Пролог

Дом № 58 по улице Татарстан расположен в мусульманском квартале центральной части города Казани. Этот дом 1966 года постройки. Он находится в Старо-Татарской слободе — части города, где в 60–70-е годы жила основная часть татарской интеллигенции: поэты, писатели, артисты, учителя. В этом доме жил мой дедушка, который работал в министерстве образования, в этом доме жила моя бабушка, которую я никогда не видела. Она была директором школы. Мой отец жил в этом доме, теперь в нем живу я. Сейчас это просто старая хрущевка на окраине центра города, но часть жителей сохранилась с тех времен. Это те самые люди, которые «создали» эту страну, их осталось очень мало, а те, кого нет, все еще ложатся тенью — абсурдной, иногда нелепой, но трогательной такой жизни. Я надеюсь, что эти истории покажутся вам достаточно заурядными, чтобы прочесть их до конца. Ну а если кто-то узнает кого-то или даже себя и вдруг непременно оскорбится, мол, неправда все это, не было такого, я просто отвечу: все, что здесь написано, чистая правда. Кроме фактов. Это сказала не я, а писательница Рут Рэйчил. От себя я только добавлю: жизнь всегда выше литературы, поэтому, если у вас и так много жизни, не читайте.

Дядя Гена

Когда я переехала в эту квартиру, первое, что я увидела, — это музыка. Да, да, именно музыка. Она была повсюду: в линялых шторах, за обоями, в стенах и даже за стеклом, где крошилась пожелтевшая газетная вырезка. Играли на пианино. Это было повсюду, но в основном сверху. «Эй, вы там, наверху!» — шептала я, но пианино играло. У меня был маленький ребенок, который кричал и плакал, поэтому звуки клавиш мне не очень понравились. А вот мы не понравились совершенно другому человеку. Общая соседская стенка передавала то стук, то гневные проклятья. «Чтоб вы сдохли», — кряхтел старческий голос, но мы не сдыхали, а плакали громче. Через неделю он позвонил в дверь. Щуплый, маленький дед в очках, было странно, что это крохотное нечто обладает такой гранатовой импульсивностью.

— Я дядя Гена, ваш сосед, и вы мне мешаете.

Так я познакомилась с дядей Геной. Когда-то дядя Гена был председателем дома — мастер на все руки и пьяница, что вполне логично: слесарная работа требовала чистого вдохновения, а взять его было негде. Дома у дяди Гены поживала жена — строгая женщина с плохими манерами. Когда дядя Гена горько напивался, она грозилась палкой и ругалась матом вроде «**аной скотины» или «алкаша б*ского» — совсем не изящно. Дядя Гена при этом был натурой романтичной и мыслил тоньше — брал деревянный табурет и возносил к небу, как бы моля Бога о пощаде. Молитву, правда, слышно не было, только томные вздохи и гнилой оскал, что означало: я доведен, я почти взбешен. Это значило: жди беды. Беда приходила не только к жене, но и ко всем постояльцам дома. Жену он стулом гонял по двору, визжала она, как раненая свинья, и вот тут страдали мы, все остальные. Все другое время это было вполне приличное семейство, живущее по законам чистейшего русского этноса — там, где невыносимость бытия сменяется самобытной рутиной. И то и другое являлось чем-то вроде... совершенно одинаковым. Там, где все едино — и драки, и любовь, — фоном царило равнодушие, это было безразличие корня к опадающей листве. А что такого?

Со временем дядю Гену, конечно, с поста сняли. Дом требовал контроля, а Генина душа — водки. Понятия, как вы понимаете, несовместимые, но дядя Гена совсем не расстроился, а зажил тихой жизнью пенсионера: рыбалка, вздохи над старым «запорожцем», долгие зимние вечера в компании собутыльников. Кстати, пил он исключительно из граненого стакана. Как-то раз он сказал: «Рюмка — это ребенок бокала, а пить с детьми — это как-то не по-советски». Так я узнала, что у дяди Гены есть принципы. Прорастали они, впрочем, лишь когда это было удобно. Иногда он говорил, что я женщина, а значит, хрупкий цветок в каменистой пустыне (вероятно, это была цитата из дешевого чтива), а уже вечером бешено колотил в общую стену, покрывая матом мою «шумную, праздную жизнь».

А потом умерла его жена. Она умерла как-то незаметно и внезапно одновременно. Это было что-то вроде снега, выпавшего в ноябре: «Ка-а-ак? Уже? Ах да, ноябрь же. Все логично». Никто не ждал, но всем было все равно. Всем, кроме дяди Гены, разумеется. Он как-то неожиданно подобрел, стал молчалив и мягок, вроде суфле при комнатной температуре, — почти походил на человека. Но длилось это недолго, то есть было все то же самое, но ко всему прочему он стал больше пить. Не просто больше, а безобразно и дико. В общем, он совсем сорвался с цепи. Это было безумное, глухое пьянство. Почти самоубийство. Может, это оно и было? Его выходки стали обыденностью, а брань будничной. Однажды он уснул в подвале и провел там двое суток. Обнаружил его действующий председатель. Дядя Гена уходить из подвала не хотел — был уверен, что его выселяют из собственного дома. Волокли его под проклятья о буржуазном строе «страны, которую он поднял с колен». Он вдруг стал прикидываться идеологически направленным гражданином, стал цитировать Бердяева, рассуждать о классовой свободе и критиковать идею монархии как таковую. «Утопия с ограниченным горизонтом», — любил говорить он, скорее всего, слабо представляя, что это значит. На дворе был 2013 год. Его «новые увлечения» приобретали сумасшедшие формы. За все это время я заходила к нему два раза, он никогда не закрывал дверь, а просто говорил «входи», протягивал граненый стакан, я качала головой. Он почему-то всегда удивлялся, приподнимал бровь, мой отказ казался ему не логичным. Тогда он двигал сахарницу в мою сторону и предлагал рафинад. Удивительные крайности, когда сначала тебя воспринимают как матерую пьющую женщину, а уже в следующую секунду как ребенка, участь которого грызть сахарок. Ни тем ни другим я не являлась, поэтому просто садилась все на тот же табурет (он многое повидал) и слушала его. На самом деле я приходила не за этим. У моих визитов была конкретная цель — цель простая соседская: будь то одолжить стремянку или выпросить соль. Однажды мне зачем-то понадобился гаечный ключ, дядя Гена смотрел на меня очень сурово. «Есть ключ от моего сердца, гаечного — нет», — резко оборвал он и захлопнул дверь. Так я узнала, что у дяди Гены есть сердце. Но речь не об этом. Приходя, приходилось слушать. В большинстве случаев это было тягостно, но иногда — очень занимательно. Часто я говорила, что мне надо идти, его это не интересовало. К середине беседы я начинала замечать, что грызу-таки рафинад. «Кушай, кушай, это сахар из Чувашии, такого уже не продают». Что он имел в виду под этим, известно только Богу. И наверно, его покойной жене. Про жену он, кстати, почти не говорил, его рассказы скорее носили какой-то абстрактный характер. Например, он говорил: «Я всю жизнь прожил простым русским человеком, ел хворост и пил водку». Как это все было связано, он не объяснял. Он был совершенно невозмутим, как дно граненого стакана, а это дно видало всякое. Или: «Ты такая хорошенькая, совсем не похожа на своего отца». Почему-то он считал моего отца проблемным человеком с дурным характером. Вероятно, это было как-то связано с его тусклыми воспоминаниями проживания отца-подростка по соседству.

— Вы так хорошо знали моего отца?

— Я не знал его совсем.

И это тоже было правдой. Дядя Гена был склонен преувеличивать. Его фантазия работала как любое многоцветное воображение: если богатый, то, безусловно, не порядочный, а если сидит в тюрьме, то обязательно ни за что. Однажды он сказал, что его жена была ведьмой, а потом — что любил ее всей душой. В это сложно было поверить, ведь я все еще сидела на том самом табурете. Он утрировал свою значимость, будто бы только что вспоминал невероятные истории и романтизировал свою жизнь, жизнь в потасканных стенах, где на столе ничего, кроме граненого стакана и куска рафинада. Он был непреклонен и тут же «переобувался» на ходу. Его реальные воспоминания будто бы стерлись, а он все «нанизывал» свежие куски рафинада, который уже не продают, — это была попытка защититься от безумия. Так я узнала, что дядя Гена был творческой личностью.

Однажды он исчез. Дверь была заперта, а вокруг никто не буянил. Я стала волноваться. При его образе жизни произойти может всякое. За дверью было тихо, что можно интерпретировать двояко. Он появился через две недели — трезвый и задумчивый.

— Где вы были все это время?

— Я был в деревне.

— В какой еще деревне?

— У меня есть деревня, я там жил.

Вот сюрприз. Оказалось, у дяди Гены есть деревня, родственники, близкие люди, которые его любят. Это не укладывалось в голове. Это было абсолютно непоследовательно. Это противоречило закону жанра. Этот «одинокий», ежедневно уничтожающий себя человек, рассуждающий о тлеющей реальности, все это время... врал?

— Почему вы молчали?

— Я никогда не говорил, что их нет.

Действительно. Оказалось, что многоцветное воображение работает и в обратную сторону.

— Ты видела на Тукаевской заброшенный дом, прямо перед мечетью, выбитые стекла и покосившийся забор с синей дверью?

— Ну да, а что?

— Чей это дом?

— Не знаю.

— Что за этой дверью?

— Понятия не имею.

— Я тоже. Я каждый день хожу по этой улице в течение нескольких лет мимо этой двери, но что за ней... я так ее и не открыл.

Дядя Гена стал меньше пить и больше грустить. Редко выходил из дома. И больше не гневался. Не звал в гости, но однажды сорвался. Произошло это ночью. Я услышала зверские стуки, а потом звон разбитого стекла. Дядя Гена лежал под дверью в трусах и что-то мычал. Оказалось, его дверь захлопнулась. Удивительно, но никто из соседей не открыл ему свою. Люди, которые знали его больше 50 лет, сделали вид, что они незнакомы. Ох уж эта наивная попытка отгородиться от хаоса. Дядя Гена нес хаос и в переносном, и в прямом смысле. Он зачем-то разбил окно в подъезде, подразумевая, что от него не так просто отделаться. Вероятно, он знал, что окно можно просто открыть, но ведь это лишь детали, правда?

Мне пришлось его приютить. Он проспал сутки, а потом встал и совсем не удивился тому, где находится. Его не смутило даже собственное неглиже. Как ни в чем не бывало он отправил меня за пивом, а потом закурил у меня на кухне, не спросив разрешения. Это не было наглостью, скорее естественным ходом событий. Спонтанность вулкана, который не виноват в своих извержениях. Он не был тревожен, взволнован или обеспокоен, я думаю, он не был знаком с чувством стыда в принципе.

Я осмелилась спросить:

— Дядя Гена, почему вы пьете?

— Я так хотел эту лодку для рыбалки.

— Вы убиваете себя, вы понимаете?

— Я нашел ее, моторную, я все рассчитал. И мои девочки, Катя, моя младшенькая, я плел ей эти рыбьи косы. А Таня — как мать, упертая скала, холодная, как медуза. Я водил их в школу... они сказали мне: «Папа, не волнуйся, будет у тебя лодка, пообещали...»

— И что? Что все это значит?

— Они меня обманули.

Дядя Гена умер через месяц. В холодный ноябрь, единственный ноябрь без снега. Никто не плакал. Я тоже не плакала. С тех пор я стараюсь не шуметь, но задаюсь вопросом: «Что же все-таки там, за синей дверью скошенного забора? Бесснежный ноябрь или нас опять всех обманули?»

Майя

Пианино играло, в основном по выходным, около полудня. Мне всегда казалось, что это какая-то маленькая девочка, школьница, возможно, ученица музыкальной школы. Уж больно эти классические композиции напоминали затянувшийся урок. А может, это она, тоненькая женщина в лиловом берете? «Моцарт или Чайковский? Ну точно она». Но это была не она, это была Майя. О том, что ее так зовут, я узнала намного позже своего переезда в этот дом — от своего тогдашнего мужа. До этого она была просто лиловой дамой. Еще она носила кружевные перчатки и медленно поворачивала голову. Мы часто сталкивались с ней у входной двери, она никогда не здоровалась. Женщина, которая замечала тебя, но не видела. Ее взгляд был беглый и нейтральный. Это была нейтральность плинтуса, это была загадка черного квадрата, и что скрывается за ним — снисходительность, презрение, равнодушие, — не знает даже автор.

Иногда она робко стучалась ко мне в дверь, за все время проживания это случилось раза четыре. Все четыре раза были удивительными, но каждый раз начинались одинаково. Она была... милой. И робкой. Вот такая мистерия: вчера человек смотрит сквозь тебя, сегодня — лихорадочно мнет ладони в твоем дверном проеме. Каменный цветок прорастал в секунды и снова вял. Она ловко меняла маски, превращаясь то в эту, то в ту. Мне же хотелось одного — схватить за воротник то ли ее, то ли себя: «А можно как-то попроще — без всего этого?» Но я молчала, а Майя не могла. Она была еврейкой. Я не знаю, почему я об этом говорю, но эта деталь кажется мне важной. Ее еврейство носило какой-то очевидный характер и будто бы все объясняло.

— Мне бы хотелось увидеть вашего мужа... — вот так она начинала разговор. Всегда. Ей хотелось видеть моего мужа. Мне не хотелось, а ей прям было надо.

— Его нет.

— Дело в том, что... как бы это сказать...

— Да говорите уже.

— Вы могли бы его попросить, чтобы он не курил на лестничной клетке?

— Я передам. Скажу, что это вам мешает.

— Ну что вы! Мне это не мешает, просто дым идет в квартиру. — Ее интеллигентность была слишком безграничной.

— Дым идет в вашу квартиру, но это вам не мешает... понятно...

— Если ему не трудно, пусть он не курит, чтобы мне спокойно доживать. А так я претензий не имею.

Прям так и сказала: «Доживать». Претензий, мол, не имею.

Я бы не сильно заостряла внимание на этой женщине неопределенного возраста, если бы не один нюанс. Довольно часто я видела в ее руках пионы. Не то чтобы она гордо несла трофей к дому — нет, эти легкие цветы выглядели как неподъемная ноша. Подарок? Привычка? Случайность?

Один из неизвестных «классиков» однажды сказал, что букет пионов как женщина, которая ошеломляет и непременно влюбляет в себя. «И все в ней так естественно и будто нарочно создано для волнения».

Видимо, Майя тоже волновалась, поэтому покупала пионы каждую неделю — а вдруг?.. Уже много позже я услышала эту историю от одного из старожилов. Как оказалось, Майя переехала в этот дом около двадцати лет назад. До этого большую часть жизни она прожила в коммунальной квартире в каком-то северном городке нашей необъятной родины (для некой эпичности очень бы хотелось, чтобы это был Петербург).

Сорок лет назад то самое «вдруг» случилось на трамвайной остановке аккурат напротив коммунального дома ее коммунальной квартиры. Она проходила длинный узкий коридор, заваленный хламом, и это бесцветное окно, а потом арка серая и узкий проход. Она шла по нему и шла — серая, молодая, бедная, аки брошенный под дверь кот. И ее позвали.

«Девушка!»

Но она шла спешно совсем в другую сторону. Ну, позвали и позвали, она пошла и пошла: ларьки, слойки, сигареты, театральные билеты — чья-то чужая скучная жизнь. Ее позвали. Она мечтала, чтобы ее позвали, но шла в другую сторону.

«Девушка! Девушка, вы что, не слышите?»

Какой поворот — позвал, догнал, одернул. Протянул букет пионов: «Это вам», — и растворился в серой арке, в узком проходе. Протянул, потому что девушка не пришла, или пришла, чтобы уйти, или придет завтра, а букет уже куплен, зачем добру пропадать, правда? Или он ее вдруг разлюбил, или бог еще знает почему. Его серые глаза не могут врать, подумала Майя, точно разлюбил. Или не любил никогда, но она-то всё, пропала. И вот она уже бежит в узкий проход, серую арку, бесцветное окно, а потом и коммунальный коридор, как бы нечаянно роняя букетную ленту на пороге, и «сажает» в вазу — теперь и она создана для волнения.

Потом она будет ждать, томиться перезрелой грушей на ветке, но не падать. Доживать. И в следующие семь лет тихо пробираться сквозь арку и вздрагивать от теней. И, уходя на работу, чуть дольше задерживаться в узком проходе. А вдруг?..

Отвлечемся от мелодраматизма и добавим, что доживала Майя не в одиночестве, а успешно вышла замуж. И даже не один раз. И все бы ничего, но интересная деталь: молодые из коммуналки так и не переехали. Первый муж — мелкий чиновник с большими перспективами. Естественно, состоял в партии. Через два года брака получил двухкомнатную квартиру — радость невероятная. Майя же встретила новое жилище с блеклым энтузиазмом. По сравнению с ее комнатой — квартира была огромная. В первый момент Майя даже ошалела: из крана текла прозрачная вода, а по углам не бегали мыши. Но Майя вздыхала. Прекрасное место, чтобы приезжать сюда в гости. Видишь ли, говорила она, когда меняешь место, город запоминает это и начинает мстить.

— Это все равно что буду я идти по Пролетарской и думать: а зайду-ка я в свою привычную булочную на углу... Я каждый день в нее захожу, а булочной нет. А потом оказывается, что в газетном киоске другой продавец... А остановка трамвайная вообще куда-то пропала. Почему здесь нет остановки напротив дома?

— Потому что это семейный дом. Напротив дома — двор, качели. Здесь хорошо будет нашим детям. Зачем тебе остановка?

— И как мне теперь добираться до работы?

— Остановка есть, но ее не видно из окна. Теперь ты будешь ездить на пятом трамвае.

— В том-то и дело. Ведь я ездила на 13-м. И что это вообще за цифра — пять... однозначная...

Вот так стоит тебе отвернуться на секунду — и все изменилось. Надо начинать с нуля и проложить путь к сердцу пятого трамвая.

Майя не переехала. Какое-то время молодые ходили друг к другу в гости. Но, как это часто бывает, спелая груша падает с ветки, только когда окончательно созреет. Постепенно расстояние территориальное превратилось в дистанцию другого порядка. Муж подал на развод, и только тогда Майя поняла, что все это время была в браке с совершенно чужим человеком. Это было облегчение и одновременно новый лабиринт старого узкого прохода. Майя не хотела умирать и рождаться заново, продолжая смотреть в бесцветное окно на трамвайную остановку.

Со вторым мужем Майя почти перешагнула черту и даже собрала чемоданы, но тут случилось необъяснимое. Она пришла в его квартиру, не предупредив, и все произошло как в том анекдоте. Она и он с другой женщиной. Тривиальность ситуации, казалось бы, не требует разъяснений. Застуканные были растеряны. На Майе не дрогнул же и мускул, пока взгляд ее не упал на угол неубранной комнаты, где рассеянно валялся смятый букет пионов. Такого Майя стерпеть не смогла.

— Ты купил ей пионы?

— Дай объяснить... на самом деле все не так...

— Ты не отвечаешь на вопрос. Разве в цветочном не продают тюльпанов или, на худой конец, гвоздик?

— О чем ты вообще... З... зачем гвоздики? У нас что, поминки?

— Нет. Похороны.

На этот раз Майя подала на развод. Бывший муж пытался что-то объяснить, стоял у дверей и просился обратно. Она терпеливо слушала и только повторяла: «Все было бы по-прежнему, если бы не пионы». Он не понимал, никто не понимал, даже сама Майя. Соседи уговаривали одуматься, просили по-хорошему и даже угрожали. Но она была непреклонна и вела себя так, будто кто-то посягнул на нечто святое, святость которого известна ей одной. Эта история о том, как пионы разрушили целую ячейку общества, в северном квартале стала местной легендой, обросла мифами и новыми обстоятельствами. Сегодня я рассказываю ее вам в том виде, в котором она дошла до меня. Я вообще не уверена, что это правда. Но, говорят, с тех пор Майя превратилась в городскую сумасшедшую. Ни с кем не общалась и подолгу стояла у серой арки. Ей не нужны были ни мужчины, ни женщины, ни дети. Нет, никаких эксцентричных поступков она не совершала, напротив — улыбалась каждому с непроницаемым лицом. Соседи побаивались ее. Какие бесы живут в голове этой женщины, которая все больше пригибалась к земле? Знакомые избегали ее, а старые друзья больше не заходили на чай. Так бывает, когда сливаешься с бесцветным окном, нужно только и всего — кому-то извне добавить красок, но художник умер, потому что она так и не пришла на свидание.

Люди боятся боли. Принято считать, что идет она только девам юным, с пушистыми ресницами и мягким сердцем. Лоснящимся старухам она добавляет морщин, а это ни к чему. Обидно за нее, болезную: живет в каждом, но все ее отвергают. Боль уродлива, говорят они, но никто не смотрит ей в глаза. А там красивые глаза. Не бойся — сияй. Она выбрала тебя и стоит на пороге, стучится: «Стой, не входи, я выйду к тебе». И не выходит. И не прикасается. И плачет, и томится боль от боли. И ждет. А потом пролезает коварно по трубе. И это неожиданно, хоть ты и ждал ее появления, но всегда внезапно, и нет угла для спасения. И она разбухает бутоном пиона и раскрывается, раскрывается — так, что опадают лепестки. А дальше ты ее любишь, кладешь в вазу, как женщину, которая ошеломляет и непременно влюбляет в себя. Ну, дальше вы знаете.

— Ваш муж снова курит между первым и вторым.

— Так он давно съехал.

— Тогда кто же? Честное слово, я трачу кучу денег на пионы.

— Зачем же?

— Ну как же, цветы впитывают запах. С ними легче дышать.

Она скрылась за дверью доживать. А я подумала, иллюзия такая штука — иногда некоторые тайны должны оставаться нераскрытыми.

Илона

Из всей усталости прорывается в этот бесконечный снег женщина без заглавной буквы, женщина-дворник. Она появилась в нашем дворе снежной зимой, нужная нам всем. Из ниоткуда, без восклицательных знаков. Просто мела. Почти не разговаривала. Одинокая бабуля в махровом платке так и ушла бы в никуда, если бы однажды я не поднялась к ней в квартиру. Жила она прямо надо мной.

— Это у вас играет пианино?

— У нас играет пианино?

— У вас играет пианино?

— У нас ничего не играет. У нас играет пианино? — окрикивает кого-то невидимого.

Невидимой оказалась девушка лет тридцати. Костлявая, с узким тазом и впалыми щеками. Так я узнала, что бабуля совсем не одна, а с дочерью.

Илона была какой-то странной, незаконченной. Будто художник забыл раскрасить портрет, дорисовать штрихи и оставил как есть. Так появилась Илона. Девушка без восклицательных знаков. Она стояла в закрытой позе и улыбалась в себя.

— У нас не играет пианино. Хотя я не против, чтобы оно играло. Когда-то я играла на пианино, но это было так давно.

Она сказала это печально, будто ее молодость давно похоронена под покровом снега. Она явно драматизировала. Казалось, вот-вот начнет заламывать руки, но театра не случилось.

Илона была необщительна, но всегда здоровалась. Мать бурчала под нос, что дочка ее нелюдима, читает книжки, слушает странную музыку и совсем не помогает. Удивительно, что у такой понятной, такой полезной в хозяйстве женщины получилась такая «не такая» Илона. Не нужная иностранка. Не близкая к коренастому телу дворничихи.

Уже летом я наблюдала за ней из окна. Она выходила с ковриком и занималась йогой. Нескладная, совсем непластичная, сидела часами, вдыхала только ей понятный загазованный воздух. Медитировала. Иногда она говорила, что ей открылся неведомый портал. Куда, она не уточняла, но часто прогуливалась с блаженной улыбкой, будто знала истину, нам всем недостижимую. Потом вдруг стала носить длинные платья, в какой-то момент юбки становились ниже, а горло выше. Она прикрывала руки, ноги, покатые плечи. Оставалось только лицо — бесцветное, как снежное полотно под краем лопаты.

А потом она исчезла. Мать сказала, что она улетела в Индию. Искать просветления и неба. Так и сказала — мол, Илоне всегда не хватало неба. Здесь оно низкое, а вот уж там разверзлось безграничной пустотой. Так она говорила ей по телефону.

— Лучше бы мне помогала. Образования у нее нет. Работы тоже.

— Так она же на фрилансе работала.

— Так это ж разве работа? Другое дело — я. Свежий воздух, труд и яблоня. — Она любила хвалиться яблоней, которую посадила во дворе. Дерево, что удивительно, приносило плоды. А Илона — нет.

Пока дочь искала неба, женщина-дворник нашла его быстрее. Ее старая мать умерла зимой, как всегда, очень нужная в это время, спросила в последний раз, что же будет с ее яблоней, и мы ее успокоили. На похороны Илона не приехала, но выслала денег. Вернулась через год, худая, непросветленная и беременная. Оказалось, в Индии ей надоело. В чужой стране Илона не стала «своей». Приходилось вставать очень рано, молчать сутками и работать руками, и она решила уехать туда, где собираются все «не такие, как все», — в Питер. Посмотрела наверх и поняла — Оно! Или Он. Но как это бывает, когда задираешь голову слишком высоко, может и земля уйти из-под ног.

Какое-то время Илона светилась, а потом стала сердитой. Ее избранника мы никогда не видели, зато я слышала ее разговоры по телефону. С ним. Она кричала, злилась, бросала какие-то вещи, которые ударялись о стену. А еще она называла своего нерожденного ребенка выродком. Требовала выслать ей денег — «иначе я избавлюсь от этого ублюдка». Деньги ей, видимо, приходили, потому что Илона не работала, но что-то ела. Едой это, конечно, назвать было трудно — она увлеклась сыроедением и очень гордилась этим. А потом родился мальчик — румяный и очень шумный. Я слышала, как он постоянно плакал, а Илона кричала. Все подозревали, что Илона не кормит ребенка традиционным способом.

— Мой малыш не будет это есть, — говорила она, отвергая угощения сердобольных мамаш на детской площадке.

Малыш уже не был таким румяным, он тянул руки ко всем прохожим, но когда-то хрупкая иностранка грубо отрезала: «Ни к чему эти нежности». А потом снова и снова истерила по телефону, манипулировала, ставила ультиматумы и угрожала лишить нерадивого отца родительских прав. Но прав лишили ее — небо стало опускаться все ниже, и однажды Он пришел и забрал сына.

А Илона снова исчезла. Искать небо. По слухам, улетела в Непал, жила в какой-то буддийской деревне, омывалась из святых источников, прикасалась к нетлену. И мы уже как-то и забыли об этой женщине-инопланетянке, но она снова появилась в самом начале осени, ненужная, бесполезная двоечница. Это была совсем другая Илона. Ей было уже за сорок. Наконец дорисованная впадинами на руках, резкими линиями уголков губ, глаз, запястий. Изможденная, уставшая и лысая. У нее был рак, и она снова осела в старое гнездо — к мертвой матери и почти мертвой яблоне. Теперь это были ледяные яблоки. Те самые, которые получаются, когда замерзающий дождь покрывает гниющие яблоки, а спустя некоторое время гнилой плод выпадает и оставляет оболочку льда.

Илона почти не выходила из дома и стала пить. Соседи что-то ей приносили, ходили в магазин и за лекарствами. А я смотрела наверх, в потолочное небо, — быть может, там есть ответ. Скоро зима, а у нас по-прежнему нет дворника. Где эта женщина, без которой никак? И как она умудрилась не подмести за собой? Из какой дремоты и чуши прорастает эта яблоня? Но Илона молчала. Теперь ее не было слышно, а так хотелось.

А месяц спустя появилась худая фигура, которая заходила с пакетами и теплым хлебом. К Илоне. Ему было уже пятнадцать. Тот самый румяный малыш, которому не пристало нежиться. Сутулый и долговязый, с бледным лицом и ямками вместо впадин. Зачем же ты приехал, милый, продуваемый всеми ветрами, к этой прозрачной дуре с призрачным яблоком?

— Я ее вылечу, обязательно вылечу. Она пойдет и поднимется на ноги. Я уже нашел новое лекарство, оно ей обязательно поможет, и мы вместе вернемся домой. Я ее ни за что не оставлю. Вот увидите!

Илона умерла в ноябре. Несостоявшаяся Герда, что ж ты так и не прорвалась сквозь этот бесконечный снег? Может, потому, что хрустальные яблоки падали и бились, падали и бились...

Дед

Квартира Илоны недолго пустовала. В ней стала жить молодая женщина с сыном-первоклассником. Невероятно милое семейство, в чьем доме часто гостили многочисленные бабушки и тетушки. Ребенок — единственный мужчина в этой компании, — как и принято по закону жанра, был обласкан и закормлен, «бегал за бабочками», распахивал объятия случайным прохожим и не знал зла. В общем, не деть, а мамина радость, тетина сладость.

Семейство не знало б беды, если бы не настала суровая реальность — школа. Мальчик пошел в первый класс — и началось. Сначала «жирный поезд пассажирный», а потом синяки и ссадины. Молодая мать томно вздыхала, закидывала голову в небо в знак смирения, что ее чадо «просто добрый мальчик», скоро все поймут это и станут дружить. Но дружба не случилась, сыночка тем временем стал грустнеть и опускать голову все ниже. Не знаю, чем бы это все закончилось, если бы однажды к дому не подъехала ржавая «Ока» и из нее не вышел Дед. Худой, но прямой, как стрела. Вынул расческу из кармана, прошелся по редкой гриве.

— Кому тут надо крушить ***ники? — заорал Дед на всю улицу. Сжал пальцы в кулаки, обнажив расплывчатые татуированные перстни, подошел к мальчику и сказал: — Кто там главный пи***к в этой команде? Бей сразу в лицо! Зло и беспощадно! Пока нюхалка кровавой дужкой не пойдет.

Все были в ужасе. Тетки забегали, молодая мать демонстративно закатила глаза, давая понять, что это «жилистое цунами» хорошо ей известно и здесь можно только смириться.

— Прекратите визжать, куры! — заорал Дед. Взял мальчика за руку и увел в квартиру. Вероятно, учить экзекуции.

Дед оказался отцом матери. В детстве сполна хапнул лиха, беспризорничая в военные годы. Как у него получилась такая дочь, история умалчивает, но на следующий день родителей вызвали в школу. Выяснилось, что ребенок выполнил наказ Деда. Бил сильно — «до кровавой дужки». Как ты выглядишь, дужка? И бил еще раз. И еще. А дужки не было.

Дома тут же поднялась паника. Мама плакала, причитала, мол, драться нехорошо. Тетушки суетливо заворачивали коробку конфет, побежали за цветами для поклона перед учителями. Но Дед как отрезал:

— Отставить панику! Сам пойду.

Дед принарядился, будто лондонский денди. Неряшливость презирал, а брюки крахмалил, поэтому, надев выходной костюм, галстук и помыв старенький автомобиль, Дед отправился в школу во всей своей пугающей красоте. В кабинете их ждал целый полк учителей, завуч, «недоносок» с фиолетовым лицом и его отец. Без всяких приветствий Дед с порога заявил:

— Ну что, предатели советской школы образования, есть хоть одна шкура несогласная? Желаете высказаться?

Первым в атаку кинулся отец «жертвы». Мол, что вы себе позволяете, глядите, что наделал ваш отпрыск, прекратите хулиганить.

— Действительно, — вмешался завуч, — решим конфликт цивилизованно, мы не на зоне, в самом деле...

— Не на зоне, здесь нет ни шконки, ни параши, где вам самое место! — заорал Дед.

Все онемели.

— А теперь пройдем в класс к остальным и узнаем, кто делюгу затеял! Кто первый, так сказать, начал, тот и ответит.

Тут уже учителя сменили гнев на милость и стали оправдываться:

— Пацан-то маленький совсем, это же мальчишки, что с них взять? Всякое бывает... Зачем же такая жестокость?

Тут Дед совсем распоясался и стал орать, что щенка можно научить слову «нельзя», схватил папашу за грудки:

— Он что у тебя, падла, тупее псины?!

А потом вытащил из кармана холодную «бабочку», в воздухе распахнул металлические защелки и обнажил горбатое лезвие. Дед презрительно посмотрел на присутствующих и вручил внуку нож.

— Теперь, суки, вы официально предупреждены! Мой внук сам никого не тронет, я это точно знаю, но, если кто полезет, запорет, не стесняясь. Так что ходите и отгоняйте от него отморозков! Это ваша работа, в конце концов!

Дед выпрямился, вынул расческу, поправил прическу, брезгливо отряхиваясь, словно от насекомых. Сурово окинул взглядом окружающих, задавая немой вопрос: «Все ли вы поняли, ничтожества?» — и в гробовой тишине покинул здание.

Уже на выходе он сложил нож и сказал:

— В школу его носить не надо, он тебе больше не понадобится. — А потом, помедлив, улыбнулся. — А ты молодец! Рожа у него — как пчелы покусали, бурый, аки баклажан. Весь в деда. Не внук, а пряник!

Деда этого я больше никогда не видела. То ли к счастью, то ли к сожалению.

Узбеки

Я помню этот сухой август, когда витрина много раз переменилась, пластмассовые куклы не один раз надели новый наряд, а оно все стоит. Солнце. Смотрит.

В ту августовскую жару пианино почти не играло. Неужели, девочка, ты сдала все экзамены? Сложно было «провалиться»?

А я выходила только вечером и только на крыльцо, дальше было опасно для жизни. Безлюдно, закрытые от жары наглухо окна — кто ж ее пустит, болезную? Кроме одного, без занавесок, что глядит во двор. В ней рыхлые стены и грустный кот на подоконнике. Он тоже ждет дождя, когда ж она польется — благодать?

В окне жили узбеки. Они переселились в квартиру дяди Гены после его смерти и все время жгли траву. Запах стоял жуткий. Мой экс-супруг поведал мне однажды, что трава, мол, эта хоть и пахучая, но очень полезная — ташкентская. И жгут ее для мора каких-то там бактерий. С тех пор я решила, что соседи мои из Узбекистана. На самом деле узбеки они или таджики, доподлинно неизвестно до сих пор. Да простит меня и та и другая прекрасная нация, но отличия мне незнакомы. Знаю только то, что душа их была открыта, а дверь нараспашку — к ним постоянно приходили гости. В основном женщины. Почти все закрытые, по мусульманским обычаям: увесистые тетки с тяжелыми авоськами. Вообще, они любили еду — мясистую и с маслом. За время их пребывания они заносили мне плов, плюшки с курагой, какие-то острые леденцы, бурую азиатскую лапшу с горохом, которую я выбросила. Они были милы и почтенны и в то же время бесцеремонны и наглы.

До самых до сих пор я не знаю, кто является реальным членом этой семьи. Молодая девушка, единственная понимающая русский язык? Сгорбленная старуха с крючковатым носом, в тюрбане? Пожилая женщина со сдвинутыми бровями и вставными зубами? Всех остальных я просто не различала, это вереница одинаковых лиц, тюбетеек, палантинов и непонятной речи. А еще дети. Много детей. Они с ноги открывали свою и так открытую дверь так, что она билась об мою. Замечания были бесполезны. Они извинялись, но мне хотелось схватить их за мелкие уши: «А можно как-то без всего этого?» Но увы. Очередное утро они открывали глаза, и все начиналось по новой.

Узбеки любили готовить. Понять это было нехитрым делом — многочисленные люди с котомками продуктов, ежедневный запах жарки на лестничной клетке, да и женщина в окне без занавесок, месившая тесто, прозрачно намекала. У узбеков было кафе — видимо, какой-то семейный бизнес, — но готовили они почему-то дома.

Среди этого бабьего царства хмурым облаком выделялся мужчина. Я бы не знала о его существовании, если бы не картина, за которой наблюдала каждый вечер. Пытаясь сбежать от едких запахов поздними вечерами, я выходила во двор. Ежедневно в одно и то же время домой возвращался он. Уставший мужчина с огромными пакетами. Буквально волоча груз в квартиру, он возвращался к машине за новой партией. И так раза три. Печаль всего узбекского народа на его лице четко декларировала: вот оно, то самое звено, на котором держится вся эта нелепая конструкция из голых окон, стариков и детей. Он всегда молчал, в какой-то момент мне стало казаться, что он немой, но однажды я осмелилась спросить:

— А почему вы готовите дома?

— У нас хинкальная, — ответил он.

У них хинкальная. Будто это все объясняло. Вопросов стало еще больше. Понимает ли он русский язык? И почему у узбеков хинкальная?

Самым странным являлось то, что в квартире их явно не было санитарных условий. Полуразложившиеся стены так и не увидели ремонт после пьянок дяди Гены, дверь была той же, только теперь еще и болталась на петлях, скрипя, выпуская то ошалевших чумазых детей, то облезлого кота. Однажды соседка мне поведала, что у них вши и еще какая-то чума, название которой я не запомнила. Все это было бы очень чудно, если бы никому не мешало. Вся эта гостевая цыганщина уж сильно раздражала местных жителей, в основном еще и потому, что почтовый ящик их был переполнен квитанциями. По счетам они попросту не платили, тем самым накапливая долги дома по общедомовым нуждам. Почему никто из всего этого табора не платил за коммуналку, понять было трудно. Когда мы напрямую указывали на их долги, они указывали на дверь, вероятно думая, что проблема рассосется сама, как соль в хинкальном тесте. Но самой огромной проблемой был вшивый кот, который справлял нужду в подъезде, подолгу стоял у двери, просился домой и горько мяукал. Пару раз он даже заходил ко мне домой, иногда я подкармливала его прямо на улице и стучала к соседям. Как правило, дверь открывала та самая пожилая женщина-яга в тюрбане.

— Заберите кота. Он стонет уже часа два. Это невыносимо.

— Нам не нужен кот.

— Но это ваш кот.

— Вы ошибаетесь.

— Что?

— У нас никогда не было кошек.

У этой тетки были явно проблемы с головой. Иногда она вовсе не открывала дверь, а иногда испуганно кричала: «Я вас не знаю! Убирайтесь!» В другой раз приглашала на чай и даже однажды попыталась купить кота, сунув мне деньги:

— Так и быть — я его покупаю.

— Он и так ваш.

— Но у нас никогда не было кошек.

И закрывала дверь. Не запуская животное в дом. Запускали его к вечеру. Мужчина с пакетами тихо открывал дверь, и наши мучения заканчивались. До утра.

Бедное животное и не знало, какие драмы разворачивались за его спиной. Однажды у нас даже было общедомовое собрание, которое так и называлось: «С котом — на выход». Бабки дико вопили, даже те, кто никогда кота не видел. Вопрос был поставлен ребром: «Либо кот, либо все остальные». Часть людей предлагала усыпить животное, другая — подбросить в соседний дом, третьи деликатно отмалчивались, не желая брать грех на душу, но втайне мечтая об убийстве. «С котом — на выход» прошло раза три, но выход был найден совершенно в другой плоскости и при других обстоятельствах.

Спор решил велосипед. Обычный такой двухколесный. Принадлежал он одному из сыновей узбеков и стоял в проходе между первым и вторым. Дело в том, что место на входе уже было занято колясками и самокатом — собственность, кстати, тех же узбеков. А вот для велосипеда места не нашлось, вот и стоял он одинокий, портил вид и настроение одного из соседей со второго этажа. Крепенький такой мужик с признаками вырождения на лице. Говорил он в основном междометиями: «э-э-э», «типа того»... В его присутствии ты чувствовал себя виноватым — в XXI веке такая здоровая детина с сознанием древнего вида начала эволюции. Что можно с ним делать, кроме того, чтобы дать палку-копалку и одобрительно кивать? Мужик этот очень злился из-за этого велосипеда. А когда он злился, страшно было всем. «Эти чурки... того... нерезиновая Казань... и вообще». Имелось в виду, что гости из ближнего зарубежья не гости вовсе и должны «знать свое место», а они не знают. И занимают даже больше, чем мы, чистокровные.

В общем, повадился крепыш выкатывать велик прямо под дверь нашим героям, но и те оказались с прочной скорлупой — чуть позже отправляли велосипед на прежнее место. Молча. Повторялось так несколько раз. Удивительно, но все соседи поддерживали «первобытного» в его стремлении «очистить расу» посредством велосипеда. «Так их! Пусть знают!» — кричали они. То ли из страха перед этой грудой мяса без ума и фантазии, то ли из стадного инстинкта. Но однажды мужик все же проявил некоторые чудеса изобретательности, вернее, хитрости. Выкатил в очередной раз велосипед под дверь узбекам и затаился под лестницей, ожидая. Я, как дура, наблюдала все через стеклянный глазок. Уловка сработала быстро: уставший глава семьи приоткрыл дверь и потащил добро обратно. Вот тут-то крепыш радостно и выскочил: «Хоба! Пойман на месте преступления». По размазанному оскалу зачинщика было видно, что он доволен. Он стал так орать и размахивать руками, что казалось, вот-вот лопнут шины велосипеда. Про его детей, религию, черную душу и кота (он, кстати, находился рядом и жалобно мяукал). Узбек, который был значительно ниже ростом, явно проигрывал, что-то бормотал в себя нечленораздельно, на своем. В конце концов мужик совсем взбеленился, поверил в себя и яростно толкнул двухколесный, который тут же с грохотом скатился по ступенькам. И вот тут случилось невероятное. Узбек с размаху врезал здоровяку прямо в челюсть: несильно, но с хрустом. Это было потрясающе. Мужик застыл в изумлении. Я тоже. Да что там я, обомлел и кот!

Кто-то из соседей вызвал полицию. Участники перебранки разбирались долго — каждый излагал свою версию событий. Подключились и местные бабки: «Поприезжают и делают что хочут», — и даже интеллигентная Майя толкнула речь о том, как детным сложно понять бездетных, мол, все для них, тех, кто рожал, а нам, «независимым», никакого личного пространства: «А мы ведь тоже хотим тишины, свободно передвигаться, дышать свежим воздухом». Участковый выслушал всех, заполнил какие-то бумаги по инструкции, а уже уходя, обернулся и произнес:

— Что ж вы за люди такие мелочные! Вы же соседи... Из-за такой ерунды готовы глотку друг другу перегрызть...

В ту августовскую жару я смотрела на этого низкорослого мужчину, чье хрупкое достоинство, только что блиставшее на арене, теперь терпело крах. Он стоял во дворе и закрывал лицо руками. Плакал или просто приходил в себя? Но, заметив меня, направился к двери подъезда, а поравнявшись, сказал:

— У нас нет лицензии.

— Что?

— Мы готовим дома, потому что у нас нет лицензии.

Сухие ветки деревьев, жженая пыль земли хоронила последнее живительное, жаждущее. Мертвое не рождается. Лицензии нет. Дождя — тоже.

Медовик

В моем городе исчез медовик. Тот самый обычный медовый торт со сметанным кремом. Лет двадцать назад такой продавали повсюду: просто отрезался песочный кусок от необъятной махины и заворачивался в пленку — и вот он, нате, светлый, гладкий, без всякой этой рыхлой крошки, чуть кислый и мягкий, будто слоеный бутерброд с маслом, — отламывай, ешь.

Такой продавали на каждом углу, и такой готовила моя тетушка. В пять лет она купила мне красные туфли, мы приходили домой, я дергала за веревочку стеклянного ночника, он зажигался, а потом она приносила медовик, который тогда мне казался невероятно странным — ведь все готовили его с заварным кремом. Не могу сказать, что тогда он сильно мне нравился. А спустя двадцать лет я начала его искать. Оказалось, есть вещи, которые не будут ждать, когда ты о них вспомнишь. Как старый турник в твоем дворе или яблочный сок в граненом стакане — проходит время, и они исчезают без предупреждения.

Сначала я пыталась найти его в пекарнях, кондитерских, ресторанах. И вот что я узнала: лучший кофе продается в подвальной кофейне Татарской слободы, в Трюффо — изумительная «Павлова», и нет нежнее эклеров, чем в мясном магазине «Йола». Но медовик... мой медовик вместе с красными туфлями был потерян навек.

Когда я вышла замуж, я снова взялась за дело, и это самое прекрасное, что я помню из своего брака. Я пыталась приготовить его сама: сначала отмачивала коржи в сиропе, заменила сахар на пудру, потом сметану на сливки — мне даже пришлось купить новый блендер, в моей книге рецептов, написанных от руки, хранится где-то семь самых разных вариантов приготовления. Потом был период кулинарных каналов и даже вырезок из газет. Однажды мой муж, попробовав, сказал: «Это вкусно», — и я перестала пробовать. Это был провал. Мой странный, невкусный торт растаял — и ни следа, ни пыли, ни ягоды. С тех пор я научилась ждать и верить, что однажды мой медовик обрушится на меня.

А потом брак распался, и препятствий к поиску больше не было. Мне даже позвонил мой знакомый шеф-повар французского ресторана и поделился номером известного кондитера, который печет «как тогда», но нужно сделать предзаказ. Достаточно просто попросить, назвать его имя. Я не могла поверить в такую удачу и тут же позвонила. Сказала, мол, я звоню от господина N, он, дескать, обещал. А потом еще невесть сколько раз повторила: не чужая я, от господина, мне нужен мой медовик — дверь в страну чудес из каморки папы Карло. И знаете, что? Медовик он испечь отказался. У него много заказов на необычные медовики, а на обычные времени нет. Нет времени. На медовик. Из времени. Вам жизнь или бессмертие?

И он растаял еще на долгих пять лет, в течение которых случилось много неприятностей. В доме начались какие-то проблемы с коммуникацией, очень сильно выросли тарифы на коммунальные услуги: то одно, то другое. Сначала меня затопили, потом у дома разошлись швы. В итоге при каждом ливне в комнате разрасталась лужа. Стены отсырели, а на потолке появилась плесень. Добавило шарма и то, что у соседей произошел пожар. А вскоре случилось страшное: у нас сделали ремонт, выкрасили стены в какой-то оливковый цвет и частично убрали почтовые ящики. Это был шаг в будущее, тогда как мы не готовы были отказаться от прошлого.

Я приняла решение переехать. И даже посмотрела несколько квартир. Квартиры (о боже!) в новых домах с современной планировкой и закрытой территорией. Там не было хлебных киосков во дворе, зато были китайские рестораны напротив. Там не было скрипящих половиц, зато было много света. А еще там не было любви, зато было достаточно места, в котором удобно жить.

Прямо во дворе — туристический квартал. А из окна видно, как в бумажные стаканы разливают горячий моккачино с имбирем. Просили? Получайте. Но мы не просили. Мы и не знали, что такой существует. Кекс «Зебра» — знали, сливочное эскимо — знали. А то, что в кофе с шоколадом добавляют имбирь, в страшном сне не слыхивали. Все разлилось, утекло. «С имбирем? Нет, нет, я хочу с Мальвиной и Артемоном, деревянной палочкой по карамельной корочке. А входить в дом как в музей, где не подают медовик со сметанным кремом, — не хочу. Медовик, который вдруг вспомнил обо мне. Мне вновь позвонил господин N и сказал, что он есть в пекарне «Ля флер» на Кремлевской улице. И даже никакого заказа не требуется, а просто приходи и забирай с витрины. И я пришла, и его принесли.

Хрустящий и соленый, сладкий и горький одновременно — он был божественен, и главное — это был он, медовик со сметанным кремом, вместе с которым можно было исправить ошибки прошлого, вернуть забытое зеркальце на серванте. Но я не вздрогнула. Это был он — это был не он. Где эта улица, где этот дом? Где же этот чеховский вишневый сад?

Я не была потрясена или даже слегка ошарашена. Просто молчание музыки с верхнего этажа. Кем бы ты ни была — крошечной дюймовочкой, курносой восьмиклассницей или старушкой со стертыми ногами, — почему ты уже не играешь? Почему не зовешь, не пишешь, не отправляешь голубей? Почему любовь вдруг оказалась никакой не любовью, а просто способностью испечь торт из любых, даже самых кислых, ягод?