Бог говорит: «Нехорошо быть человеку одному».

1

Антон Куликов жил один.

Даша умерла десять лет назад. Эта смерть, как и большая часть смертей на земле, случилась неожиданно, не вовремя и некстати.

По характеру своему был Антон человеком мягким, колеблющимся, нерешительным. А тут совершенно потерялся, особенно в самые первые дни. Не знал, что же ему делать и как теперь быть. Всё в его жизни в один миг переменилось и смешалось. Внезапно и бесповоротно.

Даша умерла в середине марта, когда всё кругом, наоборот, пробуждалось и оживало. Антон навсегда запомнил то яркое, морозное и страшное солнечное утро. Такое яркое и праздничное, что никак нельзя было поверить. Нет, умирать следует в ноябрьских сумерках, на закате пасмурного дня, слушая унылый шум дождя и посвистывание осеннего ветра.

Будь Антон посторонним человеком, он бы встревожился ещё за месяц до её смерти, когда с Дашей произошло нечто непонятное. Антон накануне крепко выпил с дворником, потому спал почти до полудня. Проснулся, сходил на кухню, где припрятана была у него под раковиной бутылка виски, затем отправился в комнату жены. Ещё вчера всё было как обычно, а нынче Даша лежала с открытыми глазами, Антона не узнавала, молчала. Куликов попытался её разговорить, думая, что она злится из-за его вчерашней пьянки, но Даша глядела на него равнодушно и как будто не видела. Он понял, что это не игра и не притворство. Испугался, но не сказать чтобы сильно. Ему и в голову не приходила и не могла прийти дикая мысль, что какая-то смерть вдруг явится ниоткуда, чтобы разделить и разлучить их.

Двадцать лет они жили вместе. Антон настолько привык к жене, что чувствовал себя с ней единым существом. У них давно уже произошло то, что у людей называется притиркой характеров, сглаживанием острых углов. Как волны, накатываясь друг за дружкой, шлифуют и округляют гальку, так и семейные ссоры, радости, раздражения постепенно стёсывают острые грани в характерах людей. Некоторые свойства одного успели проникнуть, сродниться и перемешаться с характером другого. Одним словом, Тоша и Даша стали единым целым, они стали — Куликовы.

Антон вызвал скорую и стал прибираться в комнате.

Минут через двадцать запиликал домофон. Дородная врачиха, деловая и умелая, пощупала лоб, поставила градусник, померила давление, пульс, вставила в уши никелированные штуки, послушала дыхание.

— Плохо дело.

Складывая инструмент в саквояж, несколько раз, обращаясь к Даше, громко спросила:

— Как зовут? Имя?

Даша спокойно и задумчиво глядела сквозь неё в какую-то свою даль и ничего не отвечала.

— Дарья, — подсказал Антон.

— Понятно, — сказала врачиха и обернулась к Антону, который стоял за её толстой спиной и старался дышать в сторону. — Глаза с желтизной. Билирубин. На печень жаловалась?

— Гепатит. С детства у неё. А тут ещё пневмония прибавилась. Окна открывали, проветривали.

— Худо дело. Гепатит и пневмония несовместимые болезни. Лекарства от пневмонии гробят печень. Мы её увезём. Куда, пока неясно. Где будут места. Я позвоню. Зовите соседей, нужно снести её вниз, к машине. Поторопитесь.

Происходило это 23 февраля, в праздник. Все соседи, с которыми дружил во дворе Антон, пили. Он и сам, прежде чем пойти к жене, успел опохмелиться, выпил на кухне пару рюмок вискаря. Как тут поторопишься, кого дозовёшься?

Антон спустился в подвал, разбудил дремавшего на кушетке дворника Мишу. В подъезде встретили случайного соседа, испуганного мальчика с седьмого этажа, прихватили его. Больше никого не было. Водитель скорой, пригревшийся в кабине, помогать отказался. Выдал носилки — кусок брезента с петлями по краям. Антон успел подивиться — оказывается, есть у них в арсенале и такие вот носилки. Чтобы удобнее было складывать человека, когда понадобится поместить его в лифт. Они попытались, но ничего не получилось. Пришлось спускаться пешком с пятого этажа. Несли брезент, спотыкаясь, мешая друг другу. Первым пятился, прокладывая дорогу, опытный жилистый дворник, с другого конца — хмельной Антон и испуганный слабосильный мальчик. Даша по-прежнему не приходила в себя, только тихо стонала после каждого неловкого толчка.

После того как железная дверь скорой захлопнулась и Дашу увезли, Антон совсем успокоился. Теперь за судьбу её отвечали специалисты. Опытные и умелые профессионалы, знающие, что и как делать. Через час зазвонил телефон:

— Антон Куликов? Сто тридцать вторая больница. Это недалеко от Таганки.

Он оживился, выпил рюмку на дорожку, вызвал такси. Пока ожидал, успел хватить ещё одну. Ехал в больницу в самом бодром расположении духа и мыслей.

То, что он увидел в больнице, чрезвычайно его поразило. Антон представлял больничный быт совсем по-другому. Вышел из лифта на нужном этаже и как будто оказался на вокзале, в переполненном зале ожидания. Или в прифронтовом лазарете. Весь коридор уставлен был койками, всюду слонялись серые фигуры, нечёсаные и неприкаянные. Пахло кухней и лекарствами. Жена его лежала в самом дальнем конце.

Глядела на него внимательно, но по-прежнему равнодушно, словно на постороннего. Антон говорил, говорил, она слушала, ничего не отвечала.

— Посторонись-ка, милок!

Антон подхватился.

Плечистая баба с круглым простонародным лицом, позвякивая мензурками и железными коробками, прокатывала мимо медицинский столик. Была она в белой куртке, не очень свежей, и в коротких просторных штанах.

— Послушайте, э-э-э... Любезная... Вы не старшая медсестра?

— Зачем тебе?

— Это моя жена. Не реагирует. Я бы хотел, чтобы повнимательнее...

— Забудь, — сказала баба. — Тебе медсестра без пользы. Тебе нужна старшая санитарка. Это я. Зови меня Нюра. Такса обычная, от трёхсот до пятисот в сутки.

— У меня как раз пятьсот! — обрадовался Антон тому, как складно всё устраивается. И то, что санитарку зовут Нюрой, тоже ему очень и очень понравилось. — Потом ещё денег добуду. Не проблема. У меня богатых друзей тьма! Не имей сто рублей... Тот же Варакин мне никогда не откажет. Могу заплатить наперёд за неделю.

Сам заметил своё хмельное многословие и оборвал.

— Наперёд никогда не плати, — мудро посоветовала санитарка Нюра. Приняла деньги, сунула в карман куртки. — А от медсестёр нет тебе никакого проку. От них вред один.

Антон, хоть и сам был немного выпивши, уловил исходящий от санитарки Нюры тёплый спиртной душок.

Санитарка покатила свой столик дальше по коридору, покачивая головой и бормоча добродушно: «Ишь ты как... “Любезная”. Придумал тоже...»

— Эй ты! — прикрикнула походя на резвую девочку лет десяти. — Кровать-то не ломай. Скакалка...

На следующее утро Антон привёз халат, тапочки, кружку, зубную щётку... Кровать Даши стояла уже не в дальнем конце коридора, а в просторном и светлом холле, прямо напротив дежурного поста. Так что, если чуть что...

Даша по-прежнему его не узнавала, правда, глядела не так отчуждённо, как накануне, а заметно теплее и ласковей.

Антон присел на шаткий стул у её кровати. Был утренний обход. Врач, в очках, долговязый, худой, сутулый, проходя мимо, едва взглянув, сухо сказал:

— В реанимацию.

Дашу повезли в соседний корпус, куда, как оказалось, Антону вход был воспрещён. Рослый санитар мягко, но решительно положил ладонь ему на грудь, остановил и отодвинул.

Антон изловчился и успел кое-что разглядеть, пока носилки на колёсиках мягко вкатывались в таинственную глубину реанимационной палаты, пока смыкались створки дверей. Там в глубине мигали огоньки приборов, что-то пикало, по огромной палате ровно и спокойно разливалось голубоватое свечение.

Реанимация встревожила, но и приободрила Антона. Это не коридор. Здесь особенные врачи и профессиональные, сильные санитары! У них огромный опыт борьбы со смертью. Они знают как.

Здесь не дадут умереть!

В серых сумерках вернулся домой. Зажёг свет на кухне, и тотчас навалилась на стёкла непроглядная тьма. Вскипятил воду. Заварил чай, накрыл салфеткой. На душе было печально и одиноко. Глядел в окно сквозь призрачное своё отражение. За окном лежал опустелый голый двор, озарённый тревожными жёлтыми фонарями, заваленный снегом. Антон задумался, а о чём — и сам не знал.

Про чай забыл, а когда вспомнил, чай уже остыл.

Душевное смятение всё больше овладевало им. Антон пытался отогнать нарастающую тревогу, заговорить беду, но на ум приходили самые общие, ничего не значащие, бессильные слова: «всё будет хорошо», «всё образуется».

В полночь отправился в пустую спальню, прилёг, не раздеваясь, на самый краешек широкой кровати. Часто просыпался, слушал печальный бой настенных часов и снова задрёмывал. Кое-как перемогся до утра.

Утром снова прибежал к белым дверям реанимации. Врач в очках, не тот мрачный и равнодушный сухарь, который отправил сюда жену, а другой, упитанный, розовощёкий, бодрый, ласково и негромко разговаривал с двумя пожилыми женщинами в чёрных платках, жизнерадостно улыбался. Видно было, что обнадёживал. Антон почувствовал доверие к этому врачу.

Когда пришла очередь Антона, врач перестал улыбаться.

— Увы, — сказал он, отводя взгляд, — вынужден предупредить вас. Готовьтесь. Буду предельно честен. Ваша жена вряд ли отсюда выйдет.

Произнеся эти страшные и простые слова, снял очки и, глядя в пол, стал хукать и тщательно протирать стёкла.

— Что, — дрогнул Антон, — никакой надежды?

— Увы.

Врач повернулся и скрылся за белыми дверями.

«Не выйдет. Выхода нет...»

Так в один миг пошатнулась, накренилась и стала обрушиваться жизнь Антона. Вот теперь он испугался по-настоящему, в горле его запершило, но он придавил стон, готовый вырваться. Антон силился ни о чём не думать, отгонял налетевшие панические мысли. Что ему оставалось? Внутри его, в тёмной глубине, куда он боялся заглядывать, очнулось и заворочалось нечто древнее, дремучее, готовое в любой миг вырваться наружу, зареветь и завыть. Не надо думать о Даше. Следовало переключиться, занять мозг размышлениями о другом, неважном, постороннем. Ну, положим, об этом враче. «Буду предельно честен». Разве дело врача быть предельно честным?

Антон, выйдя в больничный двор, прижмурился от ударившего в глаза яркого солнечного света, двинулся меж сверкающих сугробов к железным воротам. Нёс в груди булыжник, который тяжело пошевеливался и перекатывался в груди.

Эх, врач, врач... Какой же ты после этого врач?

Завернул в узкий, кривой переулок, покато уходящий вниз к Яузе. Пригревало солнце, таяли сосульки, весело и дружно шелестела капель. Ветер, что мягкими порывами налетал с юга, был уже влажный, весенний.

— Домой сейчас нельзя, — рассуждал Антон вполголоса. — Никак нельзя домой. Там уж точно накроет. Надо теперь как-то меж людьми протолкаться. И вот что... Пожалуй, хорошо бы свечу поставить в церкви.

Доехал до Сокольников, вошёл в храм. Здесь когда-то, юные и красивые, они венчались. Антон и Дарья. Все друзья в ту пору ласково называли их Тоша и Таша.

Внутри храма колыхались огромные толпы народа, стоял ровный гомон. Жарко пылали тысячи свечей, сияли паникадила. Сизый дым от ладана поднимался к сводам. Антон смешался с людьми, растворился в тёплой живой толчее.

Ему повезло, он явился сюда не в обычный день, а 25 февраля — в храмовый праздник иконы Иверской Божьей Матери. Особая, торжественная служба. По красной дорожке, весь в парче и золоте, выходил из Царских врат епископ, выносил чашу. Заканчивалась поздняя литургия.

Антон пробился поближе к большой старинной иконе. Люди опускались на колени, прикладывались к древнему образу, что-то шепча и крестясь. Огоньки свечей дрожали в горячем мареве, мир сиял празднично, светло и пёстро. Общий настрой передался и ему. И когда подошла его очередь, он поступил точно так же, как и другие, — поклонился, приложил горячий лоб к стеклу.

И вот здесь, стоя у Иверской, он неожиданно для себя дал зарок. Он бросит пить, бросит курить, он откажется от всех иных женщин и никогда не будет на них оглядываться, а уж тем более изменять — если его Даша, вопреки заверению честного врача, выйдет из реанимации. Такой вот глупый зарок.

Но сразу как-то отлегло, полегчало на душе. Он верил и надеялся, что клятва его сработает! Почему бы нет, ведь со многими другими людьми случались чудеса. Многие исцелялись от самых тяжких болезней, поднимались со смертного одра.

Придя домой, хотел было допить остатки виски, но вспомнил про зарок. Подошёл к раковине, намереваясь вылить, однако, поколебавшись, не решился. Не хватило духу. Спустился в подвал, растолкал дремавшего на кушетке дворника Михаила. Ему же отдал и полпачки сигарет.

В начале марта Дашу перевели из реанимации обратно в общее отделение. Сработало! Сперва Антон восхитился и обрадовался произошедшему чуду, но тотчас же, по свойственной всем людям зыбкости, засомневался. Не обязательно, не факт. Возможно, и даже вероятнее всего, всё произошло естественным путём, благодаря лекарствам и усилиям врачей. Других, конечно, врачей, а не того румяного и честного дурака.

Но, несмотря на то что вера в чудо померкла, данный перед иконой зарок Антон тем не менее решил соблюдать твёрдо. Вдруг и в самом деле произошло чудо, кто знает. Закуришь, а её опять укатят в реанимацию. Лучше не рисковать.

Жизнь продолжалась.

Антон, как и обещал санитарке Нюре, перехватил денег у Егора Варакина, удачливого художника и практичного человека, давнего своего институтского друга. Стал думать о том, как бы половчее сунуть взятку заведующему отделением терапии. С санитаркой Нюрой было проще. Здесь же всё-таки предстояло иметь дело с человеком интеллигентным, образованным. Нужен особый подход. Как-то всё-таки совестно. Взятка, как и соитие, дело интимное. Представлял в воображении сцены передачи денег. И так прикидывал, и эдак... Ничего пристойного не придумывалось. В конце концов занёс деньги и, преодолевая неловкость, выложил конверт на стол.

Заведующий оказался человеком, что называется, без гримас. Грубо разодрал конверт, извлёк содержимое. Сунул палец вовнутрь, убедился, что выпотрошил всё. Конверт смял и выбросил в урну, деньги деловито пересчитал, сложил пополам и спрятал в нагрудный карман. Даже не взглянул на Антона, только молча кивнул. Антон потоптался и тихо вышел.

Куликов решил обезопаситься ещё с одной стороны. Вложил несколько купюр в другой конверт, праздничный, и вместе с тюльпанами, поскольку близилось 8 Марта, вручил Марине Степановне, молодой и симпатичной врачихе, которая лечила Дашу. Врачиха оказалась человеком более тонкого душевного склада — конверт при нём вскрывать не стала, сдержанно улыбнулась и сказала спасибо.

На следующий день Дашу переложили из холла в уютную и светлую двухместную палату. Она уже почти пришла в себя. Лежала, правда, вся увитая трубочками и катетерами, под капельницами. Иглы постоянно торчали в её теле возле ключиц. Их только заклеивали пластырем в перерывах между капельницами.

Бедная моя, бедная Даша.

Соседняя кровать, аккуратно заправленная, пустовала, хотя больные по-прежнему теснились на койках в коридоре. Там то и дело вскипали склоки, озлобленные перебранки проникали оттуда и в этот уголок, отчего тут становилось ещё укромнее и уютнее.

Иногда Антон, набегавшийся, усталый, ложился на покрывало пустующей кровати и чутко дремал. Боялся санитарок, особенно матерщинницы Нюры. Хотя каждое утро выдавал ей по пятьсот рублей. Но та умела поставить себя так, что, отдавая ей деньги, Антон тем не менее чувствовал себя должником. Всякий раз ему почему-то казалось, что недодаёт...

Дни потянулись одинаковые, похожие друг на дружку. Но с каждым утром всё меньше становилось снега на больничном дворе, всё ярче светило и пригревало весеннее солнце. Антон за эти недели перезнакомился со всеми охранниками, медсёстрами, санитарками и даже с некоторыми больными. Все относились к нему с сердечной симпатией и приязнью. Он и не догадывался о том, что меж собой с лёгкого языка санитарки Нюры все называли его «любезный».

Из Дашиного тела вытащили наконец все эти ужасные иглы. Она полностью пришла в себя, и Антон видел, что с каждым днём положение улучшалось. Они уже мечтали, тихо спорили и планировали летнюю жизнь на даче. Антон приходил утром, затем уезжал на работу в офис, вечером являлся снова. Привозил свежую малину, чернику, сливки, творожок. Всё это покупалось в дорогом магазине на Новом Арбате, заёмные деньги быстро таяли.

Куликов хлопотал, звонил своему давнему знакомому, доктору Романовскому, советовался. Он твёрдо решил перевезти Дашу из обычной городской больницы в специализированную. Но заведующий запретил, переезд этот был ещё слишком опасным.

— Да и бесполезно, — сказал он равнодушно. — Терминальная стадия.

Антон не знал, что это означает. Но разведывать в Интернете и выяснять побоялся.

Была уже середина марта. В пятницу Антон встречался в военном госпитале с медицинским профессором. Встречу эту устроил доктор Романовский.

Военный профессор, доброжелательный старик, девственно лысый, внимательно переглядел снимки, перебрал бумажки с результатами анализов. Вчитывался, хмурил лоб, хмыкал. Показывал что-то Романовскому, тыкал плоским ногтем в рентгеновский снимок. Обменивались непонятными репликами. Опять прозвучало, сверкнув таинственными гранями, красивое слово «билирубин».

Лысина доктора, тяжёлые его очки, косматые, неухоженные брови, торчащие из ноздрей дикие волосы и большие уши нравились Антону. Видно было сразу, что человек особенный, многоопытный, незаурядный.

Профессор, однако, немного охладил надежды Антона.

— Нет, на дачу, друже, вы этим летом не поедете. Пусть лежит дома. Будете ухаживать. Коли есть такая возможность, наймите сиделку. Могу порекомендовать...

Возможности такой не было. Деньги заканчивались. Антон вручил профессору две бутылки коньяка, ушёл окрылённый. Как он здорово сказал: «Пусть лежит дома!» Вот что значит профессор!

Пока ехал в больницу, бодрости в нём прибавилось, надежды снова сами собою разгорелись.

— Радуйся, Даша! — Он держал в ладонях её руку, гладил. — Профессор сказал, что никакого термального состояния у тебя нет.

Она слабо и грустно улыбнулась. Как будто откуда-то из дальнего далека.

Назавтра наступило утро яркой и солнечной мартовской субботы. Той самой субботы, когда всё в одно мгновение окончательно перевернулось, опрокинулось.

Антон проснулся бодрым, его переполняла весёлая энергия. Стоя под душем, напевал на разные голоса. Но при этом чувствовал, что веселье его отдавало чем-то нервическим. Звенело тонким железным звоном.

Поскольку был выходной, он не спешил. Сегодня не нужно ехать на работу, он мог весь день провести в палате у Даши. В одиннадцать часов утра вышел из дома, поехал по аптекам, накупил растворов, лекарств, пелёнок — всё по списку, который ему накануне продиктовала Марина Степановна. Завернул в магазин на Новом Арбате, набрал мандаринов, свежих ягод, сливок, творога... Вот эти житейские передвижения и хлопоты вспоминал Антон после со странным чувством, когда выяснилось, что всё это время занимался он совершенно ненужными, напрасными и бесполезными хлопотами. Даша умерла в девять. На том конце никого уже не было.

Радостный поднялся на лифте в отделение, кивнул дежурным медсёстрам. Погружённый в свои чувства, не обратил внимания на то, что при его появлении они разом примолкли, лица их сделались скучными. Вошёл в палату.

Кровать Даши была аккуратно застелена. Солнечный прямоугольник сиял на покрывале. Нет, дверью он не ошибся!.. Всё яснее ясного. Конечно же Антон мгновенно обо всём догадался. Но не пустил страшную эту догадку в сердце. Отмахнулся, отогнал, отгородился, постарался не поверить.

«Просто увезли опять в реанимацию».

В горле, однако, стало сухо, ноги ослабели, дрогнули в коленях. Прихрамывая, вернулся к стойке:

— Зоюшка, голубушка... Скажи мне... В реанимации? — Голос был чужим, звучал фальшиво, заискивающе.

Зоя, накрахмаленная, холодная и красивая, склонилась над журналом, что-то писала. Сказала, не поднимая головы:

— Марина Степановна просила зайти.

Антон поплёлся в кабинет врача. Та тоже писала что-то. Подняла голову, мельком взглянула и продолжила писать.

— Подождите в коридоре, — сказала только.

Он вышел в коридор, прислонился спиной к стене. Медленно-медленно съехал вниз, опустился на корточки. Через пять минут врач вышла.

— Знаете, я ведь тоже поверила, что терминальная стадия миновала. Поверила, что она выживет... Что с вами? Я позову сестру, она сделает укол.

— Не надо, — сказал Антон, поднимаясь. — Я спокоен.

Вот и всё.

Антон вернулся к медицинскому посту, оставил там привезённые дорогие лекарства, упаковки пелёнок, пакеты с едой. Всё это было уже бесполезно и ненужно. По пути к лифту заглянул в дежурку к санитарке Нюре. Протянул ей купюру в пятьсот рублей. Та молча отстранила его ладонь. Спросила только:

— Спирту?

— Нет, — сказал Куликов. — Мне теперь нельзя.

Спустился на лифте.

— Ну как там твоя? — поинтересовался охранник.

Антон вяло махнул рукой.

Опять он шёл по больничному двору к железным воротам. Мартовское солнце сияло в синем небе. Сугробы, наваленные по сторонам дорожки, сверкали отражённым светом, слепили глаза.

Антон с некоторым удивлением прислушивался к себе. Ему было совсем не больно, а только очень странно. В душе и на сердце без всякого укола установилось стеклянное, застывшее равнодушие, время как бы загустело, замедлилось. Он понимал, что внутри сейчас включились и действуют какие-то древние механизмы самозащиты, что это психика пытается обезопасить себя от срыва. И ещё он понимал, что затишье это — временное.

Дашу отпевали в той самой церкви в Сокольниках, где они венчались, где он всего лишь три недели назад дал свой глупый зарок. Потом гроб повезли на микроавтобусе в Калужскую область. Здесь на сельском кладбище, заросшем старыми чёрными липами и голыми кустами сирени, выкупил он накануне небольшой участок для двоих. Совсем-совсем недорого.

Провожающих было немного. Сам Антон, дочка и ещё лучший друг Куликова — Егор Варакин, с которым некогда вместе заканчивали они Суриковский художественный институт. В сторонке, опершись на лопаты, курили три могильщика в чёрных телогрейках. Массовка, задний план. Лица едва намечены.

День выдался серым, ветреным. Ветхий священник совершил торопливую, краткую литию над открытым гробом. Видно было, что он озяб в своей овечьей душегрейке, надетой поверх рясы. Ветер трепал его редкие волосы, гнул набок седую бороду. Когда старик приближался, раскачивая кадило, к самому краю могилы, Антон внутренне напрягался, боясь, что тот как-нибудь оскользнётся на глине, свалится в тёмную яму.

Носились в воздухе редкие снежинки, падали на лицо Даши, не таяли.

Но вот выступили на передний план могильщики, оттеснили Антона, закрыли гроб, застучали топорами. Затем, подпустив снизу верёвки, стали опускать. Двое в головах, третий, худой, жилистый, носатый, взялся с другого конца, командовал. Антон вспомнил, что точно так же, втроём, спускали Дашу к машине скорой помощи. Это было меньше месяца назад, но так уже давно...

Осыпалась глина под резиновыми ботами, худой, задрав верхнюю губу и оскалившись, как лошадь, тихо и хрипло ругался:

— Игнат, ёшкин кот!.. Не дёргай, ять!.. Плавней трави!..

Видно было, что изо всех сил сдерживает рвущийся с языка мат.

Опустили гроб, вызволили верёвки. Три горсти земли глухо ударились о крышку. Могильщики споро и слаженно принялись орудовать лопатами, совершать своё привычное, рутинное дело. Установили крест, пригладили, обстукали лопатами бугорок, обтряхнули ладони. Румяный Игнат вытер рукавицей толстое лицо, воткнул подле креста букет ярких бумажных роз.

Куликов полез в карман за кошельком, Варакин остановил. Вытащил красивый бумажник, стал отсчитывать купюры. Могильщики, деликатно отступив на полшага и отвернув лица, внимательно следили за его пальцами. Игнат, принимая плату, попросил:

— Набавить бы трошки... Дело такое.

Судя по румяному лицу, весёлым и наглым глазам, он хорошенько уже хлебнул.

— Наломались, грунт тяжёлый.

— Корни, ёшкин кот, — поддержал худой, шмыгая простуженным носом. — Сирень эта, мля...

— Набавь, — сказал Антон Егору Варакину. — Я после отдам.

Когда всё закончилось, дочь обняла Антона, поцеловала в щёку и уехала в Москву на машине Варакина. Куликов, оставшись в одиночестве, некоторое время стоял у могилы. Пошатал крест. Крест стоял прочно. «Вот тут когда-нибудь и я лягу, рядышком с ней, — подумал он. — И тоже такой же крест будет стоять в ногах». Поднял глаза, поглядел в дальнюю даль, которая открывалась ему с пригорка. «А вот от тех холмов и облаков, от самого горизонта, под звуки последней трубы пойдут к нам толпы ангелов...»

Пешком отправился на дачу. Шёл через поле к дальнему лесу. Низко по небу летели серые клочья облаков. По обеим сторонам дороги, утонув в снегу, горестно качались и гнулись редкие сухие стебли. Порывистый ветер, не встречая преград в чистом поле, дул теперь совсем не по-весеннему, бил прямо в лицо, остро холодил щёки, швырял в глаза редкие снежинки. Приходилось сутулиться, наклонять голову, заслонять веки ладонями.

Едва открыл дверь на веранду, как мимо лица его, трепеща крыльями, пролетела синица, слепо ударилась в оконное стекло.

«Это душа её!» — догадался Антон.

Торопливо стал дёргать мёрзлые шпингалеты, открывать окна. Распахнул настежь дверь. Синица, ударившись несколько раз, отыскала наконец выход и благополучно вылетела на волю.

Это небольшое происшествие, приключившееся с душой Даши, ненадолго развлекло и отвлекло Антона от главного. От того, что всё это время громадной косной глыбой теснилось внутри его, не позволяло вдохнуть полной грудью.

Куликов вошёл в стылую, нежилую избу. Здесь они с Дашей всегда были вместе, всегда вдвоём. Эх, Антон, Антон... Как же нам не плакать, не рыдать...

Вырвали из груди всю твою жизнь, выдрали грубо и безжалостно, вместе с корнями. И ничем нельзя заполнить эту пустоту, эту зияющую ревущую воронку, ничем. Отныне и до века.

Вот её большая красивая фотография висит, как и прежде, на деревянной стене. А сама она не здесь. Где-то там. И вход туда для Антона воспрещён. Он посторонний.

Антон опустился на кровать и коротко взвыл.

Плачь, Антон. Кричи, хрипи, вой, рви пальцами горло. Выпусти на волю, на свободу, на простор бесстыжее своё горе. Не думай, что у тебя искажённое, дурное лицо. Не стесняйся, брат. Бейся головой в стену. Благо никто тебя не видит и не слышит. Некого нам стыдиться. Тем более что через пять или десять минут горе и отчаяние иссякнут в тебе, ты, обессиленный и пустой, повалишься на кровать, подтянешь колени к подбородку и мгновенно провалишься, уснёшь. Всхлипнешь пару раз, засыпая, вздохнёшь судорожно, а после успокоишься и будешь дышать во сне ровно, как в детстве.

Но помни, зарок твой остался с тобой до конца твоих дней. Отныне твой удел — помнить, вздыхать и печалиться, как печалился некогда Адам, когда его выпихали из рая. И жить тебе на этой неуютной и жёсткой земле ещё долго, очень долго.

2

Как и было обещано, долго ещё жил на свете Антон Куликов. Прилежно исполнял зарок, жил один. Десять бесконечных лет. Которые, впрочем, если оглянуться из нынешнего дня — промелькнули как один миг, сгорели без следа, будто спичка.

Страшная сосущая пустота, что когда-то открылась в груди, постепенно зарастала, затягивалась. Так затягивается, зарастает «волчье око» в болоте. Бездна маскируется тонким и зыбким слоем травы, ходить тут следует осторожно. Прорва эта в тебе навсегда, она никуда не девается, и ледяной сквознячок, веющий оттуда, будет холодить твою душу постоянно.

Однажды, это было в начале ноября, Антон с Егором Варакиным летели в командировку в Сибирь. Хозяин фирмы по производству и продаже кормов для животных, в которой оба работали, отправил их на разведку. Нужно было переговорить с владельцами зверохозяйств о поставке тушек, когда с тех обдерут ценный мех.

Перед посадкой в самолёт зашли, как водится, в дьюти-фри. Варакин для того, чтобы купить себе на дорожку спиртного, Антон просто так, за компанию. До выхода на посадку оставалось с полчаса. Друзья, убивая время, бесцельно бродили по залам, заглянули в отдел парфюмерии.

— Какой славный и богатый магазин! — рисуясь перед молоденькой продавщицей, воскликнул Куликов. — Великое наслаждение находиться среди райских ароматов и дышать этим благодатным воздухом!..

— А купил бы ты Шанель № 5, — перебил Варакин, приостановившись у витрины. — Знаменитые духи! Недорого. Шанс, что подделка, минимальный. У Ады нашей скоро день рождения. Ты бы, как начальник отдела, ей и преподнёс...

— С какого фонаря? Она же вообразит невесть что, — возразил Антон.

— Да шутки ради. Она одинока, ты один. А тут вдруг от тебя духи! Ты прав, она, конечно, начнёт ломать голову, что, да как, да почему. Но в нашей вялой и однотонной жизни надо поступать так, чтобы хоть иногда возникали напряжения. Так ведь интересней. В конце концов, она женщина. Ей просто будет приятно. Подумай.

Антон повертел коробочку с духами, понюхал и равнодушно поставил обратно. Соблазнительно, конечно, было бы видеть лицо подчинённой, принимающей эти духи, но... Во-первых, дороговато. Во-вторых, глупо. Что с того, что она женщина? Ну, женщина, и что?..

Вероятно, с этого времени внутри Антона стало что-то меняться, но он об этом ещё даже и не заподозрил. Никто не знает и толком не сможет объяснить, что происходит внутри человека. Даже сам человек почти никогда не догадывается и не чувствует этих таинственных превращений. Не может определить того момента, когда ничтожный пустяк, до сих пор мёртво дремавший среди миллионов таких же ничтожных пустяков, вдруг оживает, подобно зерну в почве. Капля дождевая упала, южный ветер подул, луч весеннего света озарил — и в глубине чёрной земли начинается брожение и движение.

Прошло почти полгода. В марте случилось печальное для Антона событие — тихо околел кот Кузя. Его котёнком нашла когда-то Даша в дачном осеннем лесу, отогрела и выходила. Бессловесное ласковое существо, которое хранило тёплую связь между Дашей и Антоном. Даша его гладила, и он урчал, пригревшись на её груди. И вот эта последняя живая связь истончилась и оборвалась. Кажется, именно это печальное, но ничтожное событие стало причиной того, что прежняя жизнь Антона Куликова, которая до сих пор катилась ровно и плавно, без взлётов и падений, без больших радостей, без сильных скорбей, стала вдруг сворачивать в сторону, кособочиться, менять направление.

Ещё одно происшествие из того же таинственного ряда мелких на первый взгляд событий, но которые управляют течением жизни, произошло спустя пару месяцев, в конце мая, когда в московских парках и дворах зацветала сирень. Давно вернулись они с Варакиным из Сибири, напрочь позабыл Антон про командировку, про аэропорт и про дьюти-фри. Но всплыла совсем неожиданно и как-то очень к месту та сцена с французскими духами Шанель, и живо вспомнился давний беззаботный разговор.

Свежим майским утром Куликов стоял на остановке, ждал автобуса, чтобы ехать на работу. На лице его играла странная блуждающая улыбка. Он озирался вокруг, не понимая, откуда нахлынуло вдруг ощущение необыкновенного счастья. Стая городских дроздов сорвалась с крыши остановки и, весело треща крыльями... И тут к нему подступила чернявая женщина, поджарая и горбоносая, очень похожая на ведьму. Легонько тронула за локоть:

— Антон? Тоша...

Тёмно-вишнёвая прозрачная шаль, смуглое лицо, сухие, тонкие губы и особенно этот нос. Сквозь сеть морщинок постепенно проступал смутно знакомый образ. Кто бы это мог быть? Ведьма пытливо и тревожно следила за его реакцией.

— Ариадна? — не совсем уверенно предположил Антон.

Горбоносое лицо просияло. Это была давняя знакомая его Даши, обладательница редкого сочетания имени и фамилии, звучащего как театральный псевдоним — Ариадна Зарайская. Зарайская и Даша когда-то работали вместе.

— Живёшь здесь? — нейтрально спросил Антон.

— Нет, — сказала Зарайская. — Случайно оказалась. Мне тут один фрукт встречу назначил, а сам не явился.

— У тебя? Свидание? — удивился Куликов, но тотчас, сообразив, что удивление его выглядит бестактным, поправился: — Отлично выглядишь, Ариадна!

Не успев договорить, почувствовал неловкость от неискреннего и неуклюжего комплимента.

— Ну уж, — снисходительно усмехнулась чуткая Ариадна. — Свидание деловое. Можно сказать, коммерческое. Позвонил нынче утром какой-то незнакомец с приятным таким властным басом. Сказал, что желал бы купить у меня духи Шанель. Ценой не смутился. Да и по голосу я сразу определила, что человек состоятельный.

— Шанель № 5? — вспомнив аэропорт, блеснул эрудицией Куликов.

— Ну да. Если ты помнишь, хотя это вряд ли, у вас, мужиков, память особая... Короче говоря, нам с твоей Дашей много лет назад профсоюз выдал талоны в ЦУМ. Мы купили Шанель № 5. Те ещё духи, настоящие, французские. Я, поверишь ли, флакончик этот так и не вскрывала, хранила зачем-то. В тёмном месте.

— Да ну?..

— И вот не знаю, откуда этот товарищ про духи проведал. Назначил свидание на этой вот остановке. Я его сорок минут прождала, а в итоге уезжаю ни с чем.

— Загадочная и в высшей степени таинственная история.

— То-то и оно. Во-первых, про духи пронюхал. Ну, это ладно, положим, я про них многим хвасталась. Но он номер телефона каким-то образом вызнал. Я три раза перезванивала, абонент вне сети. А у меня чувство, что он сейчас издалека, сволочь такая, наблюдает и ухмыляется... — Ариадна оглянулась. — Даже и не по себе, тревожно как-то.

Антон зачем-то посмотрел туда же, куда оглянулась Ариадна. Двор в кустах сирени, в глубине старинный дом с круглыми чердачными оконцами. Поскольку Куликов всегда был мнительным человеком, тревога Ариадны передалась и ему, беспокойно шевельнулось сердце. Ощущение только что пережитого необыкновенного счастья улетучилось.

Но вслед за тем, по странной прихоти ассоциаций, на ум пришла озорная мысль. Куликов вспомнил слова Егора о том, что Ада женщина и ей будет приятно. И о том, что нужно поступать так, чтобы в жизни возникали интересные напряжения.

— Вот что, Ариадна... Продай мне эти духи! — И принялся торопливо врать, городить пояснения: — Я тут, видишь ли, влюбился в одну молодуху, у ней скоро день рождения. Ну, словом, выручи. Продай!..

— Ну, не знаю... — протянула Зарайская. — Слишком долго я их берегла.

— Ну ты же хотела продать их тому басовитому чёрту!

Весёлая, озорная мысль всё сильнее овладевала им.

— Это, конечно, так, но...

Голос её, впрочем, звучал не совсем твёрдо. Антон уже точно знал, что продаст. Набивает цену, но продаст. Во-первых, жадная. А во-вторых, любая женщина даже самые нелепые ссылки на влюблённость без всякого рассуждения считает достойными и уважительными.

Ариадна назвала цену. Антон дрогнул, но весёлая идея была слишком заманчивой. Он кивнул согласно.

Вечером того же дня, дождавшись, когда офис опустеет и они с Адой останутся одни, Антон подошёл к большому зеркалу у выхода, у которого она охорашивалась.

Молча протянул заветные духи.

Ада в этот момент набрасывала на плечи расписной цветастый платок, поворачивала влево-вправо голову, внимательно разглядывала своё отражение. Покосилась, а затем повернулась лицом к Антону. Брови её удивлённо поднялись.

— Это мне?

Он кивнул и усмехнулся, ему было занятно наблюдать за реакцией Ады. Только и всего. Она медленно и недоверчиво протянула руку...

Вот так это произошло, почти помимо его воли и желания. Он ведь до этого три года не обращал на Аду никакого внимания, хотя она была рядом, сидела через стол. Не вглядывался. И вот на тебе!

Антон Куликов в первый раз за десять лет заглянул в глаза женщине. А когда человек внимательно и глубоко заглядывает в глаза другого человека, он становится открыт и беззащитен.

Аду нельзя было назвать красавицей, на которую все оборачиваются, но и некрасивой она тоже не была. Куликова тронула её улыбка и то, как она, опустив голову, блестящими глазами исподлобья взглянула на него. Он остался доволен произведённым эффектом. Деньги потрачены не зря. Радость Ады передалась и ему. Он ещё ничего не предчувствовал, бедолага. На сердце было весело и приятно.

Он привык жить один, чурался и сторонился женщин и не то что не дарил им дорогих и уникальных подарков, но даже не удостаивал взглядом, не заглядывал им в глаза и не озирался на их походку. Он не имел права. Он должен в этой отпущенной ему жизни на земле ограничить себя, как ограничена его Даша.

Вокруг бушевало и волновалось взбаламученное житейское море, но дамба, которую он возвёл в себе за годы одиночества, выдерживала. Никто не знал, в том числе и он сам, какие напряжения с течением времени незаметно и нечувствительно накапливались в нём, исподволь подмывали и подтачивали песчаное основание этой дамбы.

Десять лет, Антон, ты не глядел на женщин, честно и строго исполнял зарок. Бросил курить, не прикасался к спиртному, не пропускал внутрь себя блудные мысли...

Это может вызвать удивление и даже недоверие у людей неискушённых, но житейский подвиг не требовал от Куликова чрезмерного напряжения сил. Добровольная аскеза давалась без труда и особенных стараний. Это ведь и в самом деле не трудно, а очень даже просто. Едва забрезжит соблазнительное желание, едва проклюнется лукавая мыслишка — тотчас гони прочь, отворачивайся. Не задерживайся, не вглядывайся, не обращай внимания. Поначалу это затруднительно, но потом входит в привычку и совершается уже само собой. Всего трудов-то — быть постоянно настороже, начеку. Порой это утомительно, но, в сущности, не тяжелее работы вахтёра. Если помысел задержался в сердце более пяти секунд, знай, что ты уже на краю, падение твоё очень близко, ибо всякий человек — существо слабое, шаткое, валкое. Стоит любому из нас вступить в диалог с коварным помыслом, сорняк этот мгновенно пустит в сердце толстые корни, разрастётся, и пропал человек, не устоит в правде своей.

Ада слушала его сбивчивый рассказ про ЦУМ и профсоюз. Антон внимательно следил за переменами в её лице, радостно беспокоясь о впечатлении, которое произвёл его подарок. Ада, не дослушав, хищным красным коготком потрогала пломбу на флакончике с коричневыми духами. Теперь увидел Куликов, что и руки у неё красивые, ухоженные, с длинными пальцами, с тонкими аристократическими запястьями.

— Вскрывай!.. — весело приказал Антон.

Ада сорвала пломбу, отвинтила пробку, приложила флакончик к нежной коже между большим и указательным пальцами. Потрясла ладонью перед лицом. У Антона болезненно дрогнуло сердце, ему почудилось, что в воздухе повеяло сладковатым запахом тления.

Ноздри Ады затрепетали, очи просияли, лицо просветлело. Ада улыбнулась, подняла взор на Антона. Конечно же она была рада уникальному винтажному подарку. Он глядел в её счастливые глаза, принимал её восторги на свой собственный счёт.

Затем Антон проводил Аду до метро, на прощание целомудренно поцеловал руку. Лёгкий запах духов всё ещё сохранялся на нежной коже. И голова его тихо закружилась...

Остаток этого долгого дня Куликов провёл в каком-то раздёрганном, вздорном состоянии, ходил без всякой цели по кривым московским переулкам. Заблудился, забрёл в старый, заросший сиренью двор, в место дикое, незнакомое. Всё это время, пока ноги носили Куликова по городу, лицо его то и дело озарялось глупой блаженной улыбкой. Чтобы немного успокоить волнение, присел на скамейку. Проходившая мимо старуха подозрительно покосилась на него, коричневая такса, натянув поводок, обнюхала ноги и заворчала. Возвращаясь через полчаса, старуха далеко обошла его скамейку, а входя в подъезд, даже и оглянулась...

Поздно вечером, когда совсем стемнело и на улицах зажглись жёлтые фонари, Антон вернулся в своё одинокое логово. Включил чайник, присел у окна. Глядел во двор рассеянным взором, вспоминал улыбку Ады, весь её светлый облик, и в душе его разливалось радостное волнение.

Эх, Антон, Антон. Бедный мой Антон. Как же это произошло, как случилось, что ты ни с того ни с сего влюбился в постороннюю, чужую тебе женщину. В женщину из другого поколения, которая родилась в тот год, когда ты уже заканчивал школу.

Ада работала в том же отделе рекламы, в котором начальником был Антон Куликов. Окончила какие-то мутные платные курсы, получила красивый липовый диплом, сперва устроилась секретаршей, а потом неприметным образом внедрилась в отдел рекламы, но рисовать, а уж тем более придумывать броские и бойкие рекламные джинглы и речёвки так и не наловчилась. И не могла научиться, ибо была от природы не то чтобы совсем уж бесталанной, но просто... Скажем так — не её это было дело. Так часто случается. Человек в юности сделал ошибочный шаг, выбрал неверное направление. Вовремя не одумался, не исправил оплошность. А может, из чистого упрямства не пожелал признать свою ошибку. Такой человек вынужден потом заниматься не своим делом, а значит, и жить не своей жизнью. Каким-то образом это должно ведь сказываться на его психике...

Но Антон в столь тонкие рассуждения не вдавался, судьба и переживания Ады его до сегодняшнего дня совершенно не интересовали. В отделе работало два десятка сотрудников, она была одной из них.

Когда Егор Варакин узнал о том, какая беда приключилась с Куликовым, он искренне огорчился. И даже обозлился.

— Ну как же так, Антон?! Сам же предупреждал других: «Не вверяйте свою судьбу бесталанным женщинам. Они всё опошлят, всё переставят по-своему и испортят».

Но и Варакин ничем не смог помочь Антону Куликову. А ведь ближе человека у Куликова не было. Когда-то в далёкой юности они пять лет жили в институтском общежитии в одной комнате. Антон считал Варакина знатоком женского сердца, и не без основания. В те годы плут и выдумщик Варакин снискал среди студентов Строгановки особенную славу. Он умел каким-то образом в течение получаса затащить любую девушку в постель. Заворожённые его болтовнёй, девушки теряли способность думать и сопротивляться, становились как будто околдованными.

Возможно, причиной его успехов у девушек могла быть обыкновенная пошлость, которую Егор умел в необходимых дозах подмешать в сердечный разговор. К слову, толика этой пошлости каким-то образом проникала и в его этюды. Именно поэтому картины Варакина пользовались популярностью у обывателей, бойко продавались.

А может быть, девушек поражала и лишала воли к сопротивлению огненная рыжина Егора Варакина — рыжие веснушки, рыжие волоски на руках, даже брови и ресницы были у него рыжими. С годами несколько поблёк, облетел, посерел, но характером ничуть не изменился, по-прежнему оставался живым, наглым и беспокойным.

— Ты связался с серой молью, — горестно качал головой Варакин. — Обыкновенной, бесталанной.

— Но, Егор, ты ведь в душу к ней не заглядывал.

— А то ты заглядывал! Что толку туда заглядывать! Разве от этого хоть что-то зависит?

— Да, Егор. Тут я согласен. Такова любовь — она не вглядывается, не разбирает. Походя ломает даже самых твёрдых и сильных.

— Но особенно ей нравится, хотя и скоро надоедает, властвовать над слабыми, безответными людьми, — отозвался в тон ему Варакин. — А ты человек слабый.

— Почему это?

— Потому что ты — мечтатель. Ты просто выдумал, намечтал её. На самом деле тобой овладела женщина, честно сказать, не особо-то и красивая. Самая обыкновенная баба, с тяжёлой фигурой, толстозадая. Ладья.

— Но согласись, у неё при этом узкие аристократические плечи. Изумительные руки. И тонкая талия. И волосы собраны к затылку...

Чем тут мог Варакин помочь Антону Куликову? Ничем.

Антон почти непрерывно думал об Аде. Он понимал, что состояние его ненормально, что это похоже на наваждение. Но не мог избавиться от нашествия дум, которые сладко тревожили сердце. Волнующие образы томили, а по ночам сами собой перерастали в бесстыдные мечтания.

Антон понуждал себя заниматься самыми разными вещами, придумывал неотложные дела, вёл жизнь суетную, стараясь этой суетой отвлечься, но мысль его, как привязанная, снова и снова возвращалась к центру мира, кружила вокруг чудесного образа. Вокруг образа, который сам же и сотворил.

Иногда расслаблялся, позволял себе подчиниться чувству, признаться самому себе, что никакая это не любовь, что он просто физически желает, жаждет ею обладать.Уверял себя, что сможет в любой момент прекратить эту муку, подавить жгучее влечение. В том, что он справится, если захочет, не сомневался ничуть. Ведь терпел же он десять лет.

Когда Антон спохватился и понял, что дело зашло слишком далеко, было уже поздно. Уже не веря самому себе, пытался всё исправить, вернуть. Специально съездил на дачу, снял со стены портрет жены, поставил на рабочий стол, чтобы милый образ охранял и оберегал его. Даша на портрете была яркая, колоритная, неповторимая. В отличие от... Не чета ей...

Не помогло.

Как-то хозяин фирмы, бодрый, округлый и никогда не унывающий Игорь Борисович Тебеньков, войдя в комнату, спросил:

— А где наша Ада? Она мне нужна сейчас.

Эти простые слова неожиданно взволновали Антона, да так, что в голове его зазвенело, кровь зашумела и прилила к щекам. Заветное имя, прозвучавшее из чужих, посторонних уст, заставило его вздрогнуть, сердце стукнуло громко, и он невольно оглянулся — не слышит ли кто этого предательского стука?.. Не выдал ли он себя? В этот самый момент, осознав нелепость своих реакций, Антон со всей очевидностью понял, что стал психически больным, едва ли не помешанным. Антон окончательно признал, что проиграл, что стал рабом чужой воли, игрушкой в чужих руках, сильных и безжалостных.

Страсть разрослась, окрепла, укоренилась в его душе, овладела всем его существом. Грубо и просто говоря — а именно так уместнее всего нам теперь выражаться, — Антон смертно влюбился в эту толстозадую Аду с тонкой талией, благородными запястьями и узкими плечами.

После того как он вручил ей те роковые духи, она, разумеется, стала относиться к нему чуточку теплее. Но только самую чуточку. Здороваясь, улыбалась. Иногда оборачивалась на него из-за своего стола. Она была благодарна ему за редкий подарок, только и всего. Но все эти пустяки, эти обыкновенные улыбки и взгляды, — радовали, волновали, разжигали. Он складывал, копил, берёг, перебирал и любовался, принимая эти ничего не значащие безделушки и фантики за великие сокровища.

Однажды, когда начальник отправил их с Адой на выставку собачьих кормов, Антон по завершении дел пригласил её в кафе. Он не решился сразу говорить о главном и больном, потому разговор вился вокруг пустяков. Но Антон даже и в таком разговоре чувствовал себя скованно. Ада проголодалась, ела сосредоточенно, ни на что не отвлекаясь. Изредка вскидывала глаза на Антона, но глядела сквозь него.

Куликов решился:

— Ты знаешь, Ада, я хотел бы сказать тебе кое-что... О самом главном...

Она со стуком положила в тарелку вилку и нож.

Он глядел на неё пристально, в упор.

Милое и живое лицо Ады озарилось беспокойством. Аккуратный носик с чувственными ноздрями, чуть вздёрнутая верхняя губка и раскосые глаза обычно придавали лицу её немного удивлённое, насмешливое выражение. Но теперь в блеске глаз и в разлёте поднятых бровей жил самый настоящий испуг. Как будто дикая лань вскинула голову на шорох, на мелькнувшую среди листвы хищную полосатую тень...

И Антон, увидев этот испуг, осёкся и замолчал. Ада не стала ни о чём расспрашивать, её ничуть не заинтриговала тема «самого главного».

Снова заговорили о пустяках.

Эта мука длилась ещё минут сорок, в конце ужина он расплатился за обоих. Затем проводил до метро, а когда перешёл через улицу, оглянулся, надеясь, что она на прощание хотя бы разок обернётся. Но Ада и думать забыла о нём, вошла в стеклянную дверь, смешалась с равнодушной толпой и пропала.

Куликов уныло брёл по тротуару, его задевали и пихали спешащие прохожие, раздражённо поругивали. Антон же, не обращая внимания на толчки и ворчания, то и дело приостанавливался, запоздало выстраивая в уме блестящие монологи, которые он так и не удосужился произнести в этот вечер. Воображаемый разговор их с Адой, начавшись с остроумных пустячков, в конце концов свернул на главное и больное. «Ответь же мне, милая Ада, но только честно: да или нет. Есть ли у меня хоть какая-то...»

Куликов, не замечая ничего вокруг, остановился посреди дороги, с тревогой и надеждой ожидая ответа. Но больно толкнули в спину... Высунулся откуда-то из-под завалов памяти честный врач, лукаво усмехнулся, покачал головой отрицательно, а затем стал хукать и протирать... Сгинь!

Антон отмахнулся от скверного призрака, двинулся дальше, постепенно возвращаясь в реальность. Шаг его стал сам собой ускоряться, подлаживаясь к общему темпу движения толпы. Он вдруг поймал себя на том, что, помимо своей воли, преследует и заинтересованно разглядывает идущую впереди женщину, любуется танцующей походкой, сравнивает, сопоставляет.

Потом внимание его переместилось на другую женщину, одетую по случаю жаркой погоды слишком легко, вызывающе прозрачно. И все иные женщины стали вдруг загадочны и привлекательны. «А вот та вообще чудо!» Он залюбовался ярким лицом встречной красавицы, а когда та, покосившись на него, прошла мимо, Антон обернулся и поглядел ей вслед.

Это новое настроение нисколько не удивило Куликова, как не удивили и некоторые другие изменения, которые заметил он в себе. Куликов теперь часто выходил на крыльцо офиса, где собирались курильщики. Выходил якобы подышать воздухом. На самом деле жадно прислушивался к разговорам, которые, как обычно бывает в мужских компаниях, обязательно касались женщин. Он пока не принимал в них участия, но эти разговоры волновали его.

Вечером, ложась в холодную свою постель, Антон долго не мог заснуть. Думы об Аде будоражили, томили. Аде он ни в чём не признавался, старался даже не смотреть в её сторону, не показывать виду.

Догадывалась ли она? Глупый вопрос.

В квантовой физике поведение частицы меняется от присутствия наблюдателя. Женщина каким-то особенным органом всегда чует, что на неё обратили внимание, особенно если за ней наблюдает мужчина. Стоит даже издалека, осторожно и украдкой, начать приглядываться к женщине, она и сквозь густую толпу это обязательно приметит, и поведение её чуть заметно переменится. Она стрельнёт глазом, скользнёт по твоей фигуре и всё поймёт в мгновение. За весь вечер, возможно, ещё пару раз глянет на тебя, и только. Заметив твоё внимание, она тотчас как-то неуловимо переменится лицом, станет поворачиваться выгодной стороной, расширять глаза. Даже если мужчина ей абсолютно неинтересен.

Разумеется, Ада не просто догадывалась, она абсолютно твёрдо знала. Женщины здорово разбираются в таких неосязаемых материях. Она мгновенно определила то, что особенно больно и сладко ранило Антона, а потому выставляла напоказ главное своё достоинство, приходила на работу в тесных джинсах и ещё туже стискивала широким ремнём свою тонкую талию.

Ада проходила мимо, обгоняла его, а он нарочно пропускал её вперёд и не мог оторвать взгляда от ее живой, танцующей походки. Собрав всю свою волю, отводил глаза, чтоб не видеть, не распалять и не мучить себя, но не выдерживал, глядел и не мог наглядеться.

Зачем, Ада? Зачем это тебе?..

Да так, родной мой, просто так. Низачем. Игра. Инстинкт, и не более того.

3

В октябре Антону стало совсем уж невмоготу. Когда он видел Аду, его начинало трясти мелкой дрожью. В животе холодело, внутри что-то обрывалось, его буквально физически подташнивало от любви.

Куликов не выдержал, отправился в кабинет к Игорю Борисовичу и, сославшись на то, что заболевает гриппом, взял недельный отпуск, уехал, чтобы отдышаться, передохнуть на даче под Калугой.

Приехал уже в темноте. Зажёг свет в доме. Задёргивая шторы, бросил взгляд на окна соседского дома, что стоял напротив, через дорогу. Окна светились. Кто-то там обитал. «Странно, — подумал Антон. — Кто бы там мог быть?»

Соседи, как обычно, уехали ещё в сентябре, в самом начале осени. Хотел было пойти выяснить, но отложил до завтра. Весь день занимался мелкой дачной работой, а когда вечером, задёргивая в доме шторы, выглянул — соседские окна опять светились. Он перешёл дорогу. Калитка была заперта, а света в окнах уже не было. Антон потоптался у забора, но перелезать не решился.

Поздно ночью Антон отодвинул штору, глянул на соседский дом. Как он и ожидал, окна опять тускло светились.

Он так ничего и не выяснил, да и как-то скоро забыл про эти загадочные окна. Был слишком захвачен меняющимися своими настроениями, путался мыслями. Вырабатывал план действий.

Антон подолгу сидел в Интернете, читал статьи специалистов о том, какими способами вернее всего можно влюбить в себя женщину. Большинство специалистов сами были вздорными и глупыми бабами, несли пустую околесицу. Таких влюбить в себя — раз плюнуть. Некоторые авторы с мужскими именами делились личным опытом, который сводился к известной формуле: «Чем меньше женщину мы любим...»

Но разве мог Антон любить меньше? Никак.

С работы ему звонили едва ли не каждый день, справлялись о здоровье. Антон, зажав пальцами ноздри, гнусавил, жаловался на головную боль и насморк, на температуру тридцать девять. Надо сказать, что в отделе рекламы, которым руководил Куликов, к нему относились с симпатией, хотя и без должного уважения. Антон как будто стеснялся быть начальником, многое спускал подчинённым, не ругал за опоздания, не замечал, если кто-то приходил под хмельком. А когда кто-нибудь из них допускал ляп в работе, строго не спрашивал, всё исправлял сам. Говорят, подобное снисходительное отношение к людским слабостям свойственно человеку, много нагрешившему в жизни или, по крайней мере, чувствующему себя таковым.

Звонившие лицемерно ужасались, сочувствовали, желали скорейшего выздоровления и все как один настойчиво советовали побольше пить.

И только она одна не звонила, ни о чём не спрашивала и ничего не советовала. Ада за все эти дни ни разу не поинтересовалась, как и чем он живёт.

Женщина, когда любит, звонит непрерывно.

Не звонит, не тревожит — значит, не любит.

Антон умом всё прекрасно понимал. Но элементарная здравая истина не приживалась в его сердце. Влюблённое сердце воюет с логикой, не слышит доводов рассудка. Живёт в мире кривом, нелепом, выдуманном.

Тоскуя и мучаясь бессонными ночами, Антон выстраивал в мыслях драматические сцены. Сцены эти отдавали безумием. Он совершал великие подвиги, чтобы добиться любви Ады. Жертвовал жизнью и красиво погибал. Вот он лежит в храме в Сокольниках, скрестив руки на груди, она раскаивается, жалеет, зовёт, плачет. Тает от любви к нему. Но слишком поздно ты спохватилась, милая моя девочка, ничего уже не вернёшь. У Ады, одетой во всё чёрное, слабеют и подкашиваются ноги, она падает на колени у гроба. А вот он, каким-то чудесным образом воскресший, защищает любимую, встаёт в тёмном переулке против пяти ножей. А вот он вернулся с фронта раненый, рука на перевязи. Входит в отдел. На груди два ордена Мужества...

Мысль, обессиленная мечтаниями, принималась исследовать реальность в поисках настоящих, а не воображаемых выходов из тупика. Тщетные потуги! Реальная жизнь была настолько уныла, тупа и бесперспективна, что сладкая мука сама собою оживала, поднимала голову, начинала сызнова точить душу. Сердце опять волновалось и стучало чаще.

Чтобы унять сердечную маету, Антон целыми днями слонялся по окружающим ближним и дальним лесам, по прозрачным берёзовым рощам. Дни стояли сухие, светлые, просторные. Ветер налетал порывами, шумел в деревьях. Летела листва, опадала с тихим шорохом...

Как же пусто в осенних лесах, как пронзительно и безнадёжно пусто. Безответная любовь причиняет мне столько боли, но я не желаю, чтобы эта благословенная боль поскорее закончилась. Совсем наоборот, пусть она длится и длится. И ещё я знаю, что родина любви, её исток лежит где-то за пределами видимого мира...

Подойдя к берёзе, Антон обнял её, огладил ладонями, уткнулся горячим лбом в белый ствол. «Отчего ж ты такая холодная, Ада, холоднее этой берёзы?..» Тихо застонал. Муке его не было исхода.

Ада всё не звонила.

Зато позвонил Егорушка Варакин. Внимательно выслушал, прерывая рассказ Антона короткими репликами, междометиями. В особо чувствительных местах охал и матерился.

— Зря ты с ней связался. Судя по всему, она лесбиянка, — заключил Варакин. — Её психика искалечена, а против этого не попрёшь.

— Судя по всему? — Антон, разумеется, анализировал причины, почему его не может полюбить Ада, но как-то такой вот экзотический вариант в голову ему не приходил. — С чего ты взял?

— Был эпизод. Я её на Восьмое марта после корпоратива прищемил под лестницей. Как же она мне под дых саданула!.. А ведь баба, когда подопьёт, наоборот, разымчивей становится. Этих же сколько ни пои, у них к мужикам заведомое отвращение. Природное. Ощетинилась, как ехидна. Локтем под дых мне!..

Слова приятеля звучали убедительно. Антон помнил, что Варакин в юности любую девушку мог уговорить в течение получаса.

— Ты забываешь одно существенное обстоятельство, Егор. Ты ведь уже не тот орёл, что был двадцать лет назад. Ты оплешивел, рыжина твоя выцвела, живот вон... Да и я не помолодел за эти годы. Так что мы можем не только у лесбиянок, но и у обычных женщин вызывать естественное отвращение.

— Говорю тебе, эта вырва ненормальная. Есть ещё косвенные признаки. Если желаешь...

Но Антон не желал знать никаких косвенных признаков.

— Да мне, честно говоря, чхать, — подумав, сказал он. — Какая бы она ни была. Я бы её и безногую любил, не то что...

— Безногую ладно. Но небось, если бы у неё задница была плоской, как у Оплетаевой, тотчас бы разлюбил.

— Не знаю. Зачем мне думать о такой ерунде? Моя любовь безрассудна, а значит, не поддаётся голосу разума. Красивых баб много, Егор. Ада одна такая. Я внутри себя называю её так: женщина для жизни. Нет её — и нет у меня никакой жизни.

— Звучит красиво. «Женщина для жизни». Надо бы запомнить. Но уверяю тебя, если бы ты женился на ней, то жизнь твоя превратилась бы в сущий ад. Недаром и зовут её Адой. Она баба с виду мягкая, но внутри волевая, жёсткая, властная. Как и все ограниченные бабы.

— Это не важно. Важно то, что я обречён любить её до самой смерти!

— Э-э-э... беда, Антон. Вот уж беда так беда! Она тебя присушила. Это приворот. Сходил бы ты к гадалке, что ли. Пусть расколдует. А её, наоборот, присушит. То-то она повертится. И хочется, и колется. И отвращение, и тяга, хе-хе...

— Нельзя с гадалками общаться. Опасно. Не ровён час, подцепишь духовную заразу.

— Не согласен, но понимаю. Тогда вот тебе мой совет. Сублимация. Вызвони проститутку. Только подбери похожую на неё, задастую.

— Думал уже. Отпадает. Проститутки опаснее гадалок.

— Ну уж... Тогда хоть водки выпей. Легче станет.

— Я алкоголик, мне природой воспрещено. И потом, зарок.

— Напрасно! От сумы да от тюрьмы не зарекаются. К водке тоже относится. Я вот хотя алкоголик похлеще тебя, но не стал врагом бутылки. Научился ограничиваться перед сном тремя рюмками и спокойно засыпать. Не зарекаюсь. Главное, не больше трёх рюмок! Ну... четырёх.

— Это не выход, Егор. Сколько ни думаю, один только у меня выход. Умереть. Понимаю, что это звучит выспренне, смешно и глупо, но говорю тебе как другу. Хорошо бы погибнуть, но как-нибудь благородно. Например, от пули. Где-нибудь под какой-нибудь Кременной.

— Ну мечтай, мечтатель...

4

Тотчас после разговора с другом Антон впал в созерцательное, задумчивое состояние. Принялся размышлять. А может, и в самом деле выпить? Три рюмки, не больше. Вдруг поможет... Должно помочь! Он не изгнал коварный помысел сразу, и в этом была его оплошность. Походил по дому, по двору... Садясь в машину, усмехнулся, припомнив кстати, что все сослуживцы советовали побольше пить.

Поехал в посёлок, купил чекушку. Ходил меж прилавков, высматривал, выбирал нужное. От этих позабытых, но приятных хлопот сердце его тихо радовалось. Вот малосольные огурцы, вот разделанная селёдка в банке, солёные грузди, сало, зелёный лучок, бородинский хлеб, плавленый сыр...

Вечером растопил печь, пододвинул кресло к огню, установил по правую руку журнальный столик, красиво разложил закуску. Некоторое время сидел, глядя на огонь. Выдерживал паузу. Затем отвинтил пробку, налил пятьдесят грамм. Как и полагается, потёр руки и выпил наконец первую за десять лет рюмку. Занюхал хлебом, похрустел огурцом, подцепил кусочек селёдки... Погрузился в ожидание.

Да, он не пил десять лет. Но лёгкая волна первого опьянения накатила скоро и привычно, как будто и не было в его жизни никакого перерыва. Варакин оказался прав. После второй рюмки тоска в груди стала рассасываться. На душе потеплело, дышать теперь стало легче.

А через полчаса он, не стыдясь, поскольку всё происходило без свидетелей, плакал обильными, лёгкими, тёплыми слезами, и с каждой секундой ему становилось отрадней. Да, Антон плакал отчаянными, хмельными, сладкими слезами, глядя в огонь, и ему становилось всё легче и легче.

Но свидетели конечно же были. Просто он их не видел, и видеть пока не мог. Духов и демонов нельзя видеть, хотя вокруг нас их мириады. Их может разглядеть святой человек, возвысившийся над миром косной материи, утончивший плоть постом и молитвой, изощривший духовное зрение.

Иногда этих тёмных существ видят и алкоголики. Ибо плоть их измождена, но только не постом, а ядом спирта, в ней появились протёртости и прорехи, сквозь которые смутно проглядывает нечто, чего здоровый человек видеть не может. Плоть утратила прежнюю плотность и не так надёжно отгораживает душу от видений потустороннего мира. Недаром в слове «спирт» ясно слышится латинское «spiritus», что означает «дух».

Через пару дней Антон повторил опыт. Уже без всяких слёз и грёз. И опять после двух-трёх рюмок камень скатывался с души, дышать становилось вольнее.

Ещё через день Антон, полагая, что научился, что теперь-то он, как здравый и рассудительный бюргер, умеет пить умеренно, купил три бутылки водки. Про запас. Чтобы не мотаться специально за чекушками.

Допил к полуночи поллитровку, скрутил пробку со второй. Ему в голову пришла такая простая и разумная мысль — позвонить немедленно Аде, сказать, что любит её больше жизни. Как же он раньше не решался? Терял драгоценное время. Сколько же можно терпеть, носить это в себе? Чего тут робеть и колебаться, когда всё так просто и естественно?!

Куликов набрал заветный номер.

«Ну вот, сейчас всё и решится...»

Не дослушав его объяснений, Ада прервала. Отвечала зло, раздражённо, сухо. Тонкий голос её звенел жестью. Она любит другого. Не надо лезть в её жизнь с глупостями. Это, в конце концов, неприятно, гадко, противно...

— Понял, — сказал Антон осевшим, не своим голосом. — Надежды нет. Остаётся только повеситься сейчас же. Да вот на трёх берёзах, что растут у меня под окном. Исхода нет. Ты ударила меня прямо под дых. Острым своим локтем...

— Проспись. Нельзя одному человеку повеситься сразу на трёх берёзах!

Антон представил, как он, встав на стремянку, ладит петлю сразу на трёх берёзах, и невесело рассмеялся. Хотел что-то сказать ещё, но на том конце никого уже не было.

Больше всего Антона ошеломило её признание в том, что она любит другого. До сих пор такое предположение не приходило ему в голову. Как же так? Он стал представлять этого другого, и жестокая ревность ударила его прямо в беззащитное, не подготовленное к такому повороту сердце. Нужно было срочно что-то делать, что-то предпринимать, пытаться как-то спасти положение. Но что тут сделаешь, что?

Антон налил и выпил. Утёрся рукавом.

— А может, прав Егор. Она лесбиянка. А это значит, что нет у неё никого, — сказал вслух, устраняя таким образом, вынося за скобки этого невозможного, невыносимого любовника.

Налил ещё одну. Подумал.

«Нет, Варакин, ты не прав. Ада нормальная женщина. Просто меня она не любит. И тут я попал в безысходный тупик, из которого живым не выбраться. Она любит другого, не меня».

Он представил себе этого похотливого, обезьяноподобного любовника. Почему-то старого, сутулого и костистого, с редкими седоватыми волосами на груди. Как можно любить такого гуся? Чем он её привлёк? Богатый, должно быть... А это значит, что никакой любви там нет, а есть один только умственный расчёт. Она просто дожидается его смерти. Не хочет упустить шанс. Приехала в столицу из Оренбурга, нашла себе этого мерзкого старика, отдаётся ему изредка, нехотя и по нужде. Потом долго отмывается, трёт себя жёсткой мочалкой под душем. Терпит и надеется поскорее похоронить его труп, а затем законно овладеть квартирой и прочим скарбом. Она именно потому и отвергает меня, что опасается, как бы слюнявый старик не пронюхал о её посторонней связи. Тогда вся её конструкция рухнет. Это логично, это обыкновенная житейская ситуация. Конечно, это характеризует её не лучшим образом, но ведь любовь моя от этого не умаляется. Плевать...

Дышать стало чуточку легче.

Но через минуту Антон опять пришёл в уныние и отчаяние. Потому что все его знания о женщине, о жизни, о любви, весь его жизненный опыт приводил к неутешительным выводам. И нельзя было ничем опрокинуть и опровергнуть эти безнадежные, простые и ясные выводы.

Старик-любовник ни при чём. Вся беда в том, что если ты женщине неинтересен, то хоть вывернись кожей наружу. Хоть завали её подарками и цветами. Хоть каждый день дари ей раритетные духи Шанель. Искры нет, не было, а значит — и не будет.

Можно как-то потихоньку, постепенно, осторожненько, по шажочку приближаться к ней. Удивить неожиданным поступком, исполненным достоинства и благородства. Но разве это тебе нужно? Разве тебе нужно её тихое уважение? Вежливая благодарность. Доброе расположение. Тьфу... Тебе нужна ответная любовь. Страстная и горячая. Но увы, это ни от тебя, ни от неё и вообще ни от кого и ни от чего не зависит!

— Так что будем здоровы, Тоша! Выпьем эту горькую чарку! — бормотал сбивчиво, хрипло, и пот катился по его щекам. — Пей со мной, паршивая сука. Пей со мной!..

Часам к трём ночи новые идеи овладели Куликовым, он принялся писать и отсылать ей эсэмэски. Глупейшие, слезливые, пошлые признания. С тем и заснул прямо в кресле.

Очнулся ранним утром, тотчас вспомнил свой ночной позор, пришёл в невыносимую тоску. Дрожащими пальцами торопливо стёр всё, боясь читать. Но это были запоздалые, бессмысленные действия, ведь письма уже отправлены, ничего нельзя воротить и исправить.

На работу Антон не вышел и через неделю. Позвонил в коротком просвете между пьянками Игорю Борисовичу, снова сказался больным. Тот, разумеется, по голосу Антона всё понял, но укорять не стал и никак не осудил. Недаром ещё в древнем нашем законе Русская Правда специально оговорено: «Аще кто кого на пиру рогом зашибёт до смерти — не виновен». На Руси и поныне к пьянству относятся с сочувствием и пониманием, ну а к запоям даже и с уважительным состраданием.

Что говорить, Антон был в настоящем, серьёзном запое. Единственная отрада состояла в том, что за все эти дымные, страшные дни и недели Антон ни разу не вспомнил про Аду и, кажется, даже позабыл её образ. Тот ад, в котором он теперь пребывал, оказался самым надёжным убежищем. Сюда не проникала никакая любовь. Посторонним вход воспрещён.

Через три недели водка уже не лезла и не успокаивала. Он долго подготавливался, махом выпивал рюмку, блевал кровью. Пережидал спазмы, затем, отвлекая себя какой-нибудь посторонней мыслью, как бы машинально, как бы чужой рукой вливал в горло новую рюмку, поспешно запивал водой. Побунтовав и подёргавшись, не найдя выхода, доза кое-как приживалась. Но нужного облегчения эта рюмка не приносила, воспалённый мозг разбухал, пульсировал, начинал пылать ещё жарче, болели и слезились глаза, горела голова. Нужно было вливать в себя ещё и ещё одну, хоть как-то, хоть через силу, преодолевая отвращение, ибо алкоголь стал насущной медицинской необходимостью. Нужно было каким-то образом уснуть, чтобы хоть ненадолго забыться, дать отдых воспалённому мозгу и воющим от напряжения нервам. Именно забыться, впасть ненадолго в бесчувственную алкогольную кому. Иначе грозило безумие, иначе можно было свихнуться от ужаса и бессонницы.

Просыпался оттого, что сердце колотилось с перебоями, обрывалось, падало в яму, в пропасть. И в такие минуты угнетал душу страх смерти, тело покрывалось холодным, липким потом. Накрывало так, что смерть — вот она, только дыхание задержи.

Надо было как-то грамотно и осторожно выходить.

Теперь таксисты привозили не водку, а красное сухое вино. Надо было обогатить кровь витаминами, которые водка вымывала безжалостно.

Очнувшись как-то глухой ночью и не найдя в доме ни капли спиртного, Антон трудно и тяжко перемогался, ждал, когда же настанет утро. Тянулись долгие, бесконечные минуты, стрелки застыли на часах. Мучаясь бессонницей, вскакивая каждые три минуты с постели, снова ложась, опять вскакивая, бродил по дому и не находил себе места. Сердце колотилось бешено, затем вдруг затихало, обрывалось, проваливалось. Сосущая гадина прилепилась к солнечному сплетению, высасывала жизнь, нервы подвывали. Ужас смерти овладевал им...

Но тяжкие муки эти и страхи вытеснили образ Ады на обочину сознания. Он почти о ней и не вспоминал.

Иногда всплывало в памяти имя Ады, но только как звук, как высохшая оболочка, как пыльный серый кокон, оставленный вылетевшей из него бабочкой. Никакого живого женского образа, никакой сердечной муки за именем этим не стояло. Любовь сюда, в тёмное и глухое убежище, где прятался и таился Куликов, не проникала.

И в этом было единственное его спасение.

В самый глухой час ночи Антон наконец-таки заставил себя выбраться из дому, перейти дорогу и выйти к освещённым окнам. На этот раз калитка была распахнута. Из соседского дома доносился тревожный гул голосов. Кто-то там всё-таки обитал. Антон потянул на себя входную дверь, бесшумно вошёл в комнату. Мёртвый лунный свет падал сквозь окна, заливал просторное помещение.

Странная, удивительная картина открылась перед ним: на кроватях, на полу и даже на обеденном столе лежали и шевелились в лунном свете полуголые люди. Все они разом замолчали и обернулись на Антона. Но что это были за люди — страшно и сказать. Это были калеки. Причём калеки не обычные, а особенные. Многие вообще без лиц. Антон, войдя, едва не наступил на человека без головы, у которого два глаза помещались на груди. Привстал с лежанки человек-нога. Со стола не мигая глядело на Антона безрукое, волосатое тулово. В дальнем углу, прислонившись к стене, дремало с открытыми глазами точно такое же тулово, покачиваясь на тонкой ноге с огромной ступнёй. Стояло как аист.

— Вы кто такие? — строго спросил Антон, стараясь не выдать своего страха. Дверь, однако, за спиной захлопывать не стал, оставил щель.

— Да кто ж мы такие? — всплеснул чёрт знает чем человек-нога, рук-то у него не было. — Мы уродские калеки из местного интерната. Нас твоя дочка наняла. Из милосердия. Мы будем тебе крышу крыть.

— Ну, во-первых, крыша у меня не протекает. Да и как, предположим, вон то тулово на крышу залезет? И вообще, все вы тут персонажи с картины Босха. Вас породил сон разума!

— Ну-ну, продолжай, — подбоченившись и зловеще улыбаясь, поощрял человек-нога. — Жги глаголом...

— Как смеешь ты, лярва, подбочениваться, не имея рук?! — возмутился Антон. — Чем? Как же вы все, будучи уродами...

— Самое разумное сейчас для тебя, — доверительно сказал человек-нога, — это пойти и повеситься. Мы тебя, конечно, в петлю не гоним, но в качестве доброго совета...

— Хрен вам!

Уроды возмущённо загалдели, двинулись на него всей массой, стали обходить с боков, отсекая путь к отступлению:

— Голову в петлю и прыгай вниз! Пры-ы-ыгай вниз!..

Орали, стенали, вопили, требовали.

Антон попятился, дрогнул, побежал. Враги, шумно дыша, настигали его. Особенно страшно шлёпала за спиной огромная плоская ступня. Он помнил жару, суету и крики. Его хватали за локти, сталкивали с высокой башни, на него сбрасывали камни и бетонные блоки, сбивали машиной, в него стреляли, били током, его грызли звери, выпрыгивая из кустов... Зубастые рычащие скотины, которых не бывает в природе. В том мире было ярко, пёстро и жутко.

Антон, покусанный, истерзанный и покалеченный, в конце концов оторвался от преследователей, воротился в дом свой, давно не топленный, стылый. Отворил глаза, вынырнул на поверхность тусклой реальности. Жадно вдохнул, хватил холодного земного воздуха...

Реальность, впрочем, показалась ещё более страшной, чем только что пережитый кошмар. Две тёмные гигантские фигуры, увеличенные сумерками, нависали над кроватью Антона. Клонились низко над его лицом, вглядывались. Как будто собирались зарезать, высосать кровь... В горле у Антона слабо пискнуло, он весь сжался от ужаса.

— Тихо-тихо-тихо... Дочка твоя вызвонила, — ласковым баритоном поспешил успокоить один из гостей.

Пошёл к двери, пошарил ладонью по стене и щёлкнул выключателем. Яркий свет ударил по глазам. Антон прикрылся ладонью, привыкая.

— Мы тебя спасать прибыли. Меня зовут Василий Гаврилович, я главный в бригаде. А это Игнат, помощник мой. Медбрат, будем говорить. Он покамест практикант, опыта набирается.

— Живой хоть, — доложил помощник Игнат. — Дрожит, как в лихорадке. Видать, из самого пекла вырвался. Дымится весь от скверны...

Как бы в подтверждение жары, которая опалила его из Антонова пекла, Игнат снял с головы вязаную шапочку, вытер ею пот со лба и толстых щёк.

Антон приподнял голову, пригляделся. Непонятные люди. Пожилые, солидные. Руки-ноги, по крайней мере, у них на месте. Голоса доброжелательные. Кто бы это мог быть? На обоих брезентовые робы, резиновые боты. Похожи на сельских трактористов.

— Дочка твоя нашла наш сайт. Вызвонила, — всё тем же ласковым баритоном пояснил бригадир. — Мы и приехали. Задержались немного у предыдущего клиента.

— Каплю вот привезли, — сказал Игнат, который возился рядом. Сосредоточенно сопел, устанавливая возле кровати никелированную треногу с трубочками.

Постепенно положение стало проясняться. Тёмные толстые фигуры, напугавшие Антона, на самом деле оказались никакими не вампирами, а добрыми лекарями из соседнего посёлка. Старший лекарь Василий Гаврилович и его помощник-практикант Игнат.

Они быстро освоились в доме, подивились количеству пустых бутылок из-под вина. Над рассуждениями Антона про витамины, которых много в красном вине, сурово посмеялись.

— Сколько пил-то? — деловито спросил Василий Гаврилович. — Судя по пустой таре, больше недели.

— Тут часть. Водочные и коньячные вынес за сарай. А пил всего недели две. А то и три... Может, и больше. Ну и почём ваши услуги? — поинтересовался Куликов.

— Пятнадцать. Деньги берём сразу, — предупредил Василий Гаврилович. — А то ведь... Разные случаи бывали.

Антон полез в бумажник, который лежал рядом на стуле. Вытащил несколько бумажек, передал Игнату.

— Набавить бы трошки... Дело такое.

— Возьми сам. Тысячу, — кивнул Антон, пытаясь вспомнить, где и когда слышал он эту такую далёкую и мучительно знакомую интонацию.

— Давай-ка конечность, — сказал Василий Гаврилович, и, помяв толстыми, неуклюжими пальцами руку Антона, неожиданно ловко и точно воткнул иголку в вену.

— Кровь чёрная! — ужаснулся Игнат.

— Это от красного вина. Химия, — пояснил Василий Гаврилович. — Надо как минимум три капельницы. Дел на пару часов. Надо бы протопить дом, холодно у тебя.

Лекари сходили во двор, принесли берёзовых чурок, споро и умело растопили печь.

— Вы кресла пододвиньте поближе, — посоветовал Антон. — Что стоять-то два часа? Чувствуйте себя как дома.

Игнат пододвинул кресла к постели Антона, медики стали усаживаться, едва не свалив капельницу.

Дрова уютно трещали в печке. Начался долгий и неторопливый душевный разговор. Оказалось, что, как и подозревал Куликов, никаких дипломов у врачей не было. Что они частники, практикуют сами по себе.

— Народная медицина, — значительно сказал Василий Гаврилович и поднял толстый указательный палец.

— Но оборудование и фармацевтика самые современные, — кивнув на шаткую капельницу, похвастался Игнат.

— Вы мне намешайте посильнее успокоительного. Вся жизнь моя предстаёт в чёрном цвете, кругом видится одна трагедия, перспектив никаких, — пожаловался Антон.

— Это нормально, — успокоил Василий Гаврилович. — Состояние твоё нам слишком хорошо известно. Переживали и мы подобное.

— А то и пострашней. У меня такое бывало. Ни хрена наутро не помнишь, а совесть рвёт душу. Как будто вчера по пьяни детский сад сжёг, — вступил в беседу Игнат. — Вместе с детьми...

Таким образом выяснилось самое главное и существенное. Врачи эти сами бывшие алкоголики. Это обстоятельство пришлось Антону по душе. Таким людям можно довериться.

— Есть одна больная проблема, которая исчезает во время запоя, но которая страшно мучит меня трезвого. Любовь моя, безнадёжная и безответная.

— Молодая? — поинтересовался Игнат. — Бабёшка-то...

— Да, к несчастью. Мне бы лет пятнадцать скинуть. Или ей прибавить. Разные поколения.

— А ну-ка, брат, расскажи мне эту историю. Времени у нас много, так что давай со всеми обиняками, — попросил Василий Гаврилович. — Есть у меня на этот счёт кое-какие соображения. Из житейского, так сказать, опыта.

И Антон Куликов послушно, со всеми печальными подробностями, принялся излагать свою историю. Он был рад, что нашлись у него столь терпеливые и участливые слушатели. Игнат, правда, разнежившись от тепла, скоро задремал в кресле. Зато Василий Гаврилович слушал чрезвычайно внимательно, подавшись вперёд, иногда задавая короткие уточняющие вопросы.

Куликов дошёл до того момента, когда Варакин дал совет выпить «три рюмочки» и ограничиться.

— Ага! — Василий Гаврилович горестно, но одновременно и как будто торжествующе вскинул руки. — Круг замкнулся! Что и требовалось доказать!

Игнат вздрогнул, проснулся.

— Вот я и выпил ровно три рюмочки, — продолжал Антон. — Второй раз тоже удачно. А потом...

Доброжелательно кивая головами, лекари выслушали конец его сбивчивой исповеди.

Наркологи хотя и не имели дипломов и лицензий, но были неравнодушны и дело знали. В прошлое не лезли сверх необходимого.

— Достаточно, — сказал Василий Гаврилович. — А теперь я всё разложу по полочкам. И ты поймёшь подлинный смысл того, что с тобой произошло. Не ты, как говорится, первый. Но для начала ты должен принять и допустить факт существования дьявола и прочих мелких бесов. Так будет нагляднее.

— Признаю и допускаю. Более того, на собственном опыте не раз чуял их присутствие.

Василий Гаврилович удовлетворённо крякнул, а затем самыми простыми словами принялся объяснять Куликову смысл произошедшего:

— Тёмная сущность, или, выражаясь яснее, демон пьянства, с которым ты когда-то вступил в общение, поселился в твоём теле и душе. В тот день, когда ты перед иконой дал зарок не пить, демон всего лишь ненадолго отступил, отошёл в сторону, притаился, затих за левым плечом. На десять лет. Все эти десять лет он терпеливо ждал. Стоял за твоей спиной и думал, лелеял свою чёрную думу. Его главный замысел состоял в том, чтобы у человека, твёрдо исполняющего зарок, появился уважительный повод «развязать». Для этого понадобилось ввергнуть тебя в психологическую яму, наполнить твою жизнь отчаянием и унынием, загнать в ловушку безответной и безнадёжной любви. Первым крючочком, который закинул лукавый, стали упомянутые тобой духи Шанель, поистине чёртовы духи! В них запах погибели и растления. С них-то всё у тебя и началось. С этих ничтожных событий и началась та самая любовь, быстро превратившаяся в тяжкую, безысходную страсть. На самом деле не было никакой любви, дорогой ты мой. Была болезнь. И тебе внушили, что единственный выход — выпить «три рюмочки». Демон знал, что после этого ты обязательно запьёшь, а ему только этого и надо...

— Типичная наша западня, — сказал Игнат. — Пару раз получится, а потом всё равно с копыт скоровишься.

— Забавная теория, — усмехнулся Антон, выслушав доводы Василия Гавриловича. — Логично, но однобоко. Потому что вы объясняете мир и всё в нём происходящее с точки зрения нарколога. В том числе и мою несчастную любовь. У вас профессиональная деформация.

Василий Гаврилович ничуть не обиделся и замечание Куликова пропустил мимо ушей. Впору было теперь обижаться Антону. С ним обращались снисходительно, как с душевнобольным.

— Ежели снова вляпаешься, вались сразу под каплю, — посоветовал Игнат. — Наилучший вариант, проверено на себе. И Гаврилыч подтвердит. Когда пьёшь, вскармливаешь спиртом кого-то другого, не себя! И он, сволочь, сильнее и хитрее.

— Зачем же ему мучить нас? — недоумевал Антон. — Ему бы, наоборот, поберечь донора.

— Он бы поберёг, но его сжигают зависть и ненависть к человеку. Эта мразь кормится нашим страданием, болью и страхом, — сказал Игнат. — Впредь, когда появятся насекомые или что-то посерьёзнее, не верь этой херне! Если не хочешь зайти в параллельный мир. Но и там ничего не бойся. Не отчаивайся и не теряй веру в себя. Они этого боятся. Даже самые большие черти. Не страшись кошмаров.

— Не у всех кончается кошмарами. Помнишь Петю? — Повернувшись к Антону, Василий Гаврилович пояснил: — Пациент наш. Бывший. Мы частенько к нему ездили, пока он, как говорится, каблуками не щёлкнул. В последний раз приехали, а он крошит батон и кидает в угол кухни. А там пустые целлофановые пакеты. Я спрашиваю: «Петя, что ты делаешь?» А Петя отвечает: «Гляньте! Столько птиц!..»

— Петя был добрый человек. — Игнат вздохнул и невесело улыбнулся. — Тоже жил один. Как и ты. К нему прилетали птицы...

— Я слушал птиц, — признался Антон. — Даже пытался записать на телефон. Не вышло, конечно. Потому что они пели у меня в голове. Но как же они пели!..

— Это предвестники. Слуховая галлюцинация. Моли Бога, чтоб на этом всё остановилось. Обычно после этого являются мерзкие твари. Я вот по себе скажу, белка всегда рядом. — Игнат омрачился и тяжко вздохнул. — Она никогда далеко не уходит, уж мне-то знакома как облупленная. За три встречи-то. Последний раз в прошлом году было. Я уж поверил, что забыла про меня, ан нет — кружит рядом, гадина лесная.

Игнат встал, подкрутил что-то в капельнице, постукал толстым ногтем по флакону с раствором. Затем подошёл к окну, стал вглядываться в темень, точно высматривал эту самую лесную гадину.

— А погляди-ка, брат, горят ли у соседей окна, — вспомнил вдруг Антон. — Мне всё время кажется, что там кто-то обитает. Что там теплится жизнь. Во сне ходил туда намедни. Едва ноги унёс.

Игнат отодвинул занавеску. Затем выключил свет в доме, снова выглянул.

— Оптическая иллюзия, — сказал он. — Никого там нет. Это твой свет отражается в соседских окнах.

— Я догадывался, — сказал Антон. — Знал, что там пусто. Соседи вставили этим летом пластиковые стёкла, угол поменялся. Всего лишь отражение...

Ещё не закончив рассуждения про отражённый свет, Куликов с окончательной ясностью понял абсолютную безнадёжность своего положения. Он хотел построить отношения с женщиной, для которой был — ничем. Все её внешние эмоции и вежливые реакции, которые наблюдал и которым радовался Антон, были всего лишь отражённым светом, исходящим от него самого. Сердце её никак не отзывалось, никак не реагировало на Антона.

Он же всё это время цеплялся за пустоту, навязчиво пытался обратить на себя внимание. А когда оставался один, соскальзывал из реальной жизни в бесплодные изнурительные мечтания, мысленно спорил, выстраивал сцены, придумывал диалоги, горячился, надеялся и отчаивался. В мечтаниях своих домогался, объяснял, переживал, пытался передать ей свои чувства, но всё это пропадало всуе, исчезало без всякого следа. Да, он вёл долгие диалоги с ней, разговаривал, путаясь в словах, пытался что-то объяснить и доказать любимой своей Аде, ненаглядной и единственной, силился докричаться до неё. Но в том-то и состояла вся трагедия, что на другом конце никого не было. С самого начала на том конце — никого не было. Не было там никакой Ады!

И это ужасное открытие, как ни странно, принесло Антону некоторое облегчение и душевное успокоение.

Или то начала уже действовать капельница?

Кто теперь разберёт такие тонкости?

Поздним утром Антон очнулся после долгого и глубокого сна. Вчерашние лекари пропали бесследно. Куликов засомневался: а были они или же привиделись? Выбрался из скомканной постели, потрогал ладонью печь. Печь ещё не остыла.

Вышел из дома, прошёл босиком к колодцу по заиндевелой траве. Вытащил ведро ледяной воды, умылся. Поглядел в чистое и прозрачное синее небо. Утро было морозным, ясным, сверкающим. Иней сиял и слепил глаза так же, как в то давнее-предавнее мартовское утро...

Антон вернулся в дом, стал прибираться, радуясь тому, как быстро очищается кровь и трезвеет, проясняется рассудок. Но, к его несчастью, по мере выхода из привычного ада вместе с трезвостью возвращалась к нему земная память, оживал и заполнял всё пространство мучительный любимый образ, рвала душу пронзительная тоска по Аде.

Антон вспомнил Василия Гавриловича, который растолковал ему жизнь, объяснил хитроумный замысел алкогольного демона. Куликов и сам подозревал, что существует мистическая подоплёка событий, которые произошли с ним в последний год. Теория хотя и однобокая, но в общем удобная и непротиворечивая. По этой теории именно он, этот жестокий демон, сочинил коварную интермедию, придумал простенький план, комбинацию в два хода. Но нарочно обставил сцену такими громоздкими, отвлекающими внимание декорациями, за которыми ни Антону Куликову, ни прочим участникам спектакля нельзя было разглядеть всей подлости злокозненного замысла.

Самое важное — Ада ни в чём не виновата! Она чиста и непорочна. Ада в этой мутной истории оказалась всего лишь посторонним, случайным персонажем. Просто подвернулась под руку многоопытному режиссёру, устроителю земных спектаклей, её бесцеремонно выдернули из массовки и выпихнули на сцену. Она даже и не подозревала, что служит инструментом в руках лукавого и остроумного дьявола, она и не догадывалась о той роли, на которую её назначили и обрекли, не спросив согласия. Бедная, бедная Ада!..

Хотя, откровенно говоря, жаль, что она любила кого-то другого и не смогла полюбить Антона.

Куликов размышлял теперь смиренно и разумно. Ему следовало решительно угасить нелепые свои надежды, залить ледяной водой, перестать истязать душу и сердце пустыми мечтаниями. Надежды, разумеется, то и дело вспыхивали снова, мечтания сладко и больно томили сердце.

Но он знал, как ему быть, как вести себя правильно.

Если любишь — отпусти, твоё вернётся к тебе.

А если не вернётся, оно никогда и не было твоим. Это больно, горько, ужасно. Но это — правильно.

Дня через три рано утром Антон Куликов явился на работу, вполне спокойный, трезвый. В душе его ещё погромыхивало, но как будто улеглось. Так отдалённо погромыхивает гроза, уходя за горизонт. Он чувствовал, что тяга его к Аде умалилась, почти прошла. От любви, болезненной и проклятой, осталась в душе только тихая печаль.

Но Антон ошибался, ничего не прошло. Ни капельки он не разлюбил и ни от чего не избавился. Это просто наступила небольшая пауза, вызванная душевной усталостью, физическим изнеможением.

В отделе никого ещё не было. Антон в светлой и неопределённой задумчивости сидел за столом, облокотившись и подперев щёки ладонями. Щёлкнула дверь за спиной, зашуршал плащ, послышались шаги. Антон Куликов, не оборачиваясь, определил, что это она, его мучительница. Вмиг похолодело под ложечкой.

Ада, плавно и независимо покачивая тяжёлыми бёдрами, прошла мимо. Ни кивка, ни привета. Скинула белый плащ, осталась в чёрном. Чёрная водолазка, чёрные облегающие брюки.

У Антона перехватило дыхание, как от удара под дых.

— Скажи мне, Ада, — попросил Антон, глотнув воздуха и пытаясь выговаривать слова равнодушным тоном, — только честно скажи. Потому что это сильнее меня. Я сдаюсь. Могу ли я надеяться, что когда-нибудь... Когда ты останешься одна, без твоего любовника...

Ада повернула голову, взметнула на него холодные, стальные глаза.

Антон запнулся, прокашлялся:

— Короче, есть ли у меня хоть один малюсенький... Ну или хотя бы отражённым светом... — У него запрыгал подбородок. — Это невыносимо. Ты разворотила мою душу.

— Ты спятил, Куликов! — оборвала Ада. Тонкие её губы презрительно искривились. — Вот липучка. Я же ещё его и развратила! Да тебе к психиатру надо. Ничего у тебя нет. Забудь. Ни за что и никогда!

Как же Куликов любил её подвижный рот, её тонкие, влажные губы, которыми умела она с таким вот изумительным презрением выражать свои эмоции. Ада, победоносно встряхнув волосами, с шумом отодвинула стул, присела широкой своей...

— Ясно. Никакой надежды. Ну что ж. Прощай, моя радость! — тихо сказал Антон, встал и пошёл к дверям. Он знал, что больше сюда не вернётся, уходит насовсем. Остановился у выхода и, обернувшись, сказал: — Самое непонятное и самое потрясающее для меня — ощущать, что я безмерно счастлив. Несмотря ни на что. Это так, Ада, любовь моя...

— Нет, это, в конце концов, невозможно! — простонала Ада, глядя на него с нескрываемой ненавистью. — Такое занудство! Как же ты достал! Уходи уже!..

После этих слов Антон Куликов пропал.

В отделе решили, что у него очередной запой. И хотя все сочувствовали его горю, это было уже превышение всякой меры. Выждав две недели, Игорь Борисович Тебеньков спустился в отдел.

— Куликова увольняю. Человек славный, добрый, и все его, как говорится, любят, но... — Оттянул большими пальцами резиновые подтяжки, отпустил, щёлкнув ими по округлому животу. — Уволен.

— Браво! — сказала Ада.

Все обернулись. Понимающе усмехнулся маленький, тихий Карпушин, опечалился и нахмурился жалостливый Агуреев.

— Браво?! — Загремев стулом, встал Егор Варакин, последний, единственный друг Куликова. — По-твоему, Ада, это браво? Не слышу оваций. Зато у меня для всех вас новость! И для тебя в особенности...

Кровь прилила к его лицу, глаза часто моргали, ярко проступили на щеках рыжие веснушки.

— Ну? Что за новость?

— Антон Куликов погиб под Стремянной, — отчеканил Варакин торжественным, злым голосом. — Вот так вот. Три дня назад. Такая у меня для вас новость.

— Да ну? — не поверил Игорь Борисович, уже взявшийся за дверную ручку, но остановленный у выхода нежданной новостью. — По контракту ушёл? Кредитов набрал?

— Не. Сам отправился. Никаких кредитов, — без всякого уже пафоса, обыкновенным голосом ответил Варакин. — Своим ходом. Нашлись у него там знакомые, приняли без формальностей.

— С какого рожна, как говорится, его туда понесло?

— Баба его сгубила, — сказал Варакин громко и твёрдо. — Тупая, никчёмная баба.

Все, кроме самого Варакина, снова обернулись на Аду. Даже и самые недогадливые.

— При чём тут баба? — Ада вскочила из-за стола, стала озираться. — Он сам искал смерти. Сам. На трёх берёзах. А не какая-то баба.

— Именно баба! — возвысил голос Егор. — Именно злая! Именно холодная змеюка.

Он по-прежнему глядел в другую сторону, не удостаивал взглядом Аду.

— Ах так!.. Это ты за то, что я тебе врезала, когда ты пьяный сунулся лапать меня? Вы и не знали, Игорь Борисович, что тут у нас творится. Какие тёмные... А вот я вам сейчас расскажу. Он лесбиянкой меня...

— Молчи! Я не тебя имел в виду, — поспешно перебил Егор Варакин, глядя в лицо Ады. — И не надо на меня пальцы растопыривать! Антона пристрелила хохлушка, снайперша. Прямо... Да, прямо в сердце. Ты тут ни при чём, утихни. Антон сам мне признавался, что ты для него пустое место...

Приложил руку к груди, поклонился демонстративно Аде, склонил рыжую свою голову, тускло блеснув небольшой плешью. Когда он говорил про снайпершу, его так и подмывало выразиться эффектно, мелодраматически — не «в сердце», а «в его истерзанное сердце». Так что склонился он отчасти и для того, чтобы скрыть довольную ухмылку, потому что сумел в последний миг осадить себя, пресечь и удержаться от пошлости.

Все загомонили разом, обступили Варакина, выспрашивали подробности. Подробностей он не знал, а может быть, нарочно скрывал, уклонялся. Потом толпой высыпали на крыльцо, курили, волновались. Вспоминали Антона. Ада тоже курила, но стояла особняком, сохраняла независимый вид и в общем разговоре не участвовала. Кто-то назвал Антона придурком, кто-то вздохнул, промолчал и отошёл в задумчивости. Через пару дней всё затихло.

Про Куликова забыли.

Ада в эти дни, когда стало известно, что Антона Куликова больше нет на белом свете, наоборот — оживилась, расцвела. Это все отметили. Она много и охотно смеялась, откликаясь на всякую, даже и на самую плоскую, шутку коллег. Как будто убрали из её жизни досадную помеху, как будто сняли с души неприятную тяготу.

В выходные Егор Варакин отправился на дачу Куликова. Как оказалось, вовремя и очень кстати. Едва завернув на просеку, в конце которой стоял дом Куликова, Егор ускорил шаги, а потом и побежал. Потому что, несмотря на мороз, все окна и даже входная дверь куликовского дома были распахнуты настежь. Варакин отворил калитку, зачем-то суеверно снял шапку и перекрестился. Дунул в лицо ему острый ветерок, шевельнулись три берёзы, звеня обледенелыми ветвями, посыпался на рыжую голову белый сухой иней.

Пробежав через веранду и вступив в холодный дом, Варакин замер на пороге в замешательстве. Таким Антона он ещё не видел.

Куликов в одной летней футболке и в трусах сидел на полу, крошил чёрствый батон, а крошки бросал в угол.

Антон блаженно улыбался и выглядел абсолютно счастливым человеком.

Через две недели Антон Куликов тихо умер в поселковой больнице от двусторонней пневмонии. Когда Варакин вместе с дочерью Куликова приехал, чтобы забрать тело друга из морга, врач, благодушный старичок в круглых очках и в валенках, оформлявший документы, оторвался от писанины, сообщил:

— Когда был уже в беспамятстве, всё звал какую-то Аду. Жёнка его?

— Не, — сказал Варакин. — Чужая женщина. Просто любил её.

— Интересный факт, — сказал старичок.

— Интересно не это, — продолжил Егор Варакин. — Он поклялся мне, что у него любовь до гроба. Я тогда посмеялся. А он, выходит, выполнил клятву. В самом буквальном смысле.

— Вишь ты, сдержал-таки слово! — уважительно сказал старичок, поправил очки и снова прилежно склонился над бумагами.

— Он считал её женщиной для жизни, — произнёс Варакин. Немного помолчал, подумал, а затем всё-таки не удержался, добавил: — А она была — женщиной для смерти.

Старичок поднял брови, хукнул в печать и ударил с размаху по бумагам. Дочка Антона вздрогнула, болезненно покривилась ртом и выхватила из сумки носовой платок...

Варакин понял, что, желая выразиться красиво, поспешил со своим афоризмом, ляпнул ненужное, лишнее. И кажется, довольно пошлое. Ему, как художнику, это было досадно.

Неприятное чувство досады долго не оставляло его и развеялось только на кладбище. Кладбище это за десять лет разрослось вдвое, спустилось с пригорка далеко вниз и почти дотянулось до оживлённого шоссе.

Молодой священник с хорошо поставленным голосом отслужил литию. Могильщики приступили к своему простому, рутинному делу. Правда, это были уже совсем иные люди, не те колоритные, как будто вышедшие из пьесы Шекспира охламоны, что некогда рыли здесь могилу для Даши. Это были новые люди, румяные и трезвые молодцы, абсолютно одинаковые, одетые в униформу с красивой эмблемой на спине — крылатый ангел со скорбно поникшей головой.

Рядом с могилой Даши появился свежий крест. Только и всего. Больше ничего в мире не переменилось, всё было по-прежнему, всё было как всегда.

Ноябрь–декабрь 2023