обидел ребенка, побил собачонку, перекопал дорожку...

— Понятно. А зарплата какая?

— Сколько помоев нароешь, все твое.

Он хотел было ей что-то рассказать про Линкольна Стеффенса, про разгребателей грязи, но ее уже и след простыл.

И началось.

— В школе номер такой-то директор обирает родителей ради установки новых окон. Это грязь?

— Грязь.

— В детсадике номер такой-то принимают за деньги детей без очереди! Грязь?

— Грязь.

— Автомойка сливает мазутную воду в речку Битцу. Грязь?

— Грязь.

— Во дворе дома по улице Милашенкова вместо новых чешских аттракционов установили ржавые гнутые трубы. Грязь?

— Грязь.

Надо сказать, Ванда тоже не отсиживалась в кабинете, и поэтому «Наша молодежь» крыла казенщину и бюрократию и очень быстро стала самым популярным изданием у местных жителей.

Летучки проходили в кабинете Ванды. Вартанов посещал их нечасто: что ему было делать среди этой желторотой мелюзги? Он мнил себя кем-то вроде Зевса, который только изредка посещает заседания низших рабочих божков. Пусть ощущают дистанцию. Потягивал кофе, смотрел в окно, думал над судьбами русской литературы.

Заметил, правда, что на ежемесячных совещаниях у главы управы он оказывается как бы в некоем вакууме. Рядом с ним за столом никто предпочитал не садиться, и даже его прямая начальница улыбалась вымученно, дежурно. Прямых выговоров она ему не делала, потому что Ариша не давала сбоев, все ее репортажи подтверждались фотоматериалами. Был в газете фотокор Антон, и он теперь ходил за ней как приклеенный. Так вот эта чиновница, фамилия ее была Финько, время от времени заводила с Вартановым разговоры о том, что юность пора светлых влюбленностей, мечтаний о космосе и подвиге, а у него разоблачение какого-то таджикского порносалона в муравьевских гаражах. Хорошо, что милиция все доказала, а если бы...

Вартанов попробовал окоротить Аришу, но она вместе с Антоном, длинным гнусавым субъектом, представляла немалую силу. Не надо забывать, что на дворе стояла пора постперестройки и власти сами требовали от народа правду, и только правду.

Разговора с дочерью не получилось. Вернее, Вартанов не посмел начать разговор. Как он мог сказать дочери: поменьше правды, дозируй информацию, береги чужие седины и погоны! Это была бы самая настоящая грязь!

— Скажи, тебе не угрожают?

— Конечно.

— Так, может...

— Что, папа?

На том разговор и закончился.

Хорошо, что Миша был с некоторых пор фаталист. Правда, его фатализм был несколько индивидуалистического оттенка: делай что хочешь и будь что будет.

Приближался Новый год, и главный редактор решил, что это удобный случай прислушаться к словам начальницы и сделать шаг от низменной практики преступных будней в сторону явлений высокой культуры.

Что можно было предложить читателю «Нашей молодежи»? Как их заинтересовать высоким чем-то, ведь и опросы ВЦИОМ, и личный опыт подсказывали, что современная молодежь чем только не занимается, только к одному виду деятельности решительно равнодушна — к чтению. Не читают, черти. Сидят в видеосалонах. И вот еще новое увлечение появилось — компьютеры. Вартанов давно уже собирался приблизиться к этому прибору и понять, в чем там суть дела, Ванда вон уже, кажется, разобралась, сидит щелкает «мышкой».

Да, отстал, отстал. Жизнь проносится как трамвай, и ты уже не в салоне и даже не на подножке... В общем, философский настрой Миши привел к оригинальной идее.

Он придумает викторину. Не просто викторину литературную, а с закавыкой, с завлекалочкой.

Все будет выглядеть примерно так.

Он возьмет ряд классических литературных произведений. Скажем, «Анну Каренину», «Преступление и наказание», «Дубровского», «Песню о купце Калашникове», «Гамлета». И зашифрует их названия строчками, как бы взятыми из сочинений наших современников.

И получится: «Кровавые колеса», «Второй труп лишний», «Поздняк метаться», «Бойцовский клуб», «Ни дня без трупа».

Пусть просвещенный современный подросток определит, что скрывается под уродливым наименованием.

Одним словом, Миша перенес с прежней своей работы свой технологический опыт на новую почву. Почувствовал даже что-то вроде жара вдохновения в груди. Хорошо ведь придумано. Только надо побольше названий, чтобы предприятие выглядело солиднее.

* * *

Шардаков спустя шесть месяцев после начала работы понял, что даже его печени, печени Тигролова, не хватит, чтобы выстоять против всего Северного Кавказа. Выручил его Магомед Ахмедов, помощник Расула Гамзатова, огромный добродушный человек, великий знаток русской культуры. Он, например, знал наизусть все творчество Блока и не раз ставил в тупик автохтонных поэтов. Честно надо признаться, что многие из них считали пределом, к которому надо стремиться, творчество Владимира Фирсова и Ольги Фокиной. Ничего не хочу сказать плохого об этих замечательных мастерах отечественной словесности, но не надо забывать, что русская образованность славится прежде всего своей небывалой широтой и всеотзывчивостью.

Так вот Шардаков, и так, между нами говоря, выглядевший не на миллион долларов, пожаловался Магомеду, что сил его больше нет. «Ерунда вопрос», — ответил Ахмедов и распустил слух о том, что редактор издательства «Ровесник» Алексей Шардаков готовится к пересадке костного мозга одному из родственников. И гости из Дагестана стали, наоборот, привозить ему в поддержку разные горные снадобья и растирочные бальзамы. Народная медицина у нас в стране всегда была на высочайшем уровне.

Поскольку Леша работал редактором, да еще и в издательстве, ему все и всяческие предлагали печататься. А у него в загашнике была только драматическая полуповесть «Медвежьи реки». Он напечатал ее в сборнике, издаваемом прозаической редакцией своего же издательства. Потом в журнале «Юный натуралист» под названием «Реки и медведи», потом в журнале «Охота и охотничье хозяйство» опять под новым названием «Лосось и медведь».

Однажды сидел Шардаков все в том же ЦДЛ, пропивал гонорар то ли за лосося, то ли за медведя, в общем, сидел один, когда к нему подошел осторожно один из гардеробщиков:

— Алексей Петрович, к вам гость.

— Гость? Кто таков? — Шардаков сидел с графинчиком и рыбцом, думал о своем и не был расположен к общению.

— Кто таков, не знаю-с, но говорит, что беглый.

Леша оторвал взгляд от невкусной еды:

— Беглый?

— Точно так-с.

Откуда у гардеробщика, еще не очень старого человека, появился такой выговор, понять Шардакову было некогда, он вытер губы салфеткой:

— Веди.

— Гуторят, что с каторги, но думаю, что шуткуют, — напоследок сказал работник гардероба.

Шардаков откинулся в деревянном полукресле, которое занимал в буфете, чтобы как можно раньше рассмотреть этого фрукта. Он узнал его сразу и как-то внутренне опал. Вот еще черт знает что!!!

— Здорово, — сказал Роман, усаживаясь напротив.

— Здорово, — просипел Алексей Петрович.

— Есть хочу!

— Заказывай!

Подвернувшаяся в буфете официантка принесла солянку, бефстроганов, бутылку водки и еще какую-то ерунду.

Роман запустил ложку в недра ЦДЛовской вкуснотищи (тогда еще это действительно была вкуснотища, солянка).

— Рассказывай.

Выражаясь односложно, Шардаков чувствовал себя уверенней.

— Что рассказывать? Откинулся. Денег нет, дома нет, добрые люди есть — дали твой адрес.

— Добрые люди.

— А ты думал, что от меня отделался?

— Честно говоря, да. Я, если помнишь...

— Да все я помню, но жить буду у тебя.

— Тебе же это... положено жилье после детдома.

— Ты его видел?

— А ты мою конуру видел?

— Да мне плевать, положим два матраса — на это места хватит?

— А если я живу не один?

— Будем хором пялить.

Шардаков налил себе водки из своего скромного графинчика, когда Роман бухал себе в стакан из ледяной бутылки:

— Слушай, ты ведь не идиот.

— Идиот, идиот.

За стол к Шардакову залетел юзом, причем точно попав в свободное полукресло, местный пожилой писатель. Представился:

— Анатолий Дмитриевич Шавкута. Пью. — Схватил бутылку Романа и накатил себе сразу полстакана.

— Ты кто? — приподнялся Роман.

— Я близь души непришедшего, а ты жалкий подражатель Шатобриана. — Выпил, а выпив, сразу же уснул.

Надо сказать, что этот непреднамеренный финт возымел на Романа некое действие. Особенно то, что этот человек умудрился заснуть после столь явного хамства. Бить спящего...

— Кто это?

— Ты же слышал, Анатолий Дмитриевич.

Роман сел, доел суп, признавая тем самым, что в доме, куда он зашел, могут быть и свои выкрутасы. Налил стакан. Шардаков тоже налил.

— Слушай. Мне необходимо жилье.

— Зачем?

— Кое-что надо записать.

Леша простонал:

— Ты тоже писатель?!

— Что значит «тоже»?

— Загород сгодится?

— В смысле?

— Дача в Томилино. Ну, не совсем дача, домик охранника, но печка там есть и дров немерено.

— Пиши адрес.

* * *

Очень скоро Сергей оценил подарок Петра Аркадьевича. У него теперь был свой кабинет, маленький, аккуратный, технологичный. На столе стоял огромный монитор, справа собственно сам умный ящик. Удобно на столе лежала клавиатура. Выполняя условия договора, объявленные при вступлении в должность, Садофьев в работу техники не вмешивался. Явившись на работу к девяти, включал ящик (этому его научили, а то бы пришлось сидеть перед темным монитором — совсем уж одиозное зрелище) и заваривал себе кофе. Откидывался в кресле и начинал размышлять о Толстом.

Зарплату здесь платили раз в неделю. Когда Сергей однажды вечером бросил перед Ксанкой пачку кредиток, у него было чувство удовлетворения. Бросил с горечью в глазах, мол, вот на какие жертвы идет ради вас художник, семья! Странным образом это улучшило отношение не только Ксанки к нему, но и его к Ксанке. Мужчине приятно, когда рядом с ним живет удовлетворенная женщина.

Через неделю новизна ощущений немного подстерлась. Он все так же сидел у себя в кабинете за стеклянной дверью, офисные рыбы плавали в аквариуме перед его взором, обменивались какими-то бумагами, шутили, смеялись.

К нему никто не обращался.

Он понимал почему.

Слишком важный он был, слишком значительным заявил себя поначалу. А что ему оставалось, когда приходилось маскировать такой громадный кусок работы, какой он не делал?

Когда он выходил из кабинета в туалет, все разговоры стихали.

С одной стороны, ему это нравилось. С другой — у него не было ни одного собеседника. Да он бы и не смог поддержать разговор на производственную тему, а для разговоров на другие темы времени не было.

И вот в конце второй недели пришла Сергею радикальная и очень удачная мысль.

А зачем травить себя кофе?

В его распоряжении два пустых ящика в тумбах стола, почему бы там не расположить бутылку коньяка и стакан? Почему бы там не расположить лимон и салями? Шансов, что его кто-то застукает, не было. Работники офиса пробегали мимо его двери, не глядя в его сторону.

И вот выпита первая рюмка.

Жизнь заиграла новыми красками.

Все-таки как хитроумно человечество, каких оно только не напридумывало развлечений, чтобы скрасить тяжелую работу по пережиданию рабочего времени.

Поначалу Сергей строго шифровался.

Для этого надо было уметь пить.

Садофьев умел.

И после первой рюмки, и после пятой его поведение никак не менялось. Он так же медленно, солидно посещал туалет. И все так же не торопясь листал «СПИД-инфо». Через неделю эти процессы как-то синхронизировались. В ящике был тот же коньяк и лимончик, а в газете те же истории из жизни сексуально озабоченных журналистов.

И тут проверка!

Приехал Петр Аркадьевич!

Садофьев заволновался.

Благодетель зашел в кабинет зава — очевидно, у него было какое-то реальное дело. Может быть, о своем протеже он забудет?

Не забыл.

Петр Аркадьевич вошел в кабинет, повел носом. Воздух был свежий, дезодорантов Сергей не жалел и рубашки менял регулярно.

— Ну как ты? — Сел к столу.

Стоявший по стойке смирно Садофьев тоже сел:

— Да вот...

Петр Аркадьевич вытер платком шею и лысину:

— Доставай, что там у тебя?

Сергей стыдливо вынул из правого ящика полбутылки армянского, из другого блюдце с нарезанным и присыпанным сахарком лимоном.

— О, — сказал благодетель, — еще держишься. На водку не перешел? Плесни старику.

— Сейчас стакан помою.

— Сиди, сам помою, — фразой из забытого анекдота ответил Петр Аркадьевич, плеснул себе полстакана янтарного напитка. — Будем считать, испытание ты прошел.

Выпил.

Крякнул.

Через неделю Садофьев действительно перешел на водку.

* * *

Новый год встретили очень весело. Надо учесть, что средний возраст сотрудников «Нашей молодежи» равнялся девятнадцати годам, два возрастных мамонта возвышались среди этого безумствующего молодняка: двадцатипятилетняя Кометчикова и тридцатипятилетний Вартанов. Он имел статус среди своих сотрудников некоего генерала де Голля, на него ежедневно рисовали карикатуры, все время обыгрывая его громадный размер обуви, причем этой обувью он перманентно давил всякую социальную сволочь. Некоторое сходство с известным французским политиком ему придавал и слегка армянский, закрученный в ноздрях нос. В общем, во всем этом чувствовалось несомненное обожание главного редактора репортерскими массами. Миша благодушествовал, ему нравилось нравиться. В новогоднем номере он опубликовал свою феноменальную викторину. Купил десять подарков, которые вручил всем тем, кто под всеобщие аплодисменты был объявлен победителем. Перепорчено было до миллиона шаров и бутылок шампанского. Вартанов и Ванда отбыли домой.

Каков же был их сон поутру?

Позвонила Финько.

Человек с такой фамилией может испортить не только первое января, но и всю жизнь. Давняя ненависть этой карьерной дипломатки наконец нашла пищу для своего яростного вторжения.

— Кто автор этой викторины? — спросила она безапелляционным тоном в шесть утра.

Ожидавший похвал за оригинальность мышления, Вартанов промычал, что, мол, он.

— Это, извините, грязный навет и поклеп на русскую литературу. И не только на русскую.

— Извините.

— Нет, это уж вы извините. Что это такое: «Черные руки на белой шее»?

— Отелло, — просипел Вартанов.

— А «Дама в озере»?

— Это «Бедная Лиза». Конечно, немного похоже на Раймонда Чандлера, но...

— Никаких «но»! А «Автомат Калашникова»?

— Но это же пролетариат, простите, свободный купец борется с приспешником правителя...

— Что вы несете?!

Миша Вартанов не посмел сказать, что он несет ясность и простоту, и к обеду отправился писать заявление.

* * *

Шардаков навестил Романа в Томилине. Привез немного продуктов, сыра, кефира. Парень уже три недели сидел безвылазно в подмосковной ссылке, не давая о себе знать. «Мне бы такую усидчивость», — думал Шардаков. Дачку эту ему оставил один знакомый, перебравшийся на ПМЖ куда-то за рубеж, так что место было обжитое. Хорошо сколоченный топчан, экономная печь. Лучше нет условий для обдумывания сюжета, когда сидишь у полыхающего горнила и подкладываешь хорошо нарубленные дровишки. Были даже занавески на окнах. Удобства, конечно, на улице, но это даже хорошо, бодрит. Колонка у соседнего дома.

Сиди.

Строчи!

По правде, Шардаков был уверен, что парень описывает свою нелегкую жизнь, ведь она действительно нелегка. Что-то вроде недавно появившегося в «Новом мире» «Одляна, воздуха свободы», истории о юношеском лагере, по сравнению с которым все примочки взрослого лагеря казались чепухой.

Когда он после длительного путешествия от станции по узенькой тропке вошел в комнату, в ноздри ударил запах рыбы. Источник был определен сразу: у печи стояло жестяное ведро, полное пустых жестянок из-под рыбных консервов. Там были и килька, и «Завтрак туриста», и сельдь иваси.

— Фосфором подъедаешься?

— Откуда знаешь?

— Да читал когда-то в «Науке и жизни», что рыба главный источник умственной энергии. Но лучше свежая.

— Где ты ее купишь, да и готовить еще. Чай будешь?

Шардаков внимательно осмотрелся — ни одной винной бутылки — и опять позавидовал: «Мне бы так».

— С Цейлона прислали?

— Шутишь. От хозяина остался заплесневевший, так я его отсушил, ничего так себе, горло дерет.

— Может, это табак?

Роман задумался, повертел в руках коробку:

— Нет, чай.

— Тогда завари. Я вон тебе рафинада притаранил.

За окном где-то вдалеке прострекотала электричка.

— Ну, показывай.

— Чего показывать?

— Что собрался записать.

— А я должен?

— Ну, как старому товарищу.

— Тамбовский волк тебе...

— Ты поосторожнее, вьюноша.

— Что, выгонишь меня отсюда?

— Да просто старших надо уважать.

Роман ехидно хмыкнул:

— Это ты-то старший? Да тебе и восемнадцати еще нет, а у меня год за три шел.

— Ну и до чего дошел?

— Ты слова не выкручивай, у нас этого не любят.

В таких примерно препирательствах прошел весь визит вежливости. На краю стола Шардаков рассмотрел четыре общие тетради в клеенчатых переплетах, а рядом стопку печатных листов, производителем которых была, очевидно, старая «Москва», стоявшая на подоконнике.

«Ладно, — решил Леша, — подождем, жажда поделиться написанным — одна из самых страшных страстей человека. Сам покажет!»

Опытный читатель уже почувствовал, сколько тратит автор сил на то, чтобы синхронизировать повествование по трем линиям, и как мало ему это удается. Линия Шардакова то отстает, то опережает линию Садофьева, и вместе они стараются не слишком оторваться или отстать от линии Вартанова. Во имя чего эти усилия? Во имя условной стройности повествования. Не знаю, приносит это какие-то результаты или нет, но думаю и дальше держаться этой схемы.

* * *

Вот сейчас будет рассказ о Садофьеве, хотя рассказывать в общем-то нечего. Прошло несколько лет однообразной жизни. Приходя на работу, Сергей закрывался у себя в кабинете, открывал ящик стола, где сервировал ежедневное меню: бутылку водки и несколько бутербродов с анчоусами или шпротами и яблочко. Наливал себе первую рюмку, с удовольствием выпивал. Закусывал и откидывался в кресле. Застать его врасплох было невозможно, он всегда видел, что кто-то приближается к стеклянной двери, и аккуратно и бесшумно задвигал ящик стола. Впрочем, к нему заходили весьма нечасто.

Несколько раз в день он покидал «рабочее» место, чтобы посетить туалет, и раз пять, чтобы покурить в уютной курилке, устроенной во внутреннем дворике. Руководство банка было передовым и подхватило идею борьбы с табакокурением в самом зародыше. Там же в курилке он перекидывался несколькими фразами с работниками отделения, слушал и рассказывал новые анекдоты. Чаще слушал.

Всегда подтянутый, с аккуратнейшим пробором на хорошо промытой голове и аккуратным румянцем на щеках, позитивный, но без подозрительной компанейщины, он пользовался полнейшим презрением со стороны коллег, конечно же очень хорошо скрываемым. Он вроде бы был начальником, но от него ничего не зависело, ни в положительном, ни в отрицательном смысле. Жалобы молодых жалобщиков он выслушивал очень внимательно и по видимости близко принимал к сердцу, даже попервоначалу пробовал обратиться к руководству филиала, но, получив несколько раз аргументированный и сердитый отлуп, перестал это делать.

В конце рабочего дня он убирал в портфель все следы своего застолья и незаметно уносил до ближайшего мусорного бака.

В то время они с Ксанкой и Василием жили на даче, Ангелина Ивановна померла, и замечательное место жительства на природе было в их распоряжении. С банькой и курятником. Ну, курятник Сергея занимал мало, а вот к баньке он пристрастился. Завел себе разные венички, настойки на листьях эвкалипта, пучки полыни и надолго запирался в горячем одиночестве. Жена баню не любила и терпеливо поджидала его с ужином. Она, безусловно, замечала, что муж пришел какой-то разобранный (но всегда корректный), и получала его из баньки преображенным, посвежевшим, обаятельным.

Утром продолжалось все сначала.

И так годами.

Одно лишь изменение позволил себе Садофьев. Вместо поллитровой бутылки стал использовать семисотграммовую. Но дальше ни-ни. Чувствовал, что теряет власть над собой, а этого он не мог себе позволить.

Ксанка потихоньку толстела, все меньше походя на героиню из «Неуловимых мстителей», сменила брюки на сарафаны и платья.

Василий рос, очень вытянулся и даже по росту немного стал превосходить своего отца. Был на него похож, белобрыс, только не прилизанной отцовской белобрысостью, по прическе сравнить его можно было бы с Борисом Джонсоном, если бы современники понимали, кто это такой. Рос айтишником. Отказа ему ни в каких приборах и гаджетах не было, естественно, тем более что компьютер спасал его от дворовых дружб, а стало быть, драк и призрака наркотиков. У него в девятом классе разоблачили и разгромили чудовищное общество нюхателей клея, так вот Вася к обществу этому не принадлежал. На этом основании Ксанка считала, что у них здоровая, дружная семья.

И вот в один из дней открывает Садофьев свой заветный ящичек, наливает хрустальную рюмочку (любил красивые финтифлюшки), высматривает взглядом бутербродец с постной ветчинкой и поднимает прибор для выпивания ко рту.

И тут случается чудо.

Дверь кабинета распахивается. На пороге стоит незнакомая девушка.

Нет! Ужасно знакомая.

— Женя! — сдавленно говорит зам заведующего филиалом. Он ошибается и не ошибается одновременно. Он имеет в виду свою возлюбленную, а произносит имя дочери.

— Привет, папочка, — приветливо говорит она.

Он, расплескивая водку, ставит рюмку на дно ящика. Вот оно! Значит, все-таки рассказала. Интересно, когда?

— Нальешь дочке?

Борясь с судорогами в горле, Садофьев выдавил:

— Тебе рановато будет.

— А тебе не рановато? Четырех еще нет.

Вот именно это упоминание о четырех часах окончательно наводит порядок в голове Садофьева. Это дочка, она из-за границы. Он почему-то обижается, сердито хватается за рюмку и выпивает ее. В бутерброде отказывает себе.

— Где мать?

— На кладбище.

Садофьев вскинулся.

— Не спеши радоваться. На могиле бабушки.

Он хотел спросить, почему внучка не там же, но не посмел. Бог знает, какие у них, у современных, нравы. Отбреет еще в своей манере. Первым порывом было броситься к прыщавому начальнику, отпроситься по болезни, по семейным обстоятельствам, чтобы увидеться с Женей. Ведь столько лет... Но потом, спустя секунды, он с удивлением обнаружил, что запал почти мгновенно затух. И внутренняя радость — он сейчас увидит Женю! — прожила не намного дольше.

Дочь словно прочла его мысли:

— Успокойся, она тоже не жаждет тебя увидеть.

Садофьев испуганно посмотрел на дочь. Она что, Мессинг?

— Хотел бы увидеться, нашел бы. За столько лет. А ты сидишь тут и глушишь водяру.

Ребенок явно с суперспособностями, видит слабенького батянечку насквозь. В углу глаза у Садофьева зародилась слеза.

— Да ладно тебе, — вдруг пожалела его дочь. Подошла, обняла за плечи. — Сегодня вечером соберемся. У вас.

— У нас? — слабым голосом спросил Садофьев.

— А где же еще? На даче. Будем делить наследство.

— Ах это.

— Это, это. Затем и приехали.

До Садофьева наконец доходит весь ужас предстоящей ситуации. Две Жени на их с Ксанкой даче, а он рта не посмеет открыть.

— Но вы же ничего не скажете... моей жене.

— Это смотря как ты себя будешь вести.

Подрагивающей рукой Садофьев налил себе полрюмки, но пить не стал.

— Шантаж какой-то.

— Не бойся, будешь вести себя смирно, все обойдется хорошо.

Женя отошла от него и села напротив.

«Не-ет, — подумал затравленный Садофьев, — это не Женя, это робот какой-то».

Ему вспомнилась фраза прапорщика Майбороды, руководителя группы политзанятий в их роте: «На Западе пока что еще лучше бытово, но зато бездуховность там какая!» Вспомнил и не к месту хихикнул.

Женя покачала головой:

— Ты, папаня, пожалуйста, завтра не пей, а то еще...

— Завтра?

— Конечно. Чего тянуть? Завтра суббота, а мы не ортодоксальные иудеи.

— Чего?

— До свидания.

* * *

Вартанов получил наследство. Сбылась его давнишняя и самая подлинная мечта — нигде не работать. Он без сожаления расстался с «Молодежью», тем более что его место заняла Ванда. В работе этого органа мало что изменилось, просто тихо снесли одно архитектурное украшение, не тронув механизм, и успешная деятельность продолжилась.

Аришу взяли в штат.

Она остепенилась. Теперь уже не шныряла по району в поисках кучи какого-нибудь мусора, содержала для этой деятельности целый штат девятиклассников, которые ее обожали. Ее можно было видеть во главе редакционного стола, в круглых очочках, с туго зачесанными волосами, забранными в хвост на затылке, с вращаемым у виска карандашом. Она работала всегда. Амбициозная женщина — это не всегда красиво, но Ванда с Аришей составляли исключение из общего правила. Особенно Ванда. Выяснилось, что амбиции у нее распространяются не только на газету. Как-то незаметно она стала депутатом местного совета, и не рядовым каким-то, а самым ярким в новом выводке, задавала тон в работе выборного органа. Ариша, естественно, стала ее общественным помощником.

Не прошло и года, потраченного Вартановым в ЦДЛ в стиле пикейных жилетов, как активистка Ванда получила квартиру. Они все перебрались туда из съемной дыры. Наученный горьким своим опытом, Миша смотрел на свой брак с какой-то мрачной обреченностью. Не мог он себе представить, чтобы такая девка, молодая, фигуристая, всерьез тратила свою жизнь на такую сорокалетнюю развалину, как он — отставной козы барабанщик.

Кто-то у нее есть. Ну, по всем раскладам не может не быть. Не видно явных примет — значит, хорошо шифруется.

Что в такой ситуации делать? Не пускать ее глубоко внутрь.

Вон все будды советуют: не привязывайся ни к чему в этой жизни и не будешь страдать. Очень полезная философия. Но какая-то липкая.

Поверить в то, что сама по себе жизненная активность заменяет Ванде жадное внимание мужиков, — проще говоря, карьера, — Миша не мог. И поэтому придумал себе положение частично душевно раненного, этакого некромонгера из фильма о Риддике. Фактом смертельной измены его уже не удивить, он и так живет с кинжалом под лопаткой.

Он попробовал — для того чтобы очистить все-таки поле зрения от полного тумана — действовать через Аришу. Но та или не хотела выдавать свою приемную мамашу, или Ванда шифровалась и перед ней.

Ариша все больше впадала в обыкновенную семейную жизнь со своим Антоном, причем Антон этот год от года становился все худее и все больше напоминал вопросительный знак в сером шарфе. Жена его оставалась все таким же цепким репортером, только темы теперь выгрызала не на уровне подворотен и детских площадок — замахивалась выше. И готовилась перейти в федеральную прессу.

* * *

Роман наконец закончил свой могучий труд и положил стопку испещренной бумаги перед Шардаковым.

— Что это?

— Почитай. Это интересно.

— Тут много.

— Это-то и здорово.

— Ты уверен? Слышал, талант — брат краткости.

— Гении волы, соломы не возят.

— Так ты...

— Уверен.

Через неделю Шардаков приехал на весеннюю дачу в Томилино. Снег был убран, дорожки посыпаны золой, в комнате порядок, никаких банок из-под консервов, то есть, освободившись от литературных трудов, Роман сделался вполне обыкновенным человеком.

Встретил он Шардакова неприветливо.

— Зачем ты его привез? — спросил он, указывая на баул, в котором лежала рукопись.

— А что мне с этим делать?

— Это твое дело. Ты редактор, ты и думай.

— Мы такое не печатаем.

Роман хохотнул.

— Я вообще работаю в редакции стихотворных переводов.

— На что намекаешь?

— Изложи все это по-аварски и в столбик.

Роман приставил лопату к забору и подул на руки. Замерз.

— Послушай, я же не говорю, что обязательно хочу издаться в вашем «Ровеснике». В городе полно других издательств.

— Пойдем в дом.

Вошли, сели, Роман заварил чаю.

Шардаков собирался с мыслями.

— Ты прожил оригинальную, трудную, очень даже трудную жизнь. К своим двадцати с чем-то годам.

— Не спорю.

— Две отсидки в детдоме, две смерти.

— Четыре.

— Ну вот видишь. Кто там у тебя? Потом расскажешь. Хлебнул горюшка, одним словом. Я тоже не медовый для тебя дядя.

— Ну уж.

— А про что ты пишешь? Какая-то Война Алой и Белой розы, Йорки против Ланкастеров!

— Нет, у меня не так.

— Так, так, только на другой планете.

— Да.

— Рыцари, мечи, дамы, кавалеры, яды, благородство так и шибает в нос и хлещет через край. Замки и трубадуры.

— Все по-другому называется.

— Да плевать на то, как это называется!

Роман продолжал загадочно пить чай, в то время как Шардаков бесился и размахивал руками.

— Нет у нас в стране редакции для таких текстов. И потом...

— Что?

— Сейчас так не пишут.

— Естественно.

— Все очень медленно и развесисто.

— Да.

— И, извини уж, малограмотно.

— Редактор поправит.

Шардаков вскочил и прошелся по комнате. Роман остался спокойно сидеть на месте. Отхлебывал.

— Ты отсталый человек.

Леша замер на месте:

— Я?!

— Ты. Это фэнтези.

— Вот это мыло с мечами и выдуманными именами?

— Весь мир читает.

Сказать по правде, Шардаков за годы работы в своем «Ровеснике» слишком углубился в соотношение интересов разных национальных литератур в Дагестане, почему и оставил без должного внимания мир большой, а главное, заграничной литературы.

— Толкин, — сказал Роман.

— Что это такое?

Молодой человек снисходительно улыбнулся.

* * *

Утром Садофьев не вышел на работу, сказался больным. Он и в самом деле чувствовал себя отвратительно. С ним случилось то, от чего он был избавлен в обычной жизни, — похмелье. Башка, тошнота, больно смотреть на мир. Ксанка не дозвалась его к завтраку. Последним гонцом был Вася, он вошел в темную родительскую спальню с наушниками на голове:

— Пап, пошли. Ширники!

Садофьев лежал, отвернувшись к стене. Вася освободил одно ухо. Ничего в ответ не услышал, хлопнул обратно наушником и пошел с сообщением: «Не-а, не хочет».

Никогда еще жизнь не казалась Сергею такой отвратительной. Ему вдруг стал омерзителен его банк. Что он там делает? Это же смерть при жизни. В подчинении у какого-то мозгляка, который его к тому же еще и презирает. А семья? Сын — лунатик. Впрочем, они сейчас все... Жена, хранительница домашнего очага, располнела, поглупела, никогда он не испытывал к ней так мало страсти, как сейчас. И все это будет длиться, длиться.

Он бы заплакал, если бы были силы.

Жени приехали к обеду, привезли какой-то еды, вина. Садофьев уже к этому времени принял душ, выпил бутылку пива, отчего ему стало еще тошнее на душе, и сидел на веранде в кресле-качалке.

— Здравствуй, Сергей.

— Дядя Сережа, здравствуйте!

Будут разыгрывать спектакль. На его нервах.

Вообще, младшая Женя была поразительно похожа на старшую. Вид этих «близнецов» почему-то был мучителен для Сергея. Насмешка судьбы. А вторая насмешка — это когда Женя становилась рядом с Василием. Тут по внешности все было нормально. Василий походил как две те самые капли на отца, а Женя, как уже говорилось, на мать. Но и это вызвало в похмельной душе Садофьева чувство, похожее на отчаяние. Может быть, потому, что Вася выглядел совсем еще подростком рядом с чрезвычайно опытной и неискренней двоюродной (как на самом деле, сказать нельзя) сестрой. Что заграница эта поганая делает с человеком!

Сестры щебетали на другом конце веранды.

Ксанка, как оказалось, уже подготовила обеденный стол, там было мясо, закуски, салат из авокадо (ее последняя по времени кулинарная любовь). Сергей выполнил свою основную застольную работу — штопором вскрыл бутылки, все время искоса стараясь уследить за тем, что творится вокруг, какие ведутся речи.

Сели.

Налили кто белого, кто ничего (Вася).

Выпили за встречу.

— Ну, помните, как в «Театральном романе» все собравшиеся кричат: «Про Париж, про Париж!» — решил Садофьев культурно начать разговор.

— А мы не в Париже живем, — мягко улыбнулась ему старшая Женя.

Хозяин дома не то чтобы сконфузился, но решил пока помолчать, присмотреться к ситуации. Что-то на его глазах явно происходило.

Сестры были явно рады друг другу, их веселила своими заграничными рассказами младшая Женя. Василий, снявший из приличия свои наушники, вел себя так, будто он их не снимал. Так продолжалось часа полтора.

Ругали правительство, как без этого. Но как-то не сердито.

— Куда будешь поступать? — спросила Ксанка у Жени. — У себя или у нас?

— Нет, здесь. Будете смеяться, уже и вузик выбрала. — Но почему-то не сказала, какой именно.

— Вася наш по дедовым стопам, надо думать, двинется, — позволил себе вставить Сергей.

— Это что, в генералы? — удивилась старшая Женя.

— Нет, — подал голос отрок, — я по связи, Бауманка.

Вечерело. Воздержавшийся от многопития Сергей решил, что время пришло, и задал остроумный, как он считал, вопрос:

— Ну, господа, когда мы будем делить наконец наши деньги?

Все с удивлением, и даже Василий, поглядели на него.

— А мы уже, — очаровательно улыбнувшись, сказала старшая Женя.

Садофьев вспомнил, как в армии он ездил покупать кобылу с капитаном, командиром роты, в соседний аул. Прибыли, гостей усадили пить чай, говорили о погоде, о выпасе, об упряжи — о чем угодно, но ни слова не было сказано собственно о предмете переговоров. Капитан встал и пошел к уазику. На вопрос рядового Садофьева, а как же покупка, комроты буркнул: «Продали они кобылу».

В этот раз произошло то же самое. Запад — дело тонкое.

Чувствуя себя и являясь на самом деле идиотом положения, Сергей потупился, поднял стакан:

— За ваше здоровье.

Уже в полной темноте Жени уехали, а не остались ночевать, что было бы естественно, по-родственному.

* * *

Вартанов, можно сказать, наслаждался жизнью. Денег, запасенных Михаилом Михайловичем на сберкнижках, хватало на все его развлечения, тем более что они теперь не были связаны с мотовством и загулами.

Миша был верен Ванде. И был уверен, что она ему неверна. Это рождает такой комплекс чувств, который очень стабилизирует семейную жизнь. В финансовых вопросах Кометчикова от сожителя не зависела. Она, конечно, догадывалась, что у него есть свои источники дохода, но носа своего в эти дела не совала, что его вполне устраивало. Он несколько лет тому назад начал почти регулярно посещать антикварные аукционы, словно отцовская страсть перешла по наследству к нему, и их общая квартира стала все более походить на магазин, торгующий разным редким и изящным товаром. Ванде это не мешало, она даже радовалась, что Вартанов при деле, да еще, кажется, и прибыльном. Тем более что Миша был человеком не жадным и регулярно баловал своих женщин разными дорогими безделушками. Ариша, как ни скромны были ее житейские запросы, потихоньку подпитывалась и из папиного, и из Вандиного кармана, так что ее существование было весьма по студенческим меркам обеспеченным.

Ариша вознамерилась стать студенткой.

— Журфак, — произнесла свой диагноз Ванда.

— Журфак, — согласился с ней Миша.

Но тут по поверхности их достаточно мирного существования прошел весьма неожиданный бурун.

Началось с того, что Ариша прогнала Антона. Все ждали, когда это случится, но, когда случилось, все расстроились и растерялись. Антон, как оказалось, был опорой и надёгой, несмотря на весь свой дистрофический вид.

Расставшись с ним, Ариша окунулась в недра контркультуры. Что-то у нее появилось с Пауком, лидером маленькой, не слишком популярной группы, который ходил, как и полагается, в заклепанной куртке, боевых берцах и распространял слухи о том, что балуется наркотиками.

Ариша говорила, что только балуется.

— А ты? — в один голос спрашивали Ванда и Миша.

— Пробовала, — угрюмо отвечала черноволосая, бледная, похожая из-за очков на ученую смерть Ариша. — Кокаин.

— Да?!

— Ерунда. Только десны и губы онемели.

— Это потому что его бодяжили с анальгином! — кричал Вартанов, и внутри у него было страшно. Было понятно, что Ариша не врет, не интересничает. — Доченька!

Чего только не было в разговоре на эту тему! И угрозы, и мольбы. Как известно, все это ерунда. Дева сказала:

— Я не буду.

— Не будешь? Я тебе мотоцикл куплю.

— Что ты предлагаешь, идиот? — вмешалась Ванда яростно. — Это просто другой способ самоубийства.

— Я хочу учиться.

Это был настолько неожиданный поворот к хорошему, что взрослые онемели.

— Но не на журфаке.

— Да где угодно, устрою хоть в МГИМО, хоть в заборостроительный техникум.

— Правду говоришь?

— Правду, — истово кивнула Кометчикова.

— Хочу в Литературный институт.

— А это по Мишиной части, — обрадовалась Ванда.

— Да, я когда-то там учился.

— Песни писал, — усмехнулась Ванда.

— Я тоже пишу тексты.

Тут у Вартанова зародилось первое подозрение, что они с Вандой рано обрадовались. Предстоят еще кое-какие перипетии.

— Для песен Паука?

— Да.

— И много уже написала?

— Да, Вандочка, много.

— Неси, — потребовал отец.

Ариша вышла в другую комнату, долго рылась у себя в столе. Появилась с пачкой листков.

Листки пошли по рукам родственников.

Стояла полная тишина. Только поскрипывала кожа Аришиных штанов, когда она качала ногой, заброшенной на ногу.

Вартанов прокашлялся и деликатно спросил:

— А других у тебя нет?

— Только такие. Даже хуже, я специально отобрала, чтобы вас не испугать.

— Ах это... — кивнула Ванда. — Послушай...

— Ты обещала.

— Мало ли что она обещала! Это не пропустят.

— Почему? Там нет ничего против власти, я все такое убрала.

— Там в каждой строчке матюки!

— Те тексты, где нет ничего, кроме мата, я тоже не стала вам показывать.

Вартанов посмотрел на Ванду:

— Да она еще о нас подумала. Спасибо тебе.

— Не знаю ничего. Вы обещали.

— А иначе что? Пойдешь уколешься?

Ариша ничего не сказала, только загадочно улыбнулась.

* * *

— Слушай, Роман, а не поступить ли тебе в Литинститут?

— Что это такое?

Шардаков примерно полчаса красочно рассказывал обо всех прелестях альма-матер. Наконец устал:

— Ну?

— А зачем мне? Писать я и так умею.

Шардаков задохнулся от ярости, что выразилось в коротком:

— Нет.

— Ну ты же читал.

— То, что ты написал, не доказывает, что ты умеешь писать.

Роман встал, прошелся в задумчивости по комнате, искоса посмотрел на своего невольного куратора:

— Ты ведь там учился, да?

Леша почувствовал, что его сдвигают на невыгодную для него тропку:

— Ну да.

— И что, сам ты умеешь писать?

Отвечать на этот вопрос честно не было сил, отвечать нечестно...

— Это сложный вопрос.

— То есть ты после этой шарашки — а отсидка-то пять лет — не можешь сказать, что чему-то научился?

Шардаков мужественно молчал.

Роман усмехнулся:

— Но при этом работаешь в другой шарашке, где сами не учатся писать, а учат других?

Ничего не оставалось, как признать, что мальчик умеет мыслить логически.

— Ладно, — зевнул Леша, ему действительно стало как-то все равно, — завтра я отдам твою рукопись в прозу. Пусть делают с ней что хотят. Может, кто-то заработает немного.

— В каком смысле?

— А у нас такое государство, которое взяло на себя добровольную обязанность платить деньги за рецензирование любого возникшего текста.

— Ну и отдай.

— Только отсюда тебе придется съехать.

— Почему?

— Вернулся хозяин.

— После отсидки?

* * *

Счастье не бывает бесконечным. На всякое халявное место есть политическое бесчинство. Однажды в кабинет к Садофьеву вошел его непосредственный начальник, глава отделения, и, смущенно глядя в пол, объявил, что с понедельника замзав может не выходить на работу.

Сергей отлично знал, что происходит в стране. Сразу после твердого обещания Ельцина по телевизору, что гражданам России беспокоиться нечего, в стране был объявлен дефолт. Несмотря на то что Садофьев был, что называется, в курсе, он спросил:

— А в чем дело?

Начальник заскрипел зубами и вышел, ничего не сказав.

Хозяин кабинета оглядел кабинет и вдруг почувствовал, что он к нему привязался. Что же теперь делать? Куда ему ходить по утрам? И главное — где он будет получать деньги? Он очень привык к этой процедуре и не представлял, чем ее можно заменить.

И в этот момент на его столе заверещал телефон. Такое случалось нечасто. Мало кто из насельников внешнего мира нуждался в замзаве.

Два или три звонка Садофьев пережидал — может, это какая-то ошибка, но потом стало ясно: добиваются его.

Взял трубку и немного подпольным голосом сказал:

— Алё.

В ответ прозвучал такой же заговорщицкий голос:

— Здравствуй, папа.

С момента их заседания на даче у Садофьевых прошло довольно много времени, и ни разу ни дочь, ни ее мать не звонили.

Тем более по рабочему телефону.

— Что?

— Надо поговорить.

— Говори.

— Нет. С глазу на глаз.

— Когда?

— Сегодня.

— Где?

— На Арбате, напротив дома номер двадцать есть «Шоколадница». В шесть часов.

— А почему именно там? Мне не очень удобно. Может, где-нибудь возле Кропоткинской?

— Нет. На Арбате.

Садофьев почувствовал себя в тисках чужого, может быть, даже враждебного замысла, но собраться с силами для отпора не успел.

— Только не говори своим.

— Кому?

— Жене и сыну.

Он не спросил, почему нельзя им говорить. Положил трубку. И чем дольше он размышлял над состоявшимся разговором, тем сильнее ему начинало казаться, что он влип в какое-то предательство.

Может, не ходить? Но что, в самом деле, за страхи!

Что может быть страшного в дочери? И понял, в такой дочери, как Женя, может.

Господи, как они нами вертят, эти потомки! Мы дети простой, мужественной, незамысловатой эпохи, а они выученики какой-то новой философии жизни, и поэтому за ними сила и власть.

Примерно об этом он размышлял весь длинный путь до условленного места.

В портфеле он держал полупустую бутылку водки, не стал допивать до конца, чтобы сохранить хоть некоторую интеллектуальную независимость.

Женя уже ждала его за столиком и добивала когда-то большой тортовый клин.

— Здравствуй!

— Садись, папа.

— Нет, я буду стоять столбом, — нервно хмыкнул родитель.

— Будешь торт, шоколадный — лучший в Москве? — Что-то гангстерское послышалось Сергею в этом присловье.

— Так себе закусочка.

— А ты неплохо держишься.

— В каком смысле?

— Не видно, что пьян.

— А...

Ну хоть такой комплимент от доченьки.

— Ты меня из-за торта сюда позвала?

— Отчасти да. Соскучилась в заграницах.

— Ах вот что!

— Но есть и еще обстоятельства.

Женя доела лакомство и отодвинула блюдце.

— Папа, ты же учился в Литинституте.

Садофьев помолчал минуту, у него заболела голова — наверно, несмотря на расширенные сосуды, подскочило давление.

— Повтори.

— А в чем дело?

— Что тебе надо от моего Литинститута?

— Просто хотела узнать, не осталось ли там у тебя кого-нибудь.

Сергей медленно выдохнул:

— Не задумала ли ты поступать?

— Угадал с одного раза.

— Нет у меня никаких связей.

— А твой этот... старик... Александр Петрович, да?

— Алексеевич. Он давно уже не преподает. А если бы и преподавал, то пользы от него было бы немного.

— Почему?

— Он честный человек и не стал бы помогать какому-то левому кадру только потому, что кадр этот чья-то дочь.

— А с чего ты решил, что это я?

Садофьев помолчал. Ему принесли торт. Он отодвинул блюдце. Ложечка звякнула о стол.

— Ты в жизни не стала бы заботиться ни о ком другом.

Женя спокойно снесла эту оценку своих нравственных качеств.

— Но может, ты хотя бы сам посмотришь?

— Что?

— Ну-у, можно сказать, критику, но немного необычную.

— Говори яснее.

— Очень краткую, ёмкую.

— Критику?

— Да.

— Мне надо в туалет.

— Вон там.

В туалете Садофьев умылся, чтобы сбить с себя приступ гнева. И попробовать разобраться, откуда он.

Вернулся за стол.

Женя уже держала в руках несколько страничек текста.

— Я возьму с собой, завтра позвонишь.

— Нет, так не пойдет. Я не могу тебе звонить, боюсь попасть на твою жену или этого связиста. Он все разболтает матери. Тогда все рухнет.

— Что?

— Читай.

Какого цвета наш Печорин!
Тоска, закутанная в плащ,
Душою беспросветно черен,
При этом все-таки блестящ.

Да, надо быть совсем суровым,
И выдержки потребна тьма,
Чтобы беседовать с Ноздрёвым
И все же не сойти с ума.

Хорош собою этот Ленский,
Порывист, искренен, учен,
Но болен глупостью вселенской,
Погиб, поскольку обречен.

Обломов на загробном ложе
Лежит спокоен, недвижим,
А Штольц, он вертится, не может
Нарушить жесткий свой режим.

Болконский тонок и угрюм,
Понять его не удается.
Хотя его хваленый ум
Весь в том, что князь наш не смеется.
 

И еще десятка два таких же «статей».

— Ну как?

— Да это, можно сказать, критика. А у тебя есть еще что-нибудь?

— Есть там про разных людей, про зверей, про героев.

— Дай мне.

— Зачем?

— Зачем ты меня сюда пригласила? Чтобы я тебе помог.

Женя недоверчиво поглядела на отца:

— Будешь помогать?

— Попробую.

Садофьев понимал, что-то в девчонке явно есть. Грех не попробовать. Только не надо пока ничего ей обещать.

— Я попробую тебе помочь. Только ты мне объясни, почему такая таинственность вокруг всего этого. Может, это не твои тексты?

— Да нет, просто мы дали слово Ксанке, что теперь навсегда исчезнем из вашей жизни. Как тогда.

— Когда?

— Слушай, папа, Ксанка ведь все знала — что я твоя дочь и все такое. И поставила одно условие: чтобы моя мама вместе со мной не появлялась в ее доме, в ее жизни.

* * *

Однажды утром в квартире Вартанова раздался телефонный звонок.

— Да.

— Почему бы нам не увидеться? — спросил Шардаков.

Миша был не против. Кометчикова была в командировке, Ариша корпела над учебниками.

— А где?

— Ну где, давай для разнообразия в ЦДЛ.

— А когда?

— Часа в три.

— Очень хорошо, мне в два надо быть в Литинституте. По делам. — На том конце провода засмеялись.

— Какое-то дурацкое совпадение. Мне тоже там надо быть, только в час.

— Почему дурацкое?

— Ладно, замнем. Сергею позвоним?

— Да вообще-то надо.

— Ну ты и позвони.

— Хорошо.

Это оказалось труднее сделать, чем казалось. К телефону Садофьев не подходил, а мобильный его был в недоступности.

В назначенное время Вартанов прибыл к до боли знакомому зданию на Тверском бульваре. Вошел внутрь, где и провел около получаса в гостях у кого-то из действующих работников вуза. Выйдя после беседы, которая принесла, судя по всему, какой-то результат, он встал перед зданием и закурил, ожидая Шардакова, но обрел Садофьева.

— И ты тут?

— Что значит «и ты»?

— Сейчас Шардаков подойдет.

Садофьев усмехнулся.

Вокруг сновали какие-то молодые люди, их было довольно много, в общем, обстановка мало напоминала ту, в которой поступали в свое время трое друзей.

— Конкурс-то подрос, — сказал Садофьев.

— Какие-то тут изменения...

— Новый ректор, новые порядки. Ладно, пойду, уже ждут меня.

— Давай.

Стоило ему уйти, к Вартанову подошел молодой человек приличного вида, с портфелем и пробором. Пригладив пробор, состояние которого, видимо, для него было очень важно, он поздоровался.

Вартанов кивнул, не вынимая сигареты изо рта.

— Кто поступает? Сын? Племянник? Дочь?

Очевидно, тоже волнующийся отец. Хотя рановато, ему лишь тридцать с небольшим.

— А почему вас это интересует?

— Видите ли, могу поспособствовать.

— То есть?

— В прямом смысле. Есть очень прочные связи. Вы вручаете мне сумму, я часть этой суммы вручаю нужному человеку.

— До свиданья.

— В случае неудачи деньги я возвращаю все.

— До свиданья.

— Даже без вычета комиссионных.

Подошел Шардаков.

Специалист по поступлению в Лит улыбнулся и отошел в сторону.

— Кто это? — спросил Леша.

— Вергилий.

— Попроще!

— Мошенник, говорит, что помогает поступить в Литинститут. Мол, у него там связи.

Шардаков с интересом обернулся на человека с пробором:

— Почему ты решил, что он мошенник? Может, правда?

— Ну иди догоняй. Плати. Кстати, в случае неудачи обещает все вернуть. Даже без вычета комиссионных.

— Вот видишь.

— Ну конечно, кто-то ведь все равно поступит, он и припишет это себе.

— Кого-то он мне напоминает.

— Я тебе скажу. Добросклонова.

— Точно. — Шардаков засмеялся. — Ладно, я тут на минутку.

Через полчаса все устроилось, и три друга отправились прямиком в ЦДЛ.

Конец первой части.

 

[1] Кишеня — карман, кошелек (белорус.).

[2] Пенензы — деньги (сленг).

[3] Дастархан — название, используемое в Центральной и Южной Азии, а также  странах Карибского бассейна для обозначения традиционного места, где едят пищу.

[4] Ролевая бумага — рулонная бумага, основной печатный материал в виде длинной (до 7000 м) бумажной ленты, намотанной на картонную втулку.

[5] Имеется в виду известный в 90-х годах ХХ столетия наемный убийца Александр Солоник, по прозвищу Саша Македонский.





Сообщение (*):

Владимир Дарский

12.01.2023

Произведение читабельное,легкое для чтения,материал более или менее реалистический,также достоинством явлется минимум политики.

Комментарии 1 - 1 из 1