Часть первая

Королищевичи

1

В понедельник меня вызвали к директору Института языкознания Академии наук, в котором я работал уже два месяца. Это было настолько необычно, что девушки даже перестали краситься перед зеркалами, а этот ритуал не мог отменить и потоп. Василий Николаевич Забелло, заведующий сектором, хорошо знал о нем и не осмеливался в это время открывать дверь в наш мемориальный кабинет. Лида, Лариса и Валя подкрашивались, глядясь в маленькие круглые зеркальца. Зина, отбросив условности, решительными движениями «вставляла глаза», как она выражалась, перед большим зеркалом на стене.

— Санечка, — приговаривала она, — не смотри в мою сторону, еще нельзя. Кому сказала — не подглядывай! У меня пока что только один глаз видит...

А я и не смотрел. Сейчас был тот промежуток дня, когда я мог спокойно расписывать карточки для словаря языка Якуба Коласа. Потом начинался обеденный перерыв, включалось радио «одна баба сказала», кто-то приходил с джинсами, которые срочно нужно было примерить, и наставало время бежать в магазин за бутылкой вина. Кроме меня, покупать вино было некому.

— К директору?! — отложила в сторону зеркальце Лида. — Никого из нас к директору еще не вызывали. Ты кого-нибудь убил?

— Что ты такое несешь! — повернулась к ней Зина. — Наш Санечка никого убить не может. Ну, синяк под глазом поставить...

— И синяк не поставит, — сказала Валя. — Он у нас спокойный.

Валя в комнате была самая рассудительная. И объективная. Была бы она чуть моложе, а я чуть старше по возрасту, не исключено...

— Ишь ты! — фыркнула Лида. — Как раз спокойные убийцами и становятся. Даром что в пиджаке с галстуком.

Именно сегодня дьявол подсунул мне пиджак. А галстук сам вокруг шеи завязался. Ничего от их глаз не укроется, как вставленных, так и нет. А вызов к директору ничего хорошего не обещает. Неужто баба Люба опять настучала?

— Баба Люба уже две недели на больничном, — снова фыркнула Лида. — Другая бы давно копыта откинула, а эта...

Девушки слаженно закивали. В нашей комнате бабу Любу не любил никто. Правда, и она не любила никого из нас. Геронтологическая несовместимость. Бабе Любе под восемьдесят, девушкам по двадцать пять, мне вообще двадцать три.

— Интересно, о чем она пишет в своих заявлениях директору?

— Что мы плохо работаем, — засмеялась Зина.

— И пьем, — добавила Лариса.

Лида с Валей промолчали.

Я подошел к зеркалу, перед которым стояла Зина, и пригладил вихор на голове.

— Можешь идти, — кивнула Зина. — Специально сегодня пиджак надел?

— Конечно, — сказал я. — Если не вернусь, считайте меня коммунистом.

— Ничего с тобой не сделается, — посмотрела на меня, прищурив один глаз, Зина. — Ну, пожурят. Никто же не знает, чем вы тут с Лидой занимаетесь. — Она усмехнулась.

— А ты откуда знаешь? — вскинулась Лида.

— Так я и говорю, что никто ничего не знает. Вы же не забываете закрывать дверь на ключ?

Я выскочил в коридор. Язычок Зины всем хорошо известен. А если она еще и не с той ноги встала...

Перед приемной директора я притормозил. Действительно, зачем я ему понадобился?

— Заходите, — кивнула на дверь директорского кабинета Татьяна Антоновна, секретарша.

Директор сидел за столом и что-то писал на листе бумаги. Я остановился у двери.

— Сейчас, — сказал директор, не поднимая головы. — Срочно нужно ответить. Это у вас, писателей, что захотел, то и написал. А тут...

Мне стало чуть легче. О том, что в «Маладосці» должны напечатать мой рассказ, я никому не говорил, тем более директору. Значит...

Директор размашисто расписался на листе, придирчиво осмотрел подпись и только потом поднял на меня глаза.

— Ну? — сказал он.

Я пожал плечами.

— Пишут, что вызывают тебя... вас на совещание молодых литераторов.

Он поковырялся в бумагах, кучей лежащих на столе, и нашел нужную.

— Вот, предлагают двадцатого декабря прибыть в Королищевичи.

— Куда? — спросил я.

— Вы не знаете Королищевичи? — удивился директор. — А еще Коласом занимаетесь.

Я снова пожал плечами.

— Это дача народного писателя Белоруссии Якуба Коласа под Минском, которую ему выделило советское правительство, — строго сказал директор. — А теперь там Дом творчества белорусских писателей, куда приглашают и вас. Стихи пишете?

— Прозу, — вздохнул я.

— Прозу?! — Директор был настолько удивлен, что даже снял с носа очки. — И давно?

— Недавно, — пробормотал я.

— Ну что ж, — еще раз поковырялся в бумагах директор, — писать у нас никому не запрещается, хоть прозу, хоть стихи, статьи можно. Но занялись бы вы лучше диссертацией, вот хотя бы языком Якуба Коласа. Это же какой простор для научной деятельности!

Он помахал пустым рукавом пиджака. У него по локоть не было одной руки, и это бросалось в глаза неподготовленному собеседнику. А где мне было подготавливаться?

— Приеду с совещания и сразу займусь, — хрипло сказал я. — Василий Николаевич мне уже и тему предложил.

Здесь я соврал. Заведующий сектором о теме диссертации со мной еще не говорил. С этим приставал Григорий Николаевич Степун, старший научный сотрудник сектора сравнительного языкознания. Увидев меня в коридоре, он хватал за руку, отводил в угол и говорил: «Саша, не спи в шапку! Жизнь проходит быстрее, чем ты об этом думаешь. Оглянуться не успеешь, как налетит старость. А в старости ни выпить, ни закусить, одни болячки».

Мне до старости было как до неба, и я пропускал его слова мимо ушей.

— Правильно, — сказал директор. — В литературе уже все, что надо, написано. Теперь слово за исследователями.

Он кивнул, отпуская меня. Я выскочил из кабинета, стукнув дверью сильнее, чем надо. Секретарша укоризненно посмотрела мне вслед. Молодежь в нашей стране все-таки была еще не до конца воспитана. Но был шанс исправить этот недостаток, и совещание в Королищевичах проводилось именно с этой целью.

2

— Куда ты едешь? — подняла одну бровь Лида.

— В Королищевичи, — сказал я.

По интересу, с которым она приняла новость, я понял, что говорить об этом не стоило. А если и говорить, то в самый последний момент.

— А что на этих совещаниях делают? — спросила Зина. — Меня туда не возьмут?

— Тебя возьми — ты любое совещание испортишь, — усмехнулась Валентина. — Там обсуждают произведения, а не размер нужного тебе бюстгальтера.

— Санечка, а что ты написал? — повернулась ко мне Зина.

Она была из тех слонов, которые не замечают дробин. Точнее, слонихой. И как раз ей я говорил о своем рассказе несколько месяцев назад, когда искал машинистку.

— В нашем институте писателей еще не было, — сказала Лариса.

— А Микола Лобан? — укоризненно посмотрела на нее Валя.

— Ну, я молодых имею в виду, — смутилась Лариса.

Я взглянул на портрет Якуба Коласа на стене. Каково ему слышать, что в нашем институте нет писателей? Вид у классика был мрачный. Я уже давно заметил, что портрет Коласа живо реагировал на события, происходившие в его кабинете. Он и усмехался, и негодовал, мог шепотом ругнуться. На меня он злился реже, чем на других. Но я все-таки был парень. От разговоров, которые вели между собой девушки, у него, видимо, уши вяли.

Колас на стене улыбнулся. Настроение у него улучшилось.

— Ну, я слушаю, — сказала Лида. Она щелкнула языком.

Я знал, что она щелкает только тогда, когда чем-то недовольна. Сейчас она просто злилась.

— Приеду с совещания, обязательно расскажу, — пообещал я. — Если в живых останусь.

— Что это ты сегодня такой напуганный? — удивилась Зина. — Директор обругал?

— Да нет, — пожал я плечами, — уговаривал, чтобы садился писать диссертацию. Вот ты пишешь?

— Только этого мне не хватает! — махнула рукой Зина. — То дочка заболеет, то мужик запьет. Сами пишите свои диссертации.

— И напишем, — сказала Валя.

— Тебе хорошо, ты местная, — подперла рукой голову Лариса. — А о чем я буду писать, если в России школу заканчивала? Лидка, ты белорусский язык в школе учила?

— Учила, — хмыкнула Лида. — Но на совещания меня не посылают.

Девушки засмеялись.

«А сама, между прочим, внучка белорусского писателя, — подумал я. — Почему внучки не хотят говорить на белорусском?»

— Потому, — сказала Лида. — Ну и о чем твой рассказ? — Она снова щелкнула языком.

— О чем надо, — вздохнул я. — Вчера в магазине «Варну» продавали.

— А давайте выпьем «Варны»! — оживилась Лариса. — Надо ведь как-то настроение поднять.

— Давайте, — поддержала ее Зина. — Не одним мужикам с работы под мухой приходить.

Мы скинулись, и я пошел в магазин за вином. Начальство Института языкознания, слава богу, сидело в старом корпусе академии, двумя этажами выше, и контролировать сотрудников ему было трудно. А наш мемориальный кабинет и вовсе был на выселках, в самом конце длинного коридора на втором этаже. И большинство кабинетов в этом коридоре занимал Институт искусствоведения, этнографии и фольклора. Когда-то я, между прочим, мечтал об этом институте. А теперь прохожу мимо дверей его кабинетов, даже не читая, что на табличках написано.

«Это уже гордыня, — оборвал я себя. — Один из самых больших грехов».

Я увидел Валеру Дубко, своего бывшего однокурсника, а теперь коллегу по институту. Благодаря ему я сюда и попал.

— Тоже в магазин? — спросил я.

— Какой магазин? — удивился Валера. — Иду балерину фотографировать.

— Какую балерину?

Мы удивлялись строго поочередно, это началось у нас еще в студенчестве. Позже я понял, что мы с Валерой абсолютно разные люди, потому никогда и не ссорились между собой.

— Приму-балерину нашего театра, — подкрутил ус Валера. — Ходишь в театр оперы и балета?

— Нет, — сказал я. — Мне только балерин не хватает.

У Валеры были усы как у западноукраинского парубка, я ему завидовал. Собственно, завидовал я не только усам Валеры, но и многому другому. Как мне казалось, он всегда шел на полшага, а то и на целый шаг впереди меня. Вот и балерина, извините, прима-балерина.

Фотографирование было хобби Валеры. А может, и смысл жизни. Разве это можно сравнить с моими хобби? Рыбалка, баскетбол раз в неделю, девушки...

— Жениться не собираешься? — хмыкнул Валера.

Ну да, хорошо зная все мои мозоли, наступает на самую любимую.

— Завтра, — тоже хмыкнул я, — или послезавтра.

— И правильно, — вскинул на плечо тяжелую сумку с фото-принадлежностями Валера, — жениться надо в последнюю очередь.

Сам он женился первым из моих однокурсников, уже растит дочку. Точнее, растит Наталья, тоже моя однокурсница, Валера снимает.

— Как жена? — спросил я.

— Нормально, — пожал плечами Валера. — Верка заболела. Но уже выздоровела. Слышал, Крокодил развелся?

Крокодил был третий в нашей компании. Но я с ним разошелся еще студентом. А Валера, видимо, поддерживает связь.

— Иногда перезваниваемся, — сказал Валера. — У крокодилов другая жизнь, далекая от нашей.

Тут я с ним согласился. Мы с Валерой в языковедческом институте, Крокодил — в педагогическом: все-таки его тесть доктор филологических наук. Но вот ведь разводится...

— Скоро выгонят оттуда, — кивнул Валера. — Крокодилы подолгу на одном месте не сидят.

— Жертву выслеживают, — засмеялся я. — Видимо, уже кого-то приметил.

— У земноводных зрение не такое, как у нас. Они видят не то и не так. Крокодилы, кстати, земноводные?

Я этого не знал.

— Ничего, — утешил меня Валера. — Можно в энциклопедии прочитать. Ну, я пошел на троллейбус.

Наши с Валерой дороги тоже расходятся. Я в магазин, он на троллейбус. Однако через день-два мы обязательно встретимся.

3

В двенадцатом номере «Маладосці» вышел мой рассказ «В конце лета». Этого момента я ждал полгода, если не больше. По меркам журнала рассказ был великоват и из-за этого никак не становился в номер.

— Не хочу сокращать, — сказал мне заведующий отделом прозы Максим Петрович Дашкевич, которого все звали Дедом. — Легко читается, а это не так часто бывает. Потерпите.

И я терпел до двенадцатого номера. Меня, конечно, утешало, что рассказ похвалил сам Дед. Видимо, что-то в нем все же было.

Мне самому больше других нравились рассказы Владимира Короткевича, да и не только рассказы. В девятом классе мне в руки попал его роман «Колосья под серпом твоим», и я твердо решил писать как Короткевич. До сих пор, как и большинство моих одноклассников, я восхищался Ремарком.

— Давай напишем своих «Трех товарищей», — предложил как-то Саня Сварцевич, с которым я сидел за одной партой.

— Можно, — согласился я. — Только у нас такой машины, как в романе, нет. Девушки тоже не подходят. Там же немки.

Саня вынужден был со мной согласиться. Мало того, что героиня романа Ремарка была немка, она еще и неизлечимо больная. Наши новогрудские девчата на больных не походили. Наоборот, от их бюстов и бедер невозможно было отвести глаза, когда на Свитязи мы с ними купались или играли в волейбол.

— Ты с Томкой уже целовался? — спросил Саня.

— Один раз, — пробормотал я, краснея.

— Об этом и надо написать, — сказал Саня.

Я подумал, что из него получился бы хороший литературный критик.

— Нет, — помотал головой Саня. — Я в физико-математической школе учусь.

Он на самом деле учился в заочной физико-математической школе Московского государственного университета. Оттуда ему присылали стопки бумаг с задачами, от одного вида которых мне становилось плохо. Саня удовлетворенно усмехался. Мне казалось, что в этой школе он учится только ради того, чтобы испортить мне настроение.

— Не только тебе, — сказал Саня. — Верка тоже за сердце хватается.

Вера Пеплова была самая красивая в нашем классе девочка. И я ни разу не видел, чтобы она хваталась за сердце.

Но и Саня, и Вера жили сейчас своей жизнью, о которой я мало что знал. Саня окончил Киевский институт инженеров гражданской авиации, Вера уехала к родственникам куда-то в Россию. Была она дочка военного, что служил в одной из многочисленных частей, разбросанных по Белоруссии.

А я сижу в мемориальном кабинете Якуба Коласа и расписываю карточки для словаря языка нашего классика. Кстати, он мне тоже нравился, особенно «На росстанях». Хотя и рассказы у него были прекрасные. В мировой литературе он занимал достойное место, мне было приятно об этом думать.

— Значит, решил увольняться из института? — спросила Лида, собираясь уходить домой.

Обычно мы с ней задерживались после работы, однако сегодня она была не в настроении. Это было понятно по тому, с каким раздражением она бросала в сумочку зеркальце, помаду, тени и прочую ерунду.

— Увольняться? — удивился я. — С чего ты взяла?

Она грохнула дверью и пропала. Я в недоумении посмотрел ей вслед. Во-первых, я действительно никуда не собирался уходить. Даже мыслей таких не было. Хотя...

Сейчас я находился в том же положении, что и после окончания университета, когда меня не взяли в аспирантуру на мою любимую фольклористику. А я очень хотел стать вторым Никифоровским, Сержпутовским или Романовым. Даже был согласен на лавры Шейна. Моя дипломная работа «Каравайные песни Белорусского Полесья» была без пяти минут кандидатская, об этом говорил не только руководитель диплома Петрова, но и другие преподаватели. Надо было потерпеть, сдать кандидатский минимум и все должным образом оформить.

Однако я отработал год в сельской школе физруком и на полставки учителем русского языка и литературы, прошел по конкурсу в Институт языкознания Академии наук, и выяснилось, что я не хочу быть не только фольклористом, но и языковедом.

Стезя писателя была намного привлекательнее.

Удивляло, что первая почувствовала это Лида, с которой я не говорил ни о фольклористике, ни о рассказах.

«Отчего она так разозлилась? — думал я. — Захочет, и мы хоть завтра подадим заявление в ЗАГС. Но она только смеется, когда я говорю об этом. Кто кому не подходит — я ей или она мне? Съезжу в Королищевичи, а там все само решится».

Валера Дубко новость о совещании воспринял скептически.

— Ничего они не дают, эти совещания, — сказал Валера. — Книгу ничто не заменит.

— А фотография? — спросил я.

— Это совсем другое, — вздохнул Валера. — Тем более ты ничего в ней не понимаешь.

— А что там понимать? — усмехнулся я. — Голые девушки намного красивее одетых.

Валера понял, что я над ним посмеиваюсь, и укоризненно покивал. Шутки о фотографии он не воспринимал.

— Диссертацию пишешь? — сменил я тему разговора.

— Диссертацию? — удивился Валера. — У меня нет на это времени.

— Если человек работает в академическом институте, он обязан написать диссертацию, — сказал я.

— Глупости, — хмыкнул Валера. — Наукой можно заниматься и без диссертации.

— Только не в нашем институте! — возразил я. — Выгонят, и пикнуть не успеешь.

— Не выгонят, — снова хмыкнул Валера. — Лучше меня статьи для этимологического словаря никто не пишет.

Я почесал затылок. Лично я эти статьи и не умел писать, и не хотел.

— Твое дело рассказы, — покивал Валера. — А из института уходи. Здесь тебе ничего написать не дадут.

— Кроме диссертации, — согласился я. — Ты об этом с Лидой говорил?

— С какой Лидой? — уставился на меня Валера.

— С моей.

— Ни с какой Лидой я не говорил, — сказал Валера. — Я же тебе сказал: у меня нет времени.

Это было похоже на правду. Валере и в студенческие времена катастрофически не хватало времени.

Мне еще больше захотелось оказаться в Королищевичах. Туда бы и Валеру с Лидой, но это не во власти и высших сил. В том, что они есть, я не сомневался.

— Высшие силы существуют, — кивнул Валера. — Кто, как не они, заставил тебя писать по-белорусски? Ты еще не забыл, что начинал с «Юности»?

Я этого не забыл. И начинал я действительно с рассказа на русском языке, который я послал по почте в журнал «Юность».

4

Рассказ назывался «Третий круг». В нем я рассказал о турнире по вольной борьбе, которой занимался все студенческие годы. И в этой борьбе я добился некоторых успехов.

Все началось в длинном коридоре главного корпуса университета. Я бежал по нему, чтобы записаться в секцию по настольному теннису. Мне казалось, что именно в этом виде спорта меня ждут лавры победителя.

В Новогрудке, где я заканчивал школу, существовала секция борьбы, и в ней занимались многие мои знакомые. Всех их издали можно было узнать по походке. Как только тебе встречался парень с оттопыренными руками и мощным затылком, не говоря уж о поломанных ушах, можно было не сомневаться, что это борец. Правда, многие из них казались мне излишне тяжеловесными и даже неуклюжими.

Мы с Саней Сварцевичем играли в настольный теннис. Саня ходил еще и в секцию легкой атлетики, однако это не меняло дела. Единственным достойным внимания видом спорта был настольный теннис.

— Все эти борцы в математике полные нули, — говорил Саня. — Даже ты больше их знаешь.

Я отмалчивался. Математика находилась далеко за гранью моих возможностей. Утешало только то, что я не собирался поступать на физмат.

— Мы и в борцы не пойдем, — хлопал меня по плечу Саня. — В настольном теннисе бицепсы не нужны. У тебя хороший удар слева.

Слева так слева. Мне, правда, казалось, что я лучше бью ракеткой справа.

И вот я мчался по коридору университета, и вдруг меня цапнул за руку солидный мужчина в спортивном костюме с надписью «СССР». Тогда в этих костюмах ходили единицы.

— Куда? — спросил мужчина.

— В настольный теннис, — попытался я вырваться.

— В теннис? — удивился тот. — Ты готовый мухач, а не теннисист. Пойдем со мной.

Он привел меня в зал для борьбы, и я начал учить броски, зацепы и подхваты. Оказалось, именно этого не хватает первокурснику, чтобы стать человеком.

Не знаю, от чего зависят взлеты и падения людей, однако на первых же соревнованиях я занял второе место. А это было ни больше ни меньше как первенство Минска. И пошло-поехало, на втором курсе я уже был кандидатом в мастера спорта, тренировался в обществе «Трудовые резервы» и получал ежемесячно тридцать рублей инструкторских. Это была хорошая добавка к стипендии.

Рассказ про борьбу, который я написал на втором курсе, можно было отправить только в один журнал — «Юность». Журналов было много, однако студенты читали только его.

Своими литературными планами я в то время делился с Александром Кротовым. Он преподавал на филфаке болгарский язык, писал стихи и как никто другой подходил на роль наставника. Его интересовала поэзия, меня проза, мы друг другу не мешали.

— Ну как? — с надеждой смотрел на меня Александр Владимирович, когда я возвращал ему папку с его стихами.

— Нормально, — отводил я глаза. — Вот здесь хорошо и здесь...

Я показывал строки, которые мне понравились. Хотя на самом деле все его стихи были одинаковы. А точнее, никакие. Тогда все восхищались стихами Арсения Тарковского, и Кротов писал под него. Сказать, что они плохие, я не мог. Получалось, что и Тарковский ничего не стоит. А кинофильм «Зеркало» со стихами Тарковского за кадром смотрели все, от физиков до лириков.

О моих рассказах Кротов тоже отзывался невразумительно.

— Слово «все» по десять раз на одной странице попадается, — сказал он. — А так ничего.

Как рецензенты мы были одного уровня, мне это нравилось.

Отпечатать мой рассказ на машинке взялась мама Толи Козловского, он учился на курс старше меня.

— Мама в Совете министров работает, — сказал Толя.

— Министром?! — удивился я.

— Заведующей машбюро.

Эта должность тоже была чересчур высока для моего рассказа, но выхода у меня не было.

— Пусть печатает, — вздохнул я.

— Почерк мелкий, но разобрать можно, — сказала Галина Николаевна, мама Толи, отдавая мне стопку бумаг. — В следующий раз старайся писать разборчиво.

Она была высокая, представительная женщина, настоящая заведующая. И она знала, что следующий раз у меня будет.

— Ну и как он? — спросил я.

— Кто? — посмотрела на меня, подняв одну бровь, Галина Николаевна.

— Рассказ.

— А мы, когда печатаем, в смысл не вникаем. Профессиональная привычка. О чем там у тебя?

— Про борьбу.

Я вдруг понял, что мой рассказ ничего не стоит.

— Какую борьбу? — У Галины Николаевны на лоб заехали уже две брови.

Не отвечая, я сгреб листы бумаги и засунул их в портфель. Кстати, бумага, на которой был отпечатан мой «Третий круг», была отличная: блестящая, толстая, белая. На такой печатать одни указы и постановления.

— У нас другой нет, — сказала Галина Михайловна. — А Татьяне ты понравился. Пусть, говорит, ваш студентик приходит, мы с ним кофе попьем.

«Машинистка, — догадался я. — У меня на филфаке своих Татьян хватает».

— Хорошая девочка, — свела брови в одну линию Галина Николаевна. — На твоем месте я бы не крутила носом.

«И как с ней Толик живет? — подумал я. — От одних бровей становится страшно».

— А с вами по-другому нельзя, — усмехнулась Галина Николаевна. — Это не вы на прошлой неделе квартиру загадили? Три дня полы мыла.

— Не я, — сказал я и выскочил за дверь.

Вот этот рассказ я и отправил бандеролью в журнал «Юность». И уже больше месяца оттуда не было ответа.

— А ты съезди в столицу и все выясни, — посоветовал Кротов. — Не один ты туда пишешь.

Я понял, что он тоже посылал в «Юность» свои стихи.

«Поеду, — решил я. — И вправду надо разобраться в ситуации на месте».

5

Дорога от Минска до Москвы занимала ночь на скором поезде. Это было очень удобно. Ты утром приезжаешь в столицу, за день разбираешься со своими делами и вечером отъезжаешь назад.

Об этом мне поведал Вадик Корчевский, с которым я жил в одной комнате.

— Однажды я там целый месяц прожил, — сказал он.

— Где? — спросил я.

— В общежитии Литературного института, — небрежно ответил Вадик. — Знаешь о таком?

— Знаю, — сказал я.

— Там любой может остановиться. Были бы знакомые.

— У тебя были?

— Конечно! — удивился Вадик. — Я там Рубцова видел. Хвалил мои стихи.

Корчевский был врун, каких мало. На слова о знакомстве с Рубцовым я не обратил внимания. А в общежитии он мог оказаться, у нас тоже время от времени появлялись неизвестные особы. Но они как появлялись, так и исчезали.

— Могу дать на ночь «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. Перед поездкой в Москву тебе будет полезно.

— Про что? — спросил я.

— Про пьянку! — засмеялся Вадик.

Экземпляр этих «Петушков» был зачитан до дыр. К тому же он был отпечатан на машинке через копировальную бумагу, я едва разбирал буквы. Однако за ночь я «Петушки» одолел.

— Ну как? — спросил утром из-под одеяла Вадик.

Всю ночь он играл в карты и теперь не мог идти на первую пару. Я, хотя тоже всю ночь не спал, собирался на нее.

— Нормально, — сказал я. — В Москве все так пьют?

— Все, — сказал Вадик, накрывая голову одеялом. — Ты в столице легче на поворотах.

И я поехал в Москву с мыслью, что пить в Москве надо чуть меньше Ерофеева. А в том, что Венедикт писал о себе, я не сомневался.

Лежа на полке плацкартного вагона, я отчего-то всю ночь думал о Вадике. Он хотя и учился курсом младше меня, но был на два года старше. На филфак БГУ поступил после армии. А служил где-то в Средней Азии, даже умел по-ихнему ругаться. «Анам гескерум джалям!» — кричал он, проиграв в карты. Мог каким-то образом и в общежитие Литинститута попасть. Рубцов, конечно, его стихов не хвалил, поэты редко хвалят чужие стихи. А увидеться они могли...

Поезд прибыл в Москву довольно рано. А я знал, что редакции журналов начинают работать не раньше двенадцати часов. В Москве, может, и позже. Оставалось сначала ознакомиться с Белорусским вокзалом, затем с близлежащими улицами.

Мне понравилось, что две из них назывались Первая Брестская и Вторая Брестская. «Ведь знали, что я брестский, — думал я. — Но главная здесь улица Горького, и на ней находится редакция “Юности”. Идти или не идти?»

Я едва дождался двенадцати часов. Редакция, к счастью, уже была открыта.

— В отдел прозы, — сказал я вахтеру.

Тот, даже не посмотрев на меня, махнул рукой.

Я поскакал по отшлифованным ногами ступенькам широкой лестницы на второй этаж. «Не ты на ней первый», — мелькнуло в голове.

— Рассказ? — иронично взглянула на меня девушка, видимо секретарь редакции. — Вам письменно ответят. Ждите.

— Прошло уже много времени, — пробормотал я.

— Как фамилия? — взяла в руки толстую тетрадь девушка. — Когда присылали?

Было понятно, что я отвлекаю ее от важных дел.

Девушка долго листала тетрадь. На меня она подчеркнуто не смотрела.

— На рецензии, — наконец сказала она. — Я же сказала, у нас ничего не пропадает. Откуда вы приехали?

— Из Минска.

Девушка рассматривала меня, как редкий экспонат в музейной коллекции. Или как ходока, который неведомо откуда приперся в Кремль к Ленину.

— Скоро получите ответ, — сказала она. — Но у нас напечататься трудно.

Это я и сам знал.

«Пойду посмотрю на Кремль, — подумал я. — В Москве без этого нельзя».

Улица Горького выводила как раз к Кремлю. И на ней находилось кафе «Московское», о котором знали почти все мои однокурсницы. Не зайти в него я не мог.

Кафе было заполнено парнями и девушками моего возраста. Казалось, все они здесь знали друг дружку. Некоторые из девушек сидели на коленях парней. Самые удобные места были на широких подоконниках, но туда было не воткнуться. Я взял в баре коктейль и стоя выпил его.

«В Минске таких кафе нет, — думал я, вертя головой. — Но так и должно быть, все же Москва. Кому она помахала рукой? Мне?»

Нет, девушка махала парню, стоящему рядом.

Я вышел на улицу, быстрым шагом прошелся по Красной площади и отправился на Белорусский вокзал. Там купил билет и сел на лавку в зале ожидания. До поезда было больше трех часов. Не спать же на этой жесткой скамейке.

— Выпьем? — подмигнул мне мужик, сидящий напротив.

Рядом с ним сидела дамочка лет тридцати, с подбитым глазом. Было видно, что от этой парочки нужно держаться как можно дальше, однако я послушно встал и пошел за ними.

— По рублю? — на ходу предложил мужик.

— Закуска тоже нужна, — хриплым голосом сказала женщина.

— Вермут можно и без закуски, — оборвал ее кавалер.

— Хереса нет? — спросил я.

Все-таки я недавно прочитал Ерофеева и хорошо разбирался в московских напитках.

Мужик хмыкнул. Женщина споткнулась и двумя руками ухватилась за него.

— Бормотухой обойдемся, — стряхнул ее с себя кавалер. — Гони рубль.

Я дал деньги. Мужик крутнулся и исчез в подворотне. Людей на этой темной улице было мало.

— Студент? — спросила женщина.

Я промолчал.

— Я тоже... — кашлянула моя новая знакомая. — В ПТУ училась. Если хочешь, можем зайти за угол.

«Зачем?» — подумал я.

— Я могу и бесплатно, — взяла меня за руку женщина.

К счастью, из-за угла выскочил ее кавалер. Он тяжело дышал. «Бежал», — догадался я.

— Давай из горла, — сказал он. — Ты первый.

Я сделал пару глотков и отдал бутылку.

— Тебе не надо бы давать, — сказал он подруге. — Но пей уж.

Та несколько раз глотнула.

— Давай!.. — забрал у нее бутылку мужик.

Ему оставалось больше половины бутылки. Он ее выпил не останавливаясь.

— Пойдем, — бросил в снег бутылку мужик. — Здесь милиция ходит.

Мы направились в сторону вокзала.

— Повторим? — снова подмигнул мне мужик. — Тут есть одно местечко. А, Зинка?

— У него еще молоко на губах не обсохло, — вздохнула Зинка.

— А ты научишь! — расхохотался мужик.

— У меня поезд, — сказал я. — Слышишь, гудит?

И я, не оглядываясь, помчался на вокзал. Московских приключений мне было достаточно.

6

В Королищевичи нас, молодых литераторов, привезли на автобусе.

— А я тут уже был, — сказал Володя Пилипович.

Он был много старше меня, как, кстати, и многие из семинаристов.

— Здесь? — оглянулся я по сторонам.

Дом творчества стоял в заснеженном лесу. Огромные ели, дубы, березы, низкорослый кустарник — все как и в любом другом белорусском лесу. Может, только чересчур хорошо расчищена дорога, ведущая к двухэтажному деревянному строению, возведенному, видимо, еще до войны.

— Неужели его построили для одного человека? — удивился Володя.

Он был поэтом и не всегда удивлялся тому, чему надо.

— Так он же народный, — строго посмотрел на него Виктор Михайлович, сотрудник Союза писателей, нас сопровождавший. — И жил не один, а с женой. Напишешь «Новую землю», и тебе дачу выделят.

Все засмеялись.

— Что бы я ни написал, никакой дачи никто не даст, — сказал мне на ухо Володя. — А сюда я привозил одну барышню. Ей очень понравилось.

— Дача? — спросил я.

— Как живут писатели. Я же тут был по путевке.

— Какой путевке?

— Творческой, — пожал плечами Володя. — Подаешь в Литфонд заявление, и тебе выделяют согласно с возможностями. Молодым дают зимой, когда никто из писателей сюда не едет. Кормили хорошо.

— А барышню где взял?

— В ресторане! — хлопнул меня по плечу Володя. — Выпили, я пригласил ее на танец, потом говорю: «Поехали ко мне в Королищевичи». Она и поехала. Три рубля таксисту отдал.

Видно было, что он до сих пор об этом жалеет.

— Тоже поэтесса? — спросил я.

— С камвольного! — посмотрел на меня как на ребенка Володя. — Ночью шепчет в ухо: «Люби меня, люби!» Я и любил до самого утра. Но перед завтраком тихонько вывел из дома и на автобусную остановку. Тут рядом.

«Живут же люди!» — позавидовал я.

— У тебя тоже будут, — сказал Володя. — Писателей у нас любят.

«Мы еще не писатели», — подумал я.

— Будем! — сказал Володя. — Им ведь тоже смена нужна, не одним большевикам.

От большевиков я был еще дальше, чем от писателей, и промолчал.

— Тем более ты прозаик, — сказал Володя. — Как тебе это дается?

— Что? — спросил я.

— Писать рассказы. Или ты уже за роман засел?

— Какой роман... — махнул я рукой. — Пойдем лучше заселяться.

В большой комнате, в которую меня поселили вместе с Володей и еще двумя парнями, было довольно холодно.

— От окон дует, — сказал Володя. — Надо было девчат с собой брать, это самые лучшие печки.

— С девчатами не заселят, — сказал один из новых соседей.

— Это да, — почесал затылок Пилипович. — Тоже прозаик?

— Прозаик.

— Откуда?

— Из Славгорода, раньше он назывался Пропойском.

— Название в самую точку. Привез с собой?

— Что? — не понял парень.

— То самое. Ты же пропойский, лучше нас должен знать.

— Мы сюда не пить приехали.

— Ну, с вами каши не сваришь. Пойду к соседям.

Пилипович вышел из комнаты. Я посмотрел на парней. На поэтов они не были похожи.

— Какие из нас поэты! — сказал пропойский парень. — Миша Рабенков вон из Речицы, в районке работает.

— Я в Речице жил, на улице Заслонова, — обрадовался я. — А учился в школе номер шесть, на улице Ленина.

— Да я из деревни, — смутился Михаил. — В Речицу после университета направили.

— Вот и познакомились, — сказал пропойский. — Меня Владиславом зовут, фамилия Кирзанов. А поэты здесь в основном девчата, и они еще младше, чем мы.

— Они начинают писать стихи с первого класса, — кивнул Михаил.

Видимо, он был не большой любитель поэзии.

— Главное, что мы все из Восточной Белоруссии, — сказал Владислав. — Я могилевский, вы гомельские. Витебского не хватает.

— Пилипович витебский, — усмехнулся я, — работает в пединституте. А у меня батька речицкий. Сам я родился в Ганцевичах, школу заканчивал в Новогрудке.

— Это почти Польша, — покрутил головой Михась. — Адам Мицкевич оттуда.

Мне было приятно, что хлопцы, с которыми я поселился, образованные люди. Хотя наш Новогрудок был не таким уж и польским. Из тех, кого я знал, по-польски ругался только Войт, местный сумасшедший. Рассказывали, что у него крыша поехала после прихода Советов. А может, просто прикидывался дурачком.

— Хлопцы, пойдем ужинать! — послышался из коридора голос Пилиповича.

— Настоящий преподаватель, — уважительно сказал Владислав. — И не захочешь, будешь слушаться.

— Почему? — спросил я.

— Его с последней парты хорошо слышно. У нас с тобой не такие голоса.

Я вынужден был с ним согласиться.

— Вам хорошо, вы в столице работаете, — сказал Михаил. — А в моем «Днепровце» не очень попишешь. Каждый день по району мотаюсь.

— Увольняйся, — пожал плечами Владислав.

— Семью кормить надо, — вздохнул Михаил.

Мы со Славой посмотрели друг на друга. Семья — это серьезно.

7

— Ну что, еще не подрались между собой? — спросил Володя, когда мы сошлись в комнате после занятий.

— Мы же не поэты, — сказал Владислав. — Это у вас там искры летят.

— Какие искры! — скривился Пилипович. — Сплошь девчата, и одна глупее другой. Если бы знал, с кем здесь встречусь, не поехал бы.

— Неужели так плохо? — посмотрел на него Владислав.

— Кто этих поэтесс выбирает? — фыркнул Владимир. — Ноги еще ничего, а в голове полная пустота. Даже мои студентки умнее.

— Так их и берут за ноги, — сказал Михаил. — Я слышал, как их наши руководители обсуждали.

— Ну, посмотришь на эти ноги, — продолжал возмущаться Пилипович. — А дальше что? Не в постель же ее тащить.

«В постель — это интересно, — подумал я. — Но разве они пойдут?» Я ни одной поэтессы пока не знал, оттого и сомневался.

— Пойдут, — сказал Михаил. — Это самый правильный путь в литературу.

«А ты откуда знаешь? — взглянул я на него. — Неужели об этом в “Днепровце” пишут?»

— Не пишут, но люди рассказывают.

— У вас в Речице хорошие девчата, — сказал я. — Некоторых с танцев провожал. Ходишь в парк на танцы?

— Жена меня сюда едва отпустила, а ты про танцы. Напрасно я взялся за эту прозу. Надо писать очерки.

А люди здесь знают, что надо писать и зачем. Меня очерки не интересовали.

— У тебя рассказ хороший, — сказал Володя. — Все прочитали, даже начальство.

Об этом я знал. Виктор Михайлович, отвечающий в Союзе писателей за молодых, сегодня отвел меня в сторону и сказал:

— Тебя Чигринов хвалил. Знаешь, кто такой Чигринов?

— Нет, — сказал я.

Хотя на самом деле я знал, что Иван Чигринов занимает в Союзе писателей какую-то высокую должность.

— Секретарь по прозе! — поднял вверх палец Виктор Михайлович. — Это тебе не огурец с морковкой. Короче, в этом году моя дочка школу заканчивает. Заходи как-нибудь, познакомлю.

«Зачем?» — подумал я.

— Обсудите, куда ей поступать, и вообще... Ты же университет заканчивал?

— Заканчивал, — сказал я.

— Вот, подскажешь ей, что и как. Правда, она на полголовы выше тебя... Но и моя жена выше меня.

Мы с Виктором Михайловичем были одного роста. Видимо, это вызывало в его жизни некоторые проблемы.

— Ерунда! — махнул рукой руководитель. — Ну, выросла баскетболисткой, и что? Надо за головастых цепляться.

У Виктора Михайловича была большая голова. У меня — нет.

— Ты тоже выйдешь в люди, — похлопал меня по плечу Виктор Михайлович. — Мы способными хлопцами не разбрасываемся. После совещания заходи ко мне в Союз.

— Зачем? — спросил я.

— Заявление на материальную помощь напишешь. Ты же еще не получал?

— Нет, — сказал я.

— Пятьдесят рублей никому не помешают. Главное, не забывай о том, что обещал.

— Что?! — вытаращился я на него.

— Зайти ко мне в гости, — пожал тот плечами. — Бутылку покупать не надо, у меня в холодильнике стоит.

Он вздохнул.

Но говорить парням про дочку нашего руководителя я не захотел. Не исключено, что их тоже звали в гости.

— В Речице бываешь? — спросил Михаил.

— Конечно, — сказал я. — У меня там родни полно. Каждое лето приезжаю рыбу ловить. Ты ловишь?

— Какая рыба! — махнул рукой Миша. — Ты, видно, в газете никогда не работал.

В газете я еще не работал.

— Я за него поработаю, — усмехнулся Владислав. — У нас в Пропойске тоже рыбалка хорошая. Приезжай ко мне летом, половим.

— Хорошо, — согласился я.

— Произведения писать надо, а не махать удилищем, — сказал Пилипович. — Слыхали присказку: «Кто рыбу удит, тот хозяином не будет»?

— Это не про нас, — посмотрел я на Владислава.

— Нет, — кивнул тот.

Мы с ним были ровесники, Володя и Михаил на несколько лет старше.

— Лучше девицами займитесь, — сказал Пилипович. — Все больше толку.

— Поэтессами? — спросил я.

— Да, с поэтесс толку мало, — согласился Володя. — Но других здесь нет.

— Дочки у писателей есть, — сказал я.

— Какие дочки?

Парни как по команде уставились на меня.

— Есть тут... — смутился я.

— А он не спит в шапку, — подтолкнул локтем Михаила Володя. — Мы еще ни одной дочки не видели, а этот уже по углам тискается. Разве так надо поднимать белорусскую литературу?

— Ее без нас поднимут, — не поддержал товарища Михаил. — Приедешь в Речицу, заходи в «Днепровец». С редактором познакомлю.

«Зачем мне редактор? — подумал я. — Хотя и у него, наверно, есть дочка. Без них, как говорится, и ни туда, и ни сюда».

— Пойдем на сосны поглядим, — сказал Пилипович. — Когда еще попадем в Дом творчества.

— А что, и попадем, — подмигнул мне Владислав.

В отличие от всех нас, он был оптимист.

8

В последний день совещания намечался торжественный ужин.

— Все начальство приедет, — озабоченно сказал мне Виктор Михайлович.

— Зачем? — спросил я.

— На вас посмотреть! — удивился тот. — Надо же своими глазами увидеть, как вы живете, чем дышите. Ну и как пьете, ясное дело.

Это было что-то новенькое. Какая кому разница, что я пью и как?

— Не скажи, — усмехнулся куратор. — Знаешь, сколько наших писателей пропили свой талант?

Этого я не знал.

— Скоро узнаешь, — утешил меня куратор. — Старшие товарищи помогут.

— Вы?

— Я тоже. Вот придешь ко мне, мы и обсудим.

На горизонте вновь показались очертания дочки. Интересно, как она выглядит в сравнении, например, с Лидой?

— В шестнадцать лет все хорошо выглядят, — хмыкнул Виктор Михайлович. — Тебе сколько стукнуло?

— Двадцать четыре.

— То, что надо. У меня с женой такая же разница.

Он что, шутит? Не буду я знакомиться ни с его дочкой, ни с любой другой.

— Это мы еще посмотрим, — погрозил пальцем Виктор Михайлович. — У нас, брат, как в армии: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. А теперь иди и готовься к ужину.

А что к нему готовиться? Едят и пьют всюду одинаково.

Однако здесь я ошибался.

Во-первых, ужин действительно был необычный. На него приехало почти все начальство Союза писателей. Одна за другой к Дому творчества подкатывали «Волги», и из них неспешно вылезали солидные мужчины в дубленках и пыжиковых шапках.

— Танк! — шепотом комментировал мне в ухо Пилипович. — Шамякин! Саченко! Вертинский! Чигринов! А это кто?

— Законников, — сказал Виктор Михайлович, который незаметно оказался рядом с нами. — А вон Пашков. Они в ЦК партии отвечают за писателей. Я же говорю, все начальство прибыло. И еще журналисты из центральных газет. Распишут так, что завтра вся Белоруссия о вас узнает.

— Может, не пойдем? — повернулся я к Пилиповичу.

— Куда? — уставился тот на меня.

— На ужин.

— Отставить, — сказал Виктор Михайлович. — В столовой уже столы от закуски ломятся. Водки тоже несколько ящиков, для небожителей коньяк.

«А вдруг услышат, как их называет простой инструктор?» — подумал я.

— Или донесет кто-нибудь! — расхохотался Пилипович.

Боги как по команде оглянулись на нас.

— Молчать! — дернул за рукав пальто Пилиповича инструктор.

— Молчу, молчу... — подался тот за угол здания.

Я хотел последовать за ним, но Виктор Михайлович твердо взял меня под руку.

— Поздно, — сказал он. — Раньше надо было убегать. Но от этого и не убежишь.

«От чего?» — подумал я.

— От литературы. Очень привлекательная штуковина.

Он усмехнулся. Я тоже усмехнулся, но не так игриво. Все-таки литература для меня была не обыкновенной музой из мифов Древней Греции, о которых еще не так давно рассказывал нам на филфаке Лапидус. Он был строгий преподаватель, студенты его боялись больше, чем Зевса. Но Лапидус на своих лекциях о музах распространялся мало. Для него героями, кроме богов, были Геродот и Гомер. Мне же нравились и Мельпомена, и Каллиопа, но больше всего Эрато. Но я в этом никому не признавался.

— И не признавайся, — отпустил мою руку Виктор Михайлович. — Пойдем лучше в столовую.

Там, как и перед любым застольем, было уже шумно и весело. Почетные гости рассаживались во главе столов, расставленных буквой «п». Я с товарищами примостился на галерке.

— А это лучшее место для прозаика, — сказал Виктор Михайлович. Он тоже оказался рядом с нами.

— Почему? — спросил я.

— Отсюда хорошо видно, с кем сидят самые красивые молодые поэтессы.

Да, рядом с каждым литературным генералом сидело по поэтессе. А вон та черненькая даже в моем академическом цветнике не затерялась бы. Черненькая поймала мой взгляд и улыбнулась.

— Кто такая? — спросил я Володю.

— Павлович, — сказал он. — Хорошие стихи пишет.

«А говорил, что здесь ни одной стоящей», — подумал я.

— Я говорил аллегорически, — посмотрел на меня Володя. — И в каждом правиле есть исключения.

— Не все так просто, — поддержал его Слава. — Что будем пить — вино или водку?

— Прозаики пьют только водку, — с укоризной взглянул на него Виктор Михайлович. — Моя дочка красивее, чем она.

— Тоже стихи пишет? — спросил я.

— Нет, она у меня баскетболистка. Одни ноги... Придешь к нам, сам увидишь.

— Уже договорились? — засмеялся Володя.

Голос у него был такой громкий, что все гости застолья снова повернулись в нашу сторону.

— Надо было к журналистам идти, — сказал мне Слава. — Там спокойнее.

Журналисты сидели за отдельным столом неподалеку от нас. Я вдруг увидел среди них Алеся Гайворона, который учился параллельно со мной на журналистике. Тот помахал мне рукой.

— У них тоже симпатичные девчата, — сказал Слава. — Не хуже поэтесс.

— Лучше! — вскинулся Пилипович.

Снова у него получилось очень уж громко.

— Лучше молчи да пей! — одернул его Виктор Михайлович. — У вас в Витебске все такие горластые?

— Через одного, — взял в руки рюмку Володя. — Действительно, давайте выпьем.

И мы выпили.

9

Я с интересом смотрел на живых классиков белорусской литературы. Все они соответствовали своему званию. Во всяком случае, никто из секретарей не торопился опрокидывать чарку и налегать на салаты. Наоборот, они это делали неспешно.

— А у них уже все есть, — сказал Пилипович. — Произведения написаны, деньги заплачены, портреты висят на стене. У тебя уже есть свой портрет?

— Нет, — сказал я.

Только портрета мне не хватает. Тут бы повесть «Городок» закончить.

— Закончишь, — сказал Володя. — Куда ты денешься. А насчет портрета подумай. Пусть тебя кто-нибудь сфотографирует.

Об этом я мог попросить Валеру Дубко. Но куда спешить? Вся жизнь впереди.

— Это только кажется, что жизнь бесконечна, — вздохнул Виктор Михайлович. — Мне уже скоро на заслуженный отдых.

— На пенсию? — удивился я.

— Нет, до пенсии еще десять лет. В Союзе надоело прислуживать.

— А что, в Союзе хорошая работа, — пожал плечами Пилипович. — Воспитывай молодых писателей и ни о чем не думай. В институте работать труднее.

— Здесь тоже... — закряхтел Виктор Михайлович. — То книгу из плана выкинут, то какой-нибудь поэтессе вожжа под хвост попадет. Сам знаешь, что за публика.

— Знаю, — кивнул Пилипович. — Но вам спозаранку не надо бежать на лекцию с больной головой после вчерашнего...

— Зато у нас идеология, — покрутил большой головой куратор. — Ты человек подготовленный, а вот о чем они думают...

Он посмотрел на нас со Славой. Мы не сговариваясь пожали плечами.

— У них тоже все нормально, — сказал Пилипович. — Иначе они сюда не попали бы.

«Интересно, Ерофеева с его Петушками могли бы пригласить на совещание молодых литераторов? — подумал я. — Нет, вряд ли, он херес любит».

— Мы читаем правильную литературу, — сказал Пилипович. — И пишем правильно.

Он взглянул на меня. Его глаза смеялись.

Мы выпили еще по одной рюмке.

— Закусывайте, хлопцы, закусывайте, — пододвинул к нам тарелку с салатом Виктор Михайлович. — Это, может быть, самое главное в нашем деле.

— Закуска? — спросил я.

— А ты вон у него спроси. — Куратор показал пальцем на лысого человека с большим животом.

— Кто такой?

— Столяров из Литфонда. Никто лучше его не организует хорошее застолье.

— А что тут сложного? — пожал плечами Слава. — Главное, чтоб водки было побольше.

Володя с Мишей засмеялись, и начальники снова стали на нас оглядываться.

— Пил, но не закусывал, вот в чем проблема, — вздохнув, сказал Виктор Михайлович.

— Кто? — спросил я.

— Все, — махнул рукой куратор. — Это слова Столярова. Самая большая беда белорусских писателей как раз в том, что они пьют, но не закусывают.

— Только не секретари, — сказал я.

— Ну, секретари... Ты об этой должности даже не думай. Не по Сеньке шапка.

— Нам еще рано, — согласился Слава. — А вот лет через десять...

— Ишь, какой шустрый, — посмотрел на него куратор. — Что, уже на должность позвали?

— А хоть бы и позвали, — хмыкнул Слава. — Не сидеть же всю жизнь в Пропойске.

Меня никто никуда не звал, и я не обратил внимания на его слова. А вот Пилиповича они заинтересовали.

— Куда тебя зовут? — спросил он.

Володя говорил шепотом, но я его хорошо слышал.

— В отдел прозы журнала «Полымя», — тоже шепотом ответил Слава.

Было видно, что ему не очень хотелось об этом говорить.

— «Полымя» — самый толстый у нас журнал, — сказал мне Виктор Михайлович. — А отдел прозы — это ого!

Он с уважением посмотрел на Славу.

— Вот кого надо с дочкой знакомить, — сказал я.

— Холостой? — спросил куратор.

— Конечно, — ответил Слава. — И не собираюсь пока что жениться. Есть дела поважнее.

Тут я с ним был полностью согласен.

— Все поднялись из-за столов, и я направился к Гайворону. Но мне дорогу заступил моложавый человек с незажженной сигаретой в руке.

— Привет! — сказал он. — Хороший рассказ напечатал в «Маладосці». Книгу уже написал?

— Еще нет, — ответил я.

— Пишешь?

— Пишу повесть, — признался я.

— Показать не хочешь?

— Хочу.

— Приноси ко мне в «Художественную литературу». Спросишь Алеся Жарука.

— О чем ты говорил с Жаруком? — подскочил ко мне Владислав, когда я уже подошел к Гайворону. — Предложил книгу издать?

«А он здесь всех знает, — подумал я. — Они что, все из Пропойска?»

— Нет, могилевские Киреенко и Чигринов, — сказал Слава. — А Жарука все знают. Он же заведующий редакцией прозы в издательстве.

— Говорят, скоро к нам заместителем придет, — сказал Гайворон.

— Куда это — к вам? — спросил я.

— В «Маладосць».

— А ты уже там?! — Моему удивлению не было предела.

— Две недели, — как о чем-то обычном, сказал Гайворон. — Славик в «Полымі», а я в «Маладосці».

— В каком отделе? — спросил Владислав.

— Публицистики.

Я во все глаза смотрел на друзей. Ребята меня обскакали, и намного. А загнанных лошадей пристреливают, кино с таким названием я недавно смотрел.

— Ты у нас академик, — сказал Алесь.

— Рассказы, правда, пишешь, — добавил Слава.

Они засмеялись.

— Заходи как-нибудь к нам в Союз, — хлопнул меня по плечу, проходя мимо, Чигринов. — Есть разговор.

Мы гурьбой высыпали на улицу, провожая начальство, которое рассаживалось в белые и черные «Волги».

— И все равно молодым быть лучше, чем старым, — громко сказал Пилипович. — Поэтессы с нами остались.

— И водка еще есть на столах, — согласился с ним Алесь.

— А я за стол не пойду, — посмотрел на меня Слава. — В этом деле надо знать меру.

Мне тоже не хотелось возвращаться за стол. Я жалел, что совещание в Королищевичах закончилось. Отчего-то я знал, что других таких ночей в заснеженном лесу под Минском больше не будет.


Часть вторая

Литр-драма

1

После совещания в Королищевичах я всерьез задумался о своей дальнейшей жизни. «Не спи в шапку!» — говорил Григорий Степун из сектора сравнительного языкознания, и он был абсолютно прав. Гайворон в «Маладосці», Кирзанов в «Полымі» — а что ты сам? Да, я отставал, и отставал намного.

Перво-наперво я пошел к Алесю Жаруку в издательство.

— Вот, — протянул я ему папку, в которой лежала рукопись моей повести.

— Молодец! — взвесил он папку в руке. — За неделю прочитаю. Ты где сейчас работаешь?

— В Институте языкознания.

— Ну-у, брат... — махнул он рукой, в которой была все та же незажженная сигарета. — Это не для тебя. Или ты хочешь быть научным сотрудником?

— Нет, — сказал я.

— И правильно. Писатель должен быть в гуще жизни.

«Наш институт еще та гуща, — подумал я. — Одна баба Люба чего стоит».

— Тебе там не дадут писать. То диссертация, то статьи, на работу надо ежедневно ходить. Ходишь?

— С девяти часов.

— Вот! А писатель должен сидеть за письменным столом в своей квартире.

— Квартиры тоже нет.

Мне стало жалко самого себя. Ни квартиры, ни жены, ни нормальной работы. Бедолага в полном смысле этого слова.

— Ну, не такой уж ты и слабак, — оглядел меня с головы до ног Жарук. — В Королищевичах я тебя сразу приметил. Но с академией надо заканчивать. Вон на телевидении молодых сотрудников ищут. Слышал об этом?

— Нет, — сказал я.

— Но главное, пиши как можно больше. Надо набивать руку и искать свой стиль.

Жарук как в воду глядел. Проблема была именно в стиле.

За двадцать лет я прочитал много книг мировой классики. Из русских писателей больше других нравились Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, «Фрегат “Паллада”» Гончарова, Чехов, Бунин, Куприн, Паустовский, Катаев и еще много других. Из белорусских авторов — Колас, Мележ, Черный, Быков, Короткевич... Здесь список был значительно короче.

Однако где классики — и где аз, грешный! Я понял, что моя проза должна чем-то отличаться от прозы других писателей. Но чем? И о чем писать? Надежда была только на жизненные приключения, а они не всегда заканчиваются для человека добром.

— Не переживай, — сказал Жарук. — Не ты первый, не ты последний.

Видимо, он знал, о чем думают молодые авторы вроде меня.

— Не буду, — пообещал я.

— Значит, жду через неделю, — усмехнулся Жарук. — После ужина добавляли с Гайвороном?

Я пожал плечами. Тот, кто хоть раз встречался с Гайвороном, знал, что не добавить с ним нельзя.

— Главное, чтобы здоровье не подвело, — подвел черту Жарук.

Этого у нас еще хватало.

Валера Дубко, с которым мы увиделись на следующий день в институте, к моим переживаниям отнесся спокойно.

— Не хочешь работать в институте, переходи в какое-нибудь другое место, — дернул он себя за ус. — Я, например, защищаться пока не собираюсь. И переходить мне некуда. Вот если бы основать любительский фотоклуб...

Я знал об этой голубой мечте Валеры. Как и о том, что в любительском клубе денег не платят. Не одной же Наталье на своих плечах семью тянуть.

— Писать надо, — сказал я.

— Пиши, — хмыкнул Валера. — За это хоть платят.

— Фотографии тоже публикуют не бесплатно.

— Все мои гонорары уходят на фотопринадлежности, — вздохнул Валера.

— А мои — на бумагу для печатания рассказов.

Мы засмеялись.

— Ну и чем вы занимались на совещании в Королищевичах? — поинтересовалась Лида, когда я пошел ее провожать после работы.

— Обсуждением своих произведений, — ответил я.

— У вас уже и произведения есть? — удивилась Лида.

— Я повесть написал, — обиделся я.

— О чем?

— О чем надо. Все равно на белорусском ты не читаешь.

В этом был парадокс почти всех девушек из нашего сектора. Расписывая карточки для словаря языка Якуба Коласа, между собой они говорили только на русском. И читали, соответственно, русскоязычные книги. Да и среди тех в большинстве были переводы зарубежных авторов.

— А сам что читаешь? — фыркнула Лида.

Я промолчал. Недавно мы с ней выясняли, кто лучше — Хемингуэй или Фолкнер. Я, конечно, отдавал первенство Хему.

— Ограниченные личности вроде тебя в литературе любят брутальность, — вздохнула Лида. — Но мне все равно, о чем ты пишешь и на каком языке. Когда будешь увольняться?

— Прежде чем увольняться, надо знать, где тебя примут с распростертыми объятиями.

— Примут, — усмехнулась Лида. — Раз поехал на совещание, значит, твоя судьба определена. Знаменитым станешь.

— И богатым.

— А это вряд ли, — показала мне кончик языка Лида. — Таким, как ты, богатство не светит.

— Почему?

— Простоват. А у простоватых редко бывают деньги.

Лида умела поставить меня на место. И это мне в ней нравилось.

2

— Мы включили вас в список участников республиканского совещания творческой молодежи республики, — сказал мне Николай Евгеньевич Михалкин, главный редактор журнала «Маладосць». — Планируем собрать всю способную молодежь Белоруссии.

— В Королищевичах? — обрадовался я.

— Какие Королищевичи? — с удивлением посмотрел на меня Михалкин. — Там же будет больше сотни человек — художники, музыканты, артисты, даже архитекторов позовут.

— А поэтесс? — спросил я.

— Этих само собой, — усмехнулся редактор. — А мне понравился твой «Третий круг». Про борьбу у нас еще никто не писал. Ставим в очередной номер.

Все-таки мой «Третий круг» выплыл. Я никому не говорил, что еще студентом написал этот рассказ на русском языке и послал его в «Юность». Даже в Москву ездил, чтобы прояснить его участь. Правильно тогда сказала сотрудница журнала, что я напрасно потратил деньги и время. Через месяц после моей поездки из «Юности» пришла рецензия писателя Юрия Бобылева, в которой говорилось, что рассказ не может быть напечатан из-за его художественного несовершенства. Он советовал мне изучать жизнь и читать классиков отечественной и зарубежной литературы.

На всякий случай я нашел в библиотеке книгу Бобылева и пролистал ее. Писал он в основном о войне. «У Василя Быкова лучше, — подумал я. — Не говоря уж о Шолохове или Паустовском. А я буду писать по-белорусски».

— Не знаешь, как по-английски «борьба»? — спросил Михалкин.

— Рестлинг, — ответил я.

Кстати, Михалкин был не первым, кто проявил повышенный интерес к борьбе. Многие из мужчин при должности с уважением посматривали на меня, когда узнавали, что я в прошлом борец. Видимо, это был атавизм, дошедший до нас со времен Древней Греции. В Риме, правда, больше интересовались гладиаторами, и это был один из парадоксов прогресса. Или, может, прогресс и есть путь от лучшего к худшему?

— Ты глупостями не занимайся, — строго посмотрел на меня Михалкин. — Пишешь рассказы — и пиши, без всякой этой философии.

— Я сейчас сижу над повестью.

— Повесть тоже можно.

— А роман?

— Романы Шамякин пишет! — засмеялся Михалкин. — Там уже место занято.

«А у классиков свои счеты», — подумал я.

— Тебе еще рано об этом думать, — вздохнул Михалкин. — С работой уже определился?

— В Институте языкознания работаю, — пожал я плечами.

— Институт, конечно, дело хорошее. Мову подтянуть никогда не вредно. Но надо думать о завтрашнем дне.

Что они все так беспокоятся о моем завтрашнем дне? Я оглянулся на портрет Янки Купалы, висящий напротив портрета Брежнева. У обоих, кстати, был недовольный вид. Видимо, им не нравилось их соседство.

«Хорошо, что в моем мемориальном кабинете один Якуб Колас, — подумал я. — Ему тоже не понравился бы на стене напротив Янка Купала, хотя у нас всюду пишут: Купала и Колас».

— Я едва добился разрешения повесить у себя Купалу, — сказал Михалкин, поймав мой взгляд. — У нас же ЦК.

Сотрудники «Маладосці» сидели в здании ЦК комсомола, и в этом были как положительные, так и отрицательные стороны. Чего больше?

— В жизни всего поровну, — сказал Михалкин. — Сегодня с редакторов сняли, а завтра предложили должность министра.

Мне о таких полетах не хотелось даже и думать. А Михалкин, видимо, не только думал.

— Жизнь покажет, — кивнул редактор. — Ты, главное, пиши.

Это я и сам понимал.

Сейчас у меня на столе лежала повесть о детстве «Городок». Писалась она легко. «А это оттого, что ничего не надо придумывать», — думал я. Да и само детство было еще совсем недавно, некоторые случаи из него до сих пор стоят перед глазами. Та же история со щукой, которую мы с Ванькой и Мишкой вытоптали на нашей мелкой Цне в дырявую корзину из-под коряги. Я и сейчас не понимаю, почему эта щука вскочила в корзину и не захотела из нее вылезать. Наверно, ждала, когда я склонюсь над ней, чтобы изо всех сил хлестнуть хвостом по щеке. Иногда казалось, что правая щека у меня жжет по сию пору.

Правда, Алесю Жаруку я отнес другую повесть. Она была о моей учительской жизни в деревне Крайск Логойского района. Но эта повесть мне самому казалась незавершенной. Ну, отработал ты год после университета в сельской школе. Но что такое один год? Начало. Вот остался бы там жить, женился на недавней выпускнице, — а не одна из них с интересом посматривала на тебя, — вот тогда бы и выяснилось, чего ты стоишь.

Но ничего этого не было. Из Крайска ты уехал, и очертания выпускниц бесследно растаяли на горизонте жизненного океана. Теперь у тебя перед глазами плывут другие яхты, ладьи и просто лодки. На Припяти их называют чайками.

Единственное, что меня беспокоило, — я до сих пор не знал, чего мне хочется больше: сесть за письменный стол или оказаться на берегу Днепра, Немана или Припяти с удочкой в руках. Эти увлечения снедали меня в одинаковой степени.

Я успокаивал себя мыслью, что можно легко сочетать одно с другим. «Землю попашем, попишем стихи», — написал кто-то из пиитов. Вот ты посидел за письменным столом в доме, стоящем в какой-нибудь из наших пущ, а потом берешь удочку и идешь ловить хариуса или голавля. Эти рыбы больше других подходили, чтобы попасться на крючок писателю.

Но во-первых, больших пущ на берегах больших рек давно не было. А во-вторых, не было и дома, в котором стоял бы твой письменный стол. Да и хариуса или голавля можно было поймать скорее в маленькой речке, чем в большой. Да, вопросов было значительно больше, чем ответов на них.

Что-то мне подсказывало: двух сорок в одной руке не удержишь. И тем не менее я не отчаивался. Я еще столько не прожил, чтобы терять голову от страха.

3

— Твоя повесть пока что ни о чем, — сказал Жарук, возвращая мне рукопись. — Но написана неплохо. Особенно подпившие учителя, переходящие лужу. — Он усмехнулся.

«Не все так плохо, — подумал я. — Но печатать повесть никто не будет».

— Не будет, — согласился Жарук. — Но ведь ты новую напишешь. Короче, собирай рукопись книги и приноси мне. Я прослежу, чтобы она у нас не залежалась. Понял?

— Понял, — сказал я. — Вот на совещание в Гродно посылают.

— Это хорошо, — посмотрел на меня Жарук. — Тебя сразу заметили. А без поддержки в наше время пробиться трудно.

Как я знал, у самого Жарука с попаданием в ряды лучших никаких проблем не было. Его рассказы и повести сразу стали печататься в журналах, одна за другой выходили книги, и вот он уже заведующий редакцией в издательстве, а это много значило в писательском окружении. Если и равняться, так только на Жарука.

— Правильно, — кивнул Жарук, — равняться надо на лучших. Журналы читаешь?

— Конечно, — сказал я.

— С книгой не откладывай. Чем раньше выйдет, тем лучше для тебя. А писать ты можешь. С работой определился?

— Еще нет.

— Хочешь, я позвоню в литературную редакцию телевидения? Там нужны молодые.

— Хорошо, — сказал я. — А к кому зайти?

— К Роману Шарпиле, он там заведующий отделом. А главный редактор Валентин Тисловец. Короче, придешь, сам все увидишь. Не оттягивай.

Я и не собирался оттягивать. Правда, не так просто было найти причину, чтобы сходить на телевидение. Не говорить же Забелле, что ты идешь устраиваться на новую работу.

— А ты и не говори ничего, — сказал Дубко, когда я встретил его в коридоре. — Лично я не отпрашиваюсь.

— Даже у заведующего сектором? — не поверил я.

— Он сам раз в неделю приходит, — усмехнулся Валера.

— Наш ходит каждый день.

— Это плохо, — подкрутил ус Валера. — Но ты ведь носишь рассказы в журналы?

— Ношу.

— Вот и неси. Главное, своим девицам не говори, куда ты идешь и зачем.

Как раз в этом и была загвоздка. Я еще не входил в наш кабинет, а они уже знали все мое расписание на день.

— Опять идешь в обеденный перерыв пить кофе с однокурсницей? — спрашивала Зина, заглядывая в зеркальце то одним, то другим глазом. — Когда они начнут выпускать нормальные зеркальца? Мое лицо ни в одно не влезает.

Оно у нее действительно было круглое.

— Какой однокурсницей?

— Черненькая такая. Но она старше тебя.

«Откуда они знают про Фаину? — удивился я. — И о том, что я пью с ней кофе в баре на Ленинском?»

— Об этом весь Минск знает, — махнула рукой Зина. — Лидка, на твоем месте я ему давно бы голову оторвала.

— Пусть пьет, — сказала Лида.

Она тоже смотрелась в зеркальце, но ее личико в него легко влезало.

«Сегодня же в обед пойду на телевидение, — решил я. — Ну, задержусь на час».

— Лидка, а он сегодня с черненькой не встречается, — внимательно посмотрела на меня Зина. — Тут что-то серьезнее.

— Пусть делает что хочет, — бросила зеркальце на стол Лида. — Мы в писатели не собираемся.

— Какие из нас писатели, — осмотрела подруг Зина. — Но у них там у каждого маститого писателя по дочке. А у некоторых и по две. Как бы не окрутили нашего Сашеньку.

«И про дочек знает, — покрутил я головой. — Ну и Зинка».

— Была бы я моложе да без мужика с дитём, никуда бы ты от меня не делся, — вздохнула Зина. — У меня тогда и щеки были не такие.

«Зато все остальное на месте», — покосился я на нее.

— Это и сейчас хоть куда, — выгнула спину Зина. — Разве я не вижу, как вы все поглядываете?

— За погляд не платят, — сказал я.

— А я и не требую. Ну, так куда ты собрался?

— На кудыкину гору.

— Лида, не отпускай его сегодня, — повернулась к подруге Зина.

Лида фыркнула.

— Не понимаю я теперешнюю молодежь, — разочарованно отвернулась Зина. — Валя, а ты что молчишь? Так они и не сойдутся никогда.

— Отвяжись от них, — не поднимая головы, сказала Валя. — Каждый живет своим умом. Саша решил стать писателем — и пусть.

— А Лида?!

— Она будет женой писателя.

— Ну, разве что... — неопределенно протянула Зина. — Но что-то они не спешат в ЗАГС.

— Без нас с тобой разберутся. Лариса, что скажешь?

— Мне бы ваши заботы, — хмыкнула Лариса.

За все время она не промолвила ни слова.

«Железная девушка», — подумал я.

— Не железная, а воспитанная, — сказала Валя. — В нашей комнате все хоть куда.

Здесь она была права. В нашей комнате простачков не было.

4

Студия телевидения находилась на Круглой площади. Обелиск, возведенный в честь победы в Великой Отечественной войне, Дом-музей Первого съезда РСДРП, широкая петля реки Свислочи — наиболее известные у нас места.

Редакция литературно-драматических программ размещалась на первом этаже дома, стоящего на площади. Напротив, чуть левее от входа в редакцию, музей Первого съезда РСДРП. Казалось бы, неприметный деревянный домик, в котором когда-то собрались представители российской социал-демократии, а какие мировые сдвиги произошли после этой встречи! И абсолютно неважно, что это здание принадлежало еврейской организации БУНД. Как истинные сыновья своего народа, бундовцы просто зарабатывали деньги, сдавая домик в аренду. О результатах, как мне представляется, ни те, ни эти тогда не думали.

Я с уважением посмотрел на дом-музей и вошел в редакцию.

— Нам молодые сотрудники нужны, — сказал Роман Шарпила.

По его взгляду я понял, что кажусь ему чересчур молодым для должности редактора.

— А мы можем зачислить его пока что младшим редактором, — послышался голос из соседнего кабинета.

— Пойдем к главному, — поднялся со стула Шарпила.

Мы перешли в соседний кабинет.

Там сидел солидный человек с кудряшками волос вокруг лысины на большой голове.

«Настоящий главный редактор», — подумал я.

— Валентин, — подал он мне руку.

«И рука как лопата, — отметил я. — По всему видно, простой человек. Белорус».

— Из Пухович родом, — кивнул Валентин. — А ты откуда?

— Из Ганцевичей.

— Это где-то на Брестчине?

— Недалеко от Слуцка, — сказал Шарпила.

Оба неплохо знали белорусскую географию. У меня отлегло от сердца. Я уважал людей, которые знали географию.

— Съездил в Слуцк, съел полбатона и по-русски уже говорит! — засмеялся Валентин.

«Как его отчество? — подумал я. — Неловко к главному редактору обращаться по имени».

— Николаевич, — сказал Роман. — А я Яковлевич.

— Ты вроде из Мира? — перестал смеяться Тисловец. — Еврейское местечко.

— У нас все местечки были еврейские, — побагровел Шарпила. — А Яковом отца назвали по святцам.

— Я и не говорю ничего, — пожал широкими плечами главный. — После войны многие переезжали с хуторов в местечки. А мой дед был плотогоном. Уважаемая в Белоруссии профессия.

— Так сколько у нас лесов было, — посмотрел в окно Шарпила. — Я уже не говорю о реках. Свислочь и речкой не назовешь.

«Видимо, сейчас не надо говорить, что я вырос на Днепре, — подумал я. — Ишь, как обиделся, что родом из местечка».

— Я не обиделся, — сказал Шарпила. — Мне за леса обидно. У нас одних пущ было около полусотни. А в войну немцы весь лес вывезли.

— Так у нас больше нечего было взять, — кивнул Тисловец. — Бульба и лес. На лугах лен теребили.

— В Ганцевичах была большая эстакада, — вмешался я. — Мы щепу для розжига мешками таскали. Сгорела, когда мне было лет пять.

— Подожгли? — посмотрел на меня Тисловец.

— Не знаю, — развел я руками.

— После войны у вас еще бульбаши были, — сказал Тисловец. — Могли и поджечь.

— Бульбаши сидели ближе к Сумам и Ровно, — заступился за меня Шарпила. — Ганцевичи ближе к Слуцку.

Я с благодарностью посмотрел на него. Хотя отец мне рассказывал, как ездил вместе с милиционерами на хутор ликвидировать банду бульбашей. Он работал бухгалтером райпотребсоюза, но его тем не менее взяли на операцию и даже выдали пистолет. «Стрельнуть удалось?» — спросил я. «По чашечкам на столбах пуляли, — ответил отец. — Когда уже с операции возвращались. А на хуторе эмгэбисты стреляли».

Про банду говорить сейчас тоже не стоило. Мало ли что подумают.

— Не подумаем, — сказал Тисловец. — Ну так зачем ты пришел?

— На работу устраиваться, — усмехнулся Шарпила.

— А где работаешь?

— В Институте языкознания.

— Отлично! — обрадовался Валентин Николаевич. — Значит, язык знаешь. Это сейчас самое важное.

— Язык языком, — сказал Роман Яковлевич, — но и писать тоже надо уметь.

— Ты же сказал, он писатель! — уставился на него Тисловец.

— Мне его Жарук посоветовал, — снова отвернулся к окну Шарпила.

— Ты что пишешь, стихи? — перевел на меня глаза главный редактор.

— Прозу.

— А ты говоришь! — торжествующе посмотрел на Шарпилу Тисловец. — Прозу у нас немногие пишут.

— Как и хорошие стихи, — хмыкнул Шарпила.

— Ну, стихоплётов у нас всегда хватало, — пренебрежительно махнул рукой Валентин Николаевич.

Я понял, что он ближе к прозаикам, чем к поэтам.

— Я публицист, — сказал Тисловец. — Надо тебе задание придумать. А, Роман? Что там у нас с юбилеями?

— Пока ничего стоящего, — побарабанил пальцами по столу Шарпила. — Стоп, а Короткевич? Сорок пять лет человеку.

— Это, конечно, не юбилей, — задумчиво обвел взглядом кабинет Тисловец, — но Короткевич и без юбилея заслуживает отдельной передачи. Правда, задание очень уж сложное...

Все замолчали.

— Творчество Короткевича я знаю, — неожиданно для себя сказал я. — А что нужно написать?

— Портрет, — вздохнул Тисловец. — Надо написать сценарий большой передачи, у нас она называется творческим портретом. Но с этим не справится и опытный журналист.

— У тебя в редакции опытных журналистов нет, — снова усмехнулся Шарпила. — Кроме меня, конечно.

В этот раз мне его усмешка не понравилась. Я бы сказал, это была усмешка поэта.

— Попробую, — сказал я и поднялся со стула. — На чем заострить внимание — на поэзии или прозе?

— На всем, — обвел меня взглядом с головы до ног Валентин Николаевич.

Чувствовалось, он не верил в мои возможности. Я и сам о них мало что знал.

5

Снова прозвучало слово «портрет».

«Не чересчур ли часто я его слышу? — подумал я, глядя на портрет Якуба Коласа на стене напротив. — А, дядька Якуб?»

Колас усмехнулся. Сегодня он был в хорошем настроении.

— С кем ты разговариваешь? — спросила Зина.

— С собой.

— С собой разговаривают только сумасшедшие, — хихикнула Зина. — Ты пока на них не похож.

— Наш институт настоящий сумасшедший дом, — подала голос Лариса.

Она говорила редко, но метко.

— Ты думаешь, мы все сумасшедшие? — выпрямилась Зина.

Когда Зина выпрямлялась, в вырезе кофты у нее показывались полушария грудей.

— А разве ты думаешь иначе? — посмотрела на нее Лариса.

Я оглянулся на Лиду. Как всегда, на глупости она не обращала внимания. Единственный разумный человек в комнате.

«Нужно немедленно бежать отсюда», — подумал я.

Дядька Якуб на стене кивнул: беги, парень, беги, я благословляю тебя.

Хорошо, что у нас на стене висит именно этот портрет, а не какой-то другой.

К портретам у меня с детства было особое отношение. Первый портрет, который я запомнил, был портрет Сталина. Это произошло в Ганцевичах.

Мы жили в доме, когда-то принадлежавшем панскому лесничему. До войны в Западной Белоруссии все более-менее стоящее принадлежало панам. Наш дом от других отличался не архитектурными изысками или размерами — вокруг него располагался сад. По ганцевичским меркам это был не сад, а райские кущи. Кроме слив и вишен, в нем росли груша слуцкая бэра и яблоня медовка. В дальнем конце сада находился небольшой пруд в окружении плакучих берез. В начале зимы, пока пруд не заметало снегом, я катался по молодому льду на коньках.

Но я не о саде с прудом.

На стене в нашем доме висел большой портрет Сталина. Вождь Страны Советов всматривался куда-то вдаль, не замечая мальчонку, стоящего перед ним. Однако я относился к этому как к должному. Кто я такой, чтобы меня замечать? К тому же мне нравились густые усы Сталина. У моего отца усов не было.

Но вот в какой-то день портрет со стены исчез. Теперь я не заметил этого. В нашем ганцевичском детстве были дела поважнее, чем портрет вождя на стене. Например, футбол на приречном лугу или рыбалка на Цне. Я уж не говорю о походах на железнодорожную станцию, где в деревянных ящиках хранились рулоны фольги. Фольга у нас не имела цены, на нее можно было выменять любую марку или спичечный коробок.

Как-то я полез в кладовку и наткнулся на портрет Сталина. Он стоял на полу лицом к стене среди другого хлама. Когда я отодвинул его в сторону, поднялся столб пыли, и я несколько раз чихнул.

— Простыл? — спросила из кухни мама.

— Пыль от Сталина, — ответил я.

Но вскоре о портрете вспомнил отец.

— Где Сталин? — спросил он маму. — Куда ты его девала?

— Сам куда-то засунул, — пожала плечами мама. — Зачем мне твой Сталин?

— После двадцатого съезда снова хочу его на стену повесить, — сказал отец. — Хрущев из мавзолея выкинул, а я на стену повешу. Историческую справедливость отменить нельзя.

— Какую справедливость? — не поняла мама.

— Ту самую. Сын, ты не видел Сталина?

— Валяется в кладовке, — сказал я, не поднимая головы.

Я читал книжку, и разговор родителей мне мешал.

— Завтра пойдем к портному и закажем тебе френч как у Сталина, — сказал отец. — Яловые сапоги тоже купим.

Мне на самом деле сшили френч, и я два года ходил в нем в школу. А вот яловых сапог в магазине не нашлось, там продавались только кирзовые. Отец все равно купил мне сапоги, но я носил их неохотно. Были они тяжелые и натирали ноги.

Итак, портрет Сталина снова появился на стене зала, но висел он там недолго. Жизненные обстоятельства зачастую сильнее наших желаний. Отца исключили из партии за несогласие с линией этой самой партии, когда он на отчетно-выборном собрании подбил своих товарищей проголосовать против кандидатуры, выдвинутой райкомом. Его сняли с должности главного бухгалтера, и он уехал работать простым бухгалтером в колхоз. В то время ему было не до Сталина, и мама потихоньку сняла портрет со стены и опять запихнула его в кладовку.

Второй портрет, которым я занялся вплотную, был портрет Ивана Грозного. Это произошло уже в Новогрудке. Как теперь принято говорить, у моего отца был неугомонный характер. Из Ганцевичей, которые в начале шестидесятых годов утратили статус райцентра, он подался в родную Речицу, где я учился в школе номер шесть с пятого по восьмой класс. В Речице ему не дали квартиру, на которую наша семья имела полное право, и мы переехали в Новогрудок. Там я учился в школе номер четыре, находящейся на улице Адама Мицкевича. Позже, когда я уже учился в университете, отец с матерью и моей младшей сестрой Галькой перебрались в Хадыженск, что в Краснодарском крае, но об этом как-нибудь в другой раз.

Сейчас мы говорим о портрете.

Мне в руки попала книга про Ивана Грозного, и в ней был большой портрет царя. «Нужно нарисовать», — подумал я. В Речице я пару лет ходил в студию изобразительного искусства, кое-чему научился, и надо было как-то использовать приобретенные навыки. Я взял большой лист белой бумаги, акварельные краски, кисточку, банку с водой и принялся рисовать. Как ни странно, портрет Ивана Грозного у меня получился не хуже, чем в книге, а в чем-то он был и лучше. Во всяком случае, глаза царя были более страшные. Я полюбовался на портрет и положил его в папку. Все-таки показывать эти глаза неподготовленному человеку было нельзя.

И вот в мемориальном кабинете имени Якуба Коласа я сидел перед портретом народного писателя и размышлял, как написать сценарий передачи о Владимире Короткевиче. Мне что, теперь до конца своих дней носиться с портретами?

— Лида, наш Саша опять не о том думает, — сказала Зина. — Бери его за руку и уводи куда-нибудь.

— В кусты, — не поднимая головы, сказала Валентина.

Лариса прыснула.

Мы с Лидой переглянулись и начали убирать со стола карточки. Рабочий день закончился.

6

— Идешь, значит, в литр-драму? — спросил Алесь Гайворон.

Мы с ним сидели в баре и пили коктейль «Казачок» — водку пополам с апельсиновым соком.

— Куда? — не понял я.

— Так называется литературно-драматическая редакция нашего телевидения — литр-драма. В ней работают хлопцы с радио.

— С телевидения, — поправил я его.

— Нет, все они перешли на телевидение с радио. Знаешь, на какие категории делятся журналисты?

Я отрицательно помотал головой.

— Ну откуда тебе, филологу, знать, — махнул рукой Алесь. — У вас Толстой с Достоевским.

— Я в школе работал физруком.

Хотя на самом деле в школе у меня была и половина ставки учителя русского языка и литературы и я рассказывал своим ученикам как раз о Толстом и Достоевском.

— Наш физрук в школе любил девок за бока щупать, — ухмыльнулся Алесь.

Я решил пока не обижаться.

— И правильно, — кивнул Алесь. — Журналисты делятся на газетчиков, телевизионщиков и радийников. Последние совсем писать не умеют, только диктофоном щелкают.

— Ты, значит, газетчик? — посмотрел я на товарища.

— Конечно! На нашем курсе писать умели человек пять, не больше. У вас, видимо, тоже физруков немного.

— Одна Тельпукова, — согласился с ним я. — Она мастер спорта по гребле на байдарках.

— Вот видишь, — сказал Гайворон. — Не все так просто.

Он слово в слово повторил Владислава Кирзанова, с которым я был на совещании в Королищевичах. Тоже, между прочим, журналиста.

— Кирзанов курсом младше учился, — сказал Алесь. — Способный хлопец. А твои литрдрамовцы только пить умеют. Еще не предлагали?

— Нет, — сказал я.

Меня не удивило, что журналисты с телевидения пьют. В нашем творческом окружении не пили только больные люди.

— И партийные, — согласился Алесь. — Они, правда, тоже пьют, но под одеялом. В баре им нельзя.

Мы глотнули из стаканов.

— На телевидении можно работать, — сказал Алесь. — Зарплата хорошая. О девчатах я и не говорю — одна краше другой.

Это был важный момент.

— Откуда они там берутся? — спросил я.

— Дочки, — пожал плечами Алесь. — Артистов, режиссеров, писателей. Дочка поэта Милюгина как раз помрежка в твоей редакции.

— Еще не моей.

— Будет твоей, — заверил меня Алесь. — Ты перспективный кадр, сейчас это главное. Радийники хорошие хлопцы, однако звезд с неба не хватают. На таких, как ты, надо ставить.

Я молча пожал плечами.

— У них общежитие есть, — хлопнул меня по плечу Гайворон. — Однажды я в нем был. Живут по два человека в комнате. Слыхал об этом?

— Нет, — сказал я.

— Это, брат, не твоя академия. Подругу себе найдешь. Хотя у тебя и в академии есть.

«Откуда он знает про Лиду?» — подумал я.

— На проспекте видел тебя с ней. Симпатичная.

Правильно говорят, что Минск большая деревня. Спрятаться здесь практически невозможно.

— А зачем прятаться? — усмехнулся Алесь. — В нашем возрасте можно гулять с тремя девицами одновременно. Конечно, если есть деньги. С твоей институтской зарплатой больно не погуляешь, а с телевизионными деньгами можно. Хотя на самом деле больше всех у нас зарабатывают писатели. Ты правильный путь выбрал.

— Ничего я не выбирал! — возмутился я. — Точнее, не ради денег начал писать рассказы.

— Ладно, — кивнул Алесь. — Главная наша задача — осчастливить человечество. Ну и при этом немного заработать. Вступишь в Союз писателей, сразу квартиру дадут. Там с этим строго.

Он посмеивался надо мной, но на то они и друзья, чтоб ковыряться в открытой ране.

— Еще и солью посыплем, — согласился Алесь. — Ну так что, будешь писать сценарий?

— Буду, — вздохнул я. — Куда я денусь?

Действительно, деваться мне было некуда. Тем более сам дядька Якуб разрешил. Я хорошо видел его улыбку, когда спросил о переходе на телевидение.

Портрет дядьки Якуба на стене в мемориальном кабинете был для меня в чем-то похож на портрет Дориана Грея из новеллы Оскара Уайльда, которую я студентом читал на английском языке. Как ни плохо знал я этот язык, однако понял, что Дориан Грей на портрете был живой. И ко всему волшебник.

Я был уверен, что портреты всех знаменитостей, с которыми свела меня судьба, были необычные. Оставалось только выяснить, в чем эта необычность скрыта.

7

В выходной день я пошел в Ленинскую библиотеку. Читать Короткевича на работе было нельзя. Там вообще запрещалось читать кого-либо, кроме дядьки Якуба. Да и того, только расписывая карточки.

Я заказал книги Короткевича и устроился за столом в полупустом читальном зале.

«Давненько здесь не был, — подумал я, озираясь. — Все как и прежде, даже симпатичная девушка за соседним столом».

Девушка, почувствовав мой пристальный взгляд, сначала нахмурилась, затем улыбнулась. Так и должно быть, девушки не меняются. Как, собственно, и ты сам.

«А с годами ты больше на них заглядываешься, чем они на тебя», — усмехнулось мое второе «я».

«Старею, — ответил я. — Давно ты не появлялось».

«В библиотеку не заходил. Где еще поговоришь с умным человеком?»

Я вздохнул и открыл «Дикую охоту короля Стаха». Спорить со вторым «я» было бессмысленно.

Я уже читал и «Дикую охоту короля Стаха», и «Колосья под серпом твоим», и «Христос приземлился в Гродно», и многие рассказы Короткевича. Надо было выбрать, на каком из произведений строить сценарий. Больше других меня привлекал роман «Христос приземлился в Гродно», но что-то подсказывало, что о нем лучше вообще не упоминать. Рассказ «Ладья отчаяния» тоже не подходит, как и мой любимый «Были у меня медведи».

Оставались «Колосья под серпом твоим».

Я набросал план передачи. Главное место в нем занимало интервью с писателем.

Но кого взять ведущим? Тут нужна знаковая личность. Во-первых, не всем из современных критиков нравятся произведения Короткевича. Во-вторых, это должен быть критик, близкий к властям предержащим. А я в критиках разбирался слабо.

Без подсказки Жарука не обойтись.

И в понедельник я снова помчался в издательство «Художественная литература».

— Короткевич? — усмехнулся Жарук. — А они тебя не пожалели.

— Кто? — удивился я.

— Хлопцы с телевидения. Сами за сценарий этой передачи не взялись.

— Радийники, — тяжело вздохнул я. — Только и умеют тумблерами диктофона щелкать.

— Ничего, поможем, — достал из кармана пачку с сигаретами Жарук. — Это должен быть критик немного оппозиционного направления.

— Разве такие есть? — снова удивился я.

— В Греции всё есть.

В отличие от меня, Жарук говорил серьезно.

«Надо бросать эту кавээнщину, — подумал я. — Речь идет о твоей судьбе».

— Вот я и говорю — серьезное дело, — взглянул на меня исподлобья Жарук. — Кто у тебя ведущий передачи?

— Ведущий?!

Я уже устал удивляться.

— В любой передаче, тем более творческом портрете, должен быть человек, который держит в руках все нити. А тут сам Короткевич!

Мы уставились друг на друга.

Никто, кроме моего институтского шефа, мне в голову не приходил. Доктор наук, заведующий сектором, академик, единственный недостаток — не литературный критик.

— Пока никого не называй, — сказал Жарук. — Пусть сам Валентин подскажет. У него нюх хороший, недаром главным редактором поставили.

— И голова большая, — кивнул я.

— Какая голова?

— У нас говорят: пусть кони думают, у них головы большие.

Мы засмеялись.

— Я сразу понял, что из тебя будет толк, — сказал Жарук, отсмеявшись. — Не каждый большую голову заметит. У хорошего писателя особое зрение. Мне твои выпившие учителя из повести запомнились. Вот и пиши о них. Это твое.

Он пожал мне руку, и мы разошлись.

На троллейбусной остановке я увидел Гайворона.

— Куда едешь? — поинтересовался я.

— На работу, — пожал он плечами. — Мы с двух часов работаем.

— А я с девяти.

Я посмотрел на часы. Была половина третьего. Шеф отпустил меня до двух.

— Где два, там и три, — сказал Алесь. — Мы вчера с брательником очередную звездочку отмечали.

Я знал, что его брат Володя, физик по образованию, работал в физической лаборатории Комитета госбезопасности, помечал изотопами валюту, когда ловили фарцовщиков. «У меня очень вредная работа, — говорил он нам с Алесем. — Изотопы всем сперматозоидам хвосты поотбивали». «А как же ты Пашку смастерил?» — спрашивал Алесь. Пашка был сыном Володи, очень шустрым парнишкой. «Пашка до лаборатории выскочил».

Мне юмор физиков нравился, впрочем, как и любой другой.

— Кто Володя теперь? — спросил я.

— Майор.

— Еще одну звездочку может получить?

— Вряд ли. В КГБ физики до полковников не дослуживаются.

У каждого в нашей стране свой потолок. А у меня критик. Кого взять ведущим?

— Давай после работы встретимся в баре, — предложил Алесь. — Может, что умное в голову придет.

Умное нам в голову попадало редко, но я согласился.

8

Тисловец взял в руки сценарий, который я принес ему на прошлой неделе. Был он уже порядком измят. Видимо, не один главный редактор читал.

— Вот тут ты пишешь... — поднес он близко к глазам лист бумаги, — что передачу ведет... Кто у тебя ведущий?

Фамилию ведущего, как и советовал Жарук, я в сценарии не написал.

— Нет ведущего, — сказал я.

— Как это нет? — удивленно уставился на меня Тисловец. — Ведущий должен быть.

Мы помолчали.

— Ну? — произнес главный редактор.

Я пожал плечами. Гори оно синим пламенем, это телевидение. Можно и языковедом остаться. Никто меня из института не гонит.

— И мы не гоним, — бросил на стол сценарий Тисловец. — Надо подумать. Роман, что скажешь?

— А я сценарий не читал, — сказал из соседней комнаты Шарпила. — Сами разбирайтесь.

— Вот так всегда, — с укором посмотрел на меня Тисловец. — Все сложные вопросы должен решать главный. У меня что, вместо головы Дом Советов?

— Тебе и платят, чтобы решал, — показался в дверях Шарпила. — В чем загвоздка?

— Кто проведет передачу о Короткевиче?

Тисловец встал со стула, и его фигура заняла почти всю комнату. Гренадерских размеров мужчина, не то что мы с Шарпилой. Может, посадить его на место ведущего?

— А что! — засмеялся Шарпила. — Короткевич тоже не маленький, вы с ним будете гармонично смотреться.

— Я публицист! — обиделся Тисловец. — А тут нужен критик.

— Возьмите Колоновича, — послышался тихий, но выразительный голос.

Никто не заметил, как в комнате появился еще один человек. Был он среднего роста, седой, в руке дымящаяся сигарета.

— Что ты говоришь, Юзик? — повернулся к нему Тисловец. — Он же в Бресте живет.

— И хорошо, — сказал Шарпила. — На телевидение надо и провинциалов приглашать. Колонович критик смелый, острый, Короткевич против него возражать не станет.

— И правда, — почесал затылок Тисловец. — Единственное, характер у него... Скажет, что это за автор сценария, которого никто не знает. Мол, я сам напишу сценарий.

— Не скажет, — усмехнулся Юзик. — Я с ним поговорю. А сценарий хороший, у нас такой никто бы не написал.

— Нет, против сценария я ничего не имею, — снова сел за редакторский стол Тисловец. — Удачные места из произведений выбрал. Хороших артистов пригласим, чтоб почитали за кадром. Дубашинского, Овсянникова, Станюту, Мархель, Захаревич... У нас есть кого пригласить.

Мне стало жарко. Оказывается, похвала переносится тяжелее, чем ругань.

— Кривко прав, — сказал Шарпила. — А парня можно хоть завтра в штат зачислять. У нас и ставка редактора есть.

— Редактором я взять не могу, — посмотрел на меня Тисловец. — Молод больно. Зачислим на три месяца младшим редактором, так сказать, с испытательным сроком. Пойдешь?

Я опять пожал плечами. В институте у меня тоже была должность младшего научного сотрудника. Никуда мне от этой «младшести» не уйти.

— Всего лишь на три месяца, — подмигнул мне Юзик Кривко. — Не заметишь, как они пролетят. Все мы начинали с младшего.

— Ну, меня сразу назначили редактором, — сказал Шарпила. — В то время я уже был членом Союза писателей.

— Все мы члены, — засмеялся Тисловец. — Главное, чтоб жены были довольны. А у Алеся еще и жены нет. Вот тебе бумага, пиши заявление.

Он подсунул мне лист бумаги.

— На чье имя писать? — спросил я.

— На имя председателя Гостелерадио! — удивился Тисловец.

— Скоро придет Михалкин, — перебил его Шарпила. — Мне ребята из ЦК сказали. Но пока что, конечно, надо писать на имя Загорского.

— Ишь ты! — покрутил головой Валентин Николаевич. — Так он и до председателя Совета министров дойдет.

— Поэтов руководителями правительства не ставят, — сказал Шарпила. — Не то рыло.

«Очень уж независимо он держится, — подумал я. — Неужели тоже на новую должность метит?»

— А Шамякин? — спросил Кривко.

Он говорил тихо, однако его услышали все.

— Шамякин, во-первых, прозаик, — строго посмотрел на него Тисловец, — а во-вторых, председатель Верховного Совета республики. На эту должность можно и писателя ставить. И в-третьих, иди лучше в магазин, надо отметить вхождение в наши ряды молодого сотрудника.

— Под шпиль? — остановился в дверях Кривко.

— У нас другого магазина нет, — по-прежнему строго сказал Тисловец. — Деньги есть?

— Есть, — кивнул Юзик. — С прошлого раза остались.

— Много не бери, — посмотрел на меня главный. — Ты с нами?

— В институт надо, — вздохнул я. — Пока что я там работаю.

— Иди, — разрешил Тисловец. — Отметим, когда Загорский заявление подпишет. С Короткевичем уже встречался?

— Нет.

— С ним тоже пока не надо. Согласуем ведущего передачи, тогда и встретишься. Говорят, в последнее время он много пьет.

«Неужели больше, чем сотрудники литр-драмы?» — подумал я.

— Каждый пьет столько, сколько позволяет здоровье, — окинул меня внимательным взглядом Валентин Николаевич.

Кажется, мое здоровье его не впечатлило. У него самого оно было богатырское.

9

К моему заявлению об увольнении по собственному желанию коллеги отнеслись по-разному.

Заведующий сектором, Василий Николаевич, подписал, ни о чем не спрашивая. Вероятно, он видел мой рассказ в «Маладосці».

А вот Григорий Николаевич Степун спросил.

— Сбегаешь? — поймал он меня за руку в коридоре. — И куда вы все рветесь?

— Не куда, а за чем, — ответил я. — Жар-птицу ищем.

— У нас в институте хорошие жар-птицы, — отпустил мою руку Степун. — Взять хотя бы Лиду.

Оказывается, у нас все обо всем знают. А ты ходишь задрав голову. Не все так просто, как говорит один твой знакомый.

— Нет, рассказ у тебя хороший, — сказал Григорий Николаевич. — Но ведь и нам языковеды нужны. Кому я передам свою хоругвь?

— Валере Дубко. Прекрасный языковед, лучше меня в сто раз.

— Дубко тоже не в ту сторону смотрит, — махнул рукой Степун. — Писатели, конечно, у нас лучше живут. Но глянь на своего шефа — должность, зарплата, квартира в новом доме. Ты был в ней?

— Был, — кивнул я, — помогал вещи перевозить. У него среди книг много ценностей нашлось.

Ценностями мы с Валерой называли плоские бутылочки коньяка, которые Василий Николаевич прятал среди книг. Почти все они были нераспечатанные. Но говорить о них Григорию Николаевичу не стоило.

— Настоящие ценности были в библиотеке Закревского, — по-своему понял меня Степун. — Там одних словарей под тысячу. Жалко, преждевременно умер. Но тот, кто ищет праязык, долго не живет.

Мы с Валерой разбирали библиотеку Закревского, когда тот умер в психиатрической больнице. Почти вся она состояла из раритетов. Умер Закревский лет в пятьдесят, не больше. Мне до этого возраста еще жить и жить.

— Живи себе, — согласился Григорий Николаевич. — Жалко только, что не на моих глазах. Я на тебя надеялся.

Мне стало неловко. Я уже знал, что один из самых больших моих грехов — не соответствовать надеждам близких людей.

— Чтобы хорошо писать, надо работать не меньше, чем языковеду, — строго посмотрел на меня Степун. — Знаешь об этом?

— Знаю, — сказал я.

Девушки из моего сектора приняли новость спокойно.

— Жалко, что ты недолго побыл с нами, — сказала Зина. — Если бы не Лида, я, может, тоже...

Она кокетливо поправила рукой прическу.

— Ох-ох! — фыркнула Валентина. — Давно тебя муж не гонял с ремнем в руках.

— На прошлой неделе, — стыдливо опустила глаза Зина. — Только не он меня, а я его. А Сашеньку я так сжала бы в объятиях, что он бы и не вякнул.

— Задушила бы? — спросил я.

— Нет, ты у меня обмер бы от наслаждения. Лидка, что молчишь?

— Правильно делает, что увольняется, — оторвалась от карточек Лида. — Нормальному человеку в нашем институте делать нечего.

— У нас полно нормальных, — возразила Лариса. — Викентий из фонетической лаборатории в командировку за границу собирается.

— Куда? — напряглись девушки.

— В Западную Германию.

В мемориальном кабинете стало тихо. Западная Германия была сильным аргументом. Неопровержимым.

Якуб Колас на портрете по-свойски подмигнул мне.

«Кому в Немеччину, а кому на телевидение, — сказал он. — Лично я с телевидением дела не имел, но ведь кому-то надо его вперед двигать. О ком из писателей будешь им рассказывать?» — Он кивнул на девчат.

«О Короткевиче, — ответил я. — Его “Колосья” чем-то ваши “Росстани” напоминают».

Колас скептически пошевелил губами. Нынешних белорусских писателей он ставил не очень высоко. Собственно, как и предыдущих.

«Не забывай обо мне, — свел он брови на челе. — Заходи как-нибудь. На Люсинском озере давно был?»

«Давно, — вздохнул я. — Хочу в него забросить удочку. Что у вас там клюет?»

«Плотва, окуньки, щуки шныряют. Но я не рыбачил ни разу. Учителям не до удочек».

«Как и писателям, — согласился я. — За клюквой на болото ходили?»

«Нет, — покивал классик. — К молодым учительницам захаживал, а за клюквой нет. Деревенские бабы ходили».

«Бывайте, дядька Якуб, — склонил я голову перед портретом. — Под вашим приглядом, может, и в люди выйду».

«Выйдешь, — усмехнулся классик. — Куда ты денешься?»

Он был настоящий белорус, с юмором.

Для Валеры Дубко мое увольнение было событием микроскопического масштаба. Оно не шло ни в какое сравнение с проявителем, который он изобрел.

— Вытягивает даже ночные снимки, — похвастался Валера.

— А подводные? — спросил я.

— Надо попробовать, — с уважением посмотрел на меня Валера. — Куда ты, говоришь, переходишь?

— На телевидение.

— Ну-ну, — хмыкнул Валера. — У них там, правда, техника слабовата, надо немецкую брать.

— Где же ее возьмешь?

— В Германии, — удивился он. — Цейссовская аппаратура самая лучшая.

Валера в аппаратуре разбирался с младенчества. Откуда это у западноукраинского парня?

— Из книг, — усмехнулся Валера. — Обо всем можно прочитать. А придет время, всемирную информационную сеть наладят. Но это не для таких, как ты. На телевидении чем будешь заниматься?

— Литературой, — пожал я плечами. — Может, фольклорную передачу удастся пробить. Мы же с тобой фольклористы.

— Были, — сказал Валера. — Фольклор останется в разделе мифов.

— А пословицы?

За фольклор мне стало обидно.

— И пословицы, — пошевелил усами Валера. — Как твоя редакция называется?

— Литр-драма, — усмехнулся я. — Редакция литературно-драматических программ.


Часть третья

Живой эфир

1

В телевизионной рутине, которую правильнее было бы назвать бардаком, я утонул, что называется, с головкой.

Литературно-драматическая редакция состояла из двух отделов — литературы и театрально-изобразительного искусства. Первый возглавлял Шарпила, второй Ванкарем Корнилович. Они и внешне были разные. У Шарпилы поэтическая грива на голове, неаккуратно выбритое лицо, под пиджаком вышитая рубашка. У Корниловича костюм с иголочки, модный галстук, туфли с острыми носами. Его и звали Ванкарем Валерьянович, такое имя мне не встречалось ни в жизни, ни в литературе.

— А ты зови его просто Рем, — махнул рукой Володя Колотков, главный режиссер. — Он только с виду эстет. В преферанс никто лучше его не играет.

Выяснилось, что, кроме редакторов, в редакции еще есть режиссеры, ассистенты режиссеров и помощники. Количественно их было втрое больше, чем нас. Режиссеры люди немолодые, мужчин и женщин приблизительно поровну. А вот ассистентки и помощницы были сплошь молодые девушки, и почти все симпатичные. При встрече со мной они подчеркнуто отводили глаза, что только усиливало мою тревогу.

— Не переживай, — сказал Юзик Кривко. — Половина из них замужем, а из второй половины выберешь себе подходящую. На мой вкус, самые красивые девчата из детской редакции.

— В музыкальной, — не согласился с ним Леня Барановский, проходивший мимо нас. — И в молодежной ничего. Страшные в общественно-политической редакции.

— Хлопец сам во всем разберется, — посмотрел на меня Юзик. — Пойдем к главному, надо определиться, чем будешь заниматься.

— Ну, какое направление выбрал? — спросил Тисловец, ковыряясь в куче бумаг на столе. — Куда этот приказ делся? Юзик, ты не брал?

— Нет, — сказал Юзик.

— Ладно, позже сам найдется, — отодвинулся вместе со стулом от стола Валентин Николаевич. — Поэзию у нас Микола ведет, творческими вечерами Юзик занимается... Какая у тебя специализация?

— Он прозаик, — сказал Юзик.

— Фольклорные передачи никто не ведет? — спросил я.

— Какие?! — вытаращились на меня главный с Юзиком.

— Поэзия слова народного, — смутился я. — У нас богатое народное творчество.

— А что? — почесал затылок Тисловец. — Неплохая мысль.

— И готовое название передачи: «Поэзия слова народного», — поддержал его Юзик.

— Пиши сценарий, — кивнул главный. — Кого из фольклористов возьмешь ведущим? Директора Института фольклора?

— Он называется Институт этнографии и фольклора, — сказал Юзик.

На самом деле институт назывался Институтом искусствоведения, этнографии и фольклора, однако я не стал поправлять Юзика. Директор этого института, как мне казалось, не подходил на роль ведущего.

— Пусть сам ведет, — сказал Юзик. — Это даже оригинально: молодой, с длинными волосами, в кожаном пиджаке. Модные очки на носу. Где ты такой пиджак взял?

— Из Венгрии привезли, — смутился я.

— Видишь, у него и пиджак, какого ни у кого из нас нет, — повернулся к главному Юзик. — Готовый ведущий фольклорной передачи.

— Давай, — кивнул Тисловец. — А вот и приказ нашелся, на самом верху лежал.

Он взял в руки лист бумаги, давая нам понять, что мы свободны.

— Видишь, все само решилось, — сказал в коридоре Юзик. — И девушка сама найдется.

«Мне только девушки не хватает, — подумал я. — Как их ведут, эти передачи?»

— Подскажут, — засмеялся Юзик. — Именно для этого должность режиссера и придумали.

Как и говорил Гайворон, меня поселили в общежитии телевидения. На самом деле это было общежитие велозавода, телевизионщики занимали в девятиэтажном здании нижние четыре этажа. И жили мы по два человека в комнате, а не по четыре. Во всяком случае, это касалось творческих работников.

Я подселился к Жене Микушкину, ассистенту режиссера детских программ. Это был видный парень с ухоженной прической, бородка тоже аккуратно подстрижена.

— Я здесь редко бываю, — сказал Женя при знакомстве. — Так что чувствуй себя хозяином.

«А где ночуешь?» — подумал я.

— Есть места, — усмехнулся Женя. — В командировки часто езжу. Можешь приводить кого хочешь.

— А бабки на вахте?

— Они наших не проверяют. Показываешь удостоверение и проходишь. Но мы и не похожи на велозаводских.

Чувствовалось, парень знал себе цену.

— На нашем этаже живут одни ребята? — спросил я.

— Почему? — удивился Женя. — В соседнем отсеке девушки с радио. Телевизионщицы этажом выше.

— В гости к ним ходишь?

— Времени нет, — махнул рукой Женя.

Интересно, чем он так занят? Парню двадцать с небольшим, самое время ходить в гости.

Женя еще раз усмехнулся и исчез за дверью.

И я начал обживаться в общежитии телевидения.

2

Главной моей заботой была все же передача о Короткевиче.

Юзик позвонил в Брест Колоновичу, и тот согласился провести передачу.

— Спрашивал, что это за автор — Алесь Кожедуб, — усмехнулся Кривко.

— Сказали? — тоже усмехнулся я.

— Да он, видимо, читал тебя в «Маладосці». Мы ему заплатим, и он успокоится.

Я уже знал, что телевизионные гонорары имеют такую же притягательную силу, как и литература, если не больше. Но мне все равно стало обидно.

— Могу ему свой гонорар отдать, — сказал я.

— Не надо, — положил мне руку на плечо Юзик. — Все будет хорошо. Ты уже позвонил Короткевичу?

— Нет.

— Вот и звони.

Владимир Семенович новости о передаче про себя на телевидении не удивился, но и не обрадовался.

— Роман заканчиваю, не до передач, — сказал он. — Но раз уж решили, делайте. Кто ведущий?

— Колонович из Бреста.

— Серьезный критик. Скажи, чтоб не сильно меня ругал. Ты с телевидения?

— Редактор.

Мне не хотелось говорить, что я младший редактор.

— Ну и хорошо. Что от меня надо?

— Сделать синхрон на кинокамеру и дать несколько старопечатных книг для подсъемки. Таких, как у вас, ни у кого нет.

Мне было приятно вставлять эти телевизионные термины — «синхрон», «подсъемка». О них на днях упомянул Корнилович, и я запомнил. Жалко, нельзя использовать в передаче «бобслей» — нарезку мгновенных кадров. По отношению к Короткевичу это могли быть фигуры рыцарей, татарских конников и наших воинов. Однако эту идею зарубил главный редактор.

— Еще не пришло время для рыцарей, — сказал он.

Я отступился.

Режиссером передачи был Володя Колотков, и это очень хорошо. Во-первых, главному режиссеру редакции выделяют киноленты сколько он захочет и дают лучшее время для монтажа. А во-вторых, ассистенткой у него была Людмила Крук, с моей точки зрения, самая симпатичная из ассистенток редакции.

— Ты лучше на помрежек смотри, — сказала она, поймав мой заинтересованный взгляд.

— Зачем? — удивился я.

— Они моложе нас.

— Кого это — вас?

— Ассистенток. Мы уже институт закончили, а они сразу после школы сюда.

Это было не совсем так, некоторые из помощниц режиссера были уже взрослые женщины. Но я решил не зацикливаться на возрасте. Пока что нужно было занять свое место в редакции.

— А тебя никто не тронет, — махнула рукой Людмила. — Это нам не дают спокойно работать.

— Почему?

— Ты на белорусском говоришь. В нашей редакции это главное.

Я уже заметил, что в литр-драме редакторы отдела литературы говорили на белорусском языке, а театрального — на русском. Причем и те и другие делали это из принципа. Что же касается режиссерского цеха, то в нем на мове говорил один Эдуард Самогуд, и тоже из принципа.

— А ты? — спросил я.

— Что — я? — вопросом на вопрос ответила Людмила.

— Какой язык предпочитаешь?

— Мы все городские, — показала мне язык Людмила. — В нашей семье, например, говорят только по-русски.

— Ты откуда?

— Из Витебска.

— Потомственная интеллигентка?

— Ну, не совсем... — смутилась Людмила. — Отец в обкоме работает.

— Обкомовские только один язык знают, — кивнул я. — Хотя твой отец, наверно, родом из села.

— Откуда ты знаешь?

— По твоей фигуре. Наша девушка.

У Людмилы были тонкая талия, широкие бедра и упругий бюст. Смотреть на нее одно удовольствие.

— А ты смотри, да не заглядывайся, — сказала Людмила. — В нашем обкомовском доме на третьем этаже живет Крук, на втором Стук, на первом Грук. Нормальные витебские фамилии.

Я понял, что с Людмилой можно сварить хорошую кашу, но чуть позже.

— Главное, не опоздай, — усмехнулась она.

Людмила выгнула крутое бедро, и я предпочел за лучшее покинуть режиссерскую комнату.

— Хорошая дивчина, — подмигнул мне Юзик, с которым я столкнулся в коридоре.

— Чересчур, — покрутил я головой. — Отец в обкоме работает.

— А у них тут у всех отцы. Не зевай, лови момент.

— Алесь! — послышалось из кабинета главного редактора. — Зайди на минутку.

В кабинете, кроме Тисловца, находились Шарпила и Корнилович.

— Привыкаешь? — спросил Тисловец.

— Помаленьку, — пробормотал я.

— С коллективом уже обмыл это дело?

— Какое? — удивился я.

— Присоединение к телевизионной братии. Хлопцы, вы как?

— Я пас, — сказал Шарпила. — В издательстве книга идет, надо с редактором встретиться.

«А у меня еще нигде ничего не идет, — позавидовал я. — Посидеть бы с Жаруком над книгой».

— Пока с нами посидишь, — строго взглянул на меня Тисловец. — Посоветуйся с Юзиком, что брать и сколько. Рем, ты с нами?

— С вами, — кивнул Рем. — Сегодня у меня более-менее спокойный день.

«А в литр-драме по-другому нельзя, — мелькнуло в моей голове. — Попал в вороны — кричи как оны».

3

Как и говорили мои старшие товарищи, критик Колонович сразу взял передачу о Короткевиче в свои руки.

Он решительно почеркал мой сценарий, не только переписав текст своего выступления, но и поменяв местами цитаты из произведений. Не тронул он одних артистов, читавших тексты за кадром.

— А они все заслуженные, — подмигнул мне Колотков. — Здесь не поменяешь того на этого.

— А в синхроне кто будет задавать вопросы? — спросил я.

— Короткевичу никто не нужен, — ответил Володя. — Один будет в кадре.

— Сколько минут?

— Ограничивать не будем. Если что, сократим при монтаже. Договаривайся, когда поедем к нему.

— Домой?

— Конечно! — удивился Колотков. — Не в студию же его тащить. В своем доме человек себя свободнее чувствует.

Я договорился с Короткевичем на четверг.

— Сколько вас будет? — спросил Владимир Семенович.

— Режиссер, кинооператор, звукорежиссер, два осветителя, — стал перечислять я.

— И ты?

— Само собой. Без автора нельзя.

— А Колонович?

— Он в Бресте, приедет уже на запись всей передачи.

— Ну, ладно, — вздохнул Владимир Семенович. — Можно было бы и без передачи обойтись.

— Уже стоит в программе.

— Писатель должен писать, а не вещать в ящике. Пусть критики выступают.

В принципе я был согласен с ним. Но ведь и передачу делать надо.

— Приезжайте в середине дня, — подвел черту Короткевич.

В квартиру на Карла Маркса мы приехали, как и договаривались, в полдень.

Писатель был в свежей рубашке под свитером, лицо аккуратно выбрито. Я обратил внимание на набрякшие мешки под глазами. «Много работает», — подумал я.

— Сижу за столом с утра до вечера, — посмотрел он на меня, — до двадцати страниц в день выгоняю.

Самое большое, что мог выжать из себя я, три страницы в день. Была бы отдельная квартира, может, получилось бы пять. До классика мне было далеко.

— Время пролетает как молния, — вздохнул он. — Не так уж много осталось...

Осветители принялись расставлять в кабинете лампы, звукорежиссер настраивала микрофон, Колотков с оператором выбирали лучший ракурс. Моей обязанностью была подготовка к записи выступающего.

— Ну что там у нас? — навис надо мной Короткевич.

Он был много выше меня, к тому же грузный. Настоящий богатырь.

«Такие и пишут по двадцать страниц в день», — подумал я.

— Расскажите, над чем сейчас работаете, о своих жизненных планах, но главное — в чем задача писателя в наше время, — сказал я. — Это судьба или предназначение?

— Ну ты дал! — засмеялся Короткевич. — Этого тебе никто не скажет, даже Петрусь Бровка. Пиши, пока есть силы, остальное в Божьей воле.

— Володя, что подавать гостям? — вошла в кабинет Валентина, жена Короткевича.

Она работала научным сотрудником в одном из академических институтов, и мы изредка встречались в нашем длинном коридоре. Но здесь, в своей квартире, она меня не узнала.

Короткевич вопросительно взглянул на меня.

— Чай, — сказал я. — Остальное наши хлопцы сами найдут.

Осветители сделали вид, что ничего не слышали. Это была категория телевизионных работников, живущих по своим законам. Во всяком случае, на угощение в доме писателя никто из них не рассчитывал.

— Потом, все это потом, — взял в руки бразды правления Колотков. — Какие книги используем для заставок?

Я с завистью разглядывал старопечатные книги, которые показывали Короткевич с женой. Они оба были непревзойденные знатоки инкунабул, хроник и летописей.

«Повезло человеку с женой, — подумал я. — Такой тебе не найти».

— Найдешь, — повернулся ко мне Короткевич. — Давайте записываться, пока голова свежая. После обеда она уже не все помнит.

Говорил Короткевич хорошо — видимо, не один день готовился к выступлению. На столе под рукой у него лежало несколько исписанных мелким почерком страниц, вырванных из блокнота, но он ни разу в них не заглянул. Цитировал он тоже по памяти. «Себе бы такую», — позавидовал я.

Пафос его речи был в том, что человек должен обязательно знать историю своего народа. И не только знать, но и сверять с ней свою собственную жизнь.

— Ничего в истории не должно быть забыто, — сказал он, в упор глядя в объектив кинокамеры. — И никто. Нам этого не простят.

Он не сказал, кто не простит. Однако я не напомнил ему об этом. Пусть сами зрители разбираются кто.

— Ничего не забыл? — спросил Короткевич, когда оператор выключил камеру.

Я пожал плечами.

— Если и забыл, там нас поправят, — показал пальцем в потолок хозяин. — Сам пишешь?

— Рассказы, — сказал я.

— Это хорошо. Если Господь дал, надо писать. Валя, чай готов?

— Чайник уже остыл, сейчас подогрею, — ответила из кухни хозяйка.

— Я пойду с ребятами, а ты оставайся, — сказал Колотков. — У меня еще запись сегодня.

На самом деле никакой записи у него не было. Как, собственно, и у меня.

— Спасибо за приглашение, Владимир Семенович, — поднялся я со стула, — но у нас еще много работы. Телевизионная работа суетливая.

Короткевич развел руками. По его медвежьей фигуре было видно, что сейчас и ему самому не больно хочется пить чай.

Писательское дело тоже бывает суетливым.

4

— Новенький? — спросила рыжеволосая девушка, с которой я столкнулся на общей кухне в общежитии. — Где работаешь?

— В литр-драме телевидения.

— В литр-драме? — засмеялась она. — А я в редакции новостей на радио. Сегодня у Вальки день рождения, заходи вечером. Меня Мариной зовут.

— Валька тоже с радио?

— Нет, она видеоинженер. Симпатичная.

Марина тоже была симпатичная, волосы пылали, как факел.

— Что Валька пьет? — спросил я.

— Все, — фыркнула Марина. — Мы уже закупились, даже миску оливье сделали. Так что ждем.

— Ладно.

Как раз об этих девушках говорил мой сосед по комнате. Когда-то же надо с ними познакомиться, и день рождения подходил для этого как нельзя лучше.

Я купил семь темно-красных гвоздик, бутылку «Варны» и вафельный торт. Лучше, конечно, был бы «Киевский» торт, но за ним надо ехать в Киев. А там я давно не был. Как Саня Сварцевич растит дочку, которая недавно родилась?

«О киевской дочке будешь думать в другой раз, — оборвал я себя. — Сегодня у тебя день рождения Вальки».

Я постучал в дверь и решительно открыл ее.

На меня уставился десяток пар глаз, большей частью девичьих. И они были нисколько не хуже глаз девушек, что остались в мемориальном кабинете Якуба Коласа.

«Вот так и пройдет жизнь в странствиях из одного цветника в другой, — мелькнуло в голове. — Но где наша не пропадала!»

Мое место, конечно, было возле Марины.

— Мог бы и рядом со мной сесть, — посмотрела на меня через бокал с вином Валентина. — У меня день рождения, а не у нее.

— А это я его нашла на кухне, — показала ей язык Марина.

Я понял, что легкая пикировка здесь приветствуется, и мне стало совсем хорошо.

А Валька и вправду красавица: зеленые глаза, хорошая фигура, веселая улыбка, волосы в кудряшках. За словом в карман не лезет. Откуда это чудо?

— Из Ленинграда по распределению приехала, — сказала Валька. — А родом из-под Новгорода.

— Великого или Нижнего? — спросил я.

— Ленинградского, — махнула рукой Валька. — Ну, кто скажет тост?

Я послушно поднялся со стула. Произнесение тостов было неотъемлемой частью нашей жизни, я это уже хорошо знал.

Кроме девушек, за столом сидели два парня, тоже видеоинженеры. Но они больше молчали, чем говорили. Все правильно, инженерское дело выпивать да закусывать. Тем более салат оливье был хороший.

— Кто готовил? — спросил я Марину, подкладывая себе в тарелку еще одну ложку.

— Все вместе, — ответила она. — Мы здесь все вместе делаем, даже на работу одновременно опаздываем.

— Бывает и такое?

— Каждый день.

— А как же запись? Или вы без нее обходитесь?

— Записываем, — дернула плечом Марина, — но и в студии наши люди работают. Не даем друг дружке пропасть.

Я заметил, что дерганье плечом у нее было чем-то вроде нервного тика. Но тот, кто живет в общежитии, и должен быть с тиком.

— Вылечим, — подлила мне в бокал вина Марина. — Или ты водку пьешь?

— И пиво, — сказал я. — Мы же в литр-драме работаем.

— А я знаю твоих Тисловца, Коваля, Барановского. Они все с радио.

— У вас научились пить водку стаканами?

— Это они с детства умели, — засмеялась Марина. — В деревнях оно было трудное.

«Сама, видимо, городская», — подумал я.

— Из Червеня, — кивнула Марина. — Слышал о таком местечке?

— Слышал, — тоже кивнул я. — Все мы местечковые, даже Валька.

— Валька новгородская, — не согласилась Марина. — Ее бабка растила, поэтому она даже самогон пьет.

— Да ну? — удивился я. — Самогон пьют лучшие из нас.

— А я и есть лучшая! — крикнула с того конца стола Валентина.

Голос у нее был звонкий.

Я отсалютовал новгородскому уникуму бокалом. И Вальке, и Марине, и мне было понятно, что это застолье у нас не последнее.

— Потому что ничего другого не остается, — сказала мне на ухо Марина. — Нинка сказала, что ты писатель. Это правда?

— Пишу понемногу, — смутился я. — А кто такая Нинка?

— Вон сидит, — показала Марина. — Тоже стихи пишет.

— Стихи?! — поразился я. — На радио стихи писать нельзя.

Нина, почувствовав, что мы говорим о ней, покраснела. Хорошая девушка, фигуристая. Вообще-то все они здесь с фигурами, и лучшая у Марины.

— Потому что я не пишу стихи, — выгнула спину Марина. Она прекрасно знала, как лучше продемонстрировать свои достоинства.

Я отвел глаза в сторону. Трудно мне здесь будет писать рассказы, уж не говоря о повестях.

— Напишешь, — вздохнула Марина. — Все, кто пишет, упрямые.

По всему видно, что эта черта характера человека ей не очень нравилась. Но мало ли что нам не нравится. Как говорят в наших деревнях: «Не плюй, оно до конца такое».

— Верно, — согласилась Марина. — Сейчас пойдем в холл танцевать, ребята пошли магнитофон устанавливать. Ты танцуешь?

— Немного, — сказал я. — Чему еще было нам учиться в местечках, как не танцам?

Мы дружно поднялись и отправились в холл. Наверное, с самого начала человеческой цивилизации любые застолья заканчивались танцами. И началось это с языческих времен.

5

Кроме «Поэзии слова народного», я еще делал передачу «Литературная Белоруссия». Вел ее литературовед Вячеслав Лагойда, и хлопот у меня было немного. Лагойда сам писал сценарии и подбирал выступающих. Мне оставалось только заказать студию для записи, сделать видеомонтаж и проследить, чтобы передачу своевременно поставили в эфир.

А вот с народным словом возни было значительно больше. Я должен был не только найти знатоков меткого слова, но и провести передачу. К тому же Эдик Самогуд, режиссер передачи, любил обговорить все до мелочи. А до мелочей ли, если я не всегда знал, какая фольклорная группа будет завтра в студии?

И здесь мне очень помог Иван Ластович, с которым я два года назад ездил в фольклорную экспедицию на Полесье. Он был руководитель республиканского хора народной песни и хорошо знал все фольклорные ансамбли Белоруссии. К тому же он был прекрасным собеседником, и сидеть с ним, как у нас говорили, «в кадре» было одно удовольствие.

— Сегодня про три бульбинки упоминать не будем? — спросил я Ивана Петровича перед записью.

— Еще рано, — согласился тот.

Бульбинками Ластович определял качество самогона: три бульбинки, четыре бульбинки, пять бульбинок. Записывая народные песни, он прошел пешком всю Белоруссию, Восточную и Западную, и знал, где и как его гонят. Это был во всех отношениях уникальный специалист, я ему доверял.

— Девчата приехали? — оглянулся по сторонам Ластович.

Девчатами он называл певиц, младшей из которых было лет шестьдесят.

— Приехали, — успокоил я его. — У нас с этим строго.

Я знал, о чем говорил. От записи на телевидении у нас мало кто отказывался. Из писателей, пожалуй, один Иван Мележ. Ну, еще Аркадий Кулешов. А у носителей народного творчества никто и не спрашивал, хотят они записываться или нет. Запихивали в автобус и везли в студию.

Сегодня я пригласил группу певиц из деревни Озерщина, что под Речицей. Во-первых, я сам был частично речицкий, учился там с пятого по восьмой класс. Во-вторых, мой отец из-под Речицы родом. И в-третьих, это была действительно чудесная группа, пели так, что ноги сами просились в пляс. Для меня это была высшая оценка качества песни, как те же три бульбинки.

Что-то мне подсказывало, что озерщинские певицы не только нюхали тамошнюю гарь.

— Конечно, пьют, — подтвердил Ластович. — Хорошей песни без хорошей гари не бывает.

Мы прошли в студию, и озерщинские женщины сразу обступили Ивана Петровича. Его знали все исполнительницы народных песен в республике, и я подозреваю, что не только исполнительницы.

— Грешен! — сказал мне, улыбаясь, Ластович. — Да ты глянь, какие они все красавицы! К любой можно моститься под бок.

— Но не каждая примет, — искоса посмотрела на меня одна из певиц.

Была она моложе товарок и, соответственно, привлекательнее.

— Лидка, а ну, прикуси язычок! — приказала старшая в группе, я знал, что она у них вместо старосты.

«И тут Лидка! — подумал я. — Огонь, а не баба!»

Лида прыснула в кулак и спряталась за спину Ластовича.

— Она где-то у тебя ночевать будет, — подмигнул мне Ластович. — Или ты не в общежитии живешь?

Действительно, я сам занимался устройством фольклористок в гостинице телевидения, а это у нас на четвертом этаже. Откуда Ластович все знает?

— Оттуда, — сказал Ластович. — Не пальцем же делан. А девка огонь!

Это были те же слова, что пришли в голову и мне.

Эх, не было бы у меня своей Лиды...

— Одно другому не мешает, — вздохнул Ластович. — Был бы я моложе...

Да, у каждого из нас свои недостатки.

— Начинаем тракт! — послышался из аппаратной голос режиссера Самогуда. — Все по своим местам!

Трактом на телевидении назывался предварительный прогон передачи.

Мы с Ластовичем сели за стол с двумя микрофонами, фольклористки, мгновенно притихнув, пошли на сцену. Шутки кончились.

— Послушай, а ты не хочешь свое народное слово вести живьем? — спросил Тисловец, когда я вернулся в редакцию после записи. — Мы бы на этом много сэкономили.

— Что нужно экономить? — не понял я.

— Студийное время, пленку и еще много чего. Вон поэты — читают стихи живьем, и ничего.

— Их тоже надо бы записывать, — появился в кабинете главного редактора Микола Коваль, ответственный за поэтические передачи. — Как бы чего лишнего не наговорили...

— Так! — стукнул большой ладонью по столу Тисловец. — У тебя никто не спрашивает, записывать поэтов или нет. Мы не о поэтах говорим. У него вон Ластович таких кошелей наплетет — заслушаешься. Это он три бульбинки выдумал?

— Он, — сказал я.

— Вот видишь... Микола, иди в свой кабинет и пиши сценарий. Или что ты там пишешь?

Микола молча вышел.

— У каждого свои тараканы! — пожаловался Тисловец. — Мне шею намыливают, а не вам.

«Такую шею попробуй намыль, — подумал я. — Он сам кому хочешь намылит».

Впрочем, мне нравился процесс намыливания шеи.

— Мне тоже нравится, — кивнул Тисловец. — Слышал такую песню: «Третий бьет в коршень»? Коршень, между прочим, шея.

— Слышал, — сказал я.

— Вот, а они поэтов хотят записывать... Так что там у тебя с Короткевичем?

— Завтра монтаж кинопленки.

— Монтируй, — разрешил главный редактор, — и сразу поставим в программу. Это наше национальное достояние.

Я удивленно посмотрел на него. До сих пор слово «достояние» я от него не слышал.

6

Однако на следующий день Тисловец говорил со мной совсем не про достояние. И не говорил — кричал, стуча кулаком по столу.

— Ты что сказал заместителю председателя?! — уставился он на меня разъяренными глазами.

— Ничего, — пожал я плечами.

Сегодня утром у меня на столе зазвонил телефон, и я взял трубку.

— Кто там? — услышал я громкий голос.

Я еще ни разу не говорил по телефону с заместителем председателя Гостелерадио Чадовым, но сразу догадался, что это он.

— А там кто? — спросил я.

Собеседник на том конце провода выругался и бросил трубку. Мне даже показалось, что моя трубка в руке задымилась.

Через минуту зазвонил телефон в кабинете главного редактора, и Тисловец, сердито глянув на меня, рысцой побежал на Красную улицу. Именно на ней сидело начальство Гостелерадио.

Оттуда он вернулся, мягко говоря, не в настроении.

— Ну, так что ты сказал?!

Рык Тисловца был слышен не только в редакционных комнатах, но, видимо, и в домике Первого съезда РСДРП. А может быть, и на набережной реки Свислочи. Я увидел через окно, что редких прохожих на ней как ветром сдуло.

— Не помню, — сказал я. — Наверно, спросил, кто звонит.

— Пошел вон!

Через час Юзик Кривко завел меня в маленькую комнатку в конце коридора, в которой уборщица держала свои ведра и швабры, и плотно закрыл за собой дверь.

— Валентину Николаевичу объявили выговор, — сказал он. — Из-за тебя!

— При чем здесь он? — снова пожал я плечами. — Выговор надо объявлять мне.

— Да кто ты такой! — тяжело вздохнул Юзик. — Младший редактор. А отвечает за все главный. С начальством надо говорить тактично, и в первую очередь по телефону. Ты где воспитывался? В Новогрудке?

— Сначала в Ганцевичах, позже в Речице и только потом в Новогрудке, — ответил я. — Но там у меня не было начальства. На улице рос.

— В футбол играл?

— В футбол, в чижика, в лапту, — перечислил я. — В Речице рыбу ловил. Однажды язя поймал.

По глазам Юзика я понял, что он мне завидует. Видимо, до сих пор язь ему на крючок не попадался.

— Ну, так что будем делать? — спросил он.

— Монтировать очередную передачу, — сказал я. — Если меня из младших не выгонят, конечно.

— Надо идти в магазин, — укоризненно покивал Юзик. — Знаешь, что брать?

Он достал из кармана штанов мятые рублевки.

— Сколько? — посмотрел я на деньги.

— Две.

«До этого он бегал в магазин, — подумал я. — Теперь, видимо, моя обязанность».

— Ты же младший, — сказал Юзик. — У нас как в армии: бежит тот, кто младше по званию. А на Валентина не обижайся, он тебя защитил.

Я взял деньги и пошел в магазин.

— Куда? — спросила ассистентка Людмила, которая тоже выходила из редакции.

— Под шпиль.

— Присоединяешься к начальству? — усмехнулась она. — Смотри, они вдвое тебя тяжелее.

— При чем здесь вес?

— Выпить могут вдвое больше. Или ты и в этом деле талант?

— Пью как все, — вздохнул я. — Сегодня особый случай.

— Послал куда подальше заместителя? — пренебрежительно махнула рукой Людмила. — И правильно сделал, он того стоит.

— Ты же дочка начальника! — удивился я.

— Именно поэтому я на твоей стороне. Хотела позвать тебя в гости, но ты по магазинам ходишь.

— В следующий раз.

Она пошла от меня, покачивая бедрами. Манящая походка, как, впрочем, и все остальное. Зачем ты дразнил Чадова?

Людмила, не поворачиваясь, помахала мне рукой. Она прекрасно знала, о чем я думаю.

И ради чего ты выбрал именно эту планиду? Ловил бы на Днепре рыбу, собирал боровики на новогрудских холмах, они там с черными шапками. В конце концов, гонял бы в футбол на лугу возле речки Цны в Ганцевичах. И повсюду тебе на глаза попадались бы девчата нисколько не хуже Людмилы. Там настоящая жизнь, а не здесь.

Я купил в магазине под шпилем две бутылки водки, буханку хлеба, полкило колбасы и пошел назад в редакцию. Как я уже знал, в жизни всего бывает поровну, сегодня белая полоса, завтра черная, послезавтра опять белая.

«На что нам что, если у нас вот что?» Так говорили мои предки, то же самое я повторяю вслед за ними.

А на рыбу мы еще поедем, не на Днепр, так на Припять. Все белорусские реки одинаково хорошие, надо только постараться увидеть как можно больше из них.

7

Через три месяца меня перевели из младших редакторов в обычные.

— Никто не был против? — спросил я Тисловца.

— Ты про Чадова? — покосился тот на меня. — Нет, в отличие от Загорского, он не злопамятный.

— Не того я, значит, послал?

— Ты это брось! — налился краской главный редактор. — В идеологическом учреждении работаешь, не лишь бы где!

Я впервые услышал эти слова: «идеологическое учреждение». Что это?

— Что надо! — помахал он рукой перед моим носом. — На следующей неделе будешь обозревателем телепередач. Знаешь, что это такое?

— Нет, — сказал я.

— Смотришь по телевизору все передачи подряд, потом на общестудийной летучке докладываешь, какие хорошие, а какие нет. Ответственное дело.

— У меня нет телевизора, — вздохнул я.

— Что?! — вытаращился на меня Тисловец. — Как это нет?

— И не было никогда. До сих пор я снимал квартиры, а переезжать из одной в другую с телевизором в руках непросто. Они тяжелые, заразы.

Главный редактор обвел меня внимательным взглядом с головы до ног. По этому взгляду я понял, что рановато меня сделали штатным редактором. Надо было еще подержать в стане младших.

— Хорошо, — после паузы сказал Валентин Николаевич. — Что-нибудь придумаем. Так ты, значит, телевизор совсем не смотришь?

— Почему, в гостях смотрю футбол или хоккей.

— Ну-ну... — побарабанил он пальцами по столу. — И откуда ты такой взялся?

— Из Академии наук, — сказал я.

— Иди, — кивнул он.

На следующий день мне в общежитие привезли телевизор «Темп». Это был большой ящик. И тяжелый.

Я подключил его к антенне. К сожалению, телевизор работал.

«Придется обозревать, — подумал я, уставившись в экран, где пели «Песняры». — А так хорошо все начиналось».

Пару недель назад прошла передача про Короткевича, которую похвалили на той самой общестудийной летучке. Даже критик Колонович смотрелся в ней относительно хорошо. Сам же Короткевич был на уровне бога.

— Вот каким должен быть настоящий писатель! — сказала мне Люда Крук. — Может, и тебе удастся что-нибудь написать. Поехали ко мне?

— Поехали.

В этот раз я решил на нее не обижаться. Все-таки она была необычайно красивая молодая женщина.

Я догадывался, что просматривать неделю подряд все передачи республиканского телевидения непросто. Однако в реальности это было мучение. Интересной была одна передача в день, не больше. В остальном же сплошная серость — что детские передачи, что молодежные, не говоря уж про «Сельский час» или «Новости». Чуть интереснее записи спектаклей, однако и они зачастую затянутые. Сказать на летучке все как есть? Нет, на это не способен даже недавний академический сотрудник.

На летучке я что-то похвалил, что-то поругал, и все остались довольны.

— Можешь, если захочешь, — сказал Валентин Николаевич. — А я уже думал, будем прощаться.

По его глазам я понял, что он не шутит.

«Как всё рядом, — подумал я. — Сегодня нежишься в лучах славы, а завтра падаешь в котел с кипятком. Не всё так просто!»

— А ты как думал, — сказал Тисловец. — Это же идеологическое учреждение!

— Нужно поэтов давать не всех подряд, — возразил я. — У некоторых строки не найдешь, не то что стиха.

— Других поэтов у нас нет, — твердо сказал Валентин Николаевич. — Что есть, то и даем. А тебе кто не понравился?

— Все хорошие, — отвернулся я от него.

— Правильно. У поэта Белькевича скоро книга выходит, надо помочь человеку. Хлопцы сейчас все заняты, будешь редактором его передачи.

— Я же прозаик.

— Ничего, справишься. На летучке выступать научился, в стихах тоже разберешься. Не боги горшки обжигают.

Я знал, что поэты ради экономии средств выступали у нас живьем. Ничего сложного в этих передачах не было. Посадил поэта за стол, дал в руки стопку бумаг со стихами и включил видеокамеру. Как-нибудь прочитает написанное, пусть и с запинками.

Впрочем, были у нас поэты, которые шпарили наизусть свои и чужие стихи часами, ни разу не споткнувшись, но не тебе их выдавать в эфир. Белькевичем обойдешься.

И я начал готовить выступление поэта Антона Белькевича.

— Хороший поэт? — спросила Людмила, которую назначили режиссером передачи.

Я пожал плечами.

— Читать хоть может? — не отставала она.

— Не один десяток книг стихов издал, — сказал я.

На самом деле я не знал, сколько книг стихов издал Антон Белькевич. Но разве в этом дело?

— Не в этом, — согласилась Людмила. — Ты сам пишешь стихи?

Я покрутил пальцем возле виска.

— Ладно, ладно, я пошутила, — прильнула она ко мне. — Нужно сделать хорошую передачу на прощанье.

— На какое прощанье? — отступил я на полшага от нее.

— Папа поговорил с ректором института культуры, пойду в преподаватели.

Вот так. Ничего у нас без блата не делается.

— А ты против? — засмеялась она. — О тебе, наверное, тоже кто-то слово замолвил, когда ты переходил сюда из академии.

Я почесал затылок. Считать блатом звонок Жарука Шарпиле насчет меня или не считать?

— Там все подсчитывается, — показала пальцем в небо Людмила. — А для нас с тобой это просто подарок судьбы. Не надо ни от кого прятаться.

Я понял, что у Людмилы относительно меня большие планы. Может быть, излишне большие.

— Время все расставит по местам, — взяла меня за руку Людмила. — Сначала надо передачу в эфир выдать.

Я кивнул. Людмила была умная молодая женщина. И, не исключено, тоже излишне.

8

Антон Белькевич на передачу пришел в лучшем виде: хорошо выбрит, причесан, под галстуком.

«Галстук вообще-то мог бы и не завязывать, — подумал я. — Не все белорусские поэты смотрятся утонченными панами».

— Пусть будет под галстуком, — озабоченно сказала Людмила. — Тебе не кажется, что он нервничает?

Я посмотрел на Белькевича. Ничего необычного в его поведении я не заметил. Может быть, слегка дрожали пальцы, когда он прикуривал сигарету. Но они перед записью у всех дрожат, даже у Людмилы.

— Мне можно, я молодой режиссер, — сказала Людмила. — Сколько, говоришь, у него книг?

— В данном случае это не имеет значения, — усмехнулся я. — Кто у тебя помощница?

— Танечка. Танечка, ты приготовила заставки?

— Приготовила, — ответила из студии помощница режиссера.

Пожалуй, она была самая красивая из помрежек: синие глаза, гибкая фигура, высокая грудь, длинные светлые волосы. Единственным недостатком было то, что она уже замужем и растит ребенка.

— Сколько ее дочке? — спросил я Людмилу.

— Три года. А тебе какая разница?

— Никакой, — согласился я.

Мы сделали предварительный прогон передачи. Но что здесь прогонять? Заставка с названием передачи, поэт в кадре, несколько слайдов с белорусскими пейзажами. Читать стихи я Белькевичу не позволил: от повторов они станут только хуже.

Эфир намечался на семнадцать часов, и я не сильно волновался. Большинство зрителей еще на работе, передачу увидят только близкие поэта и кое-кто из пенсионеров.

— Так, эфир начинается через пять минут! — послышался из динамика голос Людмилы. — Прошу всех занять свои места!

Белькевич сел за стол. Танечка застыла возле пюпитра с заставками. Операторы включили камеры. Одна держала в кадре поэта, вторая заставку с надписью «Поэзия». Я мог идти к себе в кабинет — режиссеры не любили, когда к ним в аппаратную заходят посторонние. Но я тем не менее поднялся к Людмиле. Как мне казалось, у меня уже было на это право.

Людмила покосилась на меня, но ничего не сказала.

Начался эфир. Белькевич бодро читал с листов бумаги свои стихи.

Я подумал, что передачу «Поэзия» любят многие люди. Больше всех, конечно, сами поэты. Стихи они читали, как правило, накануне выхода новой книги и получали за это хороший гонорар — один рубль восемь копеек за строчку. Сто строчек, таким образом, стоили сто восемь рублей. А сто пятьдесят строчек? Здесь хватало не только на выпивку, но и на приличную закуску. Тем более поэта ждал еще и гонорар в издательстве.

Любили передачу и на самом телевидении. Она не требовала тщательной подготовки, заводи только поэта в студию и включай камеру.

Ну и не надо забывать о зрителях, среди которых немало любителей поэзии...

Белькевич вдруг смолк, недоуменно вглядываясь в стол, на котором не было ни одного листка со стихами. В руках поэт держал лист со стихотворением, но его он уже прочитал.

— Сквозняк! — прошептала Людмила. — Откуда в студии сквозняк?!

У нее тоже пропал голос.

Оглянувшись по сторонам, Белькевич вздохнул и полез под стол. Человеку в годах, да еще с животом сделать это было непросто.

— Боже, куда он пополз?.. — с ужасом посмотрела на меня Людмила.

— Собирать стихи, — сказал я. — От сквозняка они, видимо, далеко разлетелись.

— У нас ведь живой эфир!

Людмила едва не плакала.

В кадре время от времени появлялись плечо выступающего, покрасневшее лицо, рука с листиками бумаги. Некоторые из них были измяты.

Худшее заключалось в том, что поэта никто не останавливал. Он как хотел, так и ползал по студии.

Через стекло аппаратной я видел, что видеооператоры едва не падали от смеха. Они знали, во время эфира в студии надо соблюдать тишину, и молча тряслись всем телом.

Наконец в кадре снова появился Белькевич. Вид его был далек от торжественного. По вискам стекали крупные капли пота, дыбом стояли волосы на голове, он тяжело дышал. Какое-то время поэт перебирал листки, беспорядочной кучей лежащие перед ним на столе. Он старался разложить их по порядку, но сделать это было невозможно. Тем более под оком камеры, которая целилась тебе прямо в лоб.

— Тьфу! — поднял он на зрителя набухшие от слез глаза. — Спутался! Пойду лучше домой.

Белькевич поднялся со стула и вышел из кадра.

— Где помощник режиссера?! — закричала Людмила. — Почему я не могу перейти на заставку?!

Оператор второй камеры послушно взял в кадр заставку с надписью «Поэзия». Людмила дрожащим пальцем нажала на кнопку и перешла на нее. И как раз в этот момент пюпитр с заставкой пошатнулся и обрушился на пол.

— Танечка пришла, — сказал я. — Сколько раз говорил ей, что курить вредно.

Я догадался, что произошло в студии. Когда Белькевич начал читать стихи, Танечка решила перекурить, помрежки часто это делали. Она тихо открыла двойную дверь студии и вышла. Но именно в этот момент случилось сильное дуновение сквозняка, и ветер смел листы бумаги со стола. У природы это довольно распространенная вещь — сквозняк.

Танечка спокойно курила за дверью, а поэт в это время ползал по полу, собирая свои произведения. Потом Танечка аккуратно погасила сигарету, положила ее в пепельницу и вернулась в студию. Увидев, что в ней происходит, она бросилась к пюпитру с заставкой и свалила его. Нервы!

— Надо бросать курить, — еще раз сказал я Людмиле и взял ее за руку.

Рука была холодная как лед.

— Хорошо, что я уже написала заявление, — подняла на меня глаза режиссер.

Зрачки ее были во весь глаз.

— Ты пойдешь со мной? — спросила Людмила.

— Куда? — удивился я.

— В Институт культуры. Я скажу папе, чтобы тебя туда тоже взяли.

— Посмотрим, — вздохнул я. — Хотя там вообще-то я мог бы преподавать современную белорусскую литературу. У нас есть роман под названием «Дыхание грозы». Слышала о нем?

— Слышала, — кивнула Людмила. — Я всегда знала, что ты предатель. Пошел вон, негодяй!

Она заплакала.

Я вышел из аппаратной, как наевшись мыла. Работа на телевидении, как выяснилось, была не такой уж легкой.

9

— Ну ты даешь! — сказал мне Юзик Кривко. — Зачем ты заставил поэта лезть под стол?

— Никто его не заставлял! — возмутился я. — Сам полез.

— А кто курил в студии?

— И в студии никто не курил. Трагическое стечение обстоятельств.

— Скорее — закон подлости, — покивал Юзик. — Как тебе удается все сразу: любить девушек, ссориться с начальством и портить передачи?

— Никого я не люблю, — буркнул я. — А передачи живьем давно надо запретить. Ходишь как по лезвию ножа.

— Именно из-за тебя и запретили, — согласился Юзик. — Заявление не подаешь?

— Какое заявление? — напрягся я.

— Людочка подала. Говорят, в пединститут переходит.

— В Институт культуры. А с меня институтов хватит, еще полгода назад в языковедческом страдал.

На самом деле в Институте языкознания работать было намного легче. И девушки не хуже ассистенток режиссера, не говоря уж о помрежках. Но больше всего мне не хватает портрета Якуба Коласа. Надо выдрать его портрет из школьного учебника и повесить над своим столом. Или нарисовать его масляными красками?

— Значит, не собираешься в институт? — усмехнулся Юзик. — Может, и правильно. У нас свои институты. Белькевич сказал, что его чуть инфаркт не хватил, спас только стакан водки.

— Все мы ей спасаемся, — хмыкнул я. — Рем предлагает сегодня после работы расписать пульку. Не играете?

— Нет, — сказал Юзик, — мне только пульки не хватает. Это что-то вроде дурака?

— Близко к нему, — кивнул я. — Кому дадут выговор: мне или Людмиле?

— Обоим. А могут и выгнать. Хорошо, пока никто ничего не заметил. У нас поэзию по телевизору не смотрят.

— Совсем? — удивился я. — А обозреватель?

— С ним Валентин поговорил. Наш человек.

— С радио? — догадался я.

— Да. Ну так что будем делать с поэзией? Закрываем передачу?

— Зачем, — пожал я плечами, — записывать будем. Живой эфир — это вчерашний день.

Юзик посмотрел на меня — и ничего не сказал. Чувствовалось, он не во всем понимал молодых сотрудников редакции.

Людмила ушла с телевидения, что называется, по-английски. Никому даже не помахала ручкой.

— И с тобой не простилась? — спросил я Володю Колоткова.

— А у меня с ней ничего не было, — усмехнулся он. — Не наша.

— Почему?

— Не в той семье выросла. Наши люди от сохи.

— Особенно Танечка, — рассмеялся я. — Выговор ей объявил?

— А какой смысл? Это на тебя выговор может подействовать, а для девчат он пустой звук. Сказал, чтоб закрывала за собой дверь.

— Лучше запретил бы ей курить.

— Ну, это нарушение прав человека. Они у меня свободные личности.

Я с уважением посмотрел на главного режиссера литр-драмы. На своем месте человек.

— Ты тоже на своем месте. Самогуд говорит, что очень уж легко относишься к своим обязанностям, а по-моему — нормально. О чем у тебя следующее народное слово?

— О пословицах и поговорках. Хорошего знатока нашел в академии.

— Доктора наук?

— Нет, кандидата. Галина Атрашевич, красивая женщина.

— У тебя талант находить красивых.

— Так на Беларуси пчелы как гуси!

Мы засмеялись.

Галина Михайловна Атрашевич и в самом деле была интересная женщина. Высокая, со вкусом одетая, на губах ироничная усмешка. Она была лет на пять старше меня, и это огорчало.

«Отчего они все либо старше, либо младше? — вздыхал я. — Где моя ровня?»

«А Лида? А Люда? А Марина с Валей из общежития? — тут же вылезло мое второе «я». — Или ты живешь по принципу “На что нам что, когда у нас вот что”? Вот так и профукивают свое счастье».

«С примитивными личностями вроде тебя мне не о чем говорить, — огрызался я. — Ко всему еще и пентюх».

Второе «я» обиделось и исчезло. Но с ним иначе нельзя. Я его знал не хуже, чем себя.

Если бы не проколы с начальством и поэтом в живом эфире, можно было бы сказать, что жизнь налаживается. Даже телевизор дали. После выступления на общестудийной летучке я его выключил и поставил экраном к стене. У меня не было времени смотреть футбол, не говоря уж о других передачах.

— А вдруг кто увидит? — спросил Женя Микушкин, ненадолго заскочив в общежитие.

— Кто «кто»? — спросил я.

— Главный редактор, например. Или они сюда не заходят?

— Не заходят, — согласился я.

Но на всякий случай повернул телевизор экраном к людям. Вдруг и в самом деле заглянет кто-нибудь из начальства? Мне хватило разговора с ним по телефону.

Кстати, главный редактор и впрямь стал поглядывать на меня если не с настороженностью, то с повышенным интересом.

— Ну и что дальше? — как-то спросил он.

— Готовлю передачу о пословицах и поговорках, — отрапортовал я.

— Я спрашиваю, какие отношения были у тебя с прежним начальством? Кроме Института языкознания, ты еще где-нибудь работал?

— Физруком в школе, — ответил я. — Там еще и половина ставки русского языка и литературы была, но ее можно не считать.

— И что директор школы? Хвалил?

Валентин Николаевич отличался необычайной прозорливостью, недаром дослужился до главного редактора. Как раз с директором школы Знаткевичем у меня были напряженные отношения вплоть до выпускных экзаменов. Его дочка заканчивала десятый класс, шла, естественно, на золотую медаль, и обеспечить эту медаль учительница языка и литературы Олимпиада Яковлевна не могла. В этом она честно призналась директору. «Старуха уже, — сказала Олимпиада Яковлевна. — Надо, чтобы кто-нибудь помоложе проверил Танино сочинение». «А кто у нас моложе?» — спросил директор. «Физрук». Деваться было некуда, директор вынужден был послать парламентером к физруку завуча Марию Сергеевну. «А я в десятых не преподаю, — отказался я. — Сами вычитывайте». «Александр Константинович, Христом Богом молю — спасайте!» — приложила руки к груди Мария Сергеевна. И я прочитал это сочинение, исправил две ошибки и усовершенствовал стиль произведения. «Директор тебе заплатил?» — спросила баба Зося, моя хозяйка. «За что? — удивился я. — Всего лишь мелкая услуга». «За поляками платили, — не согласилась баба Зося. — За Советами люди даром работают, так оно и выходит никчемное». Баба Зося была самогонщицей и хорошо знала, кто чего стоит в этой жизни.

— Значит, с директором школы у тебя были нормальные отношения? — с недоверием посмотрел на меня главный редактор.

— Отличные! — ответил я.

Окончание следует.