Посвящается Татьяне Юрьевне Шепелиной

Он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим, выспавшимся, и посмотрел на часы — начало восьмого по местному времени. Там, откуда он прилетел, где круглый год промозгло и ветрено, там, он знал, конец рабочего дня, почти вечер, коллеги выключают компьютеры, желают друг другу хороших выходных, заводят машины, чтобы поехать в детские сады и школы, кофейни и бары, спортзалы и кинотеатры, домой, наконец, — лишь бы ехать куда-нибудь, ехать и ехать...

— Доброе утро.

Она чмокнула его в небритую щеку, выскользнула из-под одеяла и легко, на цыпочках, юркнула в душ. Он невольно залюбовался ее девически стройной — не поверишь, что без малого сорок, что дважды рожала, — фигурой. Скрип задвигаемой створки. Шум воды.

Он встал и распахнул окно. На земле лежал расколотый пополам кокос. Со стороны пляжа доносились меланхоличные звуки танго. На горизонте белела полоска кораллового рифа.

Ветер сгибал пальмы, и они, всегда такие гордые, осанистые, униженно кланялись. Небо, в этих краях лазурное, прозрачное, так что порой не сразу разберешь, где заканчивается оно и начинается океан, сегодня отливало свинцом, беременело облаками цвета сигаретного дыма.

«Кажется, будет шторм», — подумал он.

Она вышла из душа, оборачивая вокруг головы полотенце, прильнула сзади:

— Как спалось?

Он повернулся, поцеловал ее ладонь на своем плече:

— Снилось, что я — в огромной библиотеке. Залы размером с футбольное поле. Брожу по ним, брожу и не понимаю — зачем?

— А мне снилось, что мы трахались, — хихикнула она.

— К чему бы это?

Она отступила и, раскинув руки, с хохотом повалилась на широкую — вместит шестерых — кровать, он набросился сверху...

Потом они лежали, обнявшись. Она спиной прижималась к его груди, шутливо называя эту позу «пазликом», а он глядел на ее затылок с нежными подволосками и ложбинкой на шее, водил по ложбинке пальцем или дул тихонько, едва уловимо, словно сдувал пух с одуванчика. Она смешливо морщилась, будто от щекотки, и по ее бедрам бежали крупные мурашки.

— Сегодня последний день, — сказала она. — Может, все-таки прогуляемся на пляж? Вчера даже горничная спросила: «Госпожа, каждый раз, когда я прихожу убирать номер, вы и супруг внутри. Вы что, чем-то больны?»

— Мама, мы все тяжело больны-ы-ы... — затянул он. — Мама, мы все сошли с ума-а-а...

— Нет, ну представь, — возбужденная, она повернулась к нему и зачастила: — Мы улетим, а местные сложат легенду: двое молодоженов приехали провести медовый месяц и неделю не выходили из номера. Только на завтрак и ужин — и то не всегда. Не загорали! Не купались! Не поднимались в горы! Только наслаждались друг другом...

— Сначала это будет легенда отеля, — подхватил он. — Затем — курорта. А позже — и всего острова. Ее будут передавать из уст в уста. Из поколения в поколение. И через сто лет Хуанито, признаваясь в любви своей Эсмеральде, исполнит серенаду о двух русских... которые просто сгорели в первый же день.

— Дурак! — Она обиженно поджала губы.

На завтрак давали креветки, батат и папайю, которую никто не называл папайей, потому что на языке островитян это звучало как ругательство, а называли фрутобомбой. Неказистое слово напоминало о юности, о девяностых, о голодном общежитском студенчестве.

Шоколадный батончик «Mars».

Растворимый напиток «Zuko».

Жевательная конфета «Fruitobomba».

Есть не хотелось, и он взял стакан йогурта, жирного, розового, и вышел из ресторана к бассейну, где под навесом теснились столики. За одним сидел старик с лицом, потрескавшимся, будто средневековая фреска.

— Morning, — поприветствовал он старика.

— Morning, — кивнул тот.

Старик медленно, очень медленно отделял ложкой кусочки пирога, чинно складывал в рот и так же медленно пережевывал, глядя куда-то далеко, не за окоём океана — дальше: в себя, в прошлое, в детство, черно-белое, точно кинохроника. Старик знал что-то, что молодым было пока неведомо. Когда-нибудь он, как этот старик, перестанет спешить, спешить будет незачем, и можно будет просто сидеть и смотреть, сидеть и смотреть...

Приблизилась она с бокалом белого вина в руке:

— Ну? Что ты решил?

За кромкой рифа полыхнула молния.

«Кажется, будет шторм...» — снова подумал он.

Они шли по пляжу, и прибой, словно верный пес, лизал их пятки пенным своим языком.

Он захватил с собой бутылку рома и два пластмассовых фужера. Она, накинув на плечо холщовую сумку, несла свернутый в трубочку плед.

Пожилой негр граблями собирал в кучу выброшенные на берег водоросли.

— Ола! — помахал им негр.

— Ола! — Она помахала в ответ. — Здесь все такие приветливые.

— Мы платим, — хмыкнул он. — С чего быть неприветливыми?

— Жаль их... Работают четырнадцать через два! Кто такое выдержит?! Я ведь всем на чай оставляла! Всем-всем: официантам, барменам, горничным... Хочется забрать их всех с собой...

— Им не понравится. — Он улыбнулся. — Там холодно, снег. А здесь круглый год солнце и полно дешевого алкоголя.

— Там — нормальная жизнь.

— Что значит «нормальная»? Слышала местную байку? Идет европеец. Видит аборигена. А тот валяется на песочке и лениво так тянет кокосовое молоко. «Чего разлегся? — говорит ему европеец. — Залезь на пальму, нарви кокосов!» «Зачем?» — спрашивает абориген. «Продашь». — «Зачем?» — «Заработаешь денег. Купишь участок с пальмами. Наймешь людей — они будут рвать кокосы и продавать». — «А я что буду делать?» — «Ты? Лежать. Загорать. Пить кокосовое молоко». — «Зачем же я буду все это делать, если уже сейчас так живу?»

— Ты просто зануда! — презрительно фыркнула она.

— Я не зануда.

— Зануда!

— Я — не — зануда. Могу назвать примерно восемьсот причин, почему я не зануда.

У старого волнореза вертелись тонконогие, до неприличия, до кофейной гущи загорелые мальчишки. Пинали друг другу облезлый мяч. За волнорезом начинался отворот на дикий пляж. Полоса песка убегала вдаль, где, в клочьях полупрозрачных, как фата невесты, облаков, похожие на больших черепах, темнели горы. Он подумал, что давным-давно, в первый день творения, это место выглядело так же. Никаких шезлонгов, тентов, катамаранов — только небо, пальмы, океан. Как все-таки мало нужно, чтобы оценить красоту природы! Достаточно просто убрать людей и следы их присутствия.

— Господи, как красиво! Давай останемся! Ну давай, ну пожалуйста! — канючила она. В такие моменты он не понимал: в шутку или всерьез?

— И чем мы будем заниматься?

— Купим дом, лодку. Ты будешь плавать в океан и ловить рыбу. А я — продавать ракушки на пляже.

— А как же дети?

— О боги! — простонала она. — Ну какой же ты за-ну-да! Ну что дети? Что дети? Дети взрослые совсем. Скоро мы станем им мешать. Станем старые, брюзгливые. А ты — уже...

В тени высокой пальмы они расстелили плед. Предусмотрительно взятым штопором он открыл бутылку и разлил янтарную жидкость по фужерам. Она села, подобрав под себя ноги, с благодарным кивком приняла бокал и, держа его за тонкую ножку, подняла над головой:

— За нас.

— За нас, — повторил он.

Чокнулись. Она пригубила, подалась вперед и легко, почти неощутимо, коснулась его губ своими. Чиркнула молния, но не за горизонтом, а близко, очень близко. Треснуло, будто кто-то рвал по длинной стороне старую пыльную скатерть, и небеса, не в силах больше терпеть, не в силах сдерживаться, разрешились наконец от бремени, выплеснули все, что копили так давно, что носили так долго, и дождь пронзительными ледяными стрелами обрушился на землю.

— Ка-а-айф... — Она запрокинула голову, подставляя лицо струящимся с неба потокам.

Он вскочил, схватил плед и укрыл их на манер навеса. И они, сгорбившись и хохоча, как подростки, побежали, оставляя на липком, чавкающем песке глубокие отпечатки подошв. Два пластмассовых фужера остались под пальмой. Ром в них смешивался с дождевой водой...

Потом были суетливые — как без этого? — сборы. Он купил в качестве сувенира местное плодовое вино, терпкое, немного вяжущее. Она — естественно, магниты, расписную посуду, какие-то безделушки для детей. По старой, в юности заведенной, привычке набрала на пляже песка, по горлышко наполнив пузатый стеклянный флакон. У нее дома в ванной на одной полке с кремами, гелями и мазями стояли такие же склянки с разноцветными наклейками, где крупно, печатными буквами было выведено: «Египет», «Индия», «Вьетнам», «Хорватия», «Марокко»... После дождя песок был не привычно золотистым, рассыпчатым, а скорее напоминал лунный грунт: комковатый, тяжелый, серый.

Автобус. Какую-то девушку укачало, и она то и дело бегала в конец салона, к биотуалету с полукруглой, как у душевой кабины, дверцей. Несколько парней знатно накидались еще на ужине, «на посошок», и сперва горланили «Родина! Еду я на Родину!», а потом начали храпеть в унисон. Грязно-зеленая сельва сменялась блеклыми рыжими полями, где худосочные коровы, равнодушно жуя, отмахивались от наглых синих мух вывалянными в пыли хвостами. Иногда их автобус обгоняли фермеры на видавших виды скутерах. Чаще они сами обгоняли повозки, запряженные хилыми лошаденками и управляемые хилыми возницами. Крошечный аэропорт, больше похожий на придорожную закусочную. Очередь на кассу в дьюти-фри. Удушливый вечер, абрикосовый закат и влажная, маслянистая, точно деготь, ночь, разбавленная доносимым из джунглей ветерком. Самолет, где соседка — сидений было по три в ряд — сразу достала из рюкзака ноутбук и уткнулась в сериал про роботов и ковбоев, а они взялись за руки и просто молчали. Как это хорошо — ни о чем не говорить, не искать тему, а просто молчать и, наверное, даже ни о чем не думать! Боже, как же это прекрасно!..

Толчок. Шасси коснулись земли. И чувство невесомости исчезло, воздушный шар где-то под ложечкой сдулся, сменившись знакомым ощущением суши под ногами. Салон зашелестел аплодисментами, и он тоже зааплодировал, хотя знал, что пилоты не слышат, что им плевать, но зааплодировал, потому что не хотел выделяться, отличаться от радующихся возвращению, обретению дома и безопасности людей. Она торопливо подкрашивала ресницы, глядя в ручное зеркальце и слегка приоткрыв рот. Обернула шею шарфом, накинула пальто — в иллюминаторе шумел такой привычный, ставший в последнее время обязательной частью жизни дождь. Он следовал за ними по пятам, они сбежали на другой конец света, в другое полушарие, но дождь, как обезумевший любовник, настиг их и там, обрушил всю свою страсть, заставил понять: нет смысла менять здесь на там, прошлое на будущее — будущее необратимо станет прошлым, там превратится в здесь...

Они прошли паспортный контроль, первой она, затем он, и, пока таможенник в зеленом галстуке щелкал печатью в его паспорте, она ждала по ту сторону, одну руку положив на угол чемодана, другую на поясок пальто, нетерпеливо притопывая ногой в белой-белой кроссовке.

— Спасибо за отпуск... — шепнула она, когда он приблизился.

— Тебе спасибо.

Она приподнялась на носках и опять поцеловала его в щеку, как и тогда, утром, тысячи километров (лет?) назад, но не так, совершенно не так, не чувственно, а — откуда-то из книжек про пионеров всплыло дурацкое слово — по-товарищески. Дай руку, товарищ далекий...

Она развернулась и, везя за собой большой клетчатый чемодан, пошла через зал, где — она пока не видела, но знала — в толпе встречающих и провожающих ждет ее муж, плечистый, в черной кожаной куртке. Осенью он всегда носил эту куртку, всю в царапинах и мелких трещинах, уже который год, с момента их знакомства, ну сколько можно, я же говорила, выкинь ты это старье, давай купим новую — нет и нет. «Она мне дорога как память», — отшучивался он. Вероятно, у мужа в руках цветы — розы, он всегда встречал ее с розами, когда она возвращалась из командировок и даже из коротких, двух- и трехдневных, поездок. Она вспомнила их свадьбу, давно-давно, пятнадцать лет назад, и ЗАГС, и замок, что вешали на мосту на счастье, и ресторан в центре, и выложенную цветами фамилию, отныне одну на двоих, и хриплые крики «Горько!», и опухшие от поцелуев губы, и букет невесты, который, закрыв глаза и набрав побольше воздуха в грудь, бросала за спину и который поймала хохотушка Оля, — но нет, не сбылось, ничего не сбылось, первой замуж вышла строгая, молчаливая Люда — за военного, с которым уехала то ли в Калугу, то ли в Кострому, а хохотушка Оля через три года разбилась в аварии. Господи, как давно это было, а кажется, вчера, а сколько всего было между: быт, быт, быт, выходные, быт, быт, быт, отпуска, быт, быт, быт, семейные праздники, быт, быт, быт, скандалы и попытки разойтись, быт, быт, быт, примирения и попытки сойтись вновь, быт, быт, быт и работа, много работы, его работа, ее работа, ее два декрета, их дети, сын и дочка, его друзья, ее подруги, его женщины, ее мужчины, Господи, сколько же всего было между, а жизнь проходит, проходит, проходит...

Он проводил ее взглядом. Увидел, как она, совсем маленькая, обняла полноватого шатена с глубокими залысинами на лбу и приняла от него букет роз.

Карман завибрировал. Он достал телефон, смахнул зеленую трубку вправо:

— Привет, заяц! Все в порядке, прилетел. Кирусик спит? Ладно, не буди. Что? Ромка еще не вернулся? И не звонил? Вот засранец! Получит у меня! Ну не волнуйся, не волнуйся... Куда он денется? Объявится! Он же парень... Я в его возрасте раньше полуночи домой не приходил. На такси, да. Если без пробок, минут через двадцать буду дома. Ага, давай. Целую!

Он открыл приложение и заказал машину.

Через шесть минут должна была подъехать синяя «мазда».

21 декабря 2022 года