Максим Ершов. Сигнальный экземпляр

Приближается вторая годовщина кончины талантливого поэта, члена Союза писателей России, лауреата ежегодной премии за лучшие произведения журнала «Наш современник», автора четырех поэтических книг — «Флагшток» (2011), «Марафет» (2017), «Полдень» (2020), «Сигнальный экземпляр» (2021) — Максима Александровича Ершова. И потому хочется вспомнить его стихотворения, особенно те, которые вошли в последний сборник.

Максима Ершова сложно сравнить с классиками. К сорока пяти годам его авторский стиль сложился и устоялся. Но что возраст? Поэт вне этого. Он сбросил с себя налет мимесиса. Ученичество присуще поэтам в юные годы, Ершов самобытен. Он поэт нашего времени, поэт современного русского языка. И пусть грубость и ненормативная лексика, которые присутствуют в его стихотворениях, в поэзии чаще всего отталкивают читателя, стихам Ершова это как-то идет.

Твои лесбиянки (да слушай!) меня достали.
Сосцы их — резцы, обмакнутые во мглу.
Следует приятная теплота:
я снова тащу холодца и гематогена
из лучших, природой созданных толстяков.
Подумай: в рассеянье этом — ты мгновенна,
наверное, даже мгновенней моих стихов.

Почерк Ершова узнаваем по использованию неизбитых образов — большая сложность, когда за плечами три века великой русской литературы. Но он умел их находить. Убедиться в том легко, читая стихотворение «Параллели»:

Я композитор в ритме tempo,
я озорной гиппопотам,
я приколачиваю небо
к твоим разверзшимся устам...

Я тоже существую в мифе.
Я потускневшая звезда.
Я приколачиваю грифель
к туману чистого листа.

Вместе с этим поэтика Максима Ершова не отгораживается от «всего плохого», а скорее наоборот. Новое время дает новые возможности, свободу действий в искусстве, и Ершов воспользовался этим. Он не использует аллюзий, он говорит прямо. Многие его стихотворения отображают гражданскую позицию («Шоу», «Мысли за последним бокалом») — это ли не особенность сегодняшнего дня?

Когда с небес снимаю колокол,
мир превращается в дурдом!
Куда нас, люди, тащат волоком?
Пора задуматься о том!

Кто продвигает эту Унию?
Кто подписал ее, подлец,
прибавив власти скудоумию
и бессердечию сердец?

Где взять нам лидера прекрасного,
кто скинет горькую печать,
чтоб нам хотя бы первоклассного
идиотизма избежать?

Но Ершова нельзя обвинить в стремлении «поймать волну», угодить либеральной общественной элите, стать своим в тусовке. За каждой строчкой в этих стихотворениях стоит сердечная боль за «тоскующую Родину». И в этом Ершов остается верен главной традиции, заложенной учителями-классиками, — хранить верность отечеству. «Ум, честь и совесть страны», «Заводчанин», «Майский марш» блестящее тому подтверждение.

Чистой лирики в сборнике почти нет, зато есть смешение родов, очевидные смыслы. Такие стихотворения хочется читать и перечитывать.

Всю зиму на грани скандала
жила, будто в крайней нужде,
на утреннем кофе гадала,
писала: да где ж ты? ну где...

А он со своей страстотерпкой
усмешкой на пухлой губе
писал сообщения стервам,
но жил — в ней, как ветер в трубе,

а он, исчезающий некто,
держался, быть может, лишь тем,
что верил в названье проспекта,
в двутавры сердечных систем.

Что в этом стихотворении есть? Тут цепляешься за мысль, спотыкаешься об образ. Тут «фужерная мгла», «березово лето», всепрощающая душа. И хочется накручивать тонкую пряжу филологических догадок дальше. Любой читатель, вне зависимости от образования, сумеет увидеть на примере стихотворений Максима Ершова разницу между «стихосложением» и серьезной поэзией.

Несомненно, именно жизненный опыт, биография изъяли из стихотворений Ершова свободный полет, «соловьиные трели», очаровательную лирику, но тем он и интересен. Сборник «Сигнальный экземпляр» — это не только литературное мастерство, это познанная жизнь. И отныне эту жизнь, эти «голые» тексты будут разбирать отдельно от автора, но разбирать будут.

Екатерина Дроздова

Поэзия. Журнал «Москва», № 2

В обыденном увидеть необычайное — великое право поэта и, как знать, может быть, основное его дело.

                Тоска по радости зеленой,
                Опять чаруй меня, зови!
                Смотрю на лужу у перрона —
                И вижу озеро любви...

Великолепный восторг жизни, идущий от приятия ее — полностью, целиком, — звучит в поэзии В.Коростелёвой, переливаясь золотистыми майскими жуками детства:

И золотые сновиденья,
И эти с песнями костры...
Пускай зимою день рожденья,
Его я встречу до поры!

Прекрасная приподнятость, несущая отсветы романтизма, пронизывает стихи поэтессы, делая их насыщенными таинственной субстанцией бытия, разлитой в воздухе. Жаль, не всегда чувствуем, но Коростелёва напоминает, как надо:

Была дорога ласковой едва ли,
Добудешь сердолик, и тот — в пыли...
Какие сны над жизнью поднимали,
Мечты какие сердце обожгли!

И сказки, и покоя было мало,
И нехотя судьбы скрипела ось...
И кажется коварнейшим обманом
Вся жизнь, поскольку мало что сбылось.

Поэзия Коростелёвой, открывающая февральский номер «Москвы», настраивает на возвышенный лад, хочется вглядываться в цветовую палитру жизни, вслушиваясь в оттенки поэтических орнаментов.

Краткое исследование жизни, произведенное в пределах восьми строк Н.Тагориной, завораживает резкостью рисунка и суммой выводов, данных через образный строй восьмистишия:

Не может ветер хаос теплых крон
Унять. И луч стареющий не в силах
Закрыть глаза полуденному блеску —
Малейший штрих его остер и точен.

Так медлит жизнь, собой взята в полон,
Себя ища на поседевших ивах,
Пылинкой каждой наводясь  на резкость,
И взгляда отвести уже не хочет.

Неожиданный взгляд — будто изнутри собственного взгляда — раскрывает ракурсы яви, которых не ждешь. Неожиданность — одна из сильных карт поэта.

Дуги истории изгибаются своеобразно, предлагая сквозь лучи римского солнца взглянуть на современность:

Пыльное время Рима — все сквозь пальцы...
Дремлют руины розовыми тенями.
Водит кругами выводки постояльцев
Город полдневный, ласковый латинянин.

Стертые лица — фрески — плывут потоком.
Каждый сюда пришедший — во сне глубоком.
— Видишь, трактирщик грубый, а вот патриций! —
Жадному миру римское детство снится.

Мешая метафизику, историю, современность, Тагорина творит интересный портрет мира.

Группа ульяновских поэтов — гости журнала, — представленные по одному стихотворению, дают, каждый по-своему, отношение к действительности, пропущенное через фильтры собственного дара и мировидения.

Вот тоска по счастью Г.Анисимовой, раскрываемая через стих приподнятый и мелодичный:

Сожаленья заброшенный остров,
крик души, угодившей в силок.
Приближается дно или просто
чей-то — хуже, чем мне, — потолок?

И прошу, разрываясь на части,
неразумно, не в такт, невпопад:
пожелайте мне капельку счастья,
но не пролитых слез водопад.

Молитвы, поддерживающие человека, более того — дающие возможность жить! Именно им, равно и человеку, возносящему их за тебя, посвящено стихотворение В.Артамонова:

Бросить в грязную лужу лицом
жизнь порой норовит меня,
я ж, не будучи сильным бойцом,
жив твоими молитвами.

Если я до сих пор на плаву,
если благоволит ко мне
та, чьим баловнем в мире слыву, —
всё твоими молитвами.

Рифмы, добываемые поэтом из необходимой «словесной руды», ярко вспыхивают необычностью на солнце бытия.
Интересны и стихи других гостей, у каждого свой поэтический голос...
Колоритно вьются верлибры Н.Железниковой:

студеный сон длиною в тропинку,
                                           и мы гуляем.

          — кажется: еще шаг, и ты исчезнешь.
          — не бойся, я обещаю быть здесь.

статуи львов по обе стороны вздыбились,
                              у них алебастровые спины,
                они научились вылезать
                             из своих железных костей
           и в гортанях носят скомканные бумажки,
                    исписанные буквой «р», —
                                               начертание-речь.

Речь густа, как мед, и живописна, как старый парк; и стихотворение воздушным облаком пересекает сознание читающего, заставляя сопоставлять показанное с собственным опытом.

Насыщенно пишется портрет часовни в парке, и одушевленность оной становится очевидна:

с синей дверцей и вьющейся решеткой.
всегда закрыта.

ее обнимают сирень и акация,
за ней туи по стойке смирно замерли полукругом,
коническое войско, что они охраняют?
какие растения там, в их тени,
    цветут для самих себя?

Мир В.Андреева — конкретен: здесь слово, обозначающее явление или предмет, ощутимо, как шероховатый камень в ладони, и картины, рисуемые поэтом, словно двери в особенный мир, куда хочется войти:

Я вдруг остановился за углом.
Передо мной морщинистым фасадом
В январь уткнулся почерневший дом.
Он умирал за каменной оградой.

Он губы подоконников кривил,
Ладонью дверь упавшая желтела.
Казалось, покидал остаток сил
Его большое каменное тело.

Грани и ракурсы яви даются колоритно: сколь выразительны «губы подоконников» и дверь, сравненная с ладонью.

Онтология жизни, эсхатология ее и правда кругло и плотно даются А.Лисняком через суммы картин, просвеченных, впрочем, метафизическими лучами познания бытия:

Пройдено, выпито, познано нами
Все, что так щедро отпущено нам:
Здесь мы рыбешек ловили штанами,
Девушек в сети любовные — там.

Ступор от правды, от первой зарплаты...
Дружбы величье и мерзость толпы...
Здесь мы ума накопили палаты
И осознали, насколько глупы.

Ретроспекция...

То, что выстраивает каждый, прожив достаточный срок. Но поэт в преимущественном положении (хотя и не замечаемом современным миром), ибо способен создавать краткие и точные словесные формулы.

Образ одинокого тополя, сильно начертанный поэтом, возникает как своеобразный вариант воплощенных мыслей природы:

Где степь и болото схлестнулись краями,
От струй родниковых (на них и расчет)
До солнца и звезд дотянувшись ветвями,
Один-одинешенек тополь растет.

Родных не имея и в дружбу не веря...
Наверно, известно ему одному:
Когда ни людей нет, ни птицы, ни зверя,
Зачем совершенство его и кому?

Ведь — всё одушевлено...

Февраль холодный месяц, последний месяц холодов, изнутри словно согретый надеждой на более яркое солнце, и поэзия февральского номера «Москвы» добавляет тепла в реальность, помогая отогреться духовному сердцу читателя.

Александр Балтин

Андрей Галамага. Поводырь

Поводырь — символ. Поводырь — знак.

Вергилий у Данте — поводырь. Слепых лирников по пыльным дорогам Руси ведет парнишка-поводырь. Пес-поводырь осторожно ведет незрячего; слепец ощупывает палкой путь перед собой, а собака тянет поводок, зверь все видит, все слышит, все разумеет, как человек. Зверь — тоже человек...

Мы часто движемся вслепую по судьбе. Кто наш поводырь? Господь?

О да, Он поводырь многим, прежде глухим, слепым, безумным.

И глухие пишут музыку. И слепые провидят будущее. И безумцы пророчествуют на площадях и молятся не за себя — за весь народ в потаенных кельях монастырей.

Что такое стихи? Плывут они в широком мире-море огромными, важными либо малыми, вёрткими, быстрыми ладьями. Что они для мира? Они для мира сами есть море, ибо необъятен океан поэзии. Что они для человека, их рождающего? Идя за Святым Поводырем, поэт высказывает себя в стихах, и тут стихи — самая лучшая часть человека, самая яркая, самая слезная, самая искренняя и открытая, самая могучая, самая подлинная. Стихи для поэта — он сам, предельно подлинный; он сам в превосходной степени, в квадрате, в кубе. В жизни он может быть всяким разным; в стихах он — единственный и правдивый, такой, каким его сотворил Господь.

Что такое стихи для человека воспринимающего, для читателя? Часто — открытие. Еще чаще — эхо его собственных чувств и раздумий. Родство. Нахождение родства через стихи, их звучание, их письмена — великая распахнутость единственных объятий. Поэт раскидывает руки на полмира, чтобы обнять неведомого читателя. И читатель — через миг, через года, через века — хочет обнять поэта. СВОЕГО поэта. Близкого. Родного.

Читатель — зеркало поэта. Поэт — зеркало читателя, его чаяний и упований.

Обратная связь установлена, и она — счастье.

Однажды поэт Игорь Чурдалёв прочитал братьям-литераторам лекцию о том, как многие поэты вели совсем не такую жизнь, которую изображали в стихах. Стихи чисты, а поэт негоден и порочен. Стихи нежны, а в жизни поэт груб и лукав. Стихи праздничны, а в реальности поэт плачет, отчаивается, погибает; и наоборот, в жизни поэт то и дело празднует и сибаритствует, а в стихах сетует и рыдает.

Печаль — вечная материя поэзии. Ф.И. Тютчев говорил о том, что русская поэзия изначально печальна. Поэт Андрей Галамага знает, что такое печаль.

И она для него напрямую связана с бытием, с житием русского трепещущего, роскошного и бедного, царского и бродяжьего, пламенного слова.

Ничто не печальней начального слова,
Да было бы слово основою речи;
Нарушить молчание проще простого,
Но часто наполнить молчание нечем.
И тошно, и душно от слова пустого,
Как тошен впустую растраченный вечер.
Ничто не печальней случайного слова
От неизреченной тоски человечьей.

Здесь магнитное слово — «неизреченной». Старинная его музыка... нежнейшая звукопись... Веет дыханием, ритмами Пушкина. Андрей Галамага плывет по реке русской поэзии, радостно оглядывая ее высокие классические берега.

И смелый же он!

...Любить — до дна, не зная меры,
Не оставляя про запас.
Креститься — с безрассудством веры,
Так — словно бы в последний раз.

И в час, когда тебя к ответу
Трубящий ангел вознесет,
Поднять глаза навстречу Свету
И поблагодарить за всё.

Благодарить мы все будем за все сущее Господа, каждый в свой сужденный час; но Боже, как сердцу мил, прекрасен и чист таинственный русский пейзаж, где в изображении Андрея Галамаги странно и удивительно смешались и Питер Брейгель Старший, и Левитан с его пронзительной, нежно-сумеречной минорной нотой, с колокольней, сиротски вознесенной НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ, и Блок с его знаменитым «Россия, нищая Россия...», и Тургенев, и Пришвин, и Бунин, вся осенняя, золотая, дымно-землистая, прорезанная заледенелыми реками, дышащая дождями и снегами русская равнина — расстелилась во всю русскую культуру...

Полмира объехав без дела,
Поймешь, что полжизни отдашь
За русский пейзаж черно-белый,
Березовый зимний пейзаж.

На дальнем пригорке деревня,
Сороки пустились в полет,
А рядом, меж редких деревьев
Охотник с собакой бредет.

Петлянье дороги окольной,
Следы лошадиных подков
И темный шатер колокольни
На фоне сплошных облаков...

Колокольня звенящая, колокольня гудящая... Вот очень интересно, и симптоматично (именно для поэзии, для искусства!), и заманчиво, и весомо, и пламенно, что предки Андрея Галамаги были старообрядцами. Раскол XVII века прошелся по живому телу Руси огненным мечом: таким мечом ангел изгнал из рая Адама и Еву, а раскол не только разделил Россию надвое — он заставил тех, кто остался внутри старой веры, героически сопротивляться новинам и страшно, восстанно возлюбить огонь. Огонь как спасение. Огонь как исповедь. Поэт вроде спокойно, размеренно, раздумчиво роняет слова, но в голосе его звучит далекое, вместе и страдальное, и искупительное гудение, тяжкий и благословенный гул раскольного пламени. Любые потрясения для страны — вместе и казнь, и дарение. Расколом земле Русской были подарены вдохновение опального протопопа Аввакума, трагическая судьба боярыни Морозовой, вдохновлявшей — позже — живописцев и романистов; желание охранить и продолжить, ставшее основой жизни сбереженной веры праотцев.

И видим, зрим воочию, что пристально глядит, глядит Андрей Галамага в клубящуюся глубь веков, слушает, слушает исчезнувшие ирмосы, ищет и находит там, в иконописной дали, опоры, маяки, незабвенные звезды, понимание себя...

Русь склонить под рукою владычной
Порешил патриарший престол.
Мои предки, чтя древний обычай,
В те поры уклонились в раскол.

Непокорные старообрядцы
От гонений скрывались в скитах
И осели по землям по вятским,
Не продав свою совесть за страх.

Не сломили их беды и бури,
Жизнь вилась над избою дымком;
Ведь не зря мой прапрадед Меркурий
Основательным слыл мужиком.

..........................................................................

Не по вере — по жизни раскольник,
Не терплю самозваную знать;
Что поделаешь, вятские корни
Все нет-нет, а дают себя знать.

Хоть с сумою — да что-нибудь стою;
Предкам-старообрядцам под стать —
Я всегда шел дорогой прямою,
А упрямства мне не занимать...

Время раскола — тоже своеобразный поводырь для поэта. Хоть «времена не выбирают, в них живут и умирают» (Александр Кушнер), все же каждый из нас выбирает для себя ту эпоху, что созвучна ему сегодня.

Так соединяются времена.

Так появляются на свет стихи, подчеркивающие родство прошлого, настоящего и грядущего.

Так рождается поэзия, золотыми нитями длящая, продолжающая незапамятную, огненнокрылую поэзию Ветхого Завета, и это у Андрея Галамаги не переложения, не приподнятые восклицания «на тему», а настоящая горячая кровь, волею судеб перетекшая в пульсирующие стихи нашего современника:

Но торжеством преображения была
От сна пробуждена благая сила,
И сонмы ангелов расправили крыла,
И тьма рассеялась и отступила.

Так жив Господь, вовек хранящий Свой Завет!
От сотворенья, с самого начала —
Ни разу не был предан поруганью свет,
И тьма ни разу верх не одержала.

Вот эти стихи надлежит читать всем, всем нынче. Особенно тем, кто изверился, приуныл, кто теряет силы, и телесные, и духовные, кто, и это самое страшное, теряет веру. Музыка пророка Исайи, торжественные трубы пророка Исайи звучат на весь русский мир; и Андрей Галамага виной этому.

А вот это, это было совсем даже вчера... это мы никогда не забудем... Снег в пятнах крови. Пистолет на снегу. Черная речка. «Я имею право сделать еще один выстрел...»

Наш Пушкин, наша вечная родня, всеобщий наш великий друг, сбитый влёт, — и душа улетала долго и мучительно, и все же улетела... туда, где теперь живут все его сказки, и стихи, и трагедии, и радости, и все-все-все невероятные его словесные драгоценности... и погружает нас Андрей Галамага в ту зиму, что впечаталась во всякое русское сердце черной печатью...

От чистого сердца — до чистого снега
Протянут багряный рассвет; без огня
Клонится свеча; в предвкушении бега
Конь пробует землю; на хрупких санях
Ямщик дожидается, тускло уставясь
На вытаявший из-за сосен кружок,
В котором колышется, вширь разрастаясь,
Продрогшее небо...

Как все это видно... невозможно оторваться, выйти из колорита того сумасшедшего дня. Эти десять минут, пока мы стоим вдыхаем мороз, пока иней осыпается с деревьев... и да, еще один выстрел...

А странник? Какой весомо русский, предельно русский архетип! Помните странника с посохом на картине Василия Ивановича Сурикова «Боярыня Морозова»? Печально он смотрит! Скорбно... длинно-бесконечно... неизбывная, вселенская скорбь во взгляде, в темных ночных радужках...

И что же? Поэт сам отождествляет себя с таким вот странником. А потому что все мы в душе этакие странники! Всем бы нам — посох и суму переметную за плечи, на усталую спину! Пусть бьет по лопаткам... а пойдем, пойдем вперед и вдаль, вбирать очами мир, впивать ноздрями гарь войны, молиться за всех усопших и живущих... А кто помолится за странствующих и путешествующих? Прокопий Праведный? Батюшка Серафим Саровский? Ну да, ведь они за нас — предстают пред Господом, пред Богородицей... они — наши проводники... поводыри...

Рассветной порою из города выйду
и стану озябшую осень вдыхать.
А добрые люди не выкажут виду,
что видели тень у заброшенных хат.

И так я пройду через землю сырую,
покуда снега ее не замели,
подставив лицо под живящие струи
молчания неба и звона земли.

Идет Андрей Галамага по свету, созерцает грады и веси, бредет по столицам мира, по заброшенным в полях деревенькам, по ночной тревожной Москве, путешествует, странствует, обнимает белый свет душой. Сердцем бьется с ним в унисон. Поэт не может не сопереживать. Таково его устройство, такова его природа.

И поэт не может не любить.

Он любит так, что все вокруг пылает. Сияет. Светится. На время любви он становится солнцем.

А на вечность?..

Да хоть бы четверть часа
Оставили всего мне,
Про цель — добиться счастья —
Я и тогда бы помнил

И верил, всё, за что мы
Боролись, — достижимо,
И нет препятствий, чтобы
Любить и быть любимым.

И — вместе с любимой, одновременно с любимой — гуляет поэт по столице, любит же, любит поэт многошумящую, громокипящую, сутолочную, суматошную, ярко-цветную, торжественно-грандиозную Москву! Столица, где ему выпало счастье жить, вдыхает в него свои красоты и свои укромные, лишь ему одному памятные уголки... Это лирика столь же интимная, сколь и открыто-колоритная, свято-суриковская, колокольно-исповедальная.

...Мы знали тайну. В предрассветный час
Они как музыкальная шкатулка.
Их звук с тобой мы слышали не раз,
И не было волшебнее для нас
Замоскворецких сонных закоулков.

Я не могу поверить, что сюда
Ты больше никогда не возвратишься.
Что я один — невелика беда,
Но нет страшнее слова «никогда»,
Из словаря посмертного затишья.

И каждый день, как грешник, по утрам
Я нашему молюсь Замоскворечью.
Брожу по переулкам и дворам
И жду, что небо улыбнется нам
И ты — нечаянно шагнешь навстречу.

А вот еще проникновенные строки:

...Я себя распахнул до изнанки,
Чтобы ветер мне в сердце проник.
Я слонялся по людной Лубянке,
Я бродил по Покровке в час пик...

Понимаешь, Галамага такой же певец Москвы, какими были Пастернак, Мандельштам, Цветаева. Он наследует их музыке, и в то же время он необычен и неповторим в этой нескончаемой, рассыпанной на множество стихов московской песне — его мелодию любимого города не спутаешь ни с чем и ни с кем.

И сам об уникальности, о бесспорной ценности неповторимости он говорит тихо, сдержанно, констатируя неоспоримый факт — и тут же, парадоксально, возводя его в ранг страстного мелоса, исторгнутого из глубин горячо бьющегося сердца:

Безумствовать — право поэта.
Он вечностью дышит. Но все ж
Он дорого платит за это
Тем, что на других не похож...

Всё так. Запомним эту мысль. Примем это чувство. Еще и еще раз перечитаем, повторим стихи из новой книги Андрея Галамаги. Пусть эта музыка навсегда останется с нами.

И закинем голову, и поглядим на синее небо. Над Москвой, над Вяткой, над каким угодно русским городом. Пусть оно улыбнется нам.

Елена Крюкова

Евгений Шишкин. Николай Булганин: Рядом со Сталиным и Хрущевым

Официальное жизнеописание этого человека скупо на яркие детали, но для писателя они необходимы. Поэтому, наверное, в зачине своего большого полотна, скромно обозначенного в качестве «историко-биографического очерка», Евгений Шишкин приводит отрывок из размышлений о Булганине Юрия Нагибина. Отметим в скобках, что этот замечательный прозаик хорошо знал представителей советской элиты. А писал Нагибин следующее: «...помните кинохронику: посещение Н.С. Хрущевым и Н.А. Булганиным английской королевы? Незабываемые кадры! Они были во фраках, при пластронах и в цилиндрах. Кошмар всей жизни Булганина — его дворянское происхождение. Статный по природе и воспитанию, он сутулился, гнулся в каких-то любезных до приниженности полупоклонах. Ничего не помогало: порода брала свое».

Аристократ, играющий роль простолюдина? Этот образ действительно интересен! Но тогда в происхождении Булганина должна быть какая-то тайна. И Шишкин ее находит! Причем умением ставить вопросы к показаниям источников и въедливыми архивными разысканиями Евгений Васильевич не уступит профессиональным историкам.

А тайна кроется в том, что «аристократ» Булганин по документам происходит из мещан. Никаких «впрысков» «голубой» дворянской крови автор в его родословной не обнаружил. Предки сталинского маршала (а сведения о них прослеживаются с XVIII века) — жители города Семенова Нижегородской губернии, купцы 3-й гильдии, потом мещане. Большинство из них были старообрядцами-беглопоповцами, сообщает автор. Спрашивается, откуда же тогда у Николая Александровича дворянская стать, любовь к балету (а особенно к балеринам), ну и, что греха таить, примирительное отношение к алкоголю?

Есть у автора вопросы и посерьезнее. Е.В. Шишкин приводит фотокопию записи в метрической книге Николаевской церкви села Павлова Горбатовского уезда Нижегородской губернии от 4 июня 1899 года. Документ сообщает, что 30 мая 1899 года у мещанина города Семенова Александра Павловича Булганина и его законной жены Агриппины Ивановны (православных) родился сын Николай.

Где именно появился на свет будущий член политбюро, здесь, естественно, не сказано. Е.В. Шишкин полагает, что это произошло на станции Сейма, рядом с которой, в деревне Передельново, на мельнице знаменитого хлебопромышленника, купца-старообрядца Н.А. Бугрова, служил приказчиком отец нашего героя.

(«Деревня Передельново прилегала к станции Сейма, позднее все ближние поселения объединились в город Володарск», — дает нам исчерпывающую справку Е.В. Шишкин.)

Закавыка, однако, в том, что во всех советских энциклопедиях значится, что Н.А. Булганин появился на свет не в 1899 году, а в 1895-м. И не на станции Сейма, а в Нижнем Новгороде. Вновь передаем слово автору: «Сразу возникает несколько вопросов. Где же был рожден Николай Булганин? Если предположить, что в Нижнем Новгороде 30 мая 1895 года, — это пишется везде и всюду, с подачи самого Булганина, — то сложно поверить, что уже 4 июня, на пятый день, он крещен вдали от Нижнего Новгорода, но не так далеко от станции Сейма, в селе Павлове. Замечу попутно, что его отец и мать переехали к сыну в Москву в 20-е годы и похоронены на Новодевичьем кладбище. Как так? Разве они не знали, когда и где родился сын?»

Ответим на этот риторический вопрос: должны были знать! Конечно, если они были настоящими родителями Булганина...

Соглашусь, что все это напоминает бразильский сериал. Но факты, приводимые Е.В. Шишкиным, направляют мысль как раз в указанном направлении. Ну вот хотя бы такая деталь: на кладбищенском памятнике указана неверная дата рождения отца Николая Александровича. Причем ошибка допущена немалая — 5 лет.

Правда, у путаницы с местом рождения Булганина может быть и другое объяснение: а вдруг будущий сталинский нарком — это незаконнорожденный сын купца Н.А. Бугрова, того самого, чьим приказчиком на передельновской мельнице служил А.П. Булганин? Бугров (кстати, тоже Николай Александрович) ведь жил в Нижнем Новгороде. Вот и внебрачный ребенок мог там появиться на свет.

Автор версии о том, что купец Бугров отец Булганина, — нижегородский краевед И.А. Макаров. Е.В. Шишкин ее подробно разобрал, показал фантастичность этой версии, и мы с ним солидарны. Тем более что «бугровская» версия не объясняет, почему Булганин со сдвигом на 4 года указывал время своего рождения. Причем стал он это делать только после 1918 года. А раньше называл возраст, соответствующий метрике. И сам этот документ имел при себе.

Шишкин опубликовал прошение Николая Булганина о приеме его в Нижегородский государственный университет от 20 июня 1918 года. К нему Булганин приложил нотариально заверенную копию метрического свидетельства, где значится, что он появился на свет в 1899 году. И мы вслед за автором, конечно, не можем не удивиться: «Он собственной рукой пишет это прошение и сам подает прошение с заверенной копией метрического свидетельства. Почему же впоследствии, заполняя десятки анкет, он будет упрямо писать, что родился в 1895 году?»

И еще один вопрос из той же серии. Почему, как следует из книги Е.В. Шишкина, Булганин не упоминал о своих нижегородских корнях, а неожиданная встреча с земляками могла его смутить? Или вот такой факт: «В 1936 году Н.А. Булганин выступил на траурном митинге по случаю смерти великого пролетарского писателя Алексея Максимовича Горького. В своей речи он рассказал и о своих встречах с пролетарским писателем. Но отчего-то ни разу не упомянул, что они с ним земляки».

Добавим, что Булганин, похоже, ни разу не приезжал в город Горький. Правда, после того как Николай Александрович в 1955 году стал председателем Совета министров, держаться на расстоянии от горьковчан ему было все сложнее. В 1955 году в Москве, на совещании по вопросам сельского хозяйства к Булганину обратилась председательница исполкома Володарского района Горьковской области с просьбой принять ее. Глава Совета министров поговорил с женщиной очень доброжелательно и нашел в союзном бюджете средства для удовлетворения первоочередных нужд жителей своей «малой родины» (строительство дороги от Володарска до Московского шоссе, постройка новой школы, расширение больницы). Дал, как говорится, по максимуму, и, видимо, из Володарска его больше не тревожили...

В 1956 году последовала еще одна встреча с земляками. В кулуарах ХХ съезда КПСС Булганин поделился воспоминаниями о своей чекистской юности с делегатом горьковской партийной организации, ректором Горьковского университета В.И. Широковым. В 1985 году, будучи уже на пенсии, бывший ректор передал текст с записью этой истории в Государственный архив Горьковской области. Рассказ Широкова весьма любопытен. Он посвящен гибели первого председателя Нижгубчека Я.З. Воробьева и спасению тогда же от казачьей сабли Л.М. Кагановича. Булганин вспомнил, как он, Воробьев и Каганович ехали из Нижнего через Москву на Южный фронт по мобилизации:

«Воробьев с семьей находился в одном утепленном товарном вагоне, и с ним я — боевик Нижгубчека. В другом таком же утепленном вагоне ехал Л.М. Каганович с семьей...

На вокзале Курска мы стояли несколько часов. Менялась поездная бригада, запаслись топливом и водой. Неожиданно из степи на привокзальные пути нахлынуло много конников, как потом мы узнали, мамонтовцев. Я увидел их издали, бросился к ближайшей теплушке Кагановича и попавшимся под руку куском опоки (опока — «меловой известняк», поясняет Е.Шишкин. — Ф.С.) написал на двери теплушки Лазаря Моисеевича: “Тиф!!!” В это время мамонтовцы выскочили из-за состава с другого конца эшелона. Бежать навстречу конникам к теплушке Воробьева не имело смысла. Мне оставалось только одно — нырнуть под вагон, что я и сделал незамедлительно... Я потом увидел, как несколько конников, подскочив к очередному вагону, настежь распахнули его дверь — это был вагон Воробьева — и закричали: “Жиды, жиды! Бей жидов, бей жидов, спасай Россию!” Воробьева вытащили из вагона и повели на площадь перед перроном вокзала. Туда же другие бандиты тащили еще двух мужчин еврейского происхождения. В создавшейся обстановке я не видел, куда увели жену и детей Якова Зиновьевича...

Мамонтовцы быстро выкопали яму, поставили в полный рост Воробьева и других товарищей... засыпали их вровень с плечами землей, оставив над поверхностью только головы. А затем отошли на железнодорожные пути и открыли по головам засыпанных... беспорядочный винтовочный огонь.

Так погиб Яков Зиновьевич Воробьев — по совершенно случайному стечению обстоятельств, так пал наш товарищ, бесстрашный большевик, первый председатель Нижегородской ЧК».

Придумать такую историю невозможно — слишком много ярких деталей. Некоторым есть подтверждение в других источниках. Так, фактом является отъезд группы руководящих деятелей Нижегородской губернии, включая Л.М. Кагановича и Я.З. Воробьева, на Южный фронт для борьбы с Деникиным[1]. И все же достоверность этой истории вызывает у Е.В. Шишкина некоторые сомнения. Странно, например, что о ней ни единым словом не обмолвился спасенный Булганиным Л.М. Каганович. К тому же, согласно воспоминаниям самого Лазаря Моисеевича, он ехал на Южный фронт без семьи и, самое главное, через Козлов, то есть по Рязанско-Уральской железной дороге[2]. Поэтому в Курске оказаться не мог, тем более в момент гибели Воробьева, случившейся в ночь с 19 на 20 сентября[3], ведь с начала сентября 1919 года Каганович находился уже в Воронеже в качестве председателя местного губревкома.

И еще: «мамонтовцы» к смерти первого нижегородского чекиста отношения не имели. В ходе рейда по тылам красных казачий корпус генерала К.К. Мамантова прошел через Тамбов, Козлов, Лебедянь, Грязи. 11 сентября «мамонтовцы» были в Воронеже. Курск же был взят основными силами Деникина 19–20 сентября 1919 года. Мамантов в этих боях участия не принимал.

Похоже, автор истории, воспроизведенной В.И. Широковым, скомпоновал ее из разных слышанных им рассказов, а сам в сентябре 1919 года в Курске вообще отсутствовал. Иначе как бы он перепутал упорные бои за этот город со скоротечным налетом Мамантова на Козлов или Воронеж? Да и раннюю биографию Н.А. Булганина этот человек знал приблизительно. Помните вот эту фразу: «Воробьев с семьей находился в одном утепленном товарном вагоне, и с ним я — боевик Нижгубчека»? «Боевик Нижгубчека» — это рядовой сотрудник органов госбезопасности. Н.А. Булганин таковым не являлся. Перед отъездом из Нижнего он — начальник ЧК на железнодорожном транспорте Москва — Нижний Новгород.

На руководящей работе в железнодорожных органах госбезопасности Булганин остается и после перевода в Среднюю Азию. В декабре 1919 года Николай Александрович с приездом на Туркестанский фронт становится начальником сектора оперативной части по транспорту Особого отдела. В 1921–1922 годах Николай Александрович — начальник транспортного ЧК Туркестанского округа.

В Туркестане с сентября 1920 года работал и Л.М. Каганович. Булганина он в воспоминаниях характеризует очень лестно, указывая на то, что большую роль в установлении советской власти в Средней Азии сыграли чекисты, «умело и беззаветно боровшиеся под руководством Дзержинского, а в Туркестане — Петерса и таких старых большевиков, как Приворотский и Булганин и другие, с контрреволюцией, с басмачеством и вдохновлявшими их шпионскими, контрреволюционными силами»[4].

Удивительно: Каганович (1893 года рождения) называет двадцатилетнего Булганина «старым большевиком». Так именовали партийцев с дореволюционным стажем, которого у Николая Александровича не имелось. В отличие от названного в паре с ним шурина Кагановича — Г.М. Приворотского, чья сестра Мария была замужем за Лазарем Моисеевичем. Тот действительно являлся «старым большевиком». Родился в 1889 году, успел узнать и аресты, и царскую ссылку. В свое время входил в Киевский комитет РСДРП(б). Н.А. Булганин ничем подобным похвастаться не мог. Может быть, действительно его документы каким-то образом оказались в руках другого человека, более зрелого? Тогда понятно, зачем он состарил себя на четыре года. Впрочем, это не более чем предположение рецензента...

После возвращения из Туркестана Н.А. Булганин находился на руководящей работе в электротехнической промышленности. Был директором Московского электролампового завода.

В парткоме предприятия состояла Нина Кухарчук, жена Хрущева. С этого времени карьеры Булганина и Хрущева развивались параллельными курсами. Булганин с 1931 года возглавлял исполком Моссовета, а Хрущев являлся с 1932 года вторым, а с 1934-го — первым секретарем Московского горкома партии. Сталин в шутку называл их отцами города. Что интересно — сам Хрущев в то время считал, «что просто придан в поддержку Булганину».

С 1955 по 1958 год Булганин (председатель Совета министров) и Хрущев (первый секретарь ЦК КПСС), находясь на аналогичных должностях (одна «хозяйственная», другая «политическая»), будут возглавлять уже не Москву, а весь Советский Союз.

Е.В. Шишкин подробно описывает биографию Н.А. Булганина в 50-е годы. Арест Берии, создание советского ракетно-ядерного оружия, Суэцкий кризис, попытка смещения Хрущева в 1957 году — ко всем этим важнейшим событиям маршал Булганин имел непосредственное отношение. Описывая их, Е.В. Шишкин систематизировал огромный фактический материал, чем оказал неоценимую услугу специалистам и любителям истории, интересующимся эпохой Хрущева. При этом книга Е.В. Шишкина, опирающаяся на надежную документальную базу, по сути, представляет собой первый опыт достоверной и подробной биографии одного из самых закрытых членов сталинского политбюро.

Читатель для этого исследования, безусловно, найдется.

Федор Селезнев